ЎЎЎ 12. Матыльда Скруха. Уладзімер Ганчарук з Пружанскага павету Гарадзенскай губэрні ды Якутыя. Т. 12. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                                                 ГОРОД ЗАШИВЕРСК

                                            (Материалы по истории севера Якутского края)*

                               [* Источники цитируются с сохранением старой орфографии.]

    Пользуясь имеющимися у Н. Н. Березкина бумагами архива Зашиверской Спасской церкви и местными преданиями, — постараемся осветить вопрос об исчезнувшем городке Якутского края — Зашиверске.

    В 1639 году «сотникъ Ивановъ Постникъ впервые достигъ верховьевъ Индигирки и объясачилъ живущихъ на ней юкагировъ» [* Обзор Якутской области за 1910 г., стр. 2.] Здесь он «оставил 16 человѣкъ въ юкагирской землѣ и трехъ человѣкъ для сбора ясака» [* Костомаров, монография «Сиб. землеискат. XVII в.».], а сам вернулся в Якутск, но вскоре опять был отправлен на Индигирку. Иванов попадал на Индигирку, спускаясь из Якутска вниз по Лене, затем, вероятно из Жиганска, пересекая горы, на Яну и Индигирку. Только держась этого направления, он мог придти в то место, где находится Зашиверск, на широте одинаковой с Жиганском и Дзячной (первым поселением Иванова на Яне - Дулгалахе). Этот же путь из Жиганска прямо на восток существовал и гораздо позднее.

    Поселившиеся на Индигирке русские должны были поставить острожек, и можно допустить, что этот «Индигирской острог», поставленный в 1639 г., и развился впоследствии в Зашиверск, тем более, что и в имеющихся бумагах указы адресуются то «Индигирскою острогу Спасской церкви», то «Зашиверскою острогу Спасской церкви».

    Иванов доносил, что на Индигирке им найдены «многіе неясачные тункусы-ломутки и юкакиры. Въ Индигиръ рѣку многія рѣки впали и по всѣмъ по тѣмъ рѣкамъ живуть многіе пѣшіе и оленные люди». Из того, что он упоминает лишь о тунгусах и юкагирах, видно, что на Индигирке в то время якутов с их табунами коней еще не было. А так как сообщаться с Якутском без лошадей было трудно, то зашиверские засельцы должны были избрать водный путь, через Ледовитый океан, где в устьях Алазеи, Индигирки и Яны, также уже возникли русские острожки.

    И Зашиверску пришлось подвергаться нападениям окружающих племен. В 1645 г. «встали юкагиры, князекъ Пелева съ товарищами, убили русскаго служилаго человѣка и выхватили своихъ аманатовъ, содержавшихся въ русскомъ ясачномъ зимовьѣ. [* Зензинов Русское Устье, выписки из «Истории России» С. Соловьева, т. XII, оттуда же и следующие цитаты.] Противъ нихъ изъ Якутска служилые люди Горѣлый и Катаевъ, погромили Пелеву, взяли новыхъ аманатовъ». «В 1666 г. ламуты осадили русскій острожекъ на Индигиркѣ; осажденные отбились, но дикари цѣлый годъ не платили ясака». В начале 1667 г. ламуты, «собравъ себѣ воровское великое собраніе, приступили ночью къ острожку и начали острожныя стѣны, ясачное зимовье и острожныя ворота рубить топорами, а иные приставили лѣстницы къ стѣнамъ черезъ амбары. Служилые и промышленные люди бой съ ними поставили и убили у нихъ лучшихъ трехъ человѣкъ и многихъ переранили». Ламуты испугалось, побросали свое оружие и ушли; за ними не гналась, потому что «служилыхъ людей было въ острожкѣ только пять человѣкъ, да промышленных десять; оружiя, свинцу и пороху нѣтъ, да и взять негдѣ». [* Соловьев, т. XII, гл. V.]

    Это было время, когда до зашиверских засельцев постоянно доходили вести о походах казаков по океану, на Колыму, Анадыр, Гижигу и Алдан. Зашиверск оказался в относительном центре обозначившейся промысловой деятельности и неудивительно, что он со временем стал сосредоточением управления областями по Яне, Индигирке и Колыме. Как известно, первые русские засельцы везде заботились только о сборе ясака, и соответственно этому Зашиверск до-Петровских времен должен был представлять собою только укрепленное гнездо хищников, заботящихся лишь о добыче соболя и лисицы. Как отразилось на инородцах влияние русских общеизвестно: юкагиры почти вымерли, Со времен первого поселения русских на севере ведет свое начало институт рабства, и еще в начале прошлого века рабы вывозились в Якутск. [* Памятная книжка Якутской области за 1806 г. стр. 31.] И теперь па севере покупают детей и девушек.

    Появление в Зашиверске церкви и священника следует отнести приблизительно к концу XVII в. На церковном соборе 1681 г. царь Феодор Алексеевич указал «на отдаленныя страны Сибири, гдѣ пространства такъ велики, что отъ епархіальнаго города надо ѣхать годъ и даже полтора, и эти страны легко делаются убѣжищемъ противниковъ церкви. Но соборъ не решился тамъ учреждать епархіи малолюдства ради хриcтіанскаго народа, а ограничился постановленіемъ посылать туда архимандритовъ и священниковъ для наученія въ вѣрѣ». [* Костомаров, Царь Ѳеодор Алексеевич.]

    Просветительная деятельность среди инородцев Зашиверского округа началась при Петре, когда с 1720 г. новокрещеным стали делать льготу в ясаке и выдавать холст на рубахи. [* В 1668 г. из Якутска был отправлен на Индигирку и Колыму «черный поп» Макарий в миссионерских целях, который в 1680 году еще не возвращался оттуда. Арх. Нил в своих «записках» упоминает, что Зашиверская церковь построена до XVIII ст. Так. обр., нужно предположить, что просветительная деятельность началась на крайнем севере еще в до-петровские времена. Прим. ред.]

    В 1708 г., при устроении губерний, в первоначальную Сибирскую губернию вошли 19 сибирских городов, от Тобольска до Якутска включительно. Зашиверск (точнее Индигирский Острог) в число городов оказался не включенным.

    В 1721 г. были учреждены комиссарства в «Якутской провинции» По всей вероятности в это время Индигирский острог был или переименован или перенесся в Зашиверск (небольшие перекочевки по тем или иным причинам претерпевали в свое время почти все поселения севера нынешнего Якутского края). При комиссаре было несколько писарей а мещанами Зашиверска были зачислены русско-устинцы. [* Зензинов. Русское Устье, ст. 18.] По Индигирке к этому времени было уже не мало поселений, начиная с Уяндина и кончая Русским Устьем. Большая часть инородцев жила в верховьях Индигирки, вокруг Зашиперска, русские же посадские и служилые люди держались большой воды — среднего течения и низовьев Индигирки.

    При Шанской Земской губе (около Русского Устья) был молитвенный дом; по-видимому, молитвенный дом до основания церкви был и в Зашиверске.

    В бумагах Зашиверской Спасской церкви первый указ относится к 1724-1726 г.г. Эго копня указа Петра Великого от 28 декабря 1722 г. о взимании за разговоры в церкви во время богослужения. Из Тобольского архиерейского приказа указ этот отправлен 1 апреля 1724 г., в Якутске получен 1 марта 1725 г. Копия указа посылается «Якуцкаго города соборной церкви священнику Ермолаю Иванову», на этой копии имеется пометка: «полученъ на Колыме 726 году маія... читанъ..»

    В 1735 г. при Зашиверской церкви сосредоточено управление обширным приходом. «Закащикъ духовныхъ дѣлъ“ 12 июля 1735 г. предписывает Зашиверской Спасской церкви священнику Алексею Слепцову, на наем нового пищика в Заказное Правление, «добраго человѣка и искусснаго» прислать деньги, так как на жалование ему «повелѣно собрать со всей десятины Якутской съ священниковъ съ причетниками. Того ради тебѣ священнику Алексѣю Слѣпцову повелѣвается вышеозначенныя, какъ изъ Зашиверской, такъ и съ Колымской церкви взять на вышепомянутаго... пишика у церковныхъ старость по два рубли съ церкви. И тебѣ жъ священнику собрать гдѣ имеется по Анадырской острогъ часовень окладныя деньги противъ прежнихъ платежныхъ описей, за тѣ годы, за которые не явится платежныхъ описей, и собравъ тые окладные съ часовень данные съ церквей деньги записать приходную зашнурованную въ ту книгу, гдѣ записывается съ вѣнечныхъ памятей настощіе пошлины.... прислать въ Якутск' съ добрыми людями, которыми и повелѣть явиться въ Якутскомъ Спасскомъ Монастыре у духовныхъ заказныхъ делъ».

    Еще Петру пришлось обнародовать указ об уничтожении имевшихся при церквах книг с до-никоновскими положениями, Такие же указы сочинялись и при ближайших его преемниках, когда стали искать уже не только раскольничьих книг, но и вообще почему-либо считавшихся опасными. Должно быть, в оправдание того, что не дозволенных книг не имеется при Зашиверской церкви, был составлен список, из которого мы узнаем что в Зашиверске были и читались книги, необходимые при отважных путешествиях, предпринимавшихся казаками того времени. Среди этих книг имелись: «карта Варяжскаго моря на Александрійской бумагѣ, Кунштъ корабельный, пропорціи о снасткѣ англинскихъ кораблей съ цифирными табелями, Уставъ Морской, Регламентъ шхипорской четырехъ манировъ на разныхъ языкахъ, Повѣрение воинскихъ правилъ. Синусъ или логарифмы, Уставъ военной на русскомъ языкѣ, геометрія, Инструкція о датскихъ морскихъ артикулахъ. Уставъ морской зъ галанскихъ языковъ, Экзерциція военная, молитвенники морской и сухопутный, Реестръ о политическихъ книгахъ, которые продаются въ Гаге».

    В июле 1736 г. Слепцову делается выговор, что он, «какъ сындигирской такъ исковымской церквей данных денегъ порублю подесяти копѣекъ накаждой годъ такожъ счасовень или какіе иные зборные деньги» не присылает И требуют, чтобы он посылал «недожидаясь къ себѣ нарочнаго посильщика на твоемъ коштѣ».

    К сожалению, архив Зашиверской церкви обрисовывает жизнь города и округа односторонне, и, например, об административном устройстве округа сведений не имеется. Но нигде, должно быть, в России духовенство не играло такой большой государственной роли, как на севере Якутской области в первые годы его покорения. Не даром память инородцев, забыв имена администраторов, помнит имена Зашиверских священников. Эти священники постоянно получают указы содержания весьма далекого от прямых их обязанностей, вплоть до указов о розыске или поимке разных беглых. На Колыме священников в это время еще не было. При Колымских зимовьях возникает Покровская (Троицкая) церковь, и при ней в 1746 г. имелся священник Григорий Ноговицын но в следующие годы Колымские зимовья опять отходят к Зашиверскому приходу.

    В 1742 г. в Зашиверске был прочитан в церкви указ «о винахъ и преступленіяхъ» верховников в том числе и графа, вице-канцлера Головкина, поселенного на Колыме в местности, называемой Ярмонга.

    По переписи 1750 г. по Индигирке кочевало «12 волостей... 493 души въ нихъ считается. Онѣ приписаны къ Зашиверскому острогу... отъ Якуцка въ сѣверо-восточную сторону на 904 версты».

    Надо полагать, что к этому времени пути по океану уже были заброшены и сносились с Якутском по трактам, которые по приданию, пролегали: первый — от Якутска через Ср.-Вилюйск до Жиганска, оттуда через Оруманский хребет на Верхоянск, по рекам Менкере, Ленского бассейна и Саккырыр, Янского бассейна, из Верхоянска пересекая Адычу, Тостах, по речкам Догдо Борулаху, через острог Тас-Хаяхтахского хребта на р. Чубукулах, в Зашиверек; второй — пересекая Алдан, по Тукулану, Алданского бассейна, Нельгегэ, притоку Адычи, по притоку Тастаха-Догдо и с первым трактом, по притоку Селенняха-Бериляху на речку Блудную — в Зашиверск.

    Для передвижения пользовались исключительно лошадьми, и наибольшее движение происходило летом. Из Якутска в Зашиверск указы доходили обыкновенно в 3-4 месяца. Тракт делился на три станции. Указы и рапорты посылались с казаками и вообще служилыми людьми. На некоторых указах есть пометки: «полученъ чрезъ сержанта Синицкаго», или „полученъ чрезъ служилаго Морщинцова».

    В 1753 г. Зашиверской Ясачной Губой заведует комиссар Ефим Егоров.

    В 1755 г. по случаю производства Федора Павлуцкого (воевавшего с чукчами) и других в поручики, и в Зашиверск был послан указ о собирании сведений о дворянах и боярских детях, достойных производства в офицеры.

    В 1755 г. на Индигирке, кроме Зашиверской церкви, имелась часовня на Уяндине. На Колыме Покровская (Троицкая) церковь и три часовни.

    В том же году священник Алексей Слепцов получил следующий указ: «...Правительствующему Сенату обрѣтающийся въ Ярмонгѣ, при извѣстномъ караулѣ Сибирскаго гарнизона прапорщикъ Лощиговъ репортомъ от перваго апрѣля 754 году доноситъ, что арестантъ Михяйло Головкинъ 26 февраля умре. И тѣло его положено во гробъ за неименіемъ священника не отпѣто а жена ево Головкина проситъчтобъ мужа ея тѣло вывезти въ городъ Якутскъ, на что онъ, прапорщикъ, требовалъ повеления».

    ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА «указами соизволила тѣло ево Головкина изъ Ярмонги вывезти и погрести поблизости, гдѣ церковь есть, а женѣ его позволить выѣхать въ Москву... и съ онымъ указомъ для возвращенія ее Головкиной съ людьми прибыль въ Якуцкъ и слѣдуетъ до Ярмонги Правительствующего Сената куріэръ Иванъ Трубниковъ. А по справкѣ въ Якуцкой Воевоцкой канцеляріи хотя въ Среднемъ Колымскомъ острогѣ церковь Божія и есть, но тамъ священника не имѣетца, а имѣетца священники при церкви въ Зашиверскомъ острогѣ отъ Ярмонги по тракту къ Якуцку въ восьмистахъ въ тридцати въ двухь верстахъ, а болѣе до Анадырска церквей не имѣется...» Воеводская канцелярия просит Заказное Правление соблаговолить: «отправить въ оное зимовье священника изъ Зашиверского острогу съ симъ же... куріэромъ Трубниковымъ, а о дачѣ оному спященнику отъ Зашиверска до Ярмонги и обратно одной подводы подорожная съ курiэромъ послана. Того ради у Якуцкихъ Заказныхъ Духовного Правленія Дѣлъ опредѣленіемъ учинено: велѣно тебѣ священнику Слепцову послать указъ такимь определеніемъ, чтобъ ты въ силѣ имяннаго ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА ВЫСОЧАЙШЕГО указа... для погребенія бывшего Средне Колымске арестанта графа Головкина за неимѣніемъ тамо при церкви священника ѣхать тебе въ оное зимовье изъ Зашиверскаго острогу въ неукоснительномъ времени и рѣченнаго графа погрести при святой церкви тѣло ево со отпѣваніемь по церковному чино-положению. И... будучи въ колымскихъ зимовьях испривить всякія мирекія требы и кого подлежить по силе указовъ венчать... А что тобою учинено будетъ, о томь... рапортовать немедленно».

    В 1756 г. Алексей Слепцов был назначен в Якутск. Что именно произошло в Зашиверске в период от 1756 по 1765 г. данных не имеется и нет также никаких указов или бумаг, помеченных годами этого промежутка. Возможно допустить, что именно в этот промежуток времени навестила Зашиверск оспа, которая, по преданию, выкашивала этот городок дважды.

    Оспа внушала суеверный ужас. Страх заразы заставлял селиться каждую семью обособленно, чем, между прочим, и объясняется большое число заимок по Индигирке.

    С 1765 г. по 1767-ой указы о поимке беглых из разных мест посылаются на имя пономаря Ивана Слепцова.

    С 1769 г. в Зашиверске священнодействует сын Алексея Слепцова — Михаил.

    Население вокруг Зашиверска уменьшилось и подалось к северу. Приблизительно к началу 1770-х относится перетасовка административного управления Зашиверского округа, так как в «росписи о исповедавшихся» за 1769 г. мы не находим ни Зашиверского комиссара, ни Верхоянского, хотя приход Зашиверского священника включал и Яну, и Индигирку, и Колыму. Зато мы узнаем, что в Зашиверске в 1769 г. были показаны проживавшими в доме священника «охоцкой команды прапорщики Леонтьев, Лысов и Пушкарев». Это участники экспедиции «геодезии прапорщики», посланные для описи «Медвежьих островов». [* Вр.-истор. очерк гидрогр. русских людей, ч. I, стр. 8.]

    Эта роспись часто перечисляет фамилии первых покорителей края, а также казаков и мещан, потомки которых и теперь живут в Русском Устье и на Колыме Казачьих дворов показано по росписи 75: Жирков, Синицын, Корякин, Никулин, Тарабыкин, Антипин, Шкулев, Брусенин, Березкин. Бессонов, Дьячков, Белоголов, Чиншев, Пенегин, Неустроев. Фролов, Кривогорницын, Олесов, Кондаков, Харитонов, Третьяков, Егловскпй, Атласов, боярский сын Дериглазов, Посников, Вологдин, Попов, Котельников, Давуров, Стрижов, Монастырщиков, Русанов я мн. др. — мужч. 198, женщ. 171, в том числе и малолетние. Показаны непричастившимися «за отдаленностью от церкви» дворов 10, один казак «вотлучкѣ 1769 года вколымскую вершину». Очень многие не причащались «по совету духовника».

    «Разночинцы» — Суздалов. Хаимов, Посников. Воронцов, Бережной, Лебедев и др. Всего 10 дворов, мужч. 41 ч., женщ. — 27.

    «Посадскіе», — Хабаров, Струков. Киселев, Швецов, Шелоховский, Голыжинский, Чухачев, Шелканов, Стадухин, Ярков и др.; большинство этих посадских теперешние русско-устинцы. Было посадских 26 дворов, мужч. 83, женщ. 87 челов.

    «Новокрещенных» инородцев — 34 двора, мужч. 83, женщ. 86 человек.

    «Присыльныя». Ссыльных в Зашиверске было не мало. Некоторые оставались навсегда и образовывали новые заимки. Якуты до сих пор показывают место, где была заимка Березкина и помнят, что это был ссыльный.

    «Присыльныя» — Березкин, Лосев, Берсенев, Пятков, Меньшей, Донской, Ляпунов, Новиков и др. Составляли ссыльные 6 дворов. Восемь человек из них были семейные. Мужч. 28 чел., женщ. 11.

    Всего же исповедалось у Зашиверского священника в 1769 году — 922 человека.

    В 1771 г. «мирскіе, посадские люди и разночинцы, кои жительство имеютъ впизъ Индигиркѣ по рѣкѣ» просят священника благословить «на мѣстѣ прежде бывшей часовни на урочище Уяндинъ... построить... часавнюжъ въ Шпандскомъ зимовьѣ». Уяндинскую часовню смыло одним из половодьев.

    В 1776 г. Колыма составляет уже самостоятельный приход, но в административном отношении подчинена Зашиверскому комиссару. Так место для ярмарки с чукчами в 1775 г. было указано Зашиверским комиссаром Баннером. [* Памятн. кн. Якут. области за 1896 г., стр. 145.]

    К этому приблизительно времени комиссарство было переведено в Верхоянск, и во многом его функции в Зашиверске выполнял священник. Например, в 1778 г. священнику подается такое «отъ казака Василія Жиркова объявленіе. По прибытіи моемъ отъ города Якутска въ Зашаверской острогъ въ домь свой... извѣстился я черезъ здешнихъ жительствующихъ народовъ по отсутствію моему въ Верхоянское комиссарство, а потомь въ городъ Якутскъ, не въ бытность вашего священства, нашелъ на переходѣ въ улицѣ дочь мою Агафью, котороя отъ роду имѣла себѣ лѣтъ тринадцать, не знаю съ какого умышленного случая некрещенная женка Прасковья Григорьева... ругала всякою негодною богомерзкою бранью называла ее б...ю и п...ой (в документе полностью) и всякимъ гнуснымъ ладомь и выговаривала между тѣмь, поди де пей моей крова и естества моего женского ѣшь, оближи естества и крови моей, чего уже въ свѣтѣ христіанину не можно того делать, но и слушать незаконно...» Матери дѣвушки, Прасковья грозила: «я дѣтей твоихъ разорвавъ на три на четыре части побросаю въ рѣку... А дочь твоя годь жива не можетъ пробыть». Жена Жиркова объ этихъ угрозахъ «правящему командой» не сообщила, что Жирковъ об’ясняетъ «недомысліемъ женскаго нрава, а невбытіи моем время упустилось... убѣгая от боязни ихъ угрозовъ для воспитанія дѣтей своихъ» Жиркова уплыла с дѣтьми на заимку и по приезде Жирков услыхал, что дочь его сама «потонула, въ чемъ я нынѣ нахожусь подъ сумнѣніемъ по ихъ (Григорьевой съ мужем) злоумышленнымъ поступкамъ». Поэтому Жирков просит виновных в смерти его дочери Григорьевых «за дальностию своей главной команды и за неимениемъ здѣсь правищаго команды, и за дальностию Верхоянского комиссарства... по разпросу и очной ставкѣ впредь для настоящаго расмотрательскаго резона представить прошу Вашего Священства в Верхоянское комисарство». Препроводил ли священник обвиняемых в Верхоянск и производил ли следствие — данных нет.

    Въ 1782 г. Верхоянское комиссарство уведомляет Зашиверского священника о случае шаманства среди крещеных инородцев, съ принисением «дьяволу жертвы белого бычка».

    В следующем 1763 г в Зашиверске опять было сосредоточено управление округом [* Энц. сл. Брок. и Эфр., несколько стр. о Зашив.] в прежнем размере, т. е. съ включением Верхоянска и Колымы. В Зашиверске был Нижний Земский Суд (приблизит. — Окр. Полиц. Управл.) в составе комиссара и 2 земских заседателей; была и Нижняя Расправа. Появилась и новая власть — городничий. Первым (и вероятно единственнымъ) Зашиверским городничим был надворный советник Самсонов.

    Городничий, между прочим, просил священника во время проезда через урочище — «Кислое» освидетельствовать казака Никулина, сказывающегося больным.

    Сообразно увеличению значения Зашиверска, к церкви был назначен протоиерей Григорий Слепцов [* Примечание: Прот. Гр. Слепцов посещал крайние север. окр. Як. обл. в начале 19 ст. По-видимому, автор говорит о свящ. Слепцове, а не «протоиерее».] (о его усиленной деятельности по крещению инородцев и теперь на Индигирке и по Яне помнят), что позволило одному из этих двух священников чаще об’езжать округ.

   Не оставляли священники без внимания дикий деспотизм якутских князьков-тойонов. Протоиерей Григории Слепцов доносит в 1785 г. Зашиверскому Нижнему Земскому Суду: «Вслѣдствіе поданнаго мнѣ въ проездъ мой изъ Якутска въ Зашиверскъ въ Верхоянске.... отъ крещеной якутской дѣвицы Филипповой... доношенія въ которомь прописываетъ: сего де года по нахожденіи ея лѣтомъ временемъ жительства у родника своего Мужи Кучиняхова, пришедъ посланные отъ княсца Бажига Боржохова якуты Батисъ Кусейчеевъ, Карапанъ Дундукинъ. Сетъ Кусенековъ, которые безъ всякаго къ нимъ отъ нея огорченія хотело связать ей руки» и везти къ княсьцу. «Однако, не связавъ повезли ... къ Боршохову, и пришедъ — приказалъ оной нарѣзать батожья и имѣлъ намѣреніе ее сѣчи, однакожъ его Боржохова жена упрося доннаго не допустила; а потомъ приказалъ ей усиленно лечь вместѣ на постели съ роднымъ своимъ крещеннымъ Семеномъ а учинить блудодеяніе..., а также оному крещенному приказаль также ее бить, для чего ему и палку даль, который якутъ Семенъ по чувствительности ее дѣвства растлилъ». Сообщая об этом, Слепцов требовал, чтобы Суд «благоволилъ произвести законное слѣдствіе». О результатах этого дела также сведении не имеется.

    Много хлопот доставляли Зашиверским властям «оные народы легкомысленные», как она характеризовали инородцев. Так, по поводу общеимперского закона о взимании штрафов за небытие у исповеди, Зашиверский Нижний Земский Суд в 1790 году доносит, что он «во взыскание нисколько не ослабеваетъ а употребляетъ все свои возможности, но не въ силахъ взыскать и употребить законную строгость: потому что тамошние народы якуты... пребываніе имеютъ... водаленныхъ мѣстахъ, гдѣ способность только изыскать могутъ, тутъ и жительствуютъ и потому впроездъ тамошних священиковъ родовымъ княсцамъ своихъ родников... представить для исповѣдывания... нѣтъ никакой возможности, а если ихъ сыскивать и высылать въ город, то... можно провести вкрайнее разорение..., а чрезъ частое понуждение совершенно почувствуютъ огорченіе. Чтожъ принадлежитъ оламутскихъ тунгусахъ и юкагирскихъ народахъ, то оные... каждогодно смѣста на мѣсто переселяются и гдѣ находятся не только начальству, но и самимъ княсцамъ неизвѣстно, ибо оные не смотря на пространство тамошнего уезда, которой окружение близъ шеститысячъ верстъ считается и той одной для ихъ недостаточно, занимаютъ и другие округа... Оные народы легкомысленные, неимеютъ кначальству дожлного повиновения, и потому судъ приступить ко взысканію и сообразныхъ силъ не имѣетъ...» А так как священники «знаютъ одинъ якутской разговоръ», а ламуты и юкагиры «больше половины незнаетъ русскаго и якутскаго, то по симъ обстоятельствамъ непонятно, какъ можно снѣмымъ и глухимъ наисповѣди разглагольствовать». Однако, Иркутское Наместническое Правление приказало штрафы — с инородцевъ взыскивать, «отнюдь не приводя ихъ въ огорченіе», а священникам предписано было склонять крещеныхъ инородцев «к совершенному исправленію хрпстіанскихъ должностей», наблюдая, «чтобы оныхъ народовъ ниподкакимь видомъ во огорченіе отнюдь не приводить и обходиться сними сласковостію, подражая проповеди апостольской».

    Комиссар также объезжал свой округ, но реже священников. Не помогало сосредоточение в Зашиверске большого числа властей: положение Зашиверска весьма затрудняло доставку в него казенных грузовъ, также и сообщение с Якутском.

    Уменьшение звероловства заставило жителей податься к северу, в озерную систему, и Зашиверск совсем оказался в стороне и в лесу. Вполне понятно, что в Якутске в конце концов пришли к правильному выводу, что сосредотачивать управление краем от Лены до Колымы в одном дальнем углу этого края и невыгодно и весьма неудобно.

   В центре края был Верхоянск, туда и перенесло комиссарство. Колыма составила отдельный округ. Зашиверск был в 1605 году упразднен и перешел в разряд заштатных городов. Протоиерей был переведен в Верхоянск (Борунук), переведены были все административные учреждения, и в Зашиверске остался только священник, несколько семейств инородцев и мещан. Казаки были также переведены.

    В 1823 г. Врангель описывает Зашиверск, как поселение в несколько юрт. Его заинтересовало существовавшее в Зашпверске огородничество: жители разводили репу, редьку, капусту.

    Приблизительно в 1810-15 г.г. причт, по просьбе прихожан, был переведен из обезлюдевшего Зашиверска в местность, называемую теперь «Старая церковь», к северу от Зашиверска. Но и эта местность оказалась впоследствии в углу. Поэтому, лет 12 тому назад, причт был переведен еще на 150 в. к северу, к церкви, построенной на Абые, центре Эльгетского улуса.

    Последних жителей Зашиверска выкосила оспа, свирепствовавшая в Верхоянском округе в 1773-76 г.г. и повторившаяся в 1883 г. Перемерли и жители немногих русских заимок в верховьях Индигирки.

    Теперь Зашиверск представляет собою много разрушенных складов, вросшие и сравнявшиеся с землею дома, и лишь церковь красивой архитектуры высится среди развалин.

    Среди этих развалин до последнего времени жила мещанка Зашиверска — Тарабыкина, пережавшая все оспы и помнившая расцвет Зашиверска, теперь, как зачумленного места, избегаемого инородцами. Она умерла в 1915 году, 105 лет от роду.

    В. Г.

    Верхоянск, май 1916 года.

    ----

    Примеч. Материал этот в свое время предназначался к печати в «Известиях» Як. Отд. Географич. О-ва.

    /Сборник материалов к изучению Якутии. Вып. I-й. Якутск. 1922. С. 3, 6-7./

 

 

 

    В. Тимофеев

                                  ВЕЛИКИМ СЕВЕРНЫМ ПУТЕМ — К УСТЬЮ ЛЕНЫ

                                                                  (Путевые: заметки)

                                                                            I. Отход.

    Палуба «Колымы» была завалена досками, катером, кунгасами (небольшие баржи). Над ними были прикреплены два гидроплана. На свободном пространстве, в одном углу палубы была собрана команда, а на спардеке, ставшем временной трибуной, столпились представители разных организаций.

    Тема для ораторов — благодарная: первый торговый морской рейс в устье далекой Лены, по Ледовитому морю; полеты гидропланов с берега Ледовитого моря в колонию, поселенную на о-ве Врангеля; потом полет от устья Лены вверх по всему ее течению. Не обошлось без комического элемента: когда ораторы выражали уверенность, что команда выполнит свой долг — особенно громко, убежденно отвечал один подвыпивший кочегар:

    — Постараемся, — кричал он, — выполним! — так что товарищам его оставалось только молча соглашаться и дергать его за рукав.

    Кое-кто из провожавших жен всплакнул на пристани, что дало повод одному оратору сказать:

    — Ваши жены провожают вас с тоскою, пожелаем же вам скорейшего благополучного возвращения к семьям.

    — Ничего, у них доверенности на жалованье остаются, — крикнул удалой голос из команды, и набежавшая на лицо тучка на время была смыта веселым смехом.

    «Колыма» должна была по пути на север зайти в Японию, в Хакодате и принять там разный груз, закупленный для устья Лены. Поэтому при отходе ее из Владивостока применялись формальности, относящиеся к заграничному плаванию. По каютам и всем закоулкам парохода прошли таможенные надсмотрщики и агенты ГПУ, осмотрели вещи, проверили состав команды и пассажиров и последними оставили пароход.

    Были отданы концы, и пузатый катер потащил «Колыму» на буксире на рейд. Сделав свое дело, катер принял брошенный буксир и вернулся к пристани. С мостика «Колымы» прозвенели сигналы в машину, слышно было, как тяжело повернулся вал, забурлил винт за кормой, и пароход, постепенно ускоряя ход, пошел по рейду к выходу из бухты «Золотой Рог», мимо своих и иностранных пароходов, мимо катеров, лодок и китайских шампунок, сновавших по бухте. Мощным, густым басом прозвучали отходные гудки «Колымы», и в ответ такими же мощными голосами загудели по очереди стоявшие у пристани пароходы Совторгфлота. На некоторых пароходах взвились пестрые флаги-сигналы: «Счастливого плавания», на «Колыме» в ответ подняли, по положению: «Ясно вижу».

    Плавание началось.

    Прошли Эгершельд — часть порта, отделенную для вольного транзитного выхода грузов с Китайско-Восточной жел. дор., с несколькими большими иностранными пароходами, прошли» — на другом берегу — сонный Чуркин мыс. Чем дальше отходили от Владивостока, тем отчетливее сжимался он в одну красивую панораму-картину портового города, залитою солнцем, нависшего над голубой водой Золотого Рога, На ясном небе четко вырисовывались над городом голые сопки, еще не так давно бывшие грозными фортами, дававшими смысл имени: Владивосток. Невольно мысль рисовала картину ужаса и разрушения, которая возникла бы вокруг Владивостока, если бы история в свое время сулила этим мирным на вид сопкам заговорить языком тяжелых крепостных орудий. Кое-где на зеленом склоне сопок виднелись белые полуразрушенные казармы с зияющими пустотой окнами.

    — Нас догоняет катер, — сказал кто-то.

    Оказалось, катер забрал на пристани семьи моряков и догнал «Колыму», чтобы семьи еще раз простились с нами. Некоторое время катер шел с «Колымой» почти борт о борт. Его палуба была полна женщинами и детьми, перекликавшимися со своими мужьями и отцами на «Колыме». Мы столпились у перил, и каждый торопился перекинутся последним словом с родными. Маленькая девочка лет пяти, в соломенной шляпе и голубеньком платьице, усердно махала платочком, а мать поддерживала ее и любовно улыбалась.

    — Это моя дочь, — сказал стоявший рядом со мной кочегар, председатель судового комитета, и вытер платком слезы.

    Он один раз уже зимовал в Ледовитом море и знал, что это значит — прожить год во льдах.

    — Ничего, товарищ, — попытался я успокоить, — на этот раз не зазимуем.

    Пароход дал полный ход, и катер стал отставать, прощаясь с нами свистками, Прозвучали последние гудки «Колымы», сильнее заплескались под ее носом волны, и скоро катер скрылся за поворотом. Остались влево бухты Диомид, Улисс, Патрокл, вправо — Русский остров. Прошли маленький остров Диомид, Улисс, Патрокл, вправо — Русский остров. Прошли маленький остров Аскольд; потом, уже в наступивших сумерках, миновали мыс Поворотный и вступили в Японское море.

                                                                       II. В Японии.

    По Японскому морю мы шли около трех суток. Обычно оно не спокойно, но на этот раз большую часть его мы прошли без качки. Изредка на горизонте появлялся дымок пароходов, иногда в двух-трех милях, а к концу перехода все чаще стали вырисовываться на краю моря белые треугольники парусов и шхун.

    К вечеру третьего дня вошли в Сангарский пролив, отделяющий северный остров Японии, Хоккайдо, на котором стоит Хакодате, от следующего к югу острою Ниппона. Шли ближе к Хоккайдо, так что его берег проходил перед нами близко и отчетливо, берег же Ниппона сливался вдали в однообразную синюю полосу.

    Берег Хоккайдо и всех островов, разбившихся вокруг него, гористый, как и берег нашего Приморья. Но горы здесь кажутся еще выше, они конусообразны, и покрывающая их зелень более мягкого тона, чем густая суровая зелень Приморья. Вот проходит все ближе островок; высота его больше, чем ширина; в ложбине берега белеют дома деревушки; на воде, у самого берега движутся катера или лодки; по обеим сторонам деревушки берег обрывается в море скалами, а над нею высится гора, и попасть в деревушку можно только по морю. Я вспомнил, как Пильняк описывает свои впечатления от полета над Японией: сверху было видно, как жестоко природа загромоздила Японию бесплодными каменными горами, оставив на пользование человеку долины и ложбины. Да, этому народу становится все более тесно на камнях своей родины, и он умеет бороться за существование.

    По расчету времени, мы не могли пройти в Хакодате и войти в порт до захода солнца, поэтому шли не торопясь, чтобы переждать ночь на внешнем рейде. В проливе было спокойно и хорошо. От потемневших берегов, навстречу нам или обгоняя нас, или одновременно с нами, появлялись и уходили небольшие пароходы молча, без гудков и штильных флагов. Вблизи прошел какой-то «Мару» (все японские пароходы оканчиваются в названии этим словом); у борта его, облокотившись на перила, стоял матрос и равнодушно смотрел на нас; на корме какая-то женщина вышла из каюты, вытрясла коврик и, не взглянув на нас, вернулась в каюту.

    Появились дельфины — один, два, потом стайками по нескольку штук. Они мчались рядом с пароходом, стараясь обогнать его, вспенивая поверхность воды острым гребнем, ныряя в глубину и выпрыгивая на воздух.

    Навстречу все чаще стали попадаться ялики-сампаны с высокими парусами в форме трапеции, перекидывающимися, в зависимости от ветра, то на одну, то на другую сторону мачты. В них сидело по одному - два японца, Прошел один моторный ялик. Дельфины отстали.

    Первыми на берегу зажглись огни маяков, Их было в разных сторонах горизонта три, один с постоянным светом и два с переменным. Потом, по мере наступления вечера, зажглись огоньки в селениях. Видно было, что в каждой деревушке имеется электрическое освещение. На яликах также висели карбидные фонарики. Чтобы избежать столкновения с яликами, мы еще замедлили ход и тихо подвигались к Хакодатской бухте.

    Спускалась тихая ночь, на фоне которой постепенно исчезали очертания берегов и ярче выступали огоньки. Из темноты выходили сампаны и шли все в одном направлении, от берегов в пролив, наперерез нам.

    — Это все рыбаки идут на ночной лов в море.

    Двигаться в темноте между проходящими сампанами было трудно. Бледный свет карбидного фонарика еще издалека казался стоящим на месте и неожиданно оказывался у самого парохода. Мы давно уже зажгли свои огни

    Перед носом парохода вынырнул из темноты сампан и прошел у борта, хозяин его что-то сердито кричал по нашему адресу.

    — Наедешь вот так на него, — рассказывал матрос, — а потом в порту хлопот от властей не оберешься и платить много приходится. В старину случалось, что иной капитан так делал: если переедет, так не то, что помочь, а еще раз пройдет кормой и винтом по этому месту, что бы уж следов никаких не оставалось и жалоб не было.

    Мимо прошел, обгоняя нас, сверкающий тремя этажами огней, экспресс, совершающий рейсы между обоими островами. На корме его выглядывал из темного углубления конец поезда, который он принимает целым составом в Амори на острове Ниппон, и перевозит на станцию железной дороги в Хакодате. По сравнению с этим блестящим великаном наша «Колыма» выглядела темной и бедной.

    Благополучно дошли до мола и стали против его конца, на котором вспыхивал на секунду маяк и опять потухал на несколько секунд.

    Загремел якорь. До утра мы должны были оставаться на месте...

    Из порта, тарахтя и покачиваясь, подошел катер и вошел в свет огней «Колымы».

    — Руськи? — окрикнул стоявший на катере маленький человек в белом европейском костюме.

    Катер прошел под кормой, чтобы прочитать под кормовой лампочкой название и порт приписки парохода, и, не останавливаясь, вернулся в порт.

    В 6 часов утра мы вошли в порт, Явилось портовое, таможенное и полицейское начальство, в черных форменных фуражках и куртках с маленькими кортиками у пояса, под стать малому росту японцев. Формальности были быстро окончены. Таможенник беспокоился, главным образом, о табаке и просил не выносить в город папиросы; в качестве гарантии, у команды собрали несколько десятков коробок папирос, которые он опечатал в шкафчике в кают-компании с тем, чтобы мы сами сорвали печать по выходе из порта. Доктор удостоверился у нашего судового врача, что на пароходе нет заразных больных. Японцы проверили по предъявленному списку наличность команды и пассажиров, после чего большая часть японцев уехала, а оставшиеся полицейский комиссар и переводчик начали писать пропуски на выход в город. Всей команде пропуски были выданы немедленно. Составу ехавшей с нами летней экспедиции выдали пропуска позже, по получении разрешения от какого-то более высшего городского начальства, а мне, как скромному представителю торговой организации, выдали пропуск только вечером, после хлопот находившегося и Хакодате по делам той же организации сослуживца.

    Вся процедура по оформлению входа в японский порт и выдаче пропусков носила обычный характер, была несложна, быстра и не придирчива и совсем не была похожа на то, как, по рассказам моряков, принимают советский пароход в английских портах и даже в южных портах той же Японии. Это происходит потому, что Хакодате тесно связан с нашими рыбными промыслами. Пароходы Совторгфлота при камчатских и охотских рейсах всегда заходят в Хакодате, и рыбу с русских промыслов Камчатки и Охотского моря на обратном пути также, в значительной части, оставляют в Хакодате.

    Сейчас же по о отъезде властей к «Колыме» подошло несколько яликов, и на палубу вскарабкались японки-торговки с разной мелочью. Фуфайки, белье, полотенца, зубной порошок, бумага, мыло, гребни, бананы — все, что нужно матросу в его несложном обиходе, предлагалось японками. Матросы называли их Мариями, и японки на это имя охотно откликались.

    До выхода парохода из порта на нем дежурили два каких-то низших чина. Они скучали и слонялись по спардеку или дремали в кают-компании. Когда вечером ко мне приехал с берега сослуживец-якут — один чин заинтересовался его монгольским лицом и прошел ко мне в каюту. Долго мы не могли понять его сердитого бормотанья. Позвали переводчика. Японец просмотрел документы у моего товарища, неумело повторяя его русское имя, отчество и фамилию, с сомнением поглядывая на его лицо. Мы отделались от него, уехав в город, но он записал себе в книжечку все, что счел необходимым, Японцу казалось странным: человек по внешности японец — и вдруг русская фамилия; наверно, японский коммунист, законспирированный под русского.

    Мы подозвали один из проходивших мимо катеров и поехали к пристани, между пароходами, шхунами и катерами. Порт по японскому масштабу небольшой, но оживленнее и больше владивостокского. На пристани мы уплатили хозяину катера по 50 сен (копеек), прошли мимо таможни и вошли в город.

    Мне случилось раньше, по пути на север, провести сутки в Хакодате, так что с расположением его я был немного знаком.

    Товарищ жил у японца Василия Васильевича, православного, хорошо говорящего по-русски, которого знал и я. В прошлый раз на прилавке в его магазине еще стояла кружка с надписью: «На построение божьего храма» — теперь ее не было. Но и сейчас магазин Василия Васильевича — сборный пункт для русских, в витрине лежало несколько писем, пришедших с разных концов в адрес Василия Васильевича для передачи и ожидавших своих получателей.

    Закончили дело и сделали еще кое-какие закупки по телефону, несмотря на позднее время. На завтра оставалось оформить их через торгпредство.

    — А пока поедем в Инокао выкупаться и там же переночуем.

    Вызвали автомобиль, который за 3 иены (рубля) должен был отвезти нас троих (меня, сослуживца и еще одного русского) в гостиницу на курорте Инокао, в 12 верстах от Хакодате.

    Было 10 часов вечера, но на улицах еще двигалась толпа. Улицы хорошо вымощены и хорошо освещены. Кроме обыкновенных электрических фонарей, у каждого магазина висели разноцветные и разнообразной формы бумажные фонари. Часть магазинов была уже закрыта; и одном месте мы проехали через базар, торгующий всю ночь. Трамваи были еще наполнены пассажирами, а на тротуарах двигалась, стуча каблуками туфель, толпа в кимоно, часто — в пиджаках. Но женщины — все в кимоно, с широкими поясами, завязанными на спине большим бантом.

    Выехали за город. Игрушечные домики с циновочными стенами и высокими черепичными крышами стали попадаться реже; справа от шоссе, из темноты, с полей, наносило запах удобрений; слева — слышался шум морского прибоя.

    Инокао — дачная местность для хакодатцев. Довольно долго мы колесили по узким аллеям, с электрическими фонарями на частых поворотах, с домиками, выступавшими из зелени, и цветными резными мостиками через ручьи и пруды, пока не остановились перед красными воротами гостиницы. Выбежали люди и провели нас в прихожую. Мы сняли ботинки, одели туфли без задков, каждую минуту спадавшие с ног, и поднялись по полированным, как зеркало, ступеням деревянной лестницы на второй этаж, в отведенную нам средней величины комнату. Здесь мы разделись, одели на голое тело кимоно и спустились с полотенцами вниз, в бассейн с проточной горячей водой, проведенной из инокаоского сернисто-щелочного источника. Потом вернулись к себе, уселись на полу и принялись ужинать.

    Подают обычную японскую еду: рыбу и зелень в разном виде, маленькими порциями, и рис с приправой из сои. Пили саке из маленьких чашек и жидкий, но крепкий чай. Прислуживали нам две молодые японки.

    Пол и внутренние стены комнаты были из гладких светло-желтых циновок, стена, выходившая наружу, — из плотной бумаги в переплете из полированных рам; с потолка свешивался голубоватый фонарь. На стенах и на бумаге наружной стены виднелись нарисованные летящие птицы, ветка сосны, маленький пейзаж. В углу на подставке сидела темно-бронзовая статуэтка толстого и добродушною бога счастья с голым животом. Ничего в комнате резко не выделялось, и все линии и тона сливались в одну картину и давали одно ощущение простоты и уютного покоя. Японки пытались говорить и смеялись над коверканием нами японских слов; они очень вежливо и мило прислуживали нам. Нельзя было назвать их красивыми, но они были милы и женственны.

    Ночевал я в этой комнате один, на мягких ватных одеялах, постеленных на полу. Рано утром, проснувшись, я отодвинул одну раму в наружной стене. Внизу, у стены дома, разбит был небольшой садик из карликовых деревьев. Ни одно дерево не доходило до второго этажа, а некоторые были в аршин ростом. Через садик протекал узенький извилистый ручеек, перекрытый двумя-тремя мостиками, длиною в один шаг. За забором лежали поля, и среди них стояли домики, окруженные огородами. Утро было солнечное, пели какие-то птицы.

    Накинув кимоно, я спустился вниз, в бассейн. В доме было еще тихо и сонно, но когда я вошел в бассейн, то через двери с другой стороны бассейна увидел в следующем его отделении двух молодых купающихся японок. Смутился я, а не они. Японки приветливо улыбнулись и продолжали спокойно купаться.

    После завтрака мы расплатились и, ради экономии, пошли к автобусной станции, чтобы доехать до города на автобусе и в городе пересесть на трамвай. По аллеям мы встречали детей, спешивших в школу. Прошли в плащах с капюшонами, с книжными сумками через плечо, обнявшись и что-то весело щебеча, три девочки. Наш спутник указал ни небольшой деревянный храм между домами. Храм был красив и похож на жилые дома, а дома были похожи на маленькие храмы.

    В городе у трамваев опять увидели много мальчиков и девочек с книжными сумками. Часть мальчиков и подростков были в форме: кепи, серые тужурки и штаны, чулки и башмаки. Девочки в коричневых европейских блузках и коротких юбках.

                                                                III. Камчатка.

    Наш путь лежал из Сангарского пролива в Тихий океан и далее вдоль восточной стороны Курильских островов. Еще в проливе нас встретила большая волна, ветер загудел по вантам, а когда вышли в океан — пароход стало так перекладывать с борта на борт, что я, не вынося качки, улегся в каюте и приготовился терпеливо переносить морскую болезнь. Метеорологическая служба поставлена в Японии хорошо. «Колыма», как и все суда, находившиеся в море, получила по радио предупреждение о тайфуне, который шел на север, пересекая наш курс. В сообщении указывалось местонахождение центра тайфуна, его сила и точное направление движения. Капитан определил, что тайфун обгонит нас, так что «Колыма» будет захвачена только его краем, и решил идти дальше. Я вышел на спардек, чтобы на свежем воздухе отделаться от подступившей к горлу тошноты. Было темно. Ветер крепчал и гудел. По небу быстро неслись облака, закрывая и открывая звезды. На мачтах «Колымы» сигнальные лампочки чертили по небу размашистые неправильные дуги. Перила палубы то поднимались выше горизонта, до первых облаков и звезд, то уходили вниз, в волны, ниже валов океана, которые неслись на пароход, шумя гребнями и блестя светящейся пеной. Иногда волна с шумом взбегала на палубу, проносилась по ней, расплываясь ручейками между грузов, и сбегала в желобки по бортам.

    С носа волной сорвало и унесло несколько ящиков. На палубе у кормовой надстройки был отгорожен угол для скота, и теперь скот бился и падал в загородке, окачиваемый водою. Грозила опасность быть смытыми и гидропланам. Капитан решил идти к берегу, в какую-то бухту. В темноте мы зашли за мыс, на котором светился огонек маяка, и отдали якорь. Я опять ушел и каюту. Даже здесь, за мысом, море волновалось. Вещи в каюте качались, чемодан ездил по полу, а у меня и моих сожителей по каюте, двух летчиков, лежащих на постелях, то ноги оказывались выше головы, то голова выше ног.

    На другой день «Колыма» продолжала путь. Было ясно, ветер утих, но по океану ходила крутая зыбь, мотавшая пароход неправильной качкой...

    Переход до Петропавловска на Камчатке продолжался шесть дней. После Японии на горизонте стали показываться Курильские острова. Утром покажется впереди один остров, постепенно приближается, проходит вдали от нас назад, к Японии, а к вечеру уже виден на горизонте следующий конус-остров. Острова казались безлюдными, но на некоторых из них есть жители, а на самом северном, у Камчатки, японцы, вскоре после того, как получили острова от России, построили какой-то заводик.

    Во второй половине перехода мы попали под ветер, вырывавшийся из Охотского моря через проливы между Курильскими островами на простор океана. Опять качка, нудное шатание из каюты и опять в каюту... Наконец, прошли последний остров и пролив и отделились от Охотского моря мысом Лопаткой — началом Камчатского полуострова.

    Стало тихо. По мере продвижения «Колымы» на север, ночи делались светлей. Насупившиеся берега Камчатки проходили мимо днем и ночью беспрерывной панорамой, ясной и резкой — днем, голубоватой и мягкой — ночью. Покатые, как срезанные ножом, сероватые скалы поднимались из моря, с зубцами и выемками наверху, покрытыми зеленью, а из-за них выглядывали из глубины, как из-за стены, широкие шапки белоснежных сопок.

    Берега дикие и безлюдные. Изредка они прерывались бухтами и устьями речушек, но и в глубине бухт жилья нигде не было видно. С нами ехал молодой студент Московского Института Журналистики. Дикость и величавость камчатских берегов он воспринимал так непосредственно, что, стоя лицом к берегу, размахивал руками и что-то декламировал.

    — Завтра, часов в двенадцать, будем в Петропавловске, — рассуждали пассажиры,

    — Никогда не говорите, что приедем тогда-то, — наставительно возразил помощник капитана, который! во Владивостоке уверял меня, что моряки теперь не суеверны. — Море испытывать не следует; пока не отдал якорь у пристани — не говори, что дойдешь благополучно.

    — Вы страдаете излишней осторожностью.

    — Нет, не излишней. Шли мы когда-то на «Рязани» из Нагасаки во Владивосток, везли сиамского короля. Выходя из порта, телеграфировали во Владивосток, что будем такого-то числа, да еще и часы указали — в два часа дня. И не прошли двух часов от Нагасаки, как сели на камень; снялись через неделю, а сиамский король пересел на какого-то угольщика и уехал во Владивосток на японце. А здесь, перед Петропавловском, вот что раз случилось. Плавала тут каботажем шхуна, наши же моряки собрались компанией и работали на ней артелью. Подходят они однажды к Авачинской губе, уже маяк видно стало, и совсем приготовились ночевать в Петропавловске. Капитан пошел в каюту побриться, хотел придти в порт джентльменом. Не успел сбрить одну щеку, как поднялся такой шторм, что через час они были уже далеко в море. Сорвало у них парус, потеряли они мачты, полтора месяца носились по океану, голодать начали, воду всю выпили, от дождей воду простынями собирали и только по компасу видели, что их несет на юг, все жарче становилось. Принесло к какому-то берегу — пальмы растут, пароходы ходят. Взяли их на буксир. Оказывается, на Филиппинские острова попали. Это вместо Петропавловска-то.

    Несмотря на такой пример, мы выразили твердую уверенность, что скоро будем в Петропавловске.

    Плавание у камчатских берегов трудное и опасное, особенно осенью. Закрытых бухт почта нет.

    — Авачинская губа и Петропавловская бухта великолепны, слов нет. Но в тумане не так-то просто попасть в губу с моря. У маяка сильной сирены нет, на гудки она отвечает пушечными выстрелами и, должно быть, экономию на порохе наводит: гудишь-гудишь, пока не надоест ему слушать, выпалит раз, так что не успеешь сообразить, где он, и опять молчит.

    Круговой рейс по восточному или западному побережью Камчатки из-за туманов и штормов затягивается иногда на три месяца. Случается, что пароход штормует против какого-нибудь пункта по пятнадцать-двадцать суток, выжидая возможности выгрузки или нагрузки, и, не дожидавшись, уходит дальше. В северном углу Охотского моря на рыбалках, расположенных вдали от населенных пунктов, такие случаи создают очень тяжелое положение. Сорок-пятьдесят рыбаков остаются зимовать без запасов провизии, с одной соленой рыбой, без теплой одежды, и бывает, что некоторые из них гибнут раньше, чем подойдет помощь, в попытках добраться зимним путем до ближайшего торгового пункта, в трехстах и более верст от рыбалки.

    Берега однообразны, в тумане не легко опознаваемые.

    — Подойдешь к берегу по счислению. «Выходи», — говоришь рыбопромышленнику. — «Вон твоя рыбалка». «Ну, что я, не знаю своей рыбалки, что ли? Это не моя». Соберутся его рабочие, все смотрят на берег. А от берега из-за тумана выглянет-то кусочек скалы, то домишко, то еще что-нибудь, и опять заволокет. Одни говорят: — «Твоя рыбалка, Петров», а другие: — «Нет, это японская рыбалка». Выкинешь кунгасы за борт, погрузишь и говоришь: — «Садись, Петров, такую твою, а то силой усажу». — «Да что я, кричит, хуже тебя знаю, что ли? Тринадцать лет на своей рыбалке сижу. Не моя!». Довезешь до берега — его рыбалка оказывается... Вот как здесь бывает. И то, правда, все рыбалки похожи здесь друг на друга.

    Японцы устроились лучше. У их домов на рыбалках ставни разного цвета: на одной — синие, на другой — красные, на третьей — черные, по ним и опознают.

    Ни один год не обходится у камчатских берегов без нескольких десятков человеческих жертв во время штормов или при выгрузке через береговой прибой и речные бары.

    — Вчера «Алеут» передавал, — сказал радиотелеграфист, — что у них в Охотском море утонуло пять человек. Слышал конец телеграммы, не знаю, во время шторма утонули или при выгрузке.

    — В прошлом году в Олюторке, между Камчаткой и Анадырем, был осенью такой случай. Стояли там мы на «Ставрополе» и «Симферополе». Рыбалку там держал Орлов, хороший мужик. Не везло ему, совсем было прогорел, а тут поймал много рыбы, и мы его еще поздравляли с успехом: — «Да, говорит, теперь, пожалуй, из долгов выкарабкаюсь». Погрузили рыбу, кончили все дело и собрались уходить. У Орлова был свой катер, решил он ехать зачем-то на берег. А штормовало здорово, на баре аж кипит. — «Не езди, говорим, подожди, когда утихнет». Не послушал он, всегда смело ходил через буруны. С ним собрались от нас и все береговые власти: милиция, гепеу, таможня, рыболовный надзор, из местных жителей кто-то, всего 14 человек. И скверная привычка у них: никогда внутрь катера не войдут, толпятся по бортам, дифферент нарушается. Мы смотрим. Берег близко, устье речки и бар, как на ладони. Начальство у них с портфелями стоит по бортам, катер прет на полный ход. Дошли до бара, раз подняло их, скрылись за волной, второй раз подняло, смотрим — катер килем вверх, и вокруг только точки чернеются. А как катер перевернуло — якорь упал в воду, и катер бьется на якоре. Восемь человек тут же утонули, шестеро взобрались на катер, кое-как держатся, И мы, и на «Симферополе» моментально спустили катера, кунгасы. Пошли — рвет волной, невозможно подойти. Если бы не якорь, их бы выбросило с катером на берег. Они это сообразили, стали по двое опускаться вниз, к канату, поднимать из воды. Только нагнутся — готово, смоет. Так смыло четыре человека. Последние двое держались полтора часа. Мы и доски к ним бросили, и круги, и на веревке круги пускали, сами разделись, чтобы легче было выплывать, если опрокинемся, ничего нельзя сделать, невозможно подойти, так бьет, что с ног валит. Так на наших глазах и погибли. А скоро катер опять перевернулся палубой вверх: якорную веревку, должно быть, перетерло или вырвало, и его выбросило на берег. Наутро всех четырнадцать тут же в разных местах нашли на берегу. Вместе всех и похоронили.

    Крупнейшие рыбалки принадлежат госорганизациям, частные же только считаются таковыми, так как владельцы их фактически являются подрядчиками, работающими для госорганизаций и на их средства...

    Прошли входной маяк и вошли в Авачинскую губу. Она простиралась далеко вглубь полуострова, стесненная со всех сторон горами, кое-где выходившими с боков высокими мысами, в обхвате которых ютились тихие бухты. За поворотом показалась Петропавловская бухта, над нею, на зеленом скате — светло-серые домики Петропавловска и еще выше, в разрезе двух зеленых гор — величественный, белый от ледников и спето, правильно очерченный и отсюда, издалека, казавшийся гладким — прекрасный конус Петропавловской сопки.

    Почему-то мы должны были стать на якорь в наружной бухте и ждать прихода портового катера с начальством. Он скоро явился. Выполнив формальности, власти уехали на катере в Ковш, внутреннюю бухту, и когда мы вошли туда же, то на пристани нас встретили те же лица, что и на катере. У борта был поставлен милиционер, чтобы проверять удостоверения входивших на пароход и выходивших с него, а по пароходу часа два озабоченно бродили таможенные чины с пломбирами, щупами и остроконечными шомполами, и нельзя было выходить с парохода, пока они не закончили своего хождения.

    Петропавловский Ковш — добродушный подарок природы. Авачинская губа сама по себе — со всех сторон замкнутый залив, Петропавловская гавань в ней также окружена горами полукругом, а и гавани, в глубоком углу, приютилась небольшая бухточка, вместимостью на три-четыре парохода, глубокая, с трех сторон окруженная горой и мысом, а с четвертой отдаленная от бухты длинной, узкой, низкой обрывистой косой, как будто это не коса, а искусственный мол. Название «Ковш» правильно определяет форму бухточки. Между концом косы и высоким мысом против нее остается узкий вход, настолько глубокий, что морской пароход проходит в двух саженях от конца косы.

    В Ковше раньше подолгу стояли наши охранные крейсера. Много здесь было в свое время выпито водки и вина, немало пьется и теперь. Недаром говорят, что в английских лоциях в описании Ковша сказано так: «Грунт — ил и бутылки».

    Петропавловск — веселый городок с двумя тысячами жителей. Есть хороший клуб. Сигнальный мыс, охватывающий Ковш, зарос старой рощей, с густыми деревьями, с цветами, мягкой травой и птицами. Большинство населения Петропавловска — служащие учреждений. Один камчатский абориген говорил нам, что, по его подсчету, на каждые четыре человека населения Камчатки приходится один «управитель». Вероятно, подсчет камчадалов весьма преувеличен, но при посещении Камчатки действительно создается впечатление о переизбытке администрации.

    Два дня стоянки в Петропавловске ушли на приемку разных товаров от Дальгосторга, и когда на второй день я, наконец, освободился, то был уже вечер, и знакомиться с окрестностями было поздно. Зашел в клуб, где шел сеанс кино. На разбитом пианино добровольцы из публики играли вальсы в качестве иллюстрации к картине; было тесно, душно, потому что в зале собрался почти весь городок.

    Утром «Колыма» снялась с якоря, обменялась прощальными гудками с «Индигиркой» и вышла из Ковша. Город остался позади. Долго шли по Авачинской губе, и вот опять впереди обширная даль океана. Солнце сыплет зайчиками по волнам, и пароход облетают чайки, бакланы и морские утки. Путь наш лежал на мыс Дежнева, без захода в промежуточные пункты.

                                                              IV. Мыс Дежнева.

    До Дежнева мы шли по Берингову морю семь дней, из них большую часть в тумане. Каждые 5 минут звучал гудок, не столько в предупреждение столкновения с редкими здесь судами (мы не встретили ни одного), сколько для того, чтобы по эху определить близость берега и не наскочить на камень. Гудок, казавшийся таким звучным и приятным для слуха в момент отхода и прихода в порт, теперь при его надоедливом, унылом рявканьи в тумане, был глухим и нудным.

    На седьмой день из тумана горой выступили черные голые скалы Дежнева мыса. По ровной вершине его ползли, скатываясь в долины, длинные седые космы облаков. От начала мыса в Берингово море, в посту Дежнева, с факторией Дальгосторга до конца в Ледовитом море, в поселке Уэлен, где находится административный центр Чукотского района, мы шли четыре часа. Все это время высокие, отвесные гранитные скалы тянулись без перерыва, бросая даже в этот мутный вечер суровую тень на свинцовые воды двух притекавших к его берегам морей. Огромная четырехугольная громада мыса достойна служить северо-восточным стражем материка, протянувшегося отсюда через леса, горы и пустыни до знойной Индии и далекой Гибралтарской скалы. Недалеко от мыса, в Беринговом проливе, стоят два небольших острова Диомида — Большой и Малый, между которыми проходит русско-американская граница.

    В ясный день с парохода, проходящего у мыса Дежнева, видна Америка — мыс принца Уэльского. Условная государственная граница служит и границей времени: когда на Большом Диомиде воскресенье, то на Малом Диомиде — через четыре мили — еще суббота.

    На восточной стороне мыса, как раз на грани Ледовитого и Берингова морей, против Диомида, на уступе скалы раскинулось, как кучка птичьих гнезд, эскимосское селение Наукам в 30-40 чумов-яранг. Подъем к нему шел от берега по косой крутой тропинке; яранги лепились друг над другом на фоне высившейся над ними скалы, и неудивительно, что иногда их сдувает ветром в море. У самого селения, на верхушке берегового утеса, еще недавно высоко над морем стоял укрепленный на камнях большой крест-памятник в память казака Дежнева с доской-надписью на русском и английском языках: «Память Дежнева. Крест сей воздвигнут в присутствии Приамурского генерал-губернатора генерала Унтербергера командой военного транспорта «Шилка» 1 сентября 1910 г. Мореплаватели приглашаются поддерживать этот памятник». Крест служил морякам опознавательным знаком. Какой-то головотяп спилил его, но взамен ничего не оставил.

    К ночи туман рассеялся. Здесь солнце уже не заходило и стояло низко на севере, над потемневшими волнами моря. Когда мы обошли мыс, ставший под холодными лучами полунощного солнца еще более величественным, и повернули на запад к «Уэлену» — на северном горизонте показался парус. Он был увеличен рефракцией и, по мере приближения к нам, становился меньше. По гладкому морю с севера шла шхуна, вся выкрашенная в белое, под парусами и мотором, стук которого доносился до нас. Паруса ее и борта розовели на солнце. Проходя мимо нас к Берингову проливу, она подняла на корме американский флаг. Позднее мы узнали, что она принадлежала богатому американцу, плававшему на ней для развлечения, и в Ледовитое море зашла в поисках скелета кита для какого-то университета.

    Уэлен протянулся кучкой жалких яранг по песчаному берегу. Между ярангами как-то оголенно, без заборов, торчали два деревянных казенных здания. Дальше к северо-западу по нашему пути тянулись бурые холмы и тундра. Ничего, кроме низкой желтой травы и мхов, ни кустика. Даже строго-деловая лоция гидрографического управления, говоря о Чукотском полуострове, между перечислением мысов, проливов, банок, якорных мест, пеленгов и астрономических пунктов, делает лирическое отступление: «Ужасно бедное и грустное впечатление производит эта богом забытая земля. Серое, обыкновенно, небо; низкие, почти прилипшие к земле, тучи; бурые горы, бурые тундры, бурый берег».

    В Уэлене «Колыма» стояла пять часов. С берега приехало несколько русских, местные служащие, от которых мы узнали, что лед здесь угнало от берега на север только десять дней тому назад, и что дальше по берегу, к Северному мысу, лед еще, вероятно, не сломан.

    Скучно и однообразно тянется жизнь на Дежневе. Радиостанции нет; летом заходят сюда два парохода: один почтовый, для которого Уэлен — конечный пункт рейса, от него он поворачивает в обратный путь до Владивостока; второй — грузовой, по пути в устье Колымы. Зимою один-два раза приходит на собаках почта из Анадыря. «Колыма» была первым пароходом, пришедшим к ним в это лето.

    — Как перезимовали вы эту зиму?

    — Неважно. Недавно потеряли одного товарища, кооперативного инструктора. Пошли они вдвоем посмотреть на моржовое лежбище. Когда шли обратно, надо было перейти вброд устье лагуны. Один, высокого роста, перешел благополучно, и ушел в Уэлен по берегу, а инструктор не рискнул и вернулся назад, чтобы обойти по холмам. Долго его не было, на третий день стали его искать. Нашли туловище на берегу моря под скалой, наполовину и воде, а голова, оторванная, отдельно на песке валялась. Может быть, шел во время прилива по верху по скале и упал со скалы. Но почему голова оторвана — не понимаем. Сейчас милиция занимается этим делом. Есть версия, что убили чукчи, так как, по их поверяю, на моржовое лежбище ходить нельзя.

    На Чукотском побережье есть излюбленные моржами места, на которые они забираются стадами и лежат подолгу, сонно переворачиваясь с боку дна бок. Такие места считаются чукчами заповедными, так как, если моржей беспокоить, они бросают лежбище и перебираются в другое место. Только через два года в третий, в особо назначенное время, чукчи собираются и бьют на лежбище часть моржей пиками и гарпунами, по выбору, не трогая самок, и с таким расчетом, чтобы в живых осталось несколько старых самцов; молодые на следующий год не придут, если во главе стада не будет стариков, привыкших к этому лежбищу.

    — Начальник милиции в марте месяце отморозил себе  обе руки. Поехал на собаках без каюра на пост Дежнева, 15 верст по перешейку, и не сумел справиться с собаками, убежали с нартой. Рукавицы в нарте уехали, отморозил руки. Добрался до Дежнева, там заведующий факторией — бывший фельдшер — лечил его, но ничего не мог сделать. Доктора у нас нет. Есть маленькая аптека, перевязочный материал. Руки стали гнить. Заведующий говорит: — «Надо отрезать кисти, а то хуже будет». Посоветовались, решили: — «Режь». А он никогда самостоятельно такой операции не делал, но парень решительный. Положили мы начальника милиции на стол, усыпили его. Мальцев, секретарь нашего ревкома, держит баночку с хлороформом, я — пакетик с хирургическими нитками, заведующий факторией взял бритву и режет. Вдруг Мальцеву дурно стало, начал падать, я успел подхватить его и поволок на двор, а заведующий кричит: — «Давай скорей хлороформ просыпается». Бросил я Мальцева, схватил хлороформ, сунул под нос начальнику милиции, он опять утих. Отрезал заведующий кисти, кричит: — «Нитки давай, нитки...». Ниток нет. Стали бегать по комнате, искать. А они у меня в жилетном кармане оказались, Потом вспомнил, что я их туда впопыхах засунул, когда Мальцева вытаскивал. Зашили. Ничего, благополучно все сошло, только без рук человек остался; теперь уезжает во Владивосток.

    — Жили у нас здесь трое русских, приехали в прошлом году из Анадыря, старые золотоискатели. Промышляли песцов. Мы постановили выслать их с пароходом во Владивосток. Они решили удрать в Аляску, Сели потихоньку, чтобы мы не задержали, в байдару, выбрали ветренное время, чтоб трудней догнать их было, и поплыли на Диомид. Попали в шторм, потонули.

    Главным злом в жизни местных служилых людей были не обычные невзгоды унылого северною житья, а вынужденное тоскливое безделье, в котором большинство их проводит десять месяцев в году. На огромном пространстве Чукотского района живет не более пяти тысяч душ чукоч-оленных, кочующих зимой внутри полуострова; и собачных, живущих оседло по берегу моря. Это самая дикая народность Советского Союза. У них нет твердого родового быта, нет объединяющих жилых центров, общественная жизнь в зародыше, Каждый живет в сотне верст от соседа, кочует в определенном районе, и далекий Уэлен ему чужд и не нужен, известен только понаслышке. У них родового или племенного и вообще никакого управления, кроме почитания стариков, и созданные теперь лагерные комитеты являются фикцией. Несложные взаимоотношения чукоч между собою, семейные, брачные и всякие другие, вплоть до нарушений нормальных отношений — воровства и убийства, регулируются обычаями и решениями стариков. Раньше всего чукчам нужен приказчик с товарами, потом — фельдшер, учитель и менее всего — милиционер и вообще администрация. Когда к лету оленные чукчи подходят к морю и стоят по всему его двухтысячному побережью, сообщение Уэлена с районами, естественно, прекращается, так как на байдаре нельзя делать больших поездок. Зимой оленные чукчи уходят в горы, к лесам, передвигаясь в день по 5-10 верст, а на берегу остаются оседлые чукчи, почти всегда голодающие, с трудом прокармливающие и себя, и своих собак. Проезд почты из Анадыря по южному побережью полуострова — для населения тяжелая, хотя и оплачиваемая, повинность, а проезд милиционера по северному побережью — целое событие для его редких обитателей, вынужденных делиться с проезжающим последними остатками корма. Если бы все, кто посылаются на Чукотку в предположении, что они будут всесторонне обслуживать этот район, вздумали познакомиться со своим районом, то для населения это было бы настоящим стихийным бедствием. Поэтому по побережью раз в год проезжает милиционер, остальные же служащие коротают дни и месяцы в Уэлене, ссорясь друг с другом и практикуясь в чукотском языке на населении ближайших 15-20 верст. И чукчи вдалеке живут, как жили, не ощущая никакого удобства от отсутствия начальства.

    С настоящего года по Чукотскому полуострову кое-где открываются культурные базы Комитета Народов Севера, построенные по-новому, более правильному принципу. На культбазе, которая сохраняет за собой и административные права, вся работа строится вокруг основного стержня северной жизни — торговли — и проводится через лавку, больницу, школу, объединяясь по одной линии поднятия культурно-экономического уровня жизни населения.

                                                                     V. Из истории края.

    От Дежнева мыса мы отошли 11 июля. Наш путь теперь лежал сначала па северо-запад, потом на запад, вдоль северных берегов Чукотского полуострова и Якутии, по Ледовитому морю. Начиналось выполнение поставленной «Колыме» задачи: пройти по Ледовитому морю не экспедиционным, а обыкновенным торговым рейсом, на обыкновенном коммерческом судне, выгрузить в устье Лены груз и вернуться в Тихий океан, положив начало регулярному, раз в год, морскому сообщению с Леной.

    Северный Морской Путь из Европы в Азию, осуществить который пытались, начиная с XVI века, голландцы, англичане, норвежцы, шведы и русские, после целого ряда экспедиций, сопровождавшихся часто гибелью судов и экипажей, до сих пор, как торговый путь, не открыт. Нескольким судам, из которых первой была «Вега» Норденшельда в 1878 г., удалось в два года пройти вдоль всего северного побережья Азии в восточном и западном направлении. В конце концов, торговое мореплавание по этому пути разбилось на отдельные части, по которым успешно и развивается. С запада через Карское море в устья Оби и Енисея ежегодно ходят караваны судов, так называемые Карские экспедиции. С востока, из Владивостока, также ежегодно совершаются рейсы в устье Колымы. Наш пароход должен был продолжить восточную часть пути дальше на запад, за Колыму, до Лены.

    Обе части пути, карская и ленская, повторяют плавания «промышленных и торговых людей» XVII и XVIII века. Студеное море в течение полутораста лет посещалось смелыми искателями наживы, пробиравшимися на больших парусных лодках, «кочах», вдоль берега, по чистой воде и между льдами, из устья одной реки в другую.

    В той части побережья Ледовитого моря, которую должны были пройти мы, впервые вышел из устья Лены в море в 1633 году якутский казак Иван Ребров и, плывя вдоль берега к востоку, открыл устье реки Яны (приводимые здесь данные взяты из брошюры В. Ю. Визе, изданной Академией Наук в 1926 году),

    В 1636 году, плывя далее к востоку, Ребров открыл устье Индигирки. В 1640 году Ребров тем же путем вернулся через устье Лены в Якутск; в своей челобитной он пишет: — «Преж меня на тех тяжелых службах, на Янге (Яне) и на Собачьей (Индигирке), не бывал никто, проведал я те дальние службы». С первых же лет плавания по новым водам начались и вынужденные зимовки и гибель кочей и людей. В 1637 году казак Елисей Буза недалеко ушел от устья Лены: — «Тут-де их и замороз взял», В материалах того времени часто говорится: — «За случившимся того лета многим льдам нельзя было ходить по морю свободно»; «с великою нуждою из того льду выбивались и просекались», «во льду пробивались подле земли»; «подвергаемы были беспрестанным опасностям ото льдов, между коими с великим трудом пробивались»; «яко к стене мятые льдины загустились, а сзади наплыло много льдов, и судно притеснило» и т. д. Несмотря на частичные неудачи, продвижение на восток продолжалось. В 1642 году казаки Дмитрий Ерило и Иван Ерастов прошли из устья Индигирки в устье Алазеи. В 1644 году казак Иван Беляна в две недели прошел из устья Алазеи в устье Колымы, В 1646 году Исай Игнатьев, родом из Мезени, ходил на коче из Колымы до Чаунской губы. В 1647 году торговый человек Федот Алексеев, родом из Холмогор, снарядил четыре коча и пошел из Колымы на восток с торговыми целями, но из-за льдов ему пришлось повернуть обратно. В 1648 году Федот Алексеев снарядил семь кочей и вышел из Колымы 30 июня; это замечательное плавание составляет заслугу, главным образом, Алексеева, к которому, по его же просьбе, были властями прикомандированы казаки Семен Дежнев и Герасим Анкудинов. Семен Дежнев в своей челобитной царю пишет; «А обо мне, холопе твоем Семейке, те торговые и промышленные люди били челом, чтоб мне, холопу твоему, идти с ними вместе для твоего государева ясачного сбору и для прииску новых неясачных людей и для твоих государевых великих дел». Из семи кочей 30 сентября достигли мыса, который теперь называется мысом Дежнева, только три коча, остальные погибли с людьми в борьбе с морем и в битвах с туземцами. В Беринговом море коч Дежнева и коч Алексеева были разъединены бурей. Часть экспедиции с Дежневым попала в Анадырь, а Алексеев достиг Камчатки.

    Различие в условиях плавания между Леной и Колымой и Колымой и Беринговым проливом было не в пользу второй половины пути. В то время, как между Леной и Колымой ходили в обе стороны десятки кочей ежегодно, плавания от Колымы к востоку были редки и совершались с большими трудностями. Последней крупной попыткой торговых людей использовать этот путь было плавание купца Никиты Шалаурова. В 1761 году он вышел из устья Лены 21 июля (н. с.) с целью дойти до Берингова пролива, но 29 сентября из-за льдов и позднего времени повернул от Медвежьих островов на зимовку в Колыму, В следующем году он с трудом добрался до Чаунской губы и вернулся в Колыму. В 1764 году Шалауров опять пошел к востоку и погиб со всеми спутниками у Шелагского мыса.

    Постепенно прекратилось плавание и между Леной и Колымой. Бежавшие из-под Якутска от русского гнета оседлые якуты колонизовали верховья Яны, Индигирки и Колымы, оттеснив кочующих аборигенов. Если раньше было удобнее возить товар по морю, чем по горам материка, без проложенных троп и зацепок в виде постоянных жилищ, то с появлением оседлого населения продвижение грузов по суше значительно облегчилось и стало гораздо безопаснее и надежнее, чем по морю, то покрытому льдом, то волнуемому штормами. Да и люди перевелись, необходимые для таких плаваний. Край был покорен, появились земские губы и ярыжки, потом суды и комиссары — некого было наново объясачивать, не с кем было впервые торговать. Выгоды торговли и службы приняли устойчивый характер. И смелые землепроходцы — полуразбойники, полукупцы — потянулись на новые места: в Забайкалье, на Амур, через Охотск — в теперешнюю Аляску. Те, которые остались в устьях покоренных ими рек, дали начало существующему на них и сейчас русскому населению; но какому?.. До последних лет в устье Лены числилось десятка полтора душ, составлявших «усть-оленекское крестьянское общество»; в устье Яны — столько же душ «усть-янского крестьянское общества»; все они совершенно об’якутели, а некоторые и не знают, что они русского происхождения. В устье Индигирки и на Колыме есть довольно сплоченное, обособленное от других народностей, русское население, сохранившее свой язык и обычаи. Тяжелая северная жизнь, гнетущий климат, хронический голод и постоянное питание, из поколения в поколение, рыбой наложили на них печать вырождения. Странно было встречать среди них фамилии казаков и торговых людей, знакомые по истории покорения края, по старинным документам; думалось:— «Неужели ты, шепелявящий, хилый, лениво-беспечный, неподвижный, робкий, с редкой бороденкой, неужели ты — правнук бородатого сильного казака, пришедшего сюда из Великого Устюга или Вологды, через всю Сибирь, по тундре, тайге и холодному морю, воевавшего здесь не только вооруженным пищалью, но и в рукопашную, с мечом и кистенем, падавшего израненным по острожкам при набеге доведенных до отчаяния дикарей и опять жестоко усмирявшего и покорявшего их?..

    На примере Колымы мне довелось увидеть, как изменение условии существования влияет на население. До 1911 г. в Колымский край ввозилось муки и товаров 4-5 т. пудов в год, да более и не могло ввозиться по состоянию путей. Цены были очень дороги. С 1911 г. в устье Колымы ходят пароходы и ввозится ежегодно 25 т. пудов, которые разными путями расходятся среди населения.

    Колымчане теперь реже едят тухлую рыбу и чаще свежую, у них есть соль, сахар; хлеб постепенно становится основным предметом питания; чаще появляется на столе масло; экономическое состояние населения улучшилось. Многое еще нужно для того, чтобы жизнь колымчан стала удовлетворительной, но и сейчас заметно, что у молодежи спина прямее, взгляд более открытый, движения решительней и характер независимей, чем у старшего поколения.

    Развитие морского пути и каботажа по Ледовитому морю должно остановить вырождение русского и тунгусского населения и в других областях севера...

    Изучение восточной части Ледовитого моря с целью открытия по нему мореплавания было начато по приказу Петра Великого. Участники Великой Северной Экспедиции — Прончищев, Ласиниус, Дмитрий и Харитон Лаптевы, — уже после смерти Петра, с 1735 г. по 1741 г. совершили из устья Лены ряд плаваний в чрезвычайно тяжелых условиях. Описание их трудов полно авариями, борьбой со льдами, гибелью судов, скитаниями по плавучим льдам летом и по безлюдным снежным берегам зимою. После одной из неудач Дм. Лаптев в 1736 г. решил: — «И на предбудущий год на море не выходить, понеже к проходу до реки Колымы и до Камчатки, по всем обстоятельствам, ныне и впредь, нет никакой надежды». Несмотря на такое категорическое заявление, тот же Дм. Лаптев в 1739 г. вышел из устья Лены и осенью был затерт льдами между Яной и Индигиркой; долго их носило со льдами по морю, и до устья Индигирки они добрались пешком, когда море замерзло. Из Индигирки Дм. Лаптев на следующий год дошел на боте до Колымы и дальше па восток, но принужден был вернуться из-за льдов в Колыму. Не удалось ему пройти к Берингову проливу и в следующем году, также пришлось вернуться в Колыму. После этой последней попытки Лаптев с полным правом постановил: «Впредь на оное море ботом не выходить».

    Период работ Великой Северной экспедиции совпал с крайне неблагоприятным состоянием льдов в море, и неудивительно, что, формулируя общее мнение, академик Г. Миллер дал в 1758 г. такой ответ на поставленный еще Петром вопрос: «Уповательно, ныне уже никому на мысль не придет, чтоб еще производить кораблеплавание по показанному морю».

    Но то, что было невозможно дли кочей, ботов и дуббельшлюпов — стало возможным для пароходов.

    В 1878 г. суда экспедиции Нордельшельда «Вега» и «Лена» пришли с запада, обойдя мыс Челюскина, к устью Лены. Пароходик «Лена» вошел в реку и работает на ней до настоящего времени. «Вега пошла дальше и после зимовки у Колючинской губы вышла в Берингов пролив.

    В 1898 г. Нансен на «Фраме» приплыл от Челюскина мыса в море Лаптевых и от Наво-Сибирских островов начал свой дрейф на север.

    В 1901 г. по тому же пути пришла «Заря», судно экспедиции Э. В. Толля, и после зимовки на Ново-Сибирских островах вошла в бухту «Тикси», близ устья Лены, где была оставлена на мели из-за отсутствия угля.

    В 1911 г. на нашей «Колыме» был сделан первый грузовой рейс из Владивостока в устье Колымы, и с тех пор колымские рейсы совершались ежегодно, с перерывом на время гражданской войны.

    В том же 1911 г. начались работы гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана. В 1912-1915 г.г. транспорты экспедиции «Таймыр» и «Вайгач» прошли море между мысами Челюскина и Дежнева в нескольких направлениях. Произведенная ими работа очень велика: карты, промеры и данные для лоции, составленные «Таймыром» и «Вайгачем», являются следующей ступенью после работ Великой Северной экспедиции.

    1919-23 г.г, в этих же водах плавал Амундсен на «Маnd».

    Результатом перечисленных экспедиций должно было явиться торговое мореплавание в Ледовитом море, частично осуществленное колымскими рейсами и развиваемое дальше нашим рейсом в устье Лены.

    Все на «Колыме» отдавали должное морякам, проходившим до нас по нашему пути; без их усилий невозможен был бы и Ленский рейс «Колымы».

                                                               VI. В Ледовитом море.

    В тот же день, 11 июля, недалеко от мыса Сердце-Камень, «Колыма» встретила первые льды. Это были большие плоские береговые льдины, между которыми оставались широкие каналы воды. И без сведений от чукоч, на глаз было видно, что это — береговой лед, который недавно взломало; он расползся по морю пластинами и стоял здесь до ветров, которые должны были или унести его на север, или опять сбить в плотную массу и прижать к берегу, но уже изломанным и торосистым.

    В результате накопившихся наблюдений установлено, что в море Лаптевых и в Восточно-Сибирском море лед у берега взламывается в июле, и море очищается сколько-нибудь ото льдов только к августу, когда часть льда успевает растаять, а часть уносится ветрами к северу. Навигационное время здесь — август и сентябрь. «Колыма» сошла в Ледовитое море на три недели ранее, чем большая часть проходивших здесь до нее судов. Капитан «Колымы» хотел не потерять ни одного дня, возможного для плавания, и быть у льда в тот момент, когда он еще только отходит от берега, даже если для этого где-нибудь придется простоять одну или несколько недель без движения, в ожидании. Поэтому встреча со льдами в самом начале пути никого не обескуражила; мы знали, что впереди льду будет еще больше, но и времени в запасе для его прохождения, до конца сентября, у нас тоже было еще много.

    Плавание в Ледовитом море для людей, боящихся качки, хорошее. Нет простора для валов, негде им расходиться между льдинами, и пароход идет по каналам между льдами, как по тихому озеру.

    День был туманный, серый. Штиль. «Колыма» шла средним ходом. Прошли прижавшийся к берегу островок Идлидля. Льдины стали попадаться чаще, начали встречаться полосы, тянувшиеся на версту и более. Замедлили ход.

    К вечеру льды еще более сгустились и окружили «Колыму» большими белыми полями. Остановились у одной из льдин. Несмотря на полное отсутствие ветра, льды не стояли неподвижно; течение медленно передвигало их, открывая проходы по разным направлениям. Когда открылся проход на северо-запад, «Колыма» тронулась тихим ходом дальше. Скоро опять стала, опять пошла и так, часто останавливаясь, прошли всю ночь.

    В команде «Колымы» из 39 человек было несколько побывавших в Ледовитом море, но для большинства и почти для всех пассажиров такое обилие льда было в диковину.

    Так же медленно продвигалась «Колыма» и на следующий день. Старший помощник старался что-то разглядеть в тумане на берегу. В 1919 г. он ходил в Колыму на «Ставрополе», но «Ставрополь» с трудом дошел во льдах до Северного мыса и в сентябре, не дождавшись возможности прохода во льдах, поворотил обратно. Наступили морозы, льды сковало, и «Ставрополь» зазимовал у берега здесь, между островом Идлидлей н Колючинской губой.

    По берегу моря до Колымы изредка встречаются стоянки чукоч. Было такое селение и у Колючинской губы, но мы не могли увидеть ею из-за тумана.

    Днем мы заметили, что с севера, в тумане, среди льдин, к нам пробирается кожаная байдара с пятью чукчами. Когда они подошли, мы бросили им конец, чтобы привязать байдару, и они взобрались на палубу. В байдаре лежали три нерпы, толстые, серые, недавно убитые, с кровавыми ранками в маленьких головках. Чукчи подтвердили, что лед здесь отошел от берега недавно. Угостили их чаем и галетами; осушив ведерный чайник, они сползли по канату в байдару и поплыли к берегу.

    У острова Колючина пароход делал несколько попыток пройти по разным направлениям, но куда ни шел — натыкался на сплошной лед. В одном месте за небольшой перемычкой льда виднелся канал воды, тянувшийся вдоль берега. «Колыма» стала у перемычки на якорь, изредка меняя положение, когда с боков незаметно придвигались льдины и грозили сдавить с двух сторон. На следующий день перемычка разошлась, и «Колыма» пошла дальше.

    За Колючинской губой положение льдов опять изменилось. Мы шли полным ходом по широкой береговой полосе воды, встречая изредка небольшие льдины, а к северу, справа от нас, лед тянулся беспрерывной сплошной полосой. Видно было, что он стоит здесь так, как его оторвало и отнесло от берега, целиком; еще не было ветра, который подгонял бы поля и ломал их на большие куски.

    Недалеко от Северного мыса мы прошли мыс, у которого наша «Колыма» зимовала в 1914 г., возвращаясь из Колымы. И опять на мысу виднелась могила: здесь похоронен механик, не перенесший зимовки.

    В полдень 14 июля пришли к Северному мысу. Он выходит далеко в море острозубчатой стеной, а с материком соединяется низкой песчаной косой, поросшей травой. На косе растянулся десяток чукотских яранг и стоит домик — фактория Дальгосторга. Все оголено, и с какой стороны мыса к косе ни подойдешь — с востока ли, с запада ли — коса едва поднимается над водой и льдинами, застрявшими на песке, а над косой торчат бугры яранг и дом фактории; у фактории на шесте — красный флаг в честь нашею прихода.

    Джемс Кук побывал и здесь. Он дошел до мыса Северного со стороны Берингова пролива в 1778 г., встретил льды и вернулся в Тихий океан; там на Маркизских островах погиб под ударами дикарей этот неустрашимый мореплаватель.

    «Колыма» стала на якоре с западной стороны мыса и приготовилась к спуску гидропланов на воду. Отсюда они должны были лететь на о. Врангеля, через пролив Лонга, шириной в 210 в.

    В 1823 г. лейтенант русского флота Врангель, производя научные изыскания на Чукотском полуострове, узнал от чукоч, что в ясную погоду с мыса Северного и мыса Якан видна в море какая-то земля. Врангель пытался достигнуть этой земли зимой на собаках, но неудачно. Врангель перший нанес приблизительно на карту местоположение острова и дал сведения о нем в своей книге.

    В 1849 г. с острова Геральда видел о-в Врангеля капитан английского судна Келлет, назвал остров «Землей Келлета» и, издали, объявил о присоединении его к английским владениям.

    Американский китобой Томас Лонг в 1867 г. ближе всех подошел к острову и прошел вдоль всего его южного берега. Лонг назвал остров в честь первого, сообщившего о нем, островом Врангеля.

    В 1881 г. на остров, наконец, высадились люди. Капитан Гупер поднял на нем американский флаг.

    В 1911 году транспорт «Вайгач» установил на острове астрономический знак.

    В 1914 г. канадский полярный исследователь Стефансон снарядил экспедицию, из судов которой одно погибло у о-ва Врангеля. Экипаж добрался до острова, но по пути, а также и позднее, из его состава погибло 11 человек. Оставшиеся были спасены промысловой шхуной.

    В 1916 г. русское правительство по поводу открытия «Таймыром» и «Вайгачом» новых земель обратилось к американскому, английскому и другим правительствам с сообщением, в котором еще раз подтвердило принадлежность к России всех лежащих к северу от Сибири островов, в том числе и о-ва Врангеля. Ни одно правительство не возражало, и никаких сомнений принадлежность о-ва Врангеля к России не возбудила.

    Но в период гражданской войны, в 1921 г., Стефансон направил на остров небольшую промысловую экспедицию из пяти человек, которая добралась до острова и подняла на нем английский флаг, объявив о присоединении острова к Великобритании. В 1922 г. шхуна, которая должна была доставить на остров продовольствие, не могла добраться до него; трое участников экспедиции пошли зимой на материк и погибли во льдах, четвертый умер на острове, и когда в 1923 г. на остров пришла вторая партия, отправленная Стефансоном, то нашла на острове в живых только одну эскимоску.

    В 1924 г. на остров Врангеля был послан из Владивостока небольшой ледокол «Красный Октябрь». Он поднял на Врангеле советский флаг и вывез 14 человек находившихся на острове людей, посланных Стефансоном.

    Для окончательного закрепления острова за Советской Россией в 1924 г. на него было доставлено 60 человек, в том числе врач и начальник острова с семьями; остальные — чукчи — промышленники с семьями. Наши самолеты должны были увезти им почту и выяснить, в каком положении находится колония.

    Приехавшие с берега чукчи рассказали, что лед отошел от Северного мыса только накануне нашего прихода. У берега плавали по спокойной воде небольшие льдины, а дальше к северу лед стоял плотной массой, над которой должны были пролететь самолеты. Они были готовы к полету на другой день. Стояла тихая ясная погода. Подъем для самолетов был труден, для разбега им не хватало чистого пространства воды. Первым должен был лететь «Юнкере», а за ним более сильный и быстроходный биплан «Савойя». На половине пути. «Савойя» должен был нагнать «Юнкерс».

    Зажужжал мотор, и «Юнкере», распластав белые крылья, понесся по воде между льдинами. Вот он оторвался от воды и поднялся в воздух. На льдине у парохода стояли чукчи. Обычно они очень спокойны и невозмутимы, но когда увидели, как полетел гидроплан, зашевелились и оживленно заговорили.

    — Какуме (удивительно)! — восклицали они.

    Забирая высоту, «Юнкере» сделал круг, пролетел над пароходом, причем чукчи шарахнулись в сторону от рева мотора, — и полетел на север, надо льдами. Он становился все меньше, шум его затих; некоторое время он держался над горизонтом точкой на фоне облаков и скоро исчез.

    Через три часа взлетел темно-зеленый «Савойя» и также скрылся на севере.

    Мы уверены были, что самолеты, достигнув через два часа острова, останутся там переночевать, но часов в десять вечера, через четыре часа после отлета «Савойи», кто-то на палубе крикнул:

    — Самолет летит назад.

    Над пароходом пронесся «Савойя», сделал круг и улетел к берегу; там он спустился за мысом в лагуну, в 12 верстах от парохода.

    Мы не знали, что же случилось? почему так скоро вернулся «Савойя»? где «Юнкере»? Солнце опустилось надо льдами и косо светило на побагровевшие холмы материка. Через два часа летчики «Савойи» перебрались на байдаре на пароход и рассказали, что они летели в сторону Врангеля два часа, не обнаруживая земли. Надо льдами местами стоял густой туман, а в конце пути, сделав поворот к востоку, они летели над водой. Стены тумана скрывали горизонт, и им пришлось повернуть обратно. У парохода не решились спуститься из-за льдин и пролетели в лагуну.

    — Завтра доставим на самолет бензин и полетим опять.

    Они вылетели на другой день вечером.

    Прошла ночь, прошел еще день, а самолеты не возвращались. Были основания беспокоиться о их судьбе: вынужденная посадка среди льдов означала гибель, так как даже исправный самолет не смог бы со льдов подняться; его носило бы со льдами, а летчики по плавучему льду не могли бы добраться до берега.

    Вечером 17 июля один за другим вернулись и спустились у парохода самолеты: «Юнкере» благополучно долетел до колонии в первый же раз, и когда на другой день собрался лететь обратно, то увидел «Савойю». Они переночевали на острове еще ночь и на другой день полетели к пароходу.

    В колонии все обстояло благополучно. Завезенных продуктов было достаточно, цинги не было. Пушной промысел оказался плохой, пушнины самолеты привезли мало.

    В факторию в этот вечер издалека пришел чукча и рассказывал, как он увидел самолеты. Шел он с винчестером, дорогой никого не встретил и о самолетах ничего не знал.

    — Смотрю — с моря летит большая птица, шумит. Я испугался. Думаю: если она на меня налетит, выстрелю, убью. Если будет очень большая — не буду стрелять, убегу. А она прилетела и села на воду. А потом еще одна. Вижу — из птицы люди вышли. Легче на душе стало, пошел в факторию.

    18 июля «Колыма» пошла дальше, сначала в густых льдах, а потом по выходе из пролива Лонга, пошла по чистому морю, с редкими мелкими льдинами. Прошли остров Шалаурова, у которого зимовал в 1924 г. «Ставрополь»; и здесь осталась после зимовки на голом диком берегу одинокая могила. За Шалауровым берег тянется обрывистой скалой, повышается и выходит в море у начала Чаунской губы высоким массивом Шелагского мыса... В ряду многих других мысов от Берингова пролива до устья Лены выделяются, как грозные часовые у широко раскинувшегося лагеря, три величественных мыса: Дежнева, Шелагский и Святой Нос, последний у входа в море Лаптевых.

    Чаунскую губу пересекли, не видя льда. У острова Лйона, к северу от которого далеко в море тянется отмель, вошли в густые льды и ждали прохода около суток. Здесь зимовал в 1019 г. Амундсен на «Маnd». Потом лед немного разошелся, и «Колыма» медленно двинулась дальше. Ближе к устью Колымы встретили чистую воду. 21 июля остановились на одни час у низкого Медвежьего мыса, у входа в Колыму. Сзади нас шел колымским рейсом «Ставрополь», к приходу которого должен был выехать из реки на Медвежий мыс лоцман. «Колыма» дала несколько свистков, но никакого ответа или знака с мыса не получила, только эхо гулко разнеслось по горам и тундре; лоцмана на мысу еще не было.

                                                            VII. По новому пути.

    Пошли дальше, по новому курсу, на север. Мы начинали тот путь, ради которого была послана «Колыма», по которому до нас проходили когда-то парусные кочи, а после них — только «Вега», «Таймыр» и «Вайгач», «Маnd» и в прошлом году шхуна Якутторга «Полярная Звезда».

    К вечеру подошли к Медвежьим островам; у одного из которых провела свою последнюю зимовку «Маnd», и простояли здесь у Крестовского о-ва сутки. В проливах между островами стоял местный рыхлый лед, как в пруду ранней весною, среди которого мы шли тихо, но уверенно. По мысам и приметным камням на островах, пользуясь указаниями «Таймыра» и «Вайгача», капитан взял поправку компаса, показания которого изменились с перестановкой самолетов на палубе, произведенной после полетов на Северном мысе.

    Вскоре после того, как мы отошли от Крестовского острова, рыхлый и тонкий лед островных проливов заменился полосами обыкновенного морского, непроходимого льда. Пытаясь обойти его, «Колыма» прошла двадцать миль на север. Один из работников Великой Северной экспедиции Андреев когда-то видел гусей и куликов, летевших на север от Медвежьих островов, и высказал предположение о существовании там земли. «Таймыр» и «Вайгач», по своим наблюдениям, также считали вероятным существование «земли Андреева» по тому направлению, по которому теперь удалялась на север «Колыма». Но наше судно не создано для отыскивания полярных островов, и забираться во льды далеко от берега ему не следует. Капитан повернул обратно, к Крестовскому острову.

    В следующие дни легкие южные ветра разогнали льдины и отнесли их к северу. «Колыма» стала медленно продвигаться на запад. Дно здесь настолько мелкое что мы, стоя па якоре на 25 футах глубины, не могли увидеть берег даже с марса; кругом, насколько хватал глаз, — спокойное море ледяных полей, блестящих под солнцем, прорезанных голубыми каналами воды.

    24 июля было даже жарко; 26° С на солнце. Из Колымска по радио сообщили, что там также стояли жаркие дни с грозами, что на крайнем севере случается очень редко. Корреспондент «Тасса» в одних трусиках залез в шлюпку и блаженствовал под солнцем; он в это лето должен был ехать в Крым, но вместо Крыма, попал на «Колыму».

    — Зато могу сказать, что принимал солнечную ванну в Ледовитом море. Не хуже ялтинского пляжа!

    Ясная и тихая погода сопутствовала нам от Северного мыса. Но 25 июля подул довольно сильный норд-вест. Сразу похолодело, и все заволокло мокрым туманом. «Колыма» успела вовремя разыскать огромную стамуху (стоящее на мели нагромождение торосов) и стала на якорь под ее защитой. Льды опять подошли с севера и столпились вокруг нас в тумане. Было так холодно, что на палубе вода в ведрах мерзла; не верилось, что накануне любители ходили по палубе нагишом, а теперь им пришлось одеть шубы. К вечеру ветер перешел на норд, потом на норд-вест, и на следующий день подул сильный восточный ветер. По мере того, как менялось направление ветра, «Колыма» меняла свое положение за стамухой, прячась за ее высоким хребтом от нажима льдов с подветренной стороны.

    Восточный ветер опять разнес льды и погнал их мимо «Колымы» на запад. Путь открылся. Под свинцовым небом протянулись широкие полосы воды, по которым бесконечной вереницей проносились большие поля и мелкие льдины, подгоняемые шумными всплесками волн. Стамуха, у которой мы стояли, была целым островом из ледяных холмов выше мачт «Колымы», и мы, глядя на нее, рассуждали: сколько же потребуется теплых лет, чтобы она расползлась и растаяла?

    Мы получили наглядный ответ. Ветер на следующий день, 27 июля, продолжался еще с большей силой. Полосы воды заняли большую часть моря, и теперь по этому морю на всем пространстве шли с востока и проходили на запад льды, располагаясь большими белыми расплывчатыми полосами, за которыми, обгоняя их и торопясь, шли более легкие мелкие льдины. Напирая на стамуху, льды с шумом поворачивались и уходили стороною, но постепенно от стамухи стали отламываться все большие куски. Набегавшая волна била в нее с такой силой, что брызги летели высоко вверх, а исподнизу стали выворачиваться и всплывать на поверхность размытые куски тороса. К следующему утру от ледяного острова остался небольшой холм, вот-вот готовый сдвинуться, рухнуть и пойти обломками вслед за другими льдинами.

    Ветер хорошо расчистил нам дорогу. Два дня «Колыма» шла между редкими льдами, изредка останавливаясь из-за надвигавшихся туманов, все время не видя берега. Только со слов вахтенных помощников, когда они кончали свои определения и исчисления, мы узнавали, что прошли устье Алазеи, потом Индигирку, Гусиную губу и подошли к Хромской губе.

    У Храмской губы (между Индигиркой и Яной) льды опять остановили «Колыму». Пришлось ждать, когда непрекращающийся восточный ветер, наш «союзник», как его называла команда, расчистит путь. Как только поредели льды, мы медленно тронулись дальше. Шурша по борту, проходили назад льдины, и одна из них попала под корму и повредила винт «Колымы»; повреждение оказалось незначительным и не задержало нас.

    Дни стояли туманные, иногда падал снег. В одно утро я проснулся в каюте от сильного толчка; слышно было, как задрожали борта парохода. Это мы в тумане наткнулись на льдину. Хорошо, что шли малым ходом и отделались только усилением течи в судне.

    До Колымы в глубоких местах море было оживленней. Там изредка встречались и люди: чукчи на байдарах в море, чукотские стойбища на берегу. До Колючинской губы попадались и киты и кашалоты, тяжело ворочавшиеся по поверхности перед нырянием в глубину. Несколько раз мы видели и одиноких моржей; увидев пароход, морж приподнимал повыше голову с сердитыми усами и свисавшими вниз клыками и бултыхался в глубину, показав тяжелый зад.

    От Колымы на мелких глубинах мы видели только нерп и очень редко — лахтаков (крупных тюленей). Берега здесь пустынны. Якуты, тунгусы и местные русские на море не показываются и морским промыслом не занимаются. Моржи держатся далеко на севере от этих берегов, где начинаются большие глубины, и ходят тяжелые глыбы полярного пака (льда). Туда же на лето уходят и белые медведи.

    В этой части моря были и другие породы чаек. Они и (реже) стайки уток нарушали общую картину безжизненности. Белые силуэты льдов, перламутровые туманы, смутные горизонты в миражах отраженных льдов, бледное небо — все создавало неясное впечатление, особенно ночью, когда тусклое солнце стояло над горизонтом; и море, и это необычное ночное солнце среди льдов отодвигали в далекое прошлое иные края, с ярким солнцем и темными ночами. Как будто остановилось время, и мы плывем и не плывем...

    Прошел Анодин, матрос 1 класса, огромный, толстый. Истукан на глиняных ногах, как его называли товарищи. Он поднялся на бак и пробил две склянки. Вот и время напомнило о себе; десять часов вечера — можно сыграть партию в шахматы и идти спать...

    Под конец пути однообразие плавания порядком утомило. Видно было по состоянию льдов, что мы дойдем до цели благополучно, зимовки не будет. Не придется мне организовывать новый торговый пункт на пустынном берегу, строить склад, опять объезжать знакомые северные поселки и двигать грузы по разным направлениям, на собаках, оленях, а там, южнее, и на конях. Моя роль сводилась к роли простою передатчика груза на речной пароход в устье Лены. Фактуры, счета давно готовы; пора бы уже и доехать.

    Каждый член экипажа «Кошмы», отправляясь в этот рейс, знал, что ему может предстоять зимовка. Все хотели избежать ее и вернуться благополучно домой, но часть мирилась с зимовкой и не боялась ее, это те, кому уже приходилось зимовать в Ледовитом море. Они утешались тем, что за время зимовки получат двойное жалованье. Их на пароходе называли «зимовочной компанией». Зимовочники запасались капканами для песцового промысла, и теперь над ними подтрунивали.

    — Ничего, наши акции еще па 50 проц. держатся, — отшучивался толстенький радист. — Еще половина дороги остается — назад; может быть, там зазимуем.

    — Продавай капканы, двадцать копеек дам, — нападал на него старший механик Эдуард Ансович, латыш. — Все равно пропадут. Потом будешь доплачивать по двадцать копеек, — не возьму.

    У входа в Лаптевский пролив отделяющий Ново-Сибирские острова от материка, туман и льды обступили «Колыму» еще плотнее. Причалили к большей льдине, выбросили на нее шланг и стали брать пресную воду. Матросы увидели на льдине песца и поставили ловушку на него, но скоро мы тронулись дальше и ловушка, и песец остались на льдине.

    Жизнь на корабле протекала однообразно, в размеренном круговороте вахт для команды и администрации и в довольно скучном прозябании для нас, пассажиров.

    Иногда в теплый, светлый вечер музыканты из команды и пассажиров собирались на палубе и играли на гитаре, мандолине и балалайке. Музыка неслась по льдам и волнам, на удивление любопытных нерп и насупившихся лахтаков, высовывающих из воды усатые головы.

    Я вспомнил рассказ товарища, который провел лето на Ново-Сибирских островах с промышленниками за мамонтовой костью. Промышленники-якуты, чтобы подманить нерпу ближе к берегу, пели свои заунывные, монотонные песни; нерпа не приближалась; «а я слушал-слушал, не мог удержаться, и как ударил «Во саду ли, в огороде», нерпа сразу ближе подплыла. Так и пели: они свое, а я «Во саду ли, в огороде», так что звон стоял; нерпу все-таки убили».

    Когда тают под солнцем льды, то часто туман от таяния льдов стоит над ними густой, но низкой пеленой. Космы его прорываются вверху, и тогда в просвете ярко блеснет луч солнца и опять погаснет. В такие дни бывает тепло, тихо, только слышится шуршание осыпающегося льда. Туман кругом — молочный, пронизанный отблесками света сверху, очертания льдин призрачны, блики темной воды кажутся черными блестящими пятнами на перламутровом фоне льдов и тумана.

    Впервые после Медвежьих островов мы увидели, землю, когда туман рассеялся, и вдали, слева, показался Святой Нос — высокий, резко очерченный, с изломанными линиями вершины. Справа, ближе, виднелся остров Ближний с невысокой двойной горой, которую промышленники называют Титькой.

    У входа в море Лаптевых мы остановились, чтобы с горы острова Ближнего осмотреть льды. На острове никого не оказалось. За последние годы поездки промышленников с материка на остров за мамонтовой костью, которой богаты Ново-Сибирские острова, прекратились, так как понизившаяся цена кости не оправдывает расходов по поездке.

    Через два дня, пройдя море Лаптевых вдоль берегов, мы подходили к Лене. Ее мощное течение держало льды далеко в море, и под конец мы шли по широкому водному пространству, без льда, так что ветер здесь смог даже развести довольно крупную зыбь.

                                                             VIII. У цели — и обратно.

    5 августа мы вошли в бухту Тикси, в 35 милях южнее устья Лены. Войти в самое устье, окруженное широкими и мелкими барами, мы не могли. Те же, что и по всему побережью, бурые голые горы и тундра окружали бухту, глубокую и защищенную от ветров. «Колыма» осторожно вошла в бухту и подошла к берегу. Кругом было тихо и пустынно. Глубокий рев нашего гудка долгим эхом прокатился над водой и горами, еще раз и еще раз. В ответ — тишина, в бухте никого не оказалось; речной пароход с баржами, который должен был нас здесь встретить, еще не пришел.

    У берега лежал обгорелый накренившийся остов «Зари» — яхты экспедиции Толя. Поверх воды виднелась палуба, над ней труба и надрезанное основание мачты. Тунгусы, желая воспользоваться свинцовыми частями, пытались растопить их, и вызвали пожар на яхте. Теперь она уже ни на что не годна и служит суровым памятником уцелевшим и погибшим полярным исследователям.

    Быстро спустили катер и обследовал место для выгрузки груза. На другой день с раннего утра загремели лебедки, выбрасывая груз из трюмов за борт, в кунгасы, засновал катер с кунгасами от парохода к берегу и обратно, и на берегу стала расти горка кулей, ящиков и бочек.

    Команда работала дружно. Крепкие словца и звонкий хохот отпугивали чаек, с любопытством носившихся над бухтой.

    — Старайся, старайся, Остров, — кричали матросы своему товарищу, сгибавшемуся под тяжестью большого тюка. — Помнишь, как во Владивостоке кричал: «Постараемся!».

    Гидропланы были также спущены на воду и приведены в порядок. Мы распрощались с летчиками. Они уселись на свои места, загудели пропеллеры и гидропланы понеслись по воде бухты. Вот они оторвались от воды, пролетели на фоне горы и скрылись в облачном небе. Путь их лежал далеко: по Лене до Якутска и дальше на Иркутск.

    7 августа в бухту вошла шхуна Якутторга «Полярная Звезда», а еще через день пришла из устья старушка «Лена» с баржами. Пятьдесят лет уже с тех пор, как Норденшельд привел ее в Лену по заказу известного мецената Сибирякова, она с честью работает на Лене, на двухтысячеверстном плесе от Якутска до устья. Этот пароходик, казавшийся катером по сравнению с «Колымой», действительно является «героем труда».

    Баржа «Лены» приняла на себя груз с берега и с «Колымы», и мы могли идти в обратный путь. Еще до прихода «Лены» наша команда решила устроить смычку с речниками. Команда «Колымы» была подобрана из старых моряков — латышей, эстонцев, русских и украинцев с Черного моря и Дальнего Востока. Много они повидали портов во всех частях света, и теперь с любопытством посматривали на довольно несуразную, с их морской точки зрения, речную команду, на медлительных якутов и угрюмых приленских крестьян.

    В трюме баржи, широкой и длинной, уставили столы с едой и напитками, и с вечера началась смычка. После речей стало оживленнее, а через час отчужденность моряков и речников исчезла. Появилась гармоника, и в проходе между столами плясуны начали отбивать дробь «чечетки» и «подгорной».

    На корабле не было ни одной женщины. Теперь, на смычке с речниками, наиболее соскучившиеся по женскому обществу матросы «Колымы» посвятили себя ухаживанию за поварихами с речных барж. Другие обсуждали с речниками морские и речные термины.

    — Вот вы, вместо «поднимай» кричите «вира», вместо «отпускай «майна», «берегись» — «полундра». Дикие слова, почему по-русски не говорите?

    — Так повелось па Черном море исстари, а оттуда и по всему флоту. Вы тоже, когда скребетесь по песку, кричите свое «под табан», «не маячит»... У каждого свое. И незачем вам перенимать наши названия. У нас «шкипер» — это судоводитель, капитан; а у вас на барже я видел над дверью баржевого приказчика или водолива надпись — тоже «шкипер». Какой он «шкипер»? Уж больно вы фасон любите.

    — А вот войдите в реку, так увидите, там наш шкипер вашему швабру покажет.

    Довольно дружелюбное, но явственное соревнование команд проявилось и в пляске. Лихо отплясывали ленцы, но все-таки были не так ловки, как моряки, и походили в своих ичигах на медведей. Лоск городов был виден на моряках, живей и веселей была их пляска. Пекарь «Колымы» переплясал троих ленцев, сменявших друг друга, пока сам не свалился на головокружительном курбете. Вышел из круга и жадно припал к стакану с квасом.

    Веселье продолжалось до утра, когда «Колыма» дала первый отходный гудок. Пока крепили тали и выбирали якорь — «Лена» носилась вокруг «Колымы», как утенок вокруг матери. На капитанском мостике «Лены» гармонист неутомимо играл марши и польки, речники, по северному обычаю, палили из ружей, а мы кричали «ура».

    «Колыма» плавно тронулась с места, послав в пространство последний гудок. Прибавили хода. «Лена» с баржами остались позади.

    Первый Ленский рейс был выполнен.

    Обратный путь «Колыма» прошла без препятствий, льдов было меньше.

    18 августа мы пришли к мысу Дежнева.

    На Дежневе на пароход явился начальник милиции и обратился к капитану за содействием в поимке выехавшего на байдаре в Америку бывшего местного торговца с семьею.

    До 1923 года все Чукотское побережье снабжалось товарами из Америки. Торговцы побережья, смелый, предприимчивый, но большей частью скверный, разбойничий народ, состоявший из русских, норвежцев, американцев, поляков и осетин, имели в Номе, на Аляске, дома, и свои барыши хранили в американских банках. Были среди них и два-три порядочных человека, типа, тех симпатичных, если можно так сказать, торговцев полярного севера, которых иногда описывает Джек Лондон. В скитаниях по Аляске и нашему северу они до дна души отдались той могучей притягательной силе севера, которую испытал на себе каждый, побывавший за полярным кругом. Все торговцы Чукотского побережья жили немногим лучше, чем чукчи, и также занимались морским промыслом. Но большая часть выжимала торговлей из чукоч последние соки и копила деньги, чтобы выехать на юг богатыми людьми. Эти же два-три не теряли человеческого облика и жили здесь потому, что и суровый труд на берегу, у жилья, и опасный промысел в море, и даже торговля— давали какой-то достаточный для них смысл их земному существованию. Может быть, они сами этого не сознавали, но я встречал их и так их понял. Чукчи Дежнева мыса часто говорят и долго еще будут говорить о «Чарли», американце, который из Аляски перебрался на наше побережье, прожил на нем более двадцати лет, женился на чукчанке, бил моржей и нерп, ставил капканы на песцов, торговал с чукчами в хорошие годы, кормил их в голодные и уехал бедняком в Америку, потому что пора было учить детей.

    Тот торговец, за которым должна была идти «Колыма», был другого сорта. У него были какие-то счеты с властями, и ему не давали заграничного паспорта. Он выбрал удобное время, погрузился с семьей в байдару и поплыл к островам Диомида в утро того дня, когда к Дежневу подошла «Колыма».

    Мы направились к нашему Диомиду. Милиция рассчитывала, что, может быть, беглецы еще не переправились на американский остров. Через два часа мы подошли к Диомиду.

    Он поднимался из моря обрывистыми стенами, как огромный зубчатый утюг. Три домика эскимосов лепились на площадке скалы. Пароход отдал якорь. Спустили шлюпку, в которой милиционеры поплыли к эскимосам. Вскоре они вернулись. По словам эскимосов, беглецы проплыли мимо острова не останавливаясь и теперь были уже на американском Диомиде, вне пределов досягаемости.

    Пока мы стояли у острова, в воздухе все время слышался смутный гул, причины которого мы не могли разобрать, пока кто-то не взглянул в бинокль на вершины острова. Высоко в небе носились тучи птиц. Остров был «птичьим городом». Бесчисленные гнезда были там, наверху, так высоко, что даже в бинокль стаи птиц казались тучами комаров.

    «Колыма» подняла якорь и пошла к материку. Вечерело. Теперь солнце уже заходило и на светлом небе появилась первая звездочка. Диомид чернел высокой скалою на одной стороне неба, а на другой стороне спокойной сумрачной громадой протянулся Дежнев мыс. В пролете между ними открывалась бледно-голубая даль Ледовитого моря, пустынного и зовущего к себе.

    «Колыма» рассталась с Ледовитым морем до будущего года и вышла в Тихий океан.

    /Сибирские Огни. Литературно-художественный журнал. Кн. 2. Март-Апрель. Новосибирск. 1928. С. 161-185./

 

 

 

ЎЎЎ 11. Матыльда Скруха. Уладзімер Ганчарук з Пружанскага павету Гарадзенскай губэрні ды Якутыя. Т. 11. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

 

                        ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА НА СЕВЕРЕ ЯКУТИИ (1920-1924 гг.)

                                        (Воспоминания участника событий Гончарука)

    Население Севера, в общем и целом, оказалось в гражданской войне на стороне контрреволюции, на стороне белых и, более того, приняло в борьбе не пассивное, а активное участие.

    Такое отношение к событиям лежит, прежде всего, в его глубоком невежестве, отсталости и забитости. Характерно, что видную роль в повстанчестве Крайнего Севера играли полудикие тунгусы, ламуты и чукчи. Первый период революции с его голодом, недостатком товаров, реквизицией и монополией пушнины население могло и способно было осознать только на чистом опыте, со стороны товарной нужды, строгой регламентации норм жизни и репрессий. Смысл совершавшихся в то время событий ускользал от понимания и более культурных слоев населения СССР, тем более он был непонятен темному якуту севера. Состоятельный северянин расценивал коснувшиеся его реквизицию и монополию пушнины, как разбой и грабеж, а сосед его, бедняк, еще не научился чувствовать свою заинтересованность в происходящем и искренне опасался, что реквизиция в будущем, после богатых, коснется и его. Даже для бедного якута ближайшая власть в лице улусного ревкома и милиции — было одно чужое, а он сам, со своим сородичем богатым — другое, свое, родное. Многие члены ревкомов и чины милиции из местного населения поблажками, при монополии пушнины, способствовали укрывательству при реквизиции и всем своим поведением как бы говорили населению, что они — заложники во враждебном лагере, усиливали разделение между властью и населением на «мы» и «они», и здесь играло роль непонимание смысла и цели проводимых властью жестких мер. Другая часть представителей власти из породы примазавшихся пользовалась случаем свести старые счеты, использовать положение в личных интересах, выслужиться перед начальством. Даже лучшие из членов ревкомов, чувствуя отчужденность массы населения, окруженные враждебной атмосферой, бессильные пробить толщу непонимания и дикого испуга при каждом шаге власти, ожесточились и применяли суровые меры там, где в другой обстановке нашли бы более мирный способ подойти к населению. Для широкой и планомерной просветительной работы и агитации на Севере не было ни людей, ни средств, ни времени. То, что возможно сделать на юге в отношении агитации в месяц, то на Севере не выполнимо и в год. Отдельными лицами велась разумная агитационная работа, но смысл ее так чужд, необычен темному северянину, захватила она настолько незначительный круг населения, что легко и с убытком покрывалась враждебной агитацией пострадавших состоятельный людей и большей частью духовенства. Все перевороты на севере, начиная с первого, 1917 года, и кончая проведением советской власти после Колчака, происходили в мирной обстановке. Переворот совершал пакет, полученный из Якутска. Всякая общественно-политическая жизнь Северу всегда была чужда, и мысль о возможности какого-либо повстанческого движения в застоявшемся первобытном строе среди его пустынных и морозных пространств — казалась невероятно нелепой. Но в орбиту революции пришлось втянуться и северу, пришлось и ему пережить период военного коммунизма, методы которого оказались в резком противоречии с сонной патриархальностью северян.

    Подробнее останавливаться на причинах, создавших отчуждение между массой северного населения и органами советской власти нет нужды, так как указанные выше и другие причины вызвали подобные же следствия и в южных округах Якутии, они общеизвестны, разница только в том, что эти причины в своеобразной обстановке севера выявились резче и отчетливее.

    Итак, к 1920 году население севера в общем, за исключением отдельных даже не групп, а лиц, было настроено по отношению к советской власти враждебно. Это отношение было неопределенно, неорганизованно и не оформлено и в таком виде не представляло никакой опасности, если не считать опасностью ту тяжелую атмосферу, которая окружала на севере и власти, и население и делало существование одинаково тягостным, как для того, так и для другого. Самая пылкая фантазия не могла в 1920 г. допустить, что эта вражда будет на дальнем севере, на краю света организованна и выльется в те формы, в которых она впоследствии протекала.

    О гражданской войне на юге на север проникали очень смутные слухи. Имя Врангеля, например, северянам осталось совершенно чуждым; зато имя Семенова было очень популярно. В самой глухой юрте можно было услышать толки о Семенове, причем особенно ценилось в Семенове, что его поддерживала Япония, которая якутянам известна, как победительница России в 1905 г. Расовое родство якутов с японцами северянам также известно и иногда обсуждается ими и теперь. В 1920 г. по северу был широко распространен слух, что к 1-му мая (точно указывалось число) японцы должны, мол, прилететь на аэропланах из Охотска по линии Алдана и занять Якутск. Вообще в 1920 г. по северу часто распространились слухи о движении белых на Якутск, хотя в то время повстанчество еще не возникало. Причины распространения подобных слухов гадательны, но, несомненно, что слухи эти питались на Дальнем Востоке, а проводником их в Якутию был, между прочим, Охотск. Влияние Охотска сказалось в первом «белом» движении на севере в начале 1920 г. на Моме, где на почве недовольства Момских наслегов раскладкой по организации станций бывший священник Коновалов организовал «Момский контрреволюционный штаб» (подлинное название) и арестовал милиционеров. Вскоре он был вынужден бежать и скрываться. Это выступление питалось слухами из Охотска, с которым Мома имеет связь через Оймякон, и в будущих событиях на севере сказалось, как мы увидим ниже, чреватым гибельными последствиями.

    В конце того же 1920 г. произошло так называемое «Булунское восстание», вызванное одним из многих слухов. Летом 1920 г. из Булуна скрылось в горы двое незначительных лиц, подлежавших аресту за участие в событиях 1918 г. До середины зимы их укрывали в своих стойбищах тунгусы. Однажды из ближайших якутских юрт вернулся в стойбище тунгус и привез «достоверное» известие, что Якутск занят белыми. Немедленно скрывавшиеся организовали отряд и явились в Булун, где арестовали ревком, а милиционеров включили в свой отряд. Через несколько дней в Булун приехал из Верхоянска начальник милиции, который о происшедшем понял только тогда, когда въехал в Булун. Благодаря своей смелости и находчивости, он один арестовал главарей, выпустил из каталажки ревком и ликвидировал «восстание». По этому делу было расстреляно несколько человек в Булуне и Верхоянске.

    Всю первую половину 1921 г. север был волнуем усиленными разъездами небольших отрядов, разыскивавших Коновалова. Один из посланных за Коноваловым не вернулся в Верхоянск и с 2-3 спутниками стал бандитствовать, скрываясь с помощью населения. Весной и летом 1921 г. Верхоянский уревком произвел учет скота и оленей у состоятельных лиц и учинил передел скота. Получившие скот в глубокой уверенности, что богачи когда-нибудь потребуют отобранный скот обратно, поторопились съесть его. Вражда к власти усиливалась. Один из пользовавшихся влиянием на население Верхоянска, агитировавший против раздела скота и подлежавший за это аресту, также скрылся. Усиленные разъезды милиции по округу, в поисках скрывающихся, еще более обострили отношения.

    Наступили осень и зима, на север стали проникать слухи о начинающемся в Якутском округе восстании. В середине зимы в Верхоянске было произведено еще несколько расстрелов лиц, причастных к укрывательству сбежавших. В числе расстрелянных был секретарь Эльгетского волревкома, пользовавшийся в своем улусе большой популярностью.

    Исключением стали несколько бедняков, в которых проснулось классовое самосознание. Все население Верхоянского округа жадно ждало белых и горячо обсуждало каждый их успех под Якутском.

    В Колымском уезде после реквизиции излишков пушнины у богачей, никаких других реквизиций не производилось, не было также ни одного расстрела. Острой вражды, как в Верхоянске к власти, не чувствовалось, но было определенное недовольство мясной разверсткой, которую улус выполнял для прокормления голодающего населения. Разверстки производились по соглашению с улусным съездом, необходимость их была очевидна для всех, но все-таки большинство улуса надеялось, что с переменой власти приедет пароход из Владивостока и избавит улус от разверсток. Бывшее казачество, составляющее в Колымске значительную группу населения, также мечтало о белых и о восстановлении казачьих пайков. Можно надеяться, что с приходом нэпа Колымский округ спокойно бы пережил все повстанчество, сохранив у себя советский строй, если бы не произошло неожиданное появление белых со стороны.

    Занятие севера белыми произошло не из Якутского округа, в котором к январю 1922 года восстание было в разгаре, а далеко с тыла Якутии, из Охотска.

    Осенью 1921 г. Охотск был занят известным дальневосточным бандитом, прославившимся выходящими из ряда вон зверствами, полковником Бочкаревым. По предположению, бежавший из Момы Коновалов явился к Бочкареву и изложил ему план легкого занятия севера и захвата советской пушнины. В Охотске Бочкарев оставил часть отряда, а сам с другим отрядом обосновался в г. Гижиге Камчатской области сравнительно недалеко от Колымы.

    В декабре или начале января 1922 г. из Охотска выехало в Оймякон пять офицеров, Коновалов и верхоянец Н., составившие штаб отрядов, которые должны были быть организованы для занятия всего севера. Действительно, достаточно было появиться нескольким офицерам, как к ним стали примыкать добровольцы. Из Оймякона на Мому белые явились уже с отрядом в 20 человек. На Моме и везде по пути в отряд вступали молодые якуты и тунгусы. Кроме вербовки отрядников, штаб белых занимался сбором пожертвований на закупку оружия. На Моме отряд белых разделился пополам: часть двинулась на Абый, с целью занятия Колымы, где белые ожидали встретить серьезное сопротивление, а другая часть выехала прямым путем на Верхоянск, для занятия Верхоянска и Булуна. Во главе обоих отрядов стояли бочкаревские офицеры, отрядники были вооружены очень плохо, большей частью берданами, имели к бердану по 15-20 пуль. Но отряд белых был силен сочувствием населения, провозившего его быстро и без задержек и тщательно скрывавшего от властей появление белых отрядов. Представители советской власти были окружены добровольным шпионажем, каждый их шаг и каждое намерение быстро передавалось белым. На Моме белыми было расстреляно два бедняка якута, сочувствовавших советской власти. В том же районе был перебит разведочный отряд из Верхоянска в 5 человек.

    Базой сопротивления белым являлся Колымск, где к январю был сорганизован добровольческий красный отряд в 20 человек. Точных сведений о местонахождении и движении белых не было, пределенно было известно только, что повстанчество под Якутском настолько к тому времени уже развилось, что дорога с севера к Якутску была закрыта. Что касается бочкаревцев, то на Колыме были уверены, что они двинутся в Колымск из Гижиги: возможность появления их на севере из Охотска через Оймякон считалась мало вероятной. С декабря 1921 г. в Колымске находился уполномоченный Губревкома т. Котенко, который и стал руководить всеми делами борьбы с белыми. Закончена была эвакуация пушнины в Верхоянск, откуда она не могла быть отправлена в Якутск и была переправлена в Булун. Руководить обороной севера из Колымска по радиусу в тысячи верст, конечно, было невозможно, тем более, что о движении белых не было никаких точных сведений. Положение ухудшалось сознанием одиночества, враждой населения, проявлявшейся в пассивном сопротивлении мероприятиям власти, разобщенностью маленьких групп красных на огромном пространстве от Булуна до Колымска. А помощь могла бы быть оказана только из Якутска, все пути к которому были отрезаны, да и положение самого Якутска внушало опасение. Белые распространяли слухи о занятии ими Витима, Бодайбо и даже Иркутска. Неожиданное появление белых под Якутском придавало этим слухам некоторую долю правдивости.

    В такой обстановке был создан план концентрации всех советских сил в Булуне, где можно было отсидеться до получения помощи из Якутска по вскрытии Лены: если же Якутск был бы занят повстанцами, из Булуна предполагалось отступить на оленях к Енисею, это в крайнем случае. Ближайшей считалась концентрация сил в Верхоянске, куда должен был прибыть Колымский отряд и если бы сопротивление белым в Верхоянске оказалось невозможным, то всем отступить в Булун. Для связи был проведен деятельный обмен людьми между Колымском и Верхоянском. Как впоследствии выяснилось, каждый проезд по тракту и цель поездок белых на Моме были известны, так же как и численность, и личный состав красных отрядников, вплоть до имени и отчества, партийной или комсомольской принадлежности и т.п. Известны были белым и все беспартийные, сочувствовавшие советской власти. Занимались шпионажем, главным образом, духовенство и состоятельные лица. В то же время советские силы обладали только сознанием, что надвигается белая опасность.

    5 марта 1922 г. отряд белых ночью вступил в Верхоянск. 13 коммунистов и сочувствующих им были начеку и ночевали в одном доме. Завязалась перестрелка, продолжавшаяся почти сутки, без жертв с обеих сторон. Наконец, осажденным удалось незамеченными выбраться из дома и городка пешком и пересесть через 50 верст на оленей. Этот отрядик после многих трагических эпизодов пробился в Вилюйск и так много помог тому, что Вилюйск выдержал напор повстанцев. Для характеристики населения важно отметить, что отряд смог проехать через тунгусские стойбища только под видом белых. Несколько товарищей, принимавших активное участие в Верхоянской обороне, но в момент занятия Верхоянска белыми находившихся в улусе, были белыми пойманы и убиты в перестрелке или расстреляны.

    В самом Верхоянске белыми было расстреляно до 15 беспартийных человек. Поводом к расстрелу служила всякая прикосновенность к советской власти. Во многих случаях влиятельные по положению или состоянию верхоянцы, вступившие в дружеские отношения с белыми, воспользовались случаем для сведения личных счетов — для расстрела.

    К белым не переставали примыкать добровольцы, что позволило им выделить отряд для занятия Булуна. Два товарища, ехавшие из Булуна в Верхоянск, были ямщиками довезены до самого Верхоянска, предупрежденные белыми. Захваченные врасплох были взяты и вскоре убиты. Как только слухи о занятии Верхоянска проникли на Крайний Север, один мелкий купчик организовал отряд и занял после перестрелки с. Казачье (Усть-Янск). В Казачьем белыми было убито в бою три человека, расстреляно впоследствии 5 человек милиционеров, кооператоров и др. Каждый пункт Верхоянского округа белые занимали внезапно, советские группы везде захвачены врасплох, хотя население о движении белых и знало. В Булун белые вступили 17 марта ночью. Все коммунисты и советские работники были взяты по квартирам и зверски убиты на льду Лены. Трупы их лежали на льду до весны и были унесены половодьем. Всего в Булунском районе погибло от белого террора 15 человек.

    Основной отряд белых из Момы, проводив верхоянский отряд, двинулся в Абый и занял это селение в конце февраля. Население почти поголовно всего Эльгетского (Абыйского) улуса было настолько благоприятно белым, что подъезжавшие в это время к Абыю из Колымска Хаенко и один колымский комсомолец были умышленно задержаны перед Абыем, якобы из-за усталости подвод и ввезены в Абый через полчаса после занятия его белыми. Хаенко с товарищами были убиты, взятая у них почта послужила белым руководством в дальнейших действиях. В Абые белые, кроме указанных, расстреляли еще двух бедняков, сочувствовавших советской власти.

    Так как в план тов. Котенко входило, в случае невозможности проехать в Верхоянск, повернуть из Колымска на Алданку и оттуда двинуться в Булун, то часть белых, под командой офицера Деревянова, выехала в Алданку. Здесь был расстрелян сотрудник «Холбоса» Перегородин.

    Как в Абые, так и в Алданке все население деятельно помогало белым. Все станки были сняты, отдельные жители уведены в Абыйскую сторону, так что по границе с Колымским округом оказалось обширное безлюдное пространство, которое должно было затруднить передвижение красных. Тунгусы были организованы в отряды и следили за всеми путями.

    Колымский красный отряд считал невозможным обороняться на Колыме, т. к. вероятным было движение на Колыму бочкаревцев из Гижиги. Отряд, состоящий из 20 человек коммунистов и комсомольцев (все добровольцы) выступил из Колымска под командой т. Котенко в конце февраля 1922 г. Ввиду выяснившейся невозможности проехать в Абый, отряд повернул на Алданку, но дух руководителей борьбы был уже подорван... Отряд вернулся и остановился на станции Сымытар, в 250 верстах от Среднеколымска. Отсюда т. Котенко, с двумя товарищами, вернулся в Среднеколымск, оставив отряд под командой улусного военкома т. Николаева (якутянин). Из Среднеколымска вскоре т. Котенко со священником Леонидом Синявиным, принимавшим деятельное, искреннее участие в защите власти, выехали на тундру с целью организовать Чукотский отряд, а в случае неудачи пробраться окольным путем на запад.

    С отъездом т. Котенко отряд был окончательно дезорганизован. Председатель уездного исполкома Д. С. Слепцов переживал разруху, но под напором всеобщего недоброжелательства решил сдать власть выборным от города, для чего в конце марта был созван митинг. Сымытарский отряд, по вызову исполкома, выехал в Среднеколымск. Отряд, благодаря твердости духа т. Николаева, еще представлял известную силу.

    Накануне митинга в Среднеколымске были получены некоторыми лицами воззвания о приходе поручика Деревянова, тайно доставленные из Алданки, и в момент митинга они были объявлены населению оставшимся в Колымске представителем Якутского Рабкрина т. Белыницким. Большинство населения встретило эти приказы восторженно и гражданин Бялыницкий, объявивший себя штабс-капитаном колчаковской армии, стал во главе новой власти и приступил сейчас же к формированию отряда. Начались аресты. Навстречу Сымытарскому отряду были посланы делегаты с гарантией жизни, отряд сдался, был привезен в Колымск и арестован. Абыйские белые рискнули наконец двинуться на восток и вступили в Колымск 31 марта 1922 г. Немедленно была установлена связь колымского радио с Бочкаревым в Наяхане (около Гижиги).

    В Среднеколымске белые арестовали, считая с отрядом, свыше 40 человек коммунистов, комсомольцев и беспартийных, сочувствовавших советской власти. До их прихода тихий городок не переживал, со стороны красных не было никого, поэтому, несмотря на сочувствие большинства населения белым, кровавая расправа с красными ужаснула всех.

    Белые организовали военно-полевой суд из офицеров приезжих и новоиспеченных, который не носил и подобия суда, а служил им только для того, чтобы объявить приговоры арестованным и немедленно же по уводу на реку приводить их в исполнение. Расстрелы производились постепенно, 4 раза, обычно в 3-4 часа дня, на льду Колымы у самых домов, по дороге к проруби. Первыми были расстреляны товарищи Николаев — увоенком, Петранкин и Бармин — бывшие радиотелеграфные работники. Расстрел Николаева сопровождался издевательствами: приказали ему разуться и стоять босому на льду, стреляли сначала по рукам, потом по ногам. Тов. Николаев до последнего выстрела кричал: «Да здравствует советская власть!», «III интернационал!» и т.д. Через несколько дней было расстреляно 5 товарищей, приезжих и местных, также державшихся весьма мужественно. Затем был сделан перерыв ради страстной и пасхальной недели, после которой были расстреляны товарищи Д. С. Слепцов и Пинегин, последний был фельдшером колонии прокаженных, для которых был самоотверженным другом. Хотя Пинегин был беспартийным, политикой никогда не занимался и оружия в руки не брал, но как натура исключительно чистая, сильная, не скрывал своего глубокого презрения к белым и враждебного отношению к ним, был для всех недосягаемым образцом. Умер геройски как никто.

    Товарищи Котенко и Синявин по наущению одного нижнеколымского попа схвачены чукчами и якутами и привезены привязанными к нартам (300 верст) в Алданку, где и были расстреляны Деревяновым.

    В Нижнеколымске белые расстреляли приезжих отца и сына Бурнашевых, сына за то, что он был комсомольцем, а отца за то, что он сочувствовал сыну. Там же был расстрелян некто Тменов.

    Приблизительно в то же время анадырцы, опасаясь приближения бочкаревцев, оставили город и разъехались в разные стороны. Из них трое товарищей в Нижнеколымске (Корытово) были расстреляны.

    Около 20 человек в Среднеколымске были подвергнуты порке. С трудом спасся от расстрела учитель И. Н. Попов. Трупы всех расстрелянных белые сжигали на кострах.

    В апреле месяце 1922 г. Верхоянский и Колымский округа, то есть весь север Якутии, оказались в полной власти бочкаревцев, которые сознательно стремились на север из Охотска за пушными запасами «Холбоса», пользуясь тем, что повстанчество окружило Якутск и обезопасило им такие длинные рейсы, как, например, в Булун. Якутское областное национальное управление в апреле отправило на север за пушниной и вообще для переговоров с бочкаревцами своего уполномоченного Р., который безрезультатно проехал вплоть до Колымска и оттуда на юг. Большую часть пушнины бочкаревцы не успели вывезти в Оймякон по санному пути, и она застряла на лето в Верхоянске. В ответ на притязания В.Я.О.Н.У. Бочкарев приказал своим офицерам выступить против областников с оружием, но приказ этот не мог быть выполнен, прежде всего потому, что отряды северных бочкаревцев состояли большей частью, из якутов, которые, конечно, против областников не выступили бы.

    Особенно остро антагонизм проявился между бочкаревцами и областниками в Верхоянске. Население Верхоянского улуса шло не за офицерами, а за приехавшими вместе с офицерами из Оймякона верхоянцами. После легкого занятия всего уезда начались пререкания из-за власти и вожаки-якуты временно устранились, чтобы связаться с Областным управлением и получить отряд для ликвидации бочкаревщины.

    Если бы авантюра Бочкарева получила возможность распространиться или хотя бы закрепиться в первоначально занятых районах, неминуемо бы возникла вооруженная борьба бочкаревщины с повстанчеством, но так как летом 1922 г. Бочкарева стал получать удары с разных сторон, в том числе от меркуловщины, в то время как повстанчество еще не достигло своего апогея, то бочкаревские офицеры на севере стали проделывать быструю эволюцию в сторону приспособления к национальному движению. Пока же этот процесс не назрел, Верхоянский и Колымский округа противостали, как две разные системы свержения советской власти. Местное управление по Верхоянскому округу было организовано, приблизительно, так же, как и в других районах, находящихся под влиянием управ, которые имели значительное влияние на местные отряды. Во всяком случае, вмешательство этих отрядов в дела улуса было незначительно и сами они во многом зависели от управ. Несмотря на полное расстройство нормальной жизни и произведенные жестокие расправы с местными красными, произвол, грабеж и т.п. все-таки попытки установить какую-то законность, очень, конечно, куцую, в районе повстанчества имелись. Национальность движения сказывалась во влиянии на управление обычного права и в тесной неразрывной связи отрядов с населением. Всем населением, управами, так и отрядами фактически руководили местные кулаки, духовенство и т.п.

    Колымск находился в руках так называемого «штаба Колымского военного округа», возглавляемого начальником штаба, его адъютантом и комендантом города, — все бочкаревские офицерам. Штаб подчинялся непосредственно Бочкареву и сносился с ним по радио. Самое махровое, ничем не прикрытое черносотенство офицерщины сказалось в появлении царских портретов, орденов, погонов, чинов и т.п.

    Округ был разделен на станы, во главе которых были поставлены пристава, обладавшие, между прочим, правом подвергать вверенное им население телесным наказаниям. Штаб стал прибегать к реквизиции, даже личных запасов у частных лиц. Перед улусным населением бочкаревцы заискивали и поддерживали приятельские отношения с улусными кулаками.

    Абый (Эльгетская волость) до октября 1922 г. входил в состав Верхоянского военного округа и даже проявил враждебность к находившемуся в Оймяконе повстанческому отряду, отказав последнему в снабжении мясом, именно на основании своей принадлежности к бочкаревской ориентации. Только в октябре 1922 г. под влиянием соответствующей агитации Абый объявил себя сторонником Национального управления — ВЯОНУ.

    Особняком стояла Аллаиха и, вообще, Усть-Янский улус, составивший отдельную единицу с поручиком Деревяновым во главе, бочкаревцем, обиженным колымскими офицерами и создавшим свое царство ни от кого не зависимое. Обосновавшись в с. Алданке, в глубоком тылу всего севера, он очень тесно связался и спелся с алданскими кулачками, подчинив их своему влиянию, и через них приобрел среди населения прочную, не изжитую и теперь, популярность. Влияние его на жизнь всего севера было большое именно в силу того, что он сумел население Усть-Янского улуса, в частности Аллаиховского, сорганизовать во внушительную силу и наличие такой силы в тылу остальных улусов севера создавало опору для всех оперировавших в них белых отрядов. Существованием деревяновщины больше всего объясняется затяжной характер ликвидации повстанчества на севере.

    Основой материального существования белых на севере служили, главным образом, товары, продукты и пушнина, захваченные ими в отделениях и факториях «Холбоса». Как уже отмечалось, наибольшее количество пушнины находилось в Верхоянске. Захваченные товары употреблялись на содержание отрядов, а частью были пущены в обмен на пушнину. Мясом отряды снабжались путем особой мясной разверстки, наложенной на население.

    Прочности симпатий населения Севера к белым способствовало то, что прямые расходы населения на белых были невелики. Отряды и должностные лица с населения получали только мясо, расход которого, конечно, был гораздо меньше, чем убытки, причиненные красными состоятельным лицам переделом скота в Верхоянске или мясными разверстками голодающих в Колымске. Служебные переезды между разными пунктами совершались междудворным порядком, тракты были закрыты, и население избавлялось от тяжелой обязанности безвозмездного содержания станций.

    Отсутствие муки вело к поеданию скота, песцы и лисицы уходили за 1 фунт табаку спекулянтам. Но связывать такое положение впрямую связь с бестоварьем и разрухой с нахождением белых было бы неправильно. Они были сами заинтересованы в продолжении такого порядка вещей.

    В Верхоянске, Абые, Усть-Янске, Аллаихе и т.д. в управах сидели и, вообще, руководили населением, кулаки, перекупщики, спекулянты, так называемые «подторговщики», завязавшие связи с Оймяконом, некоторые в качестве торговых агентов Областного управления полученное ограниченное количество товаров перепродавали по анекдотическим ценам. На этой торговле они с избытком наверстали все, что в свое время потеряли из-за красных.

    8 августа 1922 г. к Верхоянску, занятому бочкаревскими офицерами, подошел отряд Областного управления из нескольких человек, бежавших с юга повстанцев, во главе с верхоянцем Н. и повстанческим штаб-ротмистром Каниным. Бочкаревцы, учитывая настроение улуса, бежали в Колымск.

    Тем же летом Якутск, справившись с повстанчеством 1921-1922 гг. в Якутском и Вилюйском округах, получил возможность приступить к очищению от банд севера. Вниз по Лене был отправлен отряд, занявший с. Булун после незначительного боя. Часть отряда по первой зимней дороге выехала в с. Казачье, центр Усть-Янского улуса, которое было занято без боя. В Верхоянск был отправлен отряд в 64 человека, отряд прошел до Верхоянска, разгоняя перед собою заставы белых, и занял Верхоянск 16 сентября 1922 г. Белые, во главе с Каниным, бежали на восток. Посланная за ними в погоню часть отряда подверглась ночному нападению, понесла потери и вернулась в Верхоянск. Белые скрылись частью в Абый, частью в Оймякон.

    Между красными отрядами Булуна, Казачьего и Верхоянска была налажена связь, имевшая целью установление сроков и условий планомерной ликвидации повстанчества на востоке от Яны. Продвижение на восток задержалось из-за отсутствия подвод, скрываемых населением, и теплой одежды.

    К этому времени относится вторичное выступление абыйского кулачества в роли организатора борьбы с советской властью. Район Индигирки являлся одним из самых глухих на Севере. Власть и влияние кулачества на население в Абые настолько стародавние, глубоки и органически слиты со всей жизнью улуса, что даже беднейшие слои Абыйского (Эльгетского) улуса не чувствуют этого гнета. Слово кулака на Абые — закон не по тому, что на это согласно остальное население, а по тому, что оно иного положения не может себе и представить. Абыйское кулачество состоит из 5-6 семейств, исстари занимающихся скупкой пушнины у тунгусов, чукчей в Усть-Янском улусе (Эльгетский улус беден пушниной). В период повстанчества все они состояли торговыми агентами Областного управления и, пользуясь полным отсутствием товаров, торговали так успешно, как никогда раньше, по ценам невероятным: ¼ фунта чаю или ½ фунт. табаку — 1 песец или 30 белок, или 30 горностаев. Нигде не было такой лютой злобы против советской власти, как в Абые. Колымские бочкаревцы, получив известие о занятии красными Усть-Янска (Казачье) и Верхоянска, растерялись. Восемь человек бочкаревцев, в большинстве офицеры, бежали вверх по Колыме в надежде пробраться на Охотское побережье. Оставшиеся решили бежать на Чукотский полуостров, а при удаче — в Америку и на всякий случай послали в Нижнеколымск, чтобы обезопасить себе путь, приказ о расстреле трех человек товарищей, считавшихся красными, уцелевших после весенних расстрелов. Один из них спасся, двое — Чириков и Файзуллин, оба беспартийные, были убиты.

    Но не растерялись абыйские кулаки. Они организовали новый отряд, стянули к Абыю и Аллаихе население района, лежащего между Яной и Эльгетским улусом, связались с Деревяновым в Аллаихе и послали в Колымск за помощью. В то же время и Бочкарев из Нелькана подбадривал по радио своего колымского представителя — Шулепова, и последний решился выехать из Колымска в Абый с отрядом для организации борьбы с красными. О движении Пепеляева на севере в это время ничего еще не было известно.

    В начале декабря 1922 г. офицер и председатель белого военного полевого суда капитан Белыницкий, только что вернувшийся из поездки на море и занявший в Колымске место Шулепова, предложил Среднеколымскому отряду объявить советскую власть и тем заслужить ее прощение.

    Все население отнеслось к совершившемуся перевороту весьма сочувственно. По уезду были посланы нарочные с объявлением о перевороте и просьбой о поддержке. Недовольство бочкаревцами созрело еще раньше, но не могло вылиться в организованную форму, т.к. уцелевшие активные сторонники советской власти были разрознены, терроризованы жестокими расправами, и даже в выступлении Белыницкого склонны были видеть очередную офицерскую провокацию, но единодушие и энтузиазм колымчан были так велики, что в переворот невольно была втянута и советская группа. По понятным причинам, между нею и сторонниками Белыницкого стала проявляться вражда, прежде всего, из-за руководства переворотом. Советская группа, не имея возможности и права остаться в стороне от событий, стремилась к тому, чтобы, по крайней мере, взять движение в свои руки и устранить Белыницкого. События задержали развитие этой вражды.

    Одновременно с приездом шулеповского отряда в Абый туда приехал из Охотска чрезвычайный уполномоченный Якутского областного управления Ефимов с отрядом, оружием и известием о движении Пепеляева на Якутск. Все белые севера воспрянули. Стали организовываться новые отряды, двинувшиеся к Усть-Янску из Аллаихи, к Верхоянску из Оймякона, Момы и Абыя. В то же время на Абые получили известие о колымском перевороте, но не придали ему особого значения, хорошо зная, что в Колымске не осталось мало-мальски сносного оружия. Было решено, что для усмирения Колымы будет достаточно отряда Шулепова, который и повернул обратно в Колымск. На Верхоянск двинулся Ефимов. Абый остался в качестве резерва для обоих фронтов, во главе с абыйской, кулацкой «инородной управой», военно-полевым судом и идейным руководителем, секретарем управы и суда.

    Колымчане дружно стали готовить отпор шулеповцам. Всех приободрило известие по радио, что советская власть крепка, что объявлена свобода торговли, отмена реквизиций и т.д. В обороне приняло все население городка, все были день и ночь начеку, вооруженные чем попало: турками, кремневками, старыми берданами, дробовиками, какими-то допотопными ружьями неведомых систем, из которых сначала стреляли на пробу, дергая спуск за веревочку. Шулеповский отряд, составленный большей частью из сыновей горожан, разложился и сдался колымчанам. Несдавшиеся офицеры и два отрядника двинулись к тундре, но были настигнуты колымчанами, обнаружены, взяты в плен и посажены в городскую каталажку. Напряженность и невыясненность отношений между руководящей группой и Белыницким повлияли на то, что арестованные остались целы и, несмотря на общий голод, кормились наравне со всеми.

    После ликвидации шулеповщины колымчане, имея в виду успехи пепеляевщины, склонны были замкнуться в пределах своего округа до выручки со стороны, но Белыницкий, заручившись поддержкой со стороны части товарищей, настоял на отправке части отряда во главе с ним для занятия Абыя и связи с Верхоянском. В конце декабря 1922 г. отряд в 18 человек лучших бойцов с лучшим оружием, отобранным у офицеров, под командой Белыницкого, выехал в сторону Абыя. Оставшееся население городка было в боевой готовности, созданный ревком занялся восстановлением советского строительства и связью с остальным миром.

    Из-за отсутствия керосина колымское радио работало очень редко. Из Якутска, несмотря на все обращения, ничего не отвечали и это молчание Губревкома колымчане до сих пор понять не могут. Поддерживали дух восставших Петропавловск и командарм 5-й армии Уборевич. Из Петропавловска сообщили колымчанам, что летом придет пароход, т. Уборевич уверял, что помощь будет. Поэтому, несмотря на распространявшиеся белыми слухи об их успехах под Якутском, колымчане были бодры, держали офицеров под замком и ждали вестей о победах своего отряда, отправленного на Абый, рассчитывали, что и Верхоянский красный отряд выступит на восток.

    На самом деле Верхоянский отряд оказался плотно закупоренным. Сказались отсутствие среди населения групп советской власти, прежние бесчинства местных, примазавшихся к власти прихвостней, которые, не имея никаких политических убеждений, кроме инстинктов рвачества и вкуса к тойонатству, не могли внушить их и населению. Глупый террор их и произвол сказались в том, что, несмотря на чрезвычайно гуманное и тактичное поведение пришедшего в Верхоянск отряда, население почти поголовно встало на сторону повстанчества. Отряд, столкнувшись с неорганизованным, но упорным саботажем всего населения улуса, не мог добыть ни подвод для выезда, ни теплой зимней одежды. Между тем, наступили холода, известные всем верхоянские морозы.

    В январе неожиданно у Верхоянска появились в большом количестве белые, организованные чрезвычайным уполномоченным и обложили городок кругом, приспособленные к полярным условиям, соответственно одетые и обутые, сытые, потому что на улус немедленно была наложена разверстка, но в большинстве плохо вооруженные и поголовно необученных. 64 красноармейца с 3-мя пулеметами могли бы прорваться через эту толпу, но дальше им пришлось бы двигаться сотни верст по дебрям севера, плохо одетыми, голодными, пешком при жгучих морозах. Командир отряда т. Панкратов заявлял, что он может прорваться в Якутск, но не считает возможным оставить в распоряжении повстанцев ценности (пушнину), принадлежавшие республике.

    Потянулась осада города. К повстанцам примкнула группа белых, пробравшаяся из-под Вилюйска, через Жиганск, во главе с хорунжим Афанасьевым. (С полным правом можно сказать, что Верхоянский отряд перенес героическую осаду, тянувшуюся 5½ месяца). Верхоянск — деревушка в 40-50 юрт и домов, часть населения выехала в наслега, скот, оставшийся у жителей, был взят для пропитания оставшегося населения и отряда. Та часть Верхоянска, где был расположен отряд, подвергалась ежедневному обстрелу во все время осады, красноармейцы имели по одной паре торбаз, не снимавшихся день и ночь, порция пищи на день равнялась 1 фунту дохлой конины и больше ничего, ни соли, ни табаку, ни чаю, не говоря уже о хлебе. От голода красноармейцы ловили собак и ели их. Моральное состояние руководителей обороны ухудшалось начавшейся подпольной изменнической работой некоторых лиц, старавшихся разложить отряд. По тактическим соображениям начальник отряда вынужден был закрывать глаза на эту работу, уверенный в стойкости отряда.

    Из местных верхоянских представителей власти выделился преданностью советской власти и должен был отличен ею т. М. Л. Новгородов. Верхоянский уроженец, якут, сначала председатель улусного ревкома, а потом во время осады уполномоченный ГПУ. В начале февраля он сделал глубокую вылазку в тыл повстанцев, в конце февраля принял попытку прорваться в Якутск, но вынужден был вернуться, проехав треть дороги.

    При новой попытке выезда, он был схвачен белыми и вскоре убит. Это был молодой, искренний до фанатизма, честный коммунист.

    Несмотря на морозы, красный отряд несколько раз делал вылазки, главным образом для добычи лошадей на пропитание. По мере смягчения морозов, вылазки предпринимались все больше.

    Красный отряд в Булуне находился в лучшем положении, но также никуда не смог двинуться из-за отсутствия подвод. Вблизи Булуна находился повстанческий отряд, перерезавший все пути из Булуна. В Булунском гарнизоне развилась в течение зимы цинга, унесшая более 10 жертв. Усть-Янский отряд был малочислен, около 20-ти человек, командир его т. Романов настойчиво стремился продвинуться к Аллаихе для ликвидации деревяновщины, но олени, собранные для отряда, были угнаны повстанцами, и Усть-Янский отряд также оказался в «мешке», терпя холод и голод. Во время одной из вылазок за продовольствием Романов был убит.

    Все население севера жило под гипнозом вестей об успехах Пепеляева под Якутском. Эти вести доходили и до осажденных отрядов, и много нужно было мужества со стороны красноармейцев, чтобы на краю света, в голоде, стуже, вдали от родных мест, без связи, даже с Якутском в течение долгой полярной зимы отбиваться от неприятеля и сохранить стойкость духа.

    В такой обстановке по северу разнеслась весть о восстании колымчан против белых в их тылу. Прежде всего, это отозвалось на соседях колымчан — абыйцах, и они опять оказались верны себе. Штаб-ротмистр Канин, очутившийся к моменту ликвидации бочкаревщины колымчанами в Абые, стал во главе отряда, сорганизованного абыйцами. Когда Колымский отряд, шедший на Абый, подошел ближе к Канину, при поголовной помощи населения и тойонатства, не стоило большого труда завлечь Колымский отряд в засаду и разбить его. Это было в январе 1923 г. в 40 верстах от Абыя. Начальник отряда Белыницкий и двое колымчан были убиты на месте, остальных прикладами пригнали в Абый и здесь перебили еще 11 человек. Спаслись только трое. Убитые в Абые колымчане предварительно подвергались побоям, закапыванию в снег, некоторых сгибали колесами, ломая хребет.

    Чтобы окончательно смирить колымчан и приложить все силы для напора на Верхоянский и Усть-Янский красноармейские отряды, белые решили предпринять против Колымы своего рода крестовый поход. Канин с абыйцами и Деревянов из Аллаихи условились наступать на Колымск с двух сторон: абыйцы по прямому тракту на Колымск, Деревянов через тундру и Нижнеколымский тракт на Колымск с севера. С помощью измены и провокации Канину удалось послать в Колымск подложные донесения от имени якобы Белыницкого о его занятии отрядом Абыя и т.п. Колымчане поверили тому, чему хотелось верить, и стали ждать дальнейших успехов со стороны Верхоянска, не подозревая, что Канин уже двигался на Колымск. Деревянов выступил из Аллаихи в тундру, вербуя на пути чукчей и тунгусов, и вышел на Нижнеколымский тракт целым обозом в 60-70 нарт с походными чумами и стадами оленей. Надежды его встретить среди якутов Колымского округа то сочувствие, к которому он привык в своем районе, не совсем оправдались. Гуманная тактика прежнего Колымского ревкома, агитация местной по-советски настроенной интеллигенции дали те результаты, которые могли бы быть, если бы не было ошибок и в других пунктах севера.

    Население дало знать колымчанам о движении Деревянова сейчас же после появления его в колымских пределах. Обессиленные расстрелами, убийствами, голодом колымчане смогли выделить только 16 человек, вооруженных берданами добровольцев, имевших по 8 патронов на бойца. Отряд выехал навстречу Деревянову, встретил его в 90 верстах от Колымска и после перестрелки заставил повернуть обратно. Еще через день колымчане напали на деревяновцев, укрепившихся над озером в юрте, несмотря на превосходные силы неприятеля. Убив двоих и ранив несколько деревяновцев, колымчане отступили на 15 верст, чтобы отдохнуть, получить помощь и с новыми силами погнать Деревянова, вплоть до Аллаихи.

    Для поднятия духа чукчей и тунгусов, Деревянов возил на нарте медные чаны круглые и громадные, закутанные в кожи, и говорил, что это пушка, которой он уничтожит Колымск.

    Распространившиеся колымчанами вести о том, что колымское радио получает телеграммы, что Якутск Пепеляевым не занят, что советская власть крепка и т.д., Деревянов в кругу своих солдат парировал такими рассуждениями: «Подумайте сами, ведь колымские большевики окружены белыми, ниоткуда от своих они писем получить не могут, а радио вы сами видели, — это высокая палка. Кто же им может по воздуху переносить письма и насаживать на эту палку? А вот у меня, видите, — пришел нарочный из-под Верхоянска, вот это письмо с тремя перьями, печатями в нем пишут, что Якутск наши взяли». Несмотря на всю убедительность таких доказательств, встреча с колымчанами отбила у Деревянова охоту двигаться дальше и появилось даже желание повернуть обратно, т. к. от Канина не было вестей. Но неожиданно положение изменилось.

    Красный отряд, действовавший против Деревянова, получил из городка вместо помощи известие, что Колымск занят Каниным. Оказалось, что Канин сумел подойти необнаруженным к самому городку и выслал своего парламентера, попа С. с предложением сдаться. Оставшееся в городе население, узнав о гибели отряда Белыницкого, окончательно упало духом и сдалось в конце февраля 1923 г. Канин вошел в город, освободив из каталажки офицеров, послал к отряду, действовавшему против Деревянова, того же парламентера попа С. с предложением сдаться и гарантией жизни, согласно «Наказу» Пепеляева, присовокупив угрозу, что в случае упорства, жены и матери отрядников будут обречены на голод. Оказавшийся между Деревяновым и Каниным отряд сдался. Настроение улуса и вообще всего населения было таково: что абыйцы и деревяновцы, очутившись в иной сфере, чем у себя дома, воздержались от зверств и на этот раз расстрелов не производили. До 15-ти человек уцелевших активных участников восстания были высланы в разные стороны: в Оймякон, к Верхоянску, на Сеймчан в распоряжение белых властей в расчете, что вне колымской атмосферы они будут перебиты. Около 50-ти человек женщин и стариков были высланы из Колымска и расселены по наслегам, и мятежный город опустел. Канин, оставшийся в Колымске, скоро уехал на Чукотский полуостров и оттуда скрылся в Америку. Абыйцы и деревяновцы вернулись к себе, в Колымске оставлены были начальник округа и несколько отрядников.

    Абыйцы после колымского похода влились в Верхоянский отряд, а Деревянов двинулся на Усть-Янск (Казачье). Верхоянский белый штаб так же послал на Усть-Янск отряд, но усть-янские красноармейцы держались стойко в осаде и только в апреле, чтобы не летовать в голодном Казачье, двинулись пешком с оружием и семьей одного убитого товарища в Булун по тундре, на 550 верст, отстреливались иногда от наседавших белых. Отряд с трудом, но благополучно прибыл в Булун. Белые, заняв с. Казачье, разрыли могилу тов. Романова, выбросили его труп и один палец на руке с кольцом отрубили.

    В то же время положение под Верхоянском в корне менялось по мере того, как наступала весна, красный отряд получил возможность двигаться и выслал несколько глубоких разведок на 50-100 верст, легко пробиваясь сквозь кольцо повстанцев.

    Неудачи Пепеляева, несмотря на все усилия главарей скрыть их, делались известны населению. Началось дезертирство, перебежки в город и белый отряд постепенно уменьшался, сам чрезвычайный уполномоченный сдался Верхоянскому отряду, но ядро повстанцев, главным образом офицеры, не сдались и ушли в оплот бандитизма — Абый, Мому, Аллаиху. Наступившая распутица, а затем и летнее бездорожье не дали возможности преследовать их.

    За все время осады Верхоянский отряд потерял 11 человек убитыми и несколько ранеными.

    Окончательное повстанчество в Верхоянском улусе ликвидировалось в середине мая 1923 г. Связь с Якутском восстановлась летом. Усть-Янск и Эльгетский улусы и Колымский округ оставались в руках белых. Двух пленных колымчан, которых отправили из Колымска в Верхоянский белый штаб, абыйцы задержали у себя и морили их голодом. Фамилии этих товарищей: Пантелеймон Нехорошев, Мешковский — быв. упол. Губчека, оба коммунисты. В качестве еды им давали оленьи кости.

    После того, как верхоянская банда ликвидировалась, абыйцы в июне 1923 г. убили т.т. Мешковского и Нехорошева и трупы их, по обыкновению, сожгли. Это были последние жертвы Колымы.

    Часть колымчан, высланных на Сеймчан, задержались в Верхнеколымске и вернулись по половодью в Среднеколымск, но воздержалась от открытого выступления против начальника округа хорунжего Афанасьева и расселились по заимкам выше города, а аресты, конечно, продолжались, доходило и до стрельбы, но в общем обе стороны сохраняли «вооруженный нейтралитет», только к августу 1923 г., отчаявшись в приходе красных, уцелевшие члены советской группы решили опять выступить, но приход шхуны из Нижнеколымска с красным отрядом 16-го августа 1923 г. положил конец мучительному положению. Пришел пароход с товарами, отрядом и советская власть была бескровно восстановлена во всем округе. Из наслегов вернулось выселенное население, и Среднеколымск вновь зажил трудовой жизнью. За все время власти белых Колымский округ потерял около 50-ти человек убитыми и расстрелянными.

    Летом 1923 г. из Якутска была послана полномочная комиссия ЯЦИКа, с правом гарантии жизни и свободы всем без исключения повстанцам, которая прибыла в Верхоянск в августе того же года. Комиссия дальше Верхоянска не тронулась, послав в Абый и Аллаиху свои предложения. В Абые предложение комиссии было получено в сентябре. Оно было настолько гуманно и так далеко шло навстречу повстанцам, что Абыйцы охотно переименовали свою управу в ревком, часть отряда распустили, а часть назвали милицией и провозгласили у себя советскую власть. В дальнейшем в Абые был избран улисполком с существенной перетасовкой лиц.

    Под конец своего движения на Севере осталась непримиримой группа офицеров, базировавшаяся на Аллаихе. В течение лета 1923 г. близ Аллаихи был выбран очень удобный стратегический пункт, в котором было построено укрепление с сигнальной вышкой, казармой, погребами для запасов и т.д., получившее символическое название «Белый клин». В ноябре из Аллаихи, где находились 4 офицера с отрядом, был командирован в Среднеколымск ротмистр Н. для перевозки в «Белый клин» инвентаря товаров и проч., а попутно и для расправы с оставшимися красными, как он писал в письме к Афанасьеву. Только доехав по тундре до границы Колымского округа, Н. узнал, что в Колымске красные, и повернул обратно в Аллаиху. В то же время в Аллаихе были получены воззвания комиссии ЯЦИКа, деревяновцы поспешили воспользоваться милостью, и выбрали ревком.

    О существовании комиссии и её заданиях ничего не знали и с установлением зимней дороги приготовились к походу. Первый разведочный отряд в 10 чел., составленный из красноармейцев и добровольцев, выехал в ноябре в сторону Абыя, но на половине дороги узнал о воззваниях комиссии и восстановлении советской власти в Абые. Отряд сейчас же повернул в Аллаиху, но и здесь опоздал — на границе тундры узнал, что и в Аллаихе белые «перевернулись». Так как Абый и Аллаиха Верхоянского округа, а было известно, что верхоянские власти очень ревниво оберегают свои владения — отряду пришлось вернуться ни с чем. Аллаиховскому маскараду был положен конец только в апреле 1924 г. с изданием постановления ЯЦИКа о выселении офицеров с севера. Несмотря на саботаж абыйцев ко второй половине зимы тракт был кое-как оборудован, и связь пунктов севера с Якутском восстановилась.

    Так началась и так кончилась гражданская война на Дальнем севере Якутии.

    Участник: п/п Гончарук

    27 декабря 1924 г.

    г. Якутск*

    [* ФНА РС(Я). Ф. 267. Оп. 1. Д. 19. Л. 1-42.]

    /В. И. Пестерев.  Гражданская война на северо-востоке России и антикоммунистические выступления в Якутии (1918-1930 гг.). Якутск. 2008. С. 142-162./