ЎЎЎ 4. Афака Кутхай. Сасланы генэрал Юзаф Копаць у Якуцку. Ч. 4. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                         Юзеф Копец — воин, изгнанник, мемуарист

    Дворянский род Копецев (фамилия связана с понятием «межевой столб, знак») известен по летописям с 14 века и происходит «от княжат тверских». В 15 веке он разделился на две ветви, одна из которых проживала на Смоленщине, другая — в Витебском воеводстве Великого Княжества Литовского. Последняя со временем расселилась также в Ковенском, Виленском, Трокском и Минском поветах ВКЛ. Это были отважные, инициативные и преданные своему Отечеству люди, служившие воеводами, каштелянами, армейскими офицерами, судьями и священниками, бывшие послами на сеймах. В 1713 году король Речи Посполитой Август II даровал за службу во владение шляхтичу Миколаю Копецу находившееся в Дисенском повете Виленского воеводства имение Лушнев. Миколай был внуком Петра Копеца и двоюродным братом Самуэля Копеца, деда Юзефа. В книге исследователя А. Бонецкого «Польский гербовник» (Варшава, 1907) отмечается: «Юзеф бригадир, Михал майор польских войск, Адам и Антоний, сыновья Станислава, внуки Самуэля, правнуки Петра, владельца Кухар в Пинском повете, легитимированы в шляхетстве с гербом «Крои» в 1805 году». Сведения о том, что Петр Копец владел имением Кухари в Пинском повете, не подтверждаются. Такого имения и населенного пункта на Пинщине не было. Деревня Кухари в Кухарском старостве Оршанского повета Витебского воеводства с 1546 года была владением князя Михаила Козеца. А Петр Копец, прадед генерала, был, скорее всего, безземельный шляхтич, живший воинской службой или арендой фольварка у богатого помещика.

    По Станиславу Копецу сведений мало и они противоречивы. Достоверно известно, что он служил ротмистром во 2-й (Пинской) бригаде национальной кавалерии ВКЛ, был женат на Анне из рода Голавских, имел четырех сыновей. В краткой версии своей рукописи Ю. Копец сообщает, что отец в молодости служил королю Станиславу Лещинскому, попал в плен после капитуляции Гданьска и умер в возрасте 98 лет. В полной версии рукописи пишет, что отец умер в возрасте 93-х лет, угнетенный разделом Речи Посполитой. Из этого можно заключить, что Станислав родился в начале 18 века, воевал на стороне Станислава Лещинского во время второго периода его правления в 1733-1734 годах и умер в конце столетия. Предположительно, был владельцем или совладельцем небольшого родового имения Лушнев Браславского повета Виленского воеводства, которое после его смерти досталось не сыновьям, участникам костюшковского восстания, а более лояльному к новой власти племяннику В. Копецу.

    О себе мемуарист сообщает, что родился 15 мая 1762 года в Пинском повете Берестейского воеводства ВКЛ. Возможно, в самом Пинске или в каком-либо населенном пункте по месту дислокации хоругви (роты) его отца. Эта дата считается общепринятой. Однако А. Бонецкий, работавший со многими не дошедшими до нас церковными архивами, утверждает, что Ю. Копец родился в 1759 году, и это косвенно подтверждает запись в документе 1794 года о том, что на момент производства в бригадиры ему было 36 лет.

    Из дневника Ю. Копеца известно, что отец учил его и братьев отечественному языку, латыни и геометрии. Впоследствии, возможно, в пинской кадетской школе, он также приобрел хорошие навыки рисовальщика и картографа. Воинскую службу начал в шестнадцатилетнем возрасте рядовым в той же 2-й (Пинской) бригаде национальной кавалерии ВКЛ. Портрета Ю. Копеца не сохранилось, а возможно, его и не было. Представленный в этом издании сделан уже в наше время по фотографии начала 20 века его правнука Стефана Копеца. Из описаний современников мемуариста известно, что он был невысоко роста, стройный и очень энергичный. С 1781 года Юзеф Копец в чине «заместителя» (близкий к унтер-офицерскому) охранял со своей бригадой на юге польско-турецкую границу. Четыре года спустя был произведен в подпоручики и назначен адъютантом генерал-лейтенанта С. Потоцкого, командующего польским пограничным корпусом. В 1791 году получил очередной чин поручика и назначение командиром хоругви (роты) в 4-й эскадрон 2-й бригады национальной кавалерии ВКЛ, переведенной к тому времени с границы на место своей постоянной дислокации в Пинский повет.

    Очередная российско-польская война, длившаяся с 18 мая по 27 июля 1792 года, стала для молодого поручика школой первого боевого опыта. Тогда он заслужил авторитет храброго, деятельного и способного командира. В сражении у м. Мир 11 июня 1792 года Пинская бригада, стоявшая в центре первой боевой линии, в течение двух часов выдерживала мощный артиллерийский обстрел противника. И если бы командовавший армией Речи Посполитой генерал-лейтенант И. Юдицкий имел способности и решительность настоящего военачальника, то мог бы добиться успеха с этими стойкими войсками. Но пока они гибли от вражеских ядер, главнокомандующий тратил время в бесплодных совещаниях, а к вечеру скомандовал общее отступление. Пинская бригада взяла реванш за эту неудачу в сражении 24 июля при м. Гранне на реке Западный Буг. Возглавивший армию после отстранения от должности И. Юдицкого генерал-лейтенант М. Забелло выбрал здесь крепкую позицию и решил дать бой подходившим русским дивизиям генерал-поручика Б. Меллина и генерал-поручика Ю. Долгорукова. После сильной и продолжительной артиллерийской подготовки большие массы русской пехоты и кавалерии перешли реку по наплавному мосту и атаковали правое крыло противника, но были отбиты с большими потерями. Тогда они атаковали с другого фланга, и вновь безуспешно. Выждав удобный момент, М. Забелло бросил в общую контратаку Пинскую кавалерийскую бригаду и другие свежие части из своего резерва. Русские дрогнули и попятились. Им, прижатым к реке с единственной переправой, грозил реальный разгром, но командир авангарда опытный генерал Ф. Денисов быстро оценил опасность и немедленно начал отводить под прикрытием артиллерийского огня свои войска на другой берег. Хотя и с большими потерями, это русским удалось сделать, после чего переправа была уничтожена. К сожалению, успех при Гранне уже не повлиял на ход войны, т. к. переметнувшийся на сторону изменников-«торговичан» король Станислав Август приказал армии сложить оружие.

    Позорная капитуляция короля и правительства, когда исход войны был еще не очевиден и средства для ее ведения далеко не исчерпаны, переход реальной власти в руки Торговицкой конфедерации, чьи вожди состояли на явной или тайной российской службе, вызвали сильнейшее возмущение у всех патриотов Речи Посполитой. Гетман Великий Литовский М. Огинский, генералы Т. Костюшко, М. Забелло, К. Н. Сапега подали в отставку и уехали из страны. Многие офицеры покидали полки и разъезжались по домам, не желая присягать новым властям. Но большая часть, те, кто не имел поместий и других доходов, кроме жалованья, остались на службе. В их числе был и командир кавалерийской роты поручик Ю. Копец. По условиям мирного договора 2-я бригада национальной кавалерии ВКЛ была отведена на место постоянного базирования в Пинский повет и здесь 17 мая 1793 года приведена к присяге на верность императрице Екатерине II. Затем она была переименована в «Днепровскую» и отправлена в Изяславское наместничество на Украине, где вошла в состав 20-тысячного польского корпуса на русской службе.

    Рота поручика Ю. Копеца располагалась в с. Лесовщизна Овручского повета. Местный помещик Т. Павша привлек офицера в тайный патриотический союз, имевший целью возрождение Речи Посполитой. Руководивший подготовкой восстания на белорусских и украинских землях последний обозный (главный квартирмейстер) армии ВКЛ генерал К. Прозор прислал на исходе года в Лесовшизну своего эмиссара, бывшего капитана войск ВКЛ А. Косиньского. К этому времени Ю. Копец, как один из лучших офицеров части, был произведен в майоры и фактически стал заместителем командира бригады С. Сломиньского. «Будучи призванный народом к выступлению моей бригады, — вспоминал Ю. Копец, — я был посвящен в тайну восстания через посланника N., но скрыл ее от бригадира Сломиньского, который был слаб духом и, не имея решительности, считался чужим в подобном деле». Деятельный поручик привлек на свою сторону других офицеров, которые, в свою очередь, вовлекали в тайное общество новых членов и осуществляли подготовку к восстанию на местах.

    После выступления 12 марта 1794 года в Польше подлежавшей расформированию 1-й Великопольской кавалерийской бригады генерал-майора А. Мадалинского императрица Екатерина II приказала разоружить находившиеся в Украине войска бывшей Речи Посполитой. Их офицерам и солдатам предлагалось на выбор: получив по рангу жалованье, выйти в отставку, либо продолжить службу в русских полках. Подозреваемых в подготовке мятежа предписывалось немедленно арестовывать и отправлять под стражей на левый берег Днепра. Но, как свидетельствуют документы, вопреки лукавым обещаниям более девяти тысяч солдат из бывших войск Короны и ВКЛ были тогда насильно зачислены в русские полки.

    Судьба Пинской бригады сложилась иначе. После отъезда С. Сломиньского в русский штаб его заместитель энергично взялся за осуществление намеченного плана. Был разработан маршрут, конечным пунктом которого был Краков. С помощью Т. Павши и его жены, пламенной патриотки Иоанны из рода Любавских, удалось собрать много повозок, на которых погрузили 20-дневный запас продовольствия на каждого кавалериста и коня, боеприпасы и другое имущество. Когда все было готово, майор Ю. Копец послал надежного офицера с каким-то формальным донесением в Житомир к генерал-губернатору, чтобы узнать его планы и распоряжения по противодействию повстанцам. Быстро вернувшись, тот доложил о дислокации гарнизонов и передвижениях русских войск. А главное, ему удалось узнать, что генерал-майор В. С. Шереметьев накануне получил донос от какого-то офицера Пинской бригады о предстоящем восстании и распорядился выслать на ее разоружение Азовский пехотный полк, несколько полков казаков, арестовать самого Ю. Копеца и его единомышленников.

    К тому времени два эскадрона уже собралась в Лесовшизне, остальным находившимся западнее подразделениям были назначены место и время сбора по намеченному маршруту следования. Майор выступил со своими кавалеристами из Лесовщизны в один из последних дней апреля. Совершив марш на 30 км к северо-западу, они прибыли около 2-х часов ночи в лежавшее при большом тракте местечко Ушомир, где местный ксендз М. Яндолович окропил солдат святой водой и благословил на бой за Отечество. Отсюда двинулись по тракту на юго-запад и через несколько часов марша соединились в назначенном месте у с. Бялка с другой частью бригады. «Здесь,— вспоминал Ю. Копец, — принял присягу у всей соединившейся, выстроенной в боевую линию бригады и, приказав играть музыку, с народной песней Богородичной двинулись дальше в дорогу».

    Первым серьезным препятствием на их пути стала охраняемая русской пехотой и артиллерией переправа через полноводную реку Случь. Противник заранее стянул на свою сторону паромы, а приближавшуюся колонну встретил артиллерийским огнем. Оставив авангард вести перестрелку у переправы, майор скрытно увел свои главные силы выше по течению реки, где быстро переправился на плотах и других вспомогательных средствах. Атаковав противника одновременно с фронта и фланга, бригада разогнала пехоту (пленных не брали) и захватила пушки, которые затем были утоплены в реке. Дойдя почтовым трактом до городка Корец, встретили там русскую пехотную часть на боевых позициях с артиллерией. Чтобы избежать ненужных потерь, бригада обошла их стороной за пределами дальности пушечного огня. Следуя дальше на юго-запад, в сторону города Острог, Ю. Копец получил от своей разведки сообщение, что впереди в болотистой местности его поджидает засада. Русский батальон заблокировал греблю между двумя мостами. Штурм грозил значительными потерями. Взяв местных проводников, майор отправил налегке большую часть своих кавалеристов вправо и влево искать проходы через болото, а сам, чтобы выиграть время, затеял переговоры с противником. Когда в тылу у русского батальона раздались выстрелы, Ю. Копец сообщил парламентеру, что они окружены и потребовал немедленно очистить дорогу. Как вспоминал мемуарист, противник «... исчез во мгновение ока, оставив очень сильную позицию».

    К полночи повстанцы достигли местечка Анополь, где рассеяли встретившуюся роту русской пехоты и, не теряя времени, продолжили движение. Шли остаток ночи и весь следующий день. Вечером узнали от местного шляхтича, что дальше по тракту их подстерегают значительные силы русской конницы. Резонно полагая, что после такого изнурительного марша не стоит вступать в бой со свежими полками противника, Ю. Копец повел свою колонну лесными проселочными дорогами и к ночи разбил лагерь в труднодоступной, поросшей лесом излучине р. Горынь. От бывших в лесу работников узнали подробности об этой местности и переправах. В разных направлениях были высланы фуражиры с требованиями сельским старостам подготовить квартиры, продовольствие и фураж на несколько тысяч пехоты и кавалерии. Военная хитрость удалась, противник, не зная, каким путем будут идти повстанцы, разделил свои силы. «Прежде, — пишет мемуарист, — чем неприятель опять сосредоточился, я уже выиграл наперед несколько маршей, везде уничтожая за собой мосты и переправы».

    Уже была близка польская граница, но как раз здесь бригаду ожидали самые большие трудности. Разведка установила, что далее путь на протяжении двух километров пролегал по гребле, лежащей в болотах и трясинах между двумя озерами. Вход на греблю перекрывался казачьими дозорами и тремя линиями рогаток, а выход запирала многочисленная вражеская пехота. Майор принял решение прорываться ночью. «Приказав сохранять тишину под угрозой самой суровой кары, — вспоминал он, — без малейшего бряцания оружием и даже запретив курить трубки, прислушиваясь к каждому движению в окрестностях, мы приблизились самым осторожным шагом на полчетверти мили от входа на греблю. Задержав здесь бригаду, я взял с собой спешенными несколько десятков самых лучших людей и продвинулся к выходу на греблю. В этом случае судьба мне помогла, обнаружили несколько лодок, спрятанных в траве на берегу пруда. Они были использованы для перевозки моей вооруженной топорами импровизированной пехоты к рогаткам и мельницам. Шум воды на плотинах, заглушавший движение этой переправы, значительно способствовал ее успеху. Моя пехота, вбежав с топорами, вырубила рогатки, заставив отступить посты, заперла мельницы с казачьими, дозорами, после чего, дав сигнал бригаде поджогом нескольких домов, была поддержана подкреплением и прокладывала дальше дорогу. Успех был полный. Свободно проследовали по этой трудной переправе, и вместо пехоты в карауле на конце гребли обнаружили только несколько десятков всадников тяжелой кавалерии, большая часть которых попала в наши руки».

    Сделав с рассветом остановку возле большого села для отдыха людей и кормления коней, узнали от местных жителей, что недалеко находится казачий полк Колюбакина, а в пяти милях марша, в Кременце — польский пехотный батальон князя М. Любомирского, и еще один стоит севернее, в г. Дубно. Вскоре на виду появились казаки, но, не решаясь атаковать, они со всех сторон до самой границы сопровождали с перестрелкой направившихся к Кременцу повстанцев. Уланы прибыли туда уже к вечеру. «Мой вход в город, — сообщает Ю. Копец, — был подобен триумфальному шествию. Звонили колокола, на рыночной площади в связи с поздней порой зажгли для освещения бочки. Радостно взволнованные жители не жалели для приветствия народных войск всякого рода еды и напитков». Присоединив к себе гарнизонный батальон, бригада выступила в г. Дубно. С марша майор выслал донесение генералу М. Каменьскому, командовавшему войсками повстанцев в районе г. Владимир-Волынский. За несколько дней бойцы Пинской бригады прошли с боями по тылам противника около трехсот километров, да еще привели с собой значительный обоз, не имея при этом серьезных потерь. Еще современники сравнивали их историю с той, что рассказал в своей книге «Анабасис» (греч. «восхождение») древнегреческий историк и воин Ксенофонт о возвращении своего корпуса с боями из Персии в Элладу. За это смелое дело Ю. Копец был утвержден 5 мая главнокомандующим Т. Костюшко в должности командира бригады с производством в чин вице-бригадира.

    Пинская бригада, пополнившая свою численность до 600 сабель, вошла в дивизию генерала Я. Гроховского и в течение трех недель успешно обороняла от вчетверо сильнейшего противника рубеж по р. Западный Буг. Она отличилась в бою 18 мая под Дубенкой, 23 мая при Миколаеве и 8 июня в сражении у Хелма. Позже была включена в польский корпус генерал-майора Ю. Зайончека и отважно билась 9-10 июля в успешном для повстанцев сражении под Голковом. «Тем временем, — сообщает польский военный историк С. Хербст, — когда уже заколебалось левое польское крыло, Зайончек перебросил туда с правого крыла Пинскую бригаду Копеца, которая изменила ситуацию. Однако при этом образовалась брешь на правом фланге, через которую в облаках пыли, среди замешательства, прорвался казачий полк (обмундированный подобно Пинской бригаде). Быстрая ориентация Копеца и тут спасла положение. Стрельба продолжалась до наступления темноты. Около 21 часа россияне отступили».

    В августе-сентябре кавалеристы с Пинщины вместе с другими войсками отстояли Варшаву в кровопролитных, двухмесячных боях с русскими и пруссаками. За проявленную храбрость и умелое руководство войсками 25-27 июля при Блоне и Повазках, 25-27 августа при Бермово главнокомандующий Т. Костюшко произвел 5 сентября Ю. Копеца в чин бригадира и вручил ему золотое наградное кольцо № 8 с надписью «Отчизна своему защитнику».

    На исходе сентября Пинскую бригаду передали в состав сильно поредевшего после боев на Брестчине корпуса генерал-майора Ю. Сераковского. Где-то на марше к Люблину ее встретил 6 октября адъютант главнокомандующего Ю. Немцевич. «Измученный круглосуточной ездой на коне, — вспоминал он, — когда уже не знал, где голову преклонить, мужественный и добрый бригадир Копец предложил мне свою кибитку». Пинская бригада отчаянно билась и большей частью полегла 10 октября 1794 года в Мацеевицкой битве, предопределившей судьбу восстания. Сам бригадир получил 4 сабельные раны и попал в русский плен. Получившего более тяжелые раны главнокомандующего Т. Костюшко, Ю. Немцевича, генералов Ю. Сераковского, И. Каминского, С. Фишера, К. Княжевича и бригадира Ю. Копеца держали до взятия Варшавы под стражей в замке Заслав на Украине. Наверное, ранения у командира бригады были не тяжелые, и стали быстро заживать. В середине ноября Т. Костюшко с адъютантом и С. Фишера отправили в Санкт-Петербург. Как вспоминал Ю. Немцевич, «...генералы Сераковский, Княжевич, Каменьский, бригадир Копец, сосланный позднее на Камчатку, и много других пришли проститься с нами». Остальных повезли в Киев, где Ю. Копеца как «изменника», заключили в одиночную камеру. Затем было следствие в Смоленске и военный суд, после которого 2 июля (20 июня по ст. стилю) 1795 года Екатерина II подписала указ о его вечной ссылке на Камчатку.

    В своем дневнике мемуарист не называет точных дат случившихся с ним в неволе событий, но их можно примерно восстановить по другим источникам. С июля по сентябрь его перевезли в тюремной кибитке из Смоленска через Москву и Казань до Иркутска, в октябре-ноябре был переезд от Иркутска до Якутска. В этом городе пленника держали до мая 1796 года, а затем с июня по август был тяжелый переезд по глухой безлюдной тайге до порта Охотск на океанском побережье. Затем был почти двухмесячный тяжелый и опасный морской переход на Камчатку. В октябре ссыльного доставили на поселение в поселок Нижнекамчатск, где ему предстояло провести остаток своих дней.

    Между тем далеко на западе произошли благоприятные для Ю. Копеца и других ссыльных повстанцев события. Скончалась императрица Екатерина II, а занявший российский престол Павел I, который сильно недолюбливал матушку и порушил многие ее начинания, решил помиловать Т. Костюшко и его соратников. Во время московской коронации он подписал 11 декабря (29 ноября по ст. стилю) 1796 года указ об освобождении Ю. Копеца из ссылки с запретом проживания в крупных городах империи, о чем сам бригадир узнал еще очень нескоро. В октябре 1798 года русский корабль доставил, наконец, царский указ на Камчатку. Не желая ожидать еще год или два обратного морского рейса, Ю. Копец уговорил нижнекамчатского коменданта отправить его обратно со следовавшим по сухопутью караваном. В апреле 1799 года он был уже в Охотске, к концу лета добрался в Иркутск, а к исходу года — в Москву. Доехав весной 1800 года до Вильно, получивший свободу бригадир начал было обустраиваться в новых жизненных обстоятельствах, но вскоре выяснилось, что его странствия еще не завершились. В конце мая Ю. Копеца вновь взяли под стражу и как «нежелательного иностранца» отправили под конвоем до пограничного пункта Устилуг для выдворения в Австрию. На границе, однако, местное начальство обуяли сомнения: стоит ли выпускать за границу такую опасную личность? По распоряжению Подольского генерал-губернатора И. В. Гудовича его поместили под надзор полиции в г. Дубно до принятия в столице окончательного решения.

    И здесь судьба вновь улыбнулась уже много повидавшему и пережившему ветерану. Живший неподалеку помещик, известный историк, публицист и общественный деятель Т. Чацкий добился у властей позволения перевести ветерана на жительство в его имение Порицк. В июне 1801 года, когда генерал-губернатору доставили указ уже нового российского императора Александра I с подтверждением всех прав Ю. Копеца, он смог выехать за границу на лечение. Там по приглашению известного аристократа, политического деятеля и мецената князя А. Чарторыйского посетил его имение Пулавы, где гостил несколько месяцев. В 1802 году Ю. Копец возвратился на родину. Не имея каких-либо доходов и своего угла, некоторое время проживал у добрых знакомых Т. Павши в Лесовщизне, в имении Троянов помещика Дзялиньского, а затем в имении Млынов графа А. Ходкевича. В 1803 году Ходкевичи, относившиеся к костюшковскому ветерану с большим уважением, подарили ему небольшой фольварк Чернолесье. Проведенные там годы Ю. Копец вспоминал потом, как самые безмятежные в своей жизни.

    Тогда же, наверное, заручившись поддержкой входившего в ближний круг императора молодого князя А. Е. Чарторыйского, он начал хлопоты о пенсии и правах на родовое имение Лушнев после кончины уже старого и сильно хворавшего родственника, отставного хорунжего В. Копеца. Они увенчались успехом, хоть и частично. 2 января 1805 года (21.12. 1804 по ст. стилю) царь назначил Ю. Копецу пенсию по генеральскому чину и подписал указ о будущей передаче ему имения. «Литовско-Виленской губернии Браславского повета имение Лушнев с прилегающими к нему деревнями, говорилось в нем, — после смерти нынешнего владельца хорунжего Винцента Копеца милостиво даровали Мы в пожизненное владение бригадиру бывших польских войск Иозефу Копецу на тех же условиях, на каких посессор владел». В том же году Ю. Копец был утвержден в своем шляхетском достоинстве с гербом «Крои» по Виленской губернии. В 1805 или 1806 году он выезжал в Санкт-Петербург, чтобы получить Лушнев не в пожизненное, а наследственное владение, но эти хлопоты успехом не увенчались. Более того, по старым долгам бригадир лишился и любимого Чернолесья, о чем с большим сожалением повествует в своем дневнике. Уехав из столицы, он некоторое время жил у своего дальнего родственника Т. Вавржецкого в его имении Видзы-Ловчинские Виленской губернии. В августе 1807 года по приглашению князя Д. Радзивилла переехал в его резиденцию Несвиж Минской губернии, а затем до 1811 года проживал в одном из его фольварков. Дата женитьбы Ю. Копеца на шляхтянке Анели из рода Шмыдеровых не установлена, но это произошло, скорее всего, около 1809 года, а вскоре родился его единственный сын, которого тоже назвали Юзефом. Известно, что в 20-х годах 19 века мальчик обучался в пиарской католической школе в Варшаве, где преподавали теологию, польский язык и литературу, математику, музыку, рисование.

    В 1812 году, когда Наполеон на полгода восстановил Великое Княжество Литовское, костюшковский ветеран был уже в довольно пожилом возрасте, после перенесенных лишений часто болел, в армии не служил. Возрождение Отчизны искренне приветствовал, приехал в Вильно, принимал участие в общественной жизни, вступил в масонскую ложу «Усердный Литвин». В архиве сохранилось его письмо правительству ВКЛ с просьбой о выплате полагавшейся пенсии. Когда через пять лет в Лушневе скончался его родственник Винцент, Ю. Копец вступил в права владения родовым имением и возобновил ходатайство сделать его наследственным. Это Юзефу удалось, но опять частично. В мае 1826 года, уже четвертый на его памяти российский самодержец, император Николай I подписал указ, гласящий, что «...находящееся во владении бригадного генерала Копеца имение Лушнев в Браславском повете милостиво передаем тому же Копецу вместо пожизненного владения в 50-летнюю аренду, считая начало этого срока с 1818 года, со времени передачи того имения в пожизненное владение».

    Последний официальный документ, где упомянут Ю. Копец, датирован 17 июня 1827 года. Из него следует, что Виленская губернская канцелярия выдала ему заверенную копию царского указа. Метрическая запись о кончине генерала не найдена, но по семейному преданию он скоропостижно умер в том же 1827 году, когда вышел на крыльцо, чтобы встретить приехавших гостей. Был похоронен в Лушнево в крипте родовой каплицы рядом со своими предками. В 1868 году, когда истек 50-летний срок аренды, имение перешло от внуков генерала другим владельцам. Каплица со временем пришла в запустение, и была разрушена во время 1-й мировой войны.

    Литературное наследие этого видного уроженца Беларуси начало появляться в периодических изданиях еще при его жизни. Первая публикация фрагмента воспоминаний Ю. Копеца «Камчатские обычаи» случилась в феврале 1821 года в варшавской «Литературной газете». Известно, что в это время он и сам был в Варшаве, встречался с боевыми товарищами, посещал заседания масонской ложи. В мае того же года русский перевода статьи «Камчатские обычаи» появился в петербургском журнале «Сибирский вестник». О боевом прошлом и сибирских странствованиях ветерана знавшие его лично польские литераторы Л. Семеньский и А. Горецкий написали повесть и стихотворение. В 1841 году читателям была представлена подготовленная С. Плятером статья о Ю. Копеце в «Малой польской энциклопедии».

    Известно, что хозяйка Пулав княгиня И. Чарторыйская очень заинтересовалась устными рассказами ветерана и советовала ему подготовить рукопись для публикации. Бывший адъютант Т. Костюшко, известный историк, писатель и общественный деятель Ю. Немцевич, просмотрев первые наброски дневника, рекомендовал соединить отдельные рассказы в единое произведение и помог разработать его структуру. Над своими записками, придав им форму путевого дневника, Ю. Копец работал несколько лет, написав два варианта: приведенный здесь сокращенный и расширенный. В октябре 1821 года он передал рукопись (расширенный вариант) своего дневника, приложенные к нему рисунки и карты княгине И. Чарторыйской в Пулавы. Та, наверное, посчитала, что материал перед публикацией нуждается в дополнительной литературной обработке, и оставила его в семейном архиве. Но не забыла о рукописи, забрала ее с собой в числе немногого имущества, когда выезжала из дворца в 1831 году накануне захвата Пулав русскими войсками. После смерти княгини эта версия дневника Ю. Копеца оказалась в Париже, а затем была передана в Музей Чарторыйских в Кракове.

    В итоге первым в 1837 году во Вроцлаве был напечатан сокращенный вариант дневника, переданный Ю. Копецем незадолго до своей кончины своему знакомому издателю и меценату, бывшему наполеоновскому офицеру графу Э. Рачиньскому. Как было тогда принято, книга имела длинное название: «Дневник путешествия Иозефа Копця вдоль всей Азии, напролет от Охотского порта по океану, через Курильские острова, до Нижней Камчатки, а оттуда обратно до того же самого порта на собаках и оленях». Краткий вариант переиздавался в 1865 г. в Хелме, в 1881 и 1911 годах во Львове, а также в Париже (в 1841 году французский перевод и в 1867 году на польском языке). Адам Мицкевич, преподававший курс славянских литератур в парижском «Колледж де Франс» подробно рассказал о дневнике Ю. Копеца в своих лекциях 6 и 10 мая 1842 года, как произведении нового, «сибирского» или «ссыльного», литературного направления. Возможно, что они были даже знакомы. Имение Видзы-Ловчинские, принадлежащее Т. Вавржецкому, где подолгу жил отставной генерал, находилось недалеко от имения И. Маевского, дяди поэта по матери, которого тот, будучи студентом Виленского университета, часто навещал. При подготовке майских лекций А. Мицкевич вначале использовал имевшийся у него французский перевод дневника, но затем начал поиски польского издания 1837 года, чтобы ознакомится с книгой в оригинале. Он нашел эту книгу за день до первой лекции у проживавшего тогда в Париже бывшего пулавского библиотекаря К. Сенкевича и почти всю ночь провел за переводом.

    Неизвестно, где и у кого хранилась оказавшаяся примерно тогда же в Париже полная версия дневника. Там с нее сделали копию и издали в 1863 году на польском языке в Берлине под названием «Дневник Юзефа Копеца, бригадира польских войск, составленный из разных случайных записок. С шестью литографиями и картой Камчатки». Эта книга была переиздана в Варшаве на хорошем академическом уровне в 1995 году. Все предыдущие издания дневника Ю. Копеца 19 века производились в Пруссии, Австрии и Франции, а в России эта книга до начала 20 века была в списках запрещенной литературы. Причина, надо полагать, в том, что автор на ее страницах нелицеприятно отзывался о некоторых российских порядках и царских слугах.

    Однако спустя три четверти века после первой публикации фрагмента воспоминаний Ю. Копеца на русском языке популярный петербургский журнал «Исторический вестник» поместил в 1896 году на своих страницах еще запрещенный к тому времени (!) краткий вариант дневника под названием «Записки бригадира Иосифа Копеца». Инициатором публикации и автором перевода был Г. А. Воробьев (1860-1907), человек неординарный. Григорий Алексеевич закончил Санкт-Петербургскую духовную академию, служил мировым судьей в Полоцке и Ломже, написал несколько исторических трудов. Годом ранее он опубликовал в журнале «Русская Старина» свой перевод записок участника восстания 1794 года Я. Килиньского, и впоследствии немало способствовал ознакомлению русского общества с польской историей и культурой. Однако сегодня та давняя, ставшая библиографической редкостью, публикация уже не может удовлетворить интерес читателя. Судья не был знаком с польской военной терминологией (понятие «военный лагерь» перевел как «обоз» и др.). Стараясь сделать текст более удобным для восприятия читателем, он произвольно переставлял разные фрагменты текста в предложениях, абзацах и даже главах. Кое-что сократил, а от себя добавил краткую аннотацию перед каждой главой. Приведение издания в соответствие с оригиналом 1837 года, необходимость развернутых примечаний к тексту и стали, собственно, причиной, по которой автор этих строк сделал новый перевод.

    Ю. Копец, профессиональный военный, а не литератор, сумел доходчиво поведать не только о происходивших на его веку значительных общественных событиях и войнах, в которых участвовал, но также о множестве запомнившихся ему картин и событий частного характера. Взяв на себя роль летописца, он не дает происходившему однозначных оценок, старается представить объективную картину увиденного, с пониманием и уважением пишет о жизни и культуре жителей далеких краев, где оказался волей судьбы. В дневнике, конечно, видны и переживания автора, его личный взгляд на окружающий мир, имеются хронологические и некоторые другие ошибки. Так, место проживания в ссылке, стоящий на берегу р. Камчатки в 30 км от океана Нижнекамчатский острог, слился у мемуариста с маленьким поселением в устье реки, а сообщение, что среди его охраны были побывавшие в Париже соратники М. Беньовского, неверно. Все же подобных неточностей в тексте мало, и появились они оттого, что автор передал непроверенные слухи и рассказы, да и сам кое-что запамятовал за давностью лет. В целом же о достоверности и сохраняющейся до нашего времени научной важности дневника Ю. Копеца свидетельствуют многие работы польских, российских, белорусских и других исследователей. По существу и объему содержащихся там сведений, он является ценным источником по истории Польши, Беларуси, Украины и особенно восточных территорий России. А сам автор, искренний патриот своей Отчизны, отважный воин, вдумчивый и объективный наблюдатель, вызывает у читателя чувство большой доброжелательности и уважения.

    Прославленного земляка помнят и чтят в Беларуси. В 1986 году в Минске увидела свет книга В. П. Грицкевича «От Немана к берегам Тихого океана», рассказывающая о Ю. Копеце и других уроженцах ВКЛ, побывавших в Сибири, на Дальнем Востоке в 17-19 веках. Публикации о нем были в журналах «Маладосць» за 1977 и 2010 годы, «Неман» за 1986 год. В историко-документальной хронике «Память» Браславского района ему посвящена большая статья, в районном краеведческом музее — отдельная экспозиция. В 5-м и 6-м номерах за 2003 год браславского краеведческого альманаха «Павет» опубликована статья о родословной генерала его прямого потомка Мечислава Копеца, проживающего в польском городе Вроцлаве. Стараниями местных краеведов в 2007 году в д. Лушнево Браславского района Витебской области восстановлено надгробие на могиле Юзефа Копеца.

    Владимир Лякин

    [С. 3-16.]

                                                                        Глава третья

                                                              Путешествие до Иркутска

    Той же самой ночью меня разбудили и повезли в назначенное место под охраной нескольких вооруженных солдат. Везли без остановки 5 дней и ночей, а на шестые сутки ночевали на почтовой станции, где меня никто не видел, и я никого. Меня конвоировали офицер, унтер-офицер и четверо рядовых; ни один из них со мной не разговаривал, а мне очень хотелось узнать, куда везут. Однажды, при перемене почтовых запряжек, все они отошли от повозки за лошадями и покупками для своих надобностей, оставив при мне лишь старичка солдата. Стал я его упрашивать, и дал несколько пятаков, чтобы сказал, куда мёня везут; он долго сомневался, и с боязнью и страхом сказал только, что они назначены до Иркутска. Я немного успокоился, предположив, что в Иркутске конец пути, но прибытие туда было лишь началом новых испытаний...

    [С. 26.]

    Приблизившись на расстояние в пятьсот верст до Иркутска, мы остановились на двухдневный отдых. Селение было довольно значительным, и в нем находился низший суд. Солдаты были измучены и искалечены при опрокидывании кибитки, поэтому по требованию офицера дали местную стражу. Здесь под командой моего офицера собрались для перевозки в Иркутск:

    1-й. Доминиканский приор Раковский.

    2-й. Городенский из Минского воеводства [* Городенский, Тадеуш — генерал-майор, командир повстанческих отрядов Ошмянского повета.].

    3-й. Ян Зенькович [* Зенькович, Ян — полковник армии ВКЛ.] и два застенковых [* Застенок — шляхетский хутор в ВКЛ.] шляхтича из-под Ошмян в полотняных жупанах, которые занимались землепашеством и были безвинно схвачены, так как носили фамилии двух наших магнатов, сумевших откупиться в Смоленске.

    В последнюю ночь отдыха, перед сборами наутро в дорогу, местная стража, солдаты и мы крепко спали при постоянно горящем огне, как во всех местах нашего ночлега. В ту ночь офицер тихо поднялся и погасил огонь, а когда настало утро и почтовые кони были уже запряжены, он вскочил, впал как бы в конвульсии, искал что-то по кровати, затем объявил, что его кошель украден. В нем были все наши деньги, так как невольникам иметь их не полагается, а также много казенных денег: на почту до Иркутска на двадцать два коня, жалованье на всю команду на шесть месяцев и на обратный путь им до Смоленска. Он сам их украл, вышел ночью и спрятал под камень вблизи места, где мы должны были проезжать, о чем я узнал позже. Привел в нашу квартиру низший суд и предложил осмотреть себя, всех нас и наши вещи. Низший суд ничего не отыскал, лишь у ксендза приора один из тех благородий украл часы. Затем офицер послал в Иркутск курьера с донесением о происшествии, о том, что везет очень важных секретных преступников и на ночлеге в населенной ворами и разбойниками колонии, при их страже был обворован и не имеет на что далее везти арестантов. Приложил к этому еще несколько свидетельств от проживавших в селении мелких купцов о том, что у них уже было несколько подобных случаев с другими. Курьер вернулся с деньгами на прогоны и распоряжением ехать скорее.

    На 5-й месяц мы были привезены к Иркутску, перед которым протекает большая река Ангара, быстрее которой, как сообщают, нет во всей Европе; на ней более мили вверх стоят суда, на которых во мгновение ока перевозят в Иркутск. Река выходит из-под высоких гор в Китае. Когда нас перевезли, то на берегу встретил комендант; нас разлучили и уже более один с другим не виделись. Я был помещен с новой охраной в доме одного купца, был очень слабым и взволнованным, понимая, что здесь может прояснится моя судьба. Дом был наполовину нежилым и сам его хозяин торговлей не занимался. Зал был прекрасно меблирован, а в вазонах стояло несколько десятков китайских деревьев. Некоторые из них почти касались потолка, и это место было бы для меня раем, если бы не был невольником.

    Комендант города, гуманный человек, прислал мне еду со своего стола. Была только одна ложка, так как ни вилок, ни ножа арестованным не дают. Назавтра меня посетил местный доктор, очень учтивый человек, недавний выпускник петербургской академии. Он женился в этом городе на дочке первейшего купца, который получил чин полковника и орденский крест за открытие многих островов в океане. Узнав о предстоящей мне дальнейшей дороге, дал много разных лекарств, предостерегая, чтобы я их берег, так как дальше уже не знают ни докторов, ни лекарств. Спросил меня, что обычно пью утром? Отвечал, что прежде пил кофе, теперь же о нем забыл. Перед самым отъездом он дал мне большой кожаный, крепко завязанный мешок и рекомендовал употреблять эти травы каждый день, сколько захочу. Когда развязал его в дороге, нашел там вместо трав несколько фунтов сырого тертого кофе и большую голову сахара. Кофе и сахар очень дорогие вещи в Иркутске. К отъезду пришел комендант, а за ним принесли и положили в мою кибитку шубу на оленьем меху. Я очень удивился, ведь еще была не поздняя осень, довольно тепло, а мне дают шубу. На это комендант ответил, что через несколько дней уже встречусь с зимой, что и случилось: уже несколько дней спустя были заметные морозы, и эта шуба очень мне пригодилась.

                                                                     Глава четвертая

                                                          Дальнейший путь до Охотска

    От Иркутска меня везли несколько десятков миль в повозке через дикую орду до реки Лена, где уже заканчивались кони. В том месте было несколько судов, груженых товарами иркутских купцов, которые сплавляют их и корабельные принадлежности по реке Лене до Иркутска, а оттуда на вьючных конях везут безлюдными горами и лесами до Охотска на корабли. Все это дорого стоит, так как много коней с тюками погибает от медведей.

    Вернусь к описанию места, оставленного за несколько десятков миль до Иркутска. В лежащей на тракте к Иркутску колонии Киринга [* Город Киренск.], где обитают несколько десятков ссыльных, нам отвели под квартиру довольно большой и удобный дом. Окна были из камня, который рвется на листы бумаги [* Слюда, прозрачный минерал со слоистой структурой.], через которые довольно хорошо видно, и на том стекле пишут кремнем, либо гвоздем, как на пергаменте. Когда конвойный офицер повеселел, а за ним и вся охрана, я пригляделся к окну и увидел несколько стихов, написанных по-русски рукой княгини Меньшиковой [* Меншикова, Дарья Михайловна (1682-1728) — жена светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова (1673-1729), сподвижника Петра I. Умерла по дороге в ссылку в 12 верстах от Казани.]. Во время следования с мужем в ссылку они какое-то время отдыхали в этом доме. Выплакав от горя глаза, она не доехала до Березовых островов  [* Березов — селение нар. Северная Сосьва, притоке р. Оби.], умерла по дороге и была там похоронена. Когда я читал эти стихи на окне, вошел очень старый человек лет 80-ти, который был сослан сюда еще молодым офицером. Войдя, сказал мне, что он хозяин этого дома, предназначенного для отдыха несчастных людей, и занимал меня два часа, рассказывая много историй, так что и мой офицер не выспался. Этого старичка уже больше никогда не видел.

    Возле этой колонии протекает большая река Киринга, на которой обитают много якутов. Они занимаются заготовкой сена или другими работами в поле чаще всего нагими, имея лишь спереди ременные фартуки. Обсядут их большие мухи, оводы, комары, пауки, а они этого не чувствуют из-за грубости кожи, через которую боль не проходит. Рост этих людей невысокий, ноги чаще косолапые, глаза большие, лица широкие и черноватого цвета, волосы черные и грубые, как у коня. Они очень сильны, молодецки ездят на конях, метко стреляют из луков и азартны. Женщины одеваются очень красиво, имеют платья из шкур, раскрашивают их красками и тщательно расшивают разными травами, конским и звериным волосом, ездят на конях и стреляют из луков, бодрые и хорошо переносят холод. В Якутске холодно, как ни в одной части Сибири. Якуты имеют большие стада лошадей и скота, коней никогда не подковывают, а те в самых больших льдах и горах держаться так, словно остро подкованные. Якутов на Киринге у Иркутска много, численность этого народа составляет несколько десятков тысяч человек.

    В Якутске находился остаток зимы до весны; встретил там комендантом знакомого полковника S..... [* Штевинг, Петр Данилович — подполковник, якутский комендант в 1796-1800 годах.], который весьма прославился грабежами в Минском воеводстве. Совершив много преступлений в Польше, сделался комендантом в Якутске, имел при себе много польской прислуги. Они сообщили мне по секрету, что у него много награбленных предметов: дарохранительниц, чаш, дискосов и другой утвари из костелов.

    Якутск, находящийся в глубине Сибири, является ближайшим к порту Охотск; в этом городе превосходные соболя, черные лисы и горностаи. Лежит над рекой Лена. Якутские народы делятся на двенадцать родов, которые возглавляются князьями, имеющими первенство в своем роде. У них очень богатый язык, похожий на татарский, и когда сходятся между собой, неустанно говорят о зверях, об охоте и увиденных снах. Так же и женщины больше всего разговаривают о шаманах (священники или прорицатели этих народов) и разных видениях.

    В некоторые дни меня приглашали на обед к коменданту. Однажды был приглашен на его именины, где неожиданно встретил несколько особ наших поляков, не зная об их присутствии в городе. Первый был Оскерко [* Оскерко, Ян Николай (1735-1796) — подстолий Мозырский, стражник польный Литовский.], стражник Литовский, второй Дубражский [* Дубравский, Андрей (1720 - ок. 1803) — землевладелец, подстароста Овручский, судья гродский Житомирский.], магнат с Волыни, третий Городенский, полковник, четвертый подполковник Зенькович. В этой кампании можно было провести все время бала, но разговаривать осторожно. Были там и танцы, однако никто из наших поляков не танцевал, кроме Зеньковича, ухаживавшего за женой коменданта, шведкой; потом уже Зеньковича не приглашали к коменданту. И в других местах было довольно много женщин, жен чиновников, так как в городе находился низший суд. Воинская команда насчитывает несколько сотен человек и держит в послушании столь многочисленный и мужественный народ. В определенные дни комендант приглашал к себе якутских старшин будто бы для ознакомления с каким-то царским указом. Приказывал приготовить для них в нескольких котлах еду и угощал водкой, которая там очень дорогая. Каждый из якутских старшин привозил ему в подарок несколько десятков самых черных соболей, благодаря чему тот за свое угощение всегда хорошо вознаграждался. Эти народы выплачивают подать соболями; из нескольких соболей отбирают одного лучшего в казну, и при их приемке комендант имеет для себя большую прибыль.

    Купцы из Иркутска прибывают с разными товарами рекой Леной до Якутска, и часть зимы затрачивают на подготовку переезда до порта Охотска. Покупают задешево и режут скот, мясо коптят, а в мокрые шкуры заворачивают свои товары. Стараются делать тюки весом по четыре камня [* Камень — мера веса в ВКЛ = 14,993 кг; фунт = 409,5 г; пуд = 16,38 кг; гарнец = 3,34 литра.], нанимают якутов с несколькими тысячами коней. На каждого коня вьючат с каждой стороны по четыре камня и один камень веса помещают посередине. Когда все приготовят, берут трехмесячный запас продовольствия. Якуты имеют свое продовольствие, вьючат на коней кожаные мешки с молоком, из которого делают потом масло. Везут также копченое мясо рогатого скота, а когда его не хватает, то едят и конину. Вместо хлеба употребляют лепешки из коры дерева лиственницы, которая очень похожа на нашу ель. Содрав с дерева первую кору, вторую берут для еды, сушат ее и смешивают с частью ржаной муки, которую покупают по очень дорогой цене у приезжающих в Якутск русских купцов.

    Когда с наступлением весны вскрылась река Лена, начали готовиться в путь. Здесь мои товарищи были разделены, и каждый отправился в определенное ему место. На должность коменданта в Охотск был назначен князь Мышинский [* Мышецкий, Егор Петрович (ок. 1755 - после 1799) — князь, премьер-майор, комендант Охотска в 1796-1799 годах.], к его конвою присоединился якутский комендант. Он рекомендовал меня, сказал, что хорошо знает, и просил князя проявить ко мне расположение; сказал, что я следую до Охотска, не зная еще о моем дальнейшем пути. От казны для меня и моих вещей до Охотска были назначены четыре коня. Всего же было до 4 000 коней на двадцать одного якута. Наша команда была вооружена луками и стрелами. Прошло две недели, пока вся эта ватага смогла переправиться через реку. Двинулся этот конвой конь за конем, как здесь принято. Никакой дороги не было, шли страшными горами и ущельями, но в конвое было много якутов, знавших путь. Были еще дорожные знаки по конским костям; здесь уже столько лет передвигались транспорты до порта Охотск, и часть коней погибала в дороге, часть была съедена медведями.

    От Якутска до Охотска около трех тысяч верст. На протяжении всей дороги нет никаких колоний, кроме небольшого селения у перевоза. Берега рек после выпадения даже небольшого дождя наполняются водой, и приходится стоять два или три дня в ожидании, когда она спадет; позже там и ног замочить нельзя. На каждой горе, куда мы взбирались, якуты устраивали молебен и вырвав от каждого коня волосы, развешивали их на деревьях. Переходя самые большие горы, взбирались на такие высокие места, что едва пеший человек и по одному кони могли пройти. А с обеих сторон зияли страшные пропасти. Было несколько случаев, когда в них погибли люди и несколько десятков коней.

    Мы шли всегда с утра до вечера без привала; останавливались на ночлег всегда у какой-либо реки и пастбища для коней. Остерегались лишь ночевать вблизи медвежьих берлог, однако каждую ночь у нас от нападений медведей погибали несколько коней. Становясь на ночлег, размещались лагерем вокруг огня для отпугивания медведей; каждый доставал свои запасы и готовил еду. Купцы имели свои палатки, а кроме того на лицах волосяные сетки с полотном, которых нельзя было снимать из-за бесчисленного множества носящихся в воздухе комаров и других насекомых. Без сетки было невозможно отдохнуть, так как иначе рот был бы заполнен насекомыми.

    Более всего мы потчевались чаем, имея с собой ржаные и пшеничные сухари. Было также копченое сало, крупы, и мы чаще всего готовили борщ из молодых листьев ревеня, который растет там в изобилии; не круглый, похож на морковь или пастернак, не такой крепкий, как китайский, его употребляют в четыре раза больше. Каждый день якуты собирали коней, заново вьючились, и мы отправлялись дальше в наше путешествие. Оставшиеся после съеденных медведями лошадей грузы вьючили на других коней. Мне было очень неприятно совершать это путешествие в неудобном деревянном седле, пока позже не догадался положить на него набитый мхом мешок.

    С нами в этом путешествии ехал Мушинский, который, как уже говорилось, был назначен комендантом в Охотск. Он не имел никакой власти над купеческим караваном, но сам себе ее присвоил. Не привыкший к такому тяжелому путешествию и верховой езде, он распорядился сделать для себя носилки с одним конём спереди и другим сзади. В узких и тесных местах приказывал пробивать перед собой дорогу и требовал субординации от якутов, которые не привыкли подчиняться приказам коменданта. Некоторых порубал палашом, причинив великое несчастье, и те, побросав коней и повозки, разбежались по лесам и горам. Мы стояли на одном месте три дня и ни одного из них не видели; некоторые знавшие якутский язык купцы залезали на деревья и звали на том языке, заклиная их богами, пока они, наконец, не послушались. Комендант попросил у них прощения, после чего все двинулись в дальнейший путь.

    По этой дороге над рекой Алдан видели красивое кладбище, христианские надгробия с надписями про разных людей, которые умерли во время ссылки или путешествия. Дальше нашли могилу английского капитана с красивым памятником.

    Наш последний ночлег вблизи порта был у народа тунгусов в очень темном еловом лесу с названием Медвежье ухо. Та ночь была самая неспокойная: якуты разожгли кругом огонь, был слышан их крик и шум уже недалекого моря. В этом месте несколько рыбных рек впадают в море, бродит бесчисленное множество медведей, и, несмотря на все предосторожности, мы лишились нескольких коней. В этой колонии купцы имеют большую прибыль за табак и бусы из цветного стекла, выменивая за них соболей, черных лис, горностаев и т. д. Проехав еще несколько верст, мы увидели безмерную ширь океана. Это впервые увиденное зрелище меня поразило, и, следуя берегом у самого моря, мы прибыли в Охотск.

    Наш спутник комендант, которого местные жители приветствовали со страхом, как Бога, тут же вступил в свою должность. (Коменданты там — божки, жизнь каждого в их руках.) Я надеялся, что найду у него обещанные человечность и учтивость, однако вопреки этому был помещен в дом одного из матросов, и из них же ко мне была приставлена охрана. Несколько раз вызывал меня к себе и отправлял назад с моей охраной.

    Купцы тем временем готовили корабли, так как еще не наступило время выхода в море. Охотск лежит у самого океана на песчаном клине между морем и большой рекой Охота: в нем до шестидесяти деревянных домов. Там проживают некоторые приказчики от иркутских купцов, а большую часть жителей составляют матросы, разные чиновники, корабельные мастера. В этом городе также есть церковь и священник. Бывали случаи, когда во время большой морской бури река переполнялась и смывала дома.

    Комендант распорядился часто выводить меня на прогулки к морю, чтобы привык к морскому воздуху. Однажды, сидя на выброшенном дереве, присматриваясь к тысячам существ, слышу, что кто-то по камням идет ко мне, и увидел довольно солидного человека в красивой одежде. Сначала мне показалось, что это какое-то создание вышло из моря. Приблизился ко мне и спросил, какого я народа человек; ответил, что из несчастливого. Говорит мне: наверное, поляк, знаю этот народ и его дела. Сам я купец, посланный иркутской конторой для снаряжения кораблей в океан, и возвращаюсь в Россию. Если имеешь друзей и семью, отправь через меня письмо, и обещаю, что дойдет. Очень сильно рискую, ведь если застанут за разговором с арестантом, то и сам буду арестован и сослан, но хочу оказать помощь несчастливому. Говорит мне: по возвращению на свою квартиру найдешь бумагу, перо, чернила и сургуч, а охрана мной уже подкуплена, даже и этот матрос, что с тобой. Еще спросил, знаю ли краковских купцов Ласкевичей, с которыми имеет торговлю воском на Черном море. Ответил, что даже нахожусь с ними в большой дружбе. Был он грек родом. Спросил меня снова, не был ли я в списке осужденных за покушение на Государыню, так как сюда никаких заключенных еще не присылали; отвечал, что не был. Возможно, что был усерднее других, и потому стал такой жертвой. Со своей стороны спросил его, не знает ли о моем дальнейшем назначении; он ответил, что не знает, ведь уже край земли. Есть лишь еще в океане полуостров с названием земля Камчатка, там несколько портов и укреплений, наверное, пошлют туда. Возможно, что буду освобожден по воле Провидения, но здесь есть обычай, что выдают за умерших. Научил меня, как поступать дальше, подарил мне камень табака, который там очень дорогой, камень сухарей и разных безделушек для тамошних народов. Посоветовал мне, что если имею какие-либо свои деньги, купить на них различных вещей, так как там деньги никакого курса не имеют. Взял мои письма, которые доставил торговой дорогой в Петербург и уже после смерти Екатерины передал нашим полякам. Записка попала в руки Павла, что принесло мне освобождение. После вступления Павла на престол и освобождения наших поляков лишь через год пришло и ко мне освобождение.

    Поблагодарил я этого купца за его доброе и отзывчивое сердце, простился с ним, и он после недолгого отдыха уехал на тех же самых конях до Якутска и Иркутска. Мне было выдано двухгодовое жалованье арестанта, на которое я закупил много разных вещей, как для себя, так и тамошних народов, а именно сухарей, копченого сала, которое там очень дорого, разных круп, табака и т.д., но все это испортилось, подмокло при крушении корабля...

    [С. 30-38.]

                                                                 Глава четырнадцатая

                                                                   Выезд с Камчатки

    Наступил день отъезда, провели богослужение. Местный евангелист благословил меня и сделал подарок из серебра с многими крестами и следующей надписью: «Тебе, крест, кланяемся и ожидаем второго пришествия». Этот дорогой подарок храню до нынешнего дня. Священник имел приход на первой станции перемены собак, где между камчадалов жило много матросов и сибиряков, которых он не навещал несколько лет, почему и выехал туда с нашей экспедицией для проведения обрядов крещений и браков.

    Вначале ехали следующим порядком. Всего было около 30 человек и более ста собак. Поклажа была спущена с горы над морским берегом, так как колония находилась высоко над морем. Затем запрягли собак на ровном льду, чтобы они не спутались. Вся свита крикнула ужасным голосом и все забренчали своими оштолами, на которых, как уже было сказано, имелось много кружков и колокольчиков. Можно представить, с какой быстротой двинулись собаки: казалось, что от столь быстрой езды ветер срывает голову и человек становится как бы одурманенным. Они мчатся из всех сил, пока не устанут, затем бегут уже медленнее. Сани и собаки очень легко движутся по верху обледенелого снега; привалов не бывает, только ночлег. Прежде чем отправиться в путь, собаки два дня голодают, а для ночлега выбирают лесные места, либо где много выброшенных морем деревьев. Лишь там собак выпрягают, и они, свернувшись в кружок, засыпают. Часа через два каждой из них достается по одной сушеной рыбе, и таким кормом они держатся всю поездку. Все сопровождавшие меня имели достаточно работы, на каждом ночлеге должны были выкапывать в снегу большую яму до самой земли. Делали проход как бы к фундаменту и разжигали большой костер. Ветер туда не доходил, был лишь сильный холод. Я уходил спать в свою обшитую мехами карету; хотя и одевался вдвое, всегда сильно мерз, был еще больным. С наступлением дня запрягали собак и отправлялись дальше в дорогу.

    На шестой день приблизились к первой колонии, но не могли туда попасть, так как все жилища в земле замело снегом. Некоторые собаки, что уже были в этом месте, легли и дальше идти не хотели. Стало понятно, что в этом месте есть жители: спустили собак, и некоторые из них стали лаять, после чего обнаружилось селение. Вышли камчадалы, наш обоз к ним приблизился. В их подземелье пришлось забираться по лестнице через окно, или закопченный дымоход. Меня, как больного и очень толстого от одежды, спустили туда на веревках. Чтобы мы не занесли им заразы или оспы, женщины окурили нас дымными головнями. Уселся возле огня и стал готовить чай. Ледовитый сахар и медный котелок держал привязанными к поясу, иначе сразу украли бы. Надышавшись смрадом этого жилища, почувствовал большое недомогание, стал звать евангелиста, но его уже не было, ушел по коридорам здороваться со своими прихожанами, что при лампах работали и отдыхали. Спустя некоторое время евангелист вернулся к огню, и мы стали пить чай. Вслед ему принесли много шкурок соболей, горностаев и оленьих ягнят. Сказал тогда евангелист, что прожил я два года в Нижней Камчатке и не знаю про находящиеся тут сокровища. Развернул березовую кору и показал мне несколько сушеных грибов, сказал, что они чудодейственные, растут лишь на одной высокой горе возле вулкана. Смотри, пан, — говорит евангелист, — эти меха я получил за грибы, и они готовы отдать все имущество, если бы имел их больше. Эти грибы таковы, что кто их съест, увидит свое будущее.

    Так как я не мог заснуть, посоветовал съесть один гриб. Долго я сомневался, но, решившись, съел половину, отчего погрузился в приятный сон. Внезапно увидел себя в роскошных и великолепных садах, среди разных цветов, между женщинами в белых платьях, угощавших меня разными плодами и ягодами, и тысячу иных удовольствий. Спал на два часа больше, чем обычно. На другую ночь он уговорил меня съесть целый гриб. Я стал уже смелее, съел весь гриб и уснул через несколько минут. Спустя несколько часов проснулся, как бы явившись с того света, и хотел исповедоваться у священника. Разбудил евангелиста, когда, наверное, уже была полночь, он облачился и меня исповедовал. В течение часа я опять уснул и спал до двадцати четырех часов. Не смею вспоминать о явившихся мне ужасных видениях: через что прошел и что наблюдал. Позднее этот гриб вызвал у меня большую обеспокоенность и меланхолию, долго верил всему увиденному. Предостерегал моего евангелиста, чтобы исправил, если чего дурного сделал. Потому, что увидел тогда свое будущее, и больше всего меня обеспокоило, что позднее некоторые из тех сонных видений осуществились наяву. Упомяну только, что увидел всю свою жизнь, как возымел разум с пяти или шести лет, и в дальнейшие годы, лица всех людей, которых только знал в жизни, и с которыми соединяла дружба, все труды и забавы поочередно день за днем, год за годом, все прошлое и будущее.

    После трехдневного отдыха простились с евангелистом, и он меня благословил. Сделав запасы продовольствия для людей и собак, заменив некоторых ослабевших псов, взяли двух новых проводников и отправились в дальнейший путь. Несколько дней мы не видели ни одного селения. Необходимо было ехать вблизи земли чукчей, и мы были в большом опасении, чтобы с ними не встретиться, что нас позднее не миновало. Они не терпят сибиряков и москалей, всегда нападают и разбивают. Для них мы имели некоторые подарки в табаке, стекляшках и иных безделушках. К тому имели еще переводчика, который хорошо владел их языком, но, несмотря на быструю езду, не смогли их избежать.

    На нас напали до тридцати чукчей, ехавшие с охоты на оленях, а некоторые в челнах, так как имеют подобные зимние повозки. Сохранением жизни мы обязаны переводчику. Прежде всего, он сказал им, что везут из неволи человека, который, подобно им, сражался за свою землю; теперь же его возвращают по вызову белого царя, о котором рассказывали им пророчицы, что он многокрылый и правит несколькими мирами. Они имели с собой много вывешенных, пойманных в силки соболей с мясом. Вначале подскочили к моей кибитке, сорвали с головы меховой капюшон и присмотрелись к лицу; этим я сразу дал приготовленные подарки. Они были очень довольны и взаимно бросили в мою повозку несколько соболей и три наполовину черные лисы. Так неожиданно счастливо мы расстались с теми, кто разбил две экспедиции, посланные несколькими годами ранее. Все камчадалы и вся свита были благодарны мне за свое спасение, а еще более переводчику, для которого сделали складчину из табака и разных безделушек.

    На каждом месте ночлега отдыхали под открытым небом, и всегда в самые крепкие морозы для разжигания костра приходилось копать снег, добираясь до самой земли, так же ночевать и кормить собак, о чем выше уже было сказано. Прибыли в колонию или местечко в несколько сотен домов, называемое Ижигинск, населенное сибиряками и москалями. Там для защиты от нападений чукчей имелась команда в несколько десятков вооруженных человек. В этом селении мы отдыхали несколько дней, так как я опять ослабел, не надеясь уже выжить. Моя болезнь еще больше усилилась, когда из холода поместили в теплый дом. Не было доктора, чтобы осмотреть, лишь какой-то старый отставной солдат пустил мне кровь в количестве полгарнца, и этим еще больше ослабил. В течение часа моя кровь превратилась в черную воду. Сильно вспотел, из глаз ручьями текли слезы, беспрерывно душило и кололо во всем теле. Спустя несколько дней мне стало лучше, но симптомы болезни не проходили.

    На второй месяц пути прибыли в порт Охотск, откуда ранее отплыл на корабле. В пути внезапно налетела холодная буря, и пошел такой густой снег, что среди дня наступила ночная темнота. Если бы нам пришлось остановиться в одном месте на четверть часа, то был бы засыпан весь обоз. Но мы бежали под скалы и в густые леса, оказывали помощь некоторым собакам, чтобы не погибли в снегу. Эта буря длилась почти три дня. От Охотска мы были еще в нескольких днях пути, но уже не хватало продовольствия. Экономя продовольствие для собак, камчадалы сами были вынуждены их есть. Казалось, что нам придется погибнуть в этом месте. Не получая своей обычной порции, собаки теряли силы и разрывали слабейших между собой. Возле них нельзя было положить никакого меха, рукавиц, капюшона, так как от голода все это разрывали и съедали. У меня в кожаном мешочке еще было немного продовольствия, что дал мне в дорогу комендант: вареное оленье мясо, немого копченой рыбы и сухарей. Имел кроме этого еще немного чая и водки, а когда шел спать, то помещал этот склад под голову, чтобы не украли.

    Пришлось нам еще преодолеть в том ущелье самую высокую гору 67, которую россияне и сибиряки называют Бабушка. На эту гору мы поднимались с неописуемой трудностью. В течение нескольких дней сани и собаки съезжали назад. Спускались с этой вершины, имея на ногах как бы лыжи, подбитые гвоздями, похожие на щетки. Для сидения нам служили маленькие челноки с ремнями, на руках рукавицы с гвоздями. Распряженные собаки не могли удержаться и сами слетали клубком. Повозки скатывали, а мы все съезжали на этих челноках. Переход через эту гору был опасным, а вернее, ни на что не похожим. Если бы не выглядывавшие из-под снега поросли кедров, за которые хватались, теряя равновесие, то нас ждала бы неминуемая гибель.

    Спустившись с этой страшной горы, мы встретили тунгусов с большими стадами оленей, у которых нашли в достатке всякое продовольствие для себя и собак. Тунгусы были нам очень рады, убили молодого оленя, из которого я сам приготовил очень вкусный язык. Все эти народы на каждой свадьбе и при беседах его используют, не могут без него обойтись. Назавтра мы прибыли в порт Охотск, откуда ранее отплывал в Нижнюю Камчатку.

                                                                  Глава пятнадцатая

                                                          Прибытие по суше в Охотск

    Нашел в этом городе того самого коменданта Мышинского Егора Петровича, наихудшего тирана, с которым совершил путешествие верхом на конях из Якутска до Охотска. Провел в этом порту два месяца, пока, как обычно, не пришел из Якутска караван с разными корабельными принадлежностями. Кони для возвращения в Якутск были наняты через иркутских купцов, которым за них дал несколько соболей и двух бурых лисиц. Имел очень много разных окаменелостей, подарки на память от тамошних чиновников и моего собственного сбора. Имелись также удивительные одежды, в которых сивиллы отправляют свои обряды: рубашки из внутренностей морских рыб, платья из коры, морских птиц и каменной слюды; все это комендант в Охотске у меня отобрал. Остались лишь некоторые частицы тех одежд, из которых потом одни поместил в святыне Сивиллы 68 в Пулавах, другие в Порицке в коллекции Тадеуша Чацкого 69.

    Перед отъездом из Охотска был очень сильно болен. Появилась у меня, не знаю от чего, опухоль ниже груди, величиной со зрелое яблоко. Она причиняла мне большую тяжесть и удушение. Доктора, который мог бы вылечить, там никакого не было, и мой хозяин посоветовал обратиться к тунгусским шаманкам, которые могут творить большие чудеса, чем камчатские. Находясь в столь несчастливой ситуации, почти без сознания, я предался их лечению. Он вызвал двух сивилл, чтобы меня осмотрели и определили вид болезни. Пришли две самые отвратительные бабы в своих удивительных одеждах. Осмотрели меня, дотрагивались до опухоли и отскакивали, говоря, что камчатские сивиллы из зависти наслали на меня своего дьявола. Кинули к морю кость, говоря: трудно будет его изгнать, но мы его прогоним. Хозяин научил, чтобы я соглашался со всем, что они захотят сделать. Сказал заплатить вперед, и сам был вознагражден. Этот хозяин был сибиряк, отставной матрос в Охотском гарнизоне. Я исполнил все его советы.

    Сивиллы принесли с собой сухие кедровые поленья и большую каменную плиту, на которой разожгли огонь, а мне сказали сесть не очень высоко и ничего не бояться. Затем начали обращаться к огню на своем языке. Одна из них с медвежьим рычанием стала ползти ко мне, и, приблизившись на шаг, бросилась на меня, рвала зубами одежду до самого тела, где образовалась опухоль. Затем упала навзничь, как бы в конвульсиях, и немного подвинулась к огню. В этот момент хозяин посоветовал смотреть на ее губы. Тут я заметил, что она держит в зубах большого черного червя, а хозяин сказал: видишь, пан, она достала дьявола. Другая подруга вырвала червяка из ее рта и бросила в огонь, после чего они начали смеяться и скакать, радуясь, что одержали победу. Взяв свою плату, ушли. Они так одурманили меня своими выкрутасами, что почувствовалось какое-то облегчение, а назавтра все вернулось в прежнее состояние.

    Вместе с возвращавшимся транспортом отправились в путешествие до Якутска; привалы и ночлеги совершали тем же способом, что и в прежнем пути. Дорогой не заблудились, ведь она была усеяна множеством костей от караванов, что шли по ней с давних времен, теряя множество коней под тяжестью груза и от медведей. Прибыли в Якутск, откуда вскоре двинулись к Иркутску. К этому городу ведут два пути. Купцы с большими грузами разных мехов и добычи плывут рекой Леной против течения, проходя едва 4 мили в день, такая она быстрая. Другой путь идет по берегу, это конная почта. Несколько дней двигались водой, но измучавшись до крайности и видя препятствия, взяли конную почту. Имели все удобства на станциях, где были поселены ссыльные колонисты. Они живут рыбной ловлей, сеют овощи, разводят сады, бьют зверя и тем платят государственные налоги.

    За берегами Лены нет никаких селений, там дикая и безлюдная страна, очень высокие скалы и поросшие низким лесом ущелья. Однако эти виды удивительно красивы. Проезжая над водами Лены, видишь на высоких каменных берегах разные пирамиды, словно какие-то города, чей вид меняется каждую четверть мили. С гор в реку спадают тысячи водяных каскадов, камни светятся под солнцем разными цветами, на берегах Лены много кристаллов и других камней. Колонисты на каждой станции были гостеприимны, не вымогали плату за продовольствие и другие услуги. Оставляя какое-либо селение, я всегда имел охрану, и каждый рассказывал мне о своих приключениях. По этим рассказам, между ними находится очень много невиновных. Это были люди разного состояния.

    За триста верст до Иркутска встретил диких людей, которых называют братскими народами 70, и они своими конями и повозкой доставили меня в Иркутск. Эти очень многочисленные народы имеют много коней и скота. На зиму всем своим табором отправляются в леса и там живут. На лето возвращаются для выпаса скота на лежащие вокруг Иркутска равнины. Весь этот народ располагается на одном месте, занимая до двух миль земли. Делают мазанки из досок и земли, издалека это выглядит как огромный город. Почти над каждым жилищем на очень длинных жердях развешены оленьи шкуры, это жертвы богам. У этих людей удивительные одежды из оленьих и конских шкур. Физиономии самые страшные, лица оливковые и широкие, религия языческая, шаманки или сивиллы у них в моде. Пашни не обрабатывают, хотя земля в окрестностях Иркутска плодородная. Питаются мясом, молоком лошадей и скота. Подати оплачивают частью деньгами, частью мехами, которые имеют от продажи коней и скота.

                                                              Глава шестнадцатая

                                                           Возвращение в Иркутск

    Когда въезжал в Иркутск, взяли на заставе мой паспорт и велели ожидать. Так как я был в камчатском убранстве, вокруг начал собираться народ, чтобы посмотреть на эту одежду. Через час приехал комендант, забрал меня с собой и отвез на квартиру, назначенную по рангу. Хотел немедленно отправить к генерал-губернатору, но я отпросился, сказав, что очень устал, болен и не имею в чем представиться, кроме этого дикого наряда. Пробыв у меня на квартире несколько минут, комендант уехал. Это был дом купца, который, увидев у меня соболей, горностаев и другие меха, приказал принести серого сукна, которое там очень дорого, белья и другой одежды.

    [С. 68-75.]