ЎЎЎ Эдуард Пякарскі. П. І. Вайнаральскі пра выміраньне якутаў. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                   П. И. ВОЙНАРАЛЬСКИЙ О ВЫМИРАНИИ ЯКУТОВ

    В числе писем, которыми мне пришлось обменяться в Якутской области, по время первой всеобщей народной переписи, с покойным П. И. Войнаральским, поместившим несколько статей, за подписью «Огонеръ» (по-якутски — Старик), в сибирских периодических изданиях и затем статью в журнале «Сельское Хозяйство и Лесоводство» (1897 г.) по вопросу о приполярном земледелии [* См. о Войнаральском у А. И. Фаресова: Семидесятники, Очерки умственных и политических движений в России (СПб. 1905 г.), глава: Порфирий Иванович Войнаральский.], имеется одно письмо, представляющее «резюме медицинских наблюдений» автора и рисующее «картину тех животно-патологических процессов, которые ведут к вымиранию громадное большинство (якутских) семей». Письмо это помечено 25 января 1897 г. Привожу его в извлечении, с необходимыми пояснительными примечаниями.

                                                                               ********

    «Процесс физиологического вымирания (якутских семей) несомненен; он так резко ясен и бросается в глаза, что едва ли его можно оспаривать... Как данный период моей медицинской практики, так и бывшие ранее подобные же наблюдения за все время моей жизни среди якутов окончательно привели меня к такому выводу: не водка, не сифилис, не табак, не тому подобные какие-либо другие предметы роскоши и разврата здешних культуртрегеров подорвали силы этого когда-то мощного, хотя бы физическою силою, населения... Не в этом суть, как хотят нас уверить иногда даже очень либеральные защитники инородцев.

    Все это — частности, и в глуби тайги влияние этих разрушающих факторов совершенно умаляется. Дело же в том, что русская культура оказалась бессильна (если можно выразиться; культура — по своей бескультурности) подорвать в корне архаические патриархальные отношения инородцев и в то же время, выкинув знамя свободы обмена и преклоняясь пред процессом обильного вывоза из края (обильный-де вывоз говорит несомненно-де о богатстве края?!), дала толчок, а затем и содействие к превращению былого демократического патриархата, не чуждого нуждам их сородовичей, в резко обособленный немногочисленный класс родовой и в то же время денежной олигархии-хищников, сильных не только былым своим влиянием и экономическою мощью, но и поддержкой русских культурных элементов в лице администрации, либеральной буржуазии... и т. д. Результаты сказались скоро: рядом с прежним нравственным бессилием массы завершается уже процесс и физиологического ее бессилия. Скот сплыл вверх по Лене. Оставшаяся его часть сгруппировалась в руках этих олигархов. Потребление мяса, масла и даже кумыса или молока в достаточном количестве стало редкостью... Потребность в «траве и дереве» [* Растительность по-якутски называется: от-мас, что значит буквально, трава-дерево.], а также в гнилой мундушке [* Мелкая озерная рыбка Рhохіnus реrсnurus, по-якутски: мунду.] — не ослабла. Прежде эта пища хоть сдабривалась молочными продуктами; теперь, за недостатком их, она имеет только одно значение — предохранительного средства от цинги (и это слава Богу...), но, как пищевое вещество, она теряет все более и более: переваримость ее становится все труднее, и труднее для расслабленных якутских желудков... Чай-чай, как деготь — стал потребностью и главною пищею, ибо, замедляя пищеварение, дает возможность не чувствовать голода, а отсюда еще большее ослабление желудка, как пищеварительной машины. Как бы ни был способен человеческий организм ко всякого рода «приспособлениям» в смысле лишений, но извольте-ка тут лишить желудок, а затем и кровь необходимой для организма пищи примерно наполовину да задубите оболочки желудка самым сильным дубильным веществом, делающим их почти непроницаемыми для всяких соков, а потом введите туда бäс [* Якутское слово: сосновая заболонь; употребляется якутами в пищу.], лук, чертополох и т. д. — и чего же тогда мы должны ожидать?.. Если теперь мы видим, что при таком желудке и такой пище якут еще жив и работает, то это, поистине, факт такого порядка, для констатирования которого, право, стоило бы отправить подобный препарат, как экспонат, на предстоящую Парижскую выставку 1900 г. Полагаю, такой экспонат был бы драгоценнее для науки и социологов, чем все фокусы-покусы в сфере технических изобретений...

    Правда, потребление муки стало существенным фактом и до известной степени вытеснило потребление трав и дерева... Но и тут опять потребление в виде каши с млеком и маслом недоступно; до печения хлеба не дошли, а сухая лепешка с обилием древесины едва ли лучше для истощенного и продубленного желудка, чем и другие травы...

    Притом олигархия и тут спешит наложить руку на расширение посевов: копай-де, т.-е. расчищай землю, в тайге, а саилыки [* Летние скотские выгоны.] более не трожь! Благо — у кого есть достаточно мощности преодолеть тайгу, а у кого оной нет? До этого олигархам нет дела; им, прежде всего, нужно оставить простор для их обильных стад, т.-е. тот простор, который большинству уже перестал быть нужным по ничтожности размера их скотоводства...

    И вот, в результате всего этого, наблюдателю якутских желудков и вообще физиолого-патологических отправлений окружающих догоров [* Догор (доҕор) по-якутски значит: друг, товарищ, брат, братец (при обращении друг к другу).] открывается характерная серbя бесконечных катаров кишок, желудка и пищепровода (это последнее очень характерно, так как патология Европы говорить, что катар пищепровода — явление редкое; там преобладает катар кишок, а здесь — наоборот: кишка страдает редко, зато отвечает пищепровод); малокровие, диспепсия с разнообразными усложнениями; золотушные язвы, без подкладки сифилиса, а именно от истощения: разбиты нервы, разыгрывающие самые разнообразные арии, начиная с «тāрымта» [* Тāрымта — очень распространенная истерическая болезнь; якутки, одержимые ею, бывают часто шаманками.], «омеряченья»[ * Болезнь chorea imitatoriа, при которой человек, ей подверженный (öмӱрäх), при испуге, подражает движениям окружающих и повторяет их слова, хотя бы эти движения были неприличны и слова скабрезны.], «галлюцинаций» [* Слыхали ли вы, что здесь на Амге появился молодой парень, видевший во время сенокосной работы «Св. Николая», который разъяснил ему, что курить табак — великий грех, И вот теперь он, не отрываясь от работ, но сделавшись богомольным, ведет пропаганду против табака. И многие бабы уже побросали курить. Знамение времени! Примеч. Войнаральского.] и кончая беспричинным отвращением к той или другой пище, обусловливающим нервную рвоту... Даже факты летаргии, как говорят, прежде неизвестные здесь, стали знакомы нашим догорам.

    Несомненно, что в основе многих из этих нервозов лежит не одно истощение, но, как удалось мне констатировать не один раз, и ненормальность половых органов (сношений? Э. П) — с одной стороны и злоупотребление кровопусканием — с другой. Последнее ясно и, пожалуй, легко может быть понято нашими донорами, но вот извольте убедить в тесной связи, напр., «тāрымта» с преждевременными грехами отрочества. А ведь факты говорят, что девочки вступают в супружеские отношения далеко ранее половой зрелости. Начало таких отношений в 12 лет, а тем более в 14, не особенно-то и скрывается больными бабами. И на замечание, что их болезнь (нервная) и страдание легких есть результат такой ранней супружеской жизни, нередко встречаешь полный уверенности и насмешливый ответ, что это-де вздор, так как почти-де все девки так делают. Что ведет к этому: невежество, распущенность или нужда? Вопрос интересный и сложный, но разрешать его не берусь, конечно. Могу лишь констатировать, напр., то, что в богатых семействах в основе болезней — такой причины в ранних, половых отправлениях я не встречал. И наоборот, в таких семьях половая зрелость наступает ранее, чем у бедных (так, одна бедная якутка должна была признаться, что она «начала быть женщиною», т.-е. «увидела крови», в 12 лет). Значит, степень нужды отражается и тут, что, впрочем, довольно понятно.

    Затем, я знаю и видел не раз, как у тунгусов малые дети, уже сосватанные, спали в одном оленьем мешке голыми, — конечно, ясно, что такие условия неизбежно вызывали преждевременные и крайне вредные физиологические отправления. А не говорит ли это, что такие отношения детей, на глазах родителей, есть не результат какой-либо безнравственной распущенности, а скорее результат сознательного желания скрепить прочнее союз двух семей, т.-е. тот союз, который обеим сторонам выгоден в их трудной бродячей жизни в камнях и тайге?..

    Возвращаюсь к серии болезней. Строка: катар пищепровода, желудка, диспепсия, малокровие, золотуха, нервозы всех видов — должна быть закончена глазными болезнями, преимущественно у женщин, что весьма понятно, так как им приходится более мужчин возиться у камелька.

    И так как в основе их лежит не что иное, как целый уклад экономических и бытовых отношений, то какое лечение тут может помочь и предотвратить постепенное вымирание или ослабление молодого поколения? Правда, естественное чувство человеколюбия не может быть удовлетворено и задушено таким рассуждением. И потому, невольно, ломаешь голову: нельзя ли что придумать, чтобы хотя отчасти ослабить страдания всех этих обездоленных и болеющих доноров.

    Но об этом когда-нибудь после...»

                                                                               ********

    Своего намерения П. И. Войнаральскому не пришлось исполнить, может быть, отчасти потому, что он не дождался от меня «дополнений», на которые рассчитывал.

    Сообщил Эд. Пекарский.

    /Живая Старина. Періодическое изданіе отдѣленія этнографіи Императорскаго Русскаго Географическаго Общества. Вып. I-IІ. Приложеніе № 2. С.-Петербургъ. 1915. С. 03-06./

 

 

                                                      ПРИПОЛЯРНОЕ ЗЕМЛЕДЕЛИЕ

    На громадном пространстве, от линии лесов на севере и до южной границы Якутской области, основной промысел аборигенов, добыча рыбы и зверя в разных видах, уже много веков тому назад стал уступать место скотоводческому промыслу, внесенному сюда пришельцами с юга, кочевниками-якутами.

    Весьма естественно, что первоначальные промыслы, сильные по обилию и легкости добывания рыбы и зверя, не могли не влиять на чистоту скотоводческого быта пришельцев. Разнообразием физической, природы на громадном пространстве области обусловливалось и разнообразие сочетаний по степеням преобладания того или другого промысла для каждой данной местности; чисто скотоводческой же формы быта здесь не могло существовать и тогда. Продуктивность рогатого скота, при примитивных условиях содержания его в длинную полярную зиму не может быть велика, и тенденция к расширению стада по количеству становится неизбежною. Чем более число голов, перерабатывающих даровое летнее пастбище в потребляемые человеком продукты, — тем хозяйство выгоднее. Достоинство скота по качеству, поскольку оно зависит от зимнего кормления, отходит здесь на задний план, а наиболее ценны выносливость и нетребовательность к зимнему корму.

    Но как бы велика ни была эта нетребовательность, расширение стада все же ограничено продуктивностью сенокосной работы хозяина. Продуктивность рабочей семьи, выраженная в запасах сена, далеко ниже размеров, необходимых для содержания стада, достаточного для прокормления всей семьи исключительно продуктами этого стада.

    Размер нормального стада, при здешних условиях определен, специалистами и непосредственным наблюдением, минимум в 20 голов, причем в состав его должно входить 45% коров, а из них 17% нетелей и 15% подлежащих ежегодно исключению по состоянию здоровья, смертность же телят составляет более 60% рождаемости. Очевидно, что продуктивность такого стада, как источника пищи для семьи, не может быть, без ослабления его состава, более двух скотин на убой к зиме и молока от семи коров [* Якутск. Област. Ведом. 1895 г., № 7.], из которых 2 первоначальные, т. е. малоудойные.

    Непосредственные наблюдения показывают, что в якутском хозяйстве на прокорм взрослого человека в лето полагается удой одной коровы, при некоторой добавке муки, где она есть, а не то — и мелкой рыбешки, дичи, сарданы, сараны и других кореньев. Следовательно, при среднем составе семьи (здесь принимается 4,5 души), на прокорм ее необходимо в летний период удой четырех коров взрослых, или трех взрослых и двух новотельных. Кроме того, на страдное время принято потребление масла в размере не менее безмена (272 ф.) на человека в неделю, т. е., в течение лета на пару рабочих около пуда, для получения которого необходимо переработать около 25 пудов молока. Остаток от этой переработки, около 20 пудов, под названием «тар», заквашивается на зиму, нередко с примесью щавеля, чертополоха, гнилой мундушки, мелкой щучки и т. п. Так как удой остальных двух взрослых коров за лето не превышает 40-45 пудов молока, то сверх этой «тары» может быть оставлено в запас на зиму еще не более 15-20 пудов из летних молочных продуктов, в том или другом виде. Те же коровы, кроме новотелок, дадут еще в течение зимы около 30 пудов молока. Таким образом, весь запас пищи от скотоводческих продуктов на долгий зимний период (более 200 суток) будет состоять из 70 пуд. молочных продуктов (в том числе 20 пуд. тары из снятого молока) и не более 15 пуд. мяса от двух убойных скотин [* Величина удойности якутских коров выведена мною из многолетних личных наблюдений и из сопоставления их с близко подходящими данными специалистов.]. Принимая данные о количественном составе питательных веществ в молоке и мясе (в первом 3,4% азотистых веществ 3,6% углеводов и жиров, а в мясе по 20% азотистых веществ и жира), мы находим, что означенные 70 пуд. молоч. продуктов (из них 20 пуд. из снятого молока) содержат в себе 2,4 пуда азотистых вещ., 2,5 пуд. углеводов и 2,5 пуд. жира. В 15 пудах мяса по 3 пуда азотистых веществ и жира. Итого на всю зиму семья скотовода имеет пищи от своего стада 54 пуда азотистых веществ, 25 пуд. углеводов и 5,25 пуд. жира. По таблице же Маресса потребность в пище, выраженная в этих составных веществах, будет для нашей семьи такова на 200 суток: 5 пуд. азотист. вещ., 18 пуд. углевод. и 3 пуд. жира. Принимая отношение эквивалентности углеводов и жиров как 2,5:1, найдем, что в течение зимы нашей чисто скотоводческой семье, при 20 головах рогатого скота, не хватит 10 пудов углеводов, которые и должны быть дополнены из других источников.

    Величина дефицита будет еще более, если сделать расчет необходимой за лето пищи, и не по принятой якутами минимальной норме с добавкою разных неудобоваримых суррогатов, но по действительной в ней потребности рабочего организма.

 

 

    По таблице Маресса, годовая потребность такой семьи будет в 9 и. 8 ф. азот. вещ., 34 и. 19 ф. углеводов и 5 пуд. 21 ф. жира. Годовой же удой молока и две убитые скотины дадут только 7 пуд. 23 ф. азот. вещ., около 5 пуд. углеводов и 9 пуд. жира, то есть, дефицит углеводов возрастает до 20 пудов [* Дефицит в 10 пуд. углеводов может быть возмещен или 60-ю пудами молока, или 20 пудами мяса или же 17-ю пудами ячменного зерна хотя бы худшего качества, т, е. состав которого принимаем только в 2,6% азот вещ., 55,8% углеводов и 13% жира. При этом, впрочем, вводилось бы излишку азотист. вещ. в молоке 2 п., в мясе 20 пуд. и в ячмене 0,46 пуд.].

    Однако, и эта величина дефицита будет ниже действительной. Мы не приняли во вниманіе ни болѣзней скота, ни недорода сена, сильно отзывающегося на удоях весны и осени, ни других случайных неблагоприятных для состава стада условий, в основу же расчета, мы положили норму Маресса, выработанную для умеренного, а не для полярного пояса, где в течение длинной и холодной зимы увеличивается потребность в углеводах, и где поражающее количество жиров поглощается даже теми самыми лицами, которые в России не могли переварить нескольких золотников.

    Теперь припомним, что для прокорма в полярную зиму стада в 20 голов рогатого скота необходимо было бы для поддержания их в теле по крайней мере около ста возов сена по 20 пуд., а по самому умеренному расчету наших якутов около 80 возов. На деле средняя семья накашивает 50-60 возов и только в редких, исключительных случаях — 70-80 возов.

    В виду так часто раздающихся голосов о лености, косности, и других отрицательных качествах нашего якута, не лишним будет отметить, что малая продуктивность здешней сенокосной работы не должна быть объясняема этими отрицательными свойствами инородца. На косьбу, уборку и прочую работу, полагается, по календарю Девриена, 6 рабочих дней, с торфяных же кочковатых лугов, с которыми, но крайней мере на половину, приходится иметь дело нашим инородцам, накашивается, по тому же календарю, 35 пудов, считая же с другой половины 115 пудов с десятины, продуктивность 6 рабочих дней должна выразиться в среднем, не более, как 15-ю пудами сена. Но так как общая сумма рабочих дней для пары рабочих не может быть более 84-х, то продуктивность всей работы нашей средней семьи за сенокосный период не может превышать 52 возов (84:6) Х 75:20), т. е. того самого количества, с которым мы встречаемся каждый год в наших наблюдениях.

    Требовать же от инородца, населяющего первобытную тайгу, где каждый клочок сенокоса перемежается тальниковыми порослями, топкими болотами и мхом, такой же интенсивности и энергии в труде, как и от великорусского рабочего, едва ли есть основание. Палящий дневной зной и мириады комаров едва ли могут увеличивать эту энергию, а холодные ночи с пронизывающими сыростью туманами обусловливают ежедневные перекочевки от сенокоса до юрт за 5-10 верст и уже тем самым неизбежно сокращают количество рабочих часов.

    Таким образом, продолжительность и суровость полярной зимы требуют таких запасов сена для скота и такого количества пищи для семьи самого скотовода, что производительность сенокосного труда и продуктивность скота в течение сравнительно короткого полярного лета не могут удовлетворять этому требованию.

    Нехватка продуктивной силы примитивного полярного скотоводства — для поддержания жизни кочевника, нехватка скотовода, конечно, заставила его искать дополнительных источников существования в тех промыслах аборигенов, которые могли бы придать известную устойчивость его хозяйству, притом именно в зимний период. Немудрено поэтому, что тесный союз этих разных форм экономической деятельности лег в основу быта большинства населения Якутской области на несколько веков.

    Союз этот обеспечивал населению довольство даже в самые неблагоприятные годы. Сконцентрировавшись преимущественно по долинам больших рек, якуты имели достаточно корма для скота, а плоскогорья и водоразделы между долинами представляли тогда еще вполне достаточный запас для промысловой деятельности, восполнявшей дефицит скотоводства. Более же высокие хребты (камни, как их здесь называют), с более снежною и теплою зимою, а также обилием питательного «бараньего сена», давали в тяжелые годы незаменимое убежище для их конного скота, который тогда значительно преобладал в их стадах. Поэтому в то время не могло быть и стремления к расширению скотоводческого района по менее приветливым окраинам, далеким от центра стойбищ и отделенным от него высокими горными кряжами. Притом же на окраинах с полным еще могуществом господствовали тогда гордые и сильные племена: юкагиры, ламуты, тунгусы и пр.; теперь все они представляют собою лишь жалкие остатки вымирающих инородцев, но тогда борьба с ними была еще непосильна новым пришельцам. Таким образом, пришлое скотоводство, крепкое и прочное лишь своею тесною связью с обильными промыслами «в водах, лесах и камнях», сгруппировалось и осело первоначально в том среднем районе области, который составляет теперь соседние части Олекминского, Якутского и Вилюйского округов.

    В основе бытового типа пришельцев лежал прежде всего труд, как в форме, найденной здесь у аборигенов, так и в новой, уже более культурной форме скотоводческого промысла. Для целесообразного ведения последнего, необходимо было установить тесную связь его с новой, чуждою, более суровою природою, изучить, понять ее и приспособиться к ней. О безрассудном же стремлении к наживе путем истощения извлекаемых из природы богатств не могло быть и речи. Основа благосостояния и наживы была не в сбыте этих богатств на внешний рынок, а в наиболее выгодных сочетаниях промысловой и скотоводческой жизни, в выработке соответствующего тому уклада. И действительно, такое сочетание вылилось в особую форму, которую и теперь еще можно наблюдать в некоторых захолустьях.

    Каждая семья выделяет из среды своей, на время долгой зимы, того или другого члена для дальнего промысла. Там, в глухой тайге, близ какого либо промерзлого водоема, в убогой промысловой лачуге, находят для себя склад его жалкий хозяйственный скарб и продукты промыслового труда. Проводя много долгих зим в этой лачуге, он старается с нею; каждая черточка, каждое пятнышко в этом мрачном зимовье, становятся ему дорогими. Здесь он вложил, для победы над тайгою свою душу, лучшую часть своей жизни. Но и семья не прервала с ним своей тесной связи; он — кровный член ее, и продукты его труда общее их достояние. Равным образом и продукты скота, содержимого зимою другими членами семьи, — его же достояние.

    Перекочевки всею семьею перестали быть необходимостью. Связь лесного промысла на обширном пространстве с бродящим образом жизни порвана. Таким образом, верность скотоводству дала возможность избегнуть бродячего образа жизни, несмотря на пользование продуктами тесно связанного с ним промысла. Но эксплуатация этих туземных промыслов обеспечила существование скотовода на случай дефицита от его основного промысла, а самому скотоводству дала прочность и опору, чтобы выдержать тяжелый период борьбы за существование в новой суровой природе и дальнейшего его развития в смысле приспособления к этой суровой природе.

    Ясное проявление такого приспособления мы видим в свойствах якутского скота. Крайняя нетребовательность в пище, поразительная выносливость резких перемен температуры и вообще всякого рода неблагоприятных условий; сравнительное обилие молочных продуктов лишь только в течение короткого лета, — все это не исключает известной способности этого скота к увеличению удойности и убойного веса, раз только условия кормления даются более благоприятные [* Не только в скопческих, но и в других русских хозяйствах (у чиновников, казаков и ссыльных,) нередко можно встретить тех же якутских коров, приучившихся давать молоко без подпуска теленка, а также с удлинением удойного периода до самого почти отела и вообще значительно увеличивших свою удойность под влиянием ухода и лучшего корма.].

    Легко может быть, что, параллельно упрочению таких свойств, инородческое скотоводство былого времени пошло бы далее по пути естественного своего развития и нашло бы для того опору в наиболее интенсивном воздействии на землю, как источник необходимых ему запасов сена. Такое предположение имеет достаточное основание. Инородец совершенно самостоятельно приобрел такое ясное понимание, условий развития растительности, что едва ли уступит в этом русскому крестьянину, который дышит жизнью своих хлебов. Он прекрасно отдает себе отчет о разнообразных свойствах того или другого вида сена или травы, об их связи с тем или другим видом продуктов скота, и вообще о тесной зависимости силы и свойств животного от явлений растительного мира. Измерение количества труда человека или животного определенною единицею пищи стало уже давно обычным явлением. Трудно, конечно, сказать, в какую окончательную форму вылилось бы это сочетание промыслового и скотоводческого быта в наших приполярных окраинах, если бы дальнейший процесс развития его был бы предоставлен естественному течению. Но едва ли можно сомневаться, что процесс этот не исключал полной возможности перехода к оседлому быту с более интенсивным воздействием на природу в сфере пользования продуктами растительного царства.

    В настоящее время резко бросается в глаза прочная связь каждой семьи с известным, более или менее тесно определенным урочищем, — связь, освящаемая вековым правом на владение. Едва ли можно доказать, что такая прикрепленность к месту наших якутов не имела места, уже до прихода русских. Точно также начало обычного здесь регулирования орошения лугов горною водою посредством канав и плотинок, замечаемого повсеместно, не исключая и самых отдаленных местностей, может быть скорее отнесено к древнему быту, чем к влиянию русских, так как у нас орошение малоразвито.

    С приходом русских переселенцев естественный процесс развития установившегося здесь смешанного быта не мог не быть прерван в самых основах. Промысел, удовлетворявший когда-то туземцев, не выдержал запроса новых пришельцев, и падение его шло прогрессивно. Помощь скотоводству оказалась недостаточною, и скотоводство, в свою очередь, пошло к упадку, тем более, что, помимо прямого ослабления его, требования рынка значительно уменьшили количество скота, особенно конного, который прежде играл здесь главную роль в скотоводстве.

    Что разброд населения стал неизбежен, легко убедиться, если принять в соображение, что одно естественное стремление сохранить расшатанный тип отмеченного нами смешанного промыслово-скотоводческого хозяйства было уже достаточным стимулом для искания новых, более привольных мест. Там, на окраинах средней и южной частей области, а также в пределах полярного края, лесной промысел еще не был истощен, а обширные горные хребты давали полный простор для развития коневодства этой первой опоры скотоводства. Обилие же сенокосных урочищ, хотя и болотистых, могло дать достаточно пищи для рогатого скота, так мало прихотливого в выборе корма. Притом и заселение этих окраин перестало быть так затруднительным, как прежде, сила же русской колонизации значительно ослабила энергию и численность аборигенов, которые перешли на те «камни», где даже приполярное скотоводство считалось прежде невозможным. Таким образом, площадь скотоводческого района Якутской области значительно расширилась и вдалась даже в самые отдаленные окраины.

    Зависимость развития скотоводства от других промыслов еще более ясна в группировке скотоводческих стойбищ в этих отдаленных окраинах. Так, мы видим, что в том районе, где рыболовство может явиться вполне самостоятельным источником существования, скотоводство не развилось. Очевидно, оно и не могло здесь развиться, хотя обилие сенокосных там урочищ вполне констатировано. Однако, рыболовство, давая пищу, главным образом, в течение лета, когда и скотоводство дает ее достаточно, не может служить ему охраною на зиму.

    Но ни расселение якутских стойбищ на наиболее обширное пространство, ни некоторые новые источники доходов, явившиеся с развитием культурной жизни, не могли предотвратить жестокого кризиса для этих профессиональных скотоводов.

    Конечно, в первый период по приходе русских, когда население разредилось от переселения части кочевников на далекие окраины, кризис этот был отсрочен на более или менее долгое время. Выделившаяся часть якутов на новых местах еще долгое время могла поддерживать свое скотоводческое хозяйство обилием зверя и конского корма на многочисленных горных водоразделах и прежде незаселенных пространствах. При незначительности населения, на такой громадной площади можно было выбрать для сенокошения лучшие места, забраковав даже такие, которые на прежних местах стойбищ считались вполне пригодными. С другой стороны, сородичи их, оставшиеся на месте, взамен ослабевших промыслов, нашли для себя, на долгое время, новое подспорье в сбыте коней, в перевозке клади, и т. под.

    Влияние рынка, как фактора, истощающего основы натурального хозяйства, не могло сказаться скоро. Для этого необходима была достаточная продолжительность воздействия его с большею энергиею, чем сила местной производительности. Накопления былых времен и первоначальная слабость рынка отдалили надолго грань равновесия сил этих двух факторов. Но раз требования рынка, беспрерывно возрастая, перешли из области пушнины и зверя в сферу необходимых для собственного потребления скотоводческих продуктов, а производительность скотоводства, равно как и других форм воздействия на природу, не развивалась и была ниже возрастающих требований рынка, — кризис становился неизбежным.

    Характер колонизации этого края имел в данном случае громадное значение. Здесь, например, не могло быть и речи о поразительной трудовой энергии русских сектантов, колонизовавших северные окраины Европейской России. С каждым шагом этих сектантов-колонизаторов увеличивалась и производительность природы, под влиянием прилагаемого к ней труда этих пришельцев. В Сибири же энергия пионеров проявилась в другом направлении. Быстрый и отважный захват громадных пространств, с целью наживы и славы, резко характеризует первые века русского влияния в этих окраинах. Легкая эксплуатация местных природных богатств при помощи труда побежденных инородцев являлась прекрасным средством к достижению этой цели. Легендарное обилие этих богатств на долгое время делало излишним приложение трудовой энергии к сфере воздействия на природу с целью извлечь из нее новые источники для существования человека.

    Наиболее, выгодное извлечение продуктов местного промысла из рук полудиких инородцев и сбыт их на внешний рынок в прежние времена являлись как бы культурною миссиею русских пришельцев. Безграничные пространства обусловливают громадное число посредников, участие которых оплачивается тем большею частью сплавляемых продуктов, чем реже население и чем слабее производительность промыслового труда. Зависимость производителей от этих посредников стала неизбежною, а расширение потребностей еще более укрепило ее, создав и в этой отдаленной окраине отношения в роде существующих на западе.

    Таким образом, переживаемый нами кризис обусловливается, главным образом, неизбежною малопродуктивностью примитивного скотоводческого труда в этой полярной природе и тяжестью условий кредита. Этим определяется и характер мероприятий, необходимых для предотвращения худших зол. Рассчитывать на благотворность мер к поднятию продуктивности скотоводства, стремиться к переходу его из примитивного в высококультурное, при существующих бытовых условиях, едва ли было бы возможно. Борьба же в корне с невыгодною формою кредита и изыскание иной, более продуктивной формы труда, при сохранении ее примитивности, а следовательно и большей доступности инородцу, Должны быть более благодарною задачею.

    Останавливаясь на второй части этой задачи и отрешаясь от предвзятого рутинного предубеждения против земледельческой культуры в полярном крае, можем найти довольно верную руководящую нить к разрешению вопроса в жизненном, неотвратимом факте поразительного роста площади хлебных посевов у наших инородцев. Доказательство полной возможности приполярного земледелия должно составить задачу особых специальных исследований, здесь же мы ограничимся общими замечаниями, опирающимися на всем известные явления.

    Поразительная быстрота процесса растительной жизни в короткий летний период полярного края; чудодейственная мощь полярного растительного царства, как источника силы животных [* В приполярных широтах Якутской области вегетационный период травяной растительности продолжается иногда не более 45-55 дней, — от начала июня до половины или конца июля, когда сенокосы уже блекнут. Но и за такой короткий период травы в тех местах успевают дать чрезвычайное обилие питательных веществ, а может быть и выработать какие-либо особенности, отличающие их от трав умеренного пояса. Не только «баранье сено» (чубука - от), но и некоторые другие травы на кочковатых, болотистых лугах сохраняют на зиму зеленую свежесть, за исключением, конечно, особенно неблагоприятных лет, называемых «судными» годами, когда снег, выпав на талую землю, уже более не тает, а образует непроницаемую ледяную кору, под которою все травы чернеют и перестают быть годными для корма. Зимняя отава, в большинстве случаев, служит прекрасным кормом для пасущихся на ней, в течение зимы, истощенных рабочих коней. Как бы ни был изнурен конь, но, погуляв зиму на этом подножном корму, он, не только достигает нормального тела, но и набирает солидное количество жира, который служит снова источником тяжелой работы. Тесная и прямая связь между пищевыми веществами, вырабатываемыми растительным царством, и работою животных, усваивающих эту пищу, вполне понята якутом; отсюда и та небрежность его в уходе за скотом, в которой упрекают его, и та математическая точность, с которою каждый якут определит результат того иди другого корма: такое-то количество и притом именно того или другого сена, тот или другой период пастьбы в том или другом урочище опять-таки определяет для якута совершенно точно ту или другую сумму полезной работы, которую дает конь.], немалое количество полезных для человека растений, произрастающих здесь в диком виде [* Сарана, сардана, дикий лен, не уступающий европейскому, культивируется по всей долине рр. Яны и Адычи, а конопля, по долине р. Бутунтая См. флору Як. обл. Пам. кн. Як. обл. на 1896 г., стр. 88-91. Вып. I.]; приблизительно одинаковая цифра средней температуры лета для местностей, отстоящих друг от друга на несколько градусов широты [* По таблице средних температур, вычисленных за 1888-91 г., средняя температура лета для Якутска +11,96 и для Верхоянска +11,60, тогда как средняя годовая лишь — 8,7 и — 12,5 (по Реомюру). Пам. кн. 1896, стр. 6, статья «О климате». Но разница средних температур за вегетационный 60-70 дневный период будет, конечно, еще менее, чем здесь приведенная за 92 дня всего так называемого летнего периода.]; стоящее в связи с этим постепенное, но очень заметное уменьшение вегетационного периода с увеличением градуса широты, без ущерба для вызревания полезных растений [* В «Очерках физической географии Якут. обл.» (Памят. Кн. Якут. обл. на 1896 г.), на стр. 98 и 99, находим сравнительные данные для величины вегетационного периода разных широт:

 

 

    Автор «очерков» утверждает, что «ряд этих цифр говорит о таком сокращении вегетационного периода, которое делает несомненным приспособление семян к местным условиям, их акклиматизацию. Влияние континентальности климата в этом сокращении вегетационного периода заметно здесь и на таком небольшом расстоянии, как один градус широты. Общий отзыв сельских хозяев говорит что за последние годы заморозки бывают реже, а причиняемый ими вред меньше». В дополнение к этому укажу на краткость периода развития культурных растений в моем хозяйстве, а также на слова автора заметки «Из Якут. области» (Труды Имп. В. Эк. Общ. 1896), относящиеся до местности на 50 верст к югу от моего хозяйства (Барогонский улус). «При надлежащей обработке и уходе хлеба зреют иногда в два месяца. Всходы хлебов весною не боятся морозов. В 1888 г. 3 июня здесь все всходы хлебов были совсем побиты инеем; но скоро через 2 дня пошли дожди, хлеба оправились и к 1-му августа получились хорошие урожаи. В 1692 г., по случаю засухи, хлеба лежали без всходов почти до 20 июня. Затем пошли дожди, и к 15 августа созрели хлеба». В районе моего хозяйства в 1894 году холодная весна задержала всходы хлебов до первых чисел июня (посевы были 15-21 мая), 20-го июня началась жатва и холодные ночи с 20-22 июля, когда травы сразу пожелтели, не имели серьезного влияния на хлеба (в данном случае я имею в виду только ячмень).], — все это дает право относиться с недоверием ко всем пессимистическим мнениям по вопросу о возможности успешного развития здесь земледельческой формы народного труда.

    Но не те или другие теоретические соображения, а сама жизнь, хотя и жестоким путем, вела здешнее население к этой форме производства, и полудикий инородец принялся за нее с такою настойчивостью, на которую двигать могут только глубокое убеждение или всесильная нужда. Помимо всех теорий, уже инстинкта самосохранения заставил якута обратиться к той форме труда, на которую указала ему прошлая, гораздо высшая культура, и от которой он так долго открещивался, да продолжает открещиваться и теперь, но уже не в массе, а в лице немногих более изворотливых личностей, для которых даже самый кризис и бедствия сородичей составляют источник благосостояния. Мы видим, что то самое земледелие, которое 50-100 лет тому назад было отринуто не только туземцами, но и пионерами земледельческой культуры, теперь все более и более входит в основу жизни наших полудиких кочевников и упорно расширяется, вопреки как теоретическим положениям культурных пришлых людей, не успевших или не умевших ориентироваться в чуждой для них суровой природе, так и практическим соображениям местных дельцов.

    Нельзя не заметить, что и до сих пор не потеряли значения голоса этих двух общественных элементов, призывающих, в доказательство неуместности здесь земледелия, как авторитет науки, так и знание местной жизни и местной природы.

    Голоса эти и до сих пор немало тормозят правильную постановку вопроса о земледельческой культуре в Якутской области; но сила их не в научной основе, не в жизненной правде, а в безгласности массы. Однако, подобная тормозящая сила не вечна, а лишь временна и преходяща, и если масса бессильна опровергнуть эту силу в области слова, то у нее есть другое, более могучее орудие доказать жизненность истинного пути, а именно сконцентрирование трудовой энергии на приложении к избранной форме производства. Правда, труд инородца в этой новой сфере еще неумел и слаб, но он уже не безрезультатен. Правда, он мало производителен и почти неосмыслен, но все же он уже нередко ослабляет бедствия голодающего населения и поднимает его культурное развитие. В годы урожая энергия инородца в сфере труда растет еще более, и привязанность к земледелию закрепляется прочнее; каждый же неурожайный год обогащает людей новым опытом, увеличивает осмысленное отношение к делу, а не утерянная пока выносливость облегчает дикарю перенесение бедствия. И вот мы видим, что, несмотря на неумелость, малопроизводительность, слабость и неосмысленность труда инородческой массы, несмотря на известное экономическое бессилие, наконец, несмотря на безучастие со стороны более сильных элементов, инородческая масса отвоевывает клочок за клочком у тайги, для применения более культурного земледельческого труда.

    Поразительное возрастание площади инородческих посевов в Якутском и Вилюйском округах за последние 8 лет, и притом не в группе более состоятельных лиц (где, наоборот, можно заметить обратное течение), а именно в массе мелких хозяйств, представляет собою уже само по себе такой осязательный факт, что не считаться с ним нельзя. Факт этот неопровержимо доказывает, что земледелие здесь, несмотря на неурожайный период восьмидесятых годов, пустило уже такие глубокие корни, что регрессивное течение в этой сфере стало невозможно; теоретические рассуждения о пользе земледельческого труда для инородцев должны уже уступить свое место иному, более практическому отношению культурных людей к этому жизненному вопросу. Не развитие в инородческой массе убеждения о пользе земледелия, а закрепление этого убеждения разумными основаниями, содействие скорейшему и органическому упрочению его в жизни инородческой массы более доступным, возможно легким и дешевым путем, — вот что должно быть ныне задачею местных культурных людей. Можно сказать, что даже вне такого воздействия инородцы трех южных округов Якутской области уже не сойдут с нового пути: безысходная нужда бесповоротно удержат их на этом пути; поражающая выносливость облегчит тяжесть неудач, а близкое соприкосновение с родною природою даст силу приспособиться к ее капризам и извлечь из нее хотя бы необходимое, в тех размерах, в, которых давала она же, эта суровая природа, в ином лишь виде и при иных, прежних, формах воздействия на нее. Может быть, это и верно, но такой путь слишком медлен, и едва ли достойно культурного человека обрекать дикаря на такой мучительный процесс, после того как, под влиянием пришлой культуры, так сильно расшатался бывший патриархальный мир этого дикаря. Да и инородец, в свою очередь, уже не тот дикарь былого времени: он побежден высшею культурою, и побежден не только физически и экономически, но и морально.

    Оторванный сплою вещей от благодушного существования в сфере былых форм труда и экономических отношений, поставленный роковым образом на новый путь, инородец в то же время начал уже сознавать не только неизбежность нового строя жизни, но и пользу его. Такое сознание присуще не только отдельным, более интеллигентным инородцам, но и большинству. Но в тоже время масса чувствует свою немощность для умелой эксплуатации природы в сфере этой новой формы труда. Причину своих неудач она приписывает не столько природе, сколько своему невежеству. «Неуч», говорит про себя инородец, и говорит совершенно искренно и сознательно. Он знает преимущество культурной силы, пришедшей к нему, верит в ее могущество, а потому верит, что та же культурная сила облегчит ему постановку земледелия на более прочную почву.

    Все это налагает на культурного человека известные обязанности; но, при громадных пространствах нашей области и при разнообразии природы и. бытовых условий, исполнение этой обязанности очень затруднительно. Самые гуманные стремления, самые добрые начинания и самые честные порывы беспощадно разбиваются о разбросанность населения, его невежество, забитость одних, противодействие других и, наконец, об ужасающую бедность массы населения. Особенно затруднительно положение пионера в сфере прикладных наук. Основы таких наук имеют, конечно, тесную связь с общими и непреложными научными истинами, но раз прикладное знание, результат этих истин, становится достоянием массы, популяризуется в своих деталях и приложениях, — как живая связь их с основными законами начинает утрачиваться порою даже для патентованных ее представителей. Частное и местное принимается за общее, а временное за вечное, так что прикладная наука является орудием рутины. Наука земледелия явилась родным детищем непреложных законов природы, роскошно развилась, преимущественно в умеренном поясе. Самые разнообразные явления и сочетания в земледельческой практике этого пояса находят себе полнейшее объяснение в положениях науки о земледельческой культуре. И положения эти приобрели такую прочность и непреложность, что как бы заняли место основных законов природы, а формы их возведены на степень законов.

    Только этот процесс замещения непреложных законов природы условными законами прикладных наук, может объяснить такой характерный факт, что некоторые ученые, посещавшие наш край, авторитетно проводили северную границу земледелия там, откуда следующее поколение отодвигало его на несколько градусов к северу. Киренга, Олекма, Якутск, и 62% с. шир. последовательно отмечались как крайние границы произрастания хлебов в нашей области [* «Штраленберг границей земледелия ставил приток реки Лены Киренгу. Врангель в двадцатых годах говорил, что Олекминск составляет в Сибири порубежную черту земледелия, за которою далее к северу оно прекращается, да и здесь ранние морозы препятствуют его упрочению. Миддендорф в сороковых годах устанавливает северную границу ячменя по  61-62° с. ш. Вильд в конце семидесятых годах нашел, что северная граница ячменя совпадает с изотермой мая +5° Ц., чем исключается возможность земледелия для всей вообще Якутской области, кроме Олекминского и южной части Якутского округа: температура мая только для Олекминска (6,8°) превышаетъ требуемую норму. Для Якутска она равна 4,6°, для Визильска 0,8°, для Верхоянска 0,4°, для Среднеколымска 5,0°. (Очерки физич. геогр. Якут. обл. стр. 92 и 93. Пам.. Кн. Як. об. на 1896. Вып. I) «Общую черту таких отзывов, говорит автор этих очерков, составляет их зависимость от установленных ранее практическим и научным опытом непроверенных сведений и мнений, собранных в среде лиц, которые сами по себе руководятся только некоторым практическим знакомством с краем. Для таких же лиц важен не успех какого-либо опыта например, заселения Аякскаго тракта. Но опыт этот указывает только, что трудно совместить достижение двух целей (заселения тракта и развития земледелия) одним предприятием; в таком случае неизбежно бывает одна из целей покровительствуема на счет другой». Другой опыт еще характернее, Скопцы, признанные здесь авторитетом в деле земледелия; были поселены в округах Верхоянском и Среднеколымском условно: «они получили обещание быть возвращенными, в случае неудачи опыта земледелия там. Это предрешило исход, в Верхоянске и Ср. Колымске можно услышать от очевидцев о том, какие земли брались под посев и как они обрабатывались. Скопцы были возвращены в Якутский округ, установив репутацию южных частей северных округов, как непригодных для земледелия». Нельзя не отметить вполне справедливого замечания А. Н. Бекетова, что «при теперешнем знании Сибири, установить какой-либо определенный климатический предел для хлеба нельзя... Абсолютно выраженное мнение не только, подлежит сильному сомнению, но и в практическом отношении вредно».]. Теперь, когда под 63 и 64 с. ш. успешно культивируется не только ячмень, но и пшеница, мы, конечно, уже ясно поняли, насколько ошибочна была догматическая определенность во мнениях цитированных почтенных представителей естественных наук. Мы видим теперь, что, например, в Олекминском округе, севернее той линии, которая определялась людьми науки за границу земледелия, — это самое земледелие успело развиться у инородцев с такою успешностью, которой позавидовал бы русский крестьянин, этот носитель земледельческого труда [* Относительно Олекминского округа оказывается возможным уже теперь применить нормы, общие всем земледельческим районам, Олекминские якуты, которых, считается около 10.000 душ обоего пола, засевали за пятилетие 1889-92 от 4251 до 5709 четвертей разных хлебов и имели сбор от 10.938 четвертей (неурожайный 1892 г.) до 38.419 четв., а в среднем годовом за пятилетие около 2,7 четвертой на душу населения. (Журнал общего присут. Якутск. обл, упр. 5 мая 1895 г. — Пам. Кн. Як. обл. на 1896, Вып. III, стр. 33-34). «В Олекминском округе из урожая 1891 г. пришлось на одного человека по 26,5 пуд. хлеба (401.448 на 15.144 чет.). Таким образом, по расчету, принятому центральным статистическим комитетом для Европейской России, т. е., по 13 п. на чел. в год, мы получим «для Олекминскаго округа излишек в 204.576 пуд., который и вывозится на прииски» (Пам. Кн. Як. обл. на 1896 г. Вып. I; К вопросу о развитии земледелия в Як. обл., стр. 63).].

    Но если в такую ошибку могли впасть неоспоримые ученые авторитеты, то что же удивительного, если идея о плодотворности земледелия в этом полярном крае встречает недоверие со стороны людей хотя и образованных, но недостаточно знакомых с этим специальным вопросом? Что же удивительного, что скептицизм мыслящей публики не может быть подорван даже таким внушительным фактом, как неустанное расширение площади инородческих посевов до 64% с. шир.?

    Разве не ясно, и для интеллигентов, и для практиков, близко знакомых с «законами» европейской земледельческой науки, что здешняя полярная природа, со всеми ужасами «полюса холода» и континентальности климата, представляет непреодолимые препятствия для произрастания культурных растений? Разве можно сомневаться в этом? Разве опытный хозяин, упорно решившись перенести сюда систему и приемы сельского хозяйства из Европейской России и потерпев неудачу, еще раз не убеждается в непреложности тех «законов», которые преподала ему европейская практика. Да, они правы, но правота их не абсолютна и даже не научна в точном смысле этого слова: она ограничена определенным районом умеренного пояса. Сельское хозяйство, как прикладная наука именно для определенного района умеренного пояса, не дала, да и не имела надобности давать ограничения этих законов. И ученым агрономам не приходит в голову, что непреложность их «законов» условна, что коренная причина их неудач именно в этой условности, что условия и законы развития растительного царства у «полюса холода» не могут быть тождественны с таковыми же для экватора или хотя бы умеренных стран; положив же в основу своих рассуждений не условные законы прикладной науки, а непреложные законы физиологи растений и физики природы, — едва ли кто будет сомневаться, что культура полезных растений безусловно возможна и на далеком севере, если только она будет приспособлена к условиям развития растительности в тех широтах. На севере культура точно также должна иметь свои законы, обусловленные полярностью края, как и сельскохозяйственная наука умеренного пояса имеет свои законы, обусловленные тамошнею природою. Но неудача в сфере земледелия на далеких окраинах говорить не о невозможности его, а только о незнании соответствующих законов развития растительности.

    Разве и в умеренном поясе не было подобного еще периода неведения окружающей природы? И кто же станет отрицать, что блестящее состояние европейского сельского хозяйства, с его прочными «законами», явилось лишь результатом многовекового изучения и исследования условий и законов развития растительного царства умеренного пояса вообще и культурных видов его в частности? А если так, то вопрос об успешности земледелия в полярных окраинах прежде всего должен быть поставлен на почву необходимости строгого изучения законов развития здесь растительного царства вообще и, в частности, культурных его видов. Такого изучения еще не было и нет, но оно должно быть. В нем. залог успешного разрешения вопроса о полярном земледелии. Вопрос этот выдвинут жизнью, интенсивною энергиею голодающей инородческой массы; уклониться от разрешения его невозможно.

    «Полярный мир», видимые проявления полярной жизни, как растительной, так и животной, представляют без сомнения очень много особенностей, которые поражают непривычного к ним южанина, и, как бы придавливая его, вызывают лишь чувства страха и ужаса. Даже культурный человек, сознавая здесь свое бессилие, бежит из этого царства «тьмы и гибели». Но едва ли кто станет оспаривать, что особенности эти не что иное, как незнакомые еще нам проявления тех же общих сил природы, действующих повсеместно; что они — неизученные еще сочетания этих сил в районе полярного круга, определяющего эти сочетания.

    Отдаленность и малонаселенность этого района обуславливают и до сих пор недостаток внимания культурной мысли к изучению этих сочетаний как в их общем значении, так еще более в сфере их влияния на практическую жизнь, в сфере служения их нуждам человека, или, что тоже, в области воздействия на них со стороны недавно пришлого сюда культурного человека.

    Вековое прошлое полярного края дает нам убедительный пример возможности успешного воздействия на эту природу со стороны некультурного человека. Правда, потребности аборигена были невелики, даже не шли далее удовлетворения животных нужд; но, во всяком случае, нужды эти в течение веков были удовлетворяемы настолько, что это царство «тьмы и гибели» возбуждало зависть и привлекло сюда пионеров чуждой культуры, Конечно, это удовлетворение было куплено не искусством или знанием, орудием культурного человека, а естественным инстинктивным реагированием человеческого существа на «полярные» сочетания общих сил природы или, что тоже, тем приспособлением, которое так ясно лежит в основе полнейшего соответствия между исключительно суровыми условиями полярной природы и особенными свойствами полярной жизни, в лице ее представителей растений, животных и самого человека.

    Полнейшая приспособленность всех носителей жизни в полярном крае к его «ужасам», обеспечивая в прошлом благосостояние аборигена, конечно, оказалась недостаточною для той же роли теперь, когда, с появлением культурного человека, возросли и новые культурные потребности, да и вообще предъявлены к природе новые, более широкие требования. Для воздействия на нее, при таких расширившихся требованиях, явилась надобность уже и в других орудиях; орудия культуры, искусство и знание должны идти, как и везде, рука об руку с увеличением запроса от природы.

    Но благотворный успех такой культурной работы может иметь место лишь при органической, преемственной связи между новыми и старыми формами воздействия, связь же эта получается только тогда, когда новые орудия, наука и искусство примут за исходную точку своих работ изучение, усвоение и понимание вырабатывавшейся веками приспособленности всех носителей полярной жизни в местной природе.

    Проследить, раскрыть и установить условия и законы такой приспособленности — составляет первую, насущную задачу представителей полярной культуры. Знания эти дадут средства, чтобы инстинктивное, бессознательное приспособление уступило место осмысленному, научному приспособлению, культурному влиянию (в смысле пользования тайнами царства «тьмы и гибели») на благоразумного и пришлого человека.

    Решение такой задачи, без сомнения, требует усиленной, продолжительной работы со стороны многих специалистов, вооруженных всеми пособиями науки, но на наличность таких условий наш отдаленный край еще долго не может рассчитывать. А потому, теоретически обоснованное разрешение поставленных жизнью в этой сфере вопросов будет стоять еще долгое время позади насущных требований практики. Можно думать, что это явление общее. Но здесь гнетущая нужда, хроническая голодовка большинства инородцев утрата ими человеческого достоинства исключают всякую возможность каких либо выжиданий и требуют безотложного разрешения основных вопросов о том, как удовлетворить вполне назревшей нужде в расширении и упрочении трудового земледелия инородцев, как поднят технику земледелия и как дать почин к освобождению большинства от непосильной кабалы у своих сородичей.

    Свои мысли о порядке исполнения указанного основываю я не только на изучении хозяйств якут, но и на опыте, приобретенном при ведении здесь собственного хозяйства.

    Хозяйство мое, по величине посевной площади, не превышает размера хозяйств средней семьи в той местности, — около полудесятины. Тоже сходство и в характере почвы: частью выпаханный залог, частью богатые навозом многолетние стойбища конного скота. По обработке почвы и другим приемам ведения хозяйства оно может быть приравнено к наиболее бедным. Скота и орудий нет. Также, как и у соседей-бедняков, торопливая пашня перед самым посевом и точно также на слабосильном, измученном бычке (редко — на быке), посредством поломанного, кое-как установленного сохи-плуга, с волокушею, вместо колес. Пласты, по большей части, переворачиваются руками или ногами; пропашки докапываются заступом или так и оставляются. Бороньба — на половину какою то невозможною бороною, а то и просто граблями. Вспахать и забороновать, с посевом, мы можем не более 200 кв. саж. в день. Жатва производится якутским ножом или поварским; последний считается лучшим, и его разбирают у меня нарасхват. Вместо катка, по примеру якутов, я пользуюсь лыжами или просто тесиною. Молотим какою-нибудь колотушкою после предварительного обрывания колосьев руками (40-50 снопиков или, точнее, не более 15-20 настоящих русских снопов в длинный летний день). Перемол — на ручной мельнице, около 20 фун. в день. Подвеивание — встряскою зерна в какой либо посудине (чебучахе).

    На поливку, уничтожение сорных трав, вывозку навоза и вообще на какие-либо другие, более культурные и технические приемы нет рабочих сил; нет их и для поддержания в исправности изгородей, а это самое больное место в нашем мелком хозяйстве. Этим хозяйство мое еще более приравниваются к хозяйствам местной голытьбы, т. е., большинства. У них может быть и нашлись бы более молодые и здоровые силы в семье, но безусловный голод гонит эти силы в другую, хотя бы в сто раз менее производительную работу. Горсть мелкой рыбешки или фунт заработанной муки непреодолимо привлекают голодного человека и во много раз ценнее для него, чем десятки пудов после месячного выжидания на голодный желудок. Такой характер моего хозяйства, конечно, прежде всего, обусловлен полным отсутствием средств поставить его несколько лучше, хотя бы ради большей доходности. Но это обстоятельство имеет и свои хорошие стороны.

    Невозможность, по недостатку средств, удержала меня, с первого же раза, от свойственного всякому интеллигенту увлечения, — поставить хозяйство на более культурную почву, придать ему вид образцового.. Непосредственное же, ближайшее соприкосновение с хозяйством инородца, новичка в земледельческой сфере, невольно приводит к убеждению, что образцовое хозяйство, в смысле воздействия на среду путем приложения высших технических приемов, было бы совершенно нецелесообразно; в деле расширения, упрочения и увеличения здесь производительности земледельческого труда, главная роль в ближайшем будущем будет принадлежать не более высшим культурным приемам и высшей технике, а ослаблению нужды и голода; что инертность, косность, невежество и леность совершенно ни причем в смысле тормозов прогрессу здешнего земледелия.

    По крайней мере это так теперь среди тайги, где лучшая земли еще не выпаханы скопцами и якутами — тойонами; где всегда каждый хозяин может еще найти, около дома, клочок хорошей земли, соответствующей, по размеру, требованиям данного времени, где идет дело не о поднятии урожая на 3-10 пудов на десятину; где свежие земли дают баснословный урожай сам 20-100, и где еще нет надобности в искусственном удобрении вывозкою его на дальние поля, а с большим успехом можно заменить его, обращая часть поля под стойбища скота (как это и делают якуты) и утилизируя груды навоза, костей и золы, накопленные годами около каждой юрты.

    Как бы ни был якут ленив, коснен, инертен и невежественен, но выгода земледелия слишком внушительна и чрезвычайная продуктивность этой формы труда, в сравнении со всеми былыми формами, слишком осязательна, чтобы он не обратился к нему на такой короткий период, который отнимает оно здесь. Конечно, я не говорю об исключениях, которые везде есть: подгородный или придорожный якут, привычный более к бродяжничеству, легко предпочтет и другой заработок; но в общем, слабость нашего земледелия не в отрицательных свойствах якута, а в его экономической немощности, в полнейшей закабаленности труда 65-85% инородческого населения.

    Кабала в разнообразных ее формах, разъедает нашу народную жизнь везде. Как известно, тяжесть всероссийского голода была результатом не столько действительной недостачи хлеба, сколько полного не развития у нас правильной торговли хлебом, но едва ли где-нибудь зависимость труженика земледельца так глубоко пустила корни во все сферы общественных, экономических и нравственных отношений, как среди якутов.

    Смелость и отвага первых пришельцев, предприимчивость промышленных людей векового периода русской культуры, энергические мероприятия к открытию путей и оживлению свободной торговли, благожелательное упорядочение общественных отношений, в смысле защиты бедных от притеснения богатых, и неуставные стремления к насаждению образования и христианской религии, — все это дало и дает только один плод, — упрочение силы тойонов, — все это дает им лишь новую и порою более могучую форму закабаления инородческой массы и, в общем, вело и ведет лишь к укоренению и дальнейшему безмятежному процветанию тех же порядков.

    При таких условиях, едва ли следует говорить о подъеме продуктивности труда: там, где труд прикреплен, где продукты его принадлежат не трудящемуся, — там не может быть и речи о каком либо импульсе к увеличению продуктивности труда. Помещаемые в календарях кормовые дачи для выращиваемого или для рабочего скота уже давно признаны необходимыми для руководства хозяев. Такое же практическое значение должны бы еще более иметь соответствующие помянутые данные относительно рабочего человека, и введение их в настольные календари, рядом с дачами для скота, было бы полезным предотвращением разного рода беспочвенных проектов и бесплодных рассуждений на тему об увеличении продуктивности голодающего работника.

    Сумма полезностей, производимых рабочим человеком, находится в известной, хотя и ограниченной, зависимости от его желаний, знания и искусства, но только тогда, когда он сыт; ниже же границы сытости сумма эта определяется не желанием и даже не энергиею, которая поднимает, хотя и временно, силы выше их мощности, а прежде всего и, может быть даже единственно, степенью насыщения или, вернее, степенью голода. Требовать от вечно голодного работника суммы работы, носильной лишь здоровому, сытому человеку, также нелепо, как надеяться получить от крестьянской двухгодовой телки удой взрослой холмогорской коровы. Скотовод далек от подобной надежды. Но радетели о поднятии народного, а в частности и инородческого хозяйства сплошь да рядом забывают эту основную истину в сфере производства.

    При нашей общей или, точнее, массовой голодовке, есть ли какой смысл говорить о подъеме производительности труда путем распространения знаний, усовершенствованных приемов техники, скотоводческих ферм, земледельческих высших школ, случных пунктов, образцовых хозяйств и т. п. Все это вещи очень и очень хорошие и несомненно полезные: распространение их желательно, но только не здесь, где нет средств даже на покупку ножа, а не только что серпа; где, по неимению гривенника на уплату священнику, откладывается на год, на два исполнение треб; где ежегодно к весне сами люди не менее тощи, ослаблены, изнурены, подавлены апатиею, как и их скот, едва волочащий ноги на подножный корм и бессильно падающий при первой рытвине.

    О хроническом изнурении и в тоже время о сознании важной роли жаров, как источника работы, свидетельствует обычный здесь факт, что ни один якут не в силах вступить и не вступает в сенокосную работу ранее, чем не подкормить себя, в течение известного периода, определенным количеством масла и не попривыкнет к ней при постепенном увеличении со дня на день количества дневного урока.

    Но если бы даже якут чудом воспринял культурные блага, то какая и кому от этого польза? Увеличенная производительность труда увеличила ли бы его благосостояние? При крайней несложности и однородности экономических отношений на всем громадном пространстве Якутской области, анализ этих отношений незатруднителен.

    Прилагая такой анализ к сфере земледелия, мы прежде всего должны помнить, что, по отдаленности края, продукты земледельческого труда еще долго не могут быть здесь предметами требования внешнего рынка; что дороговизна провоза вверх по течению рек Алдана и Лены и сравнительная дешевизна их в верховьях Лены долгое еще время будут препятствовать спекуляции взять в свое ведение производимый в Якутском округе хлеб, а тем паче хлеб северных округов, если бы его стали там взращивать. Следовательно, долгое еще время продукты земледелия будут оставаться в руках самих производителей, если только у них будут необходимые орудия производства (в том числе и пища на время земледельческого труда), а мощная сила тойонов не ограничит пользование удобною для пахоты землею.

    Выводы эти доказывают, что земледелие, если только оно здесь возможно (а мы убеждены, что оно возможно даже в Верхоянском улусе [* Покойный Черский был уверен, что в верхнеколымском крае, а также по Индигирке и ее притокам «со временем должно процветать земледелие». Памят. кн. Якут. обл. 1896 г. т. 1. стр. 102.], является едва ли не единственною формою труда, при которой продукт его имеет более шансов доставаться лично производителю на удовлетворение его потребностей. А это дает земледелию значение могущественного орудия для подорвания кабалы в самом ее корне, как только размер производства в массе населения достигнет предела, достаточного для удовлетворения первых потребностей.

    Отсюда, кстати заметим, становится ясным, почему наши состоятельные инородцы, хотя бы и интеллигентные, так ревниво ратуют против земледелия, могущего ослабить их значение носителей кабалы, и почему, наоборот, «дикие» их сородичи, бедняки, так энергично стараются о расширении площади своих посевов.

    Затем, так как размер оплаты каждой единицы труда в этой форме производства, благодаря могучей растительной силе на девственной почве, будет еще долгое время сравнительно очень высок, даже при самых примитивных приемах, и выразится в меновых ценах тем выше, чем отдаленнее местность от Якутска, то едва ли есть основание уже теперь заботиться об усовершенствованных приемах техники. Известно, что каждая добавочная единица труда, вложенная на это усовершенствование, оплачивается всегда ниже, чем первая основная единица, следовательно, чем выше оплата первых единиц, тем менее интереса, в смысле доходности труда, вводить улучшенные приемы, и наоборот, тем выгоднее расширять площадь посевов.

    Все это в общем достаточно определяет громадное значение развития среди инородцев мелких лично трудовых земледельческих хозяйств и неотложного содействия последним необходимыми орудиями производства и семенами, не разбрасывая дорогих для того средств на образцовые хозяйства и фермы.

    При организации такого содействия на началах, исключающих по возможности проникновение в эту сферу отравляющего влияния кабалы, необходимо, вместе с тем, предлагать маломощным новичкам в деле земледелия только те орудия и семена, которые бы соответствовали их экономической немощности и местным исключительным природным условиям. Процесс подбора таких орудий и семян, очень разнообразных в столь обширной области, должен быть произведен в возможно большем числе мелких хозяйств. Каждое такое хозяйство, имея значение «показательного», может принести громадную пользу тому или другому району. А ограниченность круга влияния каждого из них по пространству восполнится их коллективной связью и единством плана действий.

    В заключение позволю себе сказать несколько слов о мертвящем предубеждении против возможности полярного земледелия и о печальной слабости истинно-культурного течения в наших окраинах.

    Самая мысль о нашем земледелии, как основной форме народного труда, до сих пор еще встречается с насмешкою.

    Но разве там, где растут в диком виде прядильные и масличные растения, где местное население употребляет в пищу богатые сахаром и белковиною дикорастущие корни, возможно серьезно сомневаться в успехе земледельческой культуры? Притом, кому неизвестна удивительная способность растительного царства приспособляться к самым разнообразным, хотя бы и очень суровым условиям? Разве не имеется яренскаго ячменя, поспевающего в 40 дней со времени посева, и разве это сокращение вегетационного периода достигается какими либо особенными, недоступными нам приемами? Ведь швейцарцы, при всем обилии скотоводческих продуктов, не считают нужным культивировать хлебные злаки на высоких склонах Альп, где даже ячмень едва уходит от заморозков и где потому, при уборке его, применяют тот же способ, как и русские сектанты на севере европейской России, — сжинают хлеб несколько недозревший и развешивают по пряслам, чтобы он дошел на солнце. Чтобы сделать горные склоны пригодными хотя бы для такого посева, швейцарцы подбирают камни с полей, а наши сектанты располагают свои крохотные поля трассами по берегу реки, так как глухая и болотистая тайга, во многих местах, не оставляет удобного клочка на ровной возвышенности берега.

    Да разве не культивируется у нас под 63,5° с. ш. даже пшеница? И не показывают ли более или менее сносные урожаи гречихи, здесь же в течение нескольких лет кряду, что даже это растение, чувствительное к весенним морозам, могло приспособиться к нашей суровой природе?

    Не говорят ли опять в том же смысле о возможности успешного приспособления такие факты, как произрастание в течение двух-трех лет падалки ярицы, гречихи, овса и конопли? Нельзя игнорировать и такого факта, как например, удовлетворительный сбор огурцов под 63,5° с. ш., высаженных с проросшими семя долями 18 и 19 мая в теплые гряды (а не в парники) и ни разу не закрывавшихся до главного сбора в начале августа, при первом сборе уже 13-го июля. И это было не только в довольно благоприятном 1895 году, но и в неурожайном 1892-м.

    И все это не кабинетные, оптимистические построения увлеченного маньяка, как любят здесь называть всякого защитника идеи о возможности земледельческой культуры, а чисто практические факты и далеко не тепличные явления. Неужели все эти факты не имеют никакого значения и неужели бедственное положение края не достаточно еще страшно для того, чтобы заставить уделить серьезное внимание вопросу о возможности и необходимости у нас земледелия? Неужели культурный человек еще может причину медленности поступательного движения земледельческого труда к северу приписывать, непригодности для него полярной природы, а не усматривать причину этого в нашей косности?

    Нельзя, впрочем, сказать, чтобы внимание нашего общества вообще не было обращено на бедственное положение инородцев этого края. Помимо ученых экспедиций с этнографическими и другими чисто научными целями, администрация тоже занята сериею проектов о поднятии скотоводства, земледелия, о реформе в сфере землепользования и о демократизации кредита.

    Издание Отдела Импер. Р. Геогр. Общ. (в статье С. Ф. Ковалика) с очевидностью констатирует факт полного истощения экономических сил верхоянского населения и неизбежность. вымирания его при существующих формах труда. Отдельные члены общества жертвуют свои средства на помощь наиболее обездоленным и заняты вопросами о наиболее целесообразном употреблении этих денег, а некоторые мыслящие инородцы и заезжие интеллигентны тратят время на различные опыты и наблюдения. Но вся эта работа, все эти порывы и начинания до сих пор являются безрезультатными.

    Административные начинания, не оживотворенные общественной мыслью, рискуют остаться бесплодными. Научные выводы остаются гласом вопиющего в пустыне, не имея пути и доступа к практической жизни. Благие порывы, а порою и муки отдельных лучших людей, не находя себе отзвука, замирают в агонии среди таежной глуши и лишь парализуют дальнейшее пробуждение подобного рода. Только тесное объединение всей этой мозговой работы, только полный аккорд в душевных порывах, оживотворяющих эту работу, сможет дать заметный и полезный результат. Средства к такому объединению должны дать пресса, ученые общества и специальные учреждения.

    Но необходимо заметить, что объединение это не будет прочным, если будет поставлено на общей, а потому всегда более или менее неясной, неопределенной и расплывчатой почве. Ограничение же предмета объединения более тесною, определенною рамкою хотя и суживает сферу мысли, но придает ей большую ясность и практическую продуктивность. В числе таких ясно определенных вопросов, требующих немедленного, категорического и энергического разрешения, вопрос о земледелии в приполярном крае стоит на первом плане.

    Разработка его и практическое применение выводов — вековой долг русской культуры в отношении инородцев северной Сибири. Подорвав в корне естественный процесс бытового развития инородцев, мы до сих пор внесли в их жизнь очень мало.

    И это понятно. В основе влияний русской культуры недоставало самого главного, а именно увеличения производительности труда в сфере непосредственного воздействия на местную природу путем приспособления присущей русским пионерам земледельческой культуры к исключительным условиям этой природы. Всякая попытка в этой сфере была лишь неумелой пересадкой, но не приспособлением. Предлагая и даже навязывая аксессуары, мы дали мало сущности... В пополнении этого долг наш, уплата которого необходима тем скорее, что идти далее по прежнему пути стало невозможно.

    П. В.

    [С. 557-583.]

 

 

                                           ПОРФИРИЙ ИВАНОВИЧ ВОЙНАРАЛЬСКИЙ

                                                                                  I.

    Призыв русской интеллигенции А. Н. Энгельгардтом к «слиянию» с народом был повторением более раннего призыва молодежи к «опрощению» деятелями так называемого «процесса 193-х». Разница заключалась в том, что в самом начале 70 годов этот призыв интеллигентных людей к слиянию с народом носил на себе политический характер, а у энгельгардтовцев — мирно-агрономический. Но тому и другому направлению ответствовала сама жизнь, более могущественная, чем талантливость отдельных лиц или влияние эмиграционной литературы на русское общество.

    Следует вспомнить, что шестидесятые годы, после крымской кампании, были не только обличительными по вопросу о крепостном праве» и бюрократическом произволе, но вместе с тем и созидательными в сфере свободы личности, труда, печатного дела, судебного, университетского, земского и народного просвещения. Народ изучался усиленно по особо специальным программам для исследований общины, артели, раскола и т. д. Этнография имела Якушкина, живопись изобиловала народным жанром, театр —народными драмами (Островский, Писемский, Горбунов и т. д.). Романы, повести и стихи согреты народолюбием (Решетников, Левитов, Успенский, Слепцов, Златоврацкий, Некрасов), равно как и публицистика, и ораторство в земских и судебных состязаниях. Воодушевленное лучшими намерениями общество зарекомендовало себя в институте мировых посредников, гласного суда и в целом ряде устройств ссудо-сберегательных товариществ, касс, артелей, воскресных школ, изданием народных книг, журналов, газет и глубокой скорбью при отступлениях в правительственных, сферах от начал, положенных в реформы императора Александра II. В последующие семидесятые годы в русском обществе усиливается ригоризм и пуританство нравов. Молодежь перестает интересоваться просвещенным индивидуализмом Писарева и горячо увлекается служением народному делу. Народническая литература чарует нас образами из жизни крестьян в духе «Хроники села Смурина» и дискредитирует культурные классы вертунами и хлыщами из этой среды. Даже Лопухин и Кирсанов теряют свое обаяние и каждому стал дорог исключительно Рахметов (ром. «Что делать»), Стожаров и Карамазов («Знамение времени»), Лео и Туски («Один в поле — не воин»), Эмма Швейцера и Шовель из «Истории французского крестьянина». Обаяние демократических вымыслов росло по мере того, как для интеллигенции все более и более суживалось поле деятельности и по необходимости зарождалась мысль о разрыве с привилегированным положением и слиянии с народом. Автор «Исторических Писем» писал о долгах интеллигенции перед народом и призывал ее к уплат их; Н. Михайловский восхищался «кающимся дворянином»; автор «Азбуки социальных наук» требовал сократить потребности до minimum’а и доказывал, что миром управляет не эгоизм, а общественные инстинкты; другие писатели убеждали, что этих общественных инстинктов гораздо более в простом народе, чем в образованных классах, и ссылались на Европу, упуская однако из виду всеобщее образование европейских масс и существование избирательной борьбы, при которой на западе не страшен даже самый милитаризм. Тому же направлению умов содействовали Милль, Спенсер, Лассаль, Маркс, «Интернационал», «Парижская коммуна» и т. д.

    Конечно более моральные чувства побудили русскую интеллигенцию идти в народ и стремиться разделить его участь. Будь у этой интеллигенции свое место в правящих сферах, она не так бы быстро увлеклась идеализированным по европейски мужиком и скорее бы увидела серую и неподвижную массу русского крестьянства, одичавшую ныне до хулиганства и погромов новобранцами и запасными чинами не только еврейских местечек, но и русских деревень по пути следования на Дальний Восток... При политическом благополучии, эта молодежь гораздо более уважала бы присущую себе роль в общественной жизни и самый призыв к слиянию с народом был бы иной, чем в семидесятых годах. Но история нашего прошлого сложилась так, что приняв «все для народа и через народ» — увлек интеллигентных людей в положение чернорабочего и там-то неумелая физическая работа «кающегося дворянина» в деревнях и на фабриках, с необычной устной пропагандой о политическом строе России, тотчас же обратили на себя внимание администрации.

    На этой почве возник громадный политический процесс — 193-х...

    Главную роль в нем, между прочим, играл Порфирий Иванович Войнаральский — богатый пензенский помещик и мировой судья, Городищенскаго уезда. Он был жертвою увлечения «идеализированным мужиком» и претерпел более чем достаточно за свою уверенность в него.

    Послѣ продолжительного одиночного заключения, он был сослан в Якутскую область и собственно с этого момента его личность получает право на общественное внимание. Как политический агитатор, он был арестован в самом начале «слияния с народом» и, конечно, ничего не внес нового в эту среду. Но как поселенец в Восточной Сибири, он, при самых невозможных условиях жизни, явил удивительный пример талантливости русского человека в научной постановке вопроса о переходе инородцев от промыслово-скотоводческого быта к земледельческому. По этому вопросу о «приполярном земледелии» у меня сохранилась с Войноральским любопытная переписка.

    Мне пришлось расстаться с Войнаральским в Петропавловской крепости зимой 1888 г., и только в 1896 г. я получил от него следующее письмо:

    Якутск, 29 января 96.

    Письмо это будет для вас, старый товарищ, — большою неожиданностью.

    По всей вероятности, я не дерзнул бы из этой, нашей, далекой глуши напоминать о своем существовании, если бы не прочел случайно ваших воспоминаний об одиночном заключении («Исторический Вестник» за (895 год), где нашел глубоко тронувшие меня несколько строк, направленные по моему адресу...

    Этот самый безусловно погибший человек, которого вы тогда оплакали своими чистыми слезами, не может удержать себя от попытки дать вам знать, что он жив, жив не только плотью, но может быть еще более духом и мыслью...

    Не пройдет еще одного года, как я смогу по закону вернуться в дорогую Россию, жизнью которой пришлось жить так долго лишь по слухам...

    Вы прекрасно поняли характер психологического влияния «одиночки», — конечно, лучше чем многие другие поймете, что должен пережинать человек накануне своего возвращения к жизни, после 7-летняго одиночества в казематах и 15-летней ссылки в полярной тайге.

    В последние годы, подготовляясь к России, я был занят очень важным вопросом о земледелии в Якутской Области, как вопросом спорным... За подписью «Огонера» (но якутски старик) найдется несколько статей в записках «В.-С. Отдела», «Восточн. Обозрен.» и «Сибирск. Вестнике». Теперь посылаю письмо о том же вопросе в «Русское Богатство» с приложением проекта об организации «вспомогательных станций».

    Податель настоящего письма, якут, просил меня дать ему рекомендацию к интеллигентным людям Европ. России. Он представляет собою одного из немногих интеллигентных инородцев, не порвавших связи с родн. средою. Среда эта не могла не влиять на него подавляюще, но во всяком случае порывы к лучшему в нем еще живы. Он ищет исхода, опоры в лучших культурных течениях...

    Направляя его к вам, я вполне уверен, что вы поможете ему найти ту опору, которая даст ему силу остаться навсегда честным и лучшим работником в интересах наших обездоленных инородцев. Среди повального мрака, окружающего нас, — такие работники неоценимы. Значение его по возвращении сюда из России будет громадно.

    Если и теперь он играет здесь роль, как эксперт в глазах администрации по вопросам инородческой жизни и как влиятельный сородович в глазах массы, — то эта роль в будущем имеет быть еще и еще более.

    Вот почему било бы крайне желательно укрепит его в идее о возможности и благотворности развитии здесь земледельческой формы труда.

    Взгляд мой по этому вопросу вы найдете в прилагаемом при сем проекте. Вероятно вы не откажите в содействии поставить этот важный вопрос в том и другом ученом сел.-хоз. обществе.

    Вообще же развитие земледелия и борьба с кабалою настолько важны здесь, что всякий толчок, который вы сможете дать в этом направлении, будет весьма благодетельным

    Как, материалом для такого толчка вы можете воспользоваться и моими будущими к вам письмами, и проектом.

                                                                                   II.

    Того же года, от 30 августа я получил от Войнаральского следующее письмо:

    30/VIII. Близ Якутска, деревня Чуранча.

    Дорогой Анатолий Иванович. Я пережил одну из счастливейших минуть, получив (14/VII) письмо ваше от 4/VI. Душевно благодарю за сердечный отклик и готовность помочь моему возвращению в Россию — этому заветному моему желанию в течение многих лет. Прежние душевные и идейные связи мои с Россией, мало по малу, в течение последних 13 лет — ослабли и даже исчезли. Новые элементы, забрасываемые сюда, в эту далекую окраину, предназначенную преимущественно для высылки еврейского элемента, — при хаотическом мировоззрении, знаменующем шатание радикальной мысли в русской молодежи, вносят совершенно чуждый мне принцип индивидуализма в частной жизни, или даже сухого эгоизма, а также умелое искусство оппортунизма и компромиссов в такой сфере, куда я не сунул бы носа. Последнее, конечно и к счастью, только исключительные, редкие факты, но по моему, — они естественный результат пребывания на наклонной плоскости эгоистических побудов на оппортунистической почве. Немногие из стариков, заброшенных сюда бурею 70-х и начала 80-х годов и сдерживающих те эгоистические побуды, или отошли аd patres, или удачно эмигрировали, или же (в небольшом числе), выбравшись на сравнительно свежий воздух, — «без урона нравственного достоинства и чести» культуртрегерствуют в местной сфере и выжидают лучшего... Естественно, что с удалением отсюда последнего элемента, «Якутка» окончательно обратилась в страшную бездну не только тьмы и мрака, но и тлетворного гниения. Атмосфера города, где свил себе гнездо больной интеллигент, становится невозможною. Чувство, искренность проявления прежних отношений — обратились в мертвую формальность; библиотека, касса. собрания — потеряли свою жизненность; поддержка их скорее обуза, чем потребность. В горячей речи, если изредка и удастся ее слышать, звучать фразы, в сердечном привете чувствуешь обывательский этикет.

    Душно, страшно душно, дорогой Анатолий Иванович, прозябать в такой бездне; тем более тяжело для меня, в течении долгих лет сжившегося с другими принципами, с иными заветами, интересами и чувствами...

    Для облегчения души и укрепления нервов мне помогают интересы инородческого быта, который я изучил и на улучшение которого посвящаю свои силы.

    13 лет близкого знакомства с переживаемым нашими инородцами тяжелым кризисом в хозяйственном их быте естественно возбудили и упрочили во мне твердое стремление дать что-либо целесообразное для облегчения этого кризиса и в частности рельефно выдвинуть важный вопрос о развитии и упрочении в приполярном крае земледелия, как основной формы экономической деятельности и конечно, не владельческо-промышленного, а лично-трудового, мелкого. О недостатке земли здесь не может быть и речи; нелепо, также, говорить и об инертности якутов... Казалось бы, что все это так ясно и верно... Но рутина всесильна. Ясная истина признана ересью, увлечением мотоида.

    В печать проникла только моя статья «Из полярного края» [* «Сибирский Сборник»; приложение к «Вост. Обозр.» вып. I, 1896 г.] и «Письма с Алдана» [* «Вост. Обозр.» с ноября 1895 г. до 40-го 1896, причем одно письмо напечатано в фельетоне — «В якутской юрте» — все за подписью «Огонер».]. Остальное или гниет в архивах Статистического Комитета и областного правления, или ждет своей судьбы в портфелях редакций и отдела Иркутского Географического Общества [* Немудрено поэтому, что я в виду такого ничтожного количества моей напечатанной работы, решительно не считаю себя вправе рассчитывать на помощь Литературного фонда. Скорее я считаю себя в праве на помощь какого-либо специального учреждения для дальнейших наблюдений и разработки статей по вопросу о приполярном земледелии. Поэтому в непродолжительном времени пошлю свои очерки в одно из специальных сельскохозяйственных учреждений, о чем тогда же сообщу и вам.]. Где же причина такого безучастного отношения к затрагиваемому мною вопросу? Что упрочение собственно земледелия в инородческой массе — грозить карманам их нынешних патронов, живущих их кабальным трудом, и коммерсантам. ввозящим сюда хлеб, взамен вывозимого скота, — то это слишком ясно. Но почему интеллигенция безучастна?

    Относительно характера работ Отдела и соприкасающихся к нему интеллигентов, то еще недавно «Восточное Обозрение» совершенно справедливо отметило, что работы эти являются как бы отрешенными от жизни. И действительно, изучение монгольских надписей и других памятников былого, геологии, палеонтологии, антропологии, этнографии, филологии и т. п. отвлекли так много рабочих интеллигентов, что вопросы «злобы дня» остаются в стороне. Тем же характером отличается и так много рекламировавшаяся Сибиряковская экспедиция по изучению Якутской области. Экскурсанты этой экспедиции, в то же время и сотрудники знаменитой «Памятной книжки Якутской области на 1896 г.» дали до сих пор или совершенно еще необработанный, сырой материал [* Материал этот, до представления в «Отдел» по условию организации экспедиции, предварительно проходил чрез цензуру губернатора.] (на обработку которого средств не предвидится) по вопросам вышеприведенного характера, или же преподнесли в той «книжке» такие статьи и проекты, которые удостоились санкціи нашего талантливого администратора (так воспел его автор «Письма из Якутска» №№ 151-152 Вост. Обозр. 1894 г.). Этот же автор продолжал в своей «Якутской Хронике» «Вост. Обозр.» держаться того же тона перед этим администратором. Но увы, промолвился он однажды нескромным намеком на прозрачные поездки того лица к богатым и покровительствуемым скопцам (здесь признаваемым за носителей культуры! Каково? Скопец — носитель культуры!!) и вот получает приглашение; выслушивает внушение; удаляется с должности помощника секретаря Статистического Комитета; приглашается быт скромным под опасением прогулки в охлаждающий Колымск, а пока что, пред возвращением в Россию, получает прибавки 2 года гласного надзора. К сожалению автор этот никто иной, как автор очень недурных этюдов: «Под утесом» (в «Рус. Бог.» 1895 г., кажется № 5) и «На Лене» («Сиб. Сборн.» 1896 г., вып. I).

    Кстати добавлю, что эти экскурсанты за свои работы по экспедиции и «Памятной книжке» получили от Сибирякова 10,000 руб., особо на словарь 800 р., из Отдела за разборку материала еще дополучают сотни по две в месяц, да от губернатора из сумм поступивших на «нужды области» (из пожертвований) около 3,300 р. Так, что израсходовано на исследование Якутской области около 15.000 руб., а каковы результаты?

    Нельзя промолчать, что из помянутых сумм «на нужды области», собранных всего в количестве 16,000 р., израсходовано (по отчету, помещенному в III выпуске той «Памятн. книжки» 1896 г.) на означенные «ученые работы» 3,300 р., на ссудные кассы 1000 р., на нужды музея и школьного дела около 2,000 р„ на пособия разным лицам около 400 р., а остальные 9,300 р. как бы вы думали, на что?!, на постройку нового общественного собрания в Якутске для танцев, пения, спектаклей и т. п. Неправда ли, что ведь это самая неотложна и нужда обывателей области? Стоить ли думать о таких вещах, как поддержание мелкого земледельческого хозяйства? что за дело если этих 9.300 руб. было бы достаточно на 9.000 пуд. семенного хлеба, в котором так нуждаются закабаленные инородцы и что при урожае в нашей тайге, эти семена избавили бы бедняков от необходимости купить 150,000-200.000 пуд. хлеба, или что тоже сохранили бы у них при здешних ценах, не менее 20,000 шт. скота. (Урожай сам 15-20 — не удивляйтесь, в этом году напр., урожай сам 30-40). Но все что игнорируется, нужно приличное здание для увеселений интеллигентной публики, простора для мордобоя и разгула, нужен бильярд в 1,100 или 1,500 р., люстра в 700-8оо руб. и т. п. И вот, увы, 9,300 руб. оказалось мало; так как в сборе 16,000 руб. принимали участие золотопромышленники и скопцы, то недостающее возложено на прибывших в эту ярмарку торговцев; собирается по подписке еще около 2,000 руб. и к вящему удовольствию публики и «удовлетворению края», собрание будет, открыто к зиме во всем его блеске.

    Кто же усомнится, что во главе администрации стоит не талантливый инициатор, как окрестил его вышеупомянутый автор №№ 151-152 «Вост. Обозр.».

    Рефортаторы наши авторитетно решают, что только скотоводство может быть основною нормою труда для громадного большинства жителей области, что для этого необходимо (и достаточно) иметь ветеринаров, — не одного, как теперь на всю область, но по одному на каждый округ, а также открыть близ города скотоводческую ферму и ряд случных пунктов, что земледелие, как подспорный промысел, может иметь значение при ведении его на научных рациональных началах, что для этого должно подготовить в особой специальной школе местных специалистов. И таким образом являются в свете (Памятн. кн. 1896 г.) и представляются в Питер — проекты об увеличении числа ветеринаров, об открытии скотоводческих ферм, и об открытии земледельческой школы, с просьбою ежегодной на все это ассигновки от казны около 30,000 руб.

    В поддержку указанных идей относительно скотоводства и земледелия имеется якобы капитальная статья в «Пам. кн. 1896 г.» Иохельсона (члена Сибиряковской экспедиціи по Колымскому округу). Несмотря на то, что автор старается придать полную догматичность высказываемым, им положениям, каждая страница, где он говорить о земледелии с технической стороны, ясно доказывает полное его незнакомство с земледелием, как с наукою. И действительно, получив случайно приглашение дать эту статью, он сначала пришел было в трепет, сознавая полное свое невежество в этой области. Человек кабинета, а прежде житель Германии по преимуществу, не изучая никогда сельского хозяйства ни в России, ни тем паче здесь в тайге, он, однако ж, заручившись календарем Баталина и книгою Людоговского, а еще более, опираясь на авторитетные мнения наших дельцов — якутских тойонов очень скоро преисполнился надлежащим апломбом и за представленную статью получил милую благодарность (конечно и гонорар по 40 р. с листа). В статье этой можно найти и такие перлы: что-де якуты безрассудно отчуждают лучших производителей!?. (Как будто кабальник смеет не дать своему патрону лучшую, выбранную последним скотину), что Черский-де впадает в иллюзию, утверждая о возможности земледелия в Индигирско-Колымском плоскогорье; что-де он, хотя и знаменитый ученый, но игнорирует законы о народном хозяйстве... (Такое лягание покойного труженика и честного ученого просто возмутительно!!. В подтверждение своего отзыва о Черском он не потрудился, да и не мог представить ни одного веского довода). Основное же положение автора, что промышленное земледелие в Якутском крае, неприменимо, как и бездоходное, оказалось настолько шатко, что несмотря на поддержку этой мысли самим помпадуром, последний вынужден был допустить к помещению в той же книжке, другой статьи, как поправки к первой, где доказывается как раз противоположное положение. При этом автор «поправки» не без скрытого ехидства дает понять, что г. Иохельсон в вычислениях своих допустил нужную для его выводов некоторую ошибку в цифрах... Хорош же ученый труд! Этот самый Иохельсон еще в 1893 г. 16 мая, рекламируя себя и других., как будущих членов Сибиряковской экспедиции («Этногр. Обозр.»), говорить, что они «основательно изучили якутский язык (он-то сам, положим, совсем не говорить по-якутски), люди серьезные и скромные и в силу этого воздержатся от широких выводов и обобщений».

    Но где же тут скромность, если, при ничтожном количестве сомнительной верности статистических данных; при полном отсутствии строго научного исследования условий развития здешней растительности; при очевидном незнакомстве с почвой, климатом и топографией области во всем их разнообразии в различных частях; при умолчании об экономическом укладе в инородческой сфере, так сильно парализующем всякий самостоятельный «на себя труд», автор так смело резюмирует, что «земледелие должно служить только подспорьем к скотоводству», что «только в специальной школе вся надежда для будущего», что «промышленное земледелие доказало всю свою несостоятельность». Откуда же автор, обещавшись быть скромным, набрался такой смелости? Не в советах ли экспертов-дельцов, да в одобрении проницательного помпадура?!.

    Другой член Сибиряковской экспедиции и сотрудник «Памятной Книжки» г. Майнов, исследовав, вкупе с чиновником особых поручений Кондаковым, извозный промысел по р. Лене, пришел, на основании внушительных данных, к тому, совершенно верному заключению, что «население целого округа занимается делом для большинства жителей несомненно убыточным». Такое явление довольно обще и казалось бы уже давно известно, что причина тому кроется в обездоленности массы, дающей тучную почву для кулачества, что, следовательно, передача подрядов по извозу из рук подрядчиков в общественные руки не принесет никакой пользы, пока в самой общественной среде есть почва для внутренних кулаков-мироедов. И действительно (Кор. «Вост. Обозр.» из Олекминска от 23 декабря 1894 г. в № 15, 1895 г.), затея организовать обшеств. подряды доставки свелась к одной фикции, хотя и оказалась очень выгодною для господ Ивановых (кулаков-мироедов), являющихся лично или через подставных лиц, доверенными от общества. Да и может ли иначе быть, если «голосующее стадо слепо следует по стопам своих повелителей», а «Ивановы всегда являются дорогими гостями у местной аристократии».

    Бесплодность таких затей слишком очевидна, особенно если они опираются, как в данном случае, на гуманное содействие воротил золотопромышленности, да на добросовестность местной полиции, являющейся посредницей между обществом и приисками...

    Но г. Майнов, для которого книга таких жизненных явлений открыта уже давно, не стесняется в своем печатном докладе (III вып. Пам. кн. 96 г.) констатировать, что такая организация общественных подрядов является «очень действительным средством в борьбе с кулачеством». А в приложении к этому докладу дает копию одного из адресов олекминских инородцев. преподнесенных губернатору в знак благодарности за организацию общественного подряда... Кто не знает смысла и значения таких адресов по начальству?!., а г. Майнов, не конфузясь, относится к ним вполне серьезно... Что же это?

    Я говорю подробно о 3-х из наших интеллигентных работников-культуртрегеров Якутской области, чтобы вы не заподозрили меня в слишком мрачной оценке окружающей меня среды.

    В конце 1893 года, когда началась работа по нынешней «Памятной книжке», я был приглашен в редакцию оной. Имел возможность проработать несколько месяцев над массою сырого материала и в результате предлагал очерки экономической деятельности края, в которых, как центр тяжести, выставил вопрос о доходности разных промыслов, выраженной не только в цифрах сбыта на якутском рынке, но и, главным образом, в цифрах дохода для непосредственных производителей. Так как статистика здесь хромает более, чем где-либо, то, конечно, пришлось некоторые пункты оставлять открытыми, наметив лишь схему для дальнейших работ и источники, откуда можно почерпнуть недостающие материалы. Но такая работа не могла придтись по вкусу. Она шокировала и Статистический Комитет, и всех посредников между производителями и потребителями. Картина выходила очень мрачна. Началось перередактирование, сокращение и в результате я взял свою работу обратно.

    С осени 1894 года, заручившись новыми фактами, ясно говорящими о полной возможности культуры разных полезных растений под 64° с. ш., я опять начал рядом писем и заявлений бомбардировать администрацию предложениями открыть или организовать среди обывателей хотя несколько наблюдательных сельскохозяйственных станций по одной программе и снабжению меня хотя бы некоторыми метеорологическими инструментами. А для большей внушительности, в лето 1895 года, я производил наблюдение над развитием хлебов и пр. с точностью и подробностью, посильною для одного человека, на полудесятине участка (под 64° с. ш.).

    На все что никакого ответа — официально; а в частной беседе секретарь комитета (он же исправник) любезно извиняется в недостатке средств и пр... (это при затрате 11.000 руб. на собрание, тогда как одной тысячи было бы достаточно на снабжение десятка наблюдательных станций необходимыми метеорологическими инструментами, письменными принадлежностями и несколькими руководствами). Наконец к зиме 1895-96 гг. я систематизировал свои летние наблюдения и, предпослав письмо о приполярном земледелии, представил в комитет опись своих материалов, состоящих из альбома препарированных растений в различные периоды их развития, коллекцию зерен, таблицы измерения, рисунки и т. п.

    Я предложил передать этот материал в музей, если будет открыто отделение сельского хозяйства и организованы наблюдательные станции для собирания подобных материалов в нескольких местностях и в течение нескольких лет.

    Полагая, что это было бы в высшей степени полезно, я думал, что наконец-то проберу наш комитет... Но, увы. до сих пор прошло уже восемь месяцев, а ответа все еще нет, а лето 1896 г. пропало задаром. При личных же свиданиях — снова любезные извинения, сожаления о недостатке средств и т. д. До таких ли пустяков нашим администраторам, когда у них недостает внимания и человечности даже в таких жестоких фактах, как например последняя только что прекращающаяся (от наступающих холодов) эпизоотия (сибирск. язва).

    Представьте себе — эпизоотия проявилась еще со 2-го июня, до конца июля она была локализирована только в 70-ти верстном районе и главное в местности малонаселенной и на окраине стойбищ (самый север Якутского округа при реке Алдане, за которым идет необитаемая тайга и отроги Верхоян. хребта). Инородческая управа доносит два раза и просит помощи и т. д... Ноль внимания... Район заразы расширяется, захватывает местности более населенные; стада и табуны в 100-200 голов погибают в несколько дней... К 15 июля в городе получаются очень тяжелые вести... Управа слезно молить о помощи; обыватели-инородцы осаждают меня просьбами; полученные мною бюллетени о ходе эпизоотии и заболеваниях людей — производили угнетающее впечатление. Я под влиянием этого пишу надлежащее письмо исправнику — секретарю статистического комитета, — обрисовываю известную мне зараженную местность как возможный пункт для распространения заразы в Верхоянской округе и к городу... Ничто не пробирает наших черствых охранителей здоровья и благосостояния обитателей... Проходит еще неделя; сведения получаются еще мрачнее; содержатели станков заявляют о прекращении гоньбы. Верхоянские инородны, приехавшие на ярмарку, умоляют о карантине, могущем предохранить распространение заразы в обездоленном Верхоянском крае; все напрасно и только 28 июля высылается из города отряд из врача, ветеринара, фельдшера и 3-х казаков. Но едва ли что они поделали, да и едва ли могли хотя сколько-нибудь помочь... Я знаю район, диаметром в 100 верст, где не только гибнет скот, но и люди умирали, заразившись язвою, — а означенный отряд так и не был. На рапорт управы — около уж месяца, как нет еще ответа... [* Правда, 20 августа схватились учредить из казаков (без участия специалистов) несколько карантинов округ города, где, замечу, имеются табуны высокопоставленных лиц.]. Результаты понятны... Количество павших голов считается тысячами..., несколько человеческих жертв и громадный улус обнищавшего населения. Перенос заразы за Верхоянский хребет на коней и оленей — осуществится и не замедлит, конечно, с весны отразиться на благосостоянии того бедного края... Это картинка с натуры, нисколько не преувеличенная [* В письме от 20 июля, мне корреспондент сообщает: «ты не поверишь, как нас угнетает это проклятое итальянское безоблачное небо, эта невыносимая духота. Уныние у нас страшное. Язва свирепствует и скот падает не в одиночку уже, а по нескольку штук. Если увидишь двух-четырех мужиков вместе — это гробокопатели или идущие зарывать — или возвращающиеся после погребения. Косьба в нашем околотке прекратилась так как мужики заняты погребением павшей скотины, да и зачем им сено, когда не будет скота...»].

    Впрочем, какой жизненности можно ожидать от «канцелярий», если самое ученое иркутское общество, задавшееся было целью отвечать требованиям этих восточных окраин, оказалось совершенно оторванным от жизни... Есть ли что либо ценное в изданиях «Отдела», касающееся жизненных вопросов края и «злобы дня».

    Гнет экскурсий в Монголию и в область прошлого — сказывается очень сильно Чтобы отметить некоторые изменения в остеологии инородцев под влиянием смешения с русскими не жалеются тысячи, а не находится десятка рублей, чтобы содействовать не пустозвонному, а более или менее научному разъяснению вопроса о приполярном земледелии — Неужели ученым членам «Отдела» еще не ясно, что с прибавлением культурного мира, весь экономический уклад нашего края окончательно рухнет; что недалеко то время, когда уйдут от нас последние остатки мяса, масла, шкур и др. местных продуктов, а инородны наши обратятся в звероподобных тварей, так как даже в роли рабов они не смогут выдержать рыночной конкуренции с белыми рабами юга, которых железная дорога и пароходы не замедлят сюда доставить... Неужели просвещенные деятели «Отдела» так гипнотизированы разбором азиатских древних надписей, что предполагают найти ключ к возвышению инородческих производительных сил в антропометрических и этнографических работах, а не в изучении соответствующих Полярному краю систем и форм сельского хозяйства вообще и в частности земледелия; не в исследовании тех законов и условий приспособления органического мира к полярным ужасам, знание которых давало бы возможность утилизировать в пользу человека местные растительные и друг. богатства.

    Местная, столичная [* «Рус. Богат.» 1894 г. № 12.] и даже наша официозная [* «Якутск. Епарх. Вед.» 1896 г., статья протоирея Стукова.] печать совершенно справедливо видит в земледелии необходимый и вполне благодарный промысел для Якутского края «Отдел» же, с олимпийским, научным спокойствием обходит этот вопрос... И потому ничего нет удивительного, если я, не патентованный ученый, а доброволец, не удостоился получить просимой поддержки. Дубликат той работы, о которой я помянул выше, и которую я представил прошлою зимою в здешний Статистический Комитет, я еще в феврале послал в Отдел (впрочем сначала не целиком, а в извлечении, полный же экземпляр отправил после)... В письме от 24 марта получаю уведомление, что-де г. Прейн (секретарь Отдела), сочувствуя моей мысли, препроводил мою работу г. Кауфману и сообщил, что у Отдела нет средств. После того не имею никакого известия. С канцелярской точки зрения Отдел исполнил свою обязанность: отписался, дело зачислено за Кауфманом, у которого, по всей вероятности, такая масса неотложной работы, что ему вовсе не до Якутки. Но, по сущности, нельзя не отметить, что в интересах дела, ради продолжения наблюдений над развитием полезных растений в лето 1896 г. и изучения местной флоры — требовалось от Отдела самое ничтожное количество средств; 2-3 метеорологических инструмента, несколько капсюлей семян, имеющихся в Иркутске, и хотя бы руководство к определению растений Кюри... Не думаю, чтобы требовали такой суммы, которою бы не мог располагать Отдел, если бы захотел отнестись серьезно к поднятому мною вопросу и если бы действительно сочувствовал моему проекту, правда, я просил большего, полагая расширить район наблюдения на несколько хозяйств (вместо одного моего), и свои наблюдения обставит более научно. Но естественно, недостаток средств на такое расширение дела никак не обусловливал полный отказ к поддержке даже одного пункта наблюдений, хоти бы в самом ограниченном виде. При некотором внимании к делу, «Отдел» понял бы это и не ограничился бы формальною отпискою.

    Я утомил вас, Анатолий Иванович, чтением этих листов [* Мелькнула, однако ж, мысль, что некоторые данные моего письма могут быть не бесполезны, как материал для провинциальной хроники.], но я счел необходимым поставить вас вполне au courant моей головной работы и тех вопросов, которые для меня дают и радость и горе. Простите, ваш сердечный отклик дал мне некоторое право выйти из той скорлупы, не то излишней щепетительности, не то придавленности, которою страдаем мы, таежники.

    Там-де в центрах российской культуры жизнь, процесс мысли идет и без нас, с напряженною интенсивностью; собственных, болѣе широких всеобъемлющих интересов и забот — пруд пруди; где же, куда же тут соваться нам из глухой тайги, с одеревенелою мыслью, с крошечным интересом немногочисленной по населению Якутской окраины. Такие мысли положили на меня свою печать и я до сих пор с каким-то недоверием отношусь к возможности проникнуть в столичные издания с зашитою излюбленных мною вопросов.

    Но вы видели, как тяжела здешняя атмосфера, даже в кругу «присных»; как трудно войти в колею честных культуртрегеров, если не решаешься идти по несимпатичной, уже пробитой тропе, а тем паче, если дерзаешь защищать такие положения, которые режут ухо загипнотизированных ученых.

    Как видите, в местной среде я перепробовал уже разные приемы, но нигде и почти ни от кого не вижу ни участия, ни тем паче реальной помощи.

    Говорю все это не в припадке мизантропии или хандры, а тем паче злобы, нет, я отношусь ко всему этому совершенно философски; понимаю, что так и должно быть. Если меняются другие, то какой же черт не  велит поступиться кое-чем и мне! Нс даром покойница Верочка Рогачева (после Свитыч) упрекала меня (конечно любя), что я неисправимый ретроград. Я вполне признаю за собою эту слабость, если это действительно слабость, а потому отношусь в жизни ко всем вполне добродушно, но не могу быть хладнокровным, когда затягивают вопросы, где резко замечается наше расхождение. В данном же случае я счел необходимым быть вполне искренним, не умаляя своей резкости, — чтобы во-первых, вы смогли яснее видеть мою настоящую душевную физиономию, во-вторых, чтобы вы могли понять: почему я не смог пристроиться здесь со своею работою, тогда как, теперь именно, в нашей Палестине кипит культуртрегерская жизнь и, в-третьих, чтобы показать вам воочию — каким радостным светом и животворящею теплотою подействовало на меня ваше драгоценное письмо. Помимо глубокого, безотчетного счастья, которое я пережинаю, читая ваши строки, письмо ваше окрылило мои надежды на возврат в Россию [* Мог ли я в былое время хотя на минуту предположить, что мой возврат в Россию будет в зависимости не от власти, а от нескольких сот рублей. Прежде я наплевал бы в глаза тому, кто уверял бы меня в том. А теперь... теперь это — факт.]. Нужно ли говорить, насколько дорого мне возвращение туда? Но в настоящее время, в виду неудачи здесь провести в жизнь излюбленный мною вопрос о приполярном земледелии, остается единственное средство ратовать за него первоначально в Российской, хотя бы специальной прессе, и в специальных учреждениях. Без личного пребывания там — хотя то и возможно, но конечно значительно труднее.

    Я даже не прочь, побивать в России, еще раз на время вернуться сюда, чтобы, заручившись из России сочувствием и содействием, выдвинуть здесь этот вопрос из области словопрений па почву фактического приложения.

    Телеграмму я послал вам еще 21 июля, а письмом этим замедлил потому, что выезжал случайно в места пораженные язвою, а затем вот перекочевал сюда (130 верст от города), так как в городе не чем стало жить, а здесь хотя квартира готовая (пустой дом одного из уехавших товарищей). Адрес мой все равно прежний. Сношения с городом постоянные. Жду с нетерпением вашего ответа. Просить об амнистии для меня излишне, ибо мне уже давно объявлено, что по истечении 13 лет жизни на поселении, я имею право избрать себе жительство в Европейской России, кроме двух столиц. Срок этот кончается 9 октября сего года. Право же жительства по всей Сибири я имею уже с 14 ноября 1894 г., но не мог этим пользоваться по недостатку средств, как и теперь вопрос о возвращении в Европейскую Россию всецело и единственно зависит от того же презренного металла.

    В былое время могло ли придти мне в голову, что я застряну здесь хотя сутки, получив право возврата?! Грустно. Одно только радует, что, несмотря на 53-й год, я чувствую себя еще совершенно бодрым и свежим. Одно — зубов совсем нет, а отсюда катарец порою беспокоит, но что плевать, лишь бы добраться в Россию, а там и зубы вставим... ха-ха...

                                                                                  III.

    Новое письмо П. И. Войнаральскаго:

    д. Чуранча 25/Х 1896 г.

    Дорогой Анатолий Иванович!

    Спешу ответить на ваше письмо от 10 июля, которое промедлило не столько в пути до Якутска, сколько в Якутске по случаю распутицы чрез р. Лену. С месяц назад послал вам письмо и теперь стыдно вспомнить, что оно было так громадно и наверное обременило вас уже одною неразборчивостью почерка. За то теперь обязываю себя быть кратким (одиночество в тайге — всегда имеет влияние на развитие болтовни, особенно у старцев).

    Посланные вами через Якута 150 руб., назначенные мне литературным фондом, я получил. Слов не хватает, чтобы выразить мою благодарность как за ваше сердечное участие, так и за лестное внимание фонда. Конечно, не мои литературные работы вызвали это внимание и эту помощь в 150 руб. Нет сомнения, ваша горячая энергия при душевном расположении ко мне лежать в основе и участии фонда [* Выдаче пособия Войнаральскому много содействовал Н. К. Михайловский.]. Тем не менее, оно еще более обязывает меня отнестись строго к дальнейшей своей работе и стремиться к тому, чтобы последний период моей жизни был употреблен возможно целесообразнее в интересах родного нам общества. Жду с нетерпением минуты возвращения в Россию, которая уже не за горами. Материальная помощь, устроенная литературным фондом, значительно приближает эту минуту и теперь я пребываю в таком радостном счастливом настроении и с таким подъемом силы, как это ни разу не было еще за весь период ссылки. Горячо обнимаю вас, виновника всего этого, этих дорогих для меня минут, которых, пожалуй достаточно одних, чтобы забыть все те тяжелые годы, которые пережились одиноко в полярной тайге.

    С этой же почтой я хотел было послать вам свою рукопись «О приполярном земледелии», относительно которой я писал вам и которую просил и прошу приютить в специальном издании. Но недопереписав нескольких листов, должен был прервать работу... с женой случился казус: заболела, выкинула, пока и теперь лежит в постели, хотя мое медицинское искусство взяло верх и она уже достаточно поправилась. Уход за ней, возня с ребятами, кухней и наконец с пациентами — все это исключает пристальную работу; приходится урывать минуты. Я говорю о пациентах... а это должно, до некоторой степени, удивлять россиянина... Но здесь в глухой тайге каждый интеллигент должен быть всегда готов к профессии медика. В Верхоянске случилось раз, что я два года был за врача и больница, и аптека и вся болеющая публика, не исключая и принципалов, была у меня на руках... [* Не менее курьезно, что там же однажды с месяц я имел на руках все дела, кассу и имущество администрации. Исправник был в далекой окраине, а помощник его умер у меня на руках.] Теперь здесь в этой самой Чуранче, где еще со времени Каракозовцев (здесь жил Загибалов) не переводилась колония государственных и не тот, так другой врачевал, — в силу этой установившейся традиции — я оказался единым из государственных, volens-nolens принят за врача и число больных возрастает ежедневно. Пришлось вновь штудировать разные патологии, терапию (благо кое-что нашлось в разбитой уже библиотеке прежних поколений здешних государственных), а по недостатку средств на лекарства вынужден брать гонорар с богатых, чтобы лечить бесплатно многочисленную бедноту, для которой впрочем нужны более питательные экстракты, чем аптекарские кухни. Пришлось делать кефир, мясные экстракты, кофе из гимолоя и пиво... И курьезна же здесь жизнь... Вот 3 месяца назад мне даже в голову не приходило, что придется заняться таким делом, а вот оказалось, что одиночество в тайге вдруг заставило меня быть и врачом и сиделкой, и стряпкой, и педагогом (для своих детей), и техником и литератором. Все это вкупе так поглощает мою жизнь, что, как нередко бывало и ранее, дорожу каждою минутою, урываю часы сна, а об отдыхе нс думаю. Только такая жизнь по мне, только и люблю когда не живешь, а как будто горишь и о старости забываешь. А разве не счастье, что могу вернуться в Россию, не потеряв этой энергии и живости... Какое же может быть лучшее счастье... Ваше письмо и деньги были как раз к 35 летнему юбилею моего первого ареста в шестидесятых годах и сопричисления к лику отщепенцев. Могло ли мне ранее придти в голову, что я буду так счастлив к этому времени.

    Вспомнил: как вы думаете, найдет ли место в «Историческом Вестнике» моя болтовня в виде воспоминаний о последних годах крепостного права, о моск. студенч. истории 61 г. (об ней есть в Русской Старине статья Шестакова, тогда бывшего инспектором студентов, но он страшно извратил эту эпопею), о моей Северно-Российской ссылке в 7 городах.

    По 1868 г., где пришлось хорошо ознакомиться с разными категориями польской ссылки в частности и с отношением захолустного общества к тогдашнему оживлению в литературе и обществе... На полную цельность, законченность, а тем более художественность воспоминания я не могу претендовать; но писать правдиво, хотя и страстно, с любовью ко всякому проявлению пробуждающейся честной мысли, было бы для меня удовольствием.

    От 26 ноября того же 1896 года он пишет ко мне, с приложением статьи по вопрос у о приполярном земледелии:

    «Скажу откровенно, я был бы доволен, если бы работа эта послужила ступенькою по пути к устройству связи с каким-либо специальным по земледелию ученым обществом. В вопрос этот я вложил много труда и бросать его было бы жаль. Судить о достоинствах своей работы, конечно, не мне. Но если б вы осилили просмотреть хотя опись альбома, то увидели бы сколько вложено одной копотливой работы по наблюдению, и измерению, подсчету и взвешиванию. Не говорю уже о собирании цифровых данных и обработке их, занявшей в сложности у меня 2 года времени. Жаль, если все это пропадет прахом».

    В следующем году 1897, от 15 апр. я получаю вновь письмо из д. Чурунчи:

    Дорогой Анатолий Иванович.

    К апрелю я получил известие о предоставлении мне права возврата в Россию с 10 марта сего года.

    Можете судить, как взбудоражила меня эта весть. Как ни подготовлен был я к этому, но переход от надежды на это право к получению оного — взбудоражил меня до невозможности. Ждать и мечтать столько лет. И вот кое как л устраиваюсь и решил выехать из Якутска с одним из первых пароходов, т. е. около 1 июня. Как далеко смогу доехать, по своим средствам, пока и сам не знаю. Очень бы хотелось доехать в это же лето до Европейской России, но хватить ли на что средств? С дороги, вероятно из Иркутска, я дам о себе знать более подробно. Если вздумаете ранее снестись со мною, то направьте в редакцию «Восточного Обозрения», где я буду, как надеюсь, к 1 июля.

    Затем я получаю из Саратова, от 22 октября 97, — новое письмо:

    Дорогой Анатолий Иванович. Так не повезло мне в пути из Якутска, что я уже не раз опасался, что не доберусь России, а потому не хватало энергии на переписку. 9 июня я с семьей оставил свою зимнюю квартиру в улусе Якутского округа; в Якутске средства нашлись довольно ограниченные и в виду невозможности снестись с друзьями по телеграфу, я оставил на время семью в Якутске, а сам доехал до первой телеграфной станции (Киренск), откуда телеграфировал вам и в Иркутск — Ковалику. Получив от вас 82 руб. и рассчитывая на содействие в Иркутске, я уведомил жену, чтобы она с двумя старшими детьми выехала из Якутска до Усть-Кута (последняя пароходн. пристань на р. Лене для почтово-пассажирского движения), куда я должен выехать им на встречу из Иркутска, где мне необходимо было побывать и куда им незачем было ехать, так как с Усть-Кута имеется другой более дешевый путь прямо на Красноярск. В Иркутске я получил телеграмму, что они выезжают 3 августа. Я выехал из Иркутска по Ангаре вниз по воде верст 500 и затем Илимским волоком (250 вер.) до Усть-Кута. Но к удивлению своему в Усть-Куте я их не нашел, полученное же письмо гласило, что в Якутске эпидемия какая-то, что жена и дети заболели. Я ждал до 30 августа, а долее ждать было нельзя; почтово-пассажирское сообщение по Лене прекратилось, и с другой стороны при дальнейшем промедлении становилось невозможным воспользоваться указанным дешевым Усть-Кута — Красноярским трактом. Пришлось ехать одному в полной неизвестности о положении семьи. Путь по Усть-Кутскому волоку, рекам Куте, Купе, Илиму и Ангаре до Сліяния последней с Енисеем (около 1,300 верст) был до нельзя возмутителен: можете себе представить путешествие на двуколках по отвратительно грязной, гористой или болотистой дороге, а затем в открытой лодке, с приискателем и все время буквально, без преувеличения, — непрерывным дождем в течение 21 суток (хлеба и сено, как гнилые, остались неубранными в большинстве тех мест, где пришлось мне ехать). Весь костюм, белье, подушку и пр. принадлежности пришлось выбросить: прогнили или прокисли. Наконец 25 сентября добрались до уст. Ангары; сел на пароход и 30 сентября достиг Красноярска, где ждала меня категорическая телеграмма «жена умерла, дети выздоравливают». Можете представить, что я перечувствовал и как тоскую теперь; более подробного или вообще какого-либо известия о них до сих пор не имею. Средств на выписку хотя бы 2-х старших детей, конечно, нет, да и на содержание их пока нечего выслать. Места еще не нашел, скоро ли найду — аллах ведает. Вот уже 5 месяцев я в пути и по душевному состоянию, а равно и по условиям пути, работать ничего не могу. Особенно меня тяготит, просто удручает мысль о сыне (10 лет — старший из детей), который, по словам доктора, извещавшего меня в Усть-Кут о болезни семьи, болел не столько физически, сколько психически — от тоски обо мне. Ведь это было еще при жизни матери, воображаю, что переживают все они, а в особенности он, лишившись сразу отца и матери. Ведь последние два года он только и жиль, что мечтал вкупе со мною, о поездке со мною в Россию... а теперь выходит, что как будто я его бросил.

    Эх, Анатолий Иванович, тяжело, очень тяжело складывается моя личная жизнь, до самой старости не вытанцевалось ничего даже сносного хотя мало-мальски. Ну, да что об этом толковать.

    От 23 января 1898 г. он вновь писал из Саратова:

    Завтра еду к Алек. Капит. Маликову, где и думаю выждать ответа из Иркутска о положении моих детей (послал телеграмму) и в то же время начать хлопоты о приезде в Питер, а также и о месте. Из прилагаемого письма к моему сенатору (которое прочтите), вы увидите, в чем мои нужды. Не откажитесь передать ему это письмо, если найдете, что оно соответствует тому духу, в котором следует с ним говорить. Если вы лично можете что-либо сделать относительно хотя бы какого-нибудь места в каком бы то ни было захолустье, если нельзя лучше, то приму с благодарностью. Пора отдохнуть и может быть приняться за «воспоминания» и за окончанием работ по полярному земледелию.

    Отвечайте возможно скорее, если можно, на имя Маликова.

    Письмо Войнаральского к сочувствующему ему сенатору было следующее:

    Приношу вам искреннюю и глубокую благодарность за ваше любезное внимание к моей матери в былое время и за участие в содействии мне при возврате из Якутки. Принося вам эту искреннюю благодарность, я в то же время рассчитываю, что степень вашего ко мне участия, несмотря на громадную разность в общественных положениях, — осталась та же, позволяю себе утруждать вас покорнейшею просьбою оказать мне некоторое содействие и теперь, в первое время по возвращении в Европ. Россию, когда все мы, вновь допускаемые к жизни, более всего нуждаемся в поддержке и участии. Содействие ваше могло бы выразиться двояко: на днях я посылаю в Департамент Государственной Полиции просьбу о разрешении мне временного пребывания в С.-Петербурге. Необходимо мне это потому, что только при таком условии я смогу более основательно, на вполне научных данных, доказать правильность поставленного и приводимого мною положения о возможности полярного земледелия в Якутской Области. И конечно, только присутствуя лично, смогу придать большую жизненность этому положению в столичных сельскохозяйственных обществах. Едва ли кто может оспаривать, что этот вопрос, которому я посвятил около 10 лет, представляет особенную важность в области разрешения инородческого вопроса по всей северной Сибири.

    Работы мои в этом направлении должны быть небезызвестны Департаменту Полиции, так как в 1891 году я состоял официально заведующим образцовою казенною сельскохозяйств. фермою в Якутске, для чего и был переведен из Верхоянска. Кроме того, администрации хорошо должны быть известны мои многолетние опыты и наблюдения в этом смысле (отводились даже особые участки), рассылки мною семян и орудий в Полярный край. О работах моих упоминалось не раз в общих журналах, а статьи мои частью уже напечатаны в форме «Писем с Алдана» («Восточн. Обозрение», 1895 и 1896 гг.), «Из полярного края» («Сибирский Сборник», 1896 г.) и, наконец, в июльской книжке 1897 г. журнала Министерства Земледелия («Сельское хозяйство и Лесоводство») статья «Приполярное земледелие». (Оценку моей деятельности в этом направлении можно видеть в 10 книжке «Исторического Вестника», 1897 г. Фаресова: «Из тайговой жизни»). На основании таких данных, вы может быть найдете возможным замолвить, где следует, что просьба моя о пребывании в Питере заслуживает известного внимания.

    Во-вторых, вы при ваших связях, может быть сочтете не особенно затруднительным оказать мне некоторую протекцию для получения какого-либо частного места, чтобы я мог прокормить 4-х своих ребят. Мы, как жители дикой тайги, не требовательны в своих требованиях от жизни, а потому не рассчитываю, особенно на первое время, на большой гонорар. И это чем более, что нельзя не понимать, что возвращенный с неизбежными ограничениями в правах и месте выбора жительства, — должен мириться с возможным минимумом.

    Я уже пробовал обращаться во многих местах, но или является сомнение в получении разрешения свыше, или же просто приводить в смущение самая форма моего паспорта, данного на имя «бывшего ссыльного Якутской области»... Естественно, что для меня остаются открытыми, и то при особой протекции, — только частные места в качестве письмоводителя, делопроизводителя, бухгалтера в каких-либо частных учреждениях и у должностных лиц.

    Если можете оказать услугу в этом смысле, то премного много буду благодарен.

    Чтоб не затруднять вас письменным ответом, я прошу Анатолия Иван. Фаресова получить от вас таковой.

    С полным уважением имею честь быть

    покорнейшим слугой Порф. Войнаральский.

    23 января 1898 г.

                                                                                   IV.

    В то время, как Войнаральский ехал через всю Сибирь в Россию и хлопотал о разрешении ему временного пребывания в Петербурге для доклада в сельскохозяйственных учреждениях о приполярном земледелии, я со своей стороны странствовал по редакциям с его трудом о том же земледелии для дорогих ему якутов.

    В редакциях всюду были стеснены размером его труда, его специальностью и т. д. Получая рукопись обратно, мне приходилось выслушивать от того или другого редактора его собственное мнение о приполярном земледелии:

    — Я сомневаюсь, чтобы даже под Петербургом возможно было сельское хозяйство, а не только у полюсов...

    Наконец я обратился с рукописью Войнаральского в Министерство Земледелия и здесь меня направили к проф. Рудзскому, редактору казенного издания «Сельское хозяйство и Лесоводство».

    Выслушав меня внимательно, проф. Рудзский сказал:

    — Из уважения к типу этого человека необходимо напечатать его труд.

    По прочтении рукописи, проф. Рудзский тотчас же напечатал ее первые главы в июльской книжке «Сельское Хозяйство и Лесоводство» за 1897 г. Статья вызвала глубокий интерес среди специалистов и в обшей прессе. В «Новом Времени» в том же году от 27 августа за № 7721 помещен фельетон г. Эльпе, в форме талантливого пересказа оригинальной статьи П. Войнаральского. С разрешения г. Эльпе, мы перепечатаем здесь его фельетон. целиком для большего удостоверения со стороны о значении ученого труда приполярного «Семидесятника».

                                                            НАУЧНЫЕ ПИСЬМА

                                                    Земледелие приполярных окраин

    Предмет настоящего письма. — Возможно ли приполярное земледелие? — Что представляют собою наши приполярные окраины? — Прошедшее и настоящее кочевника-якута. — Новые формы труда. — Кризис. — Мнимые границы возможного возделывания хлебов. — Авторитетные ошибки. — Любопытные данные. — Задачи земледельческой культуры на дальнем севере и успешной борьбы с ужасами полярной природы.

    В последней книжке журнала «Сольское Хозяйство и Лесоводство» помешена статья «Приполярное земледелие», в которой излагается ряд фактов и наблюдений, по их значению и общему интересу заслуживающих гораздо более широкой гласности, чем на какое они могут рассчитывать в вышеназванном органе Министерства Земледелия и Государственных Имуществ. Статья, подписанная инициалами П. В., принадлежит, как видно по изложению, лицу, не только близко знакомому с жизнью нашего обширного приполярного края, но и детально на месте изучившему и пережившему насущные нужды его, что, само собою разумеется, придает особенную ценность сообщаемым автором сведениям о современном состоянии инородческого хозяйства Сибири в связи с предшествующими перипетиями борьбы этого хозяйства с суровой окружающей природою и новейшими течениями его в условиях дальнейшей более широкой победы над тайгою.

    В настоящее время, когда через всю Сибирь с запада на восток прокладывается железнодорожный путь, открывающий более широкий простор культурному влиянию даже на самые отдаленные окраины наших приполярных владений, знакомство с хозяйственным строем местного инородчества, с наличными условиями его существования, является уже не праздным любопытством, а серьезнейшею задачею культурной страны.

    Сибирская дорога врезывается в самую грудь некультурной азиатской жизни, которая даже в самых отдаленных своих окраинах не может теперь не чувствовать и оставаться чуждой надвигающимся культурным волнам. Но что представляют эти окраины? Такова ли там природа, чтобы допустить над собою победу культурного хозяйства хотя бы в отдаленном будущем? Имеются ли в настоящем какие-нибудь указания на возможность осуществления такой победы?

    Сведения, сообщаемые автором названной статьи, дают на эти вопросы вполне определенный ответ, и тем заслуживают еще большего внимания.

    Известно, что на обширном пространстве «от линии лесов на севере и до южной границы Якутской области» добыча рыбы и зверя служили основным промыслом аборигенов. Но уже много веков назад промысел этот сталь исподволь уступать скотоводственному, внесенному сюда пришельцами с юга — кочевниками-якутами. Совершенно естественно, — говорит автор «Приполярного земледелия», — что первоначальные промыслы, сильные по обилию и легкости добывания рыбы и зверя, не могли не влиять на чистоту скотоводственного быта пришельцев. Разнообразием физической природы на громадном пространстве области обусловливалось и разнообразие сочетаний по степеням преобладания того или другого промысла для каждой данной местности; чисто же скотоводной формы быта не могло здесь существовать и тогда. Продуктивность рогатого скота при примитивных условиях содержания его в длинную полярную зиму не может быть велика и стремление к количественному расширению стада становится неизбежным: чем более число голов перерабатывающих даровое летнее пастбище в потребляемые человеком продукты, тем хозяйство выгоднее.

    Таким образом, качественное достоинство скота, поскольку оно зависело от зимнего корма, отходило на задний план и наибольшую ценность представляли такие качества, как выносливость и нетребовательность к зимнему корму.

    Действительно, крайняя нетребовательность в пище, поразительная выносливость резких перемен температуры и вообще всякого рода неблагоприятных условий, при сравнительном обилии молочных продуктов. только в течение короткого летнего периода, — составляют характерную особенность якутского скота.

    При всем том продолжительность и суровость полярной зимы требовали таких запасов сена для скота и такого количества пищи для семьи самого скотовода, что ни труд последнего, ни продуктивность скота в течение сравнительно короткого полярного лета не могли удовлетворить этому требованию. Приходилось искать дополнительных источников существования в тех рыбных и звериных промыслах аборигенов, которые могли бы поддержать хозяйство, притом именно в долгий, тяжелый зимний периоды

    Таким образом, силою вещей, в основу быта большинства населении Якутской области был положен союз двух форм экономической деятельности — промысловой и скотоводческой. Союз этот обеспечивал населению довольство даже в самые неблагоприятные годы. Сконцентрировавшись преимущественно по долинам больших рек, якуты имели достаточно корма для скота, а плоскогорья и водоразделы между долинами представляли вначале достаточный запас для промысловой деятельности, восполнявшей дефицит скотоводства.

    Трудно сказать, замечает автор рассматриваемого исследования, «в какую окончательную форму вылилось бы это многовековое сочетание промыслового и скотоводческого быта в наших приполярных окраинах, если бы дальнейший процесс развития его был предоставлен естественному течению». Но факт тот, что с приходом русских переселенцев многое неизбежно должно было измениться и прежде всего это отразилось на установившемся здесь веками смешанном быте, оказавшемся совершенно не отвечающим нараставшим требованиям новой жизни. Промысел, когда-то вполне удовлетворявший туземцев, не выдерживал запроса новых пришельцев и падение его шло прогрессивно. Помощь скотоводству оказалась недостаточной, и скотоводство, в свою очередь, пошло к упадку, чему немало содействовало и то обстоятельство, что помимо прямого ослабления этой отрасли хозяйства, требования рынка значительно уменьшали количество скота, особенно конного, игравшего здесь прежде главную роль в скотоводстве. Разброд населения хотя бы в целях искания новых, более привольных мест для своей промыслово-скотоводческой деятельности, становился неизбежным.

    «Но ни расселение якутских стойбищ, ни наиболее обширные пространства, ни некоторые новые источники доходов, явившиеся с развитием культурной жизни, не могли предотвратить жестокого кризиса для этих профессиональных скотоводов».

    Этот кризис, пережинаемый ныне инородцами наших приполярных окраин, являл самые убедительные свидетельства невозможности успешной борьбы с суровою природой этих окраин теми первоначальными орудиями, — звериный, рыбный промысел и скотоводство, — которые обеспечивали в прошлом благосостояние аборигена, но оказались бессильными для той же роли с появлением культурного человека, принесшего с собою и новые культурные потребности.

    Жизнь приполярных окраин предъявляла к окружающей ее суровой природе уже более широкие требования, не укладывавшиеся в примитивные рамки промыслово-скотоводческой деятельности. Роковым неизбежным образом являлась необходимость в иной, более продуктивной форме труда — земледельческой. Самая жизнь, хотя и жестоким путем, вела здешнее население к этой форме труда и полудикий инородец, говорит наш автор, принялся за нее с такой настойчивостью, которая может возникнуть только под влиянием всесильного голода. Инстинкт самосохранения заставил якута обратиться к той форме труда, на которую указывала ему его же прошлая, высшая культура, от которой он так долго открещивался и продолжает еще открещиваться, но уже не в массе, а в лице немногих, более изворотливых «дельцов», для которых даже самый кризис и бедствия сородичей служат источником благосостояния.

    То самое земледелие, которое 50-100 лет тому назад было отринуто не только туземцами, но и пионерами земледельческой культуры, «теперь все более и более входит в основу жизни наших полудиких кочевников и упорно расширяется, вопреки как теоретическим положениям культурных пришлых людей, не успевших или не умевших ориентироваться в чужой для них, суровой природе, так и практическим соображениям местных дельцов».

    «Правда, труд инородца в этой новой сфере деятельности еще неумел, слаб, малопроизводителен; но и теперь уже, в своем примитивном состоянии, он нередко ослабляет бедствия голодающего населения и поднимает его культурное развитие». В годы урожая энергия инородца в сфере труда растет еще более и привязанность к земледелию закрепляется прочнее; каждый же неурожайный год обогащает новым опытом, увеличивает осмысленное отношение к делу, а не утерянная еще выносливость облегчает перенесение бедствий.

    В результате, таким образом, оказывается, что, несмотря на неумелость, малопроизводительность и слабость труда инородческой массы, несмотря на экономическое бессилие и безучастие со стороны более сильных элементов, эта самая инородческая масса исподволь отвоевывает у тайги клочок за клочком для приложения более культурного земледельческого труда.

    В подтверждение автор указывает, между прочим, на факт поразительного возрастания площади инородческих посевов в Якутском и Вилюйском округах за последние 8 лет и притом не к группе состоятельных лиц («где, наоборот, можно заметить обратное течение»), а именно в массе мелких хозяйств. И этот факт достоин, конечно, особого внимания, представляя собою неопровержимое свидетельство в пользу того, что, несмотря на неурожайный период восьмидесятых годов, земледелие успело пустит уже в приполярной области глубокие корни. Настало время, когда теоретические толки о значении земледельческого труда для инородцев должны уступить свое место иному, более практическому отношению культурных людей к этому жизненному вопросу. «Не развитие в инородческой массе убеждения о пользе земледелия, а закрепление этого убеждения разумными основаниями, содействие скорейшему и органическому упрочению его к жизни инородческой массы более доступным, возможно легким и дешевым путем — вот что составляет ныне задачу местных культурных людей» и вот куда должна быт направлена борьба с полярной природою для предотвращения роковых последствий переживаемого в настоящее время кризиса инородцами наших приполярных окраин.

    Возможно, конечно, так, по крайней мере, полагает автор рассматриваемого исследования, что и без такого культурного содействия инородцы трех южных округов Якутской области не сойдут уже с нового земледельческого пути: безвыходная нужда бесповоротно удержит их на этом пути; поражающая выносливость облегчит тяжесть неудач, а близкое соприкосновение с родной природой научит, в конце концов, хотя бы ощупью, извлекать из нее необходимое в тех размерах, в которых давала она же, эта суровая природа, в ином лишь виде и при иных, прежних, формах воздействия па нее.

    Но, по справедливому замечанию автора, едва ли достойно культурного человека обрекать инородца на такую изнурительную, одиночную борьбу с полярной природой, в особенности после того, как под влиянием пришлой культуры так сильно расшатался прежний патриархальный мир инородца. Да и последний уже не дикарь былого времени: он побежден высшей культурою, побежден не только физически и экономически, но и морально. Оторванный. силою вещей, от примитивного существования в форме былых форм труда и экономических отношений, поставленный роковым образом на новый путь, инородец, вместе с тем, начал уже сознавать не только неизбежность нового строя жизни, но и пользу его.

    И такое сознание наблюдается ныне не у отдельных лишь, более интеллигентных инородцев, а у большинства. Но в то же время масса чувствует свою немощность для умелой эксплуатации сил природы в этой новой форме труда, при чем причину своих неудач она приписывает не столько суровой природе, сколько своему невежеству: «Неуч», говорить про себя инородец и говорить совершенно искренно, совершенно сознательно. Он всеми фибрами своего существа чувствует преимущества пришедшей к нему культурной силы, верит в ее могущество и эта вера укрепляет в нем надежду, что та же могущественная сила поможет ему совладать с суровой природой полярного холода, облегчить ему постановку земледелия на более прочную почву...

    Основательны ли все эти надежды; сбыточны ли они? «Самые гуманные стремления, самые добрые начинания и самые честные порывы беспощадно разбиваются о разбросанность населения, его невежество, забитость одних, противодействие других и наконец об ужасающую бедность массы населения». И между тем препоны эти далеко не единственные. Помимо этих тормозов, обычных при каждой встрече культурной жизни с некультурной, здесь, в этих приполярных окраинах, по сей час еще приходится бороться и со специальным, очень сильным воздействием правильной постановки земледелия, воздействием, порожденным самим же культурным человеком, его якобы «научно обоснованным» убеждением о непригодности наших приполярных окраин для земледельческой культуры.

    Действительно, не достоин ли удивления тот факт, что тогда как жизнь приполярных окраин, самою силою вещей, ставить на очередь вопрос о земледельческом труде и инородец все силы кладет на осуществление такого труда, мысль о приполярном земледелии, как основной форме народного труда, «до сих пор еще встречается с насмешкой» среди «культурной интеллигенции», «культурных хозяев», ссылающихся в оправдание такого своего отношения на авторитет науки и свидетельство опытного исследования местной жизни и местной природы.

    Конечно, нет надобности пояснять, в какой мере подобное отношение должно тормозить всякое начинание в деле приложения земледельческого труда в борьбе с суровой природою приполярных областей.

    Но причем тут наука?

    В ответ на этот вопрос приходится припомнить все те же примеры — крайне поспешного обобщения единичных фактов, имеющих чисто специальное значение, но нередко с непростительной легкостью выдаваемых за «непреложные законы природы». В особенности много греха в этом отношении на душе у радетелей и возделывателей такого прикладного знания, как наука о земледелии. Самый предмет этого знания, имеющего дело обыкновенно со специальными явлениями, обязывал бы по-видимому его возделывателей остерегаться от слишком широких обобщений наблюдаемых явлений, памятуя постоянно, что явления эти и выводимые из них законы не могут иметь универсального значения и правила земледелия, например умеренного пояса, хотя бы и выработанные по всем требованиям науки, представляют значение только для культуры этого пояса, а никак не для всех климатических областей земного шара.

    Что, кажется, может быть элементарнее этой истины. И ее-то, однако, культурный человек даже в лице своих интеллигентнейших представителей, более того — в виде радетелей и возделывателей знания, до сих пор никак не мог оценить по достоинству и пренебрегает на каждом шагу.

    Слова нет, на сельскохозяйственной практике умеренного именно пояса выросла и самая наука о земледельческой культуре. Но это не только не оправдывает обобщения последней; напротив, оно-то и обязывает не торопиться обобщениями и не переносит своих «законов» в качестве непреложных универсальных истин, в совершенно иную сферу, где иные климатические условия, иная природа, иное отношение к этой природе самого растительного мира неизбежно должны требовать и иных приемов культуры.

    Случилось однако совершенно противоположное: культурные растения умеренного пояса, его злаки и проч. требуют более или менее продолжительного периода развития, более или менее значительного количества тепла; многие из них совсем не переносят стужи и резких термических перемен полярных областей, и вот вывод готов: эти последние области непригодны для возделывания хлебов и вообще земледельческого труда. В результате тот поучительный факт, что некоторые ученые, посещавшие приполярный край, «авторитетно проводили северную границу земледелия там, откуда следующее поколение отодвигало его на несколько градусов к северу». Так между прочим, Штраленберг границей земледелия ставил приток реки Лены — Киренгу; Врангель к 20-х годах утверждал, что Олскминск составляет в Сибири порубежную черту земледелия, за которой далее к северу оно становится уже невозможным; Мидендорф, в 40-х годах, установил северную границу ячменя по 61-62 с. ш. Вильг, в конце 70-х годов, считал, что северная ячменя совпадает с изотермой мая при 5° Ц, чем исключает возможность земледелия для всей почти Якутской области и т. д. и т. д.

    Эти авторитетные указания, само собою разумеется, делали свое дело, укрепляя уверенность культурного человека в непригодности приполярных областей для земледельческой культуры, якобы бессильной бороться с таким непреодолимым врагом, как полярный холод. А между тем, что же оказалось в действительности?

    Жизнь, побуждаемая присушим ей стремлением не уступать силам внешней природы, не попробовав победить их, эта жизнь, в лице полудиких инородцев, путем тяжелого опыта указывала на возможность практического решения той самой задачи, которая признавалась авторитетными учеными неразрешимой. И тогда как эти авторитетные ученые глубокомысленно устанавливали крайние границы произрастания хлебов, не позволяя им заходить выше 61-62° с. ш. инородец продолжал отвоевывать у тайги клочок за клочком и теперь даже под 63-64° с. ш. с успехом уже культивируется не только ячмень, но и пшеница. В Олекминском округе, например, «севернее той линии, которая определялась людьми науки за границу земледелия, это самое земледелие успело развиться у инородцев с таким успехом, которому позавидовал бы русский крестьянин, этот носитель земледельческого труда». Здесь оказывается даже уже возможным применить нормы, общие всем земледельческим районами олекминские якуты, которых насчитывается около 10 тыс. душ обоего пола, засевали за пятилетие 1889-1892 гг. до 5,709 четвертей различных хлебов и имели в среднем годовом около 2,7 четвертей на душу населения; из урожая 1891 г. на одного человека приходилось 26½ пудов хлеба; по расчету же, принятому центральным статистическим комитетом для Европейской России (13 пудов на человека в год), что указывает уже на избыток хлеба, который и вывозится действительно на прииски, — факт знаменательный, если принять во внимание, что он наблюдается в приполярной окраине, среди полукультурного народа и притом на том самом дальнем севере, где исключалась людьми науки возможность земледельческой культуры.

    Но если в столь крупную ошибку могли впасть неоспоримые ученые авторитеты, то удивительно ли, справедливо спрашивает автор рассматриваемого исследования, что «мысль о плодотворности земледелия в приполярных окраинах встречала и продолжает еще встречать недоверие со стороны людей, хотя и образованных, но»... но слишком склонных верить в универсальность «законов» европейской земледельческой науки.

    Разве не ясно и для интеллигентов, и для практиков, близко знакомых с этими «законами, что приполярная природа со всеми ужасами «полюса холода» и континентальности климата представляет непреодолимые препятствия для произрастания культурных растений? Разве «опытный» хозяин, упорно решившись перенести в эти окраины систему и приемы сельского хозяйства из Европейской России и потерпев неудачу, не убеждается тем самым в непреложности «законов», которые преподает ему европейская практика. Но ученым агрономам, усердным практикам-хозяевам не приходить, однако, на мысль самое простое соображение, что непреложность «законов» европейской земледельческой науки, в действительности, крайне условна, что коренная причина всех их неудач не «ужасы» «полюса холода», а та простая истина, что условия и законы роста и развития растительного царства у этого «полюса холода» не могут быть одинаковыми с таковыми же умеренных стран. А что значить вместе с тем, что и культура, возделывание растений на севере также должно иметь свои законы, обусловливаемые полярностью края, подобно тому, как и сельскохозяйственная наука умеренного пояса имеет свои законы, «обусловливаемые требованиями природы этого умеренного пояса и отношениями к нему возделываемой здесь растительности.

    Вывод ясный: неудачи в сфере земледелия на далеких окраинах говорит не о невозможности его, а только о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, что надлежит принимать к сведению те «уставы», по которым развивается растительность «полюса холодов» и сообразно этим «уставам», сообразно присущему полярной растительности отношению к окружающей его суровой природе созидать и самую культуру. Тогда и только тогда можно рассчитывать на успех.

    Правда, полярный мир, видимые проявления полярной жизни как растительной, так и животной представляют много особенностей, которые поражают непривычного к ним южанина и, как бы подавляя его, вызывает лишь чувства страха и ужаса. Даже культурный человек, сознавая свое бессилие, бежит из этого царства «мрака и гибели». Оно кажется ему непобедимым потому, что он не знает мощной силы полярной жизни растительного и животного мира и крайне превратно судит о способности, воздействия ее «полюсу холода» по примерам из жизни того же царства своего умеренного пояса.

    Не единичные факты, а вся растительная жизнь приполярных и полярных областей свидетельствует о несокрушимой ее силе и ее способности бороться с самыми суровыми климатическими условиями. Казалось, возможна ли эта борьба на дальнем севере, где короткий период низводит процессы растительной жизни к минимуму, и однако же полярный растительный мир с успехом отражает это пагубное влияние «полюса холода» сокращением своего вегетационного периода и путем быстрого расцвета всех своих жизненных сил успевает в короткий летний период полярной природы завершить весь цикл своего развития.

    В приполярных широтах Якутской области, говорит автор рассматриваемого исследования, вегетационный период травяной растительности продолжается иногда не более 45-55 дней, от начала июня до половины или конца июля. И в этот короткий период травы успевают дать чрезвычайное обилие питательных веществ. Аналогичное наблюдается и относительно возделываемых злаков: яренский ячмень, например, поспевает в сороковой день со дня посева. Той же замечательной особенностью, той же краткостью периода развития, отличаются и другие культурные растения приполярных окраин: при надлежащем уходе хлеба зреют иногда в два месяца и весенние всходы не боятся морозов. Даже чувствительная к весенним морозам гречиха и та оказывается способной давать в приполярных окраинах более или менее сносные урожаи.

    Легко судить, в виду всех подобных фактов, насколько неосновательны все кривотолки о невозможности приполярного земледелия. Оно невозможно, конечно, если переносить на него законы земледелия умеренных стран, но не в этом, однако, заключаются самые задачи культуры, а в рациональном пользовании и усилении тех самых своеобразных сил и способностей приполярной растительности, помощью которых эта растительность борется и одолевает суровую природу «полюса холода». В этом именно направлении и начаты первые попытки инородцами, в том их успех; но эти попытки делались ощупью, так сказать, инстинктивно, для совершенного же осуществления намеченной цели требуется приложение более производительных культурных сил. Тогда суровый «полярный мир» с его страхами и ужасами станет вполне подвластным влиянию русской культуры. Задача в том, чтобы эта культура, не расходуясь бесполезно на перенесение в приполярные окраины приемов европейского хозяйства, пришла бы на помощь местному растительному миру в его борьбе с ужасами полярной природы, направила бы энергию свою на создание хозяйства, отвечающего требованиям приполярной растительной жизни, и суровая природа крайнего Севера будет побеждена.

    К вышеприведенному фельетону г. Эльпе следует добавит то, что мысли о приполярном земледелии П. И. Войнаральский подкреплял опытом, приобретенным им при ведении собственного хозяйства.

    Он пишет: «Хозяйство мое, по величине посевной площади, не превышает размера хозяйств средней семьи в той местности, — около полудесятины. Тоже сходство и в характере почвы: частью выпаханный залог, частью богатые навозом многолетние стойбища конного скота. По обработке почвы и другим приемам ведения хозяйства оно может быть приравнено к наиболее бедным. Скота и орудий нет. Также, как и у соседей-бедняков, торопливая пашня перед самым посевом и точно также на слабосильном, измученном бычке (редко — на быке), посредством поломанного, кое-как установленного сохи-плуга, с волокушею, вместо колес. Пласты, по большей части, переворачиваются руками или ногами; пропашки докапываются заступом или так и оставляются. Бороньба — на половину какою то невозможною бороною, а то и просто граблями. Вспахать и забороновать, с посевом, мы можем не более 200 кв. саж. в день. Жатва производится якутским ножом или поварским; последний считается лучшим, и его разбирают у меня нарасхват. Вместо катка, по примеру якутов, я пользуюсь лыжами или просто тесиною. Молотим какою-нибудь колотушкою после предварительного обрывания колосьев руками (40-50 снопиков или, точнее, не более 15-20 настоящих русских снопов в длинный летний день). Перемол — на ручной мельнице, около 20 фун. в день. Подвеивание — встряскою зерна в какой либо посудине (чебучахе).

    На поливку, уничтожение сорных трав, вывозку навоза и вообще на какие-либо другие, более культурные и технические приемы нет рабочих сил; нет их и для поддержания в исправности изгородей, а это самое больное место в нашем мелком хозяйстве. Этим хозяйство мое еще более приравниваются к хозяйствам местной голытьбы, т. е., большинства. При нашей общей или, точнее, массовой голодовке, есть ли какой смысл говорить о подъеме производительности труда путем распространения знаний, усовершенствованных приемов техники, скотоводческих ферм, земледельческих высших школ, случных пунктов, образцовых хозяйств и т. п. Все это вещи очень и очень хорошие и несомненно полезные: распространение их желательно, но только не здесь, где нет средств даже на покупку ножа, а не только что серпа; где, по неимению гривенника на уплату священнику, откладывается на год, на два исполнение треб; где ежегодно к весне сами люди не менее тощи, ослаблены, изнурены, подавлены апатиею, как и их скот, едва волочащий ноги на подножный корм и бессильно падающий при первой рытвине».

    Но и при таких условиях жизни, Войнаральский видит все-таки в земледелии под 62-64° с. ш. не только обеспечения инородца от голодания, но и от кабалы у богатых скопцов и якутов-тойонов.

    «Все это в общем достаточно определяет громадное значение развития среди инородцев мелких лично трудовых земледельческих хозяйств и неотложного содействия последним необходимыми орудиями производства и семенами, не разбрасывая дорогих для того средств на образцовые хозяйства и фермы».

    Пропаганду о приполярном земледелии он заключает горячими словами:

    «Разве там, где растут в диком виде прядильные и масличные растения, где местное население употребляет в пищу богатые сахаром и белковиною дикорастущие корни, возможно серьезно сомневаться в успехе земледельческой культуры? Притом, кому неизвестна удивительная способность растительного царства приспособляться к самым разнообразным, хотя бы и очень суровым условиям? Разве не имеется яренскаго ячменя, поспевающего в 40 дней со времени посева, и разве это сокращение вегетационного периода достигается какими либо особенными, недоступными нам приемами? Ведь швейцарцы, при всем обилии скотоводческих продуктов, не считают нужным культивировать хлебные злаки на высоких склонах Альп, где даже ячмень едва уходит от заморозков и где потому, при уборке его, применяют тот же способ, как и русские сектанты на севере европейской России, — сжинают хлеб несколько недозревший и развешивают по пряслам, чтобы он дошел на солнце. Чтобы сделать горные склоны пригодными хотя бы для такого посева, швейцарцы подбирают камни с полей, а наши сектанты располагают свои крохотные поля трассами по берегу реки, так как глухая и болотистая тайга, во многих местах, не оставляет удобного клочка на ровной возвышенности берега.

    Да разве не культивируется у нас под 63,5° с. ш. даже пшеница? И не показывают ли более или менее сносные урожаи гречихи, здесь же в течение нескольких лет кряду, что даже это растение, чувствительное к весенним морозам, могло приспособиться к нашей суровой природе?

    Не говорят ли опять в том же смысле о возможности успешного приспособления такие факты, как произрастание в течение двух-трех лет падалки ярицы, гречихи, овса и конопли. Нельзя игнорировать и такого факта, как например, удовлетворительный сбор огурцов под 63,5° с. ш., высаженных с проросшими семядолями 18 и 19 мая в теплые гряды (а не в парники) и ни разу не закрывавшихся до главного сбора в начале августа, при первом сборе уже 13-го июля. И это было не только в довольно благоприятном 1895 году, но и в неурожайном 1892-м».

    Таким образом, общая мысль Войнаральского о приполярном земледелии проникла в столичную печать и я имею несколько писем Войнаральского с выражением глубокой по этому случаю радости... Этой радости так было мало за последние дни его жизни!

    Потеря жены, разлука с детьми и возвращение в Россию без определенного дела — не могло не отразиться на его духовном состоянии. Новизна впечатлений и встречи со старыми друзьями усиливали ею нервность и надломленное здоровье не выдержало... Летом 1898 г. у него произошло воспаление мозга и разум его погас... В этом же году он умер.

    Не берусь окончательно судить о том, в какой мере его опыты и мысли о приполярном земледелии были обоснованы или утопичны. Но пусть лица, против которых в письмах Войнаральского имеются резкие отзывы, примирятся с ним и примут во внимание условия его жизни, при которых ему приходилось полемизировать с ними и бороться за свои идеи в пользу бедного и темного народа, интересами которого была исполнена вся его жизнь...

    [С. 172-212.]

 

 

    /Ленскія Волны. Ежемѣсячный литературно-политическій, прогрессивный журналъ. № 1 – 25. Якутскъ. 21 ноября 1915. С. 16./

 

 

    /Ленскія Волны. Ежемѣсячный литературно-политическій, прогрессивный журналъ. № 4 – 28. Якутскъ. 21 февраля 1916. С. 16./

 

 

                               VII. Отдельные отрасли сельского хозяйства до и после 1917 г.

                                                                         Д. Урожай

    2794. П. В. [Войнаральский П. И.] Приполярное земледелие. СХЛ, 1897, № 6, стр. 557-583.

    То же. ЛОВед, 1897, №№ 20-21; Эльпе. – НВ, 1897, № 7722; В кн. Фаресов. «Семидесятники», СПб., тип. М. Меркушева, 1905, стр. 198-212; отд. оттиск: «Земледелие в южных частях Якутской области».

    Рец.: Пекарский, Э. К. «П. И. Войнаральский о вымирании якутов», - Ж.С. 1915, вып. 1, стр. 3-6.

    /Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. II. Экономика. Вып. 1. Экономическое положение, Экономическая политика, Сельское хозяйство Якутии. Ленинград. 1934. С. 133./

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава. 

 

 

    Порфирий Иванович Войнаральский (Войноральский) – род. 15 (27) августа 1844 г. в селе Липовка (Линовка) Мокшанского уезда Пензенской губернии Российской империи, незаконнорождённый сын богатой пензенской помещицы В. М. Кугушевой и мирового судьи Ларионова (фамилии Войноральский образована из фамилии Ларионов, прочитанной наоборот, при этом в конце были добавлены мягкий знак и -ский и для благозвучности буква и была заменена на й). Окончив в 1860 г. с отличием пензенскую гимназию, он без экзаменов поступил на медицинский факультет Московского университета. За участие в студенческих беспорядках был сослан административно в Архангельскую губернию. По возвращении был мировым судьей и председателем съезда мировых судей Саратовской губернии. На революционные дела пожертвовал все своё состояние (40.000 рублей). В 1873 г. женился на дочери судебного следователя в Пензе Надежде Павловне Дорониной, воспитаннице Витебской гимназии. 24 июля 1874 г. был арестован в Самаре и препровожден в Санкт-Петербург, где был приговорён к 10 годам каторжных работ. В 1884 г. вышел на поселение в Якутскую область и был водворен во 2-м Юсальском наслеге Верхоянского округа, где женился на якутке Февронии Гуляевой. В 1892 г. переведен Тандинский наслег Дюпсинского улуса Якутского округа. В 1890 г. переехал в г. Якутск, где в 1891 г. заведовал образцовой казенной сельскохозяйственной фермой. Еще во время жизни в Верхоянске у Войнаральского проявилась склонность к выпивке, в Якутске эта склонность еще увеличилась, и он начал понемногу опускаться. В марте 1897 г. получил разрешение на возвращение в Европейскую Россию. В 1897 г. выехал из Якутской области. Виделся со своей бывшей женой, урожденной Дорониной, и совершеннолетней дочерью, родившейся в тюрьме, но никакого сближения с ними не произошло. Умер 17 (29) июля 1898 г. в м. Купянске Харьковской губернии.

    Цезария Яешня,

    Койданава

 

 

 

    Анатолий Иванович Фаресов – род. 16 июня 1852 г в губернском городе Тамбов Российской империи в дворянской семье. Учился в Тамбовской гимназии, но не окончил ее из-за нехватки средств. Некоторое время работал учителем в народном училище в Брянске. Принимал участие, увлекшись народническими идеями, в «хождении в народ». 1 июня 1874 г. был, вместе с Надеждой Войнаральской, арестован в Саратове на пароходной пристани. Содержался в Петропавловской крепости. Надежда Войнаральская была доставлена в Москву, где дала откровенные показания и была признана невиновной. Ещё в 1877 г., находясь в тюремном заключении, Фаресов поменял свои революционные убеждения на земско-либеральные и отошёл от революционной деятельности. Зимою 1878-1879 гг. проживал у А. Н. Энгельгардта в его имении Батищево Смоленской губернии. По возвращении в Санкт-Петербург занялся журналистикой. Умер 15 октября 1928 г. в Ленинграде и похоронен на Литераторских мостках на Волковском кладбище.

    Мэлса Клякса,

    Койданава