ЎЎЎ Л. 2. Эдуард Пякарскі. У № 4 "Каторги и ссылки" за 1924 год... Л. 2. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                                          ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ

                                                                                II.

    В № 4 «Каторги и ссылки» за 1924 год помещены «беглые воспоминания» А. Виташевской о ее муже Н. А. Виташевском. В эти воспоминания вкрались некоторые неточности, объясняющиеся недостаточной осведомленностью ее относительно научных, общественных и политических интересов покойного Н. А. Виташевского.

    На стр. 257 и 258 смешаны в одно две работы его, носящие почти одинаковое название, но различные по содержанию и ценности, а именно: «Якутские материалы для разработки вопросов эмбриологии права» и «Якутские материалы, собранные в 1883-1897 гг.» по материальному быту, обычному праву и верованиям якутов. Первая работа частью была напечатана в приложении к «Известиям Восточно-Сибирского Отдела Русского Географического Общества», частью, в виде отдельных статей, в журналах «Живая Старина» и Этнографическое Обозрение». Все это, вместе с остальною частью, в рукописи было послано М. М. Ковалевскому для отзыва, в результате чего Н. А. Виташевскому была присуждена малая золотая медаль Отделения Этнографии. Вторая работа, просто «Якутские материалы» (о ней именно упомянуто автором на стр. 261), в виде систематизированных и переписанных на пишущей машине выборок из обширных записей покойного, посылалась автором частями в Русский Комитет для изучения Средней и Восточной Азии (а не в Академию Наук) и до сих пор хранится в архиве последнего; эти материалы доступны для изучения, но мало кому известны; писались они в виде компенсации за то денежное пособие, которое Комитет оказывал Н. А. Виташевскому во время его невольного пребывания за границею (в Женеве). Только незначительная часть этих материалов была опубликована самим автором в «Приложениях» к «Живой Старине» в последний (1916) год ее существования.

    Стр. 261. Отъезд Н. А. Виташевского в Якутск не состоялся вследствие отрицательного ответа тогдашнего якутского губернатора Крафта на телеграмму секретаря Якутского Областного Статистического Комитета А. И. Попова, а вовсе не вследствие «просьб и протестов» автора воспоминаний. Н. А. Виташевский был настолько уверен в возможности для него найти обеспечивающую его с семьей работу в Якутске, что не только поспешил выслать еще из Женевы свои вещи в Иркутск (поближе к Якутску), но и сам готов был ехать в Якутск вскоре по приезде из Женевы в Одессу. Сам Н. А. писал мне от 3 января 1910 г., что «Сосновский (М. И.) и Горинович (В. Е.) объявили безумием с его (Виташевского) стороны всякую попытку ехать туда не заручившись категорическими обещаниями». Отрицательный ответ якутского губернатора подоспел вовремя, — в том же январе месяце, — и Н. А. стал заботиться о том, чтобы вытребовать свои вещи из Иркутска обратно.

    На той же 261 стр. сказано, что «тяжелая нужда заставила его (Виташевского) бежать в Петербург и здесь с трудом устроиться ночным корректором при типографии Академии Наук». Это совершенно неверно. «Бежав в Петербург», Н. А. некоторое время служил регистратором коллекций или корректором печатавшихся списков коллекций в Этнографическом Отделе Русского Музея, затем «ночным корректором», но не в типографии Академии Наук где ночных корректоров не бывает, а в редакции «С.-Петербургских Ведомостей», откуда перешел уже просто на первую корректуру при академической типографии.

    Последнее замечание. По тону статьи можно подумать, что Н. А. был не чужд симпатий к социал-демократической партии, среди членов которой у него были даже друзья... Это неверно: Н. А. до конца жизни оставался народником.

    Э. Пекарский

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 2. Кн. 15. Москва. 1925. С. 273-274./

 

 

                                                             Н. А. ВИТАШЕВСКИЙ

                                                               (Беглые воспоминания)

    — Посмотри на это двухэтажное, низкое, желтое здание, приютившееся в углу, старинное, с небольшими окнами; там это, было, — обратился ко мне мой муж, когда мы с ним приехали в Одессу.

    Было там в 1878 году вооруженное сопротивление полиции при аресте, — то дело, из-за которого муж мой, Н. А. Виташевский, пошел в каторгу.

    — Ты видела у нас врача Гуковского? Он мальчиком вместе со своим отцом, теперь стариком, тоже врачом, присутствовал при перевязке моей раны. У меня была переломлена ключица во время перестрелки. Оба они тогда случайно проходили.

    Муж нарисовал картину происходившего, с любовью останавливаясь на личности Ковальского, их главаря.

    — Удивительный человек, — продолжал он, такое спокойствие, героизм до конца. Ушел от нас, когда его взяли на казнь, как будто для того, чтобы вернуться к нам снова. Нас отправили в Сибирь, а его мы больше не видали.

    Это была одна из теплых искренних минут, прилив откровенности, который редко выпадал в его настроении. Обыкновенно он держал себя в коробочке, строгий, выдержанный, с виду сухой, холодный, «его превосходительство», как его кто-то назвал.

    Муж не любил много говорить о пережитом; оно жило в нем самом. Он любил видеть себя на бумаге, лелеял свои сокровенные мысли, не расставаясь с письменным столом. Увлеченный планом новой работы, он засиживался далеко за полночь. Он исписал в своей жизни огромное количество листов, но в печать попала незначительная часть.

    Мне припоминается его огромная работа о Герцене, написанная им в Женеве по заграничным материалам. С трудом прошнурованная толстая тетрадь была послана, кажется, на имя Батюшкова, — но она не увидала свет. Судьба ее неизвестна.

    Другая его работа научного характера, так называемые «Якутские материалы», по изучению быта якутов была оценена М. М. Ковалевским перед Академией Наук и вызвала в свое время интерес.

    Мои воспоминания о жизни Н. А. Виташевского начинаются с момента его возвращения из ссылки. Тогда он жил в Херсоне, работал статистиком в земской управе.

    Было это в конце 90-х годов. Херсон в те времена не имел, около себя железных дорог, по виду и характеру напоминал любой из сибирских городов, пыльный, тихий, бесшумный, где ютилась глухая, скучная, провинциальная жизнь. Сюда время от времени, вливались новые люди, ссыльные студенты. Этот пришлый, чуждый обывателю, элемент, ютился около моего мужа. Образовалась дружная, привычная семья, которая хорошо знала наши субботы. Тут происходили горячие споры, обсуждались события... Входившая в жизнь, ведшая широкую пропаганду среди рабочих социал-демократическая партия, имела здесь своих представителей. Народовольцы крепко держались своих позиций, но социал-демократы во всеоружии своего научного багажа, со стальной теорией, обладающей стройной логической последовательностью, врывались в старинное здание, созданное их отцами, и выдергивали из него звенья.

    Здесь близкими друзьями мужа были братья Цюрупы, один из них — Александр Дмитриевич Цюрупа, занимает видный пост в настоящее время.

    Муж недолго оставался в Херсоне, он быстро перебрался в Одессу и здесь продолжал свою работу в Одесской земской управе.

    Около мужа снова группируется широкий круг местной интеллигенции и свои товарищи. Муж становится близко к революционной работе. Субботы делаются многолюднее. В руках у всех нелегальная литература. Тогда жадно ловили всякие вести революционной борьбы и следили за тем, что делало правительство.

    Приближение 1905 года уже чувствовалось. Гроза явно готовилась. Начинались рабочие забастовки. Они перенеслись и в Одессу.

    В один из летних солнечных дней, когда все утопало в тишине и покое, неожиданно на улице показалась большая толпа рабочих, без шапок. Шли они стройно, лица важные и серьезные.

    Муж спокойно смотрел на проходивших, не обнаруживая удивления или восторга.

    —Это не рабочее движение, сказал он, — это только движение рабочих, рабочее движение впереди. Ряд забастовок, проведенных тогда провокационной зубатовской рукой, был быстро ликвидирован.

    Один раз, уходя на службу, муж сказал мне:

    «Придет нелегальный, ты прими его, он должен пробыть у нас весь день».

    Пришел молодой человек, гладко подстриженный. Лицо молодое, почти юношеское, скромный, сдержанный. Он сообщил, что едет за границу и все уже готово к отъезду. Он отдыхал и чувствовал себя хорошо. Усевшись запросто, словно он был у близких для него людей, он начал рассказывать свою историю, как он бежал с этапа перед самым Иркутском. Прятался в лесу по берегу Ангары. Люди и собаки искали его. Один раз чуть не обнаружили. Все-таки он счастливо добрался до Иркутска и оттуда попал сюда. Он стал говорить о своем детстве. Купеческий сын из раскольничьей семьи, которого отец посадил за торговлю, лишив возможности учиться. С необычайной теплотой он говорил о своей матери; закончил свой рассказ словами: — Все хорошо; только мама будет тосковать, жаль маму!

    Встреча с Брешковской заставила его бежать из дому и навсегда отдаться революционной работе. Чувствовалось, что для него революция — не слова, а сама жизнь, дело, которое было священным. Пойти на все, отдать себя в жертву за народные страдания — вот та религия, которая вызвала ряд террористических актов против правительства; героем одного из них он оказался впоследствии. За несколько часов нашего знакомства передо мной вырастал необыкновенный человек. Я не знала, кто он, и. только за границей узнала, что это был Сазонов.

    Не то неугомонность натуры, не то нежелание приспособляться, что-то терять в себе, заставило мужа снова бросить Одессу и переехать в Николаев. Здесь он принял участие в редактировании газеты «Николаевский Курьер».

    Бедность, скудость впечатлений провинциальной жизни, близость к Одессе, которая забивала своей прессой, не расцветили газеты. Жизнь, быт рабочих плохо освещались по тогдашним цензурным условиям. Муж был неудовлетворен, тяготился газетной работой, которая поглощала у него все время. Здесь вместе с ним работал Феликс Кон, впоследствии член Украинского ЦК.

    Но тут случились события, разом изменившие всю жизнь, давшие газете широкий интерес среди населения и работа в ней стала живой.

    Помню этот тяжелый вечер, когда щедро разливаемый по Николаевским улицам электрический свет холодно замирает в пустынных углах, на улицах нет никого. Деревья уныло кивают ветвями. Ветер осторожно шевелит ими. Что-то притаилось. Дома и домишки ярко освещены. Там напряженно встрепенулась неожиданная жизнь, суетливо, что-то тревожно совершается. Была объявлена японская война.

    Вести полетели с востока, наперерыв расхватывались. Глупый, карикатурный «япошка» был только смешон, но никто не мог предугадать последующих тяжелых событий, Японская война разразилась страшными жертвами. Конец ее вызвал те события, к которым готовились раньше.

    Настал 1905 год со своими «свободами», и столь же знаменитыми еврейскими погромами.

    Вслед за горячими поздравлениями пришедшей к мужу кучки рабочих, в радостный момент, когда люди обнимались, целовали друг друга, разразился еврейский погром. Одна часть населения была оскорблена в своих истинно русских чувствах и враждебно настроена.

    Случилось что-то потрясающее. Одну часть населения, евреев, избивали. Они очутились вне закона, царил произвол, что-то зверское, хуже войны.

    Мужа искали, хотели побить.

    — Он тоже за жидов, знаем! — Несколько раз подходили к нашей квартире.

    — Счастлив, что во время уехал, — внушительно заявила мне импозантная фигура купеческого типа.

    Город погрузился во мрак. Ощущалась нестерпимая боль и тоска...

    Муж уехал в Полтаву, где решено было издавать газету при участии Владимира Галактионовича Короленко. Газета носила название «Полтавщина».

    В Полтаве на первых же порах возникли несогласия в редакции. Обнаружились две партии: дворянская и пролетарская. Момент звал к жизни рабочий класс. Газета должна была защищать его интересы. Муж разошелся с редакцией и уехал в Петроград.

    В Петрограде работала первая Государственная Дума во главе с Муромцевым. Около нее действовали эсеры. Они издавали газету «Дело Народа». Мужу предложили быть ее секретарем. Для мужа начался ряд терзаний. Ни одной статьи он не написал, был суров, молчалив.

    — Нас арестуют, заявил он мне однажды, уходя в редакцию, — у ворот караулит шпик. Редакция открыла двери провокации. Убери все лишнее.

   Случился полный разгром редакции и арест мужа. Он очутился в «Крестах».

    Муж попал в руки полковника Иванова, который помнил его Одесский процесс. Воспользовавшись этим, он хотел создать большой процесс и мужа сделать центральной фигурой. Ему это не удалось. Вместо Нарымского края, куда первоначально хотели его отправить, он попал за границу, в Женеву.

    После выхода из «Крестов» муж стал обнаруживать странности. Четырехмесячное сиденье в тюрьме после жизненной волокиты сильно его изменили. Он стал говорить, что не вернется в Россию, что борьба возможна и за границей, а русское правительство ему надоело, что он считает себя принадлежащим больше загранице, чем России.

    Для мужа началась тяжелая борьба за существование. Заработка не было. Пишущая машина беспрерывно стучала. Он что-то готовил для печати, но что — я боялась спросить. Наконец Академия Наук стала высылать ему ежемесячные средства для приведения в порядок и систематизацию упомянутых уже мною «якутских материалов». Но средств было мало, муж должен был их добавлять побочными заработками. Здоровье его было подорвано крупозным воспалением легких.

    Приближающееся окончание ссылки пугало его. Он решил уехать в Якутскую область заняться любимыми научными работами при Якутском музее, не гонясь за большим заработком. И только мои просьбы и протесты остановили это окончательное решение.

    После заграницы пришлось снова жить в Одессе: Здесь свирепствовали репрессии. Все, кто принимал малейшее участие в революционных событиях, подвергался тюрьме или ссылке, были на учете. Мужу не давали ходу. Тяжелая нужда заставила его бежать в Петербург и здесь с трудом устроиться ночным корректором при типографии Академии Наук. Попытка взять место в Сибири в Омске, в качестве заведывающего статистикой встретила протест со стороны охранки, которая положила свое клеймо в виде неутверждения.

    За этот период муж был занят мелкими литературными работами. Он участвовал в издательстве Слепцовой: «Книжка за книжкой». Писал статьи для «Былого». Написал учебник пения. Работы эти являются случайными. Главные основные его работы чисто научного характера оставались в стороне. Он гнулся в тяжелых лапах нужды.

    За последние годы его жизни материальное положение его улучшилось, но он был совершенно больным человеком.

    — Ведь это душевнобольной, — сказал мне наш родственник — психиатр.

    Он не проявлял себя в какой-либо общественной, литературной работе, доживал себя, если так можно выразиться. Был сильно истощен и умер скоропостижно: сердце перестало работать.

    Он умер после Октябрьского переворота, когда события в России пошли головокружительным темпом, умер, оставаясь пассивным зрителем происходившего.

    Когда теперь передо мною встает образ мужа, невольно рисуется кристаллизованный тип старого революционера, не потерявшего своих убеждений до конца дней. Сквозь мглу и непогоды тяжелых годов реакции он сохранил свое, народничество как святыню, оставаясь верным заветам прошлого.

    Мною набросаны лишь беглые штрихи, точного портрета я нарисовать не могла. Муж всею своею личностью принадлежал к отошедшему от нас революционному поколению народничества, выросшему на разрушенном строе крепостного барства. Он и сам говорил: «то, что проделывали с крепостными на конюшне, виденное и перечувствованное мною, барчуком, в детстве, сделало меня революционером». Когда старое правительство в виде милости объявило «лишенцам» о возвращении им дворянских прав под условием подачи прошения на высочайшее имя, муж отверг это гнусное предложение. Он жестоко клеймил ненавистный ему строй дворянской аристократии, оставшись верным себе до конца жизни.

    А. Виташевская

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. № 4. Кн. 11. Москва. 1924. С. 257-262./

 

 

    Уважаемая Мария Николаевна!

    Я сотрудник редакции журнала «Полярная звезда», фамилия моя Ласков. Обращаюсь к Вам с частным письмом, так как оно несколько выходит за рамки официального.

    Ваши воспоминания об отце, Ионове и Майнове мы подготовили в очередной номер. Вчера редколлегия согласилась с вашими предложениями по номеру, так что, если все будет в порядке, Ваша статья выйдет в № 3 /май-июнь, следовательно, в конце июня/. Я лично прочел и готовил ее в печать с большим интересом.

    Не знаю, известно ли Вам, что к трудам и личности Вашего отца проявляется большой интерес в Польской Народной Республике? Например, в прошлом году там вышла книга Витольде Армона «Польские исследователи культуры якутов» /не польском языке, разумеется/. Этот автор изучает биографию и творчество Н. А. Витошевского со студенческой скамьи. В свою книгу он включил главу о Н. А. Виташевском. Вполне возможно, что все это Вам известно, но на всякий случай даю Вам адрес Витольда Армона:..

    Думаю, что если Вы напишете ему, он будет очень рад и незамедлительно вышлет Вам свою книгу.

    А у меня к Вам вопрос вот какого свойства. Не пригодилось ли Вам встречаться или что-либо слышать о Марии Серошевской, дочери известного польского писателя Вацлава Серошевского? Серошевский отбывал якутскую ссылку одновременно с Вашим отцом и встречался с ним в Батурусском улусе. В своих воспоминаниях он несколько раз упоминает об этом. /Эти воспоминания содержатся в XVI томе собрания сочинений Серошевского, изданного в Кракове в 1959-1962 гг./. После революции Серошевский жил в Польше /умер в 1945 г./, а дочь его, по матери якутка, осталась в Советском Союзе. Известно, что до 1933 года она жила в Москве, работала учительницей. Была ли у нее семья и дети, я не знаю. Знаю только, что она много лет переписывалась с отцом. Наверняка в этих письмах речь и о Якутии — возможно, и о людях, с которыми Серошевскому приходилось там встречаться... Если Вы что-либо знаете о Марии Серошевской, о ее потомках, сообщите, пожалуйста.

    Крепкого Вам здоровья, всего доброго в жизни.

    Мой адрес: 677007 Якутск, ул. Октябрьская, д. 5, кв. 7.

    Ласкову Ивану Антоновичу.

    Разрешите поздравить с наступающим праздником 1 мая!

    /1978 г. Письмо дочери Виташевского./

 

 

    М. Н. Виташевская

                                                           ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ

    Николай Алексеевич Виташевский родился в Одессе 8 сентября 1857 года в дворянской семье среднего достатка.

    Отец его Алексей Васильевич занимался частной адвокатской практикой, затем стал нотариусом Он был человеком очень далеким от каких-либо общественных вопросов. Любил весело и бездумно провести время, к сыну и дочери относился равнодушно. Моя бабушка — женщина скромная и терпеливая — молча переносила разного рода выходки своего супруга.

    Когда ее сын попал на каторгу, которую до ноября 1880 года отбывал в Белгородской центральной каторжной тюрьме, она украдкой от мужа посылала передачи. Перед отправкой в Сибирь сыну разрешили повидаться с родными, и она отправилась в Белгород. Побывала и во Мценской пересыльной тюрьме, где одно время находился Николай.

    Иначе реагировал па происшедшее мой дед. Он заявил жене: «Жаль пули для этих негодяев! Хватит им и куска веревки». Бабушка этик слов не простила мужу до конца своих дней.

    Отец учился в Ришельевской гимназии, а затем был зачислен вольнослушателем в университет.

    Уже в 1875-1876 гг. в Одессе собирались рабочие сходки в несколько сот человек. Но кружок Ивана Мартыновича Ковальского, в который входил отец, не был связан с рабочим движением.

    Отец рассказывал, что в 1877 году он задумал издание революционного журнала под названием «Эхо». Удалось ему издать только один номер, второй был конфискован цензурой. Энергичный и целеустремленный человек, он не остановился на этом и сумел выпустить в свет небольшую брошюру «Мысли провинциалов».

    Члены кружка Ковальского не имели определенных и ясных политических убеждений. «Кружок наш, — писал впоследствии отец, — не был «кружком» в юридическом смысле этого слова. Не было лиц, которые могли сказать: «мы — члены кружка Ковальского». «У нас не было специальной кассы, не было устава»... «мы не составляли звена в некоторой областной или общерусской организации» [* Здесь и далее цитируется статья Н. Л. Виташевского «Первое вооруженное сопротивление, первый военный суд». Это относится и к высказываниям И. М. Ковальского. — «Былое», февр. 1906 г.].

    В рукописи «О приобретении и раздаче народу оружия» Ковальский писал: «Когда дело коснулось факта, — мы стали в тупик. И сказался в нас потомок Рудиных и Репетиловых: «Шумим, братец, шумим, — а толку нет». Но сам Ковальский имел продуманный взгляд на подготовку вооруженного восстания против царской власти. Он считал необходимым вооруженное сопротивление во время ареста. «Мы пропагандировали ношение при себе оружия и закупку оружия для восстающего народа», — писал он в рукописи, которую взяли при обыске. Что касается террора, то дальше убийства шпиона мысли кружковцев не шли.

    30 января 1878 года в Одессе, на Садовой улице, в подпольной типографии группа Ковальского печатала прокламацию по поводу выстрела Веры Засулич в министра Трепова, подвергшего порке политического заключенного. Здесь были Ковальский, Виташевский, В. С. Свитыч и трое их товарищей. На квартиру, хозяйками которой были Елена и Вера Виттен, явился жандармский офицер в сопровождении нескольких жандармов и штатских.

    Офицер заявил, что обязан произвести обыск в квартире. Он расположился за столом и начал по очереди записывать каждого из находившихся в комнате. Когда личность каждого была установлена, офицер заявил, что приступает к обыску.

    Первым был вызван Ковальский. Он выхватил револьвер и направил на жандарма, но оружие дало осечку. В одно мгновенье офицер кинулся к Ковальскому, опрокинув при этом стол, на котором стояли лампа и свеча. В темноте раздалось два выстрела — это стрелял Свитыч.

    На Ковальского навалились. Один из жандармов вырвал револьвер у него из рук, но Ковальский выхватил из-под пиджака кинжал, ранил унтер-офицера, а офицеру нанес удар в висок. Офицера, обливавшегося кровью, увели, а с Ковальским уже в передней продолжали бороться жандармы. Кружковцы бросились в переднюю на помощь Ковальскому. Жандармы струсили и выскочили из квартиры.

    «...Не заметить его было нельзя, — писал о Ковальском отец, — невысокого роста, очень полный, с рыжей бородой и бледным лицом, он останавливал на себе внимание благодаря особенному блеску глаз, в которых светились ум, ласка, спокойствие. Только изредка в этих глазах загоралась тревога или желание не сказать, даже глазами, больше того, что требуется. При ближайшем знакомстве не трудно было обнаружить в нем природный юмор, сказавшийся и на выражении глаз, в которых тогда начинало светиться безобидное лукавство».

    В схватке борьбы с жандармами Ковальский сильно повредил кинжалом правую руку. Несмотря на это, он заявил, что будет пробиваться к выходу.

    Пока уничтожались разного рода бумаги, со стороны лестницы послышалось шесть выстрелов. Ковальский сумел ранить кинжалом одного жандарма, но его схватили.

    Вскоре раздались крики на улице. Это жандармы тащили избитого и израненного Ковальского. Виташевский вышел на балкон и начал объяснять собравшимся, что происходит. Жандармы стреляли снизу, но промахнулись. Ковальского, наконец, увезли.

    В квартире осталось пять человек, из них две женщины. Сидели долго, пока к жандармам не прибыло подкрепление — целая рота солдат. Когда под ударами прикладов распахнулись двери, солдаты ворвались в комнаты и дали залп. Свитычу навылет прострелили ногу. Виташевский был ранен в грудь.

    Вооруженное сопротивление было оказано революционерами впервые и вызвало невиданную до тех пор судебную процедуру. Членов кружка судили военным судом 24 июля 1878 года. Здание суда было окружено взволнованной толпой сочувствующих. Жандармерия опасалась попытки освободить заключенных. Поэтому здание было оцеплено солдатами. Защищать революционеров взялись Григорий Васильевич Бардовский и Дмитрий Васильевич Стасов. Оба защитника прибыли из Петербурга и выступили на заседании военного суда. Защиту самого молодого подсудимого, моего отца, взял на себя Д. В. Стасов.

    Когда стал известен приговор: казнь Ивану Ковальскому, каторга Николаю Виташевскому и другим, толпа бросилась к дверям. Произошло столкновение с солдатами, причем были убиты два революционера — Полтавский и Погребецкий.

    2 августа 1878 года Ковальский был расстрелян. Виташевский как несовершеннолетний был приговорен к 5 годам каторги и последующему поселению в Сибири.

    Осужденным было объявлено, что все они должны снять собственное платье и надеть арестантское. Переодевание это врезалось в память отцу на всю жизнь. Вот снята одежда, белье, побрита голова... За дверью звякнули кандалы. Вместе со стражником в камеру вошел кузнец.

    Началась новая жизнь — человека, лишейного всех прав.

    В эти трудные часы в камеру к отцу пришел Стасов. Отец высказал ему свои мысли о том, что жизнь кончена: ничего впереди нет, кроме мрака и безнадежности.

    Стасов горячо возразил ему: «Вам это сейчас так кажется... Поверьте мне, жизнь у вас вся впереди... Вы найдете в ней свое место».

    Много лет спустя отец должен был признать, что прав оказался Стасов.

    До 11 ноября 1880 года отец находился в Новобелгородской центральной каторжной тюрьме, печально известной своим исключительно тяжелым режимом. Трудно пришлось в условиях сурового одиночного заключения двадцатилетнему юноше, привыкшему к безграничным просторам Черного моря. Только что пережил он трагическую гибель своего старшего друга, болела рана в простреленной груди. Один из его товарищей сошел с ума. У него самого бывали страшные минуты — казалось, исчезало сознание. Когда каторжан выводили на этап для отправки в пересыльную тюрьму, многие с трудом узнавали друг друга.

    Прошел отец и через Мценскую пересыльную политическую тюрьму, затем его по этапу отправили в Сибирь, и весной 1881 года он оказался в Иркутской тюрьме.

    Только весной 1883 года отец был переведен на поселение и оказался сначала в Баягантанском, а затем в Ботурусском улусе Якутского округа.

    Оказавшись на относительной свободе, отец поставил перед собой задачу — изучить якутский язык, чтобы иметь возможность сблизиться с народом. Через два года он уже владел языком. Природная общительность и умение находить в людях положительные черты помогли ему и на этот раз. Чем больше сближался он с якутами, тем глубже интересовали его экономический быт, юридические понятия и обычаи народа.

    Первые статьи отца появились в иркутской газете «Восточное обозрение» в марте 1885 года. В «Сибирской газете» в декабре того же года начали печататься очерки «Мотивы якутской действительности»: «У пылающего очага», «Гостеприимство по обычаю», «Снег выпал». В той же газете за 1887 год появился очерк «О первобытных экономических явлениях».

    Настойчиво продолжая свои изыскания и наблюдения, отец в 1889-1890 гг. представил в распоряжение Якутской комиссии большую работу «Материалы для исследования огораживания полей у якутов». Частично она была опубликована в «Сибирском сборнике», вып. II под заглавием «Фактические отношения в среде якутской родовой общины».

    В 1891 году отец представил в Якутский статистический комитет очерк «Поездка по Намскому тракту», а в газету «Восточное обозрение» статью «Статистика и условия добывания и сбыта корчемного золота в Якутской области». В 1895 году в ряде номеров «Сибирского вестника» печатались «Статистические очерки» и ряд его других статей.

    Был отец и в числе участников Сибиряковской экспедиции.

    К тому времени у него было уже основательное знание языка и быта якутов. Его работы свидетельствуют об огромном внимании к окружающей жизни. Неоднократно выступал он в защиту бедноты с докладными записками местным властям.

    В 1894-1896 гг. в рамках экспедиции он исследует юридический быт якутов. Изучив некоторые улусные архивы, отец составил описи их дел с 1784 по 1815 год, с кратким изложением каждого интересного дела. Сам отец так характеризовал эту работу:

    «Я пересматривал каждое дело, имевшееся в связке за данный год, выписывая название дела, как оно значится на обложке его, и затем содержание бумаг одной за другой, — в том порядке, в каком они следуют в деле. Под каждой такой выпиской означается, кем или из какого учреждения бумага написана, дата и ее номер. В некоторых случаях, конечно, приходилось цитировать бумаги с сохранением орфографии целиком или же дословные выписки вставлять в описание их содержания. Особенное внимание я обращал на цифры; местами приходилось выписывать более или менее обширные таблицы» [* Письмо Н. А. Виташевского Русскому Комитету для изучения Средней и Восточной Азии от 18 июня 1908 года. — «Труды комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической республики», т. IV, стр. XII. Изд. Академии наук СССР, Л., 1929.].

    Разработка вопросов якутского права и экономики составила основную часть работы отца в Сибиряковской экспедиции. Вместе с тем его увлекли и вопросы антропологии. При посещении наслегов он с помощью специальных инструментов производил антропометрические измерения.

    В 1896-1897 гг. отец работал начальником поисковой партии в «Алданской экспедиции», которая была снаряжена Российским золотопромышленным обществом. Он совершил несколько плаваний на небольшом пароходе по рекам Алдану и Олекме, пешком исходил глухие таежные края юго-восточной Якутии. Им был составлен топографический материал для карты верховьев Амги и перевала на реку Крестях. Не прошел он и мимо изображений на скалах по реке Олекме и написал об этом интересном памятнике статью в «Известия» Восточно-Сибирского отделения Географического общества.

    Много интересных наблюдений над бытом якутов и тунгусов собрал отец во время своих путешествий. В приложениях к журналу «Живая старина» за 1915 год он опубликовал «Якутские материалы, собранные в 1883-1897 г.г». Переработанные в рассказы для юношества, они появились в журнале «Родник» еще в 1903 году. Повесть «По тайге за золотом» была целиком издана в 1906 г. в издательстве Девриена.

    Срок ссылки окончился в 1897 году, и отец покинул Якутию, которая стала его второй родиной. Обработку собранных материалов он продолжал до последних дней своей жизни.

    Возвратившись из ссылки, отец не получил разрешения жить в Одессе и был приписан к мещанам Херсона. Здесь он поступил на службу в херсонское земство на должность статистика. Нередко приходилось ему исполнять обязанности и секретаря управы, и оценщика недвижимостей для обложения земскими сборами, и земского страхового агента.

    Неутомимая жажда творческого труда помогла отцу на материале работы в земстве написать несколько статей, которые были напечатаны херсонским земством: «Волостные доходы и расходы», «Пробная оценка двух земских дач» и другие.

    В Херсоне он, наконец, сумел построить семью. Он женился на учительнице Анне Андреевне Добролюбовой, с которой был знаком еще в Якутске. В свое время она приехала в Якутск следом за своим первым мужем — ссыльным. Брак оказался неудачным. Она вернулась в Россию с маленьким ребенком на руках. Перед отъездом товарищи рекомендовали ей поехать в Херсон, где уже находился отец.

    Основным занятием отца в эти годы оставалась обработка якутских материалов. Заработок в земстве был крайне мизерный, и отец продолжал журналистскую деятельность. Он печатался в различных провинциальных газетах, брался за любую литературную или даже корректорскую работу.

    В поисках постоянного заработка отец вместе с семьей перебрался в Петербург. Здесь в июле 1906 года он снова был арестован.

    Очень хорошо помню я эту ночь, когда меня разбудила мать и, кое-как натянув на меня платье, усадила на стул. Сонная и испуганная непривычным шумом, я оглядела комнату.

    Отец полуодетый сидел на стуле у стены. Рядом с ним стоял какой-то человек в длинной шинели. Другие, одетые точно так же, снимали с полки книги и бросали их на пол. С вешалки была сброшена одежда, а ящики комода открыты. На полу валялось белье. Обыск продолжался долго, хотя вся семья жила в одной комнате, и вещей у нас было немного. Потом отца увели. Мать молча принялась за уборку комбаты, а я долго плакала и не могла прийти в себя от пережитого испуга.

    Потом мы ходили с матерью на свидание к отцу в «Кресты». Мне было очень жаль отца. Еще более похудевший, обросший седой бородой, он пытался что-то сказать нам. Но пришедших на свиданье и заключенных разделяли две высокие решетки, а между ними разгуливал жандарм. Не знаю почему, но через некоторое время нас с матерью стали пускать на свидание с отцом в отдельную комнату. Правда, в углу сидел охранник, но родители могли разговаривать, а я устраивалась около отца на табуретке. «Отцу и всем нам угрожает высылка в Сибирь, — сказала мне мать. — Мы скоро пойдем с тобой хлопотать за него».

    И мы пошли. Целый день, с утра до вечера, мы ходили по каким-то комнатам и коридорам. Помню, что мне очень хотелось пить, болели ноги, но я терпела, понимала, что сейчас нельзя ничего просить.

    Уже стемнело, когда мы вошли в большую комнату, где на стене в широкой раме висел царский портрет, а за огромным столом сидел маленький человек с круглой, как шар, лысой головой.

    — Ваш муж поедет в Сибирь. Он преступник против царя и отечества! — отрезал он.

    — Но у нас маленькие дети... У нас даже теплой одежды нет... — сказала мать.

    Человек за столом взглянул на мать и заметил меня.

    — Мы рассмотрим вашу просьбу, — ответил он.

    Сибирь отцу по состоянию здоровья заменили высылкой на три года за границу. Всей семьей мы выехали из России и оказались в Женеве.

    Женева началась для нас очень тяжело. По дороге отец простудился. Мы сняли маленькую комнатку на знаменитом Каруже, где жила большая часть нашей эмиграции. В комнате были две деревянные кровати, два стула и крошечный столик у окна.

    Болезнь отца тянулась долго. Это было крупозное воспаление легких. Товарищи всячески старались нам помочь, но возможностей и у них было мало. Мы с братом целые дни проводили на улице. Приметил нас булочник и частенько совал нам в руки по теплой круглой булочке. В комнатушке около отца неотлучно находилась мать. Для нас по сути там не было места, а на улице мы выглядели по меньшей мере странно в своей штопаной и латаной одежде.

    Отец поправлялся медленно. Не знаю, кому написала мать о нашем положении, но из России пришли небольшие деньги. Мать всячески старалась поднять отца. Нам с братом также стало сытней. Отец постепенно начал вставать и даже выходил с нами гулять. В это время в русской школе Филлера появилось место руководителя хора. Отец поступил туда. Так появились кое-какие средства.

    В 1907-1909 годах отец получал от Русского комитета для изучения Средней и Восточной Азии небольшую стипендию, которая помогла ему продолжить работу по систематизации и обработке якутских материалов.

    В то время в Женеве находились некоторые старые товарищи отца. Я запомнила очень приветливого старика О. В. Аптекмана, который всегда ласково обходился с детьми. Во время болезни отца он был почти неотлучно около него.

    Мы перешли в маленькую двухкомнатную квартиру. Отцу удалось где-то достать старое пианино, и брат стал прилежно заниматься музыкой. Вскоре его приняли в консерваторию, на младший курс.

    Постепенно к нам «на огонек» стали заходить многие русские. Конечно, организовался хор, которым руководил отец, а аккомпанировал брат. Пели «Славное море, священный Байкал», «Ты взойди, взойди, солнце красное», «Пускай умру, печали мало», «Варшавянку». Особенно выделялся голос матери. Я часто видела, как под окнами нашей квартиры собирались швейцарцы.

    — Это русские поют... только они умеют так петь... — говорили прохожие и долго задерживались у нашего дома.

    Верный себе, отец не умел и не хотел жить замкнуто. Он любил людей, любил общение и считал, что музыка — один из лучших путей для взаимопонимания.

    После болезни здоровье отца сильно пошатнулось, но он держался стойко. «Какие вы еще маленькие! — говорил он иногда, глядя на нас с братом, и тут же смеялся: — Но вы обязательно вырастете и будете вот такими!..»

    У нас часто бывала Роза Плеханова, жена Г. В. Плеханова. Она была врачом и лечила нас с матерью.

    Три года, прожитые нашей семьей в Женеве, хорошо сказались на нас, детях, но были очень тягостны для родителей. Чем ближе был день отъезда, тем молчаливей становился отец. Видимо, его тревожила предстоящая жизнь в России.

    И действительно, жизнь нашей семьи в Одессе, куда мы приехали из Женевы, была очень трудной. Заработка постоянного у отца не было. Он хватался за любую работу, которая подворачивалась, но получал гроши. Заняв у родственников деньги на переезд, отец вместе с семьей двинулся в Петербург.

    Здесь ему удалось устроиться ночным корректором в газете, а потом ученым корректором в типографии Академии наук. Мать зарабатывала уроками очень мало, только брату моему повезло: его прослушал композитор А. К. Глазунов и не только принял его в консерваторию, но и выхлопотал ему стипендию.

    Мне приходилось помогать по хозяйству и заниматься у матери. Чтобы поступить в гимназию, нужно было платить за обучение, иметь форменное платье, учебники. Денег на все это у нас не было.

    Вскоре семья наша распалась: мать и брат поселились отдельно от нас. Мы с отцом остались вдвоем и так прожили до последнего дня его жизни.

    Несмотря на болезнь, отец сохранил волю к жизни и умение организовывать свой труд. Все свободное время он проводил за письменным столом, работая над якутскими материалами.

    Отец очень рано начал приучать меня к работе. В двенадцать лет я прочитала первую черновую корректуру.

    Наша жизнь с отцом шла по строгому распорядку. Развлечением служили походы в музеи. Первым был музей этнографии, а затем мы систематически посещали художественные музеи.

    Отец очень любил гулять со мной. Однажды мы подошли к большому дому. Поднялись на самый верх. На звонок наш открыл юноша в гимназической форме. У него было широкое лицо и непривычно узкие глаза.

    — Отец дома?

    — Дома... дома... все дома.

    В большой комнате за обеденным столом сидела вся семья Всеволода Михайловича Ионова — как говорил отец, его лучшего друга.

    Во главе стола худой старик с белой бородой. Мне на всю жизнь запомнились его глаза — неправдоподобно серые, словно сотворенные из серого гранита. Металлические очки добавляли суровости его лицу. На другом конце стола полная женщина с резко выдающимися скулами и узкими косоватыми глазами — жена Ионова, якутка.

    Детей было трое: открывший нам дверь Всеволод, его старший брат Вячеслав и маленькая девчушка лет четырех-пяти. Все трое имели ярко выраженные якутские черты лица.

    Я сразу запомнила их лица. Подробности быта этой семьи узнала много позже.

    Отбыв каторгу вместе с моим отцом, Ионов вышел на поселение и вскоре женился на якутке. Педагог по призванию, он по-своему воспитал ее. Скоро появились дети. Они погибали один за другим. Уцелели только двое мальчиков, девочка родилась уже в России.

    Порядки в этой семье были своеобразные. Табуретки вместо стульев, столы — все это было сколочено грубо. Ни одной красивой вещи вокруг, ничего, что могло бы развить у детей стремление к прекрасному. Дети звали отца «тятя», а мать «маманя». Вся власть в семье принадлежала отцу. Уже взрослые сыновья не смели ни в чем перечить Ионову.

    — Вот тебе, Всеволод, моя единственная дочка, — сказал отец и обратился к хозяйке по-якутски. Она приветливо улыбнулась мне, придвинула к столу свободную табуретку и усадила меня около малышки. Из кипящего самовара налила в кружку чай и передала мне.

    На столе лежал горкой хлеб, нарезанный крупными ломтями, и стояла банка с маслом.

    Всеволод Михайлович окинул меня острым холодным взглядом и повернулся к отцу. Они заговорили по-якутски.

    Кружка была горячая, пить мне не хотелось, но я пыталась сделать хотя бы глоток.

    За столом все молчали, даже малышка. Сопя носиком, жевала она хлеб.

    — Можно встать, тятя? — спросил старший сын.

    — Ступайте! — ответил Ионов. Я вопросительно взглянула на отца.

    — Пойди и ты к мальчикам, познакомься с ними поближе, — сказал отец.

    Я облегченно вздохнула и вышла из-за стола.

    В соседней комнате братья тотчас уткнулись в учебники. Девочка протянула мне тряпичную куклу и уселась на пол около моих ног. Она что-то лепетала, но я не понимала ее. Тишина кругом была неживая. Слышались приглушенные голоса Ионова и отца, изредка звенела посуда под руками хозяйки.

    Так прошел час, который мне показался вечностью.

    — Понравилось тебе у Ионова? — спросил отец по дороге домой.

    — Что ты! Больше я туда не пойду!

    — Совсем ты у меня еще глупая, — сказал отец. — Всеволод прошел со мной каторгу, если бы не его поддержка, что было бы со мной! Он немного старше меня, но сколько доброты и заботы видел я от него!

    — А почему у них так? Почему все молчат?

    — Всеволод человек своеобразный. Это очень цельная натура. Но ты сейчас этого не поймешь.

    Посещения семьи Ионова стали для меня очень неприятной обязанностью. Очень уж неуютно было в этой семье. Отец неумолимо заставлял меня бывать там, и я вынуждена была подчиняться.

    Неприветливо выглядывал из-под серых бровей сам Ионов. Молчаливая хозяйка по большей части находилась на кухне. Мальчики либо сидели за учебниками, либо разбирали шахматные задачи. Малышка была приятней всех, но при всем старании я ее не понимала.

    Как ни старался отец приохотить меня к семье Ионова, из этого ничего не вышло. Не желая обидеть отца, я иногда сопровождала его. Но там усаживалась с книжкой в дальний угол и старательно читала. Со мной никто не заговаривал, иногда улыбалась или гладила мои длинные косы хозяйка.

    Однажды я забыла свою книгу дома. Взяла в руки первую попавшуюся — это оказалась алгебра — и принялась усердно ее листать. Случайно мимо проходил Всеволод Михайлович. Он взял из моих рук книжку и — о ужас! — я держала алгебру вверх ногами.

    — Пустышка растет у тебя, Николай, — заявил Ионов и отбросил книжку в сторону. Они заговорили по-якутски. Это было мое последнее посещение семьи Ионова.

    Еще в период февральской революции между отцом и Ионовым начались разногласия.

    После Октября отношения их обострились настолько, что Ионов перестал у нас бывать. Отец тяжело переживал этот разрыв, но осудил поведение своего друга. Так в конце жизненного пути их дорога резко разошлись.

    Совсем другими были Майновы. Не только старшие, но и их сыновья весело встречали гостей.

    Перебрасываясь шутками и смехом, пальто с отца снимал старший Ваня, с меня — меньшой Боря.

    — Теперь пойдем к нам в комнату, — заявлял он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Помнишь? В прошлый раз мы решили построить кукольный театр. Погляди! Ты будешь сшивать и клеить декорации и придумывать кукольные костюмы. Ванька выпиливает рамку и вообще он рабочий сцены. Ну, а я — напишу пьесу!

    Из груды разноцветных лоскутов я отбирала куски для занавеса и кукольных одежонок.

    Все мы трое были увлечены театром кукол. Работа у нас шла дружно, и нам хотелось поскорей показать представление.

    Повозившись с театром, мы усаживались втроем на широкую отоманку. Начинался разговор о прочитанных книгах.

    В этой семье книги читались запоем. Все четверо были записаны в библиотеки и читали кто классику, кто журналы, кто про путешествия и различные страны. Читали и книги новых авторов. Чтением руководили родители, но делалось это без малейшего нажима, без принуждения — добрым советом. Поэтому Ваня не читал Арцыбашева и Вербицкую, но увлекался Горьким.

    Я была значительно моложе братьев и поэтому мне давали книги полегче.

    Первая серьезная книга, которую мне довелось прочесть из семейной библиотеки Майновых, был Плутарх — «Жизнеописание великих людей». Читала я эту книгу долго, давалась она мне с трудом. Но зато как интересно обсуждал эту книгу Иван Иванович, а мальчишки, оказывается, знали Плутарха очень хорошо и читали его не раз. Запомнилась мне эта беседа, когда передо мной впервые раскрылось значение образов, запечатленных в этой замечательной книге.

    За скромным ужином все дружно посмеивались над аппетитом Вани. Было очень легко находиться в этой семье. На редкость гармонично сочетались здесь старшие с младшими.

    Поглаживая небольшую черную бороду, чуть тронутую стрелками седины, во главе стола сидел Иван Иванович. Он походил на старорусского торгового гостя. Добрая и приветливая Мария Николаевна угощала простыми кушаньями вроде винегрета и делала это с непринужденным хлебосольством.

    Внезапно случилось несчастье: сошел с ума старший сын — Ваня. Узнали мы с отцом об этом случайно. Я зашла, чтобы отдать прочитанную книгу.

    В прихожей меня встретила взволнованная Мария Николаевна.

    — Извини, сегодня нельзя... у нас беда...

    Спустя несколько дней она пришла к нам.

    — У вас есть родственник... психиатр... — сказала она, обращаясь к отцу, и заплакала. — Плохо совсем с Ваней.

    Отец помог устроить юношу в больницу.

    Неудачно сложилась и жизнь Бориса. Он уехал на юг с группой своих друзей и пропал. Никаких сведений о его судьбе родители не получили.

    В последний раз я встретила Майновых на улице. Они двигались медленными стариковскими шагами. Узнать их было трудно. Сплошная седина покрывала голову Ивана Ивановича, лицо Марии Николаевны было в глубоких морщинах. Подойти к ним я не решилась...

    В 1915 году Русское Географическое общество присудило отцу золотую медаль за «Якутские материалы для разработки вопросов эмбриологии права». В отзыве о работе отца академик М. М. Ковалевский писал: «Виташевский из числа немногих хорошо подготовленных русских этнографов... Скорейшее появление в свет этой работы, представляющей один из самых полных очерков юридического быта наших инородческих племен, было бы весьма сочувственно встречено и этнографами, и историками культуры и права»... [* Отчет Отделения Этнографии Русского Географического общества за 1915 год, т. VI. Там сказано: «За труды на пользу этнографии, согласно постановлению Отделения, Советом общества присуждена Малая золотая медаль Общества члену-сотруднику Николаю Алексеевичу Виташевскому за представленную в Отделение Этнографии рукопись: «Якутские материалы для разработки вопросов эмбриологии права».]

    Золотая медаль, естественно, явилась большой моральной поддержкой отцу. В последние годы жизни, как и прежде, он держал связь с якутами, жившими в Петрограде или приезжавшими по тем или иным делам. Отец живо откликался на любой вопрос или просьбу. Но сил становилось у него все меньше и меньше. Последние годы он читал корректуры только дома. Мне он поручал читать первую черновую корректуру, проверял ее после меня и разбирал каждую пропущенную ошибку. Теперь я понимаю, что ему хотелось как можно скорей дать мне какую-то профессию. И он своего достиг: к пятнадцати годам я была вполне сносным корректором и заработок мой в типографии имел большое значение для нашего бюджета.

    Здоровье отца все стремительнее расшатывалось. Дальний родственник — врач пытался серьезно лечить его. Но было уже поздно. Сказалось пережитое.

    Многолетнее стремление работать творчески в любых условиях отец сохранял до последних дней жизни.

    Сколько позволяли силы, сидел он за пишущей машинкой, которую приобрел еще в Женеве. Он торопился закончить обработку собранных в Якутии материалов. Но это ему не удалось. После кончины весь его архив был передан в Академию наук. Отмеченная Золотой медалью его работа по юридическому быту якутов была опубликована в 1929 году в сборнике Академии наук СССР «Труды комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической Республики».

    Все, что отец знал, он всегда стремился передать людям. Так, он с молодости увлекался хоровым пением. Даже во Мценской пересыльной политической тюрьме он сумел организовать хор и руководил им. В Сибири, где бы он ни находился, возле него всегда были люди и возникал хор. И, наконец, в. Женеве, став руководителем школьного хора, он собрал материал и систематизировал накопившийся опыт, который, вошел в книгу «Школьное преподавание хорового пения», изданную П. Юргенсоном в 1912 году.

    Октябрьскую революцию отец принял с открытым сердцем. Вместе с тем ему было крайне тяжело разорвать многолетнюю дружбу, которая связывала его со старыми товарищами по ссылке. Некоторые из них не поняли значение Великого Октября. Было тягостно выслушивать споры, которые он вел с навещавшими его друзьями. Каждый острый разговор, каждая подобная встреча вызывали у него сердечный приступ, и я была счастлива, когда эти посещения сами собой прекратились.

    В это время меня официально приняли на работу в типографию. Отец был счастлив и гордился тем, что я начала самостоятельную жизнь именно в эти знаменательные дни.

    Неожиданно для меня и товарищей, отец выехал в Москву и там скоропостижно скончался 21 июня 1918 года.

    /Полярная звезда. № 3. Якутск. 1978. С. 115-122./

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава.

 

 

    Николай Алексеевич Виташевский род. 8 сентября 1857 г. в уездном городе Одесса Херсонской губернии Российской империи в дворянской семье. Окончил Николаевское реальное училище. В 1878 г. арестован и приговорен к 6 годам каторги, которая была сокращена до 4 лет. Оставил воспоминания о Карийской каторге. В 1883 г. отправлен на поселение в Якутскую область и водворен в Баягантайском улусе, а затем в Ботурусском. Изучал быт и обычаи якутов. Был допущен в Якутске к работе в статистическом комитете Якутской области. Член особой комиссии по урегулированию земельного вопроса. В 1895 г. участвовал в работе Сибиряковской экспедиции. Занимался изучением юридического права и вопросами землепользования у якутов. в 1896-1897 гг. работал начальником поисковой партии «Алданской экспедиции» Российского золотопромышленного общества. В 1897 г. возвратился в Херсон, статистик земской управы, позднее переехал в Николаев, совместно с Ф. Я. Коном работал в редакции газеты «Николаевский курьер». Примкнул к эсерам, в 1906 был арестован и выслан в Женеву. Вернулся в Россию. Умер 21 июня 1918 г. в номере гостиницы в Москве.

    Фаба Глюс,

    Койданава

 

 

    Мария Николаевна Виташевская (1901-1986). Писательница журналистка. Член ВКП(б) с 1943 года. Жила и работала в Москве, сотрудница Гослитиздата. Автор  повестей «Путешествие за три моря Афанасия Никитина» (1949), «Старинная русская почта» (1962), а также воспоминаний об А. А. Ахматовой, В. Б. Асафьеве, Б. Л. Пастернаке и других.

    Эльфрида Наглядчик,

    Койданава

 

 

    Егор Иннокентьевич Оконешников - род. 1 сентября 1930 г. в Курбусахском наслеге Усть-Алданского района Якутской АССР (РСФСР - СССР), в 1947 г. награжден медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.»

    В 1954 г. окончил якутское отделение историко-филологического факультета Якутского государственного педагогического института. В 1954-1964 гг. — учитель якутского и русского языков, завуч средней школы, школьный инспектор Усть-Алданского районного отдела народного образования, секретарь Якутского Обкома профсоюза работников народного просвещения, высшей школы и научных учреждений. В 1965 г. поступает на работу в ИЯЛИ ЯФ СО АН СССР на должность младшего научного сотрудника. В 1972 г. защитил кандидатскую диссертацию по теме «Э. К. Пекарский как лексикограф». В 1984-1991 гг. — заместитель директора по науке ИЯЛИ ЯФ СО АН СССР, с 1992 г. — старший научный сотрудник отделов терминологии и современных языковых проблем; с 2006 г. — ведущий научный сотрудник отдела толкового словаря, с 2009 г. — старший научный сотрудник ИГИ и ПМНС СО РАН. Имеет научное звание старшего научного сотрудника по специальности «Тюркские языки».

    Илинка Усходняя-Мних,

    Койданава

 

 

    Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший литературный редактор журнала «Полярная звезда», заведовал отделам критики и науки. С 1993 г. сотрудник детского журнала «Колокольчик» (Якутск), одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г. Якутска.

    Юстына Ленская,

    Койданава