ЎЎЎ 1. Адам Шыманскі. З якуцкага Алімпу. Юрдзюк Устук Ус. Сш. 1. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

 

 

    Adam Szymański

                                                Z  JAKUCKIEGO  OLIMPU

                                                               *******                    

                                                     JURDIUK  USTUK  UC

                Ustępy, z niedrukowanej całości, dedykowanej Szanownemu Jubilatowi

                                                              --------------

                                                                                                     „Nie żałuj chleba, rzuconego w fale

                                                                                                       żywota ludzi”

                                                                                                                               Ekklezjastes.

                                                                      I

...Strach, z którym uciekano z dachu jurty, był zjawiskiem bardzo naturalnem, gdyż, jak to wszyscy bez wyjątku przyznawali, ów ktoś, nieruchomo stojący na dachu, nie byl jakimś złym lub nawiedzonym człowiekiem, nie byt on bowiem istota ziemska. Nie był to jednak i jakiś acaraj¹) złośliwy, ani też abasy²) zwyczajny, ale był to sam Uł tojon abasy³) to jest najstarszy djabeł w swej własnej osobie.

    Tak było niewątpliwie, gdyż na dachu wszyscy najwyraźniej słyszeli słowa, powtarzane bez wytchnienia:

    — O Kiun, o ajy Tangara⁴), powróć! Powróć yrachtahy⁵), powróć na chwile, jedną!... — a któż, pytać się godzi, jak nie sam herszt djabelski, mógł się w ten sposób wśród nocy ciemnej modlić do słońca? Któż, jak nie on, niegodziwy, mógł tak urągać światłu dobroczynnemu i wzywać je do powrotu wtedy, gdy ostatnie jego promienie noc ponura już oddawna zgasiła?

    A któż rozsądny nie ulęknie się djabła, choćby w najprzyjemniejszej postaci, chociażby i modlitwę czyniącego? Uciekali tedy wszyscy niebezzasadnie, ciekawość niewczesną strachem przypłacając i wieści trwożne roznosząc naokół. I oto trwoga i popłoch wśród mieszkańców jurt bliższych i dalszych stały się tak wielkiemi, że Yj⁶) srebrnolicy przyspieszył biegu i z poza chmur ciemnych wcześniej, niż należało, wyjrzał na ziemię, oświecając swem bladem, ale jasnem, światłem, i jurtę, i stojącego na niej człowieka.

                                                               *                       *

                                                                           *

    Tak, człowieka, a nie abasy żadnego, jak to ciekawi i małoduszni już roznieśli. Gdy bowiem jasne światło oświeciło twarz mniemanego djabła, wciąż powtarzającego swe dziwne żądanie, okazało się, że na twarzy tej niemasz nawet i cienia jakiegoś urągania bóstwu dobroczynnemu, lecz przeciwnie, wszystkie jej rysy harmonijnie i wyraziście odzwierciadlały ów zachwyt pełen rzewnej wdzięczności, z którym każdy cing Sacha⁷) zawsze zwraca się do słońca.

    I rzeczywiście, człowiek ów, być może, złudzony jasnem światłem księżyca, zwrócił się teraz ku jego srebrzystemu obliczu i szeptać zaczął wyraźniej:

                                           — O Ty, który jesteś wysoko na niebiosach.

                                           O Ty, który jesteś „jak w wodzie tak i pod ziemią^”!

                                           Rzuć jedną garść promieni swych życiodajnych.

                                           Rzuć jedną garść promieni swych na jej główkę,

                                           Dotknij jej serca, które bić już przestało,

                                           Przywróć blask żywy jej źrenicom zamglonym!

                                           O, Panie nasz daleki, bądź dziś gościem moim!

                                           Ty, coś sam wieczny, nie zabieraj jej życia krótkiego!

                                           O, wielki jasny Boże, powróć mi Iueriu⁸) moją!...

                                                               *                       *

                                                                           *

    Nikt jednak z ludzi wówczas tego nie słyszał i nikt w noc ową nie dowiedział się, że na dachu stał, nietylko człowiek zwyczajny, ale gospodarz tej samej jurty Us⁹), w okolicy całej dobrze znany, nie jako prosty rzemieślnik, ale prawdziwy Jurdiuk Ustuk Us t. j. majster wyższego rzędu, mistrz swego dzieła. — Ów mistrz jednak niejedno tylko dzieło uprawiał; był on bowiem i kowalem i Kiemius Usa¹⁰) doskonałym i kołodziejem jakich mało i ałtany Usanar t. j. dziwne rzeczy z miedzi wyrabiającym, jednem słowem, był to „majster do wszystkiego” i jako taki, byłby, bezwątpienia, przez niejednego z ciekawych, zaglądających mu w oczy, poznanym, gdyby nie jedna jeszcze okoliczność.

    Majster, jak o tem dokładnie wiedziano, miał stosunki ze światem, z którym ludzie radzi zaznajamiają się. jednakże zawsze chętniej przez pośrednictwo osób trzecich, wiedząc, że dokładniejsza osobista znajomość następuje zwykle wśród okoliczności niepożądanych. Majster, chociaż praktyk szamańskich przed ludźmi nie wykonywał, był co najstraszniejsze, Ojun’ein, t. j. szamanem tajnym. Czy obcował on ze złemi, czy z dobremi duchami, czy obcował z niemi sam, czy też przez swą żonę, też szamankę, którą on „Radością” nazywał, nie zmieniało to wcale stanu rzeczy, który był takim, że, o ile spieszono doń w dzień, o tyle unikano go w nocy. To też kiedy przy słońcu, a szczególniej, gdy tłumnie podążano do niego z narzędziami, a do Jueriu z niemocami wszelakiemi, i ze świecą nie znalazłby człowieka, któryby wątpił o bezpośrednich stosunkacli majstra i jego żony z Ar ajy tojon’em, wielkim jasnym bogiem — wieczorem nikt by się nie założył i o tygodniowe cielę, czy majster niema wprost, przeciwnych stosunków? W nocy zaś każdy już ręczył własną głową, że i owa zręczność, i zioła, i mądrość niezwykła, są to sprawki oczywiste samego Uł tojon abasy — herszta głównego wszystkich sił szatańskich.

    Zrozumie tedy każdy, dlaczego w pośród wielkiej ilości mężnych, pragnących dowiedzieć się, kto stał na jurcie, nie było nikogo, ktoby wątpił, że samego Uł tojon abasy wlasnoocznie oglądał, nikogo wreszcie, ktoby, poczuwszy ziemię pod nogami, pomimo strachu nie doznał i radosnego uczucia. Oglądanie rzeczy nadzwyczajnych nie często się zdarza, a że samo pojęcie nadzwyczajności, jakkolwiek nie zawsze korzystnie, aleć pomimo to, zawsze dość wyraziście człowieka od bydlęcia odróżnia, słuszna więc, że oglądanie czegoś podobnego dreszczem rozkoszy serca ludzkie napawa.

                                                               *                       *

                                                                           *

    Na jurcie tymczasem rzeczywiście działy się rzeczy dziwne.

    Ladzie oddawna znikli z okolicy, a majster wciąż stał na dachu nieruchomy, prośbę swą błagalną bez przerwy powtarzając.

    Księżyc jasno oświecał krajobraz ponury; tajga szeleściła swym szeptem strasznym i tajemniczym, jak oddźwięk nieskończoności, pociągającej i przerażającej swą głębiną.

    Myśl majstra falą burzliwą biła ku niebiosom.

    — O yrachtahy!¹¹) — jęczał on boleśnie i, tłumiąc oddech, wpijał się w jasne oblicze srebrnolicego.

    I, — o, dziwo... yrachtahy!... jękla i tajga jękiem głębokim, a na twarz majstra wybił się zachwyt niemej radości. O! bo wie on dobrze, boć nie napróżno był szamanem, że nie tajga to jęczy, ale duchy, duchy dobre, każdą kruszynę przenikające, niosą w dal wysoką echa jego prośby bogobojnej.

    — O biugiun mi-eche yałła¹²)... wydobywa się jeszcze z piersi znękanej.

    — Mi-eche yałła¹³) — jękiem bólu żywego szeleszczą jodły i modrzewie.

    — Yałła¹⁴) — szepcą wargi już głosu pozbawione.

    — Yałła... yałła — wtórują mu listki i igły leśne.

    ...Wtórują mu szeptem listki i igły leśne, wtórują dźwiękiem niesłyszalnym piaski sypkie, mrukiem głuchym kamienie nieruchome, wtóruje wszystko, co ręką bożą stworzone.

    — Yałła, yałła!... huczy echo okólne; huczy, bo któż zliczy liście i igły leśne, ziarnka piasku wiatrem poruszanego, krople rosy perełkami wszędy nanizane? Więc, choć ucho ludzkie nie usłyszałoby ani jednego z tych szeptów cichuteńkich, ani jednego z tych nikłych dźwięków srebrzystych, ani jednego z tchnień, powłokami kamiennemi dławionych, nasz majster słyszy najwyraźniej modlitwę złączonej przyrody.

    Słyszy on, jak głosów niezliczonych miljony, z głębin wód i przestworów ziemi miarowo wydychane, burzy odległej stłumione oddechy biją i biją w dal wysoką...

                                                               *                       *

                                                                           *

    Tak i północ nadeszła. Srebrnolicy już dobiegł do połowy swej drogi, gdy raptem wśród szumnych fal modlitewnego gwaru przyrody rozległ się krótki, ostry i czysty jęk zbolałej duszy majstra. Jak rdza bowiem zjada twarde żelazo, tak cierpienie wielkie strawiło jego powłokę ziemską i dusza zbolała opuściła swe ciało znękane, aby niezwiązana więzy ziemskiemi zanieść mogła swą prośbę bezpośrednio ku Panu.

    Wyprzedzając fale ech ziemskich, wzbił się ku niebiosom jęk duszy czystej, wzywając pomocy Przedwiecznego.

    I nie umilkły jeszcze we wnętrzach tajgi głębokiej ostatnie echa bolesnej skargi majstra, gdy cisza martwa zapanowała nad gwarem niedawnym. Mgnienie tedy jedno — i wstrzymały swój oddech wszystkie stworzenia, na ziemi istniejące; mgnienie jedno — i zwisły listki, co przed chwilą życiem pełnem drgały; mgnienie jedno — i wszystkie wody zatrzymały swój bieg, nawet w łożyskach gwałtownie spadających, a najswywolniejsze, najdrobniejsze fale pospiesznie zaczęły tulić w głębiny wodne ślady kręgów najmniejszych, surowo nawołując bardziej rozigrane: „Ciszej, siostry, niżej!..” — Ciszej, niżej, ciszej!... — bo ten, co jest Usun jujelech¹⁴), ten, co jest wśród bogów nąjpierwszym, ten, co przebywa poza niebiosami dziewięcioma, ma spojrzeć na ziemię...

                                                               *                       *

                                                                           *

    Takim jest bowiem przywilej prawdziwego i czystego cierpienia.

    Wiele łez spływa z oczu ludzkich w dni jasne, więcej jeszcze wypływa ich w noce ciemne i, gdyby zebrać łzy ludzkie, rok rocznie wylewane, jezioro byłoby nie małe i rzeka też płynęłaby zeń dość znaczna. Czy jednak wśród tego morza łez ludzkich dużo jest łez czystych, niezasłużonych, niewinnych?

    Usun jujelech dokładnie wie o tem, my zaś tyle tylko wiemy, że każde czyste cierpienie dochodzi do Przedwiecznego, wiemy, że od żadnego oko Jego nigdy się nie odwróci, wiemy, że każde takie Jego spojrzenie cisza martwa skupionej przed Nim przyrody spotyka, wiemy, a ci, którym wiele wiedzieć jest danem, zgodnie to stwierdzają, że cisza taka niezbyt często się zdarza.

                                                                           II

    ...Yj^l5) znikł i ciemności znowu otoczyły majstra, ale i ciemności tych już on nie widział, wsłuchany w głos potężny, co z niebiańskich ust srebrnolicego odbił się w duszy spragnionej radosna wieścią zmartwychwstania.

    — We mnie i w dziecięciu naszem życie Iueriu mojej — powtarza Us w skupieniu głębokiem, bojąc się przepomnieć dźwięku jednego ze słów, będących dlań magiczną deską ratunku, przez niebiosa podanego.

    — We mnie i w dziecięciu naszem życie Iueriu mojej — powtarza Us z mocą coraz większą, a w oczach jego widnieją już błyski złowieszcze uporu, co się przed niczem nie cofa.

    Hen, hen! na najdalszych widnokręgach zaczynają się rozsuwać ciemności nocne. Z głębin zaświatowych pędzą ku ziemi zorze poranne, okazując na niebiosach wszystkie piękności zbliżającego się słońca.

    Już, już mienią się barwy przedziwne, coraz silniej grają blaski srebrzyste! Nie dla Us’a jednak te cuda.

    Oko majstra nie spojrzy nań nawet i okrzyk radosny, okrzyk weselny:

    — Tangara saryacha¹⁶) — nigdy już nie wyrwie się z ust jego.

    Oko majstra docieka innych tajemnic, umysł rozwiązuje inną zagadkę, zagadkę, której brzmienie tak krótkie i niezłożone:

    — We mnie i dziecięciu życie Iueriu mojej.

                                                               *                       *

                                                                           *

    Budzą się roje śpiewaków leśnych: ze skrajów tajgi, z łąk i gajów już dźwięczą, niby bezładne, a tak miłe, głosy grajków bożych. Zaschłe gardziołka. zziębłe dzióbki pospiesznie dostrajają się do tej muzyki wszechświata, co, brzaskami zorzy zwiastowana, wkrótce zagra na strunach promiennych swą pieśń świetlaną.

    Z brzęczeń i świstów, z huczków i świerkari nieskładnych, z trelów i tonów melodyjnych szykuje się chór, co z muzyką złotostrunną słońca w jeden hymn się zleje.

    Już, już zorze purpurowe zajęły połowę widnokręgu. Krasawice niebios najzdobniejsze swem tchnieniem rzeźwem, młodzieńczem zganiają sny najtwardsze: poruszyły się więc listki jeszcze nieme i szmer uwielbienia wionął po tajdze.

    Już, już czuwają wierzchołki smukłe, już szemrzą konary rozłożyste; jeszcza jedna — dwie chwile i bledną wielkie cuda świetlane, bo ponad blaski jarzące, ponad purpury i szkarłaty niebieskie strzela jeden jedyny promień złocisty — promień Przedwiecznego:

    — Tangara saryacha!

    Tangara saryacha! Zgodnie uderzyły grajki i śpiewaki nieuczone, nieugięte olbrzymy leśne z szumem pochyliły swe wierzchołki siwe, korząc się przed Bogiem bogów... Tangara saryacha! śpiewa w upojeniu twór najdrobniejszy; Tangara saryacha! falą wielką płynie ku niebiosom.

                                                               *                       *

                                                                           *

    Nieruchomym i milczącym wśród radosnego poruszenia wszej przyrody pozostał tylko Us jeden. Zatopiony w swych myślach i uczuciach, był on jak ów rozbitek, którego ręka kurczowo przyrosła do deski, przypadkowo uchwyconej, ale którego ogrzewają już tylko promienie słoneczne, ocalają — same fale rozhukane.

    I był nasz Us tak znękanym i zbiedzonym, że zaledwie ścieliły ostatnie dźwięki hymnu porannego, zewsząd zwrócono się doń ze współczuciem i pociechą.

    Perły rosy djademem okoliły jego czoło rozpalone; wietrzyk chłodny pieszczotliwie studził skronie zbyt gorące: drobne ptaszyny, tylokrotnie przezeń karmione, z trwogą załatały wokół, starając się swem głośnem świergotaniem ocucić i oprzytomnić Usa.

    I byłby może nasz Us uległ kojącemu wpływowi przyrody i, w promienie świetlane wpatrzony, wsłuchując się w świergotanie przyjazne, łagodnym powiewem wiatru kierowany, poszedłby po świecie szerokim, jak tylu podobnych doń nieszczęśliwców idzie. Sam umaiłby swe czoło wieńcem, którego mu nie dano, w kawałku drzewa odnalazłby Iueriu swoją i obumarły duchowo, możeby prędko doczekał i śmierci cielesnej, a może odzyskałby jeszcze i życie całkowite, gdyby był Usem tylko. On był jednak Jurdiuk Ustuk Usem, był mistrzem, a wie przecież i dziecię małe. że nie w krzewy drobne uderzają wichry zaciekle, gromy biją najczęstsze. Tak bowiem od początku postanowił Przedwieczny, tak było i tak będzie do końca.

                                                                             III

    ...Majster zamilkł, ale lica jego gorzały takim zachwytem, a słowa brzmialy takim zapałem, że tłum, z gorących czcicieli życiodajnego światła złożony, ścisnął się w okół jeszcze szczelniej. — Jurdiuk Ustuk Us — szeptać już nawet zaczęto to tu, to owdzie, ale scichlo wszystko, gdy Majster, zwracając się, to do tłumu to do słońca, zaczął znowu:

                                           Gdy wrogi nurt tak skurczy męża ramię,

                                           Ze znika dlań nadziei wszelkiej ślad,

                                           Czyż hańbą jest, skracając cierpień chwile,

                                           Śmiertelny raz we własną zwrócić pierś?

                                               O, stokroć nie! Lecz cóż uczynić winien

                                               Mąż, który tak pod śmierci idzie cios,

                                               Jak dziewczę to, co, ślubnym zdobne strojem.

                                               Biegnie, by pić weselnych uciech czar?

                                           Co czynić ma maż, co o życie swoje

                                           I jego kres o tyle tylko dbał,

                                           O ile bieg wędrówki jego ziemskiej

                                           Wszechcierpień nić na wieki stargać mógł?

                                               Co czyni mąż... któremu cudne blaski

                                               Nadziei już złociły ciężki trud:

                                               Lecz w chwili tej, gdy ujrzał słońca zorzę,

                                               Szydercza śmierć wyszczerza zęby doń?

                                           Bo kocham cię. nieszczęsna ludzka trzodo.

                                            I razem z tą, w którą twój godził młot.

                                           Jam z nieba chciał sprowadzić dla cię zdroje

                                           Nieznanych prawd i ludzi zrobić z was!...

                                               Jak cypel skał, sterczący z głębin morza,

                                               W którego pierś uderza wściekłość fal,

                                               Tak w pośród Was jam życie przeszedł całe

                                               I szydząc z burz, niezłomniem patrzył w cel.

                                           Gdyż w piersi mej tchnie duch, co rządzi światem,

                                           I u mych stóp żywiołów kruszy moc,

                                           Bom dociekł sam nieznanym dla was znojem,

                                           Że każdy z Was tu bogiem mógłby być!

                                               Więc komuż dam spuściznę swoją świętą,

                                               Gdy wokół mnie mówiących bydląt tłum

                                               I słabych dusz dziecięce te rozumy

                                               Roztrwonią skarb, zmarnują krwawy trud?

                                           O, Boże mój, pomagaj słudze Twemu

                                           Podtrzymuj mnie! a jeśli czynię żle,

                                           O Stwórco nasz, niech grom Twój godzi we mnie,

                                           Gdyż czynię to, co owoc pewny da! —

    I majster znowu przestał mówić, ale ci, co stali bliżej, widzieli, jak ciągle poruszały się wargi jego, szepcąc bez przerwy:

    O, wielki jasny Boże, zmiłuj się, zmiłuj się, zmiłuj!

                                                                                 IV.

...Gdy stos był gotów, stara szamanka zaniechała swych żalów i, ująwszy kosztur, poszła w okol stosu i jurty. Po kilkakrotnem obejściu zatrzymała się naprzeciw słońca i, zwracając się doń, mówiła powoli i głośno:

                                           Boże, coś mi dał przeżyć sto wiosennych roztopów,

                                           Wiesz, że, służąc Ci wiernie, wdzieoznąm była za wszystko,

                                           Nic nie pragnąc dla siebie, niosłam prośby za ludzi. —

                                           Dziś więc, stojąc nad grobem, z sercem ciężko skrwawionem,

                                           Gdy mi oczy zapadłe ból wyżera surowy,

                                           Błagam, słuchaj łaskawie prośby mojej ostatniej —

                                           O, wielki, jasny Boże, zlituj się, zlituj się. zlituj!

    Powtórzywszy to wezwanie z każdej strony świata, szamanka zapaliła stos, a gdy suche drzewo, wybuchając odrazu ogromnym słupem ognia i dymu, wkrótce objęło i jurtę, staruszka, chodząc powoli wokół ogromnego ogniska, przystawała ze strony słońca i zwracając się doń, za każdym razem zawodziła miarowo i śpiewnie jeden ustęp swej prośby:

                                           Wichry górne i chłodne zawróć z drogi wytkniętej.

                                           Niech nie pędzą na ziemię chmur deszczami brzemiennych;

                                           Lecz gdy spalą się szczątki martwe dzieci mych drogich

                                           Huraganu porywem wznieś je, Boże, ku sobie

                                           W podniebiesia błękitne!...

                                               Tam je chmury przytulą, stamtąd z gromy swojemi

                                               Rzuć je deszczem ognistym na te czoła miedziane!

                                               Sromem mordu niech palą te stworzenia piugawe.

                                               Co, jak nędzne robactwo, żyją całe stulecia

                                               Pracą mrówczą i myślą zgładzanych!...

                                           O wysłuchaj, Przedwieczny, co się dzieje na ziemi:

                                           Tu dziś piętnem sług twoich pasmo cierpień wymyślnych,

                                           Którem z dziką rozkoszą darzą skrzętni oprawcy

                                           Każdą swoją ofiarę... póki drgnienie ostatnie

                                           Rozbestwienia nie przerwie...

                                               Wredy ręce skrwawione rzeźbią groby misterne.

                                               Zamęczonym okrutnie stypy sute sprawiają,

                                               I kraczący nad żywym głośno kadzą zmarłemu.

                                               Oplwanego bez winy czczą bezmyślnie po śmierci

                                               Fanatyczni czciciele umarłych!...

                                           Przerwij więc, o, litościwy, pasmo cierpieli zbyt wielkich !

                                           Życiem trojga pokoleń, już przeżytem przezemnie.

                                           Świadczę wobec tych trupów, że nadludzkie wysiłki

                                           Zawsze zmoże zwycięsko każdy zbrodniarz rozumny,

                                           Wyzyskując głupotę mówiących !...

                                               Bądź więc dla nas miłościw, znieś cierpienia bezpłodne!

                                               I niech pamięć o czystych, wiernych tobie na ziemi.

                                               Którą tu przechowują świętokradzkie grobowce,

                                               Ginie odtąd, nie mamiąc wieńcem sławy cierniowej

                                               Nowych ofiar instynktom krwiożerczym!

                                                   O, wielki, jasny Boże,

                                                   Nie chcę czci od morderców!

                                                   Bądź miłościw nieszczęsnej,

                                                   Weź te szczątki do siebie,

                                                   I nie bezcześć ich czcią tych obłudnych!

    I powtórzywszy ustęp ostatni z każdej strony świata, szamanka. znowu niepomiernie rozżalona, przestała mówić; łkania suche dusiły ją, a choć usta jej jeszcze czas jakiś poruszały się żywo, a ręce, to groźnie zwracały do tłumu, to błagalnie wznosiły ku niebiosom, nie słyszano już od niej ani jednego słowa.

    Martwa cisza zapanowała teraz nad gwarem niedawnym: nawet świergot ptactwa, wystraszonego ze swych kryjówek potężnetni słupami ognia i dymu, umilkł zupełnie i tylko trzask tego ognia i skwierczenie palących się zwłok „Iueriu” i Jurdiuk Ustuk Usa słychać było na rozległej równinie.

    Petersburg.

---------------------------------------

    Wszystkie wyrazy jakuckie mają akcent na ostatniej sylabie. Autor.

    1) Djablik.

    2) Djabeł.

    3) Dosłownie: Wielki pan djabeł.

    4) O słonce, o wielki Boże.

    5) Oddalony, daleki.

    6) Księżyc.

    7) Prawy jakut.

    8) Iueriu — radość, podobnego rodzaju imiona pospolite są u Jakutów używane jako imiona własne.

    9) Majster.

    10) Złotnik — a właściwie majster wyrobów ze srebra.

    11) Oddalony, daleki.

    12) Bądź dziś gościem moim.

    13) Badź gościem moim.

    14) Bądź gościem.

    14) Wieczny, przedwieczny.

    15) Księżyc.

    16) Tangara saryacha w języku potocznym znaczy: dnieje. Jednakże dotychczas w języku pieśni i modlitwy znaczy: Bóg się zjawia, co się równa naszemu Bóg się rodzi, z tą różnicą, że my raz na rok, a Jakuci co dzień wznoszą, okrzyk radosny.

    /Prawda. Książka zbiorowa dla uczczenia dwudziestopięcioletniej działalności Aleksandra Świętochowskiego 1870-1895. Lwów-Petersburg. 1899. S. 455-463./

 

 

    /Кыым. Дьокуускай. № 26. От ыйын 11 к. 2000. С. 3./

                                                                             ********

                                                                             ********

    Адам Шиманский

                                                       ИЗ ЯКУТСКОГО ОЛИМПА

                                                              --------------------            

                                                           ЮРДЮК УСТУК УС

                                                                   /отрывки/

                                                                                                  Не жалей хлеба, брошенного в

                                                                                                  волну человеческой жизни.

                                                                                                                  Экклезиаст.

                                                                          I

    ....Страх, с которым убегали с крыши юрты, был явлением очень естественным, потому что, как это все без исключения признавали, тот кто-то, неподвижно стоящий на крыше, не был каким-то злым либо бесноватым человеком, ибо не был он земным существом. Не был, однако, тот и каким-то злобным ацарай (1), а также обычным абасы (2), а был это сам Ул тойон абасы (3), это значит самый старший дьявол в своем собственном обличие.

    Так было несомненно, потому что на крыше все слишком отчетливо слышали слова повторяемые без передышки:

    - О Кюн, о айы Тангара (4), вернись! Вернись ырахтагы (5), вернись на одно мгновение!.. – а кто же, полагается спросить, как не сам дьявольский главарь мог таким способом посреди темной ночи молиться к солнцу? Кто же, как не он подлый, мог так оскорблять благотворный свет и взывать его к возвращению тогда, когда последние его лучи мрачная ночь уже давно потушила?

    А кто же благоразумный не испугается дьявола, хотя бы в самом приятном образе, хотя бы и молитву совершающего? Убегали тогда все небезосновательно, неуместное любопытство приплачивая страхом и тревожные вести разнося вокруг. И эта тревога и переполох среди жителей ближних и дальних юрт сделались такими большими, что серебролиций Уй (6) ускорил бег и из-за темных туч, раньше, чем следует, выглянул на землю, освещая своим бледным, но ясным светом, и юрту, и стоящего на ней человека.

                                                             *                      *

                                                                          *

    Да, человека, а не какого-то абасы, как это любопытные и малодушные уже разнесли. Потому что когда ясный свет осветил лицо мнимого дьявола, все повторяющего свое странное требование, оказалось, что на лице этом нет даже и тени какого-то издевательства благотворному божеству, а напротив, все его гармоничные и выразительные черты отражали тот восторг полный трогательной благодарности, с которой каждый Цинг Саха (7) всегда обращается к солнцу.

    И действительно, человек этот, быть может, обманутый ясным светом месяца, обратился теперь к его серебристому облику и начал шептать отчетливей:

                                       О Ты, который есть высоко на небесах.

                                       О Ты, который есть «в воде и под землей»!

                                       Брось горсть одну лучей своих живородящих...

                                       Брось горсть одну лучей своих на голову ее;

                                       Коснись ее же сердца, что биться перестало,

                                       Верни же жизни блеск ее глазам туманным!

                                       О, наш далекий Господин, сегодня гостем будь моим!

                                       Ты, вечный сам, короткую ее не отнимай же жизнь!

                                       О, ясный великий Боже, верни Юэрю (8) мне мою!..

                                                              *                      *

                                                                            *

    Никто, однако, из людей тогда этого не слышал и никто в эту ночь не узнал, что на крыше стоял не только обыкновенный человек, а хозяин этой самой юрты Ус (9), во всей окрестности хорошо известный, не как простой ремесленник, а настоящий Юрдюк Устук Ус, т.е. мастер высшего разряда, мэтр своего дела. – Этот мэтр, однако, не одно только дело знал; ибо был он и кузнецом, и отличным Кемюс Уса (10) и колесником, каких мало, и алтаны Усанар т. е. делающим необычайные вещи из меди, одним словом это был «мастер по всему» и как таковой, был бы, несомненно, не одним из любопытных, смотревшим ему в глаза, узнанным, если бы не одно еще обстоятельство.

    Мастер, как об этом точно известно, имел сношения с миром, с которым люди советуют знакомиться, однако же всегда охотней через посредничество третьих лиц, зная что обстоятельнейшее личное знакомство наступает обычно среди нежелательных обстоятельств. Мастер, хотя и шаманских таинств перед людьми не исполнял, был, что самое страшное, Оюном, т. е. тайным шаманом. Общался ли он со злыми духами или с добрыми духами, общался ли с ними сам, или через свою жену, также шаманку, которую он называл «Радостью» не меняло совершенно положение вещей, который был таким , что сколько спешило к нему днем, столько избегало его ночью. Также, это когда при солнце, а особенно, когда толпой устремлялись к нему с орудиями, а к Юэрю со всевозможными немощами, и со свечой не нашел бы человека, который бы сомневался в непосредственных сношениях мастера и его жены с Ар айы тоёном, большим светлым богом – вечером никто бы не поспорил на недельного теленка, не имел ли мастер прямо противоположных сношений?

    Поймет тогда каждый, почему среди большого количеств храбрых, жаждущих узнать, кто стоял на юрте, не было никого, кто бы сомневался, что самого Ул тоён абасы собственными глазами созерцал, наконец никого, кто бы ощутив землю под ногами, помимо страха не испытал и радостного чувства. Созерцание необычайных вещей не часто случается, а что само понятие необычайности хотя и не всегда полезно, но несмотря на это, всё же довольно отчетливо человека от скотины отличает, стало быть верно, что созерцание чего-то похожего блаженный трепет сердца людские наполняет.

                                                                     *                      *

                                                                                    *

    На юрте тем временем действительно происходили удивительные вещи.

    Люди давно исчезли с окрестностей, а мастер все стоял неподвижный на крыше, свою умоляющую просьбу повторяя без перерыва.

    Месяц ясно освещал угрюмый ландшафт; тайга шелестела своим страшным и таинственным шепотом, как отзвук бесконечности, привлекающей и ужасающей своей глубиной.

    Мысль мастера бурной волной била к небесам.

    - О ырахтагы! (11) – стонал он мучительно и, переведя дыхание, впился в светлый облик серебролицего.

    И, - О, чудо... ырахтагы!.. стонала и тайга глубоким стоном, а на лице мастера пробился восторг немой радости. О! ибо знает он хорошо, ведь не напрасно был шаманом, что не тайга это стонет, а духи, добрые духи, каждую исходящую частичку несут в высокую даль эхом его благочестивые просьбы.

     - О бюгюн ми-эхе ыалла (12)... вырывается еще из измученной груди.

    - Ми-эхе ыалла (13) – стоном живой боли шелестят пихты и лиственницы.

    - Ыалла (14) – шепчут губы уже лишенные голоса.

    - Ыалла... ыалла – вторят ему лесные листья и иглы.

                                                                          *                      *

                                                                                        *

    .... Вторят ему шепотом листья и иглы, вторят неслышным звуком пески сыпучие, глухим мраком камни неподвижные, вторит всё, что рукою божьею сотворено.

    - Ыалла, ыалла!.. звучит окрестное эхо; звучит, ибо кто же сосчитает лесные листья и иглы, крупицы песка стронутого ветром, капли росы жемчужинами нанизанные повсюду? Следовательно хоть человеческое ухо не услышало бы ни одного из этих тихеньких шепотов, ни одного из этих ничтожных серебристых звуков, ни одного из вздохов, каменными оболочками выдавленные, наш мастер слышит очень отчетливо молитву соединенной природы.

    Слышит он, как неисчислимых голосов миллионы из глубин вод и просторов земли мерно выдыхаемые, отдаленной бури усмиренные дыхания бьют и бьют в высокую даль...

                                                                     *                      *

                                                                                 *

    Так и полночь наступила. Серебролицый добежал до половины своей дороги, когда вдруг среди шумных волн молитвенного говора природы раздался краткий, резкий и чистый стон изболевшей души мастера. Ибо как ржавчина съедает твердое железо, так большое страдание изъело его земную оболочку и, исстрадавшаяся душа, покинула своё измученное тело, чтобы, несвязанная земными узами, занести могла свою просьбу непосредственно к Господу.

    Опережая волну земных эха, взвился к небесам стон чистой души, зовя на помощь Предвечного.

    И не смолкло еще внутри глубокой тайги последнее эхо страдальческой жалобы мастера, когда мертвая тишина воцарила над недавним гомоном. Мгновение тогда одно – и затаили свое дыхание все создания, существующие на земле; мгновение одно – и поникли листья, что минуту назад полные жизни дрожали; мгновение одно – и все воды задержали свой бег, даже в руслах падающих стремительно, а самые своевольные, самые малые волны поспешно начали прятать в водные глубины следы наименьших кругов, сурово призывая наиболее разыгравшиеся: «Тише, сестры, ниже...» - ибо тот, кто есть Усун юелех (15), тот, что есть среди богов самым первым, тот, что пребывает за девятью небесами, хочет взглянуть на землю.

                                                                   *                      *

                                                                                *

    Потому что такой бывает привилегия настоящего и чистого страдания.

    Много слез стекает из людских глаз в ясные дни, еще больше вытекает их в темные ночи и, если бы собрать человеческие слезы, из года в год выливаемые, озеро было бы не малое и река также текла бы из него довольно значительная. Однако есть ли среди этого моря человеческих слез много слез чистых, незаслуженных, невинных?

    Усун юелех точно знает об этом, мы же лишь только знаем, что каждое чистое страдание доходит до Предвечного, знаем, что никто от Его глаз никогда не отвернется, знаем, что каждый такой Его взгляд мертвая тишина сосредоточенной перед Ним природы встречает, знаем, а те, которым больше видеть дано, согласно это утверждают, что тишина такая не очень часто случается.

                                                                               ІІ

    ...Уй (16) исчез, и темнота снова окружила мастера, но и этой темноты он уже не видел, вслушенный в могущественный голос, что из небесных уст серебролицего отразился в душе жаждущей радостной вести воскрешения.

    - Во мне и в ребенке нашем жизнь Юэрю моей – повторяет Ус в глубоком сосредоточении, боясь пропустить звуки одного из слов, будущих для него магической доскою спасения, посланной небесами.

    - Во мне и в ребенке нашем жизнь, Юэрю моей – повторяет Ус каждый раз с большею силою, а в глазах его виднеются уже зловещие блики упрямства, что ни перед чем не остановится.

    Где-то, где-то! На самых дальних горизонтах начинает раздвигаться темнота ночи. Из потусторонних глубин несутся к земле утренние зори, показывая на небесах все красоты приближающего солнца.

    Уже, уже меняются предивные цвета, каждый раз сильней играют серебристые блики! Однако не для Уса это чудо.

    Глаз мастера даже не смотрит на него и радостный возглас, весельный возглас:

    - Тангара сарыаха (17) – никогда уже не вырвется из его уст.

    Глаз мастера ожидает иных тайн, мысль развязывает иную загадку, звучание которой такое краткое и несложное:

    - Во мне и ребенке жизнь Юэрю моей.

                                                                     *                      *

                                                                                    *

    Пробуждаются стаи лесных певцов; с опушек тайги, с лугов и рощ уже звучат, будто беспорядочные, а такие милые, голоса божьих музыкантов. Засохшие горлышки, озябшие клювики поспешно настраиваются к этой вселенской музыке, что, отблесками зари предвещенная, вскоре заиграю на лучевых струнах свою светозарную песнь.

    Из писков и свистов, из нескладных гудков и чириканий, из мелодичных трелей и тонов готовиться хор, что с золотострунной музыкой солнца в один гимн сольется.

    Уже, уже пурпурные зори заняли горизонт. Разукрашенные красавицы небес своим бодрым, юным дыханием сгоняют самые крепкие сны: ибо шевельнулись листья еще немые и шелест преклонения повеял по тайге.

    Уже, уже бодрствуют стройные верхушки, уже ропочат раскидистые ветви; еще одна – две минуты и бледнеют большие лучезарные чуда, ибо сильнее за сверкающие блики, сильнее за багрянцы и пурпуры небесные сверкает один единственный золотистый луч- луч Предвечного:

    Тангара сарыаха!

    Тангара сарыаха! Слаженно ударили неученые музыканты и певцы, непреклонные лесные исполины с шумом склонили свои седые вершины, преклоняясь перед Богом богов... Тангара сарыаха! Поют в упоении самые малые создания; Тангара сарыаха! Большой волной плывет к небесам.

                                                                        *                      *

                                                                                    *

    Неподвижным и молчащим посреди радостного движения всей природы оставался только один Ус. Погруженный в своих мыслях и чувствах, был он как та жертва кораблекрушения, рука которого судорожно приросла к доске, случайно схваченной, но которого согревают уже только солнечные лучи, спасают –сами разгулявшиеся волны.

    И был наш Ус таким измученным и ослабевшим, что едва стихли последние звуки утреннего гимна, отовсюду возвратились к нему с соболезнованием и утешением.

    Жемчуга росы диадемой окаймили его пылающее чело; холодный ветерок лаково студил чересчур горячие виски; малые пташки столько раз кормленные им, с тревогой залетали вокруг, стараясь своим громким щебетанием вывести из забытья и привести в чувство Уса.

    И был бы может наш Ус послушен успокаивающему воздействию природы, всмотренный в светлые лучи, вслушиваясь в дружелюбное щебетание, легким дуновением ветра управляемый, пошел бы по широкому свету, как столько похожих на него несчастных идет. Сам украсил бы свое чело венцом, которого ему не дали, в куске дерева отыскал бы свою Юэрю и омертвелый духовно, может бы быстро дождался и телесной смерти, а может обрел еще и совершенную жизнь, если бы был только Усом. Однако он был Юрдюк Устук Усом, был мэтром, а знает ведь и маленький ребенок, что не в малые кусты чаще всего ударяют яростные вихри, бьют громы. Потому что так от начала постановил Предвечный. Так было и так будет до конца.

                                                                              ІІІ

     ...Мастер замолк, а лицо его горело таким восхищением, а слова звучали таким воодушевлением, что толпа, состоящая из страстных почитателей животворного светила, встала вокруг еще плотней. – Юрдюк Устук Ус – шептать уже даже начали то тут, то там, но стихли все, когда Мастер, обращаясь, то к толпе, то к солнцу, начал снова и снова...

                                   Когда враждебный натиск так скрутит мужу руку,

                                   Что пропадает для него надежды всякий след,

                                   Позор ли это есть, что, сокращая мук минуты,

                                   Удар смертельный он направит в собственную грудь?

                                       О, стократно нет! Но что же сделать должен

                                       Муж, который идет под смерти так удар,

                                       Как та девушка, что в брачный украшена убор,

                                       Бежит, что б пить очарованье свадебной утехи.

                                   Что должен делать муж, который о своей жизни

                                   И ее конце заботился постольку только

                                   Поскольку бег скитания его земного

                                   Нить вселенских мук навечно мог порвать?

                                       Что делает муж... которому дивные блики

                                       Надежды уже золотили тяжелый труд.

                                       Но в ту минуту, когда увидел он солнца зарю

                                       Язвительная смерть ему тут скалит зубы?

                                   Ибо молю тебя, несчастное людское стадо,

                                   И вместе с той, в которую ваш метил молот,

                                   Я с неба хотел вызвать для тебя родники

                                   Неведомых правд и сделать людей из вас!..

                                       Как вершина скал, торчащая из глубин моря

                                       В которую грудь бьет ярость волн,

                                       Так я средь вас всю жизнь прошел

                                       И насмехаясь с бур, несокрушимо в цель смотрел.

                                   Итак в душе моей дышит дух, что правит миром

                                   У стоп моих стихия крушит силу,

                                   Ведь уяснил я неведомым для вас трудом,

                                   Что каждый из вас здесь богом мог бы быть!

                                       Итак кому ж отдам наследие свое святое,

                                       Когда вокруг меня говорящая скотов толпа

                                       И этих слабых душ такие детские умы

                                       Развеют скарб, переведут кровавый труд.

                                    - О, Боже мой, ты помоги слуге твоему

                                   И поддержи меня! А если делаю я скверно,

                                   О наш Создатель, пусть гром твой угодит в меня

                                   Ведь делаю я то, что верный плод дает! –

    И мастер снова перестал говорить, но те, что стояли ближе, видели как непрерывно шевелились его губы, шепча без перерыва:

                                       О великий ясный Бог, смилуйся, смилуйся, помилуй!

                                                                            IV

    ...Когда костер был готов, старая шаманка прекратила свою погребальную песню и, взяв клюку, пошла вокруг костра и юрты. После многократного обхода остановилась напротив солнца и, обращаясь к нему, заговорила медленно и громко:

                                   Боже, что мне дал прожить сто весенних распутиц,

                                   Знаешь, что служа Тебе верно, благодарной была за все,

                                   Ничего себе не желая, возносила я просьбы за людей.

                                   Поэтому сейчас, стоя над гробом, с сильно кровоточащим сердцем

                                   Когда глаза мне выедает суровая боль

                                   Умоляю, слушай милостиво просьбы моей последней –

                                   О великий, Ясный Боже, смилуйся, смилуйся, помилуй!

    Повторив это воззвание с каждой стороны света, шаманка подожгла костер, а когда сухое дерево шуганув сразу огромным столбом огня и дыма, скоро охватило и юрту, старушка, медленно ходя вокруг огромного костра, задерживаясь со стороны солнца и обращаясь к нему, за каждым разом заводила мерно и напевно один повтор своей просьбы!..

                                   Вихри высокие и холодные заверни с дороги торной,

                                   Пускай не гонят на землю туч дождями насыщенных,

                                   Но когда сгорят мертвые останки детей моих дорогих

                                   Порывами урагана вознеси их, Боже, к себе

                                   В голубое поднебесье!..

                                       Там их тучи приютят, а оттуда с громами своими

                                       Брось их огненным дождем на эти медные лбы!

                                       Стыдом убийства пускай жжет эти гнусные твари.

                                       Что, как ничтожные паразиты, живут целые столетия

                                       Трудом кропотливым и мыслью умерщвленных!..

                                   О, Предвечный, выслушай что делается на земле:

                                   Ныне слуги твои отмечены полосой изощренных мук

                                   Коими с дикой усладой подвергают ретивые палачи

                                   Каждую свою жертву... пока последние судороги

                                   Озверение не перервут.

                                       Тогда окровавленные руки ваяют искусные надгробья

                                       Замученным жестоко богатые поминки справляют

                                       И каркающие над живыми, громко умершему льстят

                                       Оплеванного без вины почитают бездумно после смерти

                                       Фанатические почитатели мертвых!..

                                   Прерви же, о милостивый, полосу чрезмерных мук!

                                   Жизнью трех поколений, прожитых уже мною.

                                   Заверяю у этих трупов, что нечеловеческие усилия

                                   Всегда может победить каждый преступник умный

                                   Используя говорящих глупость...

    И повторив последний абзац в каждую сторону света, шаманка, снова чрезмерно уязвленная, перестала говорить; сухие рыдания душили ее, но хоть уста ее еще какое-то время шевелились живо, а руки, то грозно обращались к толпе, то умоляюще возносились к небесам, уже не слушали от нее ни одного слова.

    Мертвая тишина теперь воцарилась над недавним гомоном; даже щебет птиц спугнутых со своих укрытий мощными столбами огня и дыма, смолкли совсем и только треск этого огня и шипение горящих трупов «Юэрю» и Юрдюк Устук Уса слышно было на широкой равнине.

    Петербург.

-----------------

    1). Чертик.

    2). Черт, дьявол.

    3). Дословно: Большой господин дьявол.

    4). О солнце, о великий Бог.

    5) Отдаленный, далекий. /Все якутские слова имеют ударение на последний слог.  Автор./

    6). Месяц.

    7). Праведный якут.

    8). Юэрю – радость; подобного рода имена у якутов обычно употребляемы как личные имена.

    9). Мастер.

    10). Золотильщик, а правильней мастер изделий из серебра.

    11). Отдаленный, далекий.

    12). Будь сегодня гостем моим.

    13). Будь гостем моим.

    14). Будь гостем.

    15). Вечный, предвечный.

    16). Месяц.

    17). Тангара сарыаха в обиходном языке якутов означает: светает. Однако же до сих пор в языке песен и молитв означает: Бог появись, что равнозначно нашему Бог родись с той разницею, что мы раз в год, а якуты каждый день произносят радостный возглас.

    Пер. с польского А. Б.

 

 

 

    Адам Иванович (Янович) Шиманский род. 16 июля 1852 г. в Грушнево (около Семятич) Бельского уезда Седлецкой губернии Царства Польского Российской империи. В 1872 г. поступил на юридический факультет Варшавского университета, который окончил в 1877 г. со степенью кандидата права. В годы учебы вступил в ряды молодежной патриотической организации. 18 марта 1878 г. арестован в Варшаве, откуда 18 апреля 1879 г. по Высочайшему повелению выслан в административном порядке на 4 года в Восточную Сибирь. Предписанием генерал-губернатора от 28 февраля 1879 г. назначен на жительство в г. Якутск, куда был доставлен 24 июня 1879 г. В годы ссылки Шиманский занимался сбором материалов о Якутской области и ее жителях. С 9 сентября 1885 г. подчинен негласному надзору полиции, с воспрещением въезда в пределы Царства Польского. Переехал на жительство в г. Харьков, где занимался литературным трудом и адвокатурой. В 1887 г. получил разрешение проживать в Санкт-Петербурге. В январе 1895 г. получил разрешение въезда в пределы Царства Польского. С началом Первой мировой войны переехал на жительство в Москву, где после короткой болезни умер 25 марта 1916 г. и был похоронен на Лефортовском кладбище.

    Дэса Сядлец,

    Койданава

 

 

 

    /vvedenskoe.pogost.info/displayimage.php…/