ЎЎЎ Ядзьвіга Бяганская. Памятнае падарожжа (Верхаянск Якуцкай АССР). Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

    Ядзьвіга Бяганская

                                                           ПАМЯТНАЕ ПАДАРОЖЖА

                                                                        Апавяданьне

    Мар’ячан упершыню ў сваім жыцьці бачыла сапраўдныя, жывыя ружы. Яна глядзела на іх зачаравана, удыхала тонкі гаркаваты водар і шчасьліва ўсьміхалася. Ружы гэтыя ў іх таежны якуцкі пасёлак прывёз настаўнік прыродазнаўства з далёкай Беларусі, куды ён езьдзіў адпачываць улетку.

    Кветкі стаялі ў пакоі Антона Паўлавіча зусім нядоўга, усяго толькі адзін дзень. У Мар’ячан аж сэрца зайшлося ад болю, калі яна ўбачыла, як ціха паміраюць ружы, асыпаючы на абрус свае пунсовыя пялёсткі. “Не падабаецца, відаць, ім наша Поўнач”, — засмучана думала дзяўчынка.

    — Адцьвілі...— уздыхнуў Антон Паўлавіч.

    — Ага, — кіўнула галавой Мар’ячан, — адцьвілі.

    Нейкую хвіліну яны моўчкі пазіралі на паніклыя галоўкі кветак, а пасьля Антон Паўлавіч задуменна прамовіў:

    — А ведаеш, Мар’ячан, давай паспрабуем вырасьціць ружы на нашым прышкольным участку.

    Мар’ячан зьдзіўлена паглядзела на настаўніка: ці не жартуе часам Антон Паўлавіч. А пасьля сумна і безнадзейна сказала:

    — Ды хіба ў нас тут, пад Верхаянскам, будуць расьці вашы беларускія ружы? Вы забыліся, Антон Паўлавіч, пра нашу “царыцу холаду” — адвечную мерзлату.

    — Ды што нам тая “царыца холаду”! Няма такога на сьвеце, чаго б не маглі адолець людзі, — весела пабліскваючы шкельцамі сваіх акуляраў, пажартаваў настаўнік. — Быў час, калі людзі лічылі, што ў нас, на Поўначы, не можа расьці ніводная культурная расьліна. А што мы бачым сёньня? Растуць на нашай якуцкай зямлі і бульба, і капуста, а гэткую буйную ды сакавітую рэпу, як наша, і на вялікай зямлі не заўсёды ўбачыш. Хіба ты забылася, як мы на нашым прышкольным участку пачалі вырошчваць беларускую бульбу? Праўда, мы папрацавалі, пахваляваліся нямала, пакуль вырасьцілі першы ўраджай, пакуль прыручылі беларускую госьцю да нашых кліматычных умоў, але ж яна цяпер расьце, і расьце не толькі на прышкольным участку, але і на дзялянках жыхароў нашага пасёлка. І ружы беларускія ў нас зацьвітуць, калі мы гэтага вельмі захочам. Чуеш, Мар’ячан?

    Дзікая ружа-шыпшына ў нас расьце. Яна і дапаможа нам вырасьціць красуню ружу. Сёньня ж напішу сваім сябрам у Беларусь, каб прыслалі нам увесну чаранкі лепшых гатункаў ружаў — і пачнём выводзіць свой паўночны гатунак.

    Мар’ячан глядзела на настаўніка, на яго загарэлы, абветраны твар, на сівую ўскалмачаную чупрыну, на глыбокія зморшчынкі, што пасьпелі сям-там на яго абліччы пакінуць пражытыя гады, і з удзячнасьцю думала пра тое, як здорава пашанцавала іх школе з настаўнікам. Прыехаў ён сюды на працу з далёкай Беларусі, прывёз і падарыў людзям цяпло і скарбьі сваёй роднай зямлі, свайго сэрца, і ад яго добрай шчодрасьці ўсім стала весялей і цікавей жыць у гэтым далёкім таежным пасёлку.

    — Праз некалькі год мы вырасьцім на нашым прышкольным участку вялікую дзялянку ружаў, — задуменна прамовіў Антон Паўлавіч, пазіраючы праз акно на пакрытыя вечнымі льдамі вяршыні гор.

    Увосень юннаты пасадзілі ў сваёй цяпліцы некалькі кустоў шыпшыны, каб пасьля прышчапіць да іх чаранкі культурнай ружы, і пачалі рупліва даглядаць іх, а пад весну прыйшла нарэшце доўгачаканая пасылка з вялікай зямлі. Вучоныя-садаводы прыслалі юннатам не толькі чаранкі ружаў, але і насеньне розных кветак і дэкаратыўных расьлін. У пасылцы ляжала пісьмо:

    “Дарагія сябры! Мы, садаводы Беларусі, горача віншуем вас з вашым адважным і высакародным пачынам і будзем вельмі рады, калі ў вашым суровым паўночным краі зацьвітуць нашы беларускія ружы. Жадаем вам вялікіх посьпехаў у працы і вучобе і гатовы заўсёды прыйсьці вам на дапамогу”.

    — Ну, а цяпер за работу, сябры — дачытаўшы да канца пісьмо і акінуўшы сваіх вучняў вясёлым позіркам, сказаў Антон Паўлавіч.

    Мінуў час. Шмат трывог і клопату давялося перажыць юннатам, пакуль яны дачакаліся першых кветак.

    Зімавалі ружы ў цяпліцы, а летам жылі на асобнай, адведзенай для іх у зацішку дзялянцы, гаспадыняй якой была Мар’ячан. Дзялянку гэту юннаты абсадзілі дрэўцамі і кустамі, а па баках убілі спэцыяльныя калочкі, каб у любы момант над ёй можна было раскінуць палатку і захаваць ружы ад неспадзяваных капрызаў “царыцы холаду”, якая можа і сярод сьпякотнага сонечнага лета сыпануць раптам сьнегам і дыхнуць ледзяным холадам.

    Кусты ружаў год ад году дужэлі, убіраліся ў сілу і пакрыху прывыклі да суровага клімату сваёй новай радзімы. Асабліва добра адчувалі яны сябе ўлетку, калі на поўнач прыходзіла кароткае цёплае лета з яго непаўторнымі па прыгажосьці белымі начамі і сонейкам, якое ні ўдзень, ні ўночы не пакідала нябёсаў, нібы хацела аддаць зямлі сваё шчодрае жыватворнае цяпло.

    На наступнае лета юннаты высадзілі на сваю школьную дзялянку ўжо не пяць кустоў ружаў, як гэта было спачатку, а цэлую паўсотню. І калі ўсе яны зацьвілі, дзялянка ператварылася ў жывы казачны дыван, ад якога нельга было адвесьці вачэй. Якіх тут толькі не было колераў і адценьняў! Мар’ячан магла гадзінамі глядзець на гэта хараство і радавацца яму ўсім сваім сэрцам.

    — А што калі да стогадовага юбілею Ўладзіміра Ільліча Леніна мы вырасьцім на сваім прышкольным участку сто кустоў ружаў? — сказаў неяк Антон Паўлавіч.

    Юннаты з радасьцю падхапілі прапанову настаўніка. Сто кустоў? Гэта ж цэлае поле ружаў!

    Вестка пра тое, што ў невялікім таежным пасёлку на беразе паўночнай ракі Яны юннаты вырошчваюць цэлую плянтацыю ружаў, абляцела хутка ўсё навакольле. Не было цяпер таго дня, каб у школу да Антона Паўлавіча не прыяжджалі госьці з самых аддаленых куткоў. Госьці аглядалі дзівосныя кветкі, удыхалі іх тонкі гаркаваты водар, распытвалі, як ён стварыў на іх прамерзлай паўночнай зямлі такі нябачны цуд.

    — Хіба гэта я адзін? — пабліскваючы шкельцамі сваіх акуляраў, усьміхаўся Антон Паўлавіч. — Мы разам з юннатамі.

    Была самая гарачая пара лета, Антон Паўлавіч сабраў раніцай сваіх вучняў і, абвёўшы іх уважлівым позіркам, сказаў:

    — Вось што, мае дарагія сябры, за посьпехі, дасягнутыя юннатамі нашай школы, нам вылучана турысцкая пуцёўка ў Маскву.

    Ой, што тут пачалося! Воплескам і радасным воклічам не было канца. А калі дзеці крыху супакоіліся, настаўнік сказаў:

    — Падумайце добра, сябры, каго можна паслаць у Маскву, хто найбольш заслужыў узнагароду.

    З усіх бакоў пачуліся галасы:

    — Мар’ячан! Мар’ячан!

    — Я так і думаў, — усьміхаючыся, сказаў Антон Паўлавіч. — Мар’ячан наша самая старэйшая і працавітая юннатка. Яе мы і пашлем у Маскву.

    Мар’ячан, нібы ў сьне, стаяла пасярод кляса і радасна ўсьміхалася.

    А праз тыдзень яна разам з такімі, як і сама, шчасьліўчыкамі — юннатамі Поўначы, ужо сядзела ва ўтульным крэсьле самалёта і, не адрываючыся, глядзела ў акенца.

    Пад срэбным крылом самалёта праплывала зямля, яе родная, мілая сэрцу Якуція — краіна холаду, пургі, доўгай суровай зімы і кароткага лета. На тысячы кілямэтраў на яе прасторах раскінулася тайга, бяскрайнім срэбна-зялёным дываном праплывала тундра, на якой, нібы рассыпаныя шчодрай рукой каштоўныя каменьні, зьзялі пад сонцам незьлічоныя азёры. Паўнаводнымі паўночнымі рэкамі плылі караваны плытоў і суднаў. Дымілі высокія коміны заводаў і фабрык. Па вузкіх стужках шашы бясконцым патокам беглі машыны.

    — Я ніколі не думала, што наша Якуція гэткая прыгожая і вялікая. Ляцім, ляцім, а ёй і канца няма! — кажа Мар’ячан, зьвяртаючыся да свайго суседа.

    — Якуція займае сёмую частку тэрыторыі нашай Савецкай краіны.

    Мар’ячан ківае галавой, дзівіцца і зноў прыпадае да акна самалёта.

    — А адкуль жа ў цябе ружы? — заўважыўшы вялікі прыгожы букет кветак, запытаў сусед.

    — Гэта мы на сваім участку вырасьцілі, — не без гонару адказала Мар’ячан. — У нас іх цэлая дзялянка.

    — Ого! — ускінуўшы свае калматыя бровы, шматзначна заўважыў сусед. — І каму ж ты вязеш свае ружы?

    — Леніну. Юннаты даручылі мне ўскласьці іх ля Маўзалея Уладзіміра Ільліча, — адказала Мар’ячан. І яна расказала свайму спадарожніку пра Антона Паўлавіча, пра сваіх сяброў, пра тое, як яны вырошчвалі кветкі.

    [С. 2-3.]

 

ЎЎЎ Адам Шыманскі. Ежа якутаў. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                                                   ПИЩА ЯКУТОВ

    Не подлежит никакому сомнению, что в ряду других причин, давших возможность якутскому, племени проявить столь замечательную энергию в борьбе с суровой природой Ленского края, играла не маловажную роль пища. Уже одной этой причины достаточно, чтобы получить право говорить о подобном предмете публично. Но вопрос этот важен не только для любознательности историка. Знаем, что со времен покорения Сибири ни одно из туземных племен, занимавших земли, лежащие на широтах соответственных положению якутской земли, не только не размножилось, не расширило первоначальных границ своей оседлости, но каждое уменьшилось и сузило свои старые границы. Одно якутское племя. находившееся в более тяжелых климатических условиях, размножалось и размножается (конечно, сравнительно с условиями) правильно [* За последнее 50-ти-летие якутское население Якутской области увеличилось на 60%.] и далеко раздвинуло свои границы, коснувшись Енисея, обоих океанов и даже по самой Лене подвинувшись немного на юг, в земли, уже занятые русскими. Созданный ими обиход ежедневной жизни настолько целесообразен, удобен и так метко приноровлен к местным условиям, что почти без изменений принимается и пришлым русским населением, способствуя тем отчасти его ассимиляции с якутской массой. Не будь па Лене якутского народа, весь этот обширный край, по чрезмерной суровости своего климата, долго еще был бы закрыт для европейской колонизации, а дальнейшее развитие и успехи этой колонизации прямо зависят от развития якутского народа. Сохранение поэтому устойчивости и энергии этого симпатичного племени составляет прямой интерес всех цивилизованных людей вообще, сибирского же оседлого населения в особенности.

    Теперь, когда под влиянием новых условий в якутской жизни, совершается крутой экономический переворот, когда этот, до сих пор преимущественно пастушеский, отчасти рыболовный, изредка же и неохотно охотничий народ, начинает в главном центре своей оседлости переходить к земледелию, все более и более привыкая к употреблению хлеба, может быть, не бесполезно будет узнать, чем и как кормится нынешний якут и отвечает ли это питание необходимейшим требованиям тамошних условий.

    Рассмотрим главные роды якутской пищи по порядку, так сказать, европейскому, а не якутскому:

    1) Хлеб. Не подлежит сомнению, что употребление хлеба было якутам известно в древности, если примем во внимание, что туруханские инородцы хлеб и вообще мучную пищу обозначают словом «бурдук», т. е. также, как и якуты, что название это не могло быть заимствовано ни туруханскими инородцами от якутов, ни обратно, то ясно, что название это могли они взять из какого-нибудь общего источника. Источником этим были, должно быть, хлебородные и издавна возделываемые склоны Алтая, первоначальная родина якутского народа. Перейдя на Лену слишком далеко от земледельческих стран, якуты расстались на долго с хлебом и старались недостаток его заменить разными растительными суррогатами. Из них наиболее распространены:

    а) Заболонь сосны (бес мас), снятая вместе с корой в июне или июле и высушенная на солнце для удобного сохранения, занимала между этими суррогатами, а в северных улусах и теперь, еще занимает первенствующую роль. Для употребления она толчется и просеивается; толчется в ступах деревянных или же сделанных из навоза, вылитых водой и замороженных. Растолченная и просеянная заболонь называется «одул». В местностях, в которых нет сосновых лесов, употребляется с этой же целью заболонь лиственницы (тит мас). Точно так же сушатся и толкутся для употребления, о котором ниже, луковицы или корни растений:

    б) Lilium spectabile называьмаго «Саргдак» (Верхоянск), «Моно» (Вилюйск) и «Хорун» (Якутск), некоторых других растений как «Кейенгес», «Ымыях» и «Бэрь-от», как перечисляет Павловский, но употребление этих последних не столь уже повсеместно. Полученный, таким образом, из заболони, луковиц или корней плохо стертый порошок кладется в количестве нескольких ложек в воду, молоко или тар и варится. Но так как подобный суп слишком жидок, то для сгущения его употребляется корень растения Вutоmus umbellatus L. называемого «Унюла и Ундсула» или иначе аньягын г. Анагасын (Якутск) или прямо Кюель-аса (озерная пища) (Вилюйск). Он тоже сушится и стирается в порошок. На довольно большой горшок кладется обыкновенно 1 ложка унюлы. После сосновой заболони это важнейший растительный продукт в якутском хозяйстве, да и теперь таким остался в местностях, не познакомившихся еще с хлебом. Для сгущения супу, кроме унюлы, употребляется еще растение нохсурган. Только с 50-х годов т. ст. якуты начинают «ломать землю», т. е. знакомятся по немногу с культивировкой хлебных растений. Прежде всего, началось разведение ячменя, достигшее теперь довольно значительных размеров, другие хлеба и до сих пор как то мало очень распространились.

    Приготовленная очень примитивными способами мука потребляется в виде лепешек из пресного теста, слегка запекаемых на палочках перед огнем камелька и супу, приправленного несколькими ложками ячной муки. Тот же суп, разболтанный погуще, носит уже громкое название кагы (каша), а сваренный с молоком (ють-кагы) или ягодами (отон-казы) составляет уже некоторое лакомство. Район возделывания ячменя распространяется очень заметно, и жизнь якутского скотовода испытывает теперь значительный и чувствительный кризис, вследствие слишком поспешного перехода от скотоводства к земледелию. Дело в том, что усиленный вывоз мяса и масла поднял цены на до сих пор основные продукты якутской пищи и произвел то, что скот потребляется в большем против своего естественного роста количестве. Вывозка мяса на прииски уже на столько уменьшила количество скота в ближних старо-якутских улусах, что поставщики начали уже выгонять скот и вывозить мясо из дальней вилюйской земли; если же откроются еще прииски и в системе Алдана [* Разведки деятельно ведутся уже несколько лет компанией богатых капиталистов.], то взятый в тиски с двух сторон скотовод якутский не устоит против соблазна и продаст последнюю скотину. Выше мы сказали, что якут потребляет хлеб в вид пресных полусырых лепешек. Кислый хлеб до сих пор представляется якуту каким то недосягаемым совершенством и в улусах якутских нигде положительно не приготовляется. В таком, значит, вид, в каком хлеб теперь потребляется якутами, приносит он им пользы не многим больше сосновой заболони, особенно если обратим внимание на то, что заболонь варилась и варится почти всегда с таром, т. е. молоком, хлеб же потребляется с чаем или заменяющими его другими травами (о чем ниже). Распространению кислого хлеба препятствует с одной стороны неумение, незнание самого производства с другой, и это препятствие значительнее, отсутствие русских печей, неумение выделывать кирпич и класть печки. Устранение этих препятствий в значительной мере облегчило бы населению переход к новой жизни, защитило бы от многих потрясений, но, увы, в Якутске нет и помину об этих вопросах! И теперь уже не мало якутских детей питается полусырой лепешкой да чаем, процент так питающихся будет с каждым годом увеличиваться, возрастет, конечно, и смертность. Думаем поэтому, что открытие в Якутске, не какой-нибудь образцовой, а простой, крестьянской фермы, на которой уже подрастающие мальчики по 1-2 с улуса (14-18 л.) бесплатно обучались бы простыми людьми только под руководством интеллигентного человека земледельческим работам, выделыванию кирпича, кладке печей и печению хлеба, спасло бы в будущем может целые тысячи людей полезных, выносливых более почти, чем наш скот. Так думаем, ибо в виду падающего скотоводства распространение простейших земледельческих познаний, умения строить печки и приготовлять кислый хлеб ставит в ряду самых насущных вопросов, когда речь идет о пище якутского народа.

    2) Мясо конское и скотское до недавнего времени составляло главную пищу якута. Скотское мясо теперь переходит в область воспоминания, так что и говорить о способах его приготовления не стоит. Довольно будет, если заметим, что якут, как далекий северянин, большой и тонкий знаток всяких сортов жиру, особенным деликатесом считает жир из загривка и почечный жир, не брезгуя, конечно, никаким жиром вообще, а как чистый татарин-скотовод конину ставит выше всякого мяса. Убой лошади, совершаемый до сих пор совершенно по-варварски, с соблюдением всех старых обычаев [* Описано подробно Гольманом в Памятной книжке якутской области за 1871 г.] и теперь еще для якутской семьи составляет настоящий праздник. Конское мясо ценится в 2 и 3 раза дороже скотского. Когда средняя цена последнего бывает на базаре 2 руб. пуд, конина пластная 5 и более рублей. Правда, что конское мясо долго еще останется значительным подспорьем в якутской кухне, но его дороговизна делает его все менее и менее доступным для массы населения. Большинство якутов съест всегда с жадностью не только конское, но и какое угодно мясо, павшее, гнилое; неразборчивость их в этом отношении ужасна и положительно не поддается описанию, нужно непременно видеть, чтобы понять и поверить, какое мясо может есть якут.

    3) Рыба. Лена, начиная от Олекминска, Алдан и Вилюй с притоками изобилуют всякого рода рыбой не только белой, но и красной, а множество озер дает почти каждому роду немалое количество столь любимых якутами карасей (съедаемых всегда с внутренностями) и разной другой мелкой рыбы. Для жителей Нижне-Вилюиского и Жиганскаго улусов, побережьев Алдана и Лены, особенно вниз от Якутска рыба составляет очень важный, местами почти единственный продукт питания. Но теперь даже та незначительная часть рыбных богатств страны, которая извлекается населением из вод ее, потребляется в таком виде, что приносит населению скорее вред, чем пользу. Не говорю о такой рыбе как стерлядь (хатыс балык) и таймень (тойон балык, т. е. господин рыба), которая попадает на стол более зажиточного класса, но мелкая рыба, которой питается большинство населения, сохраняется впрок совершенно без соли. Не смотря на богатейшие залежи каменной соли, находящиеся в Вилюйской земле, не смотря на то, что правительство тратит ежегодно тысячи рублей на снабжение населения солью, соли нет и большая часть добываемой рыбы употребляется в пищу в невозможном для европейского воображения состоянии. Есть местности, в которых, как в улусах Дюпсинском, Барагонском и Нижне-Вилюйском, кроме тару к обыкновенной пище принадлежит так называемая сыма. Сыма приготовляется из мелкой рыбы, ловимой в местных озерах, которая, все лето без соли киснет в кадях, но чаще в земных ямах, в которых ужасно прованивает и убийственно действует даже на привычное к ней население. Люди, которые долго жили в улусах, никогда не могут без отвращения говорить о сыме, а запах, который издают ямы, наполненные сымой, можно сравнить только с запахом разлагающегося трупа. Точно также сохраняется и более крупная рыба, пойманная весной и летом, во всем Жиганском улусе, так гибнут богатые весенние и летние уловы прекрасного сельдя колымского, так, наконец, делается по всей области, за исключением одного Якутска. Даже та рыба, которая ловится недалеко от устьев Лены (немного ниже Булуна) и незначительную часть которой привозят в Якутск, по большей части вследствие недостатка соли привозится сгнившей и испорченной. В виду этого снабжение населения в достаточном количестве дешевой солью и распространение соления рыбы считаем второй насущной потребностью для поддержания более правильного питания якутского народа.

    4) Молочные продукты до сих пор играют и бесспорно вследствие своей неудобовывозимости долго еще среди якутских пищевых продуктов будут занимать важное место. Молоко якуты потребляют преимущественно в виде тару. Тар приготовляется из сладкого снятого молока, которое после варки сливают в большую посуду, во многих местах, зимой, конечно, приготовляемую из навоза, в которых оно киснет. Варят тоже и кислое снятое молоко и замораживают. Один пуд тару стоит 20-30 копеек, но в голодные годы цена эта подымается до 70 к. Тар в чистом виде редко употребляется, но обыкновенно как приправа к супу. В горшок, в котором варится вышеупоминаемая тертая заболонь сосны, кладется, смотря по зажиточности и запасу, тар, затем сгущается унюлой и сваренный таким образом суп зовется бутугас. Конечно, там где имеется мука, заболонь и унюла уже не употребляются. Но название бутугас удерживается за всяким супом, в состав которого входит хотя не много тару, в отличие от супов без тару приготовляемых, которые называются йерье (jеrіä) [* Хотя может быть лучше по-русски написать ерье?]. Суп рыбный без тару — балык ерье, со сладким молоком ют-ерье, с одной заболонью и унюлой (во время голоду) только ерье. Кроме масла топленого буспут или улларбут-ары и белого сиикей-ары, кухня якутская знает целый ряд кушаний, составляющих некоторое лакомство, как бы праздничные блюда. Прежде всего принадлежит здесь кумыс потребляемый в большом количестве на весеннем ысэхе (праздник в мае) и во время уборки сена. Пьют кумыс на ысэхах чаронами, кубками деревянными, по ¹/₄ и более ведра вмещающими. Приготовляется кумыс в кожаных турсуках (сирисит). Топленое масло, кусочками в кумыс положенное, считается признаком особого уважения со стороны хозяина.

    Кислое молоко называется сора и сорат, кислое молоко разбитое с маслом и замороженное, зовется хаях; причем на один пуд молока кладется не менее 5 фунтов масла.

    Сладкое молоко с маслом разбитое и замороженное — хахон. Сушеное кислое молоко (творог) едигэй.

    Вот и все более употребительные кушания из молока. Чтобы ни можно было сказать против заготовления молока и потребления в виде тару, но, приглядевшись к нынешним условиям якутской жизни, сказать здесь можем, что изменение этого способа сохранения молока было бы для якутов по своим последствиям очень печально. Молочные продукты, сохраняемые в прок, хотя и в более может быть удобопитательной форме нир в виде сыру (что, впрочем, неизвестно) сделались бы непременно предметом вывоза, как сделалось им мясо и масло. Местное население лишилось бы таким образом того главного из имеемых им еще питательных продуктов, сохранение которого теперь именно составляет необходимое условие поддержания жизненных сил племени.

    5) Чай. Говоря теперь о пище якутского народа, нельзя не упомянуть о чае, который уже приобрел в целой стране широкое распространение. Вместе с ячными лепешками чай составляет ежедневную и почти единственную пищу уже многих якутов. Чай якуты пьют, конечно, без сахару. Бедняки заменяют чай листьями и цветами растения курунг-от еріlоbіum аngustifolium). Растение это растет наиболее на выгорелых местах, кои называются по-якутски вообще курун или курум. Оттуда и название его, вовсе же не от русского слова горелое, гарь как ошибочно думает Павловский. Даже речки текущие между гор с выгоревшим лесом называются всегда курун или курум.

    Из всего вышесказанного можем вывести следующие положения:

    1) Якутское население, лишившись значительной части самых питательных, удобоваримых продуктов мясных и, получив вместо таковых менее питательные, с большей затратой энергии получаемые очень притом не умело к потреблению приготовляемые продукты хлебные, станет истощаться и терять свою жизненную энергию.

    2) Вследствие исключительно суровых климатических условий страны, занимаемой якутами, процесс истощения народа и затем вымирания обнаружится скоро и совершится быстро.

    Адам Шиманьский

    /Извѣстия Восточно-Сибирскаго Отдѣла Императорскаго Русскаго Географическаго Общества подъ редакціею правителя дѣлъ М. Я. Писарева. Т. XVI, №№ 1, 2 и 3 1885 года. Иркутскъ. 1886. С. 310-319./

 

 

    Адам Иванович (Янович) Шиманский род. 16 июля 1852 г. в Грушнево (около Семятич) Бельского уезда Седлецкой губернии Царства Польского Российской империи. В 1872 г. поступил на юридический факультет Варшавского университета, который окончил в 1877 г. со степенью кандидата права. В годы учебы вступил в ряды молодежной патриотической организации. 18 марта 1878 г. арестован в Варшаве, откуда 18 апреля 1879 г. по Высочайшему повелению выслан в административном порядке на 4 года в Восточную Сибирь. Предписанием генерал-губернатора от 28 февраля 1879 г. назначен на жительство в г. Якутск, куда был доставлен 24 июня 1879 г. В годы ссылки Шиманский занимался сбором материалов о Якутской области и ее жителях. С 9 сентября 1885 г. подчинен негласному надзору полиции, с воспрещением въезда в пределы Царства Польского. Переехал на жительство в г. Харьков, где занимался литературным трудом и адвокатурой. В 1887 г. получил разрешение проживать в Санкт-Петербурге. В январе 1895 г. получил разрешение въезда в пределы Царства Польского. С началом Первой мировой войны переехал на жительство в Москву, где после короткой болезни умер 25 марта 1916 г. и был похоронен на Лефортовском кладбище.

    Дэса Сядлец,

    Койданава

 

 

 

    /vvedenskoe.pogost.info/displayimage.php…/

 

                                                        Памяти Адама Шиманского

    На днях хоронили Адама Шиманского. Он умер в Москве, и только тогда его поклонники-читатели узнали, что он жил в Москве. Как это могло случиться, что всем известный польский писатель приехал в Москву и в местной польской колонии никто не слыхал об этом? Я этого не знаю, но уверен, что это могло случиться только с Адамом Шиманским, с этим загадочным и молчаливым гостем польской литературы.

    Он  в польскую литературу вошел неожиданно совершенно готовым талантом, сверкнувшим необычайно ярким светом, и так же неожиданно на долгие годы исчез из нее. Он написал всего несколько рассказов, оставивших неизгладимый след в литературе и незабываемое волнение в душе читателя, и затем замолк на целые десятилетия.

    Он к польскому читателю пришел с далекого Востока с сибирскими рассказами, приблизительно в то же время, когда в русской литературе появился «Сон Макара» Короленко. И, как Короленко, он принес с собою морозный воздух, шум тайги и много солнца, — того солнца, которое так ослепительно сверкает на белоснежных бесконечных равнинах Сибири.

    Адам Шиманский сразу пленил читателя и новыми картинами природы Сибири, и новыми образами польских изгнанников, и больше всего безбрежною тоскою по родине, разлитой в его рассказах.

    Герои этих рассказов, как и герои сибирских очерков Короленко, это — люди из народа, которых судьба загнала в далекую Сибирь, это — польский крестьянин, польский ремесленник, польский еврей-разносчик — Сруль из Любартова.

    «Сруль из Любартова», это — по силе лиризма, сжатости рассказа и яркости образов, пожалуй, — лучший из очерков Шиманского.

    Польский изгнанник, в котором автор изображает самого себя, только что похоронивший в Якутске своего товарища по ссылке, сидит один в своей избе и от жестокой действительности, от 40-градусных якутских морозов, от всей своей беспросветной обстановки уносится в грезах к родной земле. Он видит золотистые нивы, изумрудные луга, старые леса, і нашептывающие про давно минувшее... Он слышит шум волнующихся колосьев, говор исполинских дубов, гам крылатых божьих певцов... Он упивается запахом бальзамических лесов и полей, покрытых цветами... Каждым нервом он ощущает легкое « прикосновение родного ветерка, чувствует удивительную силу солнечных лучей и не замечает, как дверь открылась, и комната наполнилась холодам, и кто-то вошел.

    А вошел к нему незнакомый еврей-разносчик. Еврей этот из Польши, Сруль из Любартова, живущий уже несколько лет в Якутске, узнал, что приехал из Польши новый человек, пришел поговорить с ним. Сначала разговор не клеился, потому что интеллигентный ссыльный-поляк не может попять, что собственно хочет узнать от него мелкий торговец из маленького городка. Что его интересует: последние ли политические новости, или торговые дела его городка? Но вот мало-помалу он начинает понажать, что этот еврей-торговец переживает то же, что и он, что он просто тоскует по родной земле, ее воздуху, ее солнцу... И когда он понял это, он сталь вдохновенно рассказывать старому еврею про родную землю, как брату, как близкому человеку. И слушал Сруль, весь обратившись в слух и устремив взор в рассказчика, и взором этим жег и вырывал слова, жадно ловил их, и прятал глубоко на дне горячего сердца... И когда кончил свою печальную повесть поляк, застонал скорбно еврей, и по его изможденному лицу покатились крупные, чистые слезы... «И долго рыдал старый хасид и я плакал вместе с ним», — рассказывает Шиманский.

    И в памяти его навсегда сохранилось «желтое, покрытое морщинами и чистыми слезами омытое лицо Сруля».

    Эти слезы, скатившиеся по морщинистым щекам старого еврея в сердце писателя, обратились в нем в жемчужину польской поэзии, в одну из тех драгоценностей. которые из поколений в поколения переходят и не теряют блеска и будут долго светить после того, как померкнуть многие в злобе рожденные и ложными огнями сверкающие, преходящие лозунги дня.

    Л. Козловский

    /Русскія Вѣдомости. Москва. № 72. 29 марта 1916. С. 7./