ЎЎЎ Ч. 2. Яшчэ аб справе М. Г. Чарнышэўскага. Паведаміў Эдуард Пякарскі. Ч. 2. Койданава. "Кальвіна" 2022.

 

                                                   Еще о деле Н. Г. Чернышевского

    В дополнение к тем сведениям по делу обвинения покойного Н. Г. Чернышевского, которые приведены в №№ 2 и 3 «Нашей Жизни», позвольте привести небольшой отрывок из воспоминаний товарища Н. Г. по ссылке, касающийся затронутого в печати вопроса о мотивах, на основании которых обвинялся Н. Г.

    «В 1864 г. появился список с доклада секретаря сената присутствию сената по делу Чернышевского. Это было нечто вроде того, что теперь составляет в делах обвинительный акт. Дело начиналось с того, что гвардейский офицерик Всеволод Костомаров (племянник проф. Н. Костомарова) был отправлен с жандармами в Тобольск за какие-то политические провинности. Не доезжая несколько станций до Тобольска, он стал разбирать свой чемодан, и оттуда выпало письмо Чернышевского в Москву к литератору Плещееву (бывшему петрашевцу). В этом письме Чернышевский, будто бы, пишет, что воззвание к бывшим барским крестьянам готово, но что в Петербурге нет типографии, где бы можно его отпечатать, и просит Плещеева найти такую в Москве. Костомарова сейчас назад, в Петербург, (это уже было после ареста Чернышевского), спрашивают: каким образом у него очутилось такое письмо? Костомаров объясняет, что незадолго до своего ареста, летом 1862 г., он ездил в Москву и что Чернышевский просил его отвезти письмо к Плещееву. Письмо положил в чемодан, но, когда приехал в Москву, отыскать его не мог. Оказалось, что оно завалилось за верхнюю крышку чемодана, где и пребывало по сие время. Ему, Костомарову, письмо это Чернышевский отдала в беседке, где тоже с ним говорил о воззвании к крестьянам, которое должно было объяснить последним их печальное будущее, созданное экономической стороной реформы освобождения. Эти слова якобы слышали двое московскихъ мещан, случайно находившиеся в то время позади беседки [* Студент Ященко, содержавшийся в 1861 г. в московском смирительном доме за студенческие демонстрации, объяснил сию механику. В одно время с ним содержались какие-то два мошенника, московские мещане, рабочие московской литографии, к которым повадился ходить какой-то агент и часто подолгу с ними беседовал. Один мещанин с сердечным сокрушением признался Ященко, что его и его товарища подговаривают показать под присягой на Чернышевского все, что будет им сказано, и обещают за это должное вознаграждение. Мещане, по некоем колебании, согласились и были увезены в Петербург. А Всеволод Костомаров, подъезжая к Тобольску, всплакнул и обратился к своему жандармскому офицеру, спрашивая, чем может смягчить свою участь. Тот посоветовал ему написать под руку Чернышевского письмо, а то, моль, дескать, в Петербурге беспокоятся, что не могут найти за Чернышевским никакой вины. «Сделайте это — много одолжите». Костомаров согласился на все, а в придачу, оболгал еще своего дядюшку, будто у него в доме, в колонне, спрятаны всякие законопреступности. Обыскали, но не нашли ничего.]. Затем в докладе приводится письмо неизвестного из Москвы (тогда думали — Каткова) в III отделение, где говорилось: «Спасите Россию от этого умного социалиста, от этого ловкого софиста, имеющего заграничное влияние на молодежь и готового затопить Россию кровью». Приводилась записка Герцена к Чернышевскому, звавшему его в Женеву издавать «Современникъ», за невозможностью продолжать его направление в России. Приводилось место из письма Чернышевского к его жене, присланного уже из крепости; это место письма, которое сочли нужным привести, в доказательство сатанинской гор-ти автора, было следующее:

    «Я занят теперь мыслью написать энциклопедию знаний, какой не было со времени Аристотеля». Были и всякие другие курьезы в этом докладе; более не помню, но приведенные мною и есть самые главные. Чернышевский отдал письмо, представленное Костомаровым, и свой разговор с ним в саду. Разговор подтвердили под присягою московские мещане, а в докладе даже не упомянуто, были ли выданы эксперты для сравнения почерк Костомарова и Чернышевского».

    Сообщил Эд. Пекарский.

    Якутск,

    17 декабря 1904 г.

    /Наша Жизнь. Ежедневная общественно-политическая, литературная и экономическая газета безъ предварительной цензуры. С.-Петербургъ. № 77. 1 (14) февраля. 1905. С. 2-3./

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй

    Койданава

 

 

    Николай Гаврилович Чернышевский – род. 12 (24) июля 1828 г. в в губернском городе Саратов Российской империи, в семье священника. В 1842 г. поступил в Саратовскую духовную семинарию, в 1846 г. в Санкт-Петербургский университет на историко-филологическое отделение философского факультета. В 1850 г., после окончив курс кандидатом, получает назначение в Саратовскую гимназию. Высочайшим приказом 24 января 1854 года Чернышевский был определен учителем во Второй кадетский корпус Санкт-Петербурга. В 1858 г. он первый редактор журнала «Военный сборник». С сентября 1861 г. находится под тайным надзором полиции. 12 июня 1862 г. Чернышевский арестован и размещён в одиночную камеру под стражей в Алексеевском равелине Петропавловской крепости по обвинению в составлении прокламаций «Барским крестьянам от доброжелателей поклон». 7 февраля 1864 года сенатом был объявлен приговор по делу Чернышевского: ссылка на каторжные работы сроком на четырнадцать лет, а затем поселение в Сибири пожизненно. Царь Александр II уменьшил срок каторжных работ до семи лет. Чернышевский был отправлен в Нерчинскую каторгу, а в 1866 г. переведен в Александровский завод Нерчинского округа, в 1871 г. отправлен в Якутскую область, в Вилюйский тюремный замок. В 1883 г. Чернышевского перевели в Астрахань, в июне 1889 г.  переезжает в Саратов, где 17 (29) октября 1889 г. умирает от кровоизлияния в мозг. Похоронен в Саратове на Воскресенском кладбище.

    Груньня Долбик,

    Койданава

 

 

                                       СТРАНИЧКА ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЕТСТВА

                                                     (Посвящаю моей дорогой маме)

    Родился я в Якутске, «среди метелей и снегов на берегу широкой Лены», на Большой улице, на том месте, где теперь высится большой каменный магазин Коковина и Басова, был когда-то построенный выходцами из Вологодской губ. купцами Чекалевыми большой старинной архитектура (такой, каких мало осталось в России) деревянный дом с мезонином, имевшим большие венецианские окна и большую террасу с двумя солидных размеров колоннами. В мое время все это уже было подернуто плесенью; крыша террасы уже обросла мохом.

    В этом нашем наследственном доме, бывшем единственным в Якутске по обширности и удобствам для более или менее культурного существования (если не считать еще губернаторского дома), по воле властей была устроена земская квартира, где останавливалась приехавшие чиновники.

    В этот-то дом в начале 70 годов, когда я был еще совсем ребенком, привезли Н. Г. Чернышевского.

    Старый наш дом был свидетелем пребывания в Якутске многих исторических личностей. Здесь побывал и И. А. Гончаров во время своего плавания на фрегате «Паллада». Здесь был декабрист Бестужев-Марлинский; здесь в начале 80 годов перебывал весь спасшийся от голодной смерти экипаж знаменитого судна «Жаннета», погибшего во время экспедиции в Ледовитый океан.

    О недолгом пребывании Н. Г. Чернышевского, отправляемого через Якутск в место его ссылки — Вилюйск, вот что сохранялось в воспоминаниях моей семьи.

    Привезли его окруженного жандармами и поместили в двух комнатах нашего дома. Обширный зал занимала стража; здесь же происходили деловые свидания с представителями якутской администрации. В мягкой гостиной поместили Н. Г., причем его не оставляли одного. Моя мама рассказывала, что доступ туда был только для жандармского офицера и конвоиров. Отец, пришедший в «зал, сделал было попытку заглянуть в отворенную дверь гостиной, чтобы увидеть Н. Г-ча, но был остановлен жандармским офицером. Удалось моей семье видеть Чернышевского только в замочную скважину дверей, запертых из гостиной во внутренние комнаты. Видеть Н. Г. удалось только нашей кухарке Авдотье Собакиной, которая подавала обед Н. Г. Он сидел на диване за столом, по бокам два жандарма. Старуха-кухарка была поражена темь, что Н. Г-чу, «такому скромному», не давали в руки ножа и вилки.

    Мясо разрезывал жандарм, а есть разрешалось только ложкой. Авдотья с особенной жалостью передавала после нам об этом обстоятельстве: «Мучили бедного», говорила старуха, «а он такой сланный, скромный»...

    Культ Чернышевского был у нас в доме; это имя всеми в семье произносилось с благоговением. Мать зачитывалась статьями И. Г. в «Современнике», а знаменитый роман «Что делать», извлеченный из этого журнала, в кругу нашей семьи я ее близких был святыней. Впоследствии, когда мне было 15 лет, я был допущен к чтению этой книги. Помню, я и мои товарищи просидели буквально целую ночь над романом «Что делать».

    В это время великий изгнанник уже был на своей родине, в Саратове.

    Как мы жалели, что нам не удалось лично увидеть Н. Г-ча а как усиленно бились наши юные сердца при чтение его книги, которая в то время была для нас откровением.

    Наш дом не был свидетелем возвращения Н. Г. из вилюйской ссылки, т. к., возвращаясь оттуда, он был привезен ночью под большим секретом в Якутск прямо в дом губернатора генерала Георг. Фед. Черняева и здесь, напившись чаю и оставив конвоировавших его казаков, которые почему-то мертвецки напились дорогой, уехал под другим конвоем дальше.

    Зато наш старый дом с его колоннами видел, как быль привезен из Вилюйска Ипполит Мышкин, схваченный после долгих блужданий по вилюйской тайге и отправлявшийся в Россию под усиленным конвоем. Как известно, Мышкин явился в Вилюйск в форме жандармского офицера к смотрителю вилюйской тюрьмы Жиркову и предъявил ему предписание сдать ему на руки «арестанта» Чернышевского. Попытка освободить Н. Г. не удалась благодаря тому, что «бумага», предъявленная Мышкиным, была дана, минуя якутскую администрацию. Опытный службист — Жирков сразу обратил внимание на то, что тут что-то «не тае». А затем у «жандармского офицера» аксельбант оказался не на той стороне, на какой полагается по форме.

    Когда Мышкина привезли в наш двор к большой террасе с колоннами, чуть не весь город сбежался к нам «в гости», только бы посмотреть на схваченного «освободителя» Чернышевского. Мышкин, рассказывали у нас в семье, был бледен, но его выразительные глаза сверкали особенным блеском; энергичное лицо было серьезно. На него неприятно подействовало присутствие любопытствующей публики. Сборы были недолги и тройка «звеня, гремя», умчала его в Россию, где мрачный Шлиссельбург принял его в свои каменные объятия.

    О пребывании Н. Г-ча в Вилюйске у нас в семье рассказывалось много. Многое из этого уже стало достоянием гласности.

    Интересны отзывы лиц, близко стоявших к Н. Г-чу. Урядник Кондаков (известный под именем Андрюшки), бывший «соглядатаем» при Чернышевским, следивший за нам по пятам, согласно инструкции, на расстоянии «дабы не раздражать г. Чернышевского», рассказывал мне, что Николай Гаврилович «был такой незлобный», что «даже мух не убивал, а выпускал в отворенное окно».

    Вдова покойного урядника, бывшего главным представителем надзора над Чернышевским, на все расспросы ответила только: «Как бывало сойдутся этаких-то двое да начнут спорить: мои то муж, — говорила она с гордостью; — ну да и Николай Гаврилович тоже, добавляла она с некоторой снисходительностью.

    Во время пребывания своего в Вилюйске, Н. Г. в остроге сидел не все время: ему разрешалось до 9 час. вечера совершать свои прогулки, бывать в гостах у обывателей, но в 9 ч. вечера его запирали, как арестанта. В то время, когда исправником был в Вилюйске покойный Е. С. Шахурдин, Н. Г. пользовался большими льготами. Шахурдин был человек интеллигентный, жена его Евд, Никод. — большая поклонница Н. Г ча, последний бывал у них часто.

    Среди вилюйской глуши, где больше медведей, чем людей, это было особенно ценно для изгнанника. Бывалъ он и у помощника исправника К. и даже подарил ему книгу «Эстетич. отношенія искусства къ дѣйствительности», которую почтенный чиновник так я не мог «осилить». Но Н. Г. прекратил свои посещения из-за следующего обстоятельства. Г-жа К., жена помощника исправника, как-то «капсекая» (испорченное от якутского слова «капсе» — рассказывать), поделилась с Н. Г-чем, «не ведая сама, что творила», сообщением о том, как она обманула какую-то якутку во время какого то хозяйственного расчета. Н. Г. выслушал свою откровенную собеседницу, — помолчал немного и сказав: «Так вот вы как», надел шапку и ушел из гостеприимного дома с тем, чтобы больше в него никогда не заглядывать.

    Посетителей, являвшихся к нему из любопытства, особенно чиновников Н. Г. не выносил. Особенно он был раздражен посещением губ. стряпчего Климовского, который задавал Н. Г. вопросы о его романе «Что делать?» Архиерея, который хотел его посетить, Н. Г. совсем не принял...

    Тяжелое положение Н. Г-ча, при отсутствии интеллигентного общества, при полной отчужденности от культурного мира, при тех условиях, когда сношения с этим миром, благодаря архаичности путей сообщения, были пока невозможны, при тяжких условиях личного существования, когда запросы духа отражались на бумаге, которая сжигалась, создали такое кольцо, такую петлю для Н. Г-ча, что нужно удивляться тому, что в нем сохранилось столько энергии, чтобы он в силах был так работать по возвращении в Евр. Россию, как работал. Молодым, полным юношеских, нерастраченных сил, он был привезен после каторги в Якутскую область и уехал оттуда стариком.

    Столько лет было вычеркнуто из жизни крупного политического деятеля, ученого выдающегося публициста...

    Давно ли имя Н. Г. стало легальным. Мы еще помним то время, когда «подцензурные» литераторы отмечали его как «автора «очерков Гоголевского периода», совершенно также, как Н. Г. в «Современнике» конца 50-х годов по цензурным требованиям зашифровал имя В. Г. Белинского словами «автор статей о Пушкину».

    Только теперь, после эпохи Sturm und Drang? мы ни лишены права воздать должное нашему великому учителю.

    Закончим настоящие воспоминания ученика, верного заветам великого учителя, словами Некрасова, близкого Н. Г-чу: «Природа-мать, когда-б таких людей ты иногда не посылала миру, заглохла-б нива жизни».

    Николай Катин.

    /Сибирскія Вѣсти. Иркутскъ. № 51. 17 октября 1912. С. 2./