БЕЛЛЕТРИСТИКА ЧЕРНЫШЕВСКОГО
~~~~~~~~~~~~~
Под таким заглавием в № 4 «Научнаго
Обозрѣнія» за прошлый год была помещена статья, в которой приведен следующий коротенький
рассказ о драматических опытах Чернышевского: «В бытность свою в Александровском
заводе, Н. Г. Чернышевский принимал большое участие в арестантской сцене,
разрешенной нам очень скоро после прибытия нашего на каторгу. В режиссерскую
часть, впрочем, он никогда не вмешивался, предоставив ее целиком своему
товарищу Михайлову; сам же ограничивался исключительно авторством. Писал он
довольно много, но большинство его одноактных пьесок как-то совсем исчезли у
меня из памяти — за давностью времени, конечно. Помню только, что арестантам из
простых они мало нравились, вернее, даже и совсем не нравились. Чернышевский
был для них слишком серьезен, слишком «пропагандист» и совсем не умел вызывать непосредственного
смеха. Он всегда старался учить: для нашей большой публики этого оказывалось недостаточным.
Но вот что я, действительно, помню — это сюжеты двух его пьес, кажется, самых удачных.
Первая — в одном акте, вторая — в двух. В одноактной выведен на сцену
старик-каторжанин, бывший снохач, который лет за десять до начала действия до
того увлекся своей красавицей-невесткой, что покушался даже на жизнь родного
сына. За это и за прочее он и попал на каторгу. Здесь он совсем переменился,
все время читал божественное и тосковал страшно. Только раз как-то отворяется
дверь в камеру, и входит в нее новый арестант, еще не старый, но такой слабый и
болезненный, что со стороны смотреть страшно. Молча садится на нары (как раз
рядом со стариком) и осматривается. Тут старик признает в нем своего сына и с
каким-то расхаянным лепетом прямо бух ему в ноги. Тот сначала было
отворачивался, да — нет: кровь берет свое и вот ночью собственно и начинается
самое действие. Отец кается и плачет. Сын рассказывает, как он, оставшись один,
стал «поскудствовать», пропил все имущество, обратился в кабацкого завсегдатая
и, наконец, попал в эти стены. «А Анютка что?» — как-то угрюмо спрашивает,
наконец, старик. «Зарезал я ее», — отвечает сын и тихо прибавляет: «окаянную».
«Не окаянная она, — вдруг заговорил старик, — я окаянный, я погубил и ее, и
тебя»... Долго говорит он и казнится, действительно, вдохновенно, перепутывая
свою речь текстами из плохо понятого писания. Последнее его слово было «прости».
— «Бог простит», — отвечает тот и, «глубоко вздохнув», молча поворачивается к
стене... В другой пьесе молодой каторжник, заключенный в остроге, узнает, что
за его женой, молодухой-красавицей, живущей в ближайшей слободке, начал сильно
приударивать местный писарь, носит ей всякие подарки и не дает проходу.
Товарищи подсмеиваются и, когда несчастный возвращается со свидания, участливо
расспрашивают его, в какой обновке видел он свою Марью. Тот молчит, а насмешки
так и сыплются на него градом. Наконец, стало ему не в терпеж, и он начинает
собираться. Тут обращение с ним сразу меняется, и все наперерыв готовы ему
помочь и вещами, и советами. Он действительно бежит, и его приводят лишь через
неделю и то прямо в лазарет. Пришедший оттуда арестант сообщает: «А ведь убил,
братцы, ей Богу, убил... Не его только, а ее... так ножом и зарезал... Теперь плачет,
говорит: не виновата она... Марья значит»...
Я имею возможность пополнить это сообщение
следующим рассказом одного из товарищей Чернышевского по заключению, предоставившего
в 1882 г. в мое распоряжение рукопись своих воспоминаний, до сих пор, кажется,
нигде еще не напечатанную.
~~~~~~~~~~~~~
В тюрьме Чернышевский пробыл вместе с нами недолго: в начале зимы 1867
г. его выпустили на квартиру в завод, так как окончилась треть срока его пребывания
на каторге, по истечении которого, по закону, каторжные должны освобождаться от
содержания в тюрьме. Он нанял небольшую квартирку в доме заводского дьячка, в
нескольких шагах от нашей тюрьмы. Ему иногда дозволяли приходить к нам в
тюрьму, а во время праздников Рождества и Пасхи он проводил у нас и по нескольку
дней, когда читал нам свои романы, рассказывал еще задуманные им, но не
написанные, или присутствовал при наших театральных упражнениях, для которых и сам
написал три вещи.
Первая из них была небольшая сценка аллегорического характера. Некий
отставной офицер имеет у себя жену, которую держит взаперти, бьет и всячески тиранит.
Являются в то место два либерала-литератора. Услышав о таком тиранском обращении
с женщиною, они воспылали мыслью освободить ее от тирана или внушить ему
достодолжное обращение. Но когда они начали объясняться с мужем, то, от
свирепого натиска с его стороны, потеряли всякую храбрость и даже забились под
стол. Видя это, муж, уже было поднявший арапник на них, переменил гнев на
милость и приказал подать водки, причем один из либералов даже сочинил в честь
его хвалебную оду. Напившись, муж снова возымел желание бить жену. Явившийся на
зов его слуга всячески показывал гг. литераторам на арапник, приглашая их
принять в оный мужа, но гг. литераторы тоже достаточно напились и отнеслись
несочувственно к приглашению слуги; тогда он сам взял арапник и выгнал их всех,
в том числе и хозяина.
Вторая комедия — тоже аллегорического характера — была по объему
несравненно больше, но проводила собственно туже мысль, какая была выражена и в
первой сценке. Здесь некоторая дама, забрав в свои руки либералов, составляет с
ними комплот для окончательного закрепощения в своих сетях молодой девушки, уже
достигшей совершеннолетия. Требовалось ее отдать замуж, но партия должна быть
подыскана такая, чтобы порядок дел от этого не изменялся, и чтобы ее
воспитательница могла беспрепятственно делиться с ее мужем всем ее состоянием.
Девушка сначала надеялась на молодого человека, которого полюбила, но он был
удален и ничего не было о нем известно. Она уже и сама начала терять голову и
почти давала согласие на брак, предлагаемый воспитательницей, но в самую решительную
минуту явился-таки молодой человек и увел девушку у всех из-под носу. Тут было
очень интересное вводное лицо — историограф — и милые сценки кокетства с
либералами. Так, историограф, он же и поэт-лауреат, пишет баркаролу, которую должен
петь рыбак от лица рыб. Я не помню всей этой забавной вещи, но вот ее
заключительная строфа. Это говорят рыбы (конечно, чрез рыбака):
«Благосклонная
рука
Накормила
нас — (госпожа велела дать рыбам булок)
Превращается
река
В танцевальный
класс».
написана для нашей сцены уже в конце 1868 года.
Тогда же была написана и другая большая трехактная комедия: «Другим
нельзя».
Нужно заметить, что от сценических вещей, которые писал для нас Чернышевский,
требовалась еще ограниченность числа лиц (по неимению актеров) и, так сказать,
единства действия (по неимению декораций); он, конечно, при изложении должен
был принимать во внимание и наши сценические силы — несомненно, крайне слабые.
Меня отчасти затрудняет изложение последней комедии. Примите во внимание
самое название, комедии: «Другим нельзя», которым автор хотел сказать, что это —
случай исключительный. Наконец, он сам объяснил нам, что в действующих лицах
этой комедии нельзя видеть какие либо тины, а тем более искать тенденции,
проводимой ими; что он имел в виду тут только известных ему лиц, индивидуумов,
которых более двух — трех может и не быть. Таким образом, эта комедия — дело
как бы семейное, если можно применить сюда это слово, которым я хочу выразить
исключительность выведенных в ней положений. В романе «Что делать?» муж Веры
Павловны уезжает в Америку (или, для видимости, якобы топится), чтобы уступить
жену свою своему другу, который любит ее взаимно; здесь же, в комедии «Другим
нельзя», муж, поставленный в подобное же положение, уговаривает своего друга и
свою жену сойтись, не удаляясь и сам. Я еще и потому затрудняюсь излагать сюжет
этой комедии, что надо было бы привести в подлиннике массу сцен, чтобы
показать, что эти люди неизбежно должны были решить дилемму именно так, а не
иначе, а вот в самой комедии-то это именно неотразимо ясно и видно, — что, раз
люди с такими натурами поставлены в подобное положение, они решат его именно
так, а не иначе. Отсюда и слишком личный, интимный характер этой комедии. Но,
как я сказал, я и не пытаюсь излагать комедию для убеждения читателя. Что будет
значить для него, если я скажу, что муж этой женщины, занятый своими делами, может
бывать дома очень редко и чрез большие промежутки, чрез месяц или два? Что будет
значить, если скажу, что друг его жены — человек очень сентиментальный и нежный,
для которого всего дороже чисто невинные поцелуи и уверенность, что есть
сердце, которое его любит и понимает, как это все и выставлено в комедии?
Расскажу, впрочем, самую фабулу комедии.
У одного чиновника уездного городка на Поволжье есть дочь. Она любит
одного студента и взаимно им любима; они решают жениться, как только он окончит
курс и найдет какое-нибудь место в их губернии. На том они и расстаются. В это
время в город приезжает соседний богатый помещик; ему нужно бывать у этого
чиновника по делам, и он влюбляется в его дочь. Сначала он рассчитывает
получить ее в любовницы, и даже отец, опаиваемый и задариваемый им и его
клевретами, соглашается на это (у девушки мать умерла), но, встретив
сопротивление со стороны девушки, помещик решается предложить ей руку. Все ее
письма к студенту и его к ней перехватываются и уничтожаются общим комплотом.
Но девушка, не смотря на выгодную партию, памятуя только пошлую натуру
претендента, отказывает. Тогда уже начинается и преследование со стороны ее
отца, грубое и бесчеловечное преследование пьяного животного. Тут, случайно,
собственно в кругу богатого помещика, появляется агент одного торгового
общества для скупки хлеба, тоже бывший студент, друг и товарищ по школе жениха
девушки. Он слышит все это; слышит о преследованиях девушки отцом и помещиком
и, заочно уважая эту девушку, как невесту своего друга, уверенный, что она не
может быть плохой женщиной, знакомится с нею и предлагает спасти ее от двойного
преследования: увезти и жениться. Жениться потому, что нет другого выхода, а
про настоящего жениха ничего не слышно, не смотря на все справки в Петербурге,
куда он уехал, — нет надежды увидать его. Девушка решается и бежит со своим
спасителем. Они живут некоторое время, видят в себе честных людей и начинают
любить друг друга, как вдруг является настоящий жених... Он, оказывается, долго
лежал больной на станции, где-то в глухой деревушке, далеко отсюда... Писал
тысячи писем, не получая никакого ответа, — и вот является, как является жених
к Лючии Ламермур... Она, конечно, его любит, старая любовь вспыхивает сильнее
новой, но она вместе с тем любит и своего мужа, а муж ее любит их обоих...
Разрешите?
Сценически удачны в этой комедии роли богатого помещика, которого играл Жуков,
и одного чиновника — агента этого помещика по устройству всех комплотов против
девушки, которого играл Муравский, и оба они — надо им отдать честь — играли
хорошо, особенно Муравский.
Но, изображая такое положение в комедии, как относился к этому вопросу
сам Чернышевский, как мыслитель? Это он высказал категорически: вся эта, так
называемая поэтами, нежная страсть, т. е. любовь и все страдания отсюда, все
это для мыслящего человека — пустяки. И всякий, кто уважает в себе нравственную,
а не животную сторону, в эксцессах должен удержаться, уступить, — вообще, как
окажется нужным, — но отнюдь не распускать себя и не лезть на стену, ни в себе,
ни в других не потакать животным инстинктам. Вообще же, от всех этих любовных
мук легко воздержаться, если человек не глуп, и тем более, если он имеет к тому
же еще какой-нибудь общественный интерес, или даже просто интерес частных дел.
Да большинство людей собственно так и поступает, и эти вопросы далеко не
составляют для них камня преткновения.
Чернышевский был увлекательный рассказчик. В этой сфере он проявлял
особенный талант: все рассказы его вставали пред вами картинами и образами, а
это — ясный признак того, что художник вызвал ваше воображение во всей его
силе, и лица его рассказа стали для вас как бы виденными вами, вполне реальными.
Я не буду передавать все его мелкие рассказы из обыденной жизни и касающиеся
или его литературных знакомств, или воспоминаний из его детства. Я, собственно,
и не имел их в виду, а говорю про рассказы вымышленные, про повести, которые он
не писал, да и не думал писать; но когда он говорил, — об имел привычку держать
пред собою или книгу, или лист бумаги, — иллюзия была полная: вы были уверены,
что он читает, а не говорит от себя. Не только сцены, но целые картины природы,
анализ чувств людей до того были полны, до того закончены, что не верилось,
чтобы человек мог следить за всем этим только в своей фантазии, не делая
невольных скачков и перерывов из устного рассказа. Помню рассказ из деревенской
жизни, сущность которого составляло народное поверье об огненном змее, который
летает к тоскующим женщинам в образе их отсутствующих мужей или любовников.
Понятно, что о передаче таких рассказов своими словами не может быть и речи.
Другой рассказ был уже гораздо сложнее и из другой сферы, из сферы
среднего класса людей губернского города, примерно начала 50-хъ годов. Центр
тяжести рассказа лежал в том, что один образованный молодой человек с заранее
обдуманным намерением убил своего знакомого, тоже очень хорошего человека, и не
чувствовал от этого угрызений совести, и все этого убийцу считали за прекрасного
человека, каким он на самом деле и был. Обстоятельства так сложились. Здесь я
должен передать фабулу рассказа.
В одном из поволжских губернских городов живет чиновничья семья средней
руки. Вся она состоит из отца, матери и двух взрослых детей: дочери, лет 20-ти,
и сына, лет 22-23-х, который оканчивает курс в Петербургском университете. Сын —
студент очень внимателен к своей семье: он при всяком случае высылает подарки
сестре или матери, что крайне радует его родителей; только он не может бывать у
них на каникулах — он в это время занят уроками, — и тем с большим нетерпением
они ожидают его скорого приезда по окончании курса, приезда в их родное гнездо,
может быть, навсегда, на службу. И сын, наконец, приезжает. Его домашние в
первое время даже стесняются в своих разговорах, в своих привычках; они слыхали
уже, что теперешняя молодежь многое осуждает, многому не верит и живет иначе,
чем они старые люди. Но сын, кажется, скоро входит в унисон их жизни; он ни над
чем не смеется, ничем не шокируется и даже соглашается со всеми планами,
которые они несмело развивают на счет его будущей жизни. Да, он будет тут
служить (вот блаженство для родителей!); он, вероятно, и женится (отчего же и
не так?); они будут жить вместе, или и разными семьями, но в одном городе.
Конечно, являются разные родные и знакомые посмотреть на нового приезжего, и
все очаровываются им: он так мило рассуждает со старушками, входя во все печали
и радости их мелкой жизни; он так солидно говорит с мужчинами, выслушивая со
вниманием все огорчения (радостей тут не бывает) их служебной жизни... Он видит,
что это народ но большей части добродушный, даже не безличный, но только они
все идут в тесных рядах бюрократической армии, и их отношение к старшим может
быть только одно — слепое повиновение. И его отец — он тоже не выдается из их
числа, хотя человек и неглупый, даже могущий серьезно критиковать строй своей
служебной жизни. Но зачем и критиковать его, когда изменить невозможно? Надо
только, насколько возможно, обходить в ней, в служебной жизни, пропасти и западни,
грозящие совести и человеческому достоинству. Сестра молодого человека —
девушка, способная к развитию; она уже ярче, чем другие, понимает окружающую ее
жизнь; она и относится горячее к ее неправдам. Но и на нее провинциальная среда
наложила свою печать, и она едва ли будет бороться против неправд этой жизни.
Эта девушка влюблена в одного весьма образованного молодого человека, глубоко
впечатлительного, но который пьет горькую и живет с какой-то невообразимо
распутной и грязной цыганкой. Его выходящее из уровня образование и
впечатлительность именно и были причиной такой жизни. Он сознательно начал эту
оргию, с быстротой гоня себя в чахотку и могилу, и на краю этой могилы он и
встретил эту девушку и полюбил ее тоже. Девушка настолько проницательна, чтобы
понять причину его безобразной жизни, и настолько честно смела, чтобы сказать
ему, что она знает его жизнь, но знает также, что и безобразия ему нужны не
ради самих безобразий, что он все это может легко бросить. Она открывается в
своей любви к этому несчастному человеку и своему брату, и они вместе решаются
подействовать на него. Но он отказывается от счастья; он говорит, что и поздно,
да и грязь не так легко отмывается от человека, даже от такого, которого
загрязнили другие, сама жизнь. Он отказывается со всей страшной мукой
добровольного отречения от счастья жить с любимой женщиной и еще быстрее спешит
дожить свою жизнь...
Брат молодой девушки знакомится с одним семейством. Это богатое
семейство бывшего винного откупщика, доживающего теперь без дел. У него две
дочери на возрасте, красивые девушки, но про которых ходят такие рассказы, что
они совершенно являются Мессалинами провинциального городка. Рассказы эти, как
говорится, притча во языцех города, их знают все и, конечно, герой этой
повести. Тем не менее он женится на старшей из этих сестер. Конечно, его
родители еще до свадьбы в ужасном отчаянии. Он и сам не утешает их. Он говорит банальные
фразы; что же делать, если он влюблен, что девушка, вышедши замуж, может и
перемениться и сделаться хорошей женой. Он даже не защищает свою невесту... В
то же время один приятель молодого человека также старается расстроить эту
свадьбу. Когда в городе делается известным, что свадьба готова состояться,
молодой человек и его друг случайно встречаются на бульваре уже довольно
поздно, почти ночью. Дело происходит зимой. Они вступают в разговор, который
все делается откровеннее, и приятель, пользуясь таким оборотом разговора,
заводит речь об его женитьбе. Он просит выслушать себя, позволить предостеречь
его от страшного шага... Он говорит, что рассказы о похождениях этой девушки
вовсе не ложь, и, когда молодой человек не отвечает ему, говорит, наконец, что
он сам находился в связи с его невестой и должен был разойтись с ней
единственно благодаря ее распутству. В это время они вместе сидят на лавочке
бульвара, и молодой человек из пистолета, который он носил от нападения собак,
в висок, в упор, стреляет в своего друга. Кругом никого нет... Он берет труп на
себя, спускается с бульвара к реке, которая тут же близко, опускает труп в
прорубь и, никем незамеченный, уходит домой. В конце концов, он женится и
вводит жену в дом своих родных. Те сначала, конечно, смотрят на нее, как на некоего
странного зверя, и чуть не ждут, что вот не нынче-завтра у них в доме заведется
целый цыганский табор, но... слава Богу, ничего не заводится. Молодая женщина живет,
как и все, не давая пищи никаким подозрениям. Очевидно, она любит мужа, и он ее
любит...
На этом прерывается рассказ, но, если хотите, он кончен. Кончен потому,
что характер героя и окружающих его лиц определился вполне (конечно, не в моей
передаче). Этот характер определяется в сценах рассказа, характер прямо
противоположный всей его окружающей жизни, по принципам прямо враждебный этой
жизни, но высказывающийся не в мелочах и словах, а только в поступках, и вместе
с тем обставляющий свои поступки так, что с ними, в конце концов, мирятся и не
находят в чем сделать ему упрек, а тем более преследовать его, как своего
врага, — врага всем своим преданиям. Так, например, герой этого рассказа
незаметно и без шума отвоевывает себе в своей семье право свободы совести, т. е.
попросту право не исполнять некоторых обрядов, и все привыкают к этому. Так же
он приучает своих домашних забыть и прошедшее своей жены.
Мне кажется, что это тип специально русский: с одной стороны — характер,
привыкший понимать, что лбом стены не прошибешь, т. е. стены предрассудков, но,
где нужно, игнорирующий эту стену, где — показывающий ей все знаки наружного
почтения, а где надо — хладнокровно, без шума, подводящий под нее мину; с
другой стороны — эта самая стена, эта среда мирится с человеком, поступки
которого идут совершенно в разрез с ее поступками, но который только имеет такт
не оскорблять ее, чем и приводит ее к тому, что она без ужаса смотрит на
падение всех своих преданий в лице другого. Это канун падения старых преданий,
старой жизни. В следующий период эта среда уже выступит на последнюю борьбу,
хотя заранее сама приготовила себе поражение и сама себе вырыла могилу...
Таким образом, по духу, эта повесть непосредственно примыкает к той трилогии
больших романов Чернышевского, о которой я хочу говорить теперь; она составляет
как бы введение в эти романы и из тайников борьбы индивидуальной души вводит в
следующую стадию, — стадию общественной борьбы и более широких интересов. Эти
романы называются: «Пролог к прологу», «Дневник Левицкого» и «Пролог». Задуманы
и начаты они были Чернышевским еще в Кадае в 1865 г., но окончены только в 1868
году в Александровском заводе.
Все три романа соединены между собою общностью лиц, в них действующих, и
действие в них совершается непрерывно в продолжение примерно пяти лет: с
половины 50-х до начала 60-х годов. В них рисуется и провинциальная жизнь России
в конце Крымской войны, и Петербург в самый оживленный период созвания
губернских депутатов по крестьянскому вопросу.
«Пролог к прологу» открывается сценой на почтовой станции, где
встречаются студент петербургского университета, математик, едущий по окончании
курса к себе на родину, в один из поволжских губернских городов, и богатый
помещик той губернии, едущий в Петербург. Студент занят только своей наукой, не
знает совершенно России и с удивлением находит во встретившемся помещике
человека совершенно европейского образа мыслей, говорящего о неизбежности
крестьянской реформы и горячо сочувствующего освобождению крестьян. Он и едет в
Петербург с целью разузнать кое-что в этом направлении и, между прочим, найти
себе хорошего учителя для детей. Это и есть тот помещик, который приглашает для
этого Левицкого, и в деревне которого, Левицкий ведет свой дневник. В картинах
жизни губернского города рисуется одно семейство доктора с замечательно
энергической девушкой, его дочерью. С нею студент знакомится, кажется, на
пожаре, и она потом становится его женой. Очевидно, что в этих двух лицах,
студента и дочери доктора, Чернышевский изображает себя и свою жену. Это еще
яснее становится в третьем романе, в «Прологе», когда этот студент уже в
Петербурге состоит постоянным сотрудником одного журнала, и в доме его
постоянно собирается кружок литераторов, молодежи, военных приезжих помещиков.
Далее, как большой эпизод этого романа, рисуется бунт государственных крестьян.
Дело рассказывается подробно, со всеми его перипетиями, от хождения ходоков к
начальству до открытого восстания и усмирения местными властями и военной
командой.
«Дневник Левицкаго» начинается еще в Петербурге. Он начинается описанием
чувств автора дневника, которые он питает к одной молодой девушке, — кажется,
крепостной, живущей на оброке. Он передает рассказы этой девушки из ее прошлой
тяжелой жизни в барском доме своих господ. Левицкий страстно увлечен этой девушкой,
но сознает, что это увлечение, с одной стороны — жалость к настрадавшемуся существу,
с другой — чисто животная страсть молодой натуры. Дневник продолжается в доме
помещика, о котором я сказал выше. Там рисуется семья этого помещика, семья
истинно гуманная, с честными убеждениями, и особенно выставляется прекрасная
личность девушки, дочери этого помещика. Левицкий описывает соседей-помещиков,
городских чиновников, с которыми он случайно знакомится при поездке в
губернский город по какому-то поручению помещика. Тут рисуется одна веселая и
задорная девушка, любовница полицеймейстера, которая, против правил чинопочитания,
увлекается автором дневника. Все эти лица так живы под живым и остроумным пером
Левицкого, но интерес ко всем им увеличивается еще тем, что время дневника —
самое интересное время во всей русской истории. Это время, когда слухи и толки
об освобождении крестьян увеличивались с каждым днем и волновали до дна
деревенскую и провинциальную среду. Таков с внешней стороны «Дневник Левицкого»,
в котором под этим именем Чернышевский изображает Добролюбова. Из этого
дневника на вас глядит натура страстная, с сильным умом, натура, не понимающая
разделения от дела, сурово-строгая в исполнении того, что считает своим долгом,
и вместе мягкая и отзывчивая к чужому горю.
В третьем романе, в «Пролог» все главные лица предыдущих романов едут в Петербург,
едет помещик, у которого живет Левицкий, специально затем, чтобы, пользуясь
связями со многими сильными мира, повлиять на крестьянскую реформу. Едет Левицкий, полный
надежды на зарождающуюся зарю новой жизни. Едет студент, поступивший было в
учителя местной губернской гимназии, но вызванный в редакцию журнала, — едет, по его словам, чтобы быть благородным
свидетелем у своих друзей. Начинается в самом деле пролог, увертюра великой
оперы, — увертюра, в которой вы слышите мотивы тех арий, которые звучат и в
наши дни. Рассказать внешнюю сторону романа — это значит не сказать ничего. Да
внешней стороны у этого романа и нет. Все дело во внутреннем содержании: в
идеях и борьбе современного общества. Тут все борются; не надеются или ожидают
только, а непременно борются. Нет ни одного человека без оружия. Какое это
оружие — это другой вопрос, но все вооружены. В этом и все величие этой
небывалой эпохи в нашей жизни, эпохи исключительной, которая, вероятно, и не
повторится; по крайней мере, не повторится с тем же характером сильного
возбуждения и, если можно так выразиться, при слишком сильном недостатке
пороха...
Я сказал, что тогда все имели оружие. В большинстве этим оружием была
литература. Не было не только кружка, но и слоя общества, где бы не интересовались
этой литературой и где бы, по поводу поднятых ею вопросов, не возникало таких
ожесточенных состязаний, каких уже не было никогда после. И эти состязания
производились не учащейся молодежью, нет, а людьми вполне солидными и пожилыми,
или хоть и молодыми, но имевшими общественное положение. Все образованное
общество того времени желало и освобождения крестьян, и реформ, но одни слои
этого общества хотели освобождения крестьян полегче и реформ поуже, для собственного
употребления. Другой слой желал и освобождения крестьян пошире, и реформ
пошире, для общего употребления. Но того и другого, как я уже сказал, желали
все. Однако, в среде того же общества были люди, — тогда их было мало, — которые
видели, что желания этого общества до некоторой степени очень платоничны; что
если его желания и искренни, то само оно совсем не сорганизовано в такой
степени, чтобы из этих желаний могло что-нибудь выйти; что, наконец, и желания-то
его далеко недостаточны для того, чтобы из них вышло что-нибудь полезное, будь
они и осуществлены. И эти люди заявили и свои желания, и свои меры к их осуществлению.
Такие люди в этом романе Левицкий и Соколовский и отчасти сотрудник журнала, бывший
студент-математик. Люди широких либеральных стремлений — это богатый помещик, у
которого в деревне жил Левицкий; из типов аристократических сторонников реформы
— это один сановник в романе, присутствующий на обеде богатого помещика и которого
этим обедом, как великого сластолюбца, склоняют подать свой голос за более
либеральную партию в комитете по крестьянским делам.
Был еще один роман у Чернышевского — последний, который я знаю —
задуманный им, может быть и ранее, но начатый только в 1869-1870 г. в
Александровском заводе; этот роман далеко еще не был окончен, и автор продолжал
писать его на Вилюе и, не окончивши, должен был истребить. Этот роман есть
также продолжение трех предыдущих. Действие его открывается с 1862-1868 гг. В
финале событий, которыми кончается роман «Пролог», ни одна группа лиц, ни
представители этих групп не остаются удовлетворенными этими событиями и оставляют
сцену с желанием продолжать борьбу и против общего порядка, и друг против
друга.
И вот в эту-то темную ночь наступившей реакции одно богатое русское
семейство удаляется заграницу. Это — семейство того помещика, у которого жил
Левицкий. Оно состоит из жены этого помещика, взрослого сына и еще двух-трех
девушек — их родственниц. Местом жительства они выбирают остров Сицилию, около
Катании. Семейство обладает большими денежными средствами и может жить хорошо,
открыто. Оно нанимает какой-то дворец богатого аристократа. Но семейство не живет
тут безвыездно: это только их зимняя дача. Оно посещает столицы и университетские
города Европы. Оно желает познакомиться с выдающимися учеными, политическими деятелями
и представителями различных партий. Цель этого семейства — сближаться с этими
людьми, сближать их между собою и помогать, насколько возможно, делу этих
людей. Семейство надеется, что к ним скоро явятся и люди из России, которые для
них, конечно, дороже их иностранных друзей. Но надо иметь и этих: интересы
могут быть общие. Роман начинается и должен был продолжаться рядом рассказов о
лицах и событиях, в которых заключается весь преобладающий интерес новейшей
Европы. Порой эти лица должны и сами являться на сцену со своими идеями и
стремлениями. Тут есть рассказы и об итальянских бурбонах; должен был явиться
лично и сам Гарибальди. К этому семейству, на дачу около Катании, заезжает и
Флуранс, когда он в 1868 г. отправляется в Кандию сражаться за свободу греков.
Тут должны являться и лица из России. Между тем, по зимним вечерам, в сельском уединении
семейства, ведутся разговоры о научных, политических и нравственных принципах,
читаются целые рефераты разными лицами из среды семейства и их заезжими
гостями, излагаются предположения, планы о возможности лучшего устройства
человеческой жизни. Роман еще не имел отдельного заглавия, и ряд этих рассказов
назывался только «Рассказами из Белого Зала» (так называлась одна из зал дачи,
где обыкновенно собиралось общество). Этот роман остался неоконченным, — вероятно,
потому, что он погибал два раза: раз — большая часть — при отъезде
Чернышевского на Вилюй, и в другой раз — на Вилюе. После его второго
истребления, Чернышевский и не упоминал о его продолжении. Чернышевский говорил
в Александровском заводе, что его еще часто прельщала мысль написать нечто в
роде романа о том, как группа русских удаляется на один из необитаемых островов
Тихого океана [* Он и
указывал этот остров, кажется, из архипелага, Раруту, — как на местность
земного шара, более других одаренную благами природы, — нарочно на такую
местность, где бы природа являлась человеку не врагом, с которым еще надо
бороться, а сама — помощницей.] с целью испробовать условия совершенно
новой жизни и возрастить новое поколение, которое бы уже твердой ногой встало в
этой новой жизни. Напоследок он предполагал это ввести, как отдельный эпизод, в
«Рассказы из Белого Зала».
Сообщил Э. К. Пекарский
/Русское Богатство. Ежемѣсячный литературный и
научный журналъ. Октябрь. № 10. С.-Петербургъ. 1900. С. 88-100./
Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи
Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской
гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному
движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не
окончил. 12 января 1881 года Московский
военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По
распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость,
легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на
поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2
ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском
наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься
изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.
Кэскилена
Байтунова-Игидэй,
Койданава
.png)
Николай Гаврилович Чернышевский – род. 12 (24) июля
1828 г. в в губернском городе Саратов Российской империи, в семье священника. В 1842 г. поступил в Саратовскую духовную
семинарию, в
1846 г. в Санкт-Петербургский
университет на историко-филологическое отделение философского
факультета. В 1850 г., после окончив курс кандидатом,
получает назначение в
Саратовскую гимназию. Высочайшим
приказом 24 января
1854 года Чернышевский
был определен учителем
во Второй кадетский
корпус Санкт-Петербурга. В 1858 г. он первый редактор журнала
«Военный сборник». С
сентября 1861 г. находится под тайным надзором полиции. 12 июня 1862 г. Чернышевский арестован
и размещён в одиночную камеру под стражей в Алексеевском
равелине Петропавловской крепости по
обвинению в составлении
прокламаций «Барским крестьянам
от доброжелателей поклон».
7 февраля 1864 года сенатом был объявлен приговор по делу Чернышевского: ссылка
на каторжные работы
сроком на четырнадцать
лет, а затем поселение в Сибири пожизненно. Царь Александр II уменьшил срок каторжных работ до семи лет. Чернышевский был отправлен в
Нерчинскую каторгу, а в
1866 г. переведен в
Александровский завод Нерчинского
округа, в 1871
г. отправлен в Якутскую область, в Вилюйский тюремный замок.
В 1883 г. Чернышевского перевели в Астрахань, в
июне 1889 г. переезжает в Саратов, где 17
(29) октября 1889 г. умирает от
кровоизлияния в мозг.
Похоронен в Саратове
на Воскресенском кладбище.
Груньня Долбик,
Койданава
*) В моих руках перебывала за 20 лет
каторги и ссылки масса интереснейшего материала по истории ссылки. Но
треволнения жизни ссыльного заставляло по временам сжигать массу самого
интересного материала. Кое-что, однако, удалось дотащить до проблесков свободы
и теперь я, намерен поделиться им с публикой. На первый раз печатаем
воспоминание г. Шаганова о Чернышевском, первоначально помещенные в «Улусном
Сборнике», — рукописном журнале, издававшемся ссыльными Якутской области первоначально
под редакцией покойного В. Ф. Трощанского. Часть этих записок была напечатана
Э. К. Пекарским в «Русском Богатстве» 1900 г. № 10. Их мы опускаем,
оговариваясь в соответственных местах. В. С. Е.
/Восточное Обозрѣніе. Газета политическая и литературная.
Иркутскъ. № 259. 24 ноября 1905. С. 2./
ЛИТЕРАТУРА О
НИКОЛАЕ ГАВРИЛОВИЧЕ ЧЕРНЫШЕВСКОМ
17. Пекарский, Э. К. Беллетристика Н.
Г. Чернышевского. – Журн. «Русское богатство», 1900, № 10, отд. II, стр. 99.
[С. 8.]
22. В.С.Е. (Ефремов, В. С.). Воспоминания о Н. Г. Чернышевском
каракозовца Шаганова. – газ. «Восточное обозрение», 1905, №№ 259, 264, 267,
274, 280. (сообщ. автора по рукописи В. Н. Шаганова.)
[С. 8-9.]
*
УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ
Пекарский Э. К. – б. политссыльный
Якутии, лингвист и этнограф – 17.
[С. 37.]
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)
.png)