ЎЎЎ Урывак з успамінаў Л. Г. Левенталя. Паведаміў Эдуард Пякарскі. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                           ОТРЫВОК ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Л. Г. ЛЕВЕНТАЛЯ *)

    [* Печатаемый ниже отрывок из незаконченных воспоминаний, озаглавленных «Двадцать лет неволи», принадлежит перу революционера-семидесятника Л. Г. Левенталя. Левенталь, Лев Григорьевич, родился в 1856 г. в Сувалкской губ. Сын мещанина еврея, воспитывался в гимназии и был студентом Московского университета, Л. находился в близких сношениях с революционерами Москвы и Петербурга и со многими представителями «Земли и Воли». Занимался пропагандой и особенно распространением революционной литературы, сбором денег, помощью заключенным и ссыльным и пр. Арестованный 19 ноября 1878 г., Левенталь был предан петербургскому военно-окружному суду (по делу об убийстве Мезенцева). В 1880 г. приговорен к 6 годам каторжных работ и отправлен на Кару. В 1884 году он вышел на поселение в Якутскую область, откуда в 1898 году вернулся в Россию, где работал по земской статистике. Умер Левенталь в 1900 году. Ред.]

    Политические тюрьмы, шествие политиков по этапам, жизнь их в каторге и ссылке описывались так часто и много (между прочим, такими писателями, как Богораз, Серошевский, а отчасти В. Г. Короленко), что дать еще одно их описание было бы едва ли интересно и нужно.

    Но, во 1-х, за время, когда мне пришлось все это пережить (1878-1898 г.г.), таких описаний почти что нет. Особенно совсем нет описаний карийской каторжно-политической тюрьмы до побега оттуда 8 заключенных и непосредственно после этого побега. Кроме того, жизнь карийской каторжной тюрьмы, до того, как она попала под руку приамурского генерал-губернатора барона Корфа, не описана. Между тем, в ней есть немало интересного. Поэтому на ней остановлюсь все больше. Во-2-х, я и не задаюсь целью дать цельную и связную историю этой жизни, а лишь эпизодическое ее описание, почему остановлюсь, главным образом, на некоторых ее сторонах и фактах, важных не только для истории революционного движения в России, но имеющих и известный общий интерес, связав их часто даже не хронологически, а скорее логически.

    Менее всего при этом мне хотелось бы говорить о себе, имевшем крайне малое значение в революционном движении, как и в жизни революционеров вообще [* Считаю необходимым тут же предупредить против недоразумения, в которое впадают некоторые, даже из знакомых с историей революционного движения, а именно против смешения меня с другим Левенталем, одним из редакторов существовавшего некогда журнала «Община», ныне занимающим кафедру гистологии в одном из швейцарских университетов.]. Ню пока не зайду in medias res, трудно будет обойтись без местоимения первого лица, так как должен же читатель иметь хоть некоторое представление о пишущем и о том, как таковой попал «во чрево китово». Итак, без дальнейших вступлений прямо приступаю к делу.

    Арестован я был 19 ноября 1878 года в Петербурге, на Николаевском вокзале, с чемоданом, в котором было десятка два экземпляров только что выпущенного тогда 2 № «Земли и Воли» (еще пахли типографской краской) и 72 архинелегальных брошюры, каковы «Хитрая механика», «Сказка о 4 братьях», «Заживо погребенные» (описание жизни политиков, заключенных в каторжных централах Чугуева и Змиева, Харьковской губернии), «Смерть за смерть» (по поводу произведенного 4 августа того же года убийства шефа жандармов Мезенцева) и т. п. Кроме того, что было всего хуже, в чемодане было в особом конверте 13 писем и записочек от петербургских революционеров к московским [* В большинстве — от студенток-медичек Николаевской академии.], да в карманах было несколько бумажек, компрометировавших, главным образом, меня самого. Проводили меня на вокзал студент-медик хирург Г. Зак, у которого я жил проведенную мною в Петербурге неделю, и знакомый гимназист. И вот перед самым отъездом у меня было мелькнула мысль о необходимости хотя бы лишь находившиеся в особом конверте письма передать через этого гимназиста сестре, которая на яругой день уезжала в Москву, для чего я даже сделал тут же надпись на конверте, но помешала проклятая «деликатность». Кроме того, я считал себя вполне чистым и не подлежащим никакому подозрению. На самом же деле я был уже в большом подозрении, мало того, жандармское правление знало обо мне все, чего не должно было знать.

    Был я тогда студентом-медиком Московского университета. Впрочем, переходил с медицинского факультета на юридический и обратно (манили (демократизм факультета и естественные науки), но кое-чему учился только на медицинском, большую же часть времени отдавал чтению и революционной деятельности. Состояла же последняя в том: во 1-х, что большая часть шедшей из Петербурга в Москву революционной литературы привозилась ко мне; книги (книжки, журн. «Вперед», Лассаль, Чернышевский и т. п.) — даже только ко мне. Из присланного я часть раздавал даром революционным кружкам и известным мне революционерам для прочтения и дальнейшего распространения, другую же — продавал сочувствующим движению знакомым и любопытствующим, причем старался брать такую цену, чтобы доход покрывал стоимость розданных даром экземпляров. Во 2-х—я собирал для ссыльных и заключенных деньги и вещи, для чего в Москве существовали тогда районные кружки сборщиков (для этого же предприимчивые сборщики устраивали музыкально-танцевальные вечера, концерты и т. п.). Эта работа требовала много времени, беготни, разъездов (конечно, из своего заработка — уроками) и известной ловкости. Касса всегда была чересчур тоща, и то и дело приходилось делать экстренные усилия, чтобы добыть деньги. Легче было с платьем: оно бесцеремонно «сдиралось» со всякого сколько-нибудь сочувствующего знакомого. Всего труднее было с книгами. Их просто не давали, либо давали очень мало и с крайней неохотой.

    Между прочим, — но именно только между прочим, — я занимался и пропагандой среди учащейся молодежи. Пробовал это и среди рабочих, для чего завязал было сношения с рабочими из слесарных мастерских московско-брестской ж. д. Но я чувствовал, что ни по языку (чистейше интеллигентскому), ни по костюму и навыками я совершенно не подхожу к этой работе. Устраивать же маскарад с переодеваниям я как-то совестился. Впрочем, скоро я должен был сблизиться с рабочими с другой стороны и на иной почве. Да и вообще деятельность моя должна была расшириться и принять иной характер.

    Дело в том, что революционную Москву никак нельзя было «насытить» неаккуратно и в недостаточном количестве присылаемой из Петербурга революционной литературой. Поэтому среди московских революционеров не раз уже шли разговоры о том, что хорошо де было бы нам завести собственную типографию, хотя бы для перепечатки лучших брошюр и номеров газет, а, при наличности сил и средств, — и для собственных изданий. Но это было не более, как мечтами, так как совершенно не предвиделось денежных средств для оборудования типографии, содержания конспиративной квартиры и нужных при этом людей. И вдруг мой сосед по меблированным комнатам, интеллигентный рабочий Обнорский, заявляет мне, что деньги на приобретение машины нашлись, что он скоро поедет в Париж, чтоб купить и привезти эту машину, и что есть уже семейный рабочий, который поселится в конспиративной (для типографии) квартире и для видимости заведет там слесарную мастерскую. В последней будет участвовать и он — Обнорский. От меня тут требовалось, чтобы я давал материал для печатания и взял на себя корректуру, а также хранение, раздачу и рассылку напечатанного. Помню, я очень хорошо представлял себе, какую большую и опасную работу я на себя беру. Но при моем молодом прозелитизме, именно это и соблазняло меня в сделанном мне предложении; мне давно уже казалось, что делаемое мною с не меньшим успехом могла делать какая-нибудь мало интеллигентная женщина, а что и мне надлежит более трудная во всех смыслах (в том числе и в смысле опасности), но зато и более продуктивная, на мой взгляд, и более для меня подходящая работа, так что с этой стороны я, по крайней неопытности своей, мало задумывался над сделанным мне предложением. Останавливало меня другое, а именно: я знал всех сколько-нибудь заметных революционных деятелей в Москве, а главное, досконально знал все источники для добывания средств на революционные цели, а также — как скудны, как недостаточны были эти средства. Ведь именно для этого мне приходилось столь много сушить мозги, бегать, просить, подчас даже надоедать людям и, что еще хуже и тяжелее, — отказывать в крайне необходимой помощи.

    И вдруг неведомо откуда, и, по-видимому, с большой легкостью, нашлись такие, сравнительно большие, средства. И знал об этом какой-то (чуть-чуть интеллигентный) рабочий, а мне не говорит, а раз не говорит, значит, что «большая конспирация», так что и разговаривать не следует; мало того, и фамилию этого Обнорского я узнал от него лишь потом, путем перестукивания в Петропавловской крепости; в Москве же знал его лишь под кличкой «Иван Иванович». Но его привел ко мне хорошо мне знакомый и заслуживающий полного доверия человек, и этого достаточно, чтоб в дальнейшие расспросы не входить, — так уж велось тогда, да, вероятно, ведется и теперь — такова была революционная этика. Да и некогда было, чтоб долго над этим останавливаться. Некогда вообще...

    Сообщил Э. Пекарский.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 3. Кн. 16. Москва. 1925. С. 102-105./

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

 

    Левенталь, Лев (Лейба) Григорьевич, сын мещанина Сувалкск. губ. Род. в 1856 г. в г. Кальварии. По окончании гимназии поступил в Московск. ун-т; был на медицинск. и юридическ. факультетах. Принадлежал к общ-ву «Земля и Воля»; вел пропаганду среди учащейся молодежи; занимался доставкою нелегальн. литературы из Петербурга в Москву и сбором денег на революц. цели. В 1878 г. В. Обнорский предложил ему принять участие в организуемой в Москве тайной типографии. Арестован в Петербурге на Николаевск. вокзале с транспортом только что отпечатанного № 2 «3емли и Воли». С 11 янв. 1879 г. по 4 мая 1880 г. содержался в Петропавловск. крепости, после чего переведен в Дом предварит. заключения. Петербургск. военно-окружн. судом по делу об убийстве Мезенцова 14 мая 1880 г. признан виновным во вступлении в противоправит. сообщество и приговорен к лишен. всех прав состояния и к каторжн. работам в крепостях на десять лет; срок работы по конфирмации приговора сокращен до 6-ти лет. Во втор. половине 1880 г. содержался в Вышневолоцкой перес. тюрьме, после чего отправлен на Кару, куда прибыл в февр. 1881 г. В 1884 г. вышел на поселение; поселен в Баягантайск. улусе (Якутск. обл.), где пробыл до 1898 г.; принимал участие в экспедиции, снаряженной И. М. Сибиряковым. Летом 1898 г. выехал в Европ. Россию. В нач. 1900-х г.г. жил в Полтаве и работал в земск. статистич. бюро. Умер в 1910 г. в Польше.

    Сообщение И. И. Попова). — ...

    «Кат. и Сс.» 1925, III (16 ), 102-105 (Отрывок из воспоминаний Л. Г. Левенталя. Сообщил Э. К. Пекарский)...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 2. Ж – Л. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1930. Стлб. 754-755./