Мечислав Лепецкий
ПО СЛЕДАМ ЮЗЕФА ПИЛСУДСКОГО В КИРЕНСКЕ
Десятого декабря 1887 года иркутский генерал-губернатор граф Игнатьев отправил последнюю в этом году партию ссыльных в Киренск. В ней находился и нынешний маршал Пилсудский, еще с сентября ожидавший своей участи в пересыльной тюрьме. Это случилось через несколько недель после усмирения бунта политических, в результате которого все ссыльные оказались легко либо тяжело ранены. Юзеф Пилсудский, избитый винтовочными прикладами, был ранен и изможден.
Путь в Киренск, лежащий от Иркутска в тысяче семистах трех километрах по прямой, партия ссыльных совершила на санях. Сначала сухопутной дорогой до Качуга, затем руслом реки Лены по льду. Если учесть, что все политические были еще полубольные, лишенные надлежащей теплой одежды и обуви, то тотчас ярко встанут перед глазами невзгоды, с какими им пришлось справляться в дороге.
Перед выступлением к месту назначения ссыльные обычно выбирали «старосту» и производили сбор денег на продукты, которые во время дороги делились поровну. Юзеф Пилсудский не имел денег, но так как был честолюбивый и не хотел быть обузой для других, поэтому, не колеблясь ни минуты, отдал в общую кассу золотые часы, подаренные ему когда-то отцом. Стоимость этого предмета превысила всю собранную сумму складчины, но гордый юнец не обращал на эту мелочь никакого внимания [* Согласно устного сообщения товарища по ссылке Ю. Пилсудского, рассказанного мне лично – прим автора].
В конце лета 1888 г. его перевели на юг Сибири, в поселок Тунка, где климат был более мягким. Поводом к переселению стало плохое состояние здоровья. Пребывание в пересыльной тюрьме, невзгоды тысячекилометрового пути во время суровой зимы и, наконец, тюрьма в Киренске подточили физические силы молодого человека.
Довоенный Киренск развивался очень медленно. Основанный в 1630 г., он насчитывал без малого тысячу жителей. Это была убогая захолустная дыра, заколоченная досками от мира, единственными настоящими интеллигентами были политические ссыльные, и где дикие звери ходили почти по предместьям.
Большевистская революция повлияла на Киренск положительно. Наверное, он никогда не дождался бы под царской властью стольких предприятий, фабрик и школ, как под нынешней властью. Достаточно будет упомянуть, что в этом городке, удаленном на 1063 километра от железнодорожной станции, лишенном сухопутных дорог, существуют верфь пароходов и барок, механические мастерские, лесопилки, электростанция, телефонная служба, спиртоочистительный, кирпичный и кожевенный заводы. Сверх того, здесь есть педагогическое училище, ремесленная и речная школы, семиклассная школа и школа первой ступени, детский дом, детский сад, два профессиональных клуба, три библиотеки, две лечебные амбулатории, госпиталь, две аптеки и т. д. Если еще добавить, что там издается три раза в неделю газета «Ленская правда», то можно будет без преувеличения признать, что Киренск очень изменился по сравнению с 1887-1888 гг. Теперь он насчитывал семь тысяч жителей и являлся центром района или, по-старому, уездным городом.
Расположен Киренск на левом берегу Лены на острове, окруженном с двух сторон рукавами реки Киренги, у которой здесь устье. Противоположный городу высокий берег Лены покрыт величественной первобытной тайгой.
Когда, через пару недель после возвращения из Сибири, я приехал с маршалом Пилсудским в Залещик, он показал мне на возвышающийся берег Днестра и сказал, что эта гора напоминает ему берег Лены в Киренске. Действительно, схожесть между этими берегами существовала, оба нависают над человеком, не позволяя забыть о них ни на минуту.
Еще во время этого разговора в Залещиках маршал добавил, что эта гора в Киренске раздражала его постоянно.
Взирая на ландшафты, по которым сорок пять лет назад скользил взгляд ссыльного Пилсудского, я испытывал странное ощущение. Какие же невероятно извилистые жизненные дороги готовит судьба человеку! Кто в то время мог предположить, что этот двадцатилетний молодой человек с серыми твердыми глазами и львиной шевелюрой однажды так основательно встряхнет российскую империю? Плывя на лодке по стальным водам Лены, скрываясь ночами от надзора полиции, он и сам не пророчил себе такого будущего, какое предначертала ему судьба.
* * *
Наш гидроплан, долетев до Киренска, сел на воду перед убогой будкой, на которой красовалась напыщенная надпись, указывающая, что именно здесь и есть пристань. На берегу нас ожидал Семен Андреевич Карпович, председатель исполкома районного Совета, иначе староста. Этот господин был одет в белую рубашку, подпоясанную кожаным ремнем, и длинные черные брюки. На голове ничего не было, кроме пышной шевелюры. Поздоровавшись с нами и представившись, он сообщил, что квартиры уже приготовлены.
Посадив нас в пароконную немного странного вида таратайку, он пошел в городок пешком. И только от этого выиграл, ибо наш кучер, наверное желая показать чужеземцу, как это ездят в Сибири, так резво пустился в путь, что в конце концов выбросил нас на одном из поворотов. Случилось это так неожиданно, что, вылетев из брички и уже сидя в уличной пыли, я все же никак не мог понять, что же, собственно, произошло. Эти же самые чувства, должно быть, испытывал мой товарищ по поездке полковник Василий Иванович Герасимов, так как какое-то мгновение он изумленно смотрел на меня и только через некоторое время вскочил на ноги и крепко выругался.
Кучер совсем обалдел, и его невнятное бормотание, на худой конец можно было бы принять за сетование на буржуазию, которая в этой его компрометации, должно быть, в какой-то мере посодействовала.
Герасимов обладая большим чувством юмора, смеялся до слез:
- Мы, - говорил он, задыхаясь от смеха, - проехали без происшествий половину Сибири, пролетели среди облаков тысячи километров, а нужна была только конная бричка, чтобы разбиться...
Для утешения я рассказал ему польскую поговорку о том, как один пан «море переплыл, а в Висле утонул».
Нас поселили в доме некоего А. З. Черникова, почтового служащего, который пребывал в отпуске и имел достаточно времени, чтобы нас развлекать, а точнее сказать, не отходить от нас ни на шаг. Этот Черников был славный молодой человек, женатый уже несколько лет на уроженке Иркутска Ольге, порядочной сибирячке. Кстати, это супружество не было скреплено какими-либо юридическими формальностями. Черников, как показалось мне, был довольно типичным представителем большевистской полуинтеллигенции. Он был глубоко убежден в том, что коммунизм - это верх совершенства, что все буржуазные народы угнетены и преследуются «панами», что все эти точно не названные «паны» ждут только подходящего момента, чтобы напасть на Союз и полностью его уничтожить. Затем, он питал прямо-таки религиозное поклонение к пятилетке, к «вождям» и ко всем достижениям. Его интересовали изобретения и большая мировая политика, он ненавидел попов и религиозный культ. Однако, он был добродушен и гостеприимен, а сердце имел полное снисхождения и гуманных чувств.
Было у него единственное увлечение - рыбалка. Мог днями и ночами стоять с удочкой над водами Лены или Киренги, и никогда не приходило ему в голову, что это может быть скучное занятие. Также он мечтал всегда об охоте, вернее, об охоте на медведя, на которую, однако, ни разу до этого времени не отважился.
Про его жену можно сказать только, что над всем в ней доминировала забота о том, чтобы гость много ел. При каждом блюде она непременно повторяла:
- Что это Вы, Мечислав Леопольдович, так мало кушаете? У нас в Сибири едят много. Кушайте!
Описывая начальника киренской почты, не могу не упомянуть про его милую заместительницу. Познакомился с ней я в телеграфном отделении. Эта милая девушка, беря у меня текст депеши, спросила невинно:
- Подскажите мне, товарищ, где вы тут написали фамилию, а где город?
Я показал пальцем.
Девушка успокоилась:
- Как хорошо, - изрекла она, - что я спросила, а то была уверена, что Варшава - это фамилия, а Зарыхта - город.
Мечислав Лепецкий (в мундире) и справа от него — Януш Зарыхта
Я распрощался с очаровательной девушкой с приятным ощущением, что все ж таки многие вещи на земном шаре одинаковы. В Киренске, Пырах, Замостье или Иркутске - одни и те же ангелочки.
Сибиряки никогда не отличались набожностью. Правда, перед войной их избы были напичканы иконами, крестились они при малейшем случае и взывали к имени Божьему, но в делах веры проявляли всегда глубокое равнодушие. Проявлялось это прежде всего в отношении к попам. Сибиряк не одаривал их даже частью того уважения, каким одаривает ксендза наш крестьянин. Православные служители бывали часто в Сибири предметом насмешек, чему поспособствовали способ их жизни и очень низкий уровень умственного развития. Если уже даже при старом управлении, во времена главенства духовенства в государственных делах, можно было заметить в Сибири признаки этого рода, то легко себе представить, как эти дела проявляются сегодня, когда религия - «скверная галлюцинация», когда «человек живущий с культа» подлежит большей, по сравнению с другим населением, налоговой тяжести и когда публичное совершение молитв трактуется как провокация.
Теперь можно без особого преувеличения сказать, что «христианская вера в Сибири клонится к упадку». Сегодня и разговора нет о том, чтобы в воскресенье церковь была окружена верующими, чтобы изнутри доносилось набожное песнопение и благоухало кадило. В основном церкви заброшены, они еще стоят, но уже представляют собой руины. Повыбиты окна, открыты двери, давно уже проданы колокола, разобраны на отопление скамейки и алтари, разбросаны на полу некогда святые образа - вот церкви сегодняшней Сибири. Попы - Божьи слуги - частью сбросили свои церковные облачения, сбрили бороды, подстригли волосы и занялись продуктивным трудом. Однако не все это сделали. Некоторые и до сегодняшнего дня пребывают на посту. Я видел нескольких таких: одного в Москве - он стоял у стены дома с молча протянутой рукою и побирался; второго встретил в небольшой деревушке на реке Ангаре - он белил известью каменные ворота, ведущие к его небольшой церквушке. Встреча же с третьим потрясла меня. Это было в Иркутске. Он шел по улице: лохматый, грязный, в омерзительной сутане, часто озираясь, ибо, вероятно, был в городе чужим. Вид его был смешон и трагичен. Один раз он обратился к проходящей молодой девушке с каким-то вопросом. Девушка посмотрела на него холодно и... повернулась спиной. Разговаривать со служителем культа? Стыдно! Поп съежился, уменьшился и побрел молча дальше.
Большевики совсем не преследуют религии, не запрещают никому ее исповедовать, ибо чрезмерно интеллигентные, чтобы в этих делах применять силу. Единственным насилием, впрочем, легальным, является обложение церкви чрезмерными налогами. Крестьянам плохо живется, крестьяне нищие, следовательно, все больше церквей стоит заброшенных или превращенных в кино, лавки, народные дома или магазины.
Общая судьба православных церквей затронула и Божьи дома в Киренске. Их было три. Первый, самый старый - прекрасный памятник бывшего сибирского строительства, построенный из лиственничных бревен в 1758 г., сгорел в 1931 г., подожженный варварской рукой, не имевшей, однако, ничего общего с какой-либо инспирацией [Пожар церкви совпал с выделением Киренскому районному совету от иркутских властей значительной денежной суммы на ее консервацию]. Второй - большое каменное строение - являлся перед войной собственностью расположенного при нем мужского монастыря. Сегодня там не осталось ни одного монаха, попы также куда-то выехали. Церковь стоит заброшенная. В ризнице разместил свою мастерскую какой-то убогий столяр, в жилых строениях организовали «детский дом», а в окружающем все парке-погосте устроили городской огород, предварительно убрав кресты и могилы. Само здание несет печать разрушения и уничтожения. Сияющие некогда золотом купола сегодня зияют дырами, кресты сброшены и валяются на земле. Никто уже не ходит к этим стенам и не выражает в них свои чаянья и надежды. Иногда только, как мне рассказывали, одинокие влюбленные парочки, разморенные летним вечером, ищут в закутках былого святилища укрытия от глаз ревнивых мужей, жен, а также суровых отцов...
Третья церковь в Киренске - самая новая и самая некрасивая. Стоит тут же рядом на берегу Лены, на холме, возвышаясь над городком и сверкая издали своими стенами. И с нее сброшены кресты, и ее ободрали от всякого нимба, и в ней уже нет Божьих слуг.
Стены этих трех храмов прохожие минуют безразлично, никто не снимает шапки, никто не осеняет себя знаком Креста, и сомневаюсь, что кто-то даже ощущает трагедию свергнутых Богов, недавно еще таких могущественных.
Однако не полностью умерла вера в душах людей с берегов Лены. Где-то глубоко скрыто, держится ее отголосок. И я не напрасно искал ее следы. На старом монастыре я увидел в одном месте надпись: «Не зарастет ко мне тропа». Не знаю, разумеется, кто это написал, но эта надпись в нынешней российской реальности - революционная, подобно как когда-то революционной была бы надпись: «Долой бога».
В Киренске, как и по всей Сибири, ныне уже совсем не существует религиозной жизни. Революция добилась в этой области наибольшего успеха. Постоянная пропаганда, организация целой сети антирелигиозных музеев, публичные диспуты против религии, субсидирование обществ безбожников и различные акции, направленные на осмеяние религии, антирелигиозное воспитание молодежи - все это в результате дало то, что средний россиянин не думает о религии. Она ему чужда, а точнее, совершенно безразлична. Единственно еще старые люди, в основном женщины, поддерживают существование церкви и функционирование Божьей службы. Когда они умрут, умолкнет последний церковный колокол на этой шестой части света, которая зовется СССР.
Царские власти уже с незапамятных времен применяли метод высылки преступников в пустующие, отдаленные от цивилизации места. Следы этой деятельности мы встречаем уже в 1852 году. Сибирь, как место ссылки, начинает использоваться с половины XVII века. Московские цари пользовались узурпаторским правом ссылки часто. Уголовные и политические преступники, люди неугодные правящим лицам и, вообще, все те, кто каким-либо образом вызывал недовольство властей, бывали изгоняемы в отдаленные степи и тайгу, где на протяжении веков дали начало новому евроазиатскому народу, современным чалдонам-сибирякам.
Поляки познакомились с московским кнутом сразу же после поражения Барской конфедерации. С этого времени их все чаще и массово ссылали в Сибирь, имя которой стало у нас синонимом пекла на земле. Во множестве очутились там после поражения ноябрьской революции 1830 г. и январского восстания 1863 г. их участники. В это время уже существовала целая ссыльная система, возведенная в рамки закона и обработанная Сперанским в 1822 г.
Судьба сибирских ссыльных в Польше известна. Едва ли не самый тяжелый удел достался тем лишенцам, которые между 1863 и 1905 гг. поднимались на безнадежную борьбу с насилием. Одинокие, слабые, без чувств сострадания в своем обществе, они ели вдвойне горький изгнаннический хлеб, вперемешку со слезами и ностальгией.
В царской системе существовало два вида ссылки: по суду и административная. Первая осуществлялась по решению судебных приговоров, вторая - по произвольному решению административных властей. Следует при этом подчеркнуть, что этот последний способ объясняли не как наказание, а как предупреждение возможных нелояльных действий по отношению к режиму. Закон административной ссылки был очень гибким, на его основании соответствующий чиновник мог сослать любого гражданина, даже совсем невиновного.
Юзеф Пилсудский, чей старший брат Бронислав был осужден по делу покушения на Александра III, был сослан как раз административным порядком. Единственным его преступлением являлось получение письма от брата. В этом случае не могло быть и речи о судебном приговоре, когда даже самый несправедливый судья вынужден был бы освободить заключенного. Позванный же на помощь «закон» об административной ссылке отлично подходил для этого случая.
Ссыльные подразделялись в зависимости от рода преступлений, а также по происхождению. Уголовные преступники вынуждены были значительную часть дороги (в 1887 г. - от Томска к месту назначения) одолевать пешком, в то время как политические, в особенности политические дворянского происхождения, имели право требовать подводы. Существовала также разница в выплате кормовых, предназначенных ссыльным. Во время пути по этапу политические получали 10 копеек суточных, на которые должны были сами питаться, покупая продукты в деревнях, через которые проходили или проезжали. Для этой же цели уголовные получали только 5 копеек суточных. На месте причисления политические получали 10 рублей в месяц, уголовные же около 6-7 рублей [* Все эти данные относятся ко времени, когда Юзеф Пилсудский отбывал свою сибирскую голгофу (1887-1892)].
Киренск являлся для царских властей одним из любимейших мест ссылки. Киренская ссылка славилась репутацией надежной. Из-за отсутствия дорог и большой отдаленности от путей сообщения оттуда редко бывали побеги. Это была настоящая «живая могила», как именовали ее политические.
Кроме многочисленных поляков-повстанцев в Киренске находилось много русских революционеров. Среди них побывал там и Лев Троцкий, впоследствии главный вождь Красной армии. Следовательно, Киренск был свидетелем отрезка жизни двух вождей, двух представителей самостоятельных государств, которые в 1920 г. померили свои силы на Мазовецких равнинах. Победителем из этого поединка вышли наша страна и наш лидер.
Царское правительство, подхлестываемое голосами заграничного общественного мнения, время от времени издавало более или менее либеральные постановления либо выделяло кредиты на строительство больниц, новых этапов или помощь ссыльным. Однако воровство чиновников не позволяло проникнуть в глубину Сибири даже этим ничтожным начинаниям. До какой степени администрация была мерзкой, может послужить факт, нашумевший в свое время в американской прессе.
Двести лет тому назад существовал «острог» или маленький оборонительный городок Зашиверск, лежавший на реке Индигирке и получившей известность из-за катастрофы, в результате которой на ее берегах разбился известный американский летчик Maттeрн Этот городок давно клонился к упадку и, наконец, в первой половине XIX века перестал существовать. Однако на картах и в административных списках продолжал существовать, поэтому центральные власти направляли туда время от времени партию ссыльных, а следовательно и назначали соответствующий бюджет для содержания различных чиновников. Деньги чиновники по обыкновению воровали, отписывая рапорты о том, что на Индигирке «все в порядке». И только по прошествии пятидесяти лет вся афера была раскрыта.
«Мертвые души» Гоголя по сравнению с этим «Мертвым городом» являются невинной шалостью, не заслуживающей внимания.
Время пребывания Юзефа Пилсудского в Киренске совпало с политическим затишьем в Польше, поэтому много земляков в этом городке он не встретил. Перед его приездом и после его выезда было иначе, но, повторяю, в конце восьмидесятых годов прошлого века поляков здесь было совсем мало.
Я приехал в Киренск в 1933 г., то есть, через шестнадцать лет после освобождения последнего царского ссыльного. Следы жизни «государственных преступников» начали уже стираться не только из памяти старожилов, но также и в городке. Тюрьма, арестантские, дома полицейских исправников и даже могилы начали уже разваливаться или же совсем развалились. Местное население, простое и малоинтеллигентное, мало могло мне помочь в поисках. Единственные оставшиеся следы былого присутствия поляков в нынешнем Киренске - это название соседнего поселка Казимирово, а также тракт на участке от Киренска до деревни Заборье, называемый «польской дорогой».
В Казимирово поляки сейчас не живут, однако польское название поселка осталось, свидетельствуя о национальности его основателей. Следует при этом вспомнить, что сибиряки в старину шутливо называли наших земляков «Казимирами Казимировичами». К незнакомому поляку обращались обычно «Казимир Казимирович», подобно тому, как англичане в Египте обращались к каждому арабу «Мохаммед». В Киренске каждый ребенок знает, что Казимирово основали поляки.
Что же касается названия «польская дорога», то ее история восходит к временам, наступившим после восстаний. По словам С. А. Карповича, ее строили поляки, участники восстания. Он говорил, что еще пару лет назад при этой дороге стоял польский католический крест. Его повалил ветер, а позже кто-то подобрал на дрова.
* * *
Находясь в Киренске, я усердно выискивал поляков. Однако нашел всего одного, с которым, к сожалению, увидеться не смог, так как он поехал лечиться в Усть-Кут. Поляков осталось на Киренщине очень мало. Согласно подсчетам районного Совета, не более десяти человек. Значительную массу их составляют граждане польского происхождения, рожденные в Сибири. Это дети, внуки и правнуки ссыльных. Так как я пожелал с ними встретиться, Карпович разослал по городку распоряжение, чтобы те, кто «были поляками», явились к горсовету, где я их ожидал.
Одним из первых явился некий Михаил Ясинский. Это был молодой человек, не более тридцати лет, со светлыми волосами и лицом.
Я спросил его, разговаривает ли он по-польски. Он отрицательно потряс головой.
- Нет, товарищ, - ответил он по-русски, - я не говорил и сейчас не говорю по-польски.
В голосе Михаила Ясинского не было слышно никакого смущения. Он говорил об этом так, как будто разговор шел о китайском или греческом языках, незнание которых ни к чему не обязывало.
Тогда я подъехал с другого бока.
- Расскажи мне, - говорю, - что-либо про своего отца и о себе. - Ясинский не заставил меня долго ждать ответа.
- Мой отец, - начал он довольно торопливо рассказывать, - прибыл в Сибирь вместе с дедом четырнадцатилетним парнем. Здесь он женился и здесь умер в 1907 г.
- А за что ваш дед был сослан, может быть за восстание? - спрашиваю я.
- Может и за восстание, - безразлично ответил Михаил Ясинский, - но я этого не знаю.
Потомок поляков смолк на мгновение, а затем вдруг внезапно выдохнул из себя:
- Я здесь родился и здесь умру. Я русский, а не поляк.
Быстро распрощавшись с этим ренегатом, я уже совсем не желал говорить с двумя его братьями - Александром и Леонидом. Дальнейшая галерея потомков поляков была такая же неинтересная. Все они были уже полностью русифицированы, никто не говорил по-польски, никто не сохранил ни национального самосознания, ни вероисповедания.
Из поляков, не живущих сегодня, которые в Киренске играли заметную роль, следует упомянуть таковых: Кизинского из Лодзи, который умер во время революции, оставив жену с тремя детьми; Неймана [* В связи с меньшевистским выступлением был арестован и казнен], члена горсовета, который позже женился на Кизитской и выехал с нею в Иркутск; Шимборского, участника последнего восстания 1863-1864 гг., который умер в Киренске в 1920 г., оставив после себя русифицированное потомство, хотя сам почти совсем не научился говорить по-русски; также Коцюбинского, директора спиртзавода, который играл заметную роль в Киренске во времена Юзефа Пилсудского, умершего уже давно и оставившего потомство от незаконной жены, распыленное по всей Сибири. Все помнили и все с умилением вспоминали сапожника Юзефа Олехновича, подвижника и человека большого сердца.
Олехнович имел маленькую сапожную мастерскую, и в течение многих лет его дом был пристанищем для всех беглецов из Ленского края. Кто только ни убегал из Якутска, из края тундр или из окрестностей Киренска, тот всегда наведывал Юзефа Олехновича, у которого находил укрытие, соболезнование и снабжение на дорогу. Антоний Кульберг, один из последних польских ссыльных, который добровольно остался в Киренске, проводил меня к дому, где жил сапожник Олехнович. Это был маленький, грязный домишко из лиственничных бревен, с маленькими окошками и с причудливо углубленными сенями. С умилением я смотрел на это место, где прозябал буйный дух польского революционера-патриота.
Юзеф Олехнович дождался в Киренске революции и всеобщего уважения. Однако постоянно мечтал о возвращении на родину, отъезду куда препятствовали огромное расстояние, войны, мятежи и революции. Этот человек без изъяна, который всю свою жизнь посвятил борьбе с врагами своего отечества, умер на чужбине. Его характер, его достоинство и его сердце сумели вызвать уважение у коммунистов, к которым он до смерти не принадлежал.
Когда я смотрел на галерею псевдополяков, которые проходили предо мною в зале городского Совета в Киренске, меня охватила грусть и печаль, но не из-за того, что моя страна потеряла этих нескольких человек, ибо для моей большой страны это ничего не значит, а грустно мне стало за их несчастных отцов и дедов, которые столько вытерпели, так ненавидели все московское, а сейчас вынуждены смотреть из могил на полное обрусение своего потомства. Слушая заверения их сыновей и внуков о том, что они русские, что желают остаться, что с Польшей их ничего не связывает, я чувствовал себя в присутствии свидетелей этих разговоров, Герасимова и Карповича, униженным. В глазах этих людей я читал мое поражение: стало быть, вот как выглядят потомки польских героев!
В своих путешествиях по свету я видел множество трогательных примеров любви к своему отечеству среди заграничных поляков и их потомков. Однако существует характерная закономерность: чем окружающий их народ был более культурным, тем земляки были стойче, чем менее культурные - тем стойкость уменьшалась. В Германии поляк необычайно твердый, зато в Украине утрачивает свой язык уже во втором-третьем поколении.
Быстрой денационализации поляков в Сибири способствовало отсутствие польских женщин. Ссыльные в основном были только мужчинами. Если же ссыльный был женатым человеком, то жена обычно следовала с ним, и тогда дом сохранял польский характер. Но когда ссылали холостяка, который затем в ссылке женился, снисходительно живя с чалдонкою, то в доме, в силу обстоятельств, начинало полностью господствовать все русское, а следом за этим приходила и духовная денационализация.
* * *
Дома в Киренске строятся из дерева. Они, подвергаясь частым пожарам, легко уничтожаются, а так как дешевы, то не являются объектом такой заботливости, как постройки из более ценных материалов. Это обусловливает то, что в городке очень мало старых домов, улицы которого также подвергаются полному изменению. Косвенным следствием такого положения вещей является сложность в ориентировке в полностью измененной, хаотичной кучи построек, что особенно досаждает при каких-либо поисках. Нелегко было мне найти те места, где бывал Юзеф Пилсудский во время своего здесь невольного пребывания. Во всем я должен был полагаться на ненадежную память старых людей. Более легко дался мне расспрос о тюрьмах, существование которых запало в сознание всех жителей. Этих тюрем было две: каменная, построенная уже после выезда Пилсудского, которую после октябрьской революции население разрушило, а материал разобрало на строительство печей и каминов, и деревянная, помнящая нынешнего Первого Маршала Польши. Следовательно, я заинтересовался только второй. Уже из рассказов коменданта я знал, что в этой тюрьме Пилсудский отбывал часть наказания за участие в иркутском бунте, за который был наказан шестью месяцами заключения. Это в ней он провел дни и ночи при температуре в несколько десятков градусов мороза, и откуда его вынесли полуживого в госпиталь.
Пребывание в этой тюрьме дало себя знать так, что даже равнодушные царские власти согласились позже на его перевод из Киренска в Тунку, поселок в Тункинской долине, находящийся примерно в полутора тысячах километров южнее, а следовательно, в климате более мягком. Несомненно, из-за этой самой причины коллеги-ссыльные на новом месте причисления, увидав его изможденную фигуру, единодушно заключили, что «это недолговечный мальчик» [* Согласно устного сообщения п. Стефана Ющинского, товарища по ссылке Юзефа Пилсудского в Тунке]. На счастье, пророчество это, как и большинство пророчеств наших дней, не сбылось. Сильный организм одолел все недомогания, и Юзеф после возвращения из Сибири включился в борьбу за независимость без препятствий со стороны своего физического состояния.
Тюрьма, о которой я говорил, была заброшена со времени построения новой каменной. Ряд лет до революции она стояла пустой как руина. Исправник содержал там свои хлева и курятники. При большевиках жители понемногу разобрали стены и полы, пока, наконец, незадолго до моего приезда, не были уничтожены, по распоряжению районного Совета, ее последние следы. Теперь часть бывшей ее площадки занимает деревянная пожарная башня, огороженная забором из досок.
Напротив тюрьмы находится двухэтажный дом, в котором в восьмидесятые годы прошлого XIX века размещалась контора полицейского исправника. В ней должны были отмечаться в известные промежутки времени, назначенные произвольно (порою ежедневно), все ссыльные. Таким способом осуществлялся контроль и надзор над ними. При недоброжелательности исправник мог любого ссыльного в любое время наказать, так как положение это невозможно было соблюсти точно. Этот закон являлся для полицейских властей удобным оружием для безнаказанного издевательства над «строптивыми» ссыльными.
К дому исправника приходил отмечаться и Юзеф Пилсудский, молодой двадцатилетний парень с буйной шевелюрой и с буйной фантазией. Быть может, в коридоре полицейского чиновника и зародилась в нем ненависть к царской власти и методам ее правления.
Антоний Кульберг, который живет в Киренске с 1896 г., теперь, безусловно, добровольно, так рассказал мне о тамошнем исправнике:
- В первые годы моей ссылки ссыльным не разрешалось ночевать в пределах городка. После наступления сумерек они вынуждены были переправляться на другую сторону реки Киренги или Лены и там, в близлежащих деревнях, оставаться до утра. Особенно задевало это тех, которые работали в самом городке и которым эти издевательства мешали работать. Часто случалось, что политические нарушали этот запрет. Такого нарушителя полицейский отводил к исправнику, а тот замыкал его в арестантскую, оставляя до утра на голых досках в не отапливаемом помещении. За неоднократное нарушение этого правила нарушитель получал большой срок наказания, часто заканчивающийся опасной простудой или воспалением легких, если это случалось в зимнее время года.
Антоний Кульберг закончил свой рассказ крепким словечком, которое я не могу здесь повторить.
От грозной арестантской сегодня остались только нижние венцы и куча щебня. Столько, сколько от власти самого царя...
Старый седой ссыльный прямо-таки дрожал от воспоминаний о былых жестоких временах.
- Что Вы, свободный гражданин, - спросил я его, - испытываете сейчас, смотря на эти развалины, что многие годы обходили издалека, проклиная и ругая?
Кульберг махнул рукой и ответил:
- Хотел бы об этих временах забыть.
- У Вас было время это сделать, - отозвался я, - Вы имели на это шестнадцать лет.
- Легко об этом сказать, товарищ, труднее выполнить. Возле этих руин я прохожу ежедневно и всегда испытываю страх, чтобы когда-нибудь не отстроили их и чтобы когда-нибудь снова не начали они исполнять ту же роль, какую выполняли во времена моей молодости.
Эта неясная, неопределенная опасность перед чем-то, что может наступить и что советскую власть погубит, ощущается в России везде. Одинаково, как у передового члена коммунистической партии, так и у беспартийного забитого интеллигента... Никто не свыкся еще с существующим состоянием вещей. «Да, действительно, теперь свершаются прекрасные дела, но это только теперь. Когда настанут нормальные времена...». Следовательно, эти «нормальные времена» на устах старшего поколения, даже наиболее коммунистического, это, собственно, то, что было перед революцией. Иначе может думать и думает молодое поколение. Оно верит. Его отношение к коммунизму нельзя определить иначе как словом «вера». Пускай будет еще хуже, пускай будет голодно и холодно, но независимо от этого Советский Союз самый лучший и самый прекрасный. Советский Союз тянет за пеньковую веревку весь мир вперед, является будущим земного шара, его пупом.
Перед отъездом в путешествие по Сибири я неоднократно разговаривал с маршалом Пилсудским про его испытания в ссылке. Из этих разговоров я знал, что из киренской тюрьмы его перевели в госпиталь, где он отбыл часть наказания, назначенного ему за бунт в иркутской тюрьме. Кстати сказать, он там выполнял обязанности писаря. Я предпринял поиски этого госпиталя, где лечился и работал Юзеф. К сожалению, от него не осталось и следа, на его месте высится новое большое здание районной больницы, построенное уже в большевистские времена.
Когда после возвращения из Сибири я рассказывал маршалу Пилсудскому о своей поездке в Киренск, прежде всего он спросил меня про этот госпиталь. Должно быть, пребывание в нем особенно врезалось ему в память, так как даже полвека спустя это самым первым пришло ему на ум.
/Sybir bez przekleństw. Podróż do miejsc zesłania marszałka Piłsudskiego. Warszawa. 1934. S. 86-118./
/По следам Юзефа Пилсудского в Киренске. Фрагмент из книги «Сибирь без проклятий» (Варшава, 1934 г.). Пер. А. Барковский. // Полярная звезда. № 5. Якутск. 1997. С. 91-96./
/Сибирь без проклятий. Пер. А. Барковский [«киренский журналист»]. // Земля Иркутская. № 3. Номер посвящен Киренскому району. Иркутск. 2002. С. 87-90./
Мечислав-Богдан Лепецкий (1897-1969) - родился в Ключковичах Новоалександрийского уезда Люблинской губернии Российской империи.
Во время советско-польской войны воевал в легионах Пилсудского и был ранен. Участвовал в создании польских молодежных спортивно-военных организаций. Много путешествовал по свету. Побывал в странах Южной Америки, Европы, Азии и Африки. В конце 1926 г. он возвращается в Варшаву, где после прихода к власти Юзефа Пилсудского становится шефом отдела прессы при Министерстве военных дел.
В 1931-1935 годы Лепецкий служил в Генеральной Инспекции Вооруженных Сил адъютантом маршала Юзефа Пилсудского.
В этот момент наступило некоторое потепление между Польшей и СССР. «Пилсудский стал вспоминать Россию, даже Сибирь без злобы. Советская сторона подыгрывала. Была организована поездка адъютанта Пилсудского по местам ссылки Юзефа в Сибири. Советское правительство в 1934 г. передало в Польшу документы, связанные с Пилсудским». /Парсаданова В. С. Образ России в произведениях Пилсудского. Пилсудский и Россия. // Культурные связи России и Польши XI-XX вв. Москва. 1998. С. 167./
В Сибирь Лепецкий отправился в сопровождении полковника Василия Ивановича Герасимова, который ему рассказывал, что «один раз, вовремя следования из Якутска в Иркутск (около тысячи километров) питался исключительно пельменями и они ему не приелись». /Lepecki M. B. Sybir bez przekleństw. Podróż do miejsc zesłania marszałka Piłsudskiego. Warszawa. 1934. S. 128./
В 1937 г. Лепецкий возглавлял правительственную миссию на Мадагаскар, задачей которой было рассмотрение возможности переселения на остров евреев из Польши в рамках лозунга: Żydzi na Madagaskar. С помощью этого лозунга в польском обществе призывали депортировать польских евреев численностью около 70 тысяч человек, а в конечном итоге и всё еврейское население Польши, на Мадагаскар, чтобы «освободить страну от еврейского присутствия. В результате поездки Мечислав Лепецкий пришел к выводу, что вполне реально переселить на Мадагаскар от 40 до 60 тысяч евреев-колонистов.
Лепецкий был награжден многими высшими наградами Польши, а о своих путешествиях написал 24 книги и несколько сот статей. Правда, все его произведения в 1951 г. решением Главного Управления контроля печати Народной Польши были изъяты из библиотек.
26 января 1969 г. майор пехоты Войска Польского Мечислав-Богдан Лепецкий умер в Варшаве.
КСТАТИ
В Киренске с ноября 1883 г. до весны 1884 г. жил ссыльный писатель Адам Шиманский, уроженец д. Грушнева на Падлясье, который послужил, кстати, совсем несправедливо, отрицательным персонажам при восхвалении стойкости Юзефа Пилсудского в сибирской неволе. /Fiszer W. Wygnańcy w Syberii. // Tygodnik ilustrowany. Nr 22. Warszawa. 1935. S. 14./
Во время посещения Пилсудским Менска в сентябре 1919 г. с ним встречался председатель Белоруской военной комиссии Александр Прушинский, который зачитал адрес с выражением благодарности «польской армии за освобождение Менской земли от московского нашествия». В ответ Юзеф Пилсудский ответил на белорусском языке: «Искренне благодарю за высказанные мне, как Главе польской армии и Польского государства, приветствия. Как сын этой земли, я хорошо знаю горестное ее положение... Польская армия, которой я имею честь командовать, везде несет освобождение и свободу...» /Астрога В. Язэп Пілсудскі ў Мінску. Хроніка аднаго візіту. // Голас Радзімы. Мінск. 4 сьнежня 1997. С. 4./
Койданава
