ЎЎЎ Ч. 5. Эдуард Пякарскі. З успамінаў пра каракозаўца В. М. Шаганава. Ч. 5. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                          ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О КАРАКОЗОВЦЕ В. Н. ШАГАНОВЕ *)

    [* Писано под диктовку автора д-ром А. Д. Аловским во второй половине октября 1920 г.]

    Несколько лет тому назад мой старый товарищ по ссылке, Николай Сергеевич Тютчев, сообщил мне, что в одной из книжек журнала «Заветы» помещена статья В. Евгеньева, в которой с упреком говорится о малодушном поведении во время следствия привлеченного по Каракозовскому делу молодого судебного следователя В. Н. Шаганова. Ему ставилось в вину огульное осуждение тогдашней журналистики, сделанное, якобы, в угоду администрации в целях самообеления. Для Тютчева и для меня, знавших лично Шаганова в зрелый период его жизни, было крайне неприятно видеть в печати дурной отзыв о человеке, которого мы привыкли уважать. Я тогда же решил разыскать книжку «Заветы», чтобы познакомиться подробно с выставленными против Шаганова обвинениями, но текущая жизнь отвлекла меня от исполнения этого намерения [* В. Евгениев (Максимов) в статье «Дело Каракозова и редакция «Современника» («Заветы», 1914 г. № 6, стр. 87-89) приводит выписку из показаний Шаганова. Объясняя причины, побудившие его принять участие в деятельности ишутинского кружка, Шаганов, между прочим, говорил: «Я благоговел перед государем по освобождении крестьян, я тогда плакал от радости этому, но скоро стал и говорить и писать, что и эта реформа ничего не стоит; «Современник» прямо проводил эту мысль, что не ждите от Правительства ничего хорошего, ибо оно не в состоянии дать этого; хорошее можно взять только самому. Добролюбов, Чернышевский, Жуковский, Писарев и проч. — всякому известно, что говорили эти люди, как они разбивали все старое, как никуда негодное и на какие средства и цели указывали... Эти журналы, как «Современник» и «Русское Слово», стали какими-то евангелиями у молодежи, а в этих журналах прямо говорилось, что без экономического переворота нет спасения миру и что всякий честный человек должен стараться об участи своего народа. Вот почему, живя посреди таких мнений, невольно проникаешься ими волей или неволей, выдвигаешься на противозаконную деятельность... И вышел я несчастным порождением своего времени, да еще к тому же бесхарактерным, одним из тех многих, которые уже заплатили за свои увлечения». Ред.].

    Не имея под рукой официальных документов, я постараюсь здесь набросать лишь несколько штрихов, характеризующих личность Шаганова, как она представляется мне по воспоминаниям.

    Вяч. Никол. Шаганов, живший в ссылке в Якутском округе, в Батурусском улусе, в селении Чурапча, в 150 верстах к востоку от г. Якутска, рядом со своим товарищем по процессу М. Н. Загибаловым, был чуть ли не первым политическим ссыльным, которого мне пришлось встретить в ноябре 1881 года, когда я проезжал через это селение к месту своей ссылки в 1-ый Игидейский наслег того же улуса, в 80 в. от селения Чурапча. Нечего и говорить, с каким, можно сказать, благоговением подходил я к В. Н. Шаганову, отбывшему уже каторгу и несколько лет поселения, и велико было мое изумление, когда я встретил в Шаганове человека необычайно мягкого, чрезвычайно скромного и страстно преданного умственным интересам. Мне не пришлось долго пробыть с Шагановым во время проезда через селение Чурапча, так как сопровождавшие меня якутские казаки спешили довезти меня до места моего назначения. Вскоре Батурусский улус стал наполняться политическими ссыльнопоселенцами и административно-сосланными, кои размещались по различным наслегам. Число таких ссыльных в одно время превышало 30 человек. В селении Чурапча находилась так называемая Инородная Управа; но не это обстоятельство создало из селения центр, куда стекались ссыльные с разных сторон. Пребывание здесь каракозовцев Шаганова и Загибалова, уже обжившихся, обстроившихся, обзаведшихся и семьей и хозяйством (особенно Загибалов), ознакомившихся с местными порядками и обычаями, имевших связи с находившимися под их влиянием местными интеллигентами (священник, учитель, письмоводитель Управы), — вот что привлекало сюда ссыльную молодежь. — Эта молодежь, в большинстве случаев, лишенная всяких средств существования, кроме казенного месячного пособия в 6 рублей, неделями околачивалась здесь, преимущественно у Максимилиана Николаевича, как более состоятельного, отличавшегося притом, как и его супруга Евдокия Михайловна, замечательным гостеприимством и, должен прибавить, невозмутимым терпением. В числе таких гостей пришлось быть неоднократно и мне и проживать па несколько дней, чтобы отдохнуть от нашего путешествия, когда администрация запретила якутам давать нам лошадей, имея в виду, таким образом, прекратить общение ссыльных между собой.

    Во время этих посещений истинным наслаждением было вести беседы с Вячеславом Николаевичем и особенно слушать его рассказы о Николае Гавриловиче Чернышевском, с которым ему пришлось быть вместе на каторге, и о других революционерах, которых он знал лично или о которых слышал. Много из рассказанного Шагановым было им, по моей неотступной просьбе, перенесено на бумагу и затем отдано в мое полное распоряжение. Часть, касающаяся Чернышевского, была мною литературно обработана, так как, по признанию В. Н-ча, он написал воспоминания о Чернышевском в два вечера, не заботясь о литературности изложения, — переписана и затем преподнесена автору для возможных замечаний и исправлений. Автор нашел работу выполненной хорошо и ограничился вставкой лишь нескольких слов [* Эта полуистлевшая рукопись сохранилась до сих пор.]. Оригинал остался у него, а моя рукопись вернулась ко мне. Впоследствии, когда автор был уже в России, а на Чурапчу приехал Василий Яковлевич Яковлев, потом известный литератор Богучарский, воспоминания были помещены в издававшемся под его руководством рукописном «Улусном Сборнике», откуда некоторые лица посписывали себе копии. Несомненно одна такая копия была в руках Павла Грабовского, издавшего впоследствии (может быть, в изложении, а не целиком) в Праге воспоминания о Чернышевском на украинском языке, другой экземпляр был вывезен В. С. Ефремовым и напечатан в Иркутске в «Восточном Обозрении» за 1905 год за исключением лишь той части, которая была напечатана мною самим в 1900 году, еще при жизни автора, под заглавием «Беллетристика Чернышевского» в «Русск. Богатстве».

    Целиком эта рукопись была издана мною, по прибытии моем в Петербург, при изменившихся цензурных условиях, лишь в 1907 году.

    Остальные воспоминания Шаганова были очень сжато изложены в написанных им «Заметках для мемуаров». Эти заметки точно также были мною переписаны и ходили по рукам от одного ссыльного к другому, пока не потерялись бесследно. Теперь я не помню, были ли они помещены в «Улусном Сборнике» или нет, между тем, содержательность их была такова, что Тютчев, например, неоднократно спрашивал меня о судьбе этих «Заметок», заключавших в себе сведения о лицах, о которых в литературе поразительно мало данных. Если память мне не изменяет, там было описание подготовления и процедуры гражданской казни каракозовцев.

    Вячеславу Николаевичу принадлежала как идея, так и осуществление устройства в улусе библиотеки, куда он первый вложил все свои книги. Его примеру последовали и остальные ссыльные, в том числе и я. Вспоминаю неописуемую радость Вячеслава Николаевича, когда он получил от меня подробные рукописные конспекты сочинений Спенсера по психологии, социологии и этике. До этого времени Вячеслав Николаевич должен был для знакомства с этими произведениями довольствоваться краткими журнальными рецензиями. Библиотека находилась в заведывании Вячеслава Николаевича, а после его отъезда перевезена была в 3-й Жегсогонский наслег того же улуса, в заведывание Н. С. Тютчева, к которому с тех пор стали съезжаться ссыльные, как к некоему притягательному центру. По выезде Тютчева из области (1886 г.), библиотека опять вернулась на Чурапчу или, вернее, в бывшее скопческое селение близ Чурапчи, в котором покинутые скопцами дома позанимали вновь прибывшие политические ссыльные.

    Библиотека эта просуществовала до начала XX столетия, когда ее остатки были перевезены в г. Якутск, где и были разобраны ссыльными якутянами. Мною лично были взяты и вывезены в Петербург лишь книги, касающиеся Якутской области.

    Вячеслав Николаевич оставил на Чурапче для передачи мне связку своих бумаг, писанных мелким почерком и карандашом, большею частью, выписок из разных журналов, библиографических заметок, конспектов прочитанных статей, а, может быть, и самостоятельных набросков по занимавшим его вопросам. Разобраться в этом материале я не имел возможности за текущими делами. Эту работу еще предстоит кому-либо произвести.

    По отъезде Вячеслава Николаевича в Россию мы обменялись с ним лишь тремя письмами; в последнем из них [* Письмо это, писанное из Владимира-губернского, где В. Н. занял в земстве должность по статистическому отделению, к сожалению не сохранилось.] Вячеслав Николаевич просил меня быть осторожным в выражениях и сам был осторожен до крайности. При таких условиях переписка не могла быть интересной и должна была прекратиться. Два остальных письма его мною сохранены (см. ниже).

    Находясь в России, В. Н., несомненно, сотрудничал в периодических изданиях, если не в ежемесячных или еженедельных, то в ежедневных. Об этом я сужу по тому, что в 90-х г.г. мин. стол, я встретил в «Сыне Отечества» старой редакции довольно большую повесть из якутской жизни, занявшую несколько фельетонов, за подписью В. Ш., — по всем признакам принадлежащую покойному Вячеславу Николаевичу.

    Оглядываясь назад и вспоминая давно прошедшее время, сравнивая образы старых ссыльных, а равно и последующих более зрелого возраста, я должен признаться, что личность Вячеслава Николаевича особенно рельефно выделяется в моей памяти, какою-то особою святостью... В ином понимании я не могу представить себе образ этого человека не от мира сего. Как он тихо проживал в ссылке, так же тихо, незаметно продолжал жить и работать по возвращении в Россию, так же тихо и незаметно сошел со сцены.

    Мне не пришлось встретить хотя бы несколько строк, посвященных его памяти в виде некролога или газетной заметки в хронике о его смерти. Несомненно, он интересовался текущей журналистикой и, несомненно, читал в «Русском Богатстве» помещенный мной отрывок из его воспоминаний, причем я не решился тогда назвать автора, боясь повредить официальному его положению. Ведь, это еще было время, когда редакция «Русского Богатства» вынуждена была встречавшееся в отрывке слово «конституция» заменить словом «реформа», а слово «конституционалисты» заменить словами «сторонники реформ». Нечего и говорить, что в изложении аллегорического рассказа Чернышевского нельзя было даже намеком дать понять читателю, что под видом офицера, держащего в руках своих судьбу девушки, должно понимать некого другого как Александра II, а кому аллегория была ясна, для того рассказ, даже в кратком изложении, получал особую прелесть. Печатая статью без указания автора, а лишь с упоминанием в коротеньком введении, что она принадлежит товарищу Чернышевского по каторге и ссылке, я ожидал, что В. Н., по опубликовании отрывка из его воспоминаний, так или иначе откликнется, если не в печати, то хоть в частном письме ко мне. Но этого не было.

    Только в 1907 г. явилась возможность напечатать полностью рукопись Шаганова, которая во время пребывания моего в Сибири хранилась у меня в течение десятков лет, как некий запретный плод, зимой в лесу в дуплах деревьев, а летом, когда бывают лесные пожары, — в якутских мертвецких, куда без надобности не заглянет ни один якут.

    В заключение хочется остановиться на вопросе: возможно ли, чтобы человек, производивший на юношей, как я и другие мои товарищи, такое сильное нравственное влияние, человек, сумевший так тепло, так любовно охарактеризовать в своих воспоминаниях Чернышевского, так выпукло и с таким благоговением выставить все его лучшие стороны, — возможно ли, повторяю, чтобы такой человек мог давать какие-нибудь грязные показания и с какими-либо грязными целями?

    Тем не менее, надо считаться с фактами, нельзя пренебречь теми данными, которые были у Евгеньева и привели к невыгодному для Шаганова заключению. Только, может быть, подходить к этим фактам надо несколько иначе, с другой меркой, чем это сделано Евгеньевым. Может быть, мало в данном случае быть психологом, надо быть психиатром для того, чтобы разобраться во всей массе привходящих обстоятельств, заставивших Шаганова давать те или другие показания с нужным для властей освещением. По крайней мере, за время моего пребывания в ссылке, в особенности в период проживания там товарищей Шаганова по процессу (Загибалов, Юрасов, Странден, Николаев и Ермолов), мне не приходилось слышать в этом отношении ни одного порочащего Шаганова рассказа.

    Легко бросить в человека обвинение, но как трудно бывает реабилитировать обвиненного! Поэтому и бросать такого рода обвинения следует с сугубою осторожностью и с целым арсеналом данных, а не на основании одного вынужденного властью показания.

    В. Н. Шаганов умер в 1902 г. от самой ужасной, по словам его дочери А. В. Комаровой, чахотки, оставив после себя семью из семи человек без всяких средств.

                                                                       ПРИЛОЖЕНИЯ

 

 

                                              Письмо Н. С. Тютчева в Э. К. Пекарскому.

    [* Письмо это было написано Н. С. Тютчевым по ознакомлении с напечатанными выше воспоминаниями Э. К. Пекарского. Ред.]

    Мне кажется, что попытка обеления кого-либо заранее обречена на неудачу в случаях, когда против выдвигаются факты. Такими фактами против Вяч. Ник. Шаганова являются отрывки его показаний Следственной Комиссии, опубликованные Евгеньевым-Максимовым в «Заветах». Теперь же А. А. Шилов, изучавший дело каракозовцев, пришел к еще более неутешительным результатам относительно почти всех привлеченных к следствию, а затем к суду. Кажется, впрочем, до известной степени, исключение составляет лишь П. Ф. Николаев, не терявший на следствии чувства собственного достоинства (хотя и попал в грубую ловушку Черевина!). Остальные каялись, признавали предъявленные улики против себя и других, взаимно оговаривали друг друга, некоторые плакали... Даже сам Каракозов, державшийся вначале прекрасно, под конец тоже сдал позицию до того, что до конца продолжал утверждать, что Кобылин знал о готовившемся цареубийстве... Это необъяснимо, если не допустить гипотезу, что уже в этот период Каракозов психически окончательно тронулся (а ранее был тоже ненормален!) и действовал под влиянием самовнушения (о «Партии», которая воспользуется цареубийством), навязчивой идеи. (Суд Кобылина оправдал!)

    Поведение одного из главных обвиняемых — Ишутина с современной точки зрения, возмутительно!

    Чем же можно объяснить, что хорошие люди, искренно, конечно, в то время ратовавшие за народное благо, так позорно вели себя в дни отчета за свою деятельность? Причин много...

    1) Пришлось отвечать не за свою деятельность, а внезапно встать к ответу за деяние, не учитывавшееся ими (разве как возможное в отдаленном будущем!), но грозившее непосредственным лишением жизни. К этому они готовы не были (к каторге — да, но не к виселице!), и страх смерти обуял юношей в молчании их одиночек... Имейте в виду, что в 1866. г. со времени поздних казней за русские политические преступления уже минуло 40 лет! Если казни и производились, то за польское восстание и сопряженные с ним дела (Казанское, напр.), но, ведь, люди, шедшие на восстание, уже заранее знали, что им грозит! Для каракозовцев же (в том числе и для Ишутина) выстрел 4 апреля 66 г. был неожиданностью; они всячески старались предотвратить цареубийство. Это относится к москвичам, а тем более 4 апреля было неожиданным для Шаганова, который уже несколько месяцев жил в провинции, наезжая лишь в Москву.

    Итак — первое: страх смерти, к которому в те годы предыдущая революционная деятельность еще не подготовила людей.

    Второе: новизна следствия, приемов его, отсутствие у тогдашней молодежи выработанных способов держать себя на следствии (что нашему поколению дал опыт его предшественников!), отсутствие еще твердо установившегося общественного мнения в революционной среде, вполне отрицательно относящегося к лицам, выдавшим кого-либо на следствии, и т. д.

    Мы, на основании опыта предшественников (лично передаваемого и из изучения отчетов о политических процессах), знали, что достаточно начать говорить на следствии, то и вас запутают, и останется лишь подтверждать неоспоримые факты (т.-е. топить и других, и себя) или же замолчать, кое-что уже сказав... Так не лучше ли молчать с самого начала? Мы это знали и так поступали. Но каракозовцы были пионерами революционного движения и... не знали этого. Вероятно, они думали приблизительно так (как и всякий новичок!): скажу то, что уже доказано, постаравшись объяснить это по возможности легально. Птичка запустила коготок... и вся пропала! Подтверждая, казалось бы, только факт, человек подтверждает и виновность товарища... А последний, увидев ваше показание, уличающее его, уличает вас и т. д. Типичными примерами этого служат процессы декабристов, петрашевцев и каракозовцев... Уже большинство нечаевцев держало себя иначе, а, начиная с долгушинцев, всякий, плохо державший себя на следствии, считался предателем и изгонялся из революционной среды. Так продолжалось до того момента, когда профессионалов-революционеров заменили (в силу естественного роста движения) люди массы... Тогда вновь начались взаимные оговоры, как обычное явление следствия.

    Таким образом, я думаю, что до известной степени оправданием Вячеслава Николаевича Шаганова может послужить объяснение положения каракозовцев, как новичков в деле политического розыска. Но, с другой стороны, он был уже не зеленый юноша и, к тому же, судебный следователь... Для меня, несомненно, что он сильно струсил!

    В частности: (это касается ваших оправданий В. Н.).

    1) «Юношеское впечатление» (а мы, до известной степени, были тогда еще юношами в смысле отсутствия у нас опыта по психологиям кающихся, слабых людей или злостных предателей и провокаторов!) — не есть доказательство; как чисто субъективное, оно неубедительно для широкой публики.

    2) «Теплое отношение» к лицу (к Н. Г. Чернышевскому) или лицам (т-е к нашему поколению, к которому, как к морально выше его стоявшему, по его безбоязненности перед вероятной насильственной смертью, к поколению, на которое, как мы теперь видим, каракозовцы должны были, в душе, смотреть снизу вверх.) не исключает у хорошего и честного по натуре человека (какими были каракозовцы!) действительной искренности. Как кающиеся (в душах своих!), они м.-б. даже идеализировали невольно нас, — не по заслугам даже.

    3) Не думаете ли вы, что Шаганов был во время следствия психически ненормален? Где же данные?

    4) Из предыдущего ясно, почему никто из каракозовцев не мог упрекнуть другого в плохих показаниях... Все были виновны.

    Вот как, мне кажется, возможно было бы объяснить («понять — значит оправдать» — говорят французы!) поведение каракозовцев. Но лично я к такого рода труду не гожусь (по многим личным своим свойствам!): мое еmploi скорее быть обвинителем, чем защитником...

    Во всяком случае, мне думается, что брошюру (статью.) во всем, что касается оправдания Шаганова, следует переделать...

    Н. Тютчев.

    6/II 1921

    г. Петроград.

    Р. S. Я бы прибавил к описанию пребывания В. Н. Шаганова в Якутской области некоторые штрихи его жизни там: обстановку юрты, его маленькое хозяйство (домашнее — полуякутское, благодаря Татьяне [* Татьяна Николаевна, жена В. Н-ча, по происхождению якутка. Э. П.] — и сельское), его грошевый заработок (уроками и перепиской или составлением улусных ведомостей и отчетностей) и пр. Ведь для читателя все это будет ново! Его чтение или занятие при невозможной, казалось бы, обстановке, при криках Татьяны и ребенка, которого он или носил на руке (а в другой держал книгу), или качал в качалке. Все это характеризовало бы человека и вызвало бы симпатию к нему.

    Н. Т.

    ********

                                        Два письма В. Н. Шаганова к Э. К. Пекарскому.

                                                                                   1.

    Томск, 18 октября 1884 г.

    Давно бы пора мне было Вам написать, Эдуард Карлович, да все находился я под угнетением разных дорожных неудобств, и случайностей. Теперь я сижу в Томске другой месяц, уехать на пароходе задержала болезнь ребенка. Здесь же и Николаев [* Петр Федорович, каракозовец, бывший на поселении в Якутском округе. Ред.] с женой, ожидающий зимнего пути, который, судя по стоящей погоде, вероятно наступит не ранее половины ноября. Загибалов [* Максимилиан Николаевич, каракозовец. См. о нем воспоминания Н. С. Тютчева в настоящем номере «Каторга и Ссылка». Ред.] с семейством уехал на последнем пароходе и теперь, конечно, уже дома. На днях сюда приехал Терентьев [* Михаил Дмитриевич, арестован в Одессе в 1876 г. за революционную пропаганду по делу Тефтула и др. и приговорен к каторжным работам на 9 лет: с 1881 г. находился на поселении в Забайкальской области. Ред.], который задержался в дороге по болезни. Собралось теперь сюда проезжающих ссыльных человек 15, остановившихся по бездорожью. Здесь, теперь Гернет [* Гернет — делопроизводитель Одесской городской управы, высланными административным порядком в 1878 г. в Сибирь. Ред.] из Баргузина и Познанский из Балаганска. Слышал я, что Шамарин уже освобожден, но остается еще в Селенгинском округе по неимению средств на переезд. Брешковская также освобождена и поселена в Селенгинском округе. Здесь местных ссыльных человек 30-ть, но я из них мало кого знаю; исключая Чернявских [* Чернявский Иван Николаевич по делу 193-х сослан на житье в Тобольскую губернию. Его жена — Александра Владимировна (рожд. Афанасьева), осужденная по делу Ковальского и др. Ред.], знаю только Волховского [* Феликс Вадимович, отбывавший ссылку по делу 193-х. Ред.], кн. Кропоткина [* Александр Алексеевич, брат П. А. Кропоткина, административно, сосланный в Сибирь и там застрелившийся в 1886 году. Ред.] и Присецкую [* Мария Николаевна, осужденная по делу Киевского Южно-Русского Рабочего Союза. Ред.] (еще Корша [* Е. В. Корш был сослан по уголовному делу; сотрудничал в сибирских периодических изданиях и явился одним из основателей газеты «Сибирский Вестник»; сын В. Ф. Корша — редактора «С.-Петербургских Ведомостей» в 1862-1874 гг., публициста умеренно либерального направления. Ред.], это не государственный ссыльный, сын литератора Корша). Последняя получила пачпорт на право жительства по всей Сибири и скоро едет в Семипалатинск к сестре. Самый град Томск вполне сибирская Москва; так же расположен на горах и буераках, так же грязен, велик и несообразен; тошно в нем и скучно и занятий найти нельзя даже рублей на 5 в месяц. Например, жена моя нашла здесь себе такую работу: от одного подрядчика — шитье арестантского белья по 3 коп. за штуку на своих нитках; можете себе вообразить, как это выгодно, а нечего делать — пришлось взять и такую работу, а я сам до сих (пор) не могу найти никакой. Проекты здесь, правда, не дороги: мясо, например, коп. 4, 3½ за фунт, хлеб ржаной 2 коп., а из крупчатки —3½ коп., за фунт, но квартиры очень дороги — маленькая комната 5, 6 руб. в месяц. Вот, я вам все описал о Томске; думаю, что вы даже более можете интересного описать о своих странах, чем можно сказать о Томске. Как вы поживаете, как идет ваше хозяйство — пишите мне, это будет мне очень интересно — и что нового у вас в Батурусском улусе? Желаю вам всего лучшего.

    Ваш В. Шаганов.

    Р. S. Посылаю вам это очень старое письмо только для того, чтобы сказать вам, что я помню о вас, желаю и желал писать вам и буду писать и о том же прошу и вас. Теперь же могу только сказать несколько слов: 6 февраля я добрался до Вятки, измучен путевыми неудобствами и всяческим неустройством на новом месте. Положен мне полицейский надзор на 5 лет, считая с 15 мая 1883 г. (т.-е. с коронации). Адресуйте мне: В Вятское городское полицейское управление. Крепко жму вашу руку. Ваш Шаганов.

    8 февраля,

    г. Вятка.

    Из Томска я уехал 19 января с караваном золота; вместе со мною ехал и Папин [* Иван Иванович; по делу Долгушина, Дмоховского и др. приговорен к каторжным работам на 5 лет. Ред.] до Тюмени.

                                                                                   2.

    Вятка, 20 февраля 85 г.

    Эдуард Карлович, я уже послал вам из Вятки письмо, но еще писанное в Томске. Я здесь с 6 февраля. Здесь мне объявили, что я должен состоять под гласным надзором в течение 5 лет, считая срок надзора с 15 мая 1883 г., и дали мне подписать правила 12 марта 1882 г. о поднадзорных. Здешнее начальство по всем моим бумагам считает меня получившим все права и находящимся в положении административно-ссыльного, но для окончательного разъяснения моего положения хочет потребовать из департамента государственной полиции мой университетский диплом и утверждение в чине. Если будет сочтено, что права мне возвращены, то мне будут давать пособие по 6 руб. на меня и жену и по 3 руб. на ребят.

    Вятка город небольшой, но очень красивый, расположен на двух горных отрогах, спускающихся к реке Вятке; весь город в садах и огородах. Глушь еще первобытная; внутри города еще сеют хлеб, а зимой на площади забегают волки. Церквей здесь очень много и есть прекрасный собор, выстроенный по плану известного Витберга, вятского друга Герцена. Собор очень похож на Храм Спасителя в Москве, но, по-моему, даже красивее его, ибо производит впечатление большей легкости в архитектуре. Но только Вятка — городок очень мертвый; право, он менее оживлен, чем Якутск во время ярмарки. Вся губерния крайне оригинальна; поселения состоят из починков в 3, 5, много 10 дворов, и, по более бойким трактам, тянутся беспрерывно друг за другом, разделенные 2, 3 верстами друг от друга. Много напоминает якутские поселения, только лесов сравнительно мало. Я своротил, с казанского тракта и проехал еще верст 400 до Вятки — сплошь по Вятской губ. Весь путь шел по берегам р. Чепцы, текущей в Вятку с востока. Вся местность крайне однообразного холмистого характера, виды скучны и тяжелы, как виды крайнего севера. Население бедное, но русское живет еще довольно чисто, а вотяки, хотя и в русских избах, крайне грязно, — не лучше якутов. Около г. Вятки все живут кустари-столяры. Их работы свозятся в Вятку на базары и баснословно дешевы: дюжина крашеных стульев стоит 1 руб., большой крашеный стол 50 коп. Жизнь в Вятке сравнительно не дорога: квартира без мебели и дров: комната и кухня —3-4 руб. в месяц, дрова — 1 руб. 80 коп., 2 руб. сажень. Мясо 1 руб. 60 коп., 2 руб. пуд, ржаная мука 80 коп. пуд, крупчатка I сорта 2 руб. 40 коп. пуд. В Вятке много типографий и фотографий, 2 библиотеки, из которых губернская (открытая для публики) имеет более 10 тысяч томов. Известно ли вам, что Миддендорф уже напечатал на русском языке 4 тома флоры, фауны, и этнографии северо-востока Сибири, преимущественно Якутской области. Книги весьма интересные, особенно последняя, где описываются подробно тунгусы и якуты. Получили ли вы из г. Якутска книги из Олекмы, их должен был оттуда привезти Стопане [* Сергей Антонович; отбывал ссылку по делу 193-х. Ред.] для пересылки вам. Это книги от Жебунева [* Сергей Александрович; отбывал ссылку по делу 193-х. Ред.] и Бондарева [* Студент Горного института, административно-сосланный в Сибирь. Ред.]. Как теперь у вас относительно чтения? Получили ли вы все книги с Чурапчи и все ли они? Не можете ли вы выслать сюда последнюю Памятную книжку Якутской области, их у вас должно быть несколько экземпляров. Выслать ее под бандеролью будет очень недорого, здесь же достать ее невозможно, а мне и еще Бородину нужно. Взамен и я вам пришлю что-нибудь из книг. Пишите мне по следующему адресу: Вятка, Московская улица, кондитерская Франжоли [* Николай Афанасьевич, привлекавшийся по делу об ограблений Херсонского казначейства и приговоренный к 4 г. каторжных работ, которые он отбывал на Каре; в 1883 г. освобожден на поселение. Ред.], Михаилу Павловичу Бородину. Пишите мне обо всем, что делается в ваших краях и на Чурапче. Что это Тютчев и Кизер [* Рабочий-слесарь, по делу киевского Южно-Русского Рабочего Союза сосланный по суду на поселение в Сибирь. Ред.] упорно не пишут, хотя я писал им. Пишите обо всем и о вашем хозяйстве. В Томске я познакомился с Девелем [* Михаил Владимирович, землеволец, в 1881 г. сосланный административно в Сибирь. Ред.], он там занимался в статистическом комитете. В феврале ему оканчивается срок, и он, вероятно, уедет. Здесь ссыльных нет, но есть уже освобожденные из-под надзора и живущие по своей воле: это Донецкая из Киева и Баканова из Петербурга. Штольберг [* Штольберг (или Стольберг) — слесарь, сосланный в административном порядке за принадлежность к «Обществу друзей» (пропаганда землевольцев в Петербурге в 1876-1878 гг.). Ред.], рабочий по делу Натансона, и Мундель, бывший, как и Линев, лет 7 в Америке, Франжоли, сосланный по делу херсонского казначейства и содержащий теперь кондитерскую, наконец Бородин. Думаю к лету подыскать квартиру с огородом, а будет место — посею и с ½ пуда ячменя и построю на огороде юрту в воспоминание якутского жительства. Загибалов канул, как в воду. Адреса я его не знаю, а он никому не пишет, ни в Томск, ни мне сюда. Не пишет ли он хоть кому из Батурусских, тогда сообщите его адрес мне и как он устроился. Желаю вам всего лучшего, жена вам кланяется. Поклонитесь всем и от нас. Крепко жму вашу руку. Вяч. Шаганов.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 3. Кн. 10. Москва. 1924. C. 79-99. С. 212-223./

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

 

    Вячеслав Николаевич Шаганов - род. 27 сентября 1839 (1840) г. в г. Коврове Владимирской губернии Российской империи в семье вязниковского 2-й гильдии купца. По окончании Владимирской гимназии поступил в 1860 г. в Московский университет, по окончании которого поступил на службу судебным следователем в Сергачский уезд Нижегородской губернии. В 1866 г. вышел в отставку в чине губернского секретаря и поселился в Москве. Принимал деятельное участие в кружке Ишутина. После покушения Каракозова на царя 19 апреля 1866 г. был арестован в Москве и 30 апреля 1966 г. заключен в Невскую куртину Петропавловской крепости. Был осужден к каторжным работам в крепостях на 12 лет; по высочайшему повелению срок каторжных работ сокращен до 6 лет. По прибытии 11 января 1867 г. в Иркутск, отправлен в Нерчинские рудники. Каторжные работы отбывал в Александровском заводе. На основании высочайшего повеления 13/17 мая 1871 г. освобожден от работ и выпущен на поселение. В декабре 1871 г. содержался в Иркутском остроге, откуда был направлен на поселение в Вилюйский округ, куда прибыл в конце апреля 1872 г. и был причислен к Хоринскому наслегу Сунтарского улуса. В 1873 г. переведен в селение Чурапчу Батурусского улуса Якутского округа, где ему разрешено было жить вместе с другими ссыльными одной с ним категории. В 1884 г. восстановлен в правах и выехал в Европейскую Россию. С 6 февраля 1885 г. жил под гласным надзором в Вятке; в 1886 г. переведен во Владимир, где служил в земстве (статистиком и корректором в земской типографии), а с 1890 г. занял должность бухгалтера Владимирской казенной палаты. В 1902 г. вышел в отставку. Умер 28 августа 1902 г. от чахотки.

    Гляшуня Махорка,

    Койданава

 

 

    Тютчев, Николай Сергеевич, из старого дворянск. рода, сын действ. ст. советника, управляющего Петербургск. удельн. конторой. Род. 10 авг 1856 г. в Москве. В 1868-1874 . г.г. учился в Петербурге в частн. гимназии Мая; по окончании ее поступил в Мед.-Хир. ак-ию, в которой был в 1875-1877 г. г. В первый раз привлекался к дознанию в Симбирске летом 1874 г. за оскорбление воинск. караула; судился Симбирск, окружн. судом и приговорен к 75 рубл. штрафа. Вторично привлечен к дознанию осенью 1875 г. по делу Н. И. Кибальчича, арестованного летом т. г. в имении брата Жарницы (Киевск. губ.), за распространение запрещен, книг среди крестьян. Арестован в окт. 1875 г. в Симбирске и привезен в Петербург. Вскоре освобожден на поруки отца под денежн. залог в 1000 р., а дело о нем прекращено без всяких последствий, в виду доказанности его пребывания в Симбирске в течение всего лета 1875 г. В марте 1876 г. принимал деятельн. участие в демонстрации на похоронах студ. П. Чернышева. С конца 1876 г. вошел в рабочую и дезорганизаторскую группы «Земли и Воли»; в последней вместе с А. А. Квятковским и А. К. Пресняковым, с которым был близок, составил «боевую тройку». Летом 1877 г. вошел в «основную группу» общ-ва «Земля и Воля». По всей вероятности, вместе с А. Пресняковым принимал участие в убийстве 19 июля 1877 г. агента Шарашкина. Вышел со второго курса Мед.-Хир. ак-ии 23 апр. 1877 г. и в авг. т. г. поступил на юридическ. фак-т Петербургск. ун-та; лекций не посещал. В сент.-окт. 1877 г. вместе с А. А. Квятковским подготовлял убийство агента Кир. Беланова (знал Тютчева под именем Петра Громова) на Бассейной ул., на квартире, снятой для этой цели М. Осинской; об этих подготовлениях 21 окт. 1877 г. донес мещанин Ив. Гроссман. В целях пропаганды среди рабочих поступил табельщиком в контору Василеостровск. Патронного завода; пробыл в этой должности с 9 ноября 1877 г. по 15 янв. 1878 г., после чего был уволен с завода в виду политическ. неблагонадежности, выразившейся в постоянном стремлении сблизиться с рабочими. Принимал участие в подготовлении побега из Коломенок. части арестованного А. К. Преснякова. В нач. 1878 г. вел деятельную пропаганду среди рабочих и был арестован 2 марта 1878 г. в Петербурге на Обводном канале во время рабочей стачки на Новобумагопрядильной фабрике. Был арестован в толпе рабочих вместе с Н. Васильевым, С. Сомовым, В. Бондаревым и А. Максимовым-Дружбиным (Г. В. Плехановым); при аресте был отобран заряжен, револьвер. После ареста был отведен в участок, где отдал свой нелегальный паспорт Г. В. Плеханову, благодаря чему последний был отпущен. Находился в тюремн. заключении (в Коломенск. части) с 3 марта 1878 г. С 22 мая т. г. заключен в Петропавловск. крепость; содержался до 23 июня т. г., после чего переведен сначала в Коломенскую часть, а 26 июня — в Спасскую.. Привлечен к дознанию по обвинению в пропаганде среди рабочих и в организации убийства Кир. Белавина. По выс. пов. 9 авг. 1878 г. дело о нем разрешено в администр. порядке в виду недостаточности улик для предания его суду, но с высылкою его под надзор полиции вследствие его крайней политическ. неблагонадежности в Вост. Сибирь. Отправлен из Петербурга 22 авг. 1878 г. и 19 окт. т. г. водворен в Баргузине (Забайкальск. обл.). Арестован 28 апр. 1880 г. в Баргузине вследствие доноса Генр. Юэтэ от 28 апр. 1880 г. о том, что T-в занимается в Баргузине обучением детей и разъезжает по деревням, распространяя среди крестьян «противоправительственные идеи». Привлечен к дознанию, возникшему 1 мая 1880 г. Освобожден из-под стражи по распоряжению ген.-губернатора Вост. Сибири 13 июля 1880 г. Дело о нем за недостатком улик прекращено. Вместе с Е. Брешковской, И. Линевым и К. Шамариным бежал 9 июня 1881 г. из Баргузина и в июле т. г. был задержан. После поимки препровожден в Верхнеудинск, где содержался на гауптвахте; под стражей пробыл около 4-х месяцев. В конце окт. 1881 г. за побег выслан в Якутск, обл., где был водворен во 2-м Жехсогонск. наслеге Батугсск. улуса. По постановлению Особ. совещания от 26 апр. 1882 г. срок надзора определен в пять лет, считая с 1 сент. 1881 г. За столкновения с местн. исправником находился под арестом в течение 1½ месяцев. С янв. 1884 г. его корреспонденция была подчинена особому просмотру. По постановлению Особ. совещания от 23 окт. 1886 г. срок надзора продлен еще на два года с переводом в Енисейск. губ. В 1887 г. на пути следования в Красноярск содержался в Иркутск. тюрьме, где 22 апр. 1887 г. подвергся обыску, при котором обнаружена шифрованная переписка с госуд. преступниками. В сент. 1887 г. прибыл на жительство в Красноярск, где был подчинен гласн. надзору. По постановлению Особ. совещания от 27 июня 1888 г. срок надзора продлен еще на два года с переводом в Оренбургск. губ. Не воспользовавшись переводом, остался в Красноярске, где квартира его служила «местом сборищ поднадзорных и приютом политических ссыльных»; 12 марта 1890 г. в ней был задержан Вл. Муратов, бежавший из Енисейск, губ. По окончании срока гласн. надзора 9 сент. 1890 г. получил разрешение возвратиться в Европейск. Россию с ограничением места жительства. В дек. 1890 г. выехал из Сибири; в 1891 г. жил в Оренбурге, а в 1892 г. поселился в Новгороде, где находился под негласн. надзором. Часто выезжал из Новгорода, ведя вместе с М. А. Натансоном организацию парт. «Народн. Право»; летом 1893 г. присутствовал в Саратове на конференции, где было положено формальное начало парт. «Народн. Право». Арестован в ночь на 21 апр. 1894 г. в Новгороде (?) и отправлен в Петербург, где содержался сначала в Петропавловск. крепости (с 23 апр. 1894 г. по март.1895 г.), а затем в Доме предварит, заключения. Привлечен к дознанию, возникшему по делу парт. «Нар. Право», по обвинению в том, что он, стоя во главе партии, руководил действиями ее членов, принимал непосредственное участие в устройстве тайной типографии в Смоленске и передал в типографию подложн. паспорт для преступи, целей. По выс. пов. 22 ноября 1895 г. дело о нем разрешено в администр. порядке с вменением в наказание предварит, содержания под стражей и с высылкою под гласн. надзор полиции в течение восьми лет в отдаленнейшие места Вост. Сибири. По ходатайству отца водворен в Минусинске (Енисейск, губ.), куда прибыл 24 авг. 1894 г. В 1897 г. разрешен времен, приезд в Красноярск для лечения, а в 1898 г. — перевод на постоянное жительство под условием особо тщательного надзора. В 1903 г. разрешен временный приезд в Иркутск, где в мае 1904 г. был арестован, заключен в Иркутск. тюрьму и привлечен к дознанию вместе с Л. Бройдо и Н. Кудрявцевым; по освобождении подчинен, кроме гласного, особому надзору полиции. По постановлению Губернск. совещания от 24 авг. 1904 г. дело это прекращено. Оказывал услуги партии социалистов-революционеров, а в 1904 г. вошел в партию. По окончании срока надзора в сент. (авг.) 1904 г. возвратился в Европ. Россию; в нач. 1905 г. вернулся в Петербург. Вместе с Пр. Ивановской в 1905 г. принял в качестве члена боевой организации партии соц.-революционеров участие в подготовке покушения на убийство Трепова. При разгроме 16-17 марта 1905 г. боевой организации в Петербурге арестован не был «в видах сохранения агентурн. источника» (Татаров и Азеф). Скрывшись из Петербурга, вскоре выехал нелегально за границу, где работал в с.-р.’овском центре, сотрудничал в «Былом» Бурцева. В последнее время жил в Италии, откуда в 1914 г. вернулся в Россию; жил в Петербурге. После Февральск. революции вместе с П. Е. Щеголевым принял участие в комиссии по разбору документов и дел бывш. Департ. полиции; стоял во главе Комиссии по раскрытию секретн. сотрудников, состоявшей с 1918 г, при Историко-Революц. архиве в Петрограде, и служил в том же архиве. С 1923 г. — ближайший сотрудник журн. «Каторга и Ссылка» и литературн. представитель его в Ленинграде. Умер в Ленинграде31 янв. 1924 г. от кровоизлияния в мозг и похоронен на Литературн. мостках Волкова кладбища.

    Сообщения: Е. Д. Никитиной, Р. М. Кантора, А. В: Прибылева, А. А. Шилов а. — ...

    Н. С. Тютчев, Революционное движение 1870-80 г.г. Статьи по архивным материалам. Редакция А. В. Прибылева. Изд. «Каторга и Ссылка». 1925... — ... — «Кат. и Сс.» 1924, III (10), 217-219 (Письмо Н. С. Тютчева к Э. К. Пекарскому...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 4. С – Я. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1932. Стлб. 1772-1776./