Алесь Міхайлавіч
Адамовіч – нар. 3 верасьня 1927 г. у в.
Канюхі Грозаўскага сельсавету Грэскага раёну Менскай акругі Беларускай ССР
(СССР), у сям’і мэдыкаў.
Ад 1928 г., разам з
сям’ёй, ён пражываў у паселішчы Глуша Бабруйскага раёну БССР.
З 1943 г. Алесь Адамовіч
баец партызанскага атраду імя Кірава 37-й брыгады імя Пархоменкі Мінскага
злучэньня.
У 1944-1945 гг., па
накіраваньню Цэнтральнага Штабу Патызанскага Руху ён студэнт Ленінагорскага
горна-мэталюргічнага тэхнікума ва Ўсходне-Казахстанскай вобласьці Казахской ССР.
У 1945 годзе
паступіў на філялягічны факультэт БДУ, які скончыў у 1950 г. У 1953 г. абараніў
кандыдацкую дысэртацыю па тэме “Язык романа «Третье поколение» и индивидуальный
литературно-художественный стиль Кузьмы Чорного» з прысуджэньнем вучонай
ступені кандыдата філялягічных навук. Пасьля заканчэньня асьпірантуры
ўнівэрсытэту працаваў там жа на катэдры беларускай літаратуры.
Ад 1954 г. працаваў
у Інстытуце літаратуры Акадэміі навук БССР. У 1976-1983 гг. ён загадчык сэктара
літаратурных сувязяў гэтага інстытуту. У 1962-1966 гг. вучыўся ў Маскве на Вышэйшых
сцэнарных курсах. У 1964-1966 гг. працаваў выкладчыкам беларускай літаратуры ў
МДУ імя М. В. Ламаносава. Ад 1966 г. аднавіў працу ў Інстытуце літаратуры. У
1982 г. у складзе дэлегацыі БССР удзельнічаў у рабоце XXXVII сэсіі Генэральнай
Асамблеі ААН.
5 верасьня 1986 г.
газета “Алданский рабочий” паведаміла, што «в наш район „десантировался” отряд писателей. Мастера
слова встретятся с трудящимися, посетят музеи, в РДК состоится большой
литературный вечер... В состав бригады... входит известный писатель из
Белоруссии, лауреат Государственной премии СССР Алесь Адамович”. Дарэчы тады
Алесь Адамовіч адведаў магілу свайго дзеда па маці Мітрафана Фаміча Тычыны,
якога “раскулачылі” ды выслалі ў Якуцкую АССР, дзе ён памёр 29 чэрвеня 1942 г.
ў “трудпоселке” Верхне-Сталінск Алданскага раёну.
З 1987 г. Алесь
Адамовіч дырэктар НДІ кінамастацтва ў Маскве. У 1989-1991 гг. Народны дэпутат
СССР ад Саюзу кінэматаграфістаў. Сябра Беларускага ПЭН-цэнтру з 1989 г. Быў
чальцом Часовай Камісіі Вярхоўнага Савету БССР па ацэнцы дзейнасьці службовых і
іншых адказных асобаў у сувязі зь ліквідацыяй наступстваў катастрофы на
Чарнобыльскай АЭС.
Памёр 26 студзеня
1994 г. у Маскве ад інфаркту, як мяркуюць пасьля прамовы у Вярхоўным судзе
Расіі ў абарону маёмасных правоў Саюзу пісьменьнікаў ды Літфонду.
Пахаваны ў паселішчы
Глуша Бабруйскага раёну Магілёўскай вобласьці РБ.
Мэля Любашчэня,
Койданава
5сентября в Алданский район «десантировался» отряд советских писателей.
5-6 сентября мастера слова встретятся с трудящимися посетят музей. 5 сентября в
РДК состоится большой литературный вечер.
Накануне наш корреспондент связался с известным якутским прозаиком Юрием
Чертовым.
...Лет восемь назад в журнале «Литературное обозрение» появилась рубрика
«Литературное обозрение» на земле Якутской». С тех пор она систематически
появляется на ее страницах. В 1978 г. был (2 посещения) проведен круглый стол –
«Герои десятой пятилетки в жизни и литературе»... Речь шла о повестях Николая
Лугинова и Валентины Гаврильевой...
И вот новый десант. Его, как и прежде, возглавляет В. Н. Хмара, теперь
уже первый заместитель главного редактора журнала. В состав бригады
«Литературного обозрения» входят известный писатель
из Белоруссии, лауреат Государственной премии СССР Алесь Адамович...
31 августа гости выступили в культурном центре Якутского
госуниверситета, 1 сентября встретились с читателями в республиканской
библиотеке им. А. С. Пушкина. Далее маршрут лежит в Нерюнгри и Алданский
район...
/Алданский рабочий. Алдан. № 172. 5 сентября
1986. С. 2./
До Баканихи мы добирались долго и нудно. А может, и не добирались бы
совсем, если бы не шофер и проводник. Павел Ващенко — шофер райкомовский,
энергичный, веселый мужчина лет под сорок, который на своем «газике» мог бы,
пожалуй, и через забор перескочить. А проводник, которого Павел взял в
последней перед лесным бездорожьем деревне, бывший партизан и солдат, Антон
Мациевич, теперь комбайнер, не только рассказал шоферу о дороге, но и повел нас
в те зеленые дебри. Спокойный и тяговитый мужчина; из тех, что говорят немного.
Это было в Россонском районе на Витебщине, где за каждым пригорком
озеро, а за озером снова пригорок, Да немного поля, и лес, и озеро снова. В
одном районе сто восемьдесят озер. Бывшая «зона пустыни». Тридцать лет после
войны, а людей в сравнении с довоенным годом все еще только чуть поболе
половины… Чудесный уголок нашей земли, край партизанского мужества и бездна
невинных мук…
На последней поляне того болотистого леса, за которым, на самой границе
Белоруссии с Россией, должна быть Баканиха, проводник еще раз втолковал шоферу,
куда тут и как, а сам выбрался из машины, пошел куда-то и исчез. Снова
врезавшись в чащобу, «газик» наш и храпел, и ревел, и задыхался, вывиливая по
заболоченному после щедрых дождей подобию лесной дороги, а то и прокладывая
себе дорогу по целине. Потом товарищ Ващепко, как строго сказал бы кто-нибудь,
немного зарвался: рванул в одну подозрительную колдобину с ходу, поревел,
подергался «газиком» и — основательно засел. Как сказал бы кто-нибудь другой,
повеселее, — только антенна видна. И тут, как добрый дух-леший, из зеленых недр
вынырнул наш проводник. Началось спокойное обдумывание, что же тут делать… Часа
через два мы выбрались из ямины, отмылись немного в солнечном после чащобы и
тревоги озере Глыба, потом еще раз врезались в чащобу, еще раз чуть-чуть не
засели и вскорости вырвались все-таки на большую поляну.
До зимы 1942-43 года на этой поляне стояла деревня. Сорок одна усадьба.
А осталась — одна. На пригорочке у леса. А между нами, — потому что мы тут, на
своей опушке, остановились фотографировать, — и той усадьбой в низкой долине
течет криница с мостком, на ней и стоят покинуто два бывших коровника и
сеновал. Прежде колхозные, поставленные вскоре после войны, а сегодня уже
ненужные совхозу, в который влился колхоз. Центр совхоза далековато отсюда — за
озером, что сверкающе распростерлось на юге.
Решайте теперь, что это — деревня или хутор — Баканиха…
Тот, к кому мы приехали, дед Архип
Тихонович Жигачев, был во дворе, складывал у сарая наколотые
дрова. Мы уже кое-что знали о нем, однако главное было здесь. Оно началось с
дедовых рук — обгоревших когда-то, без пальцев, которые срослись в одно… Да все
ж, дедок подвижный еще и даже веселый. Восемьдесят четыре года.
Ему не впервой такие расспросы, и он в хате снял шапку, сел степенно за
стол и начал, для разгона сказав:
«…Дайте мне надуматься только…
…Когда был тут пришедший отряд немецкий, то мы были забраны в деревню
Мамолю. И утром, в этот же день, как жгли нас, пришли мы в Лопатки, а там
смотрим — Заусветье горит. Мы не остановились, пришли в свою деревню. Сюда, в
Баканиху.
Как только пришел я в квартиру — собрались женщины, спрашивают, где мы
были? И посмотрю я — уже полицейский побежал через мой двор. И шаровары
обматывает вокруг спины: мои шаровары были выброшены в сад. А он уже забрал
себе.
И тогда сейчас же команда нам поступила, всей деревне, собраться в одну
квартиру. И собрали нас, шестьдесят четыре человека, туда, где теперь памятник
стоит. Один полицейский бежал и командовал, чтоб шли все туда. Не на собрание
какое, а так просто говорил: «Идите в ту хату».
Нас уже тогда погнали, а тут возчики и полицейские выгоняют наш скот.
Угнали за деревню.
Когда мы собрались в одну квартиру, вошел немецкий офицер и стал
осматривать, на ком что надето. Если хороший тулуп или валенки, заставляли
раздевать и выбрасывать на волю, а там подбирали возчики. Тогда офицер это взял
и попрощался с нами. Говорит:
— До свиданья. Давайте спасибо своим этим
партизанам.
А для чего он так сказал, я не понял.
Как только он так сказал, так квартиру закрыли и в два окна бросили к
нам гранаты. Гранаты эти сипели долго. Если б такой был отчаянный — их можно
было б назад выбросить. Ну, ничего. Взорвались гранаты — много погибло там
людей, но отшатнулись все в одну сторону. Тогда из автомата по этой по куче.
Когда из автомата бросили стрелять, тогда еще много было живых. Выбили люди
одно окно и начали прыгать из окна. Полицейские стреляли, кто выскочит из окна.
Стояли кругом квартиры.
Они подожгли. Потолок обсыпался. Вижу, что мне некуда… С соседом мы
напротив этого окна под канапкой спрятались. Ага. Уже они нас не видели. Тогда
сосед говорит, Федор Лукьянович:
— Посмотрю в окно, может, они отошедши.
Только приподнялся, а ему как раз пулей сюда, в лоб — он назад и
свалился.
А я лежу. Потолок уже стал обсыпаться. Тогда я уже вижу, что мне дальше
некуда лежать — уперся в простенки, в окно прыгать, и простенки посыпались.
Тогда я в снег — снег был глубокий около квартиры. И сразу у меня с рук кожа
долой. Тогда я немножко отполз и лежу. А у меня все фуфайка со средины горит и
горит. Я снегом затру. Немцы ходили. Когда затер — утих. И они уже отошли все.
Один мой товарищ лежал. Ахрем был Бурнасенко. И его пулей стрельнули. И
мелко хватили вот тут по ребру — не очень повредили. Он отошел к забору, лег и
лежит. И вот немцы, как проходили из оцепления дорогой, увидели, что он
шевелится, — пришел один немец и ему в упор винтовкой сюда ударил. Пуля прошла
вот так вот. Я подошел к нему, — после уже, как отошли все, — дак он мне
говорит:
— Чего ты тут ходишь, еще увидят.
Он еще живой был. Только кровь тут была, ага.
Правда, Пашков был, учитель здесь, отступивши так немного, проползши —
остался цел.
Тогда мы с Пашковым пошли в сарай здесь ночевать. А его, Ахрема, так и
оставили. А он тогда поднялся и — овин был такой, что хлеб сушили, — в эту
печку забрался и трое суток лежал. А мы с Пашковым пошли в Перевоз. В Завщу то
есть… В Завще там у Пашкова сестра оставалась, забрала его в Перевоз. А я у
старухи жил трое суток.
Ну, а старуха говорит:
— Как хочешь — или ты иди с квартиры, или мы пойдем, а то немцев боюся.
Я и пошел оттудова. На озеро вышел, глаза запухли все, не вижу ничего.
Вот так веки подыму, посмотрю — не в ту сторону иду. Лицо ж все обгоревши было,
и голова была обгоревши. И вернулся все-таки сюда, добрался до своей деревни.
Уже некоторые из отступления пришли. Уже там ребятишки. Один такой,
Петра Медведев. Меня они к себе взяли. И тут мы остановились. Тогда дочка
пришла. Тогда одна квартира со всего поселка осталась несгоревши. Мы тогда
собрались в ту квартиру. Тогда меня сестра взяла на излечение, я у сестры был
месяц. Больше. Она меня там постным маслом лечила, тряпками обвертывала. И так
у меня зажило скоро… И вот после того…
Я не знаю, что дальше говорить…
Вопрос: — А вас из вашей хаты забрали одного?
— Всю семью. У меня была жинка, и дочка четырнадцать лет, и еще
мальчишка Коля был, полтора года. И этих они там уничтожили всех. А сын вот
этот и дочка еще была. Сын в партизанах был, а дочка с партизанами отступала,
через дня четыре вернулась уже.
Теперь мы тут живем одни. Вот наша хата. В прошлом году витебские
приезжали корреспонденты, которые фотографировали тут. И они сказали, что у них
неполно вышло, что будто бы я один тут живу. Меня все одного, все одного
фотографировали. Без семьи. А в прошлом году так меня уже свезли в совхоз туда,
где закладывают сенаж, фотографировали, косу мне дали, косил уже я с этим, с
шофером…
Вопрос: — Вам и не хочется отсюда уезжать?
— Нет. Здесь родился, так и думаю уже здесь дожить…»
Сила жизни. Родная почва. Если хотите, даже и утверждение победы. Я
здесь был, я здесь есть, я здесь буду, покуда я хочу.
Перед войной Архип Тихонович работал в колхозе конюхом, бригадиром,
после войны ходил лесником. Теперь он давно уже на пенсии, а все еще хлопочет.
Извечное, народное надо. Надо и в хозяйстве помочь, и внука досмотреть. Надо и
людям рассказать о том, что было, — пусть знают, кто не знает, что такое
фашисты. К нему уже сюда приезжали не раз, брали его и в Витебск на вертолете,
и уже оттуда, как говорит дед, его «вся область слушала по радио». Согласен он
далее как будто и с теми старательными журналистами, которые посчитали, что
деда надо еще завезти и за озеро, в совхоз, где как раз закладывали сенаж, и
дать ему в обгоревшие руки косу. Что ж, пускай люди, если это надо, посмотрят
на него еще и по телевизору. Что живой он, Архип Жигачев, что он на родной свет
смотрит и чаще улыбается, чем грустит.
А тут вот эти говорят еще, что и в книге он будет. Если надо, так надо.
В этом и ощущение чувства долга, и гордости малость тоже.
После беседы, после гостеприимной перекуски, мы всей компанией отдыхали
перед нелегкой дорогой в Россоны — сидели на лавке перед хатой. Архип Тихонович
курил, попыхивал люлечкой. Что ж, и еще один снимок, пригодится. Дед не
позировал, когда мы снимали, сидел себе, покуривал, но все же и не выдержал,
сказал, как будто не о самом себе:
— Эта люлька побывала уже на многих снимках.
Живет человек. В целом, как говорится, и совсем неплохо. Хоть и не так
временами гладко, как по телевизору — Жена, Татьяна Ивановна, — добродушная
русская женщина, тоже осиротевшая и овдовевшая в войну, говорит хорошо
по-белорусски. Сын деда, от первой жены, что был в партизанах, и невестка. И
горе в дружной семье, без которого жилось бы совсем хорошо. Горе такое, что в
нем уже нет чьей-либо вины. Один сын у молодых, единственный внук, подросток
Василь — тяжело болен. Будто этого деду еще не хватало после всего пережитого…
А почему только деду? Горе всем, но старик с этим парнем до сих пор за няньку.
Потому что со двора все, даже и баба, намного моложе деда, идут на совхозную
работу, а дед — с Василем…
Однако и это горе не гнет старика.
/Алданский рабочий. Алдан. № 172. 5 сентября
1986. С. 3./
/Якутия. Якутск. №
177. 23 сентября 2000. С. 7./
