ЎЎЎ М. А. Віташэўскі. Старая ды новая якуцкая ссылка. Выданьне Э. К. Пякарскага. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                                СТАРАЯ И НОВАЯ ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА *)

                                                          (по поводу книги г. П. Теплова)

                                                                                I.

    [* Совершенно готовая к печати статья под другим заглавием («На ходулях»), но того же содержания, была захвачена жандармами при аресте автора на его квартире 7-8 июля 1906 г. Этим объясняется запоздалость нашего ответа г. П. Теплову. Рукопись не возвращена автору. Настоящая статья носит следы повторения того, что было уже раз написано.]

    Г-н П. Теплов написал большую (480 страниц) книгу об известном деле «романовцев» (П. Теплов, История якутского протеста. Дело «Романовцев». С приложением иллюстраций на отдельных листах. Ц. 1 руб. Издание И. Глаголева. СПб.). Это очень хорошо. Дело, которое ознаменовалось сидением в осаде 50-ти с лишним политических ссыльных в течение почти целого месяца, выпуском по осажденным около 900 солдатских пуль, смертью одного из осажденных и поранением трех других, — наконец, осуждением 55-ти лиц из участников вооруженного протеста на 12-тилетнюю каторгу, — такое дело заслуживает того, чтобы написать о нем подробный отчет.

    И надо отдать справедливость автору: он с внешней стороны отнесся к выполнению своей задачи вполне добросовестно.

    Вначале он дает общую характеристику ссылки в Сибири вообще и ссылки в Якутской области в частности (9-23 стр.; в дальнейшем встречаются также указания, служащие прямым и косвенным образом к характеристике ссылки). Затем он переходит к истории возникновения идеи о вооруженном протесте и его организации (стр. 24-33). Наконец, далее излагается история самого сидения в «романовке» (стр. 33-77). Изложено это все довольно подробно. Тем не менее, не мало деталей выступает и в описании предварительного хода следствия (стр. 77-116), затем в подробном изложении (хотя и не со стенографическою точностью) судебного разбирательства (стр. 116-326) и дальнейшей судьбы осужденных вплоть до их амнистирования (стр. 326-397). В издании воспроизведены многие официальные и неофициальные документы (стр. 453-480) и несколько фотографических снимков. Украшением книги служат некрологи трех товарищей-«романовцев», умерших ко времени составления книги.

    Интересное дело «романовцев» заключается, в немногих словах, в следующем.

    18 февраля 1904 г., в городе Якутске, в доме инородца Романова (отсюда — «романовка», «романовцы», «романовское дело») заперлись политические ссыльные с целью, оказав вооруженное сопротивление, протестовать против условий ссылки. Ближайшим образом протест был направлен против продолжения срока административной высылки, лишения казенного пособия для возвращающихся в Россию ссыльных и затруднений, которые ставились администрациею ссыльным в их переездах с места на место, в посещении г. Якутска и товарищей и т. п. Запершиеся в «романовке» устроились, как в осажденной крепости: запаслись «провиантом», «оружием» и «боевыми припасами», забаррикадировались и «заблиндировали» стены, условились с оставшимися на воле товарищами насчет «сигналов» на разные случаи, устраивали «вылазки», посылали и принимали «парламентеров». Когда выяснилась для администрации серьезность положения, то она обложила «романовку» отрядами полицейских, местных казаков и солдат; была даже задержана часть енисейских и иркутских солдат, явившихся в г. Якутск в качестве конвоиров с партией ссыльных. Наконец, не обошлось и без «военных действий». Стреляли осажденные по осаждавшим, и несметное количество пуль выпустили из своих винтовок осаждавшие по «Романовке». «Действия» эти повлекли за собой жертвы: со стороны осажденных был один убитый и трое раненых, со стороны осаждавших — 2 убитых. Дело окончилось так, как того и следовало ждать: 6 марта «из окна («романовки») был выкинут белый флаг» (стр. 75), а 7 марта — «романовцы» «из добровольных узников «романовки» сделались невольно арестантами якутской тюрьмы» (стр. 77).

    Итак, страничка в истории русской политической ссылки в самом деле очень интересная, и нельзя не поблагодарить автора разбираемой книги, «романовца» г. П. Теплова, за опубликование подробных фактических материалов.

    Но...

    Но здесь имеется много весьма серьезных «но».

    Начну с «тона», который, как известно, делает «музыку».

    Весь свой рассказ г. П. Теплов ведет в повышенном тоне. Автор «словечка в простоте не скажет».... Самое происшествие излагается военно-техническим языком: «летучий отряд», «блиндированье», «блиндаж», «пальба пачками», «убийственное действие солдатских пуль» — и тому подобными выражениями так и пестрит изложение г. П. Теплова. Конечно, это производит такое впечатление, как если слышишь, напр., команду какого-нибудь карапуза перед четырьмя-пятью его сверстниками: «пальба ротою... Рота, п-ли!» Если в обиходном жаргоне «романовцев», во время их сиденья, и были понятны такие выражения, как «летучий отряд», то не следует пускать его в оборот в серьезной книге. Смешно говорить, что отряд «летал», если не упускать из виду размеры «романовки». Другое дело — присвоение этого названия отрядом боевой организации какой-либо из революционных партий. Отряды эти действительно «летают» — из Варшавы в Одессу, из Москвы в Кишинев; — они действительно «летучие», потому что функционируют на ряду с «местными», областными... И «летучий отряд» «романовцев» относится к отрядам того же названия боевых революционных организаций так же, как «баобаб» в саду Тарасконского Тартарена к баобабу, растущему в Африке.

   Но, может быть, для читателей будут более убедительны цифры?.. Вот список «оружия» и «боевых запасов», бывших в распоряжении «блокированного» в крепости «Романовка» «отряда», отправившегося в Сибирь «в кратковременный отпуск из рядов действующей армии» (стр. 13).

        13 топоров;

        700 слишком невыстреленных револьверных патронов;

        25 заряженных медных патронов «вроде» бердановских;

        16 заряженных бердановских патронов;

        2 бердановских неснаряженных патрона;

        69 заряженных патронов для дробовых ружей (дробь и картечь);

        29 неснаряженных таких же патронов;

        132 неснаряженных патрона для малокалиберной винтовки;

        7 револьверов;

        2 двуствольных дробовых ружья;

        2 берданки;

        5 одноствольных дробовиков с бердановскими затворами;

        1 пистонный одноствольный дробовик;

        1 дробовик центрального боя; и

        1 шестизарядный дробовик Кольта (стр. 133).

    Считая, что всех осажденных было 50 человек, на каждого осажденного приходится:

        по 20 патронов, снаряженных и не снаряженных,

        по 0,24 ружья и

        по 0,14 револьвера.

    Да не подумает кто-либо из читателей, что я в комическом виде представляю здесь картину «Романовки»... Понятное дело, — нет! Я имею в виду представить в надлежащем тоне лишь характер тепловских описаний.

    Но как все это ни комично, однако, характеризуя «вкус» писателя, автор книги при этом не посягает на что-либо священное в наших глазах. Дальше же мы встречаем вольные и невольные посягательства этого рода. Г-н П. Теплов употребляет выражения и приемы, образчики которых читатели уже видели, не только тогда, когда говорит о «военных действиях» под «романовкою»: он переносит этот жаргон и на описание внутренней стороны дела.

    Отметим, прежде всего, такое выражение, как «наши мертвецы». Так как, при этом, «вечной памяти безвременно-погибших» мертвецов посвящается и вся книга, то читатель ожидает, что наши «мертвецы» — мертвецы «романовки». Но он очень скоро разочаровывается: из «наших» мертвецов один Ю. Матлахов погиб на «баррикадах» «романовки», Бодневский же окончил самоубийством долго спустя по окончании «военных действий» под «романовкою», а Костюшко-Валюжанич, хотя и умер геройскою смертью революционера, но обстоятельства, при которых это случилось, абсолютно ни в каком отношении к «романовке» не стояли: он казнен в Чите ровно 1 год спустя после того, как «романовка» сдалась... В интересах главы «Наши мертвецы» г. П. Теплову следовало бы подождать с выпуском в свет его книги лет 5 или 10: к тому времени из числа бывших «романовцев», наверное, оказалось бы не три, а 23 умерших — кто от веревки палача, кто — от дизентерии или родильной горячки, — и книга производила бы еще более сильное «впечатление», — конечно, на тех, кто сам «из Тараскона»... Итак, в данном случае степень причастности г. П. Теплова Тараскону поддается математически-точному выражению: на трех «наших», по автору, мертвецов приходится на самом деле всего один...

    Но здесь уже нельзя сказать: «чем бы дитя ни тешилось...» Всякий, кому воистину дорога память «мертвецов», в праве протестовать против произвольной вербовки их в число «наших»... Ведь ничем не доказано, что Бодневский покончил жизнь самоубийством не под впечатлением всего того, что он перечувствовал, сидя в «романовке», — ничем не доказано, что Костюшко, переживши сибирскую революцию и погибая от пуль солдат, расстрелявших его в Чите, год спустя после «романовки», не перестал разделять наивно-восторженный взгляд г. П. Теплова на сиденье в «романовке»...

    Г-н Теплов! К памяти мертвых надо относиться с особенною осторожностью: они не могут внести в ваше изложение никаких «поправок»...

    Еще более важным является факт преувеличения самого происшествия.

    Мы уже знаем, из-за чего сыр-бор загорелся. А вот текст «требований», предъявленных «романовцами» губернатору перед тем, как они заперлись в своем «шаброле»:

    «1) Гарантия немедленной, без всяких проволочек и пререканий, отправки всех оканчивающих срок товарищей на казенный счет.

    2) Отмена всех изданных в последнее время распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек.

    3) Отмена всяких, кроме точно указанных в «Положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого «Положения».

    4) Отмена циркуляра, запрещающего свидания партий с местными политическими ссыльными.

    5) Гарантия в том, что никаких репрессалий по отношению к лицам, подписавшим настоящие требования, применено не будет» (стр. 31).

    Всякий, кто знаком хоть сколько-нибудь с историей русской политической ссылки, должен признать, что это — обычные требования ссыльных колоний, предъявляемые местной администрации. Если и есть здесь какое-нибудь отличие, то оно скорее говорит не в пользу требований «романовцев». Так, пишущий эти строки пробыл в положении ссыльного не без году неделю, как «романовцы», а долгих 14 лет (не считая 5 лет каторжных работ), но ни разу не поинтересовался прочесть какие-либо «правила», и если протестовал и требовал чего-либо, то независимо от того, что изложено в этих «правилах» и чего там нет. Гг. «романовцы» же предусмотрительно требуют (п. 3) отмены репрессалий «всяких, кроме»...

    Сам г. П. Теплов называет (стр. 32) требования «романовцев» скромными, — даже консервативными (?). Да и обо всем «романовском деле» высказывается в том смысле, что оно вызвало «преувеличенные восторги» и «незаслуженные похвалы» (стр. 164). Но это не мешает автору говорить все время в необычайно повышенном тоне. Уже не одна обстановка, о которой, как мы видели, г. П. Теплов выражается обыкновенно с вызывающею улыбку, с доходящею до комизма преувеличенностью, но и поводы к протесту, и формы, в которые он облекался, и сущность действий протестантов, и, наконец, его последствия, — все это, в изложении автора, оказывается преувеличенным, рассчитанным на подогревание в читателях чувств «из Тараскона».

    Мы видели, что требования «романовцев», предъявленные якутскому губернатору, — обычные требования колоний ссыльных к местной администрации. Уже по одному этому нет оснований выделять «романовку» из ряда обычных протестов: все дело не в качественной его стороне, а в количественной. Участников было много, они успели организоваться, — наконец, форма протеста была такова, что повлекла за собой жертвы. Но г. П. Теплов описывает все это в выражениях, как будто дело идет не об обыкновенном протесте ссыльных, а о каком-то геройском подвиге, который «должен был не только дать знать друзьям о нестерпимости положения, а и предостеречь наших врагов» (стр. 32; курсив подлинника).

    Заговорит ли, далее, автор об аресте „романовцев», — и у него выходит, будто «измученные, запыленные лица товарищей при свете дня производили ужасное впечатление, в их глазах виднелись мрачное отчаяние и затаенный гнев. Все шли молча, как осужденные на казнь» (стр. 77).

    Зайдет ли речь об амнистировании «романовцев», — и оказывается, что это случилось «по мановению волшебного жезла революции» (стр. 422), а передача дела «романовцев» вместо военного суда — гражданскому объясняется не более и не менее как тем, что «правительство побоялось... бури негодования» (стр. 118). Конечно, несколько лет спустя (т.-е. теперь) правительство не «побоялось» ввести военно-полевые суды, даже на всем протяжении России. Но, ведь, это касается каких-то «максималистов» и «эсеров». А когда дело шло о «романовцах», то, конечно, правительство должно бы «побояться» предать обыкновенному военному суду несколько десятков лиц в одном Якутске, — довольно таки отдаленном городишке обширного государства...

    Во всех подчеркиваниях, преувеличениях, приумножениях и измышлениях автора явно страдает то самое дело, которому, как надо думать, старается служить автор. Ведь не все же из Тараскона, г. П. Теплов! А для тех, кто привык наслаждаться только неподмалеванной красотой, кто любит истинно-великое дело, — на таких ваши приемы производят обратное действие, — отталкивающее...

    В самом деле: г. П. Теплов не обладает ни чувством меры, ни художественным чутьем, ни уменьем правильно выражаться по-русски... Так, каким-то образом у него выходит, что «целью... вооружения и забаррикадирования» может быть и «сознание условий» (стр. 83) [* Очевидная опечатка: нужно читать — «создание условий». Э. П.], не говоря уже о том, что, по автору, «ссылаться» можно и «одному из якутских товарищей» (стр. 23), а также — будто дом может «заниматься» политическими (стр. 28).

    И так, повторяю, от характера приемов автора страдает несомненно и прежде всего то самое дело, которому он считает себя призванным служить. Вот почему наиболее крупным недостатком книги является неестественно повышенное отношение автора к внутренней стороне протеста, — к причинам его возникновения, к его целям и результатам. Так, по крайней мере, должен думать каждый, кому дороги истинно-революционное дело в России, положение ссыльных и участие их в русском освободительном движении, и по сравнению с этим далеко на задний план отступают не только ребяческие «квалификации» внешних действий протестантов, но даже непочтительное отношение автора к товарищам-мертвецам.

    При таком «настроении» автора для него нет ничего легче, как перейти от чрезмерного и совершенно неуместного восхваления к столь же чрезмерному и столь же неуместному порицанию. На палитре г. П. Теплова только две краски: черная и белая. Не жалея последней во всем, что касается «романовцев», автор без стеснения проводит черною по всему остальному.

    Если отсутствие в авторе чувства меры и художественного чутья легко обнаруживается, при чтении книги, каждым литературно развитым человеком; — если каждый, кому дорого в России дело освобождения народа, в состоянии и сам за комичными преувеличениями рассмотреть в деле «романовцев» истинно-драматическое и истинно-трагическое, — то на ту часть повествования г. П. Теплова, которая наполнена обличениями «социалистов-революционеров» и «старой ссылки», необходимо ответить с возможною обстоятельностью.

    Ссылка, в глазах русского общества, окружена некоторым ореолом, — и вот является человек, который бросает ей в лицо чрезвычайно тяжкие обвинения! Но ссыльные — далеко, в них может заговорить естественное чувство неловкости, если бы они вздумали обелить себя в глазах общества от нападок своего же товарища-ссыльного, кичащегося перед публикой своим участием в «громком» процессе, который возник на почве отношений между ссыльными и администрацией. Но... тем не менее нельзя оставить дело в таком положении: «обличения» подобные тепловским, в первый раз появляются перед обществом, — и надо на них немедленно же ответить, чтобы «другим было не повадно» [* Здесь автор еще раз высказывает сожаление, что обстоятельства, о которых указано в примечании на 1-ой странице, помешали ему дать в печати посильный отпор г. П. Теплову тотчас же по выходе в свет его книги.]. И я беру на себя эту задачу, как человек, также принадлежащий к «старой ссылке» Якутской области, хотя и выехавший из Сибири задолго до «романовки». И потому, ограничиваясь, что касается других сторон изложения автора, сказанным, я займусь более подробным освещением того, что г. П. Теплов говорит о «старой ссылке» и ее отношении к романовской истории.

                                                                               II.

    Старую ссылку г. П. Теплов описывает в самых мрачных красках.

    Если поверить ему, то окажется, что ко времени возникновения романовского дела старая ссылка представляла собою сборище «инвалидов на покое», — людей, которые привыкли «чувствовать себя в ссылке почти как дома» (стр. 11); — она была уже «приручена», «умиротворена», в ней «понизилась революционность» и на место последней «водворилась мертвечина» (стр. 12); «те „старожилы”, которые чувствовали себя на положении инвалидов, все больше затирались и отступали на задний план ссыльной жизни» (стр. 12-13).

    Что же повлияло на разложение ссылки? — Ход рассуждения г. П. Теплова таков.

    Бывший иркутский генерал-губернатор Горемыкин в одном из своих отчетов «заявлял, что политические ссыльные представляют элемент, опасный в России, но чрезвычайно полезный для Восточной Сибири» (стр. 11). Отсюда — стремление Горемыкина сделать политических ссыльных как можно более полезными. В этих целях он, предвосхищая систему Зубатова, а отчасти следуя по стопам Судейкина и Лорис-Меликова (стр. 9), всеми силами провоцировал ссыльных в их регрессировании от «революционности к «прирученности». Он развращал ссылку, предоставляя более слабым ее представителям возможность... быть полезными краю. — «Такая политика находила себе умелых исполнителей в Сибири, где в отношении к политическим ссыльным господствовал так называемый «либеральный» режим» (стр. 10). К числу этих умелых исполнителей должен быть отнесен и В. Н. Скрыпицын, который даже был послан в Якутскую область губернатором именно для того, чтобы «умиротворить политическую ссылку, возмущенную зверствами якутской бойни 1889 года и последовавшего за нею военно-окружного суда... Ему и его не менее «либеральным» клевретам... удалось в значительной степени усыпить многих «политиков»... Скрыпицын добился у правительства разрешения на занятие политическими ссыльными мест врачей, фельдшеров, заведующих якутским музеем, статистиков, архитекторов и т. д... Все предпринятые за время губернаторства Скрыпицына научные экспедиции и командировки были организованы при участии значительного количества политических ссыльных» (стр. 11-12).

    Но пусть не подумает читатель, что этим ограничивается зло, которое было причинено якутской ссылке «провокаторскою» деятельностью В. Н. Скрыпицына. О, нет! На то и существует на свете г. П. Теплов, чтобы вскрывать язвы ссылки до конца и сказать нечто еще более ужасное. В. Н. Скрыпицын, по уверению этого «автора», «успел привлечь нескольких ссыльных даже к прямому сотрудничеству в его «реформаторской» деятельности, направленной к «упорядочению» земельных отношений местного инородческого населения — якутов и тунгусов — с чисто фискальными целями. Эти «прирученные» экземпляры из бывших ссыльных ратовали за усиление административно-полицейского произвола в делах якутского землевладения, воскуряли в своих «трудах» и журнальных статьях густые фимиамы просвещенному администратору и благодетелю края Скрыпицыну, внесшему свет и культуру в Якутскую область, и т. д.» (стр. 12).

    Не сомневаюсь, многих такое отношение г. П. Теплова к «старой ссылке» приведет в негодование. Да я и сам едва воздерживаюсь от выражения этого чувства. Задерживающим моментом для меня служит представление, которое я себе составил об авторе этих удивительных филиппик. Чего бы ни коснулся г. П. Теплов, — все выходит у него грубым, фальшивым, нелепым; какою бы стороною своего душевного склада он к нам ни обернулся, — вечно видишь перед собою ничем неоправдываемое самодовольство... Что возьмешь с такого человека?... И если случайно он касается такого предмета, как оценка «старой ссылки», то что дает право ожидать, что здесь он и его отношение к делу окажутся иными, чем в других случаях?..

    Как хотите, — а я отказываюсь негодовать. К инсинуациям такого «историка», как П. Теплов, я отношусь равнодушно, и если что меня заставляет браться за перо, то лишь самый факт появления этих инсинуаций в печати: не с г. П. Тепловым я говорю, а с теми из питателей его книги, в которых последняя может вызвать недоумение.

    Да собственно с г. П. Тепловым расправиться было бы не трудно. Дело в том, что свои «инфиниции» он не основывает ни на датах, ни на фактических данных. И достаточно было бы печатно потребовать от него фактического подтверждения хотя бы такого обвинения против старой ссылки, будто она ратовала «за усиление административно-полицейского произвола в делах якутского землевладения», — достаточно этого, чтобы поставить г. П. Теплова в положение, которое дает право называть его публично клеветником, т.-е. человеком, распространяющим путем печати заведомо ложные сведения с целью опорочить честь и доброе имя ближнего.

    Но, повторяю, в дальнейшем я игнорирую г. П. Теплова. Я игнорирую его настолько, что отсутствие в его «обвинениях» фактического материала не заставит меня воздержаться от самого широкого пользования такого рода материалом. Я с цифрами, фактами и датами в руках буду освещать те стороны жизни якутской «старой ссылки», на которые совершенно голословно набросил тень г. П. Теплов.

                                                                                III.

    Прежде чем перейти к выполнению своей главной задачи, я остановлюсь на некоторых недоумениях, которые, как мы уже с читателями видели, в таком изобилии вызывает чтение книги г. П. Теплова.

    В ней мы читаем: «Скрыпицын добился у правительства разрешения на занятие политическими ссыльными мест врачей, фельдшеров... и т. д.» (стр. 11). Это — одна из сторон провокаторской деятельности В. Н. Скрыпицына. Но оказывается, что для того, чтобы провоцировать по наущению правительства, провокатору нужно было «... добиваться» у того же правительства права провоцировать!... Ведь одно из двух: или Скрыпицын был действительно послан для провокации — и тогда нечего было ему и «добиваться», или же — раз он действительно «добивался», то, значит, он не был послан, не был провокатором.

    Со своей стороны сообщу следующее.

    Когда через меня передавалось предложение товарищам принять участие в работах по составлению «Памятной книжки Якутской обл. на 1896 г.», то я указал, что не излишне ли начинать работу, если ее придется прервать, когда в Иркутске или Петербурге узнают, что главные работники — политические ссыльные. В ответ на это лицо, передававшее мне предложение, сказало: «я заявил губернатору, что других сил в области я не знаю, и потому сделать что-нибудь путное можно только при содействии политических». В этом смысле было сделано и представление в Иркутск. Оттуда последовал ответ с разрешением воспользоваться трудами политических, но оно было обставлено довольно существенными ограничениями. Так, помню, не разрешалось писать статьи в первом лице: они должны были носить такой характер, как будто «составлены» в «канцелярии» областного статистического комитета. Дело заключается, значит, просто в том, что для исполнения известных работ могли быть пущены в ход только силы политических, а не в том, чтобы, давая политическим какую бы то ни было работу, отвлечь их от занятия революционными делами.

    Затем, достоверно мне известно, что В. Н, Скрыпицын должен был давать, кому следует, «объяснения» по поводу предоставления льгот политическим по исполнению некоторых работ и занятию некоторых должностей. Это, опять-таки, не вяжется с предположениями, что здесь мы имеем дело с систематической провокацией. Ясно, что В. Н. Скрыпицын хотел делать дело (хотя бы и по своему) и для того, чтобы сделать его лучше, обращался к услугам политических, но о провокации не думал.

    Вообще, вопрос о том, была ли здесь провокация, были ли ссыльные, что называется, поддеты на удочку, и с каких времен убеждение, что ссыльные подвергаются провокации, проникло в сознание автора разбираемой книги, — этот вопрос представляет особый интерес.

    Нам уже известно, что в целях именно провокации «Скрыпицын добился... разрешения на занятие политическими ссыльными мест... заведующих якутским музеем, статистиков... Все... научные экспедиции и командировки были организованы при участии значительного количества политических ссыльных» (стр. 11-12).

    Прежде всего, утверждение это не находится в соответствии с датами. Первым заведующим Музея был В. П. Зубрилов, но это было еще до побоища 1889 г., и он оставил Музей до появления в Якутске В. Н. Скрыпицына. Первым «статистиком» был я, — и занял я место в статистическом комитете при губернаторстве В. З. Коленко. Служил я при В. З. Коленко что-то с год (если не больше). Наконец, первую «научную» экспедицию (по Намскому улусу Якутского округа) совершил опять-таки я, и это было даже еще до моего поступления в Комитет (в конце 1889 г.), и а fоrtiori — до водворения в Якутске В. Н. Скрыпицына. Следующая проектированная экспедиция (на средства М. В. Пихтина) была разрешена [* Она не осуществилась.] тоже при губернаторе В. З. Коленко. Правда, большая, «сибиряковская» экспедиция открыла свои действия при В. Н. Скрыпицыне; но, во-первых, переговоры о ней начались задолго до назначения этого последнего якутским губернатором (еще в то время, когда я жил в улусе, т.-е. до 1890 г.), а во-вторых — В. Н. Скрыпицын в ее организации не принимал вообще никакого участия, а вначале даже тормозил, по трусости, ее осуществление.

    Итак, не В. Н. Скрыпицын «добился разрешения», а все, что ему приписывается, существовало до него. Чем ему обязана ссылка, это — официальным разрешением заниматься педагогическою деятельностью, да и то такое разрешение дано было, кажется, одному В. М. Ионову, который даже в Европейской России мог бы пользоваться известностью, как замечательный педагог. Это — во-первых.

    А во-вторых — само по себе исполнение работ и служение краю, конечно, не может быть поставлено в вину ссылке. Даже поверхностное знакомство с историей Сибири указывает, какую роль играла ссылка в развитии страны. Начиная с декабристов, продолжая каракозовцами и кончая поляками 1863 г., ссыльные вносили в Сибирь свет и знание, содействовали культурному и ремесленному прогрессу. Было бы печально, если бы ссыльные 70-х и 80-х годов составили в этом отношении исключение. Ход событий показывает, что этого не было. И, конечно, первое объяснение этого явления — в общих условиях жизни ссыльных, пока обратное не доказано. И наоборот: если согласиться, что Горемыкин и В. Н. Скрыпицын — провокаторы, то провокационною следует назвать и деятельность знаменитого ген. Лепарского, посланного, именно в качестве достаточно мягкого человека, устраивать жизнь декабристов. И тогда выйдет, что первым «Зубатовым» был не печальной памяти Зубатов 80-х и 90-х годов, а... Николай I и его «клеврет», ген. Лепарский!..

    Это немножко напоминает тех велемудрых философов, которые серьезно доказывали, что уже Белинский был... «эсдеком».

    Но г. П. Теплов говорит, что В. Н. Скрыпицын — провокатор, — а Брут, конечно, честный человек, — как выражается у Шекспира Антоний над трупом Цезаря. Не сомневаюсь, что гг. «романовцы» в этом солидарны с г. П. Тепловым. Невольно, — повторяю, — рождается, однако, вопрос, с какого момента сложилось в «романовцах» убеждение о характере деятельности В. Н. Скрыпицына?.. Вопрос — «занятный», так как из книги самого г. П. Теплова я узнаю, что «письмоводителем» у мирового судьи Асс служил довольно видный «романовец» (стр. 129). И это — не единственный из «романовцев», который занимал указанное почетное положение в г. Якутске, — конечно, с разрешения «провокатора» В. Н. Скрыпицына или его преемника... Затем, в другом месте книги (стр. 461) находим сведение, что «романовец» Лаговский состоял хранителем Якутского Музея... Наконец, не припомнит ли автор разбираемой книги, что одним из членов экспедиции инженера Попова, снаряженной для исследования пути Нелькан — Аян, состоял также «романовец» — некий... г. П. Теплов?

    Итак, мы можем констатировать, что козни В. Н. Скрыпицына и его преемников не миновали и «романовцев». То, что проделывал, с провокаторскою целью, В. Н. Скрыпицын со старою ссылкою, — а именно: «разрешение на занятие политическими ссыльными мест... заведующих якутским музеем» (стр. 11), предоставление права участвовать в «научных экспедициях и командировках» ( стр. 12) и т. д., — то же в свое время проделано было и с «романовцами»... Какое же право, казалось бы, имеют «романовцы», а в частности — бывший член одной из научных экспедиций, г. П. Теплов, кидать грязью в «старую» ссылку?... Но, конечно, это, — совершенно праздный вопрос!

    Не место... портит человека... (а человек — место, — хотелось мне добавить). Quod licet Jovi, non licet bovi. То, что было опасно для «стариков», то не могло представить ни малейшей опасности для представителя «могучей волны социал-демократического движения» (стр. 12).

    В самом деле, разница между «старожилами» и «товарищами» — громадная, резко бросающаяся в глаза. Последние «ехали в Собирь не почить на лаврах, не в отставку, на покой, а в кратковременный отпуск (гм!..) из рядов (гм!.. гм!..) действующей армии (гм!.. гм!.. гм!..), лишь чтобы передохнуть (?) немного (??) и привести в порядок (соглашаюсь: не вредно для г. П. Теплова и некоторых других) свой теоретический багаж, пополнить (опять-таки: счастливая мысль!) свое идейное оружие для новой борьбы» (стр. 13) [* Выразив в скобках свое удивление стилистике автора и свое полное согласие с некоторыми его «мыслями», я рекомендую читателям эту тираду, как образец писательского таланта г. П. Теплова. Таких трескучих шумих, начиненных пустозвонными словами, можно немало встретить на многих страницах его книги.].

    Судя по результатам, как они вырисовываются в книге г. П. Теплова, гг. «романовцам» не удалось осуществить свои благие намерения: ни «привести в порядок свой теоретический багаж», ни «пополнить свое идейное оружие» они не успели. На это существуют свои причины: «романовцы» занимались все время... революционною деятельностью. По крайней мере, такое заключение непосредственно вытекает из того факта, что г. П. Теплов на каждом шагу старается противопоставить «романовцев» «старикам». А так как относительно последних автор уже «показал», что они не проявляли «интереса к революционной борьбе в самой России», их «связи (с революционной Россией) порвались, нелегальная литература почти не доходила, да и слабо заботились о ее получении;.. побеги являлись редкими, единичными исключениями» (стр. 12), — то, следовательно, «романовцы» — революционеры.

    И так, «романовцы» занимались революционною деятельностью.

    Мы уже видели, насколько «революционны» были их «требования»: классическое «отмена всяких стеснений, кроме»... стеснений! — Здесь — несомненный признак революционности «романовцев».

    А затем — г. П. Теплов явно рассчитывает не только на «Тартаренов из Тараскона», но также и на... не очень умных людей. В самом деле: разве не до крайности наивные только люди способны усмотреть революционность настроения в предъявлении таких требований местной администрации, которые мы привели выше?.. Попробуйте себе представить лишь, что вздумал бы предъявлять свои «требования» человек, вся мечта которого — мирно и спокойно заниматься... письмоводством у мирового судьи, — содержанием в порядке сокровищ Якутского Музея, — даже земледелием или промыслами, — даже винной торговлей среди инородцев (последнее запрещено законом и на самом деле безнравственно); — не те же ли требования предъявил бы он, будучи в положении «романовцев», что и эти последние? Но, ведь, ясно, что в подобном случае ни о какой «революционности» не могло бы быть и речи.

    Я даже скажу немного более.

    Я имею за собой немало наблюдений. Я наблюдал жизнь политических в течение 5 лет заключения в тюрьмах (отчасти — каторжных) и затем — 14 лет в ссылке. И могу сказать, что не только готовность к «борьбе» с администрациею не служила обыкновенно показателем революционности, но нередко особенную активность в этой борьбе проявляли наименее революционные элементы тюрьмы и ссылки. Ведь речь идет здесь обыкновенно об улучшении данных условий существования, и притом большей частью — условий материального характера. А улучшением таких условий особенно дорожат именно те, которые, раз они добьются исполнения своих требований, так или иначе «успокаиваются» на местах «письмоводителей» мирового судьи, хранителя музея или участника научной экспедиции. В лучшем случае такие «протестанты» par excellence разменивали свои силы на мелочь и подчас даже опошляли самое слово «протест».

    Характер и интенсивность борьбы здесь не причем. Эти особенности ее определяются не степенью революционности участников, а настроением — то как фактором временным, то как фактором постоянным. Мне пришлось принимать участие в знаменитом протесте карийцев 1882 года (так называемая «майовка»). О повышенности настроения заключенных можно судить по одному тому, что мы решили живьем сжечь себя вместе с тюрьмой, если дальнейшее сопротивление (с оружием в руках, как и у «романовцев») окажется бесполезным. Между прочим, на меня была возложена обязанность — поджечь тюремное здание изнутри, со стороны камеры, которая у нас называлась «харчевкой». В этом месте была заготовлена большая бутыль с керосином, щепки и другие горючие материалы. Единодушие было замечательное: не было ни одного протестующего, — не протестовали даже те из заключенных, которые давно уже прослыли за людей совершенно равнодушных к интересам тюрьмы и товарищей. И, тем не менее, ни я, и никто из моих товарищей никогда не усматривали в «майовке» революционного акта. Это косвенным образом вытекает и из того, что многие из карийцев уже тогда перестали быть революционерами, — что они доказали впоследствии великолепным «устройством» себя на поселении, — другие же никогда и не претендовали на звание революционера.

    У немногих, впрочем, дух протеста был лучшим украшением их душевного склада. Такие, делая даже маленькое дело, всегда сознавали, что именно они делают, — не преувеличивали ни своих сил, ни значения совершаемых ими актов. У таких всегда оставался запас сил на высокие подвиги, на крупные дела. Но чтобы быть такою «действенною» личностью, надо быть не кем-нибудь из «революционеров»-Нарциссов, а колоссом-Мышкиным, — надо обладать гармоническим развитием высоких душевных качеств Долгушина, а не гипертрофированною хвастливостью и преувеличенным самомнением пигмея. Обладая повышенною чувствительностью ко всякой «неправде» и отзываясь с болезненною чуткостью на всякое притеснение со стороны начальства, — даже тогда, когда среди товарищей-революционеров царило спокойствие, — Мышкин завершил свою жизнь поистине геройским подвигом. Конечно, нанося удар знаменитому шлиссельбургскому «Ироду» [* Прозвище, данное Лопатиным смотрителю шлиссельбургской тюрьмы Соколову («Былое» 1906, VII, стр. 169). Э. П.], Мышкин ни на минуту не сомневался, что будет расстрелян: для этого у него было слишком достаточно оснований.

    То же самое я скажу о «борьбе», участником которой я был в Якутской области.

    Были ли лучше условия, в которых мы находились при нашем появлении в Якутской области (начало 1880-х годов), по сравнению с условиями жизни, против которых боролись «романовцы», — я не берусь судить. Но, вообще говоря, они были очень плохи. Мы сидели по улусам, на дальнем расстоянии друг от друга; — сношения не только с городом, но и с товарищами были затруднены; — занятий и заработков — никаких. Долгим и упорным трудом добились мы многих улучшений. Но делали мы это и не помышляя окружать себя ореолом революционности. Мы стремились лишь к тому, чтобы нам посвободнее было дышать, а свою «революционность» (у кого она имелась) мы берегли до лучших времен. А вот явились гг. «романовцы», стали добиваться „отмены всех стеснений, кроме...» — и это оказывается уже актом революционным. Что же! «Ина слава солнцу...» Если чихнет обыкновенный смертный, то каждый так и скажет, что человек чихнул; но чихни «персона», — и «людие» должны усматривать в этом акт... революционный. Меня только интересует вопрос, сколь великолепно чувствовали бы себя гг. «романовцы», если бы им удалось добиться «отмены всех  стеснений, кроме...» По смыслу рассуждений г. П. Теплова выходит, что добейся они этой великолепной «отмены», — и их не миновала бы судьба «стариков...»

    Г-н П. Теплов резко отзывается об отношении «социалистов-революционеров» и «стариков» к романовской истории. «Группа двадцати» социалистов-революционеров... «не только не принимала, — говорит он, — никакого участия в протесте, но повела усиленную контрагитацию. Под флагом этой группы лиц, отстаивавших свою тактику борьбы, укрылись и те элементы ссылки, которые были против всяких протестов и всяких форм борьбы с кутайсовщиной. Так образовалась группа в 42 человека «контр-протестантов», которая еще накануне «Романовки» заявила, что снимает с себя всякую нравственную ответственность за могущие быть последствия и жертвы протеста. Этим, да усердной, к сожалению, не всегда разборчивой в средствах, контрагитацией и ограничилась ее деятельность» (стр. 27).

    Разборчивы ли средства или неразборчивы, это — дело субъективного взгляда на вещи. Весьма возможно, что мы и согласились бы квалифицировать средства «группы 42» вместе с г. П. Тепловым, как неразборчивые. Но дело в том, что этот автор, по своему обыкновению, бросая в лицо товарищам по ссылке тяжкие обвинения, в подтверждение последних не приводит никаких фактических данных. А как, г. П. Теплов, называется в литературе и в общежитии такой «прием» борьбы с противниками?

    Оставляя этот вопрос без ответа, — в полной уверенности, что если не г. П. Теплов, то читатели сумеют на него ответить, по достоинству оценя поведение г. П. Теплова, — я обращу внимание на то обстоятельство, что не одни «социалисты-революционеры» и не одни «старики»... как бы помягче?.. не выражали своего восторга по поводу «романовки».

    Так, от самого же г. П. Теплова (стр. 48) мы узнаем, что «на „Романовку” явился товарищ Э. (а значит: не «социалист-революционер» и не «старик»), одушевленный прекрасными намерениями уладить конфликт мирно, предотвратить кровавую развязку». Надеемся, лицо, которое названо в книге г. П. Теплова «товарищем», — не нереволюционер, то есть не человек, который бы принципиально стоял за «непротивление злу насилием», и, следовательно, это лицо находило лишь, что в данном случае надо истинному революционеру быть... ну, хотя бы скромнее. Но, ведь, только этого и добивались, надеюсь, «социалисты-революционеры» и «старики»! Не говорили же они, наконец, что ссыльным следует положить «ручки в брючки» и спокойно заниматься письмоводством у мирового судьи, хранить музей или в какой-нибудь экспедиции изучать флору и фауну Якутской области!

    Затем.

    Известно ли г. П. Теплову, что шедшая по р. Лене в г. Якутск партия «товарищей», узнав по дороге о «Романовке», метала громы и молнии по адресу зачинщиков этой «истории», — в наивной уверенности, что таковыми могут быть лишь «социалисты-революционеры»? — О том, в какой конфуз пришла эта группа «товарищей», когда узнала, что ошиблась, — я предоставляю судить читателям. История эта характерна: «своя своих не познаша и — побита», — как это весьма часто случается с господами «эсдеками», в особенности с тех пор, как они принуждены плавать по морю житейскому (например, в разрешении аграрного вопроса или, скорее даже, крестьянского) без всякого руля и без каких бы то ни было ветрил...

    Таким образом, можно утверждать, что то, что говорит нам г. П. Теплов, не дает никакого права усматривать революционность на стороне «товарищей», а в частности — «романовцев», и отрицать ее в «стариках» и «социалистах-революционерах». Теперь я могу сказать кое-что по этому поводу и от себя.

    В «кратковременный отпуск» ехали в Сибирь «ссыльные революционеры новейшей формации», — уверяет г. П. Теплов. Соглашаюсь, что те «революционеры», которые являлись туда революционерами, ехали «в кратковременный отпуск» (умышленно сохраняю далеко не удачный образ выражения г. П. Теплова). Но лежала ли причина этого в личностях или в условиях, — вопрос не праздный. Г-н П. Теплов проговаривается, что мирному течению жизни в среде якутских «стариков» «в громадной степени содействовало полное затишье революционного движения на родине в первой половине 90-х годов» (стр. 12). У г. П. Теплова эти слова тонут в море революционно-нарциссо-тартарено-тарасконовской болтовни. А, между тем, в ней — вся суть. Надо еще внести маленькую поправку: затишье в революционной деятельности тянулось на протяжении не 5 лет, а всего десятилетия (середина 80-х гг. — середина 90-х гг.). Внесем еще одну, более частного характера, поправку: к движению, которое началось с середины 90-х гг., громадное большинство старых ссыльных не могло иметь тяготения, и для них, для старых ссыльных, такое движение началось еще позже, — в конце 90-х гг. Между тем, тепловские «революционеры новейшей формации», пришли в ссылку в разгар революционного движения и чуть ли не накануне самой революции. Мудрено ли, что «старики» шли в ссылку, как «в запас», а «молодые» — в кратковременный отпуск? Но только к «молодым» надо отнести не одних революционеров «новейшей формации», а и революционеров «самоновейшей» формации: не только «товарищи» г. П. Теплова и «романовцев», но и нереволюционеры «социалисты-революционеры» в 900-х гг. являлись в Сибирь в очень кратковременный отпуск...

    С другой стороны, «старики», когда возродилось в России движение, к которому влекли их симпатии, нисколько не отставали от молодых.

    Разберемся.

    Что делали в ссылке «старики» по существу, занимая места статистиков, письмоводителей, участников экспедиций и т. д.?

    По г. П. Теплову, вся их деятельность сводилась к зарабатыванию денег и благодетельствованию населения:

    Да, мы, старики, действительно зарабатывали деньги: как техники, ремесленники, учителя, юристы, врачи, мы нужны были населению, оказывали ему весьма существенные услуги, работали на него и за все это получали «денежный эквивалент общественно-необходимого труда» (Карл Маркс, «Капитал», т. І — не помню, какая страница).

    Да, мы благодетельствовали населению. Мы, в пределах сил каждого из нас и предоставленной нам возможности, старались устранить все, что лежало на пути развития населения, и создать то, что способно направить его на этот путь.

    Но усыпляли ли мы в себе революционность? Далеко нет!

    Даже наоборот.

    Учительствуя, адвокатствуя, занимаясь ремеслами и промыслами, мы не ограничивали своей деятельности передачею населению материальных благ, если даже включить сюда сообщение технических и иных знаний. Мы, — и собственным примером, и внушением, — способствовали умственному, нравственному и... политическому развитию местной, инородческой и русской, молодежи. Мы развивали в инородцах и русских якутянах сознание собственного достоинства, пробуждали чувство солидарности, зажигали искру борьбы за лучшее социальное, политическое и экономическое будущее...

    Чуть ли не в первый месяц моего пребывания в улусе мой хозяин-якут задал мне вопрос:

    — Что такое — «преступник» [* Словом «преступник» (изменяя его согласно фонетическим законам якутского языка) якуты называли только политических ссыльных; для уголовных у них было другое название.]?

    Я, плохо владея языком, пояснил ему, что закон, например, требует, чтобы не переступить за эту вот черту, и всякий, кто переходит, — преступник.

    — Почему же вы, преступники, переходите? — спросил опять якут.

    — Потому что у нас, в России, нет закона. У нас законом считается то, что прикажет царь, а он может приказать сегодня одно, завтра — другое.

    — А в других странах?

    — В других странах закон — то, чего хочет народ, — джон (люди), муньях (общественный сход).

    — Учугей (хорошо)! — проговорил якут, — и его физиономия расплылась в улыбку.

    Много лет спустя мне случилось как-то в разговоре с тем же якутом возвратиться к вопросу о том, что такое закон. Не рассчитывая, что в памяти моего собеседника могло сохраниться мое давнишнее объяснение, я пустился в подробности, — тем более, что теперь я уже в совершенстве владел разговорным языком якутов. Но он с полуслова прервал меня:

    —Знаю! Ты уже говорил мне это...

    Должен сознаться, что слова эти доставили мне большое нравственное удовлетворение. Я понял, с каким вниманием слушают якуты наши «лекции» по политической экономии и по государственному праву...

    Это было с якутом, который даже по-русски не говорит и еле грамотен.

    Незадолго до моего отъезда из Якутской области другой якут, вполне интеллигентный, говорил мне:

    — Громадная заслуга ваша (т.-е. политических вообще) перед якутами та, что вы вызвали в них чувство человеческого достоинства. Раньше все якуты трепетали перед каждым казачишкой, который появлялся в улусе. Теперь мы, молодые, отстаиваем свои права, кто бы их ни нарушал — казак, губернатор или министр.

    Этому якуту было тогда лет 25; следовательно, он и его ровесники только что входили в школьный возраст, когда мы появились среди якутов.

    Наконец, когда в минувшем году собралось совещание, состоявшее в значительной степени из якутов, для выработки оснований введения земства в Якутской области, то председателем единогласно был избран «старик» В. М. Ионов — в знак благодарности, как при этом было заявлено, в его лице, всей старой ссылке за то, что она, давая развитие духовным силам якутов, довела их до сознания необходимости введения в крае земской реформы на основе 4-членной формулы.

    Об указываемой стороне нашей работы я сказал достаточно. Но я не сказал еще, что, рядом с чувством человеческого достоинства, с пониманием преимущества более развитых форм политической и социальной жизни, мы развивали в якутах и русских якутянах и страстное стремление к установлению этих форм ценою каких бы то ни было жертв. По понятным (даже для г. П. Теплова, надеюсь) причинам я конкретных указаний в подтверждение только что сказанного привести не могу. Но если это правда, то не значит ли, что мы... революционизировали местное население?

    Это, конечно, значит, — значит в глазах всех, кто не занимался «революционною» деятельностью... в духе г. П. Теплова.

    Спрашивается: могли ли заглушать в себе революционность люди, которые развивали ее в других? Но дело еще в том, что имеются и указания положительного характера на революционность «стариков».

    И я утверждаю, что эти указания хорошо известны автору разбираемой книги... Ему известны имена «стариков», которые стали заниматься истинно-революционною деятельностью с того момента, как, это сделалось для них возможным, хотя и устранялись от таких дел, как «романовское»; — которые попадали и в тюрьму и в ссылку, и на каторгу, и в изгнание, или же принуждены до сих пор скрываться под страхом попасть под расстрел и на виселицу [* Конкретных указаний о ком-либо, — опять-таки по совершенно понятным причинам, — я дать не могу, — за исключением самого себя. И, может быть, не будет нескромностью с моей стороны сообщение, что я, после 10-тилетнего пребывания, по возращении из Якутской обл., в России, просидел 3 месяца в «Крестах» и затем был приговорен к высылке на 3 года в Тобольскую губернию (заменено высылкою заграницу) за мое участие в издании (газеты «Дело Народа» — «Мысль») с вполне определенным революционным направлением.]. Как же после этого, г. П. Теплов, иначе прикажете назвать поведение автора разбираемой книги, если не клеветой, т.-е. распространением заведомо ложных сведений, порочащих честь и доброе имя ближнего?

    Коснусь еще одной частности.

    До прибытия в Якутскую область «все новых и новых отрядов только что выбитых из строя борцов за рабочее дело» (стр. 13), «побеги являлись редкими, единичными исключениями» (стр. 12), — между тем как в последние годы «волна „обратников” значительно усиливалась все возрастающим количеством бежавших из ссылки революционеров. Начавшись единичными попытками, бегства приобрели массовый характер в 1901-1903 годах» (стр. 13).

    Итак: инертность до «волны», т.-е. во времена господства «стариков», и неудержимый натиск, колоссальная энергия «товарищей». Конечно, на ходульном языке нашего автора это формулируется так: «возвращение бежавших из Сибири военнопленных в ряды борцов за торжество социализма сильно возросло» (стр. 13).

    Отмечу, прежде всего, тот факт, что окончаний Сибирской железной дороги относится к концу 90-х годов прошлого столетия. Но не понятно ли для каждого, что бежать из Сибири в 80-х годах, когда до Перми приходилось скакать чуть ли не 8 тыс. верст на перекладных, — не то, что бежать, пользуясь услугами железнодорожного пути?... И я, не мало имевший дела с подготовлением побегов, могу засвидетельствовать, что в прежние времена эти дела требовали столько труда и энергии, о которых гг. Тепловым и не снилось. И можно удивляться скорее не тому, что побегов до 900-х годов было мало, а что вообще побеги все же удавались.

    Кроме постройки в 1900 году Сибирской ж. д., на легкость побегов в последнее время оказывало влияние и количество ссыльных. Одно дело — бежать, когда на каждого ссыльного приходится по нескольку десятков наблюдателей, и другое — когда оказывается по нескольку ссыльных на одного наблюдателя. Не видим ли мы теперь, что из ссылки бегут «уже не десятки, даже не сотни — как в начале 900-х годов — а тысячи?.. Припоминаю, что в течение одного сентября, из одной Архангельской губернии, бежало около тысячи человек!

    Наконец, я не стану отрицать и влияния обстоятельств социально-политического характера. Известно, что с середины 80-х и до середины 90-х годов в русском политическом движении наблюдался застой. Революционная мысль вырабатывала новые планы, пути и программы; — революционных организаций почти не существовало. Зачем было рядовому революционеру стремиться в Россию, если его там ждало такое же бездействие, та же растерянность, которая окружала его и в ссылке?.. Другое дело — начало 900-х годов. В России все кипело, каждый, кто появлялся, тогда в России, мог сразу же попасть в самый омут политической борьбы, — работать в среде, доступной его силам, в направлении наиболее для него желательном. Мудрено ли, что каждый стремился из ссылки бежать в Россию?.. И на самом деле мы видим, что «обратники» рекрутировались не только из «товарищей», но и из стариков ссыльных. Разница была лишь в том, что «старикам» не было надобности бежать, так как они имели уже право возвратиться в Россию. Правда, незначительный процент стариков до сих пор живет в ссылке. Но я не имею возможности распространяться о причинах этого явления...

    Следует тут же повторить, что те «молодые», которые разделяли политическое сrеdо «стариков» (т.-е не «товарищи» г. П. Теплова и «романовцев»), также массами стали возвращаться из Сибири в Россию, и притом не так, как имели возможность это делать «старики», т.-е. не легально, но именно так, как делали это дело и «социал-демократы», так что если справедливо, что «возвращение бежавших из Сибири военнопленных в ряды борцов сильно возросло» (стр. 13), то «в числе того гулянья» находились не только «социал-демократы» (читай: революционеры), но и «социалисты-революционеры» (читай: нереволюционеры) (іbіd).

                                                                               IV.

    Мне остается сказать, еще несколько слов, по поводу личных, служебных и, так сказать, литературных отношений между старою, ссылкою и В. Н. Скрыпицыным.

    Я не считаю нужным еще раз выступать, с защитой ссылки против «обвинений» в том, что она... благодетельствовала» местному населению.

    Только недомыслие может поставить ссылке в вину то, что она, не имея возможности (как я выяснил, не столько по обстоятельствам места, как по обстоятельствам времени, — правильнее: безвременья 80-х годов прошлого столетия) отдавать свои силы политической борьбе в ее разных формах, старалась внести свет и справедливость в окружавшую ее затхлую атмосферу. Врачи врачевали, учителя учительствовали, юристы занимались юридическою практикою. Но для всех, кроме того, была открыта возможность изучать местные общественно-экономические условия и стремиться к их улучшению. Ссыльные участвовали в научных экспедициях или просто записывали то, что им удавалось слышать или видеть. С другой стороны, они корреспондировали в сибирские и российские периодические издания, руководили слабыми и обиженными в судебных процессах, выступали ходатаями и защитниками перед администрациею. Важнейшим проявлением этой деятельности служило участие в таких делах, где ставились и разрешались принципиальные вопросы, — где суть сводилась к борьбе против исторически сложившихся несправедливостей, — где, наконец, представлялась возможность поставить, — хотя бы в очень ограниченной среде общественных отношений, — новый «порядок» на место старого. Это — случаи, когда, выражаясь языком, суд и администрация, поскольку она заменяет таковой в Сибири, бывают призваны к совершению правотворящей работы. Я лично горжусь своим участием в двух громких поземельных процессах: между «молодыми» и «старыми» скопцами Мархинского селения и между несколькими наслегами Ботурусского улуса. В первом из этих процессов речь шла об обеспечении землею вновь прибывающих ссыльных скопцов, которых «старые» до того времени «принимали» в свое хозяйство без наделения их землею и держали, под флагом благотворительности, на правах батраков. В процессе между Жулейским — с одной стороны и двумя соседними наслегами — с другой я старался добиться единственно признания, что в поземельные отношения между якутскими общинами местная администрация вмешиваться не имеет права — по закону и не должна — в общих интересах как инородцев, так и государства.

    Это естественно приводило и к участию ссыльных в работе местной администрации по реформированию тех или других сторон местной жизни. Если работы этой в самой России весьма не мало, то в Сибири ее было непочатый угол.

    Надо заметить, что Сибирь земства не знала тогда, как не знает его и до сих пор. Функции русского земства выполняются в Сибири местною администрациею. При высших административных учреждениях, как и при полицейских управлениях, имеются земские «отделы», «столы» и т. п. Таким образом, участвовать в работе местной администрации вообще, а в особенности — в ее реформаторской деятельности для ссыльных не представляло собою чего-либо зазорного quand même. Негде работать, кроме административных учреждений. Весь вопрос сводится к тому, что именно будешь работать. И никого не шокировало то, напр., обстоятельство, что один из старых ссыльных состоял столоначальником... полицейского управления, — и не шокировало именно потому, что он заведовал «земским» отделом. Тем паче никого не шокировало и занятие ссыльными места улусного письмоводителя. Да и не то же ли мы видим и в России?.. Не исключительно с революционными целями Астырев занимал должность волостного писаря, — никто не бросит камнем в революционера, не с одними революционными целями занимающего должность земского статистика, врача, техника, ветеринара. Товарищ, о котором я только, что упомянул, имел действительно непривлекательное звание «столоначальника полицейского управления»; но в сущности он исполнял ту же работу, что исполняет и секретарь уездной земской управы в России.

    И наоборот: можно, занимать даже в России положение с очень благозвучным названием, но вместе с тем перестать быть не только революционером, не только общественным деятелем, но даже просто порядочным человеком... Это, впрочем, — в скобках.

    Участие в указанного рода работах местной администрации облегчалось для ссыльных тем, что не все сибирские администраторы — прохвосты, взяточники, люди без порывов и честных стремлений. Оазисами встречались даже люди идейные, с крайними либеральными взглядами: сибиряки-сепаратисты или решительные сторонники введения земских учреждений в Сибири, уравнения в правах инородцев и крестьян с другими сословиями и даже свержения самодержавия, Я ограничусь указанием на то, что один из видных журналистов и член «левой» партии народной свободы, А. А. К-в, десять лет тому назад занимал должность чиновника особых поручений при Иркутском генерал-губернаторе, но при этом был уже тогда борцом за политическую свободу русского народа.

    К числу таких «не всех» принадлежал, несомненно, и В. Н. Скрыпицын, — как бы ни аттестовал его перед читателем по одним лишь слухам развязный г. П. Теплов. Это был человек добрый и деятельный. Он искренно желал принести пользу местному населению, отличался трудолюбием и настойчивостью (я бы сказал еще: сердечностью, — хотя это не имеет отношения к делу). Но в политическом и общественном отношении В. Н. Скрыпицын был человеком не развитым. О значении местного самоуправления он имел смутные представления, и все его взгляды проникнуты были бюрократизмом.

    Во всем этом ссыльные, привлеченные В. Н. Скрыпицыным «даже (!) к прямому (!!) сотрудничеству в его „реформаторской” деятельности» (стр. 12), отдавали себе всегда очень ясный, определенный отчет. Они понимали, что можно сделать в их положении и при условиях «реформаторской» деятельности под эгидою бюрократизма, при отсутствии органов местного самоуправления, — они считались с подводными камнями в виде противодействия со стороны ретроградных элементов из среды местной администрации, — они, наконец, не закрывали глаза и на личные недостатки В. Н. Скрыпицына и его «клевретов». И, считаясь со всем этим, они держали себя во всех случаях достаточно твердо, не поступались ни своим личным достоинством, ни своими убеждениями.

    Приведу для иллюстрации два факта.

    Когда В. Н. Скрыпицын захотел приступить к оформлению своих планов по земельной политике, то одним из первых ссыльных привлечен был к участию в этом деле я. Речь шла о составлении текста «журнала Якутского Областного Совета по вопросу об упорядочении якутского землевладения». Это было в начале мая 1895 г. До того участие мое в деле выразилось в том, что я составил ad hoc записку «о землепользовании у якутов в связи с обложением», которая должна была служить одним из материалов для составления только что названного «журнала». И, после первого делового объяснения, я, в присутствии чиновников А. И. Попова и С. А. Климовского, расстался с В. Н. Скрыпицыным на том, что решительно не могу принять предложенного им плана.

    Надеюсь, это не говорит в пользу нашей покладливости вообще и нашего раболепства перед «реформатором» — В. Н. Скрыпицыным.

    Другой факт — еще более резкий.

    В. Н. Скрыпицыну стали не нравиться корреспонденции, которые посылал в «Восточное Обозрение» «старик» М. И. Сосновский, и В. Н. Скрыпицын поставил последнему альтернативу: или прекратить писание корреспонденций в нежелательном для него, В. Н. Скрыпицына, духе, или оставить службу в статистическом комитете. По мнению В. Н. Скрыпицына, не должен занимать места в «подведомственном» ему учреждении человек, который не разделяет его «воззрений» Если бы было верно то, что пишет о «стариках» г. П. Теплов, то, наверное, дело кончилось бы тем, что М. И. Сосновский извинился бы перед В. Н. Скрыпицыным, прекратил писание корреспонденций и остался на службе в комитете. Но случилось, на самом деле, как раз обратное: М. И. Сосновский с достаточною твердостью заявил В. Н. Скрыпицыну, что не считает возможным участвовать в работах статистического комитета, если такое участие обусловливается отказом от корреспондирования куда бы то ни было. Когда же, после ухода, вследствие изложенных обстоятельств, М. И.. Сосновского из комитета, предложено было занять его место мне, то я просил передать «его превосходительству», что предложения не принимаю, так как, это обозначало бы, что я соглашаюсь на условия, поставленные М. И. Сосновскому, — в то время как на самом деле я 1) безусловно разделяю взгляды М. И. Сосновского и 2) считаю, не только правом, но и обязанностью писать в газетах все, что каждый думает, независимо от своего служебного положения [* Для русской жизни, даже в пределах Европ. России, подобные «коллизии» до весьма недавнего времени были явлением не маловажным. Так, из Одесской Уездной Земской Управы я принужден был выйти, между прочим, и потому, что меня Управа заподозрила в писании «против земства», — как выразился малограмотный председатель управы, бар. М. А. Рено.].

    Сказанного, надеюсь, достаточно, чтобы показать в истинном свете отношения между «стариками» и Б. Н. Скрыпицыным. Насколько прав г. П. Теплов в своих обвинениях против «стариков», будто они «воскуряли в своих „трудах” и журнальных статьях густые фимиамы... Скрыпицыну», — пусть судит об этом сам читатель.

    На этом я оканчиваю.

    Правда, я мог бы кое-что сказать по поводу обвинений «нескольких» ссыльных в ратовании «за усиление административно-полицейского произвола в делах якутского землевладения» (стр. 12).

    Но стоит ли это делать? Заслуживает ли г. П. Теплов, чтобы и в этом пункте я отвечал с фактами и цифрами в руках на его голословные обвинения?

    Нет, после всего того, что мы уже с читателем знаем о «достоинствах» г. П. Теплова, как писателя и как... человека, я считал бы несоответствующим своему чувству гордости — отвечать подробно на обвинения сего мужа, даже если бы последние касались менее важных вопросов.

    Я ограничусь лишь следующим заявлением.

    У меня сохранились некоторые официальные документы, касающиеся моего участия в разработке земельной реформы в Якутской области. Печатается в настоящее время моя книга под заглавием «Якутские материалы для разработки вопросов эмбриологии права», первая и самая обширная глава которой посвящена якутскому землепользованию. В распоряжении якутского статистического комитета имеется труд (не вышедший в свет) одного из «стариков», Л. Г. Левенталя, под заглавием «Подати, повинности и земля у якутов». В «Памятной книжке Якутской области» на 1896 г. были опубликованы официальные документы, большей частью составленные ссыльными «стариками», о земельной реформе. Еще в 1888 г. в «Сибирском Сборнике» напечатана была моя статья «Фактические отношения в среде якутской родовой общины». Могут быть во всякое время вытребованы из Якутска копии протоколов совещаний по земельному устройству якутов, — а в этих совещаниях деятельное участие принимал «старик» Э. К. П-ский. Наконец, отпечатаны знаменитые «инструкции» В. Н. Скрыпицына по регулированию земельных отношений среди якутов, — результат 10-тилетних трудов «стариков» по выработке земельной реформы среди якутов.

    Так вот, на основании всех этих документов и литературных трудов, я берусь доказать, что:

    1) «старики» изучили аu fond якутские земельные порядки;

    2) они же ознакомили с ними местную администрацию;

    3) они же агитировали среди населения за уничтожение всяких привилегий при распределении земли;

    4) они же внушали населению мысль, что при решении земельных споров якуты должны руководствоваться, опираясь на действующий закон, собственными обычаями, очистивши их от исторических несправедливостей, и ни в каком случае не прибегать к коронному суду;

    5) они же настаивали перед администрацией и провели в жизнь покровительство закона распределению земли поровну между членами общины, а не на основе исторически сложившихся привилегий.

    А это все, как согласится читатель, очень далеко от ратования за регулирование землепользования «с чисто фискальными целями» и за усиление «административно-полицейского произвола» в делах якутского землепользования.

    Я бы скорее сказал, что усилия «стариков» были направлены к «социализации» земли среди якутов... Это, конечно, находится в соответствии с фактом принадлежности всех без исключения якутских «стариков» к партии, на знамени которой особенно яркими буквами написано: «социализация земли».

    Вот что берусь я доказать на основании фактов, документов, литературных трудов.

    Но я с этим не тороплюсь. Я подожду с этим до поры, когда г. П.Теплов приведет хоть какие-нибудь подтверждения своему обвинению «стариков» в том, будто они работали за усиление «административно-полицейского произвола».

    Женева, 12-го декабря 1906 г.

 

 

                                                                       ПРЕДИСЛОВИЕ

    ...В начале 1918 г. здоровье Н. А. резко ухудшилось. Службу он оставил и выехал по своим личным делам в Москву, но там 21 июня 1918 г. скоропостижно скончался, один, в номере гостиницы. Смерть его в этот бурный момент прошла в Москве незамеченной, а позже его памяти было посвящено несколького строк в некоторых газетах и небольшая статья в органе о-ва политкаторжан, журнале Каторга и Ссылка за 1924 г., № 4.

    Сам Виташевский был недурным мемуаристом. Его перу принадлежит несколько очерков о жизни политических заключенных в Харьковской, Мценской и Карийской тюрьмах, появлявшихся преимущественно в журналах «Былое» и «Минувшие годы» [* В записке Венгерову, Н. А. говорит об этих произведениях: «в своих воспоминаниях я старался вскрыть в человеке революционера и в революционере — человека. Такой же характер носит на себе и рассказ «В номерах» (напечатан в «Товарище» в 1906 г.) и не напечатанный рассказ. «На подмостках». До некоторой степени тот же характер я придал и рассказу для юношества «По тайге за золотом», поскольку героем является бывший ссыльный ». Из мемуарных произведений Виташевского можно указать: «Первое вооруженное сопротивление — первый военный суд» — Былое 1906 г., кн. II. «В Централке» — Былое. 1906 г., кн. VII. «В мценской гостинице»— Былое 1907 г., кн. IV. «По Владимирке» — журн. Наша Страна 1907 г., кн. I. «В Иркутской тюрьме двадцать пять лет тому назад» — журн. «Минувшие Годы» 1908 г. июль. Помимо этих статей мемуарного характера Виташевским еще в начале 1906 г. была составлена полемическая брошюра «На ходулях», направленная против автора незадолго до того появившейся книги социал-демократа П. Теплова «История якутского протеста. Дело «Романовцев», в которой ее автор крайне враждебно и пренебрежительно отзывался о научной и общественной деятельности в Якутской области прежних политических ссыльных, сплошь по их взглядам народников. Автор (т. е. Теплое) объяснял их работы на этом поприще всецело тем, что они, по слабости своей души, поддались «провокации» генерал-губернатора Горемыкина и губернатора Скрипицина, успешно заманивших политических ссыльных каким-то подобием научной работы к отходу от революционной деятельности. Рукопись брошюры «На ходулях» была захвачена жандармами при аресте Виташевского 7-8 июня 1906 г., но в декабре того же года, находясь уже в Женеве автор воспроизвел ее по памяти и брошюра (42 страницы) была издана в 1907 г. в Петербурге Э. К. Пекарским под заглавием «Старая и новая якутская ссылка».].

    И. Майнов.

    16 августа 1928 г.

    /Труды Комиссии по изучению Якутской Автономной Советской Социалистической Республики. Т. IV. Д. М. Павлинов, Н. А. Виташевский  и Л. Г. Левенталь. Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов. Ленинград. 1929. С. XLIVI./

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

 

    Николай Алексеевич Виташевский род. 8 сентября 1857 г. в уездном городе Одесса Херсонской губернии Российской империи в дворянской семье. Окончил Николаевское реальное училище. В 1878 г. арестован и приговорен к 6 годам каторги, которая была сокращена до 4 лет. Оставил воспоминания о Карийской каторге. В 1883 г. отправлен на поселение в Якутскую область и водворен в Баягантайском улусе, а затем в Ботурусском. Изучал быт и обычаи якутов. Был допущен в Якутске к работе в статистическом комитете Якутской области. Член особой комиссии по урегулированию земельного вопроса. В 1895 г. участвовал в работе Сибиряковской экспедиции. Занимался изучением юридического права и вопросами землепользования у якутов. в 1896-1897 гг. работал начальником поисковой партии «Алданской экспедиции» Российского золотопромышленного общества. В 1897 г. возвратился в Херсон, статистик земской управы, позднее переехал в Николаев, совместно с Ф. Я. Коном работал в редакции газеты «Николаевский курьер». Примкнул к эсерам, в 1906 был арестован и выслан в Женеву. Вернулся в Россию. Умер 21 июня 1918 г. в номере гостиницы в Москве.

    Фаба Глюс,

    Койданава

 

 

    Владимир Николаевич Скрыпицын, гражданский губернатор Якутской области (23. 04. 1892 – 29. 08. 1903), действительный  статский советник, почетный гражданин г. Якутска.

 

 

 

    Губернатор Якутии В. Н. Скрыпицын (сидит рядом с Эдуардом Пекарским) среди представителей улусов Якутской области, участников съезда, посвященного вопросам землепользования. Якутск, 10 февраля 1902 г.

    Рына Рыпучая,

    Койданава

 

                                                                «ПО ВЛАДИМИРКЕ»

    Да, когда партия централистов вместе с присоединенными к ней отдельными лицами и другими партиями, шла в Сибирь, то она шла именно «по Владимирке».

    Это было в 1881 г. Железная дорога была проведена только до Екатеринбурга. Правда, от этого города до Тюмени нас везли, как политических: на лихих тройках, с жандармами. Но начиная с Тюмени и до самой Кары партия шла хотя и отдельно от уголовных арестантов, но как обыкновенная партия поселенцев и каторжан: до Томска — на барже, от Тюмени до Иркутска — так называемым, «пеше-этапным» порядком, т. е. от этапа до этапа пешком, в кандалах (кроме, конечно, слабых и женщин, для которых и среди уголовных полагаются подводы). От Иркутска до Кары партия шла также обычным порядом, за исключением одного меня: я в Иркутске захворал нервным расстройством, был на некоторое время оставлен и затем привезен на Кару на тройке с 2 жандармами...

    Итак, мы шли «по Владимирке».

    Но прежде, чем мы до нее дошли, нам пришлось все-таки передвигаться и на европейский лад.

    Собственно, первое время мы чувствовали себя совсем как во Мценске, те же лица [* Некоторые из этих лиц только теперь и вошли в состав партии. — Это Долгушина с сыном, Тулисова с дочерью, Мария Легкая. Не входя в состав партии, ехали с нами М. Сыцянко и А. Дмоховская.], та же группировка их, те же нравы и обычаи. Между прочим, старостою по-прежнему был П. И. Войнаральский.

    Кстати замечу, что конвоировать нас командированы были жандармы из Москвы под начальством старого знакомого некоторых из северян (между прочим, помню, и Войнаральского), жандармского офицера Василия Ивановича, — а вот фамилии не могу припомнить. «Диктатура сердца» еще не отошла окончательно в область преданий, хотя герои 1 марта были уже казнены. И главною, если не единственною, заботою Василия Ивановича было недопустить побега. Поэтому, во всех остальных отношениях он нас не очень стеснял.

    Итак, разница была лишь в том, что мы сидели в вагонах и двигались, в остальном — все тот же Мценск.

    Мало изменилось дело, когда в Москве к нам было присоединено довольно много товарищей. Здесь были: Зунделевич, Цукерман, Зубковский, Евгения Фигнер (теперь Сажина), Грязнова, Гранковская, Пекарский, Мартыновский и Кобылянский.

    В Москве мы стояли недолго, — всего несколько часов, — и все время просидели в вагонах, при чем поезд маневрировал, передавая наши вагоны на Моск.-Нижегор. ж. д...

    Н Виташевский

    /Наша Страна. Историческій Сборникъ. Редакторъ-Издатель В. И. Царда. № 1. С.-Петербургъ. 1907. С. 377-378./