ЎЎЎ Эдуард Пякарскі. Урыўкі з успамінаў. Койданава. "Кальвіна". 2020.

 

                                               ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ *).

                                                                       Мы просто констатируем факты,

                                                                        а не исследуем их.

                                                                                                      Луи Дюбрейль.

    [* Автор статьи — Эдуард Карлович Пекарский, по происхождению поляк, дворянин Игуменского уезда, Минской губернии, был членом общества «Земля и Воля» во второй половине 70-х годов. В 1879 году он был арестован в Петровско-Разумовском близ Москвы, предан Московскому военно-окружн. суду по обвинению в принадлежности к социально-революционной организации, в сношениях с членами этой организации, в том числе с Л. Гартманом, и с лицами, имевшими отношение к убийству Рейнштейна; в январе 1881 г. приговорен к лишению прав и ссылке в каторжные работы на 15 лет, каковой приговор был смягчен и заменен ссылкой на поселение. Пекарский много лет прожил в Якутской области, близко ознакомился с бытом якутов, овладел якутским языком и составил пространный, очень подробный словарь якутского языка, который в настоящее время обрабатывается им самим и издается Академией Наук. Ред.]

    В 1877 г. я поступил на 1-й курс харьковского ветеринарного института и сейчас же приступил не столько к изучению наук, сколько к знакомству с моими новыми товарищами и быстро окунулся в студенческую среду. Тут были представители не только юга России, сюда съезжались молодые люди с разных концов нашей обширной страны в поисках знания и приложения своих сил к какой-либо полезной деятельности вообще. Большинство студентов было настроено прогрессивно, чтоб не сказать — революционно; таково было тогда общее настроение молодежи, — и мне легко было найти товарищей, сродных мне по духу, темпераменту и настроениям. Кружковая студенческая жизнь целиком захватывала человека, обладающего сколько-нибудь общественными инстинктами, и я, с первого же момента вступления в учебное заведение, — одно из наиболее свободных и, так сказать, радикальных, того времени, — завертелся в общих студенческих интересах, не лишенных значительного революционного оттенка. На следующий же год наступили студенческие беспорядки, и так как мне пришлось в них принять более или менее деятельное участие, я был вынужден оставить институт и начать свою скитальческую нелегальную жизнь. Начиная с этого периода мне пришлось встречаться со многими выдающимися лицами, игравшими подчас немаловажную роль в общем освободительном движении, и мне хочется дать несколько небольших набросков, очень несовершенных силуэтом этих отдельных лиц, наряду с некоторыми эпизодами первых лет моей тюремной жизни, что я и делаю на прилагаемых страницах.

                                                                              I.

                                                 Федор Михайлович Снегирев *).

    [* Снегирев, Федор Михайлович в это время был студентом уже 4-го курса Ветеринарного Института и играл выдающуюся роль в студенческих беспорядках, имевших место в 1878 году, хотя, как человек опытный, бывалый и осторожный, привлечен к ответственности за это дело не был. Народник по своим убеждениям, он официально к обществу «Земля и Воля» не принадлежал, но в пропаганде, равно как в обсуждении некоторых вопросов, связанных с организацией, он участвовал и со многими отдельными лицами партии был тесно связан. Арестован позднее в Москве, где поддерживал отношения с революционерами, за что и был административно выслан на кратковременный срок в Восточную Сибирь. Ред.]

    О Ф. М. Снегиреве я могу сказать очень немногое, хотя он принадлежит к числу лиц, которые не могли быть забыты мною.

    Ф. М. был студентом на одном из последних курсов харьковского ветеринарного института, когда я поступил в этот институт. Он был направления социально-революционного, народнического течения, не уклонялся от участия в студенческих делах, но я не помню его в числе членов какого-либо студенческого кружка. Помимо того, что он был старше по возрасту, чем остальные студенты, он своей фигурой, умением говорить дельно и красноречиво, и при этом очень спокойно, импонировал очень многим. Вообще же его считали очень осторожным человеком и большим конспиратором. Он неоднократно подвергался арестам, но ему всегда удавалось выходить сухим из воды. При каких обстоятельствах мне пришлось с ним познакомиться, не могу припомнить, но меня к нему что-то влекло, и я охотно бывал у него и, в противоположность другим студентам, считал его человеком, у которого можно многому поучиться. Меня интересовало узнать, как ему удавалось отделываться от цепких жандармских лап, и он разъяснил мне, что каждый пропагандист, каждый революционер должен быть всегда готов к тому, что его арестуют и посадят в тюрьму, что каждый такой человек должен и на воле, и в тюрьме вести себя так, чтобы не повредить своим товарищам и вообще знакомым, что он не должен каким бы то ни было способом вольно или невольно доставлять жандармерии материал для привлечения других лиц к ответственности и что самым лучшим средством для этого, в случае ареста, он считает полное молчание, недавание ответов даже на самые безобидные вопросы, дабы лишить жандармерию возможности группировать вопросы и ответы на категории. Этот совет был применен мною, когда мне самому пришлось быть арестованным. За данное им разъяснение я до сих пор благодарю мысленно этого своего старшего товарища. Это обстоятельство главным образом заставляет меня уделить ему несколько страниц в моих воспоминаниях.

    Ф. М., по-видимому, относился ко мне с симпатией. Это можно заключить из того, что в конце 1878 года, когда я должен был скрываться от полиции, выслеживавшей меня, как участника тогдашних студенческих волнений, он дал мне возможность скрываться у своей гражданской жены Варв. Лосицкой, а затем, при ее же посредстве, направил меня к жившим в г. Тамбове социалистам с соответственной рекомендацией. В г. Тамбове мне пришлось видеться с Ф. М. всего лишь один раз в течение недолгого его пребывания в этом городе, когда как раз обсуждался вопрос о программе деятельности тамбовской группы социалистов. В выработке этой программы Ф. М. играл, конечно, не последнюю роль.

    В 1879 г. я должен был покинуть занимаемое мною место сначала волостного писаря, а затем письмоводителя при непременном члене уездного по крестьянским делам присутствия и уехать вовсе из Тамбовской губ., и мне больше уже не было возможности встретиться с Ф. М. Тяжелое воспоминание оставил во мне племянник Ф. М-ча, тогда еще юноша, который, как мне потом передавали, отличился доносом не только на меня и других моих товарищей, но и на своего дядю. Мне больно вспоминать, что такой, казалось бы, серьезный, опытный и осторожный человек, как Ф. М., в данном случае позволил себе большую неосторожность, допустив своего племянника быть свидетелем всего происходившего на собрании и слушателем всех разговоров. Фамилии этого юноши я не помню [* Это был «дворянин Тихон Иванов Яковлев», как значится в обвинительном акте по моему делу.], ровно как я не дал себе труда запомнить, фигурировал ли он в качестве свидетеля, когда меня судили в Москве в 1881 г.

    Будучи в ссылке в Якутской области, я каким-то образом узнал о том, что Ф. М. Снегирев, уже ветеринарный врач, состоявший на службе, попал-таки в конце концов в ссылку в административном порядке. Он был сослан в г. Минусинск, Енисейской губ., на три года за имение у себя так называемой конспиративной квартиры в Москве. Пришлось встречать в печати упоминание о Ф. М-че, как докладчике по какому-то вопросу, относящемуся к его специальности. Заканчивая этим свои краткие воспоминания о Ф. М. М-че, я должен отметить, что Ф. М., как я узнал совсем недавно, в 97-98 г.г. приезжал на место своей старой ссылки в г. Минусинск уже как относительно крупный чиновник по своему ведомству, как ветеринарный инспектор, или что-то в этом роде; там он, между прочим, встречался с Н. С. Тютчевым, бывшим в то время также в административной ссылке.

                                                                             II.

                                                    Михаил Владимирович Девель *).

    [* Девель, Михаил Владимирович, был членом партии «Земля и Воля», сосредоточив свою деятельность, по месту своего служебного положения, в г. Тамбове и Тамбовской губ. Здесь он являлся центром деятельности землевольцев с целью организации революционных поселений, к нему съезжались все пропагандисты, находили у него не только приют, но и устраивались на местах учителей, фельдшеров, волостных писарей и пр., что сделать для Девеля было не трудно, благодаря его обширным связям. При обсуждении вопроса о предстоящем Воронежском съезде и о выборе для него места в его квартире собирались старые землевольцы, и сам Девель принимал в этом обсуждении живое участие. Человек очень дельный, практический и серьезный, он очень умело использовал свои связи и в городе и был для «Земли и Воли» незаменимым сотрудником. В 1879 году, однако же, его связи с революционерами и участие в организации были открыты и он поплатился за это четырехлетней административной ссылкой в Западную Сибирь; большую часть времени своей ссылки он прожил в г. Томске, после чего вернулся в Европейскую Россию. Ред.]

    Центральным лицом тамбовского кружка пропагандистов-народников в 1878-79 годах является М. В. Девель, агроном по специальности, член тамбовского о-ва взаимного кредита. К нему направляли молодых людей, желавших идти в народ с целью пропаганды социально-революционных идей.

    И вот, когда во 2-ой половине 1878 года меня хотели арестовать за участие в тогдашних студенческих беспорядках в г. Харькове, почему я сначала вынужден был скрываться в Харькове, а затем и совсем уехать куда-нибудь, мои товарищи и особенно Ф. М. Снегирев направили меня в г. Тамбов к М. В. Девелю с тем, чтобы он пристроил меня к делу. М. В. по своему общественному положению имел много связей с местными землевладельцами и, хотя считался, вероятно, как и многие помещики, либералом, но не состоял в числе лиц подозрительных, находящихся под негласным надзором бдительной полиции. Это давало возможность многим нелегальным приезжать к Девелю прямо на квартиру и оставаться в ней до тех пор, пока обстоятельства заставляли их жить в Тамбове.

    Многих революционеров мне пришлось перевидать в квартире Левеля, но я не претендовал на сколько-нибудь близкое знакомство с ними и даже на то, чтобы знать хотя бы их фамилии. Я считал это нескромностью и, наоборот, находил поведение революционеров, без настоятельной надобности не сообщающих своих фамилий, вполне правильным и целесообразным. Я ограничивался только теми сведениями о приезжавших, которые сообщали мне они сами или хозяин квартиры. Из таких лиц припоминаю только Веру Николаевну Филиппову (Фигнер), приезжавшую в Тамбов в конце 1878 года со свежеотпечатанными номерами  «Земли и Воли», да явившегося из-за границы в отсутствие Девеля, Николая Николаевича Петрова [* Петров, Николай Николаевич, дворянин Киевской губернии, до ареста служил оперным хористом. Род. в 1851 г. Арестован в 1880 г. в Харькове и судился в том же году по процессу М. Р. Попова, Игн. Иванова и др. лиц. Приговорен к 4 годам каторжных работ, которые отбывал на Каре. В 1884 г. вышел на поселение и жил в г. Троицкосавске. Впоследствии вернулся в Европ. Россию. Ред.], впоследствии сосланного в каторгу, с которым мне вторично довелось встречаться уже после 1-й революции в Петербурге. Кроме них, никаких других фамилий я не помню.

    По примеру других и я проживал в квартире Девеля до тех пор, пока в Тамбов не приехал местный помещик, непременный член тамбовского уездного по крестьянским делам присутствия Мих. Ив. Сатин, к которому я и отправился с рекомендацией Девеля, благодаря ей я скоро получил место волостного писаря в Княже-Богородицкой волости Тамбовского уезда. В это время в уезде, как я узнал впоследствии, сидело уже несколько лиц в качестве волостных писарей (Данилов, Харизоменов, Любов), фельдшеров (Аптекман) и фельдшериц. Естественно, что все приезжавшие в г. Тамбов «писаря», а приезжать им приходилось довольно часто по делам службы, являлись к Девелю, и здесь многие впервые узнавали текущие политические новости и укреплялись в своей вере в социализм и в необходимость подготовления к нему крестьянских масс.

    На одном из собраний тамбовских пропагандистов, состоявшемся, кажется у Ф. М. Снегирева, была выработана более или менее подробная программа нашей деятельности. Составлена она была, главным образом, при участии Мих. Влад. Девеля, как более других подготовленного и теоретически, и практически и пользовавшегося авторитетом, в качестве старшего по возрасту.

    Первою практическою задачей нашей было нащупывание между крестьянами более сознательных людей, тоже будущих пропагандистов в крестьянской среде, и затем, по достаточной подготовке их, — образование земледельческих артелей для борьбы с помещиками на экономической почве; имелось в виду добиться того, чтобы помимо артели помещик не мог найти себе рабочих. Такими артелями предполагалось заполнить все уезды губернии и затем постепенно перенести пропаганду и в соседние губернии.

    Все мы очень оберегали легальное положение Девеля, как человека, очень ценного для социалистов-народников. Сам Девель, в свою очередь, занимаемое им общественное положение находил наиболее уместным для дела насаждения пропагандистов в губернии и для их безопасности. Для того, чтобы убедиться, что его корреспонденция застрахована от перлюстрации, он время от времени писал сам себе письма, которые вкладывал в конверт и прошивал их, после чего только запечатывал сургучной печатью; при попытке вскрыть письмо оно должно было порваться и не дойти, конечно, по назначению. Получение письма неповрежденным служило доказательством, что адрес Девеля — вне подозрения.

    Чуть ли не самому Девелю принадлежит идея легализовать меня: через бывшего товарища, служившего в г. Минске, не помню в какой должности, Девель рассчитывал добыть для меня красный билет из воинского присутствия, свидетельствующий об освобождении меня от воинской повинности, как имеющего льготу 1-го разряда (единственный сын у отца). Имея в руках такое свидетельство, предполагалось вытравить в нем подлинное имя и отчество и вместо этого вставить имя и отчество, значащееся в моем фальшивом паспорте (Иван Кириллович). Так как имелось в виду не обрекать меня на постоянное нелегальное состояние, то в моем новом паспорте была оставлена моя собственная фамилия; изменить же имя и отчество было необходимо потому, что они для пропагандиста в русской деревне не годились, так как не были русскими. Практический результат этой затеи был лишь тот, что, после моего ареста, в начале следствия, этот минский товарищ Девеля был вынужден предъявить по начальству подлинное письмо Девеля. Таким образом М. В., несмотря на всю свою изворотливость, был уличен документально и поплатился трехлетнею ссылкой в Западную Сибирь. Оттуда этот «революционный кулак», как его называли за скупость в расходовании денег из революционной кассы, писал мне раза два и однажды с неожиданным для меня обращением на «ты» и предложением [* Письмо это к сожалению мною не разыскано.], в случае надобности, денег — не знаю собственных или революционных. В этом письме для меня было особенно интересно сообщение Девеля о беседе с томским губернатором Красовским, бывшим в 1880-81 году московским вице-губернатором, который помнил меня по Москве и выразил надежду еще встретиться со мною на обратном пути в Россию. Ему, однако, не пришлось дожить до этого времени. Я в некотором недоумении остаюсь и до сих пор о причинах, заставивших тогда Красовского вспомнить обо мне, так как воспоминания эти для него вряд ли могли быть приятны: все мое знакомство с ним во время моего пребывания в Москве состояло в том, что я вынужден был употребить по его адресу такие нелестные эпитеты, как «мерзавец» и «негодяй».

    Надо сказать, что в Тамбове, кроме Девеля, было несколько лиц, также народников, с которыми мне удалось познакомиться, через моего товарища по ветеринарному институту Федора Мих. Снегирева. Но я не запомню, чтобы кто-нибудь из моих тамбовских знакомых когда-нибудь заглядывал к Девелю на квартиру, и это, без сомнения, делалось в конспиративных целях. Как я теперь соображаю, возможно, что, если тогда при квартире Девеля имелся какой-либо служитель или прислуга, то они были только фиктивными служителями, а в сущности своими же людьми, товарищами. Делалось это так тонко, что можно даже усомниться, были ли тамбовские социалисты знакомы с Девелем непосредственно и сталкивались ли они с ним где-нибудь вместе. Все это казалось вполне естественным, ибо каждый сознавал необходимость беречь Девеля, как незаменимого для Тамбова человека.

    Девель уже тогда участвовал в русской журналистике, помещая статьи по своей специальности (народное хозяйство). Находясь в ссылке я встречал в журналах статьи за его подписью, тоже относящиеся к его специальности. Очевидно, Девель продолжал, вернувшись из административной ссылки, работать в той же области; кажется, он служил сначала в Тверском Земстве, затем по слухам перенес свою деятельность в Псков и, вероятно, жив до сих пор. Об участии его в освободительном или революционном движении за это время мне ничего неизвестно.

                                                                               III.

                                                               Лев Николаевич Гартман *).

    [* Гартман, Лев Николаевич, известный участник взрыва под Москвой при первом покушении на Александра II 19 ноября 1879 г. Г. родился в 1850 г. в Архангельской губ. в семье немецкого колониста. С 1876 г. он отдался революционной деятельности, исколесил почти всю Россию с целями революционной пропаганды, попал в Саратовскую губ., где присоединился к местному кружку сестер Фигнер, познакомился с Соловьевым, Александром Михайловым, Богдановичем и др., был волостным писарем, но скоро вследствие доноса, должен был скрыться и отправился в Петербург. Но и здесь он оставался недолго, так как в виду предстоявшего покушения Соловьева, по настоянию Александра Михайлова должен был выехать из города. Будучи землевольцем до конца 1879 г., Гартман при разделении «Земли и Воли», примкнул к партии «Народная Воля». В покушении под Москвой он играл выдающуюся роль хозяина купленного им с Перовской на имя Сухоруковых дома, а после взрыва, выехал за границу, в виду начавшихся усиленных его розысков. Во время пребывания Гартмана в Париже он чуть было не был выдан по требованию русского правительства, чему помешала энергичная агитация, поднятая колонией эмигрантов и парижской радикальной прессой, к которой, между прочим, присоединился и Виктор Гюго. Гартман после этого переехал в Лондон, побывал в Америке и снова вернулся в Лондон, где и умер в 1903 г. Ред.]

 

 

    В 1879 году, в г. Тамбове я впервые, через посредство М. В. Девеля, познакомился с известным тогда в революционной среде «Химиком»; вскоре, по совершенно непонятному для меня доверию, «Химик» сообщил мне свою настоящую фамилию и назвался Львом Гартманом.

    Из разговора с Гартманом в течение очень короткого промежутка времени я вынес впечатление, что этот человек нуждается в приложении своих сил, как пропагандиста в чисто народной, крестьянской среде, и я был уверен, что М. В. Девель даст ему, как и многим другим, или место волостного писаря, или какую-нибудь другую должность в зависимости от вакансии или связей в той или иной сфере.

    Мое пребывание в Тамбове продолжалось недолго, и я вскоре уехал на место своей службы в качестве письмоводителя у непременного члена уездного по крестьянским делам присутствия, Мих. Ив. Сатина, довольно крупного помещика Тамбовского уезда, жившего в своем имении.

    Не помню, в каком это было месяце, летом вдруг в усадьбу Сатина явился знакомый мне «Химик» и отрекомендовался волостным писарем Ивановской волости Владимиром Троицким. Предлога, по которому надо было приехать Троицкому, я не помню, во всяком случае у него было дело не ко мне, а к непременному члену — по делам службы. Он являлся и после того раза 2-3, при чем я, как письмоводитель, оказывал Троицкому всяческое содействие в его делах. Вели мы между собой разговоры и на близкие нам тогда темы, — конечно без посторонних свидетелей, — обменивались взглядами по поводу того или иною события, сведениями о том или другом товарище и т. п.

    Один разговор врезался особенно мне в память. Это было в одно из последних его посещений, когда Троицкий успел уже ознакомиться с окружающими пропагандиста в деревне условиями. Он заметил некоторую слежку за собой со стороны урядника, часто наведывавшегося к нему, и жандарма, поселившегося в том же селе, где было волостное правление и где работал Троицкий. Это заставило его вести себя очень осторожно и даже скрыть следы своей интеллигентности в виде связки книг, которую он был вынужден спустить в пруд. Рассказывая мне об этом, Троицкий горько жаловался на то, что вести пропаганду при таких условиях чрезвычайно трудно: приходится обрекать себя на бездеятельность в течение месяцев и даже лет, и ему приходится подумать об избрании другого рода деятельности, более активной.

    Когда для Троицкого стало очевидно, что за ним установлено тщательное наблюдение, он решил попытаться уехать из села Ивановского легально. Для этого он приехал к непременному члену, чтобы испросить для себя 2-х-недельный отпуск. Непременный член, имея в виду окончание лета и необходимость усиленного сбора податей, — в чем волостной писарь играет главную роль, будучи обязан каждые 2 недели представлять становому приставу «ведомость о движении и взыскании податей и повинностей», — наотрез отказал Троицкому в отпуске.

    Сообщив мне об этом, Троицкий с горечью заметил: «в таком случае придется, как бы это ни было неприятно, просто бежать из своей волости».

    Попрощавшись, Троицкий сел на коня и поехал, бросая в мою сторону прощальные взгляды.

    Вдруг меня осенила мысль — оказать Троицкому протекцию, и я крикнул, чтобы он вернулся и подождал результатов моего ходатайства.

    Я отправился к Михаилу Ивановичу, у которого к этому времени пользовался, очевидно, репутацией дельного работника (непременный член перестал уже читать составляемые мною деловые бумаги); я рассчитывал, что и на сей раз он согласится с моим мнением, клонившимся к тому, что кратковременное отсутствие волостного писаря не принесет большого ущерба волостным делам.

    Выслушав мою просьбу и приведенные мною доводы в пользу отпуска Троицкому, Михаил Иванович спросил:

    — Да что ему так приспичило ехать?

    — Жениться хочет! — сказал я в ответ первое, что мне пришло на мысль.

    — Вот дурак! — воскликнул М. И., и я думал уже, что испортил все дело своим разъяснением.

    Но, к моему изумлению и радости, Мих. Иванович взял восьмушку бумаги и написал на имя волостного правления «приказ», разрешающий Троицкому «отпуск» на 2 недели.

    С этим «приказом» Троицкий вернулся к себе в волость и не замедлил уехать из нее вполне легально, не возбудив ни с чьей стороны каких-либо подозрений.

    Вскоре, в самом конце августа, и мне пришлось уехать, после того, как становой пристав отобрал у меня паспорт; из Тамбова пришло извещение с нарочным, что меня со дня на день должны арестовать.

    О Гартмане мне не пришлось слышать до самого взрыва на Московско-Курской ж. дороге, происшедшего 19 ноября 1879 года. Я в это время ожидал подходящего для себя места, проживал в одном из имений Духовщинского уезда Смоленской губ., откуда вскоре должен был уехать в Москву в виду подозрений, которые я возбудил у местного станового пристава. В Москве все было поднято на ноги в целях отыскания виновника взрыва; хватали каждого, у которого на шее оказывался заметный шрам, какой был у Гартмана. Говорили тогда, что с Хитрова рынка было взято около 10 «Гартманов», все со шрамами. Полиция выбивалась, из сил, чтобы найти какие-нибудь нити к раскрытию «злодеяния».

    Когда бдительность полиции еще не остыла, я попал в ее руки, как совершенно свежий человек, появившийся среди студентов Петровско-Разумовской академии. Вскоре после моего ареста, было обнаружено, что я часто виделся с Троицким, когда он был писарем в Тамбовском уезде, что я скрылся вскоре после отъезда Троицкого и что Троицкий будто бы говорил старшине Ивановской волости Евстигнееву о своем давнишнем знакомстве со мною. Если прибавить, что мое местопребывание с сентября по ноябрь было полиции совершенно неизвестно, то перечисленных «улик» было достаточно, чтобы привлечь меня к делу о взрыве на Московско-Курской жел. дороге. Для жандармерии было чрезвычайно важно найти, если не главного виновника взрыва, то кого-либо из его пособников. Такого пособника, очевидно, видели в моем лице, почему мое дело и было передано судебному следователю по особо важным делам графу Капнисту, который допрашивал меня лично о моем знакомств с Троицким.

    — Знаете ли вы вот этого господина? — спросил граф, показывая фотографическую карточку Троицкого.

    Световые условия не соответствовали тому, чтобы я сразу узнал изображение Троицкого, и я вполне искренно ответил незнанием.

    — Присмотритесь получше! — заметил граф. Присмотревшись, я убедительным тоном сказал, что это карточка волостного писаря Ивановской волости Троицкого.

    — Т.-е. собственно Льва Гартмана? — сказал граф Капнист, надеясь, вероятно, несколько смутить меня произнесением этой фамилии.

    Но я нисколько не смутился и категорически заявил, что впервые слышу эту фамилию, а когда прокурор сослался на показание Ивановского старшины, будто сам Гартман ему сознавался в своем знакомстве со мной, то я опять-таки твердо заявил, что старшина врет, так как Троицкий не мог говорить того, чего в действительности не было. Я так уверенно говорил потому, что не мог допустить и мысли, чтобы Гартман пустился в совершенно излишние откровенности с каким-либо старшиной.

    Во время моего процесса, в качестве свидетеля был вызван и Ивановский старшина. Когда дело коснулось его показаний относительно моего знакомства с Гартманом, старшина заявил, что он такого показания никогда не давал. Словом, создать хотя бы подобие моего участия в деле взрыва на Московско-Курской жел. дороге жандармерии не удалось.

    О том, что Гартман в безопасности и проживает в Париже под фамилией Миллера, мне удалось узнать в январе 1880 г. от Егора Преображенского («Юриста»), когда его посалили в ту же «Северную башню» при Московской Бутырской тюрьме, в которой сидел и я. Мы тогда разговаривали посредством перестукивания.

                                                                                  IV.

                                                     Арест и предварительное заключение.

    Арестовали меня в 1879 году накануне Рождества в подмосковных Петровских выселках, в одной из дач, занятых студентами Петровско-Разумовской академии.

    Утром 24 декабря, когда я еще лежал в постели, явился жандармский капитан Коровин в сопровождении двух жандармов и инспектора студентов Академии. При мне был паспорт на имя мещанина Николая Ивановича Полунина, коим я и назвался. Когда инспектор, на вопрос Коровина, ответил, что такого лица в числе студентов не значится, то мне предложено было одеться. Предварительно карманы одежды были осмотрены жандармами, и из них вынуты, между прочим, грифельная записная книжка с записанными довольно прозрачно, — для меня, по крайней мере, — московскими адресами и около дюжины фотографических карточек. Когда я оделся и подвергся предварительному краткому допросу, был составлен протокол о моем аресте, и мне было объявлено, что я должен быть задержан впредь до наведения справок о моей личности. Извозчики были готовы, и я, ни с кем умышленно не попрощавшись и даже не обменявшись взглядами, вышел из гостеприимной дачи.

    На дворе был жестокий мороз. Я с капитаном ехал впереди, а жандармы сзади нас. Дорогою капитан спросил меня, неужели в такой мороз я хожу в драповом пальто; я ответил, что моя шуба осталась в одной из здешних столовых, где я вчера обедал.

    Капитан, желая дать возможность мне немножко обогреться, прежде чем отвезти меня в жандармское управление, завез меня к себе на квартиру и угостил кофе. В комнате находились жандармы в качестве стражей. Вдруг капитан подошел ко мне и попросил у меня записную книжку. Взяв ее, подошел к окну и долго и, видимо, внимательно ее рассматривал. Хотя я все время думал о ней, но не мог улучить момент, чтобы стереть записи. Капитан, возвращая мне книжку, сказал довольно внушительно и многозначительно: «поберегите ее, она будет очень нужна» Конечно, всякий на моем месте должен был бы понять, что не таким образом сохраняются нужные для жандармов документы, и я прождав несколько минут из тактических соображений, чтобы не обратить особого внимания стражи на сказанное мне капитаном обратился к последнему с просьбою указать мне уборную. Капитан велел одному из жандармов «указать», а когда тот хотел последовать за мною, то капитан остановил его, дав, таким образом, мне возможность, очутиться в уборной одному. Там я заперся, постирал в записной книжке все свои записи и изорвал на мелко все свои фотографические карточки, сохранив только головку одного близкого мне лица между крышками часов. Впоследствии за все время допросов, на которых присутствовал капитан Коровин, он ни разу не вспомнил, а я ему не напоминал ни о книжке, ни о карточках.

    Первые месяцы после моего ареста мне пришлось сидеть при Бутырском тюремном замке в так называемой «Северной башне». Ко мне были приставлены два довольно пожилых жандарма Николаевского типа, которые и исполняли ревниво всякое приказание начальства.

    При них произошел следующий эпизод.

    Когда однажды меня вывели гулять в находившийся при башне маленький дворик, вошли в него московский вице-губернатор Красовский и с ним какое-то высокопоставленное лицо (какой-то князь Оболенский или Имеретинский) и на вопрос лица, что я за арестант, Красовский ответил: «по делу о взрыве на Московско-Курской жел. дороге: да вот, молчит, как Федор Студит, — мальчишка!» Я подал реплику в виде отборного ругательства в роде: «Ах, ты мерзавец, негодяй!» — и стал шарить вокруг себя, чтобы найти камень и запустить им в оскорбителя. Но в это время Красовский и сопровождаемый им князь убежали и скрылись в башне. Прохаживаясь в возбужденном состоянии по дворику и натолкнувшись на осколок кирпича, я, чтобы еще больше напугать Красовского, сунул его в карман пальто, что не скрылось от взоров наблюдавшего за мной жандарма. Хотя я видел, как жандарм позвонил в башню, стараясь сделать это незаметно для меня, и как он пошептался с пришедшим на его звонок жандармом, но старался не показать вида, что мною замечены их переговоры относительно дальнейшего плана действий по отношению ко мне. Я дал им подойти ко мне и обезоружить меня. Они подошли с таким видом, как если бы хотели спросить что-то у меня или попросить о чем-нибудь, и, когда я приготовился якобы их слушать, быстро подскочили ко мне; один из них обнял меня, захватив в объятия и мои руки, и так держал меня, не обнаруживавшего никаких признаков сопротивления, дав, якобы, таким образом, возможность другому жандарму выхватить из моего кармана камень, а его сиятельству и его превосходительству — перебежать через дворик и скрыться за ограду. Их бегство сопровождалось нелестными для них с моей стороны эпитетами. Когда жандармы выпустили меня из своих объятий и я подошел к калитке, то увидел Красовского, его спутника и смотрителя, совещавшимися во глубине тюремного двора. Наградив Красовского еще подобающими эпитетами, я вернулся в свою камеру. Моя выходка прошла для меня совсем безнаказанно и имела своим последствием то, что Красовский в «Северную башню» больше не являлся.

    Я был очень обрадован, когда старых жандармов сменили другие два жандарма, из коих один, Кононов, прямо таки подружился со мной. Это был человек открытого характера, не успевший еще испортиться на своей службе. Он часто приходил ко мне побеседовать, когда его товарищ отдыхал. Во время этих бесед он мне рассказывал о том, какую тревогу причинил я прежним жандармам тем, что по ночам держал во рту куклу из пуговицы от пальто, завернутой в носовой платок, что подало им повод подозревать меня в намерении задушить себя, и как они вынуждены были буквально не сводить с меня глаз. Огорчало их мое непослушание, когда я продолжал перестукиваться с сидевшим надо мною Егором Преображенским, известным в революционной среде под кличкою «Юрист».

    Вечером, когда наступало время спать, я ложился в постель, а Кононов обыкновенно садился у меня в ногах и рассказывал мне сказки, под которые я и засыпал. В это время предварительного следствия мне было отказано в газетах и книжках, если не считать тех книг, которые можно было достать в тюремной библиотеке (права получать эти книги я добился не без труда), Кононов своими сказками помогал мне коротать бесконечно длинные вечера, когда читать было трудно вследствие плохого освещения.

    По окончании предварительного следствия меня перевели в Пречистенскую часть, где сидели арестованные обоего пола, ждавшие своего назначения в качестве административно-ссыльных. Здесь мне пришлось провести несколько месяцев, и эта часть по сравнению с другими частями отличалась своею опрятностью и приличным составом служащих. Припоминаю здесь одного из околоточных надзирателей, к сожалению прослужившего недолго, а именно Лаврова. Он отличался среди других околоточных тем, что питал какую-то особую симпатию к политическим заключенным. Он сразу же стал по отношению к ним почти на товарищескую ногу. В дни его дежурства одиночек не существовало: все двери раскрывались, и заключенные сходились в какой-нибудь одной камере для общего чаепития и собеседования в то время, пока Лавров ходил по двору вместе с гуляющим арестантом. По истечении известного времени гулявший возвращался к себе, а на его место выводился следующий. Он был достаточно интеллигентен и прогрессивно настроен, судя по тому, что был поклонником сочинений Щапова. Между прочим Лавров, выпросил у меня для прочтения сборник статей Щапова, печатавшихся в «Отечественных Записках» и отдельным изданием не появлявшихся, в которых трактовалось о русской женщине и ее истории (общего заглавия не помню). Дни, в которые дежурил Лавров, заключенные считали для себя праздниками.

    Но это, к сожалению, продолжалось не долго. Один из городовых донес приставу о послаблениях Лаврова, и в один прекрасный день пристав неожиданно явился в арестное помещение, так что коридорный городовой едва успел позапирать нас по камерам. От пристава не скрылось, конечно, общее замешательство и смущение. Было время как раз раздачи кипятку, и коридорный городовой разносил чайники невпопад, подавая чайники в те камеры, где уже кипяток имелся.

    Мы предчувствовали, что Лавров подвергнется какому-либо взысканию, но мы не думали, что он будет совершенно уволен. Между тем, на донесении частного пристава была положена тогдашним обер-полицеймейстером Козловым краткая резолюция: «уволить».

    Все мы обвиняли пристава и решили ему отомстить. В условленный день и час мы подняли страшный дебош: повыбивали окна, поломали табуреты и столы, попортили умывальники, а отличавшийся особою силою А. М. Серебреников, впоследствии врач, даже исковеркал железную кровать. Во время дебоша явился частный пристав и, подбегая к дверям той или другой камеры, говорил: господа, что я вам сделал, за что это вы?» В ответ ему кричали: «А, ты не знаешь, что нам сделал? Негодяй, мерзавец!» и т. д. Вскоре последовало распоряжение развести нас по разным частям. Мы не были подвергнуты каким-либо другим репрессиям.

    Меня перевели в городскую часть, где мне прежде всего оказана была фельдшером медицинская помощь. Желая выломать оконную раму, я поранил себе торчавшим и ней осколком стекла средний палец на правой руке настолько глубоко, что кровь не переставала струиться, пока не была сделана настоящая перевязка. Шрам на пальце остался на всю жизнь, напоминая мне о днях молодости.

    После перевязки меня обыскали, но когда потребовали, чтобы я снял ботики, то я в ответ топнул ногою и так грозно крикнул, что от меня отступились, не желая, очевидно, вызвать скандал в своей части. Я не захотел снять ботинки по очень простой причине — у меня там был спрятан перочинный ножик, который мне удалось пронести через несколько частей и даже через тюрьму.

    По истечении некоторого времени нас вернули в ту же Пречистенскую часть, так как тамошнее арестное помещение было более приспособлено для содержания известной категории политических. Вспоминаю, как один из околоточных, малоросс по происхождению, по фамилии Фесенко, во время прогулки со мною, высказал свое сочувственное отношение к социалистам за то, что они стремятся к улучшению быта крестьян и рабочих. Но он упрекал социалистов в том, что они, в своем стремлении улучшить положение разных слоев населения, не обратили внимании до сих пор на бедственное положение полицейских служащих, что обратить на это свое внимание им следовало уже давно. Все это говорилось с трогательною верою, что если бы социалисты заступились за полицейских, то положение последних было бы улучшено.

    Еще один околоточный Семенов был высокого роста, довольно симпатичный и интеллигентной наружности. Иногда во время его дежурств ко мне приходили на свидание знакомые дамы [* Олимпиада Александровна Никифорова и Мария Васильевна Вегнер-Гинтер.]. В одно из дежурств Семенова мне, незаметно для него, в карман пальто были опущены деньги, записки и, наконец, паспорт. Семенов обыкновенно сидел за тем же столом, что и мы, держа перед собою развернутый и совершенно его закрывавший газетный лист. Однажды, когда я, по окончании свидания, вернулся к себе в камеру, то Семенов велел городовому остаться в коридоре, а сам вошел вслед за мною, припер дверь и, подойдя ко мне вплотную, тихо сказал: «дайте мне честное слово, что вы не получали оружия». Я дал честное слово, и он, попрощавшись за руку, ушел. А получил я в это время, между прочим, копии показаний, данных моими товарищами и знакомыми, привлеченными к моему делу в качестве свидетелей.

    Ясно, что Семенов заметил незаконную передачу, но поступил в этом случае как порядочный человек. Если бы обнаружилась такая передача, то дело могло бы кончиться очень плохо прежде всего для дам, приходивших ко мне на свидание, а затем и для показывавших в качестве свидетелей лиц, которые после этого уже наверное попали бы в число обвиняемых, и тогда создалось бы громкое «тамбовское дело».

    В феврале 1881 года, по окончании суда надо мною, я получил извещение, что меня переводят в Вышне-Волоцкую политическую тюрьму, с предложением быть готовым к отъезду. Я, конечно, поспешил приготовиться, причем зашил в свою шапку имевшиеся у меня деньги и паспорт на случай побега, если это по обстоятельствам окажется возможным. Все вещи и книги были уложены мною в кожаный мягкий чемодан, называемый в западном крае «вализой». Когда за мной явились два дюжих жандарма в сопровождении пристава Попова и выразили намерение обыскать меня и осмотреть мои вещи, то Попов предупредительно заметил им, что он уже сам производил у меня обыск. Я посмотрел на него благодарным взглядом.

    Переезд в Вышне-Волоцкую тюрьму совершен был без особых инцидентов, а оттуда в свое время я был отправлен в Якутскую область.

                                                                              V.

                                                                  В. А. Данилов *).

    [* Данилов, Виктор Александрович, дворянин, учился в Земледельцам Институте и в Цюрихском политехникуме; фармацевт. Родился в 1851 г. Арестован впервые в 1874 г. и привлечен к процессу 193 лиц, приговором которого ему вменено в наказание предварительное заключение. Вторично судился в 1879 г. Харьковским военно-окружным судом по делу Сицянко и был оправдан. Наконец, в 1882 г. тем же Харьковским судом был приговорен к 4 годам каторги, которую отбывал на Каре. На поселение был отправлен в Якутскую область, но в Иркутске за оскорбление часового еще раз приговорен к 8 мес. каторги и отправлен в Александровскую тюрьму. С дороги ему удалось бежать и добраться до Москвы, где в 1886 г. он был арестован, а в 1888 г. отправлен в Колымский округ. В 1904 г. он  вернулся в Европ. Россию, жил в разных городах, в конце концов в Петербурге, где и умер. Ред.]

    Мое первое знакомство с Виктором Александровичем Даниловым произошло в восьмидесятых годах минувшего столетия в Якутском округе.

    В один из августовских дней, когда солнце стояло уже довольно низко и я, проживая в своей юрте на отведенном мне покосном месте, был занят размалыванием ячменных зерен на якутских ручных жерновах, ко мне вошел неизвестный человек в арестантском халате, осведомившись предварительно о том — я ли Пекарский. Незнакомец хотя и назвался Даниловым, но эта фамилия в то время мне ничего не говорила, и я принял его за обыкновенного уголовного поселенца. Посещение его мне было неприятно прежде всего потому, что прервало мою работу, и я не успел заготовить муки на завтрашний день, чтобы уже с утра приняться за косьбу.

    Дальнейшее поведение незнакомца только укрепляло во мне произведенное его наружным видом впечатление. Незнакомец не торопился уходить, пустившись в разговоры и расспросы о моем хозяйстве, о том, есть ли у меня амбар, погреб и проч. Подобного рода вопросами он дал мне повод заподозрить его в недобрых намерениях, так как жил я в то время один одинешенек в расстоянии версты от ближайшего соседа-якута. День клонился к вечеру. К этому времени чайник успел вскипеть, я поторопился угостить незнакомца чаем в надежде, что тот, быть может, уйдет от меня к кому-либо из соседей. От чая незнакомец отказался, заявив, что пьет только воду, и я вскипятил для него воды. Он стал расспрашивать у меня, далеко ли живут отсюда соседи-якуты и может ли он засветло попасть к ним. Этот вопрос был им задан, очевидно, в виду нескрываемого мною холодного приема. Я конечно, давал ему на такого рода вопросы утвердительные ответы, но в то же время укреплялся в мысли, что незнакомец зашел ко мне не спроста, а с целью ограбления, поджидая, быть может, товарищей. Я едва отвечал на некоторые его, казавшиеся мне нескромными, вопросы, стараясь обдумывать свои ответы.

    Настал вечер, а незнакомец все не уходил. Наконец, после вопросов о том, как и где живут такие-то политические ссыльные (он назвал две или три фамилии), я с осторожностью, в свою очередь, спросил, почему это его так интересует. Он изумленно посмотрел на меня, так как этот вопрос показался ему неуместным.

    — Мне кажется, что интересоваться своими товарищами вполне естественно, — сказал он.

    — Как, разве вы принадлежите к политическим?

    — Да. А вы, что же, приняли меня за уголовного? Ведь я же вам объявил, что я — Данилов, прибывший с Кары [* Т. е. с Карийской каторги.].

    — В таком случае вы должны знать и такого-то, и такого-то?

    — Конечно, знаю.

    Когда недоразумение разъяснилось, то мы вновь поздоровались, но уже по-товарищески, и разговорились по-иному.

    Он долго смеялся над моими страхами, когда я объяснил ему, что из его вопроса о том, имеется ли у меня погреб, я заключил о намерении его спустить меня туда после убийства.

    Нечего и говорить, что мы проговорили целую ночь напролет.

    Данилов признался, что оказанный ему мною прием произвел на него чрезвычайно тягостное впечатление.

    — Вот до чего, — думал он, — опустился человек в условиях якутской обстановки, что потерял всякий интерес к товарищам И ко всему, что не касается его хозяйства.

    С тех пор Данилов не терял меня из виду почти до конца своей жизни.

    В. А. Данилов поразил меня не только своим внешним видом, но и массою оригинальных, ему только присущих, мыслей и соображений, которыми он охотно делился в беседе со мною.

    Под разными официальными бумагами он подписывался сначала просто «социалист такой-то», а по прибытии в Якутскую область стал подписываться «военнопленный социалист такой-то» (имя и отчество полностью).

    Он раз навсегда отказался читать и слушать распоряжения репрессивного характера, касавшиеся политических ссыльных, и строго придерживался этого правила как на каторге, так и в ссылке.

    Тут я должен привести яркий эпизод из его жизни в соседнем Жулейском наслеге Батурусского улуса (в восемнадцати верстах от меня).

    Когда якутская администрация должна была признать свое бессилие в борьбе с неразрешенными отлучками политических ссыльных с мест своего прикрепления и сообщила об этом иркутскому генерал-губернатору, то последний сделал распоряжение, чтобы впредь всякого рода отлучки без разрешения приравнивались к побегам и виновных, согласно Устава о ссыльных, подвергали телесному наказанию. Распоряжение это передавалось для объявления ссыльным, из одной инородной управы в другую и от одного родового управления к другому. Требовались подписки ссыльных в объявлении им генерал-губернаторского распоряжения. Так как почти все политические ссыльные отказывались от дачи подписок, а некоторые отказывались даже читать или слушать касающееся их распоряжение, то во всех подобных случаях составлялись протоколы, которые подшивались к «делу». Наконец, вся эта переписка была получена и Жулейским родовым управлением, которое, с приездом наслежного писаря, малограмотного якута, сочло своею обязанностью предъявить переписку Данилову, с тем, чтобы он, по ознакомлении с нею, расписался в чтении упомянутого распоряжения.

    Данилов, ознакомившись бегло с перепиской, не долго думая, бросил ее в пылавший комелек. Якуты от страха растерялись и не знали, что им делать: каждому из них представилась в воображении вся та громадная ответственность, которой они будут подвергнуты. Из этого состояния вывел их сам Данилов, предложив им тотчас же составить о происшедшем протокол или акт. В виду малограмотности писаря, черновик был составлен самим Даниловым, который успокоил представителей инородческой власти, что они не подвергнутся никакой ответственности и что отвечать за сожжение «дела» будет только он, Данилов.

    За такой проступок Данилов был осужден окружным судом на 6 месяцев каторжных работ [* Этот эпизод для Данилова прошел бесследно; на 8 мес. каторги он был осужден за оскорбление часового в Иркутске при проезде с Кары в Якутскую область. Для отбывания этого наказания он был из Якутске препровожден в Александровский завод в 1886 году и по дороге бежал. Ред.].  Для этого Данилова требовалось доставить в Иркутск. Его переправляли от одной станции до другой, при чем, так как в это время как раз все мужчины были заняты сенокошением, обязанности конвоиров исполняли женщины. И вот в Олекминском округе, через который пришлось проезжать Данилову, он попросту сбежал от конвоировавшей его олекминской крестьянки. Побег был им совершен удачно, и он успел, по его словам, пробыть две недели в Москве, пока его не выследили и не арестовали. Он был вторично выслан в Якутскую область, но поселен не в Якутском округе, а в отдаленном Колымском крае.

    В силу подвижности своей натуры, требовавшей какой-либо работы, Данилов устроил в месте своего нового жительства лавочку, в которой имелись все предметы первой необходимости, на каких-то оригинальных и очень выгодных для якутов условиях, с наложением на стоимость товаров баснословно малого процента.

    В городе Якутске, в качестве свободного человека, Данилов появился лишь в 1903 или в начале 1904 года. Помнится, что он был одет в скроенный и сшитый им самим коленкоровый сюртук. Не помню, кончился ли срок его ссылки или он подошел под какой-либо манифест, но факт тот, что Данилов оставил свою семью, которою он обзавелся в Колымском крае, и решил, во что бы то ни стало ехать в Россию в виду назревавших, по его мнению, важных событий, полагая, что его присутствие в России не будет лишним. Я тогда предположил, что Данилов хочет опять заняться революционною деятельностью.

    В августе 1905 г. я сам выехал в Петербург, и здесь мы снова встретились вскоре по моем прибытии. Оказалось, что Данилов работает над проектами улучшения государственного порядка, но отнюдь не в революционном направлении.

    Объявив себя еще в Якутске вместо всякого звания «обитателем земного шара», чем поставил тамошнюю администрацию в большое затруднение при выдаче ему вида как человеку, называющему себя таким странным званием, он и здесь, в Петербурге, жил под этим именем. Это обстоятельство, в связи с тем, что он неизменно ходил без шапки, с расстегнутым воротом рубахи, и в теплую и в холодную погоду, в оригинальном странническом костюме, среднем между халатом и поповским подрясником, с холщевым мешком спереди и сзади, а зимою, с муфтою из ваты, — все это создало Данилову довольно громкую популярность. За хождение по улицам Петербурга без шапки ему приходилось побывать в участках и давать объяснение своего странного поведения. Полиция требовала, чтобы он ходил по улицам непременно в шапке, но Данилов остался верен себе: распоряжение-распоряжением, а дело-делом. Он продолжал даже по Невскому проспекту ходить без шапки, срединою улицы; ему приходилось слышать напоминания околоточных о распоряжении полиции, но он проходил мимо совершенно равнодушно, как будто полицейские обращались не к нему, «старику», а к кому-то другому. Когда Данилов явился в первый раз в тот дом, в котором была моя квартира, то швейцар, при виде человека без шапки и в описанном выше одеянии, не хотел было его впустить. Тогда между ним и Даниловым произошел такого рода разговор:

    — Почему же ты меня не хочешь пропустить? Мне нужно к знакомому, к Пекарскому, или тебе странно, что я без шапки? Удивительно: одни люди требуют, чтобы перед ними снимали шапку, а когда к другим подойдешь без шапки, то тебя считаю чуть ли не за полоумного.

    После этого Данилов, вынул из кармана шапку, надел ее на голову и спросил:

    — Ну, теперь меня пустишь?

    Швейцар удивленно смотрел на Данилова, решая в уме, пустить или не пустить, и, наконец, сказал:

    — Ну, ступай!

    В следующие разы посещения Данилова обходились без подобных инцидентов.

    Не знаю, каким образом заинтересовалась Даниловым тогдашним высшая администрация, но со слов Данилова я узнал, что он нередко видится с товарищем министра внутренних дел Макаровым, с которым беседует по вопросам государственного значения и которому представляет свои записки об изменении существующего порядка. В это время Данилов, как значилось на его визитной карточке «обитателем, являл себя «обитателем земного шара», «сторонником трудовой монархии в условиях ее современного существования». Впоследствии мне передавали, что Данилову предложено было представиться Николаю II. Данилов, согласившись сначала, затем наотрез отказался, когда ему представили условием, что он должен будет явится в сюртучной паре.

    Кроме проектов государственного переустройства, Данилова занимала мысль основать нечто вроде духовного общества, в котором объединились бы все последователи новой религии, наступление которой Данилов считал неизбежным. По его мнению, до сих пор религия основывалась на вере, тогда как теперь настало время когда религия должна основываться на знании; короче: религией должно быть знание или религия есть знание. На позднейших визитных карточках Данилова, большого формата, было напечатано несколько основных положений его вероучения. Для пропаганды своих религиозных идей Данилов устраивал собрания, на которых выступал сам с изложением своей новой религии и на которых велись религиозные собеседования. На наем помещения для собраний он тратил те небольшие сбережения, которые оставались у него от летнего заработка у духоборов, к которым он ездил и у которых учил ребят. Общество должно было иметь свой устав, который был уже утвержден градоначальником.

    Помню хорошо, что членский взнос равнялся только одному рублю. Я записался членом, желая увеличить своей персоной число членов будущего общества, но общество отцвело, не успевши расцвесть, несмотря даже на то, что редакция газеты «Русь» предоставляла Данилову возможность пропагандировать свое учение на столбцах еженедельного приложения к газете. Этот рублевый членский взнос Данилов вернул мне в последнее свое посещение, когда у меня сидел Всеволод Михайлович Ионов [* Ионов, Всеволод Михайлович, род. в 1851 г., был студентом Технологического Института. Арестован в январе 1876 г. в Москве и судился в июне 1877 г. за пропаганду среди рабочих и за распространение нелегальных изданий. Приговоренный на 5 лет каторжных работ, в том же году он был заключен в Новобелгородскую центральную тюрьму, откуда в 1882 г. перевезен на Кару и в 1883 г. вышел на поселение в Якутскую область. За время жизни на поселении, как в отдаленных улусах, так и в самом городе Якутске, И. посвятил себя педагогической деятельности, явившейся его настоящим призванием. Он изучил якутский язык, считая это необходимым для того, чтоб быть полезным местному населению, организовал школу, существовавшую много лет и выпустившую не одно поколение грамотных людей, составил букварь для якутских детей, и пр. Он также участвовал в научных экспедициях для изучения области, организовал местную газету, и вообще был одним из самых полезных людей в этом далеком крае, оставивший по себе добрую и прочную память. Вернувшись в Европ. Россию он не забывал Сибири и продолжал работать в разных научных учреждениях в ее интересах, пока тяжелая хроническая болезнь не свела его в могилу. Он умер на 72 году своей жизни в начале февраля 1922 г. недалеко от Киева. Ред.], его товарищ по Каре и якутской ссылке. Встретились они очень холодно, — холоднее, чем встречаются люди вовсе незнакомые друг с другом.

    В последнее мое свидание с Даниловым у нас был разговор на тему о возможности прекращения войн между народами. Подробностей разговора я не помню. В моей памяти осталось только смутное представление, что в данном вопросе, по мнению Данилова, главную роль должно было играть море.

    Мои воспоминания были бы не полны, если бы я не упомянул, что Данилов довольно ревностно посещал собрания религиозно-философского общества и заседания Отделения Этнографии Русского Географического Общества. В обоих учреждениях он выступал с докладами. Прочитанный им в Отделении Этнографии доклад о психозах среди якутов был напечатан в издаваемом Отделением журнале «Живая старина». Отрывки из его воспоминаний печатались в журнале «Былое».

    Смерть В. А. Данилова не прошла незамеченной: в наших газетах мне попадались статьи («Современный Диоген») и заметки, вместе с фотографическими снимками, об этом подвижнике духа, говорившем, когда его спрашивали, к какой секте он принадлежит, что он духобор, ибо борется духом.

    Нужно упомянуть, что у Данилова в Якутске было много сторонников ко времени его вторичного прибытия, особенно среди вновь прибывших ссыльных. За короткое время его пребывания в якутской тюрьме, к Данилову совершалось нечто вроде паломничества. К нему приходили за советом, между прочим, молодые люди, которым предстояло ехать в Верхоянский округ и которые задумали протестовать против стеснительных для них ограничений относительно количества разрешенной им клади. Если не ошибаюсь, Данилов был за протест, но, конечно, он, как и другие, не мог предвидеть, что протест закончится так кроваво: убийством нескольких товарищей на месте (Пик, Подбельский и друг.), казнью по приговору якутского военного суда трех человек (Коган-Бернштейна, Гаусмана и Зотова) и ссылкою остальных в Вилюйскую каторжную тюрьму.

    Э. Пекарский.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 4. Кн. 11. Москва. 1924. C. 79-99./

 

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

                                                                       ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ

    Для настоящего тома мы впервые пользовались, кроме печатной литературы и архивных документов, сведениями, полученными от непосредственных участников революционного движения. Выразив желание просматривать справочник еще в рукописи, участники народовольческих кружков при Обществе политкаторжан в Москве и Ленинграде, помимо общей проверки сообщаемых сведений, дали ряд ценных библиографических и биографических данных о тех лицах, с которыми они были лично знакомы или о которых у них сохранились воспоминания. Особенно много дополнений было дано относительно позднейших годов жизни участников революционного движения «семидесятых» годов. Из московских народовольцев особенно деятельное участие в просмотре приняли И. И. Попов, М. Ф. Фроленко, М. М. Чернавский, М. И. Дрей; а из живущих в Ленинграде — О. К. Буланова, И. И. Майнов, Э. К. Пекарский, В. Л. Перовский, А. В. Прибылев и С. П. Швецов. В каждом отдельном случае нами в библиографии делалась соответствующая отметка. Глубоко благодарные за оказанную помощь, мы надеемся, что непосредственные участники движения не откажут в своей помощи и в дальнейшем.

    М. Карнаухова, А. Шилов.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под редакцией Феликса Кона, А. А. Шилова, Б. П. Козьмина и В. И. Невского. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 1. А – Е. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1929. С. XVII./

 

 

    Девель, Михаил Владимирович, сын капитана погран. стражи, кандидат сельск. хозяйства. Род. 22 дек. 1846 г. в Кронштадте. Учился в Петерб. гимназии; в 1863 г. за организацию в гимназии нелегальной библиотеки переведен из пансионеров в приходящие. По окончании гимназии поступил в Земледельч. ин-т в Петербурге, который окончил в 1871 г. В том же году, за организацию студенческ. клуба и вследствие политич. неблагонадежности, выслан из Петербурга под надзор полиции в Тамбовскую губ., где поступил управляющим имением; потом служил в Тамбовск. земстве. В 1878 г. вошел в общ-во «Земля и Воля»; принимал активное участие в тамбовском поселении землевольцев (с весны 1878 г.). Обратил на себя внимание полиции тем, что оказывал деятельное содействие к определению на должности волостных писарей, фельдшеров (Гартман, Пекарский, Аптекман и др.) неблагонадежн. лиц. Арестован в 1879 г. и находился под стражей с 24 сент. 1879 г. После полуторагодового заключения в Тамбове, по выс. повелению, в администр. порядке выслан под надзор полиции в Зап. Сибирь. Проживал в Томске. По возвращении из ссылки в 1883 г. служил агрономом в Тверск. земстве и в 1907 г. привлечен к ответственности за организацию нелегального союза сельских кооператоров. В 1909 г. административно выслан под надзор полиции в Псков, где работал в качестве агронома и инструктора сельско-хозяйственной кооперации. Умер в Пскове 31 мая 1927 г.

    Справки (Александровский, Бакрадзе, Н. Мощенков, Э. Пекарский, С. Петров, Е. Скуратова, Снегирев, И. Федоров). — ... — Э. Пекарский, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11) 82-85 (Отрывки из воспоминаний. II. М. В. Девель). — ...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под редакцией Феликса Кона, А. А. Шилова, Б. П. Козьмина и В. И. Невского. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 1. А – Е. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1929. Стлб. 340-341./

 

 

    Ионов, Всеволод Михайлович, дворянин. Род. в 1851 г. в Астрахани, в чиновничьей семье. Окончил Царицынскую гимназию и был студентом Технолог. ин-та в Петербурге. В 1875-1876 г.г. устраивал на своей квартире в Москве, вместе с В. Ивановским, собрания рабочих для пропаганды; распространял револ. литературу среди рабочих Богородско-Глуховскоой фабрики. Арестован в Москве в янв. 1876 г. и привлечен и дознанию по обвинению в составлении сообщества для революц. пропаганды (дело В. Ивановского и друг.). Особ. прис. Сената 6 июня 1877 г. признан виновным и приговорен к лишен. всех прав состояния и к каторжным работам на заводах на пять лет. Каторжн. работы отбывал в Ново-Белгородском кат. централе. С 13 окт. 1880 г. содержался в Мценской перес. тюрьме и в февр. 1882 г. прибыл на Кару. В 1883 г. выпущен на поселение в Якутск. область; с 14 июля т. г. жил в IV-м Баягантайск. наслеге; в конце 1886 г. поселен во II-м Игидейском наслеге; в 1892 г. получил право приписки к одному из мещанск. общ-в в Сибири; в 1893 г. переведен в Батурусск. улус. Занимался изучением быта якутов. В 1898 г. переехал в Якутск, где находился под негласн. надзором до 1900 г. В 1907 г. привлекался к дознанию за имение нелегальн. изданий. До 1911 г. жил в Якутске, где много лет держал частную школу; был фактическим редактором газет «Якутск. Край» и «Якутск. Жизнь. В 1910 г. выехал в Европ. Россию. Жил в Петербурге, работая при типографии Академии Наук. Писатель-этнограф, участник научных экспедиций. Умер в мест. Буча под Киевом 2 февр. 1922 г.

    Сообщения: М. М. Клевенского, И. И. Майнова, Э. К. Пекарского...

    «Вперед» т. V (1877), 133 (По поводу последних политических процессов). — ... — Э. Пекарский, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 98-99 (Отрывки из воспоминаний). — ...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 2. Ж – Л. Составлен А. А. Шиловым и  М. Г. Карнауховой. Москва. 1930. Стлб. 515-516./

 

 

    Пекарский, Эдуард Карлович, поляк, сын Дворянина Минск, губ. Род. 13 окт. 1858 г. на мызе Пиотровичи (Игуменск. у., Минск, губ.). Учился в Мозырской, Минской, Таганрогской и Черниговской гимназиях. Весною 1877 г. вышел из 7-го класса Черниговск. гимназии и в авг. т. г. поступил в Харьковск. ветерин. ин-т. В 1874-1875 г.г. примкнул к революц. движению, приняв участие в ученическом таганрогск. кружке, руководимом студентом И. Я. Павловским. В 1875-1877 г.г. участвовал вместе с Адам. Беловесским в черниговск. гимназич. кружке, руководимом В. Варзаром. В 1877-1878 г.г. состоял членом харьковск. студенч. кружка, куда входили Д. Буцинский и др. В дек. 1878 г. принимал в Харькове деятельное участие в студенческ. беспорядках, происшедших в ин-те и кончившихся столкновением с казаками. За участие в беспорядках по постановлению универс. суда исключен из ин-та и подлежал высылке в администр. порядке в Архангельск, губ., но скрылся и перешел на нелегальное положение. С конца 1878 г. состоял членом общ-ва «Земля и Воля» и входил в состав землевольческ. поселения в Тамбовск. губ. Состоял в дружбе с Л. Гартманом, после побега которого при содействии В. Лосицкой и О. Никифоровой скрывался в Тамбове под фамилией Боголюбова. По рекомендации М. В. Девеля служил волостным писарем под фамилией сына дворянина Ив. Кирил. Пекарского, а позже, в июне 1879 г., поступил письмоводителем к непременному члену уездн. по крестьянским делам присутствия Сатину. Летом т. г., когда начались аресты по делу об убийстве харьковск. губернатора Кропоткина, был предупрежден об этом и 30 авг. 1879 г. с помощью Новицких скрылся. Жил в Тамбове и Москве. Арестован 24 дек. 1879 г. в Москве в квартире П. Россиневича с паспортом на имя Ник. Ив. Полунина. В янв. 1881 г. предан Московск. военно-окружн. суду по обвинению в принадлежности к соц.-революц. организации вместе с лицами, имевшими отношение к убийству Н. Рейнштейна. Приговорен 12 янв. 1881 г. к лишен. всех прав сост. и к 15 годам каторжных работ, замененных вследствие молодости и слабого здоровья ссылкой на поселение в отдаленнейшие места Сибири. Отправлен в февр. 1881 г. в Вышневолоцк. пересыльн. тюрьму. Летом 1881 г. прибыл в Красноярск. тюрьму. Водворен в 1-м Игидейск. наслеге, Батурусского улуса (Якутской обл.) 8 ноября 1881 г. к нему был применен манифест 15 мая 1883 г. и выс. указ 17 апр. 1891 г., в силу которых получил разрешение приписаться к одному из городских мещанских обществ Сибири; 14 июня 1895 г., по истечении 14-летнего срока обязательного пребывания в Сибири, получил право избрания местожительства, за исключением столиц и столичных губерний, с отдачей на 5 лет под надзор полиции и с признанием взамен лишенного всех прав состояния, лишенным всех особенно лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, но без восстановления прав по имуществу. Не воспользовавшись правом возврата в Европейскую Россию, остался в Якутской обл., где вел научные изыскания и занимался составлением якутско-русского словаря, который в настоящее время издан Академией Наук. В 1894-1896 г.г. принимал участие в экспедиции И. М. Сибирякова. В 1903 г. участвовал в Нельканск. экспедиции В. Попова. В 1905 г. Академия Наук ходатайствовала о разрешении П-му пребывания в столицах и столичных губ., признавая чрезвычайно желательным издание словаря и то, чтобы сам автор имел ближайшее наблюдение за его печатанием. По выс. пов. 20 июля 1905 г. ходатайство это было удовлетворено. В 1905 г. переехал в Петербург, где работает до настоящего времени в должности ученого хранителя Музея антропологии и этнографии Академии Наук. Является крупнейшим деятелем в области якутоведения. С 1927 г. член-корреспондент Академии Наук. Состоит членом Всесоюзн. Общ-ва политкаторжан и сс-поселенцев.

    Сообщение Эд. К. Пекарского. — Из автобиографической анкеты кружка народовольцев. — Справки (Пекарский, Бранке, В. Лосицкая, Е. Мощенкова, О. Никифорова, С. Петров, Н. Полунин, Романова, П. Россиневич, Ф. Снегирев, Н. Степанов). — Дела Департ. полиции: V, № 3123 (1882); III. № 270 (1895). — Дела м-ва юст., II угол, отд., №№ 7941-7944 (1879). — Свод указаний (Ук.) («Был.» 1907, VIII, 101-102). — Список 1883 г., III, стр. 32. — Календарь «Нар. Воли», 142. — Бурцев, За сто лет, II, 105. — Хроника, 199. — Политическ. каторга и ссылка, 416-417.

    Э. Пекарский, «Кат. и Сс.» 1924, III (10), 212-217 (Из воспоминаний о каракозовце В. Н. Шаганове, с прилож. письма Н. С. Тютчева и 2-х писем Шаганова к Пекарскому). — Его же, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 79-99 (Отрывки из воспоминаний). — Его же, «Кат. и Сс.» 1925, III (16), 102-105 (Отрывок из воспоминаний Л. Г. Левенталя). — Его же, «Кат. и Сс.» 1925, II (15), 273-274 (Письмо в редакцию). — Его же, «Былое» XIX (1922), 80-118 (Рабочий Петр Алексеев). — С. Ольденбург, «Научн. Работник» 1927, № 4 (Эд. Карл. Пекарский).

    Н. Виташевский, Старая и новая Якутская ссылка. — Николаев, Якутский край и его исследователи. — В. Анзимиров, Крамольники, 110. — В. Богучарский, Активное народничество (Ук.). — О. Аптекман. Земля и Воля (Ук.). — Черный передел, 81. — Вл. Короленко, История моего современника, III, 322 и сл. — И. Майнов, П. А. Алексеев, 45. — И. И. Попов, Минувшее и пережитое II, (Ук.). — М. Кротов, Якутская ссылка (Ук.).

    «Народн. Воля» III (1880) (Хроника преследований) (Литература парт. «Нар. Воля», 212). — «Был.» (загр.) III (1903), 185 и сл. (Из воспоминаний Льва Гартмана). — «Наша Страна». Сборник (1907), 378 (Н. Виташевский, По Владимирке). — Ю. Стеклов, «Кат. и Сс.» VI (1923), 76 (Воспоминания о Якутской ссылке). — Вл. Виленский (Сибиряков), «Кат. и Сс.» VII (1923), 131, 137 (Последнее поколение Якутской ссылки). — В. Катин-Ярцев, «Кат. и Сс.» 1924, VI (13), 180, 181, 185, 186 (Оскорбление действием). — Его же, «Кат. и Сс.» 1925, III (16), 138, 148,151 (В тюрьме и ссылке). — М. Костюрина, «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 192 и сл. (Молодые годы). — «Красн. Арх.» XIX (1926), 166 и сл. (К истории «Земли и Воли» 70-х г.г.). — И. Белоконский, «Кат. и Сс.»1927, II (31), 152 (К истории политическ. ссылки 80-х г.г.). — С. Ахапкин, «Кат. и Сс.» 1930, IV (65), 170 (Л. Гартман по материалам Саратовск. охранки).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под общей редакцией Ф. Я.  Кона, И. А. Теодоровича, Я. Б. Шумяцкого,  В. И. Невского и Б. П. Козьмина. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 3. М – Р. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1931. Стлб. 1155-1157./

    *

    Полунин, Николай Иванович — фамилия, под которою проживал и был арестован в Москве 24 дек. 1879 г. Эд. Карл. Пекарский (см.).

    Дела м-ва юстиции, II угол. отдел., №№ 7941-7944 (1879).

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под общей редакцией Ф. Я. Кона, И. А. Теодоровича, Я. Б. Шумяцкого,  В. И. Невского и Б. П. Козьмина. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 3. М – Р. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1931. Стлб. 1222./

    *

    Полунин, Николай Иванович, тамбовск. мещанин. Род. в 1856 г. Обучался в Тамбовск. гимназии; вышел из 6-го класса; после был два года в техническом уч-ще в Кронштадте, где курса не окончил. В 1878 г., состоя студентом Харьковск. ветеринарного инст-та, принял участие в студенческ. беспорядках, за что в конце т. г. исключен из инст-та и выслан в администрат. порядке из Харькова. В 1879 г., проживая под надзором полиции в Тамбове, посещал собрания на квартире Ф. Снегирева и принадлежал к местн. революц. кружку. Арестован 25 дек. 1879 г. и содержался в Тамбовск. тюремн. замке. Привлекался к дознанию по делу о «преступном сообществе» в Тамбове (дело Лосицкой, Н. Воскресенского и др.); обвинялся в передаче своего документа Э. К. Пекарскому, с которым последний был арестован 24 дек. 1879 г. в Москве. Освобожден из тюрьмы в янн. 1880 г. и подчинен надзору полиции. По выс. пов. 11 февр. 1881 г. дело о нем разрешено в администр. порядке с вменением в наказание предварит, содержания под стражей и с подчинением гласн. надзору полиции на один год. По постановлению Особ. совещания от 15 февр. 1882 г. подлежал высылке в Зап. Сибирь на 5 лет. В 1880-х г.г. находился в ссылке в Томской губ.; в янв. 1887 г. освобожден от гласн надзора.

    Справки (Н. Полунин, Э. Пекарский, Ф. Снегирев). — Дела м-ва юстиции, II угол. отд., 7941-7943 (1879). — Дело Департ. полиции, III, № 1470 (1883). — Справ, листок. — Список 1886 г.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под общей редакцией Ф. Я. Кона, И. А. Теодоровича, Я. Б. Шумяцкого,  В. И. Невского и Б. П. Козьмина. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 3. М – Р. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1931. Стлб. 1222-1223./

 

 

    Снегирев, Федор Михайлович, сын тамбовск. архитектора. Род. в 1855 г. в Тамбове. В 1873 г. окончил Тамбовск. гимназию. В 1874 г. проживал в Тамбовск. губ. в качестве домашнего учителя у помещ. Ознобишина. Был обыскан по подозрению в получении запрещен, книг от С. Стопане. Привлечен к дознанию по делу о пропаганде в империи (193); до решения дела по распоряжению нач-ка Тамбовск. жанд. упр-ния подчинен особ. надзору полиции. По выс. пов. 19 февр. 1876 г. освобожден от взыскания за недостатком улик. В 1875 г. служил в Тамбове (?) в правлении Ряжско-Вяземск. жел. дороги. По агентурн. сведениям, принадлежал к кружку политически неблагонадежн. лиц, принятых на службу начальником движения дороги Верховским и занимавшихся распространением запрещен. книг (И. Пьянков, Орлов и др.); находился под гласн. наблюдением. В 1876 (?) г. поступил в Харьковск. ветерин. ин-т. Принимал деятельное участие в студенческ. беспорядках в Харькове в 1878 г., за что был уволен из ин-та по прошению, т. е. с правом поступления в др. учебн. заведение. Народник по убеждениям, он не принадлежал официально к общ-ву «Земля и Воля», но в пропаганде, равно как и в обсуждении вопросов, связанных с организацией, участвовал (совещания на его квартире в 1878 г., где присутствовали М. Девель, А. Прозоровский, С. Петров, Н. Полунин и др.). В дек. 1879 г. за участие в студенческ. беспорядках 14 дек. в Харькове был арестован и содержался в арестантск. отделении в течение 2-х недель, после чего подчинен негласн. надзору. Поступил на ветеринарн. отделение Мед.-Хир. ак-ии. В 1878-1879 г.г. подозревался в принадлежности к тамбовск. революц. кружку, как знакомый М. Девеля, А. Прозоровского, Н. Никифорова и др., а также в сношениях с Л. Гартманом и Э. Пекарским. Привлекался к дознанию, возникшему в февр.1880 г. в Тамбове, по делу о «преступи. сообщ-ве» (дело В. Лосицкой, Н. Воскресенского и др.) по обвинению в способствованию к укрывательству Э. Пекарского. С 25 янв. 1880 г. содержался под домашн. арестом; с 31 янв. т. г. отдан на поруки отца под денежн. поручительство. В 1880 г. окончил Мед.-Хир. ак-ию со званием ветеринара. По выс. пов. от 11 февр. 1881 г. дело о нем разрешено в администр. порядке с вменением в наказание после строг. внушения предварительн. содержания под стражей. В 1882 г. жил в Москве и по распоряжению Департ. полиции от 20 авг. 1882 г. подчинен негласн. надзору. Арестован в Москве 20 авг. 1884 г. и за имение у себя так назыв. конспиративн. квартиры выслан в мае 1885 г. на три года в Вост. Сибирь. Жил под надзором в Минусинске (Енисейск, губ.). В 1887 г. возвращен в Европ. Россию. Негласн. надзор за ним прекращен циркуляром Департ. полиции от 23 ноября 1895 г. В 1890-х г.г. служил по м-ву вн. дел; был ветеринарн. инспектором. В 1900-х г. г. жил в Кутаисе.

    Сообщение Р. М.  Кантор а. — ...

    Э. Пекарский, «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 80-83, 85 (Отрывки из воспоминаний. I. Фед. Мих. Снегирев)...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Вып. 4. С – Я. Составлен А. А. Шиловым и М. Г. Карнауховой. Москва. 1932. Стлб. 1543-1544./

 

 

 

    Гартман, Лев Николаевич, сын мещанина, немецк. колониста, архангельский мещанин. Род. в Архангельск, губ. в 1850 г. Учился в Архангельск, гимназии; окончил четыре класса. Ок. 1866 г. отправился в Петербург, где жил до 1872 г., после чего переехал на юг. В 1876 г. служил преподавателем Таганрогск. земск. уч-ща. Тогда же в Таганроге познакомился с А. Емельяновым-Боголюбовым и Н. Мощенковым и принял участие в революцион. движении. Переехал в Ростов н/Д. и снял квартиру, на которой образовалась «коммуна» пропагандистов. Вместе с А. Емельяновым и Н. Мощенковым организовал в Ростове н/Д. кружок для самообразования (кличка «Алхимик»). На его квартире останавливались М. Р. Попов, Ю. Тищенко, П. Мозговой и друг. Служил сначала поверенным в обществен. банке, а затем перешел в городск. управу. Весною 1876 г. вследствие доноса должен был быть арестован; предупрежденный вовремя, с помощью Вал. Осинского, участника того же кружка, предложившего ему свой паспорт, скрылся из Ростова и перешел на нелегальн. положение. Работал в Крыму вместе с косарями, пытаясь вести пропаганду. Затем переехал в Керчь, где учился сапожному мастерству в целях пропаганды, и затем отправился в народ на Кубань, пробираясь к Екатеринодару. В окт. 1876 г. случайно арестован около стан. Сергиевской (Кубанск. обл.) с паспортом на имя мещанина Ив. Ал-дров. Русанова и с запрещенными книгами. Отправлен в Екатеринодарск. тюрьму, где просидел около года и был привлечен по этому поводу к дознанию. Выпущенный в конце 1877 г. на поруки священника Белякова под денежный залог в 1000 руб., бежал из Екатеринодара. В нач. 1878 г. присоединился к саратовск. поселению землевольцев (В. и Евг. Фигнер, Ю. Богданович, А. Михайлов и др). С 20 июля 1878 г. по 20 янв. 1879 г. служил волостн. писарем в с. Покровском (Новоузенск. у., Саратовск. губ.) с паспортом на имя Ник. Ст. Лихачева. Сотрудничал по вопросам этнографии в «Саратовском справочном листке». Вследствие столкновения с одним из местн. купцов был вытребован к становому приставу; не дожидаясь ареста, скрылся из с. Покровского 20 янв. 1879 г. Жил некоторое время в Москве и Петербурге и весной 1879 г. по приглашению М. В. Девеля примкнул к тамбовск. землевольч. поселению. С 4 мая 1879 г. с паспортом сына саратовск. станового Вл. Троицкого устроился писарем Ивановск. вол. (Тамбовск. у. и губ.). Участвовал (?) на Липецк, съезде и сначала примкнул к чернопередельцам, но скоро отошел к народовольцам. В виду полученных летом 1879 г. нач-ком Тамбовск. ж. у. сведений о существовании в Тамбовск. губ. тайн. сообщ-ва подчинен негласн. надзору; в связи с этим уехал 14 июля 1879 г. из с. Ивановского. В авг. 1879 г. работал в Петербурге в динамитн. мастерской, изготовлявшей взрывч. вещества для предстоящих покушений на Александра II. По распоряжению Исполн. ком-та «Нар. Воли» выехал в Москву и в перв. пол. сент. 1879 г., проживая по паспорту саратовск. мещанина Ник. Сем. Сухорукова, купил небольшой дом, недалеко от Рогожек, заставы, расположенный около полотна Московско-Курск. жел. дор. Поселился в доме с С. Перовской, 19 сент. 1879 г. вместе с другими принял участие в подкопе под железнодорожное полотно. Скрылся после взрыва на Московск.-Курск, жел. дор., происшедшего 19 ноября 1879 г. Переехал в Петербург, откуда вследствие усиленных его розысков ему был организован, с помощью Вл. Иохельсона, в нач. дек. т. г. побег за границу. Жил в Париже под фамилией Шульца и Эдуарда Мейера. В виду поднятого русским правительством вопроса о выдаче из Франции Л. Гартмана арестован французск. полицией в Париже 23 янв. (3 февр. н. ст.) 1880 г. Благодаря кампании, поднятой русск. эмигрантами, в которой приняли участие виднейшие представители французск. литературы, прессы и т. п., в частности В. Гюго, французск. прав-ство отказалось выдать Гартмана России и ограничилось высылкою его из пределов Франции. Освобожден из-под стражи 23 февр. (7 марта) 1880 г. и в тот же день уехал из Парижа в Лондон. В окт. 1880 г. был заграничным представителем парт. «Нар. Воля». Жил сначала в Лондоне, а в конце 1881 г. переселился в Америку и под фамилией Сомова открыл в Нью-Йорке электротехническ. мастерскую, продолжая интересоваться революц. движением России. В 1907 г. жил в г. Бартоу (штат. Флорида). Умер в 1908 г. в Нью-Йорке.

    Справки (Л. Гартман, Ивановский, Н. Литинский, В. Лосицкая, Н. Мощенков, О. Никифорова, О. Н. Николаев, Э. Пекарский, С. Перовская, С. Петров). — ...

    Известия и  заметки. «Вольн. Слово» № 2 (1881). — ... — Э. Пекарский, Отрывки из воспоминаний. «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 79, 85-88. — ...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под общей редакцией Б. П. Козьмина, Ф. Я. Кона, В. И. Невского, И. А. Теодоровича и Я. Б. Шумяцкого. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Г – З. Составлен Р. М. Кантором, П. Г. Любомировым, А. А. Шиловым и Е. Н. Кушевой. Москва. 1934. Стлб. 733-736./

 

    Данилов, Виктор Александрович, дворянин Харьковск. (Екатеринославск.?) губ. Род. в Харькове в 1851. Учился в Земледельческ. ин-те в Петербурге (не окончил). Около 1871 уехал за границу и поступил в Политехникум в Цюрихе. Был тогда, по его признанию, бакунистом, но в политическ. спорах русск. молодежи в Цюрихе мало участвовал; изучал русск. сектантство. С планами поднять сектантов вернулся в Россию. В февр. 1874 вместе с Гр. Лебедевым приехал в Харьков проездом из Петербурга на Кавказ. В Харькове вошел в связь с народническ. кружком, организованным с приездом С. Ф. Ковалика. Уехал на Кавказ весною 1874 на деньги, собранные харьковск. кружком. На Кавказе жил некоторое время в Тифлисе, потом вел пропаганду среди молокан в Воронцовке, из нее перебрался в г. Спасское (Ахалцыхск. у., Тифлисск. губ.) к духоборам, служил там сельским писарем. В Спасском обыскан и арестован 27 сент. 1874; заключен в Метехск. замок в Тифлисе, откуда перевезен в Петербург; с 4 ноября 1876 содержался в Петропавловск. крепости, а 9 окт. 1877 переведен в Дом предв. заключения. Привлечен по делу о пропаганде в Империи. Предан 5 мая 1877 суду Особ. прис. Сената по обвинению в принадлежности к преступному сообщ-ву и в распространении преступи, сочинений (процесс 193-х). Отнесен к 8-й группе подсудимых. В отличие от большинства подсудимых присутствовал в заседании без протеста. Признан виновным во вступлении в противозаконное сообщество со знанием его преступн. целей и в имении книг преступн. содержания. Приговорен 23 янв. 1878 к лишению всех особ. прав и преимуществ и к ссылке на житье в Тобольск. губ., но из внимания к молодости и пр. суд ходатайствовал о вменении в наказание предварительн. заключения. По выс. пов. от 11 мая 1878 приговор суда утвержден условно, а на деле Д. подчинен надзору полиции на три года с воспрещением всяких отлучек с места жительства и проживания в столицах, в Киеве и Одессе, Харькове, Саратове и в Новороссийск. крае: По освобождении отметился выбывшим в с. Введенское (Екатеринославск. губ.). Разыскивался по циркуляру III Отделения от 13 авг. 1878; разыскан в окт. 1878 в Харькове, где с 5 дек. 1878 подчинен негласн. надзору полиции. В Харькове служил лаборантом в аптеке; вошел в связь с народовольческим кружком, организованным П. Теллаловым, присутствовал осенью 1879 на сходках, на которых выступали Гр. Гольденберг и «Борис» (Желябов), но сам оставался народником и к террору относился отрицательно. Арест члена кружка А. Сыцянко, у которого были найдены данные ему на хранение П. Теллаловым издания «Нар. Воли», 2 револьвера, кинжалы, спираль Румкорфа, проводники и др. принадлежности, оставшиеся после подготовки взрыва под Александровском, повлек за собой обыск Д-ва и арест его 19 дек. 1879. Заключен в декабре 1879 вместе с другими членами кружка в Харьковск. тюрьму и привлечен к дознанию при Харьковск. ж. у. по делу харьковск. революц. кружка (дело А. Сыцянко и др.). Гольденберг, мало знавший Д-ва, охарактеризовал однако его как «ярого революционера»; на допросах Д. отказался давать показания; за оскорбление словами жандармск. полковника посажен надолго в карцер. Был организатором особого кружка из заключенных, ближайшей целью которого была взаимопомощь при задуманных уже побегах из Сибири. Предан суду по обвинению в принадлежности к парт. «Нар. Воля», а также в оскорблении чиновника при исполнении им служебн. обязанностей. Судился Харьковск. военно-окружн. судом с 22 сент. по 2 окт. 1880. На суде прокурор отказался обвинять Д-ва в принадлежности к парт. «Нар. Воля», а по второму пункту суд признал его действовавшим в состоянии раздражения и приговорил к двухмесячн. заключению без ограничения в правах и преимуществах с зачетом предварит, содержания под стражей. По конфирмации приговора харьковск. ген.-губ-ром освобожден от ответственности. Оставшись после освобождения в Харькове, вскоре организовал кружок чернопередельческ. направления (А. Макаренко, И. Гейер, В. Литягин и др.); бывал на квартире Сиповича, Цимблера, М. Овсянникова и снабжал их литературой. На основании показаний арестованного в Курске М. Овсянникова о получении отобранной у него при обыске нелегальн. литературы 8 июня 1881 в Харькове от Д-ва, последний по требованию начальника Курск. ж. у. обыскан в Харькове в авг. т. г., причем были обнаружены пятый номер «Земли и Воли», программа рабочих членов «Нар. Воли», литограф, брошюра «У гроба», оттиск, начинающийся словами «Глава государства убит», и разная переписка. Арестован, заключен в Харьковск. тюрьму и привлечен к дознанию, возникшему в Курске в июне 1881 (дело Овсянникова, Федоренкова и др.). Из тюрьмы письмом, которое было найдено при обыске в квартире В. Литягина и А. Макаренко, «подстрекал каких-то своих соумышленников на убийство производившего дознание майора Сазонова и др. должностных лиц». На дозании свидетельскими и собственными его показаниями признан обличенным в составлении с другими противозаконного сообщества, распространявшего революц. издания с целью возбудить к бунту. По постановлению Харьковск. ген.-губ-ра предан суду и Харьковск. военно-окружным судом 31 янв. 1882 приговорен к лишению всех прав и к каторжн. работам в крепостях на 8 лет. По конфирмации приговора харьковск. ген.-губ-ром срок работ сокращен до 4 лет. Летом 1882 находился в Московск. пересыльн. тюрьме. В партии ссыльных 11 авг. т. г. прибыл в Тюмень и 13 авг. в день отправки принял участие в «буйстве» ссыльных. Каторгу отбывал на Каре. По окончании 25 февр. 1885 срока каторжн. работ направлен на поселение в Жулейск. наслег (Батурусск. улуса, Якутск, обл.), куда прибыл в сент. 1885. По пути, находясь в Иркутск. тюрьме, бросил бруском в часового, замахнувшегося на Богомолец прикладом. Привлечен по этому делу к суду, но вследствие его заявления о непризнании им никакого суда был присужден Иркутск. губ. судом заочно 26 марта 1886 к 50 ударам плетей (отменено) и к шести месяцам каторжн. работ на заводах. Приговор был получен в Якутске в июне (мае?) 1886, после чего Д-в отправлен из Якутск. обл. этапным порядком в Александровск. центральн. тюрьму (Иркутск, губ.). По пути следования бежал 13 авг. 1886 со станц. Вальзовой с подложн. паспортом отст. рядового сибирск. стрелкового батальона. Добравшись пешком до Томска, отправился с денежным пособием и явками в Европ. Россию. За короткое время проживания в Якутск. обл. подписал первый из четырех протестов политическ. ссыльных Батурусск. улуса по поводу избиения Щепанского и Рубина. В Россию Д-в приехал в Казань, а оттуда — в Москву, где вошел в связь с Н. Богоразом, получил от М. Гоца паспорт на имя крестьянина Московск. у. И. Н. Голикова, с которым должен был ехать в Петербург, но на вокзале при отъезде арестован 5 окт. 1886. При допросах отказался дать о себе сведения и только перед отправлением 24 дек. 1886 в Петербург открыл свое имя. С 26 дек. 1886 содержался в Петропавловск, крепости. По выс. пов. от 11 марта 1887 по отбытии наказания за оскорбление часового подлежал водворению в отдаленнейших местностях Якутск. обл. с тем, чтобы не был подвергнут наказанию за побег с места ссылки. Переведен из крепости 14 марта 1887 в Дом предв. заключения, после чего отправлен в Москву для дальнейшего следования в Сибирь. Принял 21 окт. 1887 участие в «бунте» (сопротивление группы политическ. ссыльных — Улановская, Ландо и др.). Отправлен 30 окт. 1887 в Александровск. каторжн. централ для отбытия шестимесячн. срока (за оскорбление часового). Вторично прибыл в Якутск 30 мая 1888 и назначен в Средне-Колымск. За участие в «бунте» в Иркутск. тюрьме предан суду и приговорен 20 ноября 1888 к году каторжн. работ; при пересмотре дела Сенатом срок работ увеличен до полтора года. В ноябре 1888 вторично отправлен из Якутска в Александр, кат. централ. По окончании второго срока каторги в дек. 1889 в третий раз доставлен в Якутск и направлен в Средне-Колымск, куда прибыл в нач. 1890. По прибытии разработал план бегства в Америку, не принятый его товарищами; в 1891 выбрал для поселения уединенное урочище «Родчево» в глухом углу Верхне-Колымск. района и прожил там 14 лет. Занимался сельск. хозяйством; для ограждения якутов от эксплуатации торгашей завел торговлю, в связи с этим отказался от казенного пособия; разорившись в 1901, вынужден был просить о возобновлении пособия. В 1896 обратился к м-ру вн. дел с просьбой об исключении его из русского подданства и стал именовать себя «обитателем земного шара»; по предложению Иркутск, ген. губ-ра изъят за это от действия манифеста 1896. В 1903 г. жил в Якутске. В ссылке написал работу «Особенности психич. мира якутов Колымск. округа». По окончании срока поселения отказался приписаться к какому-либо обществу и взять паспорт и выехал в Европ. Россию в 1904 г. с офиц. справкой, что он действительно является В. А. Даниловым, «именующим себя обитателем земного шара». В революцию 1905 пробовал принимать участие в событиях на родине; был арестован в 1905 и после нескольк. месяцев тюремн. заключения выслан из пределов Харьковск. губ. Поселился в Петербурге, а по летам наезжал к духоборам на Кавказ. Отличаясь и ранее странностями в личной жизни и в сношениях с людьми, в 1900-х гг. впал в мистицизм и, называя себя «учеником Иисуса из Назарета», выступил с проповедью религии, основанной на науке и долженствующей заменить все остальные религии. В 1909 был в Париже, где пробовал проповедовать свою религию среди русских эмигрантов, но не встретил сочувствия и в 1910 уехал в Россию. С советами и записками по государственным вопросам он бывал у м-ра вн. дел Макарова, который предполагал даже представить его Николаю II как «выразителя народных настроений». Умер в палате бедняков Мариинск. больницы 17 янв. 1916 в Петербурге.

    Сообщения Л. А. Кузнецова. — ...

    В. А. Данилов,  Из воспоминаний (Процесс Сыцянко). «Был.» 1907, VII, 229-240. — ... — Э. Пекарский, Рабочий Петр Алексеев. «Был.» XIX (1922), 93-98 (Запись воспоминаний В. Данилова о П. А. Алексееве). — Э. И. Пекарский, Отрывки из воспоминаний: В. А. Данилов. «Кат. и Сс.» 1924, IV (11), 83, 94-99. — ...

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Под общей редакцией Б. П. Козьмина, Ф. Я. Кона, В. И. Невского, И. А. Теодоровича и Я. Б. Шумяцкого. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Г – З. Составлен Р. М. Камтором, П. Г. Любомировым, А. А. Шиловым и Е. Н. Кушевой. Москва. 1934. Стлб. 1069-1074./

 

 

                                            ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЛЬВА ГАРТМАНА

    В революционном движении я принимал участие всего лишь четыре года — с 1876 по 1880-ый. Из них следует, однако, исключить один год подготовительной работы над самим собой, чтобы сделать себя пригодным «идти в народ», и еще один год, проведенный мной в тюрьме.

    В 1876 г. я был учителем земского училища в Таганроге, когда я познакомился с только что приехавшим туда Емельяновым, который впоследствии участвовал в процессе по делу о Казанской демонстрации и в июле 1877 г. был наказан Треповым розгами в Доме Пред. Заключения [* Емельянов судился под именем Боголюбова. К концу 1880 года он сошел на каторге с ума и, если не ошибаюсь, до сих пор находится в Казанском сумасшедшем доме. Прим. В. Б[урцев].]. С ним к нам приехал и Мощенков. Вскоре мы перебрались в Ростов-на-Дону, где стали жить на общей квартире. Мы не замедлили завести знакомства в городе, и вскоре трое мелких торговцев, два доктора, молодой артиллерийский офицер, стоявший со своей командой близ Азова, и несколько учеников и учениц высших классов гимназий и реального училища вошли в состав нашего кружка самообразования...

    В начале 1878 г. я присоединился к саратовскому кружку, центром которого были Вера Фигнер с ее сестрой Евгенией. С ними жили 2 или 3 девушки, имена которых я забыл. Там я впервые познакомился также с Александром Михайловым, Соловьевым, Юрием Богдановичем, Преображенским и многими другими. Один из моих новыхъ товарищей, уезжая, передал мне свое место писаря волостного суда в с. Покровском, недалеко от Саратова. Это было село в 20.000 душ, где многие из крестьян разбогатели скупкою хлеба и ездили в каретах, посещали Париж, воспитывали своих детей в гимназии и пренебрегали знакомством с более бедными мужиками. Я поселился на постоялом дворе, куда ежедневно приезжали десятки людей из окрестных деревень. Свободное время я проводил и спал в общей комнате, где споры, разговоры и песни шли без умолку целый день.

    Познакомился я тут с одним крестьянином, который многими своими особенностями выдавался из среды других. Он был всегда весел, шутлив, приветлив, искал знакомств, увлекал разговорами, привлекая к себе доверие. Он был высокого роста, сильно сложенный, с густо обросшим волосами лицом и с вдумчивым выражением глаз. Он торговал серпами, косами и из года в год ездил из села в село. Своей избы и семьи у него не было...

    Утром на следующий день я съездил в Саратов и условился с товарищами, чтобы познакомить их с этим мужиком-пропагандистом. Его согласием на это я заручился еще раньше. Я тем более спешил их познакомить между собой, что ожидал для себя разного рода неприятностей и думал, что мне самому скоро придется бежать. Незадолго до того волостной суд приговорил одного из богачей на три дня в «чижовку» за то, что он жестоко избил своего кучера. Богач пришел ко мне, выбросил на стол пятирублевую бумажку и потребовал от меня приговор суда. Когда приговора я ему не отдал, он обещал свести счеты со мной, и на следующий день становой пришел за моим паспортом. Подумаешь, как мало нужно было, чтобы вызвать подозрение в «неблагонадежности»! Паспорт мой был, конечно, фальшивый, и я не стал дожидаться последствий справок и — скрылся.

    Побывавши в Москве, я приехал в Петербург, где, к моему удивлению, я вновь встретил большинство саратовцев. У меня были свои планы на будущее, которыми я поделился еще в Саратове с Преображенским, и их я хотел предложить на обсуждение всего кружка в Петербурге. Прежде, однако, чем я успел это сделать, Александр Михайлов сообщил мне, что я должен уехать из Петербурга и при том поскорее: должно было скоро случиться кое-что такое, что вызовет погромы и аресты. Все, кто только был мне известен, уехали, чтобы избежать этих погромов и бесполезной траты людей.

    В это время в Петербурге был Девель из Тамбова, и по его-то приглашению большинство известных мне саратовцев отправились туда. Я примкнулъ к ним позже, весною 1879 г., и принял от Либова, одного из членов тамбовского кружка, должность писаря в Ивановской волости [* Мих. Девель, который, по показаниям Гольденберга, протежировал мне, был в данном случае не причем. (Это замечание сделано Л. Гартманом по поводу посланного нами ему отрывка об его деле из шпионской книги, о которой мы говорим ниже. В. Б[урцев].)]. Недалеко от меня, в другом селе, были Мощенков и Пекарский.

    Мне случилось быть в городе, когда получилось известие о неудавшемся покушении Соловьева. Юрий Богданович, Вера Фигнер, ее сестра, я и еще несколько человек стали ходить по городу: нам хотелось видеть и слышать, как народ относится к известию, но, кроме полной индифферентности и очень редких флагов и иллюминованных окон в частных домах, не видно было ничего, на чем можно было бы основывать свое суждение. Лучше всего были украшены кабаки, публичные заведения, присутственные места, что и следовало, впрочем, ожидать.

    Первый приказ, который я, как волостной писарь, получил от исправника, касался «строгого наблюдения за всеми поднадзорными лицами, появляющимися в волости» и т. д. За этим следовал другой приказ — созвать волостной сход и предложить на его утверждение благодарственный адрес, проект которого прилагался.

    В конце мая у нас было собрание наших товарищей. Это было первое и единственное собрание для обсуждения программы партии, на котором я имел случай и возможность присутствовать. Поводом к нему послужил приезд Михаила Попова. Он остановился у нас на пути в Липецк или Воронеж (не упомню) на съезд, последствием которого было образование двух партий: — Народной Воли и Черниго Передела.

    Попов стоял решительно за полное прекращение террористических действий и сосредоточение всех сил исключительно на пропаганде. В этом он и ожидал себе поддержки и сочувствия от нашего кружка.

    Программы Народной Воли в то время еще не было, и все суждения сходки необходимо касались такого рода чисто практических вопросов, как напр., — есть ли смысл продолжать вооруженную борьбу, вызывать тем погромы, тормозить дело пропаганды в народе, когда пропаганда, и только она одна, и способна двинуть вперед наше дело? Кто допускал возможность в то время, при тех политических условиях, продолжать пропаганду среди народа, тот не мог не согласиться с этим заявлением, но эту возможность допускали, однако, далеко не все из нас.

    Предшествовавшие процессы 50-ти и 193-х, аресты и ссылки, следовавшие за ними, усиливающиеся меры наблюдения и, вообще, усиление реакции, не встречавшей отпора со стороны социалистов, их собственный опыт, — все это, по меньшей мере, не располагало к такой уверенности. Не было уверенности и в том, что прирост сил партии будет превосходить ее потери. Это с одной стороны, а с другой, нам казалось, что вооруженная борьба и террор, доведенный систематическими усилиями революционеров, ну скажем, до того, что правительство принуждено будет сделать уступки, могут вызвать условия, облегчающие пропаганду социальных идей, дадут народу пример успешной борьбы, пробудят его нравственно и сделают его тем более восприимчивым к учению социализма. Такова была сущность, высказанных мнений большинства присутствовавших на нашей сходке. Таково же было и мое личное мнение. Когда я был еще в Саратове и прежде чем я мог узнать о предстоявшей попытке Соловьева и о существования среди революционеров тенденций, которые вскоре имели последствием образование партии Народной Воли, подкоп под какую-либо железную дорогу и взрыв царского поезда динамитом казались мне наиболее подходящими средствами, и я тогда поделился своими мыслями с Преображенским.

    Я не пробыл в Ивановской волости и четырех месяцев, как приходит ко мне жандарм. Он был послан своим полковником, чтобы искать у меня запрещенных книг, как он сам объяснил это мне. «Сделайте одолжение», — отвечал я ему, но жандарм, обескураженный моим предложением, не стал и искать. Волостной старшина, узнавший от исправника о предстоявшем визите, уведомил меня еще накануне, и я в ту же ночь утопил четыре связки книг в пруду, на берегу которого стояла моя изба. Что вызвало этот визит, я не мог себе объяснить. Я был уверен во всех моих знакомых крестьянах и не допускал возможности доноса. Через день или два пришел ко мне уездный фельдшер — маленький, сладенький, глаза которого безустанно бегали. Волостной старшина тут же мигнул мне. Фельдшер был известный всему уезду предвестник бед — шпион исправника.

    Необходимо было узнать, в чем дело, и я поехал в Тамбов. На неделю до этого, как мне сказали, Девель посаль мне письмо, в котором уведомлял меня, что некто Е. Скуратова назначена фельдшерицей куда-то близ Ивановки, но это письмо было перехвачено. Тут же я узнал, что Мощенков арестован, и мы тогда поторопились уведомить об этом Пекарского и других своих товарищей.

    От редакции. — Печатающийся отрывок из воспоминании Л. Н. Гартмана не предназначался для печати, — мы его взяли из частных писем Гартмана к редактору «Былого». Вскоре мы надеемся поместить продолжение воспоминаний нашего товарища, относящейся ко времени деятельности Исполнительного Комитета Народной Воли.

    /Былое. Историко-революціонный сборникъ. № 3. Февраль. Paris. 1903. C. 180-181, 184-187./

 

 

 

ЎЎЎ 3. Эдуард Пякарскі. Уласнажыцьцяпіс. Сш. 3. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                             Письма Э. К. Пекарского отцу (1867-1877)

                                         как один из источников его научной биографии

                                            (перевод и публикация Т. А. Щербаковой)*

    [* публикацию подготовила Татьяна Андреевна Щербакова, e-mail: ta.kug@mail.ru]

    Почетный академик Российской академии наук Эдуард Карлович Пекарский (1858-1934) прожил удивительно насыщенную и плодотворную жизнь. Однако, несмотря на то что с момента его кончины прошло более 80 лет, до сих пор не создано его полного и вполне достоверного жизнеописания.

    На протяжении XX и первой четверти XXI в. попытки написания биографии Э. К. Пекарского предпринимались в десятках статей и брошюр как советских российских, так и зарубежных исследователей (Архив РГО. Фонд 65. Оп. 1. Д. 27; Кротов 1927; Попов 1958; Кałużуńki 1964, 1966; Armon 1977; Армон 2001; Оконешников 1982, 2008; Грыцкевіч 1989 и др.). Работы по указанной теме представляют собой очерки биографического характера, но не развернутое, комплексное, выдержанное с позиций источниковедения исследование истории жизни и деятельности ученого.

    В биографии Э. К. Пекарского немало так называемых белых пятен. Одним из наименее изученных, на наш взгляд, является период его детства и ранней юности. Восполнить этот пробел до определенной степени позволяют его письма, написанные на родном польском языке и адресованные отцу — Карлу Ивановичу (Яновичу) Пекарскому. В них отражается ученический период жизни будущего ученого с 1867 г. по 1877 г. — год завершения гимназического образования и поступления в Харьковский ветеринарный институт.

    Эти десять писем хранятся в Санкт-Петербургском филиале архива Российской академии наук (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 1-16 об.) и до настоящего времени не введены в научный оборот как целостный документ [* В. Грыцкевіч приводит две цитаты из указанных писем, но без ссылки на источник (Грыцкевіч 1989: 7).]. В 2020 г. автором статьи осуществлен перевод этих писем на русский язык.

    Как эти письма, первое из которых написано более 150 лет назад, сохранились и попали в архив?

    В августе 1905 г. по ходатайству Российской академии наук Э. К. Пекарский вместе с супругой Е. А. Пекарской [* Елена Андреевна Пекарская, урожденная Кугаевская. — единственная законная супруга Э. К. Пекарского, с которой он прожил 30 лет. Их венчание состоялось в г. Якутске 26 сентября 1904 г. в Тюремной Александро-Невской церкви (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 114. Л. 293).] и приемным сыном Николаем [* Николай Эдуардович Пекарский — приемный сын Э. К. Пекарского. При рождении (14. 11. 1895) получил имя Николай Иванович Оросин, по фамилии и имени восприемника (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 114. Л. 53-54).] переезжает из Якутска в Санкт-Петербург для продолжения работы над «Словарем якутского языка», начатой в условиях якутской ссылки. Лишь весной 1906 г. он смог навестить семью покойного отца в г. Пинске Минской губернии. На тот момент были живы мачеха Анна Иосифовна, которую Эдуард Карлович называл матерью, сестры Антонина и Александра и брат Иосиф. В письме к жене от 3 мая 1906 г. он сообщает, что родные устроили ему горячий прием и передали сохранившиеся в семье его письма, посланные им в разное время (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 133. Л. 8.). Пекарский забрал их с собой, и все последующие годы они хранились в его семье.

    После кончины мужа в 1934 г. Елена Андреевна Пекарская, которую Эдуард Карлович официально объявил своей единственной законной наследницей (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 114. Л. 295-298), передала его архив в дар Академии наук СССР, за что получила от академии благодарность (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 133. Л. 238). Так эти и многие другие письма Пекарского стали принадлежностью Санкт-Петербургского филиала архива Академии наук.

    Полагаем, что в период с 1867 г., т. е. со времени отправки первого письма, до 1877 г., времени завершения ученического периода, Эдуардом Пекарским было послано отцу гораздо больше писем, но не все из них были сохранены. Об этом можно судить по значительным временным промежуткам между письмами, а также по некоторым частным деталям корреспонденции.

    Однако даже это небольшое количество писем весьма информативно: оно позволяет уточнить хронологию ученических лет Эдуарда Карловича, а также выявить некоторые обстоятельства его жизни в детстве и ранней юности, повлиявшие на формирование его личностных качеств и убеждений.

    Для удобства комментариев письма пронумерованы в хронологическом порядке [* В архивном документе нарушена хронологическая последовательность писем от 25 февраля 1874 г. (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 133. Л. 9-9 об.) и от 1 июня 1874 г. (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 133. Л. 7-8).]. Слова, которые не удалось разобрать, обозначены знаком (нрзб.). Пометки К. И. Пекарского о дате получения писем сына перенесены в их конец.

    Анализ содержания писем дает прежде всего возможность уточнить этапы учебы Эдуарда Пекарского в различных гимназиях.

    Из письма № 1 от 28 марта 1867 г. следует, что в это время 8-летний Эдуард готовится к поступлению в гимназию: «...сообщаю Любезному Папе, что я здоров, учеба идет хорошо, и я надеюсь поступить в 1-й класс» (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 1). Следовательно, можно полагать, что систематическое обучение маличика в гимназии началось осенью 1867 г., в неполные 9 лет. Но в какой гимназии и в каком городе?

    Несмотря на то что в письмах № 1, 2 нет указания на место, откуда они посланы, можно с большой долей уверенности считать, что мальчик начал гимназический курс в мужской гимназии г. Мозыря Минской губернии. Подтверждением этому служит биографический очерк В. С. Кривенко об Э. К. Пекарском, составленный при жизни последнего в 1928 г., в котором есть такие строки: «Среднее образование получил в классической гимназии, сначала в Мозыре и Минске, а затем, перебрасываемый различными обстоятельствами, в Таганроге и Чернигове» (Архив РГО. Ф. 65. Оп. 1. Д. 27. Л. 1). Эдуард Карлович после ознакомления с очерком отправил его автору письмо, которым подтвердил свое согласие с данными, содержащимися в работе В. С. Кривенко (Архив РГО. Ф. 65. Оп. 1. Д. 27. Л. 13).

    Юный Эдуард Пекарский рос не в семье отца, который был арендатором в помещичьих имениях и по этой причине проживал в сельской местности, меняя место жительства в зависимости от обстоятельств. По содержанию писем № 1-3 складывается впечатление, что в первые годы обучения (1867-1868) Эдуарда курировала тетя Романовская («сiociа, сiotka Rоmаnоwskа»). Какое участие она принимала в жизни Э. Пекарского? Была ли это родственница, у которой мальчик жил, или она просто помогала ему? Это еще предстоит выяснить.

    Исследователи Е. И. Оконешников (1982: 8; 2008: 9), В. П. Грыцкевiч (1989: 7), В. Армон (2001: 100) и другие отмечают, что образование Эдуарда Пекарского обеспечивал двоюродный дед Ромуальд Пекарский [* По воспоминаниям Ф. В. Абрамова, Ромуальд Пекарский, двоюродный дед Э. К. Пекарского, долгое время был управляющим имения Клесин, принадлежавшего помещику Горвату. Дед был небедным человеком, имел счет в банке и жил на проценты с него. Выйдя на покой, он смог построить дом на земле пана Горвата в с. Барбаров Речицкого уезда (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 18. Л. 1).]. Действительно, подтверждение опеки деда над мальчиком находим в нескольких из исследуемых писем. Так, судя по письму № 2, посланному отцу в село Лахва [* Село Лахва Туровской волости Мозырского уезда Минской губернии.] в декабре 1869 г., мальчик, которому на тот момент 11 лет, находится на иждивении деда и к нему же выезжает на каникулы в село Барбаров, находящееся в 34 км от города. В письме № 3 от 29 января 1871 г. Эдуард четко обозначает место своего проживания: г. Мозырь, квартира пани Ежикович. В Мозырской мужской гимназии Э. Пекарский проучился до конца 1872/73 учебного года, окончив там 6-й класс (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 4 об., 8).

    В 1873 г. Мозырскую гимназию преобразовали в 4-классную (через год в 6-классную) прогимназию, и учащиеся старших классов разъехались для продолжения образования в другие города (Шпаковский 1909: 17). Новый 1873/74 учебный год Э. Пекарский начал в Минской гимназии, живя у тетки по материнской линии Анны Домашевич. Но, как видим из писем № 6, 7, учиться ему там было тяжело по нескольким причинам: из-за плохого самочувствия, крайней нужды, нареканий со стороны тети Анны. И он, 15-летний подросток, решает уехать в Таганрог. К тому времени директором Таганрогской гимназии был назначен бывший директор Мозырской гимназии Эдмунд Рудольфович фон Рейтлингер. Кроме того, несколько бывших одноклассников Эдуарда уже учились там (Грыцкевіч 1989: 9).

    Рейтлингер принял мальчика на условиях, что квартира и стол (питание) для него будут бесплатными, но за это он будет заниматься с младшими учениками, о чем Эдуард сообщает отцу в письмах № 6, 7 (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 7. 9). Такая практика широко применялась в российских гимназиях. На квартире, где обычно проживали несколько учащихся, назначался старший (гувернер) из числа хорошо подготовленных, ответственных гимназистов, который следил за порядком, вел записи в журнале ухода и прихода учеников и занимался с младшими в определенные часы (Шпаковский 1909: 63).

    Письмо № 7 от 1 июня 1874 г. свидетельствует о том, что подросток решил повторить курс 6-го класса, который тяжело давался ему еще в Мозырской гимназии (письмо № 5 от 16 октября 1872 г.): «...все еще преподаватели напоминают, почему я не остался в пятом классе на второй год, и сейчас мне очень тяжело учиться в 6-м классе (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 6).

    По исследуемым письмам трудно установить, сколько времени проучился Эдуард Пекарский в Таганрогской гимназии и был ли переведен в 7 класс. Но обращает на себя внимание такая деталь в письме № 7, которое написано в конце учебного года — 1 июня 1874 г.: «Прошу писать на адрес: ученику VI класса Таганрогской гимназии Эдуарду Карловичу Пекарскому в дом у г-на Мальцова, в г. Таганрог» (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 8 об.). Таким образом, можно предположить, что и в 1874/75 уч. году он учился в Таганроге.

    В. П. Грыцкевіч пишет, что в Таганроге Эдуард близко сошелся с революционно настроенной молодежью. Провал тайного кружка, арест его активных членов весной 1875 г., повлекшие за собой негативные последствия, послужили причиной того, что Пекарский покинул Таганрог. Сдав экзамены за 6 класс, он переехал ближе к родным местам — в г. Чернигов, где проучился следующие два года (Грыцкевіч 1989: 9, 12).

    В рассматриваемых письмах не отражена точная дата перехода Пекарского в Черниговскую гимназию, скорее всего, это произошло осенью 1875 г. Из письма № 8 от 29 декабря 1875 г., когда юноше исполнилось 17 лет, следует, что он живет в Чернигове и подрабатывает репетиторством: «Сейчас на праздники уехал из Чернигова к п. Боровской, с сыном которой занимался» (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 12).

    На то, что Эдуард Карлович в 1875 г. учился в 7 классе Черниговской гимназии и занимался с учениками младших классов, указывает в своих воспоминаниях и друг его юности Ф. В. Абрамов (Абрамович) (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 18. Л. 5 об.). О нахождении его в Чернигове свидетельствует и письмо № 9 от 8 нюня 1877 г., в котором 18-летний Эдуард сообщает о намерении поступить в Земледельческое училище и о желании приехать к отцу, чтобы приобрести навыки сельскохозяйственных работ, необходимые для учебы в училище. В заключение он просит посылать письма в г. Чернигов на имя г-жи С. А. Борочевской (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 14).

    В последнем письме (№ 10) от 5 сентября 1877 г., отправленном из г. Харькова, Э. Пекарский сообщает отцу, что не мог приехать, так как задержался в Чернигове (при этом подробности не сообщает), что из Чернигова 20 июля выехал к деду в Барбаров и пробыл там до 4 августа, затем поехал в Харьков, где поступил в Ветеринарный институт (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 15-16 об.).

    Таким образом, десять сохранившихся писем, написанных отцу на польском языке, позволяют уточнить временные границы ученического периода Э. К. Пекарского с 1867 г. по 1877 г., т. е. на протяжении десяти лет его жизни: 1867 г. — подготовительный период обучения; 1867/68 — 1872/73 уч. гг. — учеба в Мозырской гимназии; 1-я половина 1873/74 уч. г. — учеба в Минской гимназии; 2-я половина 1873/74 — 1874/75 уч. гг. — учеба в Таганрогской гимназии; 1875/76 — 1876/77 уч. гг. — учеба в Черниговской гимназии [* Э. Пекарский оставил обучение в Черниговской гимназии в феврале 1877 г. (Грыцкевіч 1989: 13).].

    Помимо этого, письма дают наглядное представление о том, в каких условиях рос юный Эдуард, какие значительные трудности пришлось ему преодолевать на пути взросления. Рано лишившись родной матери, не имея в силу обстоятельств возможности жить с отцом, мальчик постоянно испытывал зависимость от других людей и униженность нищетой, доводящей до безысходности. Особенно это чувствуется в строках из письма от 1 нюня 1874 г.: «Много мне придется претерпеть нужды; еще не писал Дедушке, что остался в шестом классе, и знаю, что как напишу, то он совершенно откажется от меня... Если бы кто-нибудь мог мне давать в долг хотя бы по 50 рублей в год, то я бы рассчитался по окончании гимназии, как бы только смог. <.. .> Если бы Вы, Папа, могли хоть как-то выручить меня из этой беды, я был бы очень благодарен Вам. Отблагодарю, когда дойду до цели, в несколько сот раз больше!!!» (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 8 об.).

    Страдания мальчика из-за бедности усугублялись отношением тех людей, от которых он зависел: тетки Анны, бабушки Волосецкой — сестры деда Ромуальда, и самого Ромуальда Пекарского. В письмах Эдуарда отцу постоянно звучат затаенная грусть и обида, обусловленные его положением иждивенца. В письме от 19 августа 1872 г. он делится с отцом своими переживаниями: «...больше всего меня радует, что я переведен в шестой класс, потому что иначе, если бы остался на второй год в пятом классе, то не ходил бы в гимназию, так как Дедушка, присылая за мной коня, наказал человеку, чтобы, если я не переведен в шестой класс, не брал меня в Барбаров, а еще хуже то, что моя Бабушка Волосецкая непременно настаивает, чтобы Дедушка дал Вам 100 или больше рублей и чтобы Вы сами отдавали меня в гимназию. Как она мне надоедает, храни меня Бог, постоянно говоря, что Дедушка на меня выдает много денег, а на нее ничего не выдает, что на меня выходит на год, для нее хватило бы на 10 лет, одним словом, мне лучше оставаться в Мозыре, чем ехать в Барбаров на праздники или на каникулы, а все из-за Бабушки» (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 4-4 об.).

    Однако можно предположить, что именно эти трудные для подростка жизненные обстоятельства заставляли его не только задумываться над своим положением, но и искать выход из него путем решительных действий. В середине 1873/74 учебного года он, не советуясь с отцом, но поставив в известность деда, принимает самостоятельное решение перевестись в Таганрогскую гимназию. Другое осознанное, взвешенное решение он принимает в отношении повторного курса 6-го класса: «...я по своей воле и желанию остался еще на год в шестом классе, поскольку знаю, что это мне послужит наилучшим образом и Вы меня за это не осудите, так как лучше идти к цели понемногу, но смело, разумно, твердым шагом, нежели вначале быстро, а потом потерять свои силы и не мочь оказать помощь даже родным своим и родителям» (СПбФ АРЭН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 8-8 об.).

    Знакомясь с письмами, видим, как растет самосознание подростка, как формируется его характер, определяются жизненные цели. Все это результат огромной внутренней работы, крепнущего ума, воли, развития душевных качеств. В процитированном выше письме от 1 июня 1874 г., которое можно назвать программным, 15-летний Эдуард так формулирует цель своей жизни: «...какая моя цель, Вы знаете: моя цель стать хорошим доктором и помогать бедным людям, таким же, как я, сиротам», «...моя цель, которой добиваюсь, — святое дело: по заветам Иисуса Христа помогать, сколько станет твоих сил [* Подчеркнуто Э. Пекарским.], особенно родителям и родственникам» (СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 7 об. — 8).

    Это стремление помогать ближним реализуется Эдуардом Пекарским в более зрелом возрасте, в период учебы в Черниговской гимназии. Из письма № 8 от 29 декабря 1875 г. следует, что юноша, получив письмо отца о бедственном положении, решает отказаться от некоторых удовольствий и привычек (покупки книг, папирос) и по мере возможности помогать семье отца: «...после Вашего письма дал себе слово бросить курить и собирать грош по грошу, чтобы после оказать какую-нибудь помощь», «...на первый раз посылаю Отцу-Благодетелю эти 9 рублей, и при каждой удобной возможности, при каждом разе, когда будут деньги, буду стараться посылать понемногу» (СПбФ АРАН Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 11-12).

    Характерно, что сложные жизненные обстоятельства не привели к озлобленности юноши, к утрате родственных чувств. Напротив, в каждом письме ощущается его любовь и привязанность к ближним, забота о них, заинтересованность их делами, беспокойство за состояние здоровья. Он горячо любит не только отца, но и вторую мать — Анну Иосифовну, и сестренку Марыльку (Марию). Поражает культура этих чувств, находящая выражение в словах: «Любезный Отец-Благодетель!», «Дражайшие Папа и Мама!», «Целую ручки и ножки Любимого Папы» и др. Недаром позже в одном из писем, посланных сыну в период Якутской ссылки, Карл Иванович отметит, что Эдуарда среди всех родных выделяет особая чувствительность (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 2. Д. 333. Л. 1-29).

    Таким образом, письма Э. Пекарского, датируемые 1867-1877 гг., позволяют уточнить хронологию событий и обстоятельства его жизни в детстве и юности. Они дают более широкое представление о становлении личности будущего ученого. Их содержание помогает раскрыть духовный мир совсем еще юного человека, стремящегося строить свою жизнь в соответствии с христианскими заповедями, горячо желающего получить хорошее образование, чтобы приносить пользу людям, проявляющего далеко не детское упорство в достижении поставленных целей. Без сомнения, эти письма, наряду с другими архивными источниками, найдут свое место в будущей научной биографии академика Э. К. Пекарского.

    *

        Приложение

                              СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Пекарский Эдуард Карлович.

                                                        Письма его к отцу. Л. 1-16 об.

                                                                         Письмо № 1

    Дня 28 Марта 1867 г.

    Дражайший Отец!

    Поздравляю с наступающими праздниками и желаю здоровья, счастья, всяческого благополучия. Сообщаю Любимому Папе, что я здоров, учеба идет хорошо и надеюсь поступить в 1-й класс.

    Тетя мне передала трусики и курточку.*

    Целую ручки любимого Папы. Преданный Сын

    Эдвард Пекарский.

    *за которые благодарю Любимого Папу, так как Тетя сказала, что Вы прислали для меня (нрзб.) рубль [* 81 или 31 рубль — неразборчиво.].

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 1).

                                                                         Письмо № 2

    Дражайший Отец!

    Большое спасибо Вам за присланные мне 3 рубля, которые пригодятся мне на необходимые покупки, как-то: на бумагу, карандаши и свечи, а просить каждый раз у Дедушки мне неприятно. Пусть Папа будет добр и пришлет весной мне несколько рубликов — чтобы я себе сделал летнюю одежду. Напрасно, любезный Отец, делаете мне замечание, что я допускаю много ошибок на письме — по-русски бы лучше написал, потому что у нас не только не учат читать и писать по-польски, но даже велят нам говорить и молиться по-русски [* После известных восстаний 1830-1831 и 1863-1864 гг. польский язык в преподавании на территории Белоруссии был запрещен и заменен русским (Смирнов 1954: Очерки истории школы... 1973: 426).]. Сегодня нас отпускают (в субботу), и сегодня еду в Барбаров на праздники к Дедушке, который с Августа месяца там уже живет.

    Поскольку не могу лично, так хотя бы в письме поздравляю Дражайшего Отца с Новым Годом с пожеланием ему здоровья и всяческих успехов. Будьте добры и чаще мне пишите, потому что мне очень грустно, когда не получаю никакого известия о здоровье Любимого Папы. Хорошему человеку [* Скорее всего? Эдуард пишет об Анне Иосифовне, второй жене отца.] сообщаю, что я здоров п хорошо учусь.

    Целую ручки Любимого Папы. Преданный Сын

    Э. Пекарский.

    И я поздравляю с Новым Годом, желаю (нрзб.), здоровья (нрзб.).

    Тетя Романовская (Приписка тети Романовской к письму Э. Пекарского. — Т. Щ.). Получил 13 Января 1870 г. в Лахве (Пометка К. И. Пекарского на письме сына. — Т. Щ.).

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 2-2 об.).

                                                                         Письмо № 3

    1871 г. 29 Января. Мозырь.

    Дражайший Отец-Благодетель!

    Я, слава Богу, здоров, чего и Вам желаю. Поздравляю Вас с Новым Годом, желаю здоровья, счастья, долгих лет и всяческих успехов.

    Тетя Романовская уехала еще перед каникулами в Гомель вместе с Ясем, а я квартирую у Пани Ежикович [* Э. Пекарский пишет по-разному фамилию квартирной хозяйки: Ежикович и Ежикевич.]. Дедушка и Тетя Волосецкая здоровы. Те 3 рубля, которые Вы мне прислали через Михалину Шпиганович, а также и этот 1 рубль получил, за что очень благодарю Вас. После каникул я писал Вам через Пана Палчинского. который приезжал к Пани Ежикович.

    Прошу Вас написать мне, куда адресовать Вам письма. Учеба мне дается неплохо.

    Целую ручки и ножки Дражайшего отца. Преданный Сын Эд. Пекарский.

    Получил 2 Февраля 1871 г. (Пометка отца).

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 3-3 об.).

                                                                         Письмо № 4

    Дражайший Отец!

    То письмо, которое Вы писали мне и Дедушке, я получил 19 Августа; очень плохо, что Вы не написали на конверте «На квартиру Пани Ежикевич», потому что этот пакет пришел в Мозырь 23 Июня, а я уже был в Барбарове, поскольку почтальон, не зная, на какой квартире, а зная, что учащиеся разъехались, не мог никому вручить и не имеет права, я очень сожалею, что из-за этого не смог приехать к Вам на каникулы, и если бы получил письмо после Июня месяца, то, возможно, был бы у Вас на каникулах. Большое спасибо Вам за 2 рубля, которые мне прислали. Слава Богу, я здоров. Вам также желаю здоровья, а что более всего меня радует — это то, что я переведен в шестой класс, потому что иначе, если бы остался на второй год в пятом классе, то не ходил бы в Гимназию, так как Дедушка, присылая за мной коня, наказал человеку, чтобы, если я не переведен в шестой класс, не брал меня в Барбаров, а еще хуже, что моя Бабушка Волосецкая непременно настаивает, чтобы Дедушка дал Вам 100 или больше рублей и чтобы Вы сами отдавали меня в Гимназию. Как она мне надоедает, храни меня Бог, постоянно говоря, что Дедушка на меня выдает много денег, а на нее ничего не выдает, что на меня выходит на год, для нее хватило бы на 10 лет, одним словом, мне лучше оставаться в Мозыре, чем ехать в Барбаров на праздники или на каникулы, а все из-за Бабушки.

    Очень прошу приехать в Мозырь, так как я не смог приехать к Вам на каникулы.

    В Мозырь я приехал 9 Августа, а занятия еще не начинались, так как каникулы у нас продолжаются с 10 Июня до 25 Августа. Дедушка, слава Богу, здоров. Я стою на квартире у Пани Ежикевич, квартиры теперь очень дорогие: по 90, 85, 80 рублей, следует торговаться, но я плачу 85 рублей.

    Целую ручки и ножки Дражайшего отца, желаю здоровья и счастья. Любящий сын Эдвард Пекарский.

    1872 г. Августа 19 дня.

    Получил 28 Августа 1872 г. в Лахве. (Пометка отца).

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 4-5).

                                                                         Письмо № 5

    Дражайший Отец-Благодетель!

    Я, слава Богу, здоров, чего и Вам желаю. Посылаю Вам свою фотографию и прошу прислать мне когда-нибудь свою. Буду просить Дедушку, чтобы позволил мне приехать, когда даст Бог дождаться, на каникулы к Вам, и очень, очень сожалею, что это письмо не отдали мне перед каникулами, а преподаватели все еще напоминают, почему я не остался в пятом классе на второй год, и сейчас мне очень тяжело учиться в шестом классе.

    Прошу прошенья, что больше не пишу, так как не о чем.

    Целую ручки Папы и Мамы.

    Любящий сын Эдвард Пекарский

    1872 г. Октября 16 дня.

    Получил Октября 26 дня 1872 г. в Ремле (нрзб.) от п. Понувича (Пометка отца).

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 6-6 об.).

                                                                         Письмо № 6

    Дражайшие Папа и Мама!

    Очень виноват, что до сих пор не написал ни одного письма, где я нахожусь, но не мог найти время и даже не знал, куда адресовать, и сейчас пишу на удачу, может быть, дойдет, потому что я не спросил у Вас, какая станция ближе всего к Лахве. Сейчас я в Таганроге, а до Рождества был в Минске и жил на квартире у Тети Анны, она приняла меня охотно и была рада видеть меня, дядя Иероним также был очень рад. Но там мне было очень тяжело с учебой, и я отпросился у Дедушки поехать в Таганрог, хотя это очень далеко; в Минске у меня каждый день болела голова, так что я не мог даже учиться. А сейчас в Таганроге мне очень хорошо, стол и квартиру имею за свою работу: обеспечен всем. Квартиру и стол получаю у преподавателя русского языка Мальцова. Если Вы будете писать мне, то прошу адресовать так:

    В город Таганрог

    Ученику Таганрогской Гимназии Эдуарду Карловичу Пекарскому.

    За сим целую ручки Папы и Мамы и всем моим родным. Марыльку сердечно обнимаю.

    Любящий Сын Эдв. Пекарский.

    Февраля, 25 д. 1874 г. Таганрог.

    Получил 13 д. Марта в Лахве — 1874 г. (Пометка отца)

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 9-9 об.).

                                                                         Письмо № 7

    Дражайший Отец и Дражайшая Мама!

    Ваше письмо получил 3-го Мая. В письме Вы спрашиваете, почему я не был в Минске, а уехал так далеко в Таганрог. Если Вы узнаете, то очень будете, как мне кажется, этому рады; приехал в Таганрог потому, что здесь знакомый директор, который мне может много помочь, и я тут вообще не плачу за гимназию, как в Мозыре и в Минске, а нужно было бы платить 35 р. серебром — а это для меня очень высокая плата, притом он мне здесь дал стол и жилье очень хорошее, и я ничего не плачу, а занимаюсь с учениками; хотя в Минске жил у тети Домашевич, но мне не было так хорошо, как здесь, потому что там, если и имел какой-то рубль, — нужно было отдать, а сколько неприятностей вынес — упаси меня Бог, потому что постоянно были упреки, что я у нее стою на квартире, что она сама бедная, не имеет, на что жить, что ту комнатку, которую я занимал, она сдавала бы и брала 3 рубля ежемесячно, а сколько слез наслушался, храни меня Бог, — сейчас Вы, мне кажется, можете понять, было ли мне легко все это слушать и было ли приятно мне там оставаться.

    Очень хорошо знаю, что она была рада моему приезду и очень меня любила, но известно, что старая женщина любит постоянно ворчать — хотя бы, к примеру, Бабушка Волосецкая, так мне надоела, как горькое яблоко, даже хуже.

    За стирку белья, на ваксу, на свечи нужно было давать деньги, которых у меня иногда нет ни гроша, хотя бы и сейчас, так как Дедушка написал в письме, что на одежду даст мне что-нибудь, а на стол, на книги, чернила, бумагу и т.д. должен сам заработать; также что нужно учиться самому, а чтобы учиться, нужно работать, нужно учить — чтобы иметь стол и жилье, нужно учить и работать, чтобы иметь, на что купить себе и чернила, и бумагу, карандаши и ручки, чтобы все это иметь ученику — нужно много и много работать; работать можно тогда, если есть время и если есть под рукой репетиторство, а когда нет, то что, спрашивается, мне делать? Каково тогда мое положение? Самое нехорошее. В таком положении я был в Минске, в таком нахожусь и в Таганроге, только с той разницей, что я свободен и никогда не слышу ворчанья, что тут же сказывается на здоровье и напоминает, что я сирота и должен в таком молодом возрасте сам себе искать кусок хлеба и добиваться своей цели. А какая моя цель. Вы знаете: моя цель — быть хорошим доктором и помогать бедным людям, таким, как и я, сиротам.

    В Таганроге, слава Богу, я свободен, никто не скажет мне ни полслова, я работаю так, как хочу, поскольку я знаю, что если что делаю, то это для себя, плохо — для себя, хорошо — также для себя, и так как каждый человек старается делать для себя как можно лучше, то и я делаю для себя так, как для меня может быть лучше, — понимая все это, я по своей воле и желанию остался еще на год в шестом классе, поскольку знаю, что это мне послужит наилучшим образом, и думаю, что и Вы меня за это не осудите, так как лучше идти к цели понемногу, но смело, разумно, твердым шагом, нежели вначале быстро, а после потерять свои силы и не мочь оказать помощь даже родным своим и родителям — это моя цель, которой буду держаться до конца жизни. Неужели Вы будете на меня за это сердиться или осуждать? Я так не думаю, потому что моя цель, которой добиваюсь, — святое дело: по заветам Иисуса Христа помогать, сколько станет твоих сил особенно родителям и родственникам. Много мне придется претерпеть нужды; еще не писал Дедушке, что остался в шестом классе, и знаю, что как напишу, то он совершенно откажется от меня, так как не понимает моей выгоды, думает, что человек, особенно такой, как я, может работать, как вол. Если бы кто-нибудь мог мне давать взаймы хотя бы по 50 рублей в год, то я бы рассчитался по окончании гимназии, как бы только смог. Дедушка мой чем старее, тем скупее становится.

    На стол и жилье я еще могу заработать, но на большее не рассчитываю, хотя я очень экономный, так как понял, что деньги даются нелегко. Так что я и сам не знаю, как с этим справиться, потому что иначе я не смогу окончить гимназию, а бросать гимназию с шестого класса неприятно, так как эти шесть классов много слез и крови вытянули. Если бы Вы могли хоть как-то выручить меня из этой беды, я был бы очень благодарен Вам. Отблагодарю, когда дойду до цели, на что надеюсь, в несколько сот раз больше!!! Обнимаю Дражайших Родителей. Марыльку и всех, всех и прошу надеяться, что из меня когда-нибудь выйдет человечек.

    Прошу писать на адрес: ученику VI класса Таганрогской гимназии Эдуарду Карловичу Пекарскому в дом у Г-на Мальцова, в г. Таганрог.

    1874 г. Июня 1-го дня.

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 7-8 об.).

                                                                         Письмо № 8

    Дражайший Отец-Благодетель!

    Ваше письмо получил в Декабре, не помню, какого дня, перед Рождеством. Из Вашего письма узнал, в каком положении Вы находитесь, и хотел бы с величайшей охотой оказать помощь, но сейчас не могу этого сделать, кроме тех нескольких рублей, которые в таком положении почти ничего не значат. Не могу по такой причине.

    Имею большую страсть к книгам, и за книги готов последний грош отдать, и в этом году накупил книг почти на 30 рублей.

    Помимо этого, научился, признаюсь по правде, курить папиросы, и в неделю трачу достаточно много денег. Но после Вашего письма дал себе слово бросить курить, а собирать грош по грошу, чтобы после оказать какую-нибудь помощь. Сейчас же ничего не отложил за эти месяцы, дальше буду как можно более разумным, потому что уже пора.

    Вот на первый раз посылаю Отцу-Блатодетелю эти 9 рублей, и при каждой возможности, при каждом разе, когда будут деньги, — буду стараться посылать понемногу.

    Сейчас на праздники уехал из Чернигова к п. Боровской, с сыном которой занимался.

    Поздравляю моих дражайших родителей, также Марыльку и всех моих родных. Сейчас нет времени писать, так как почта скоро отправляется.

    Любящий сын Эдвард Пекарский.

    1875 г. 29 Декабря.

 

(СПбФ АВАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 11-12).

                                                                         Письмо № 9

    Июнь, 8-го дня 1877 г.

    Любезный Отец!

    Перед Рождеством писал Вам, но до настоящего времени еще не получил никакого известия, что меня очень тревожит. Скорее всего. Вы не получили этого письма по причине того, что был неверный адрес. Вы написали мне, что село, где Вы живете, называется Рычче. в то время как по-русски, как я обнаружил на карте, село называется Рычево. Догадываюсь, что только это было причиной того, что я не имею от Вас никакого известия. Я до сих пор не знаю, поправились ли Ваши дела или нет, как здоровье и т.п.

    Вы надеялись взять участок земли в аренду; не знаю, исполнилась ли Ваша надежда. Если Вы имеете участок земли, то я бы хотел приехать к Вам.

    Я хочу поступить в «Земледельческое училище»; следовательно, мне необходимо научиться чему-нибудь на практике; в этой школе меня не будут учить, как пахать, бороновать, косить и т.д.; всему этому я должен научиться помимо школы. Насчет этого, пожалуйста, прошу ответить как можно скорее, чтобы не терять время.

    В надежде, что скоро увидимся, ничего больше писать не буду, а есть много чего, только не описывать, а рассказывать, описывать — очень долго.

    Прошу сердечно поцеловать за меня Маму и Марыльку, которая сейчас, наверное, уже бегает, а, может, учится читать; если нет, то я научу; жить было бы весело; работать было бы еще веселей в деревне.

    Любящий сын Э. Пекарский.

    Мой адрес: Ея Высокоблагородию Софии Александровне Борочевской. В г. Чернигов, дом Скачевских с передачею Э. К. Пекарскому.

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 13-14).

                                                                         Письмо № 10

    1877 г. Харьков. 5-го Сентября.

    Любезный Отец-Благодетель!

    Вы, наверное, до сего времени ждали меня к себе. Я не мог приехать, так как долго был в Чернигове; из Чернигова уехал 20 Июля: письма там от Вас не имел; 24 Июля приехал в Барбаров к Дедушке, а 4-го Августа поехал в Харьков. Дедушка целыми днями держал меня подле себя, поскольку очень страдает; сердился, когда я хоть на час выходил из дома; постоянно читал ему книги — это для него было развлечением; сам Дедушка читать не может, так как потерял зрение, но почти узнает, если кто идет, а было так, что совершенно ничего не видел.

    В Харькове я поступил в Ветеринарный институт.

    13-го Октября мне исполнится 19 лет, так что нужно будет приписаться к участку заранее, а для этого необходимо иметь «посемейный список», то есть, сколько у меня братьев; если нет. то и на это требуется «удостоверение». Прошу Вас как можно скорее прислать мне этот список, заверенный полицией или кем требуется, может, придется идти в армию; сейчас очень большой набор.

    Прошу также написать, получили ли Вы 15 рублей, которые я выслал из Чернигова, так как я об этом не знаю и до сего времени держу у себя расписку с почты.

    Я здоров, как никогда; быть студентом, это не в гимназии; теперь я свободен.

    Прошу писать на адрес:

    В г. Харьков. Студенту Ветеринарного Института Эдуарду Пекарскому.

    Вот и все.

    Любящий сын Эдвард Пекарский.

    Р.S. Прошу написать, как Вы живете сейчас, поправились ли дела. Э. П.

    (СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Л. 15-16 об.).

    *

                                         СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

    Архив Русского географического общества. Ф. 65. Оп. 1. Д. 27. Л. 1-14.

    Санкт-Петербургский филиал архива Российской академии наук (СПбФ АРАН). Ф. 202. Оп. 1. Д. 18. Л. 1-17.

    СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 113. Пекарский Эдуард Карлович. Письма его к отцу. Крайние даты: 1867-1905.

    СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 114. Материалы к биографии Эдуарда Карловича Пекарского. Крайние даты: 1886-1933.

    СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 1. Д. 133. Пекарский Эдуард Карлович. Письма разных лиц к Елене Андреевне Пекарской. Крайние даты: 1900-1941.

    СПбФ АРАН. Ф. 202. Оп. 2. Д. 333. Письма Э. К. Пекарскому его отца Карла Ивановича из Мозырского уезда. Крайние даты: 1882-1899.

    Армон В. Польские исследователи культуры якутов. М.: Наука: Интерпериодика, 2001.

    Грыцкевіч В. П. Эдуард Пякарскі. Біяграфічны нарыс. Мінск: Полымя, 1989.

    Кротов М. А. Ученый-революционер // Сборник трудов исследовательского общества «Саха кэскилэ». Якутск, 1927. Вып. 1 (4). С. 140-144.

    Оконешников Е. П. Э. К. Пекарский как лексикограф. Новосибирск: Наука, 1982.

    Оконешников Е. П. Якутский феномен Эдуарда Карловича Пекарского. Якутск: НГПиПМНС СО РАН. 2008.

    Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР. XVIII в. — первая половина XIX в. / отв. ред. М. Ф. Шабаева. М.: Педагогика, 1973.

    Попов А. А. О жизни и деятельности Э. К. Пекарского // Эдуард Карлович Пекарский. К 100-летию со дня рождения. Якутск: Якуткнигоиздат, 1958. С. 3-9.

    Смирнов В. З. Реформа начальной и средней школы в 60-х годах XIX века. М.: Изд-во Академии педагогических наук, 1954.

    Шпаковский К. Историческая записка о Мозырской прогимназии. Мозырь: тип. X. В. Кугель, 1909.

    Аrmон W. Polscy badacze kultury Jakutów. Wrocław; Warszawa; Kraków; Gdańsk: Zakład, 1977.

    Kałużyński S. Edward Piekarski i Wacław Sieroszewski jako badacze wierzeń Jakutów // Euhemer R. 8. 1964. № 3. P. 27-37.

    Kałużyński S. Polskie badania nad Jakutami i ich kulturą // Szkice z dziejów polskiej orientalistyki. T. 2. Warszawa: Wydawnictwa Uniwersytetu Warszawskiego, 1966. P. 176-184.

    [С. 198-207.]

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава