ЎЎЎ 9. Ляліта Міцяўская-Жлёб. Ураджэнка Магілёўшчыны Лідзія Язерская ў Якуцку. Сш. 9. Койданава. "Кальвіна". 2024.

 

                                                                          ХХ

                                                          Акилине Логиновне.

        25 июля, вторник.

    Дорогие мои! — не имею возможности писать вам много. Сегодня утром к нам привезли Спиридонову, Измайлович, Школьник, Фиалку, Биценко и Езерскую (1). Все мы в страшном волнении, что нам выпало такое неожиданное счастье или несчастье жить под одной кровлей с Марией Александровной.

    Еще не могу притти в себя. Последние несколько дней вся тюрьма словно с ума сошла от ажитации, от радостных хлопот и приготовлений к встрече. И встреча вышла торжественная, прекрасная, грандиозная, хоть бы под-стать большому городу: всякий из нас стремился выразить всю свою любовь, все благоговение к славной девушке (2).

    По первому впечатлению не решаюсь говорить, как выглядит М. А. (3). Когда глядишь на нее, сердце сжимается от тяжелых воспоминаний о том, что ей пришлось перетерпеть, прошлое подавляет настоящее.

    Не стану писать больше, не могу. Жду от вас писем. Телеграмму вашу получил. А вы мои открытки получаете? Я посылаю с каждою почтою, т.-е. по 2 шт. в неделю.

    Мы здоровы, бодры, все всем шлем привет.

    Целую, обнимаю маму, отца, брата с сестрой, тетушек, сестричек, Ваню, племянниц. Пишите, пишите вашему Е ...

    Привет Мане. Всегда передавайте ей обо мне, а мне о ней.

    Посылайте денег — для Спиридоновой; надо, чтобы она не нуждалась.

    ---------------------

    1. Привезены в Акутай из московской Бутырской тюрьмы. Спиридонова Мария Александровна по постановлению тамбовского комитета партии с.-р. 16 января 1906 г. на станции Борисоглебск убила советника губернского правления Луженовского за жестокое подавление крестьянских волнений и за организацию в Тамбове «черной сотни», приговорена к смертной казни, замененной 20 годами каторги. Измайлович Александра Адольфовна участвовала 14 января 1906 г. в покушении на минского губернатора Курлова и полицеймейстера Норова; приговорена к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Школьник Мария участвовала в покушении 1 января 1900 г. на черниговского губернатора Хвостова; приговорена, к смертной казни, замененной 20 годами каторги. Фиалка приговорена к каторжным работам за принадлежность к одесской организации партии с.-р. и за хранение бомб. Биценко Анастасия Алексеевна 22 ноября 1905 г. в Саратове убила командированного туда для подавления крестьянских волнений генерал-адъютанта Сахарова; приговорена к смертной казни, замененной пожизненной каторгою. Езерская Лидия Павловна 29 октября 1905 г. покушалась на Могилевского губернатора Клингенберга; приговорена к каторжным работам.

    2. А. А. Измайлович в своих воспоминаниях «Из прошлого», помешенных в № 7 и 8 «Каторга и Ссылка», так описывает эту встречу:

    «Вот мы у ворот. Здесь нас подхватила живая, шумная волна, увлекла за собой, оглушила криками приветствия и громом революционных песен, осыпала цветами... Как сквозь сон, широко открытыми, ничего не понимающими глазами видели мы раздвинувшуюся перед нами завесу в каком-то заборе, украшенную цветами и громадной надписью: «Добро пожаловать, дорогие товарищи!» Она раздвинулась, и мы очутились в каком-то дворике среди нескольких десятков мужчин, женщин, детей. Они что-то кричали нам, широко улыбались, пели. И детишки впереди, маленькие, загорелые, в ярких рубашонках и платьицах, пели тоже и бросали в нас цветами. Кругом везде, со всех четырех сторон маленького дворика, деревья, гирлянды цветов, флаги, красивые надписи без конца: «Да здравствует социализм»! «В борьбе обретешь ты право свое». «Да здравствует партия соц.-.рев.!»... А в одном уголке, особенно красиво убранном гирляндами зелени и цветов, на полотне фамилии нас шестерых и наверху слова «Слава погибшим... Живущим свобода»... Всего этого, конечно, сразу, мы, оглушенные и ослепленные неожиданностью, не могли разобрать, рассмотреть, а уже только потом рассмотрели, когда пришли в себя немного. Мы стояли под звуками марсельезы и дождем цветов, смущенные, растерянные. Я совершенно не знала, куда деться со своим облупившимся от солнца носом, пыльными босыми ногами, лыком, вместо давно потерянного пояса. Все это до смешного не шло к устраиваемым нам овациям. Оправившись немного, я стала искать в толпе знакомых товарищей. Их не было впереди. Еле-еле я нашла где-то в самом конце выглядывавшего Гершуни и где-то сбоку Созонова. Они все подошли к нам, когда смолкло пение, и расцеловались с нами. Повели нас в наше помещение: отдельный коридор и пять крохотных каморок. Все это, как и дворик, примыкавший к этому помещению, было украшено срубленными лиственницами, березами и флагами...

    Как сон прошел весь этот день. Какие-то дамы, как потом мы узнали, жены каторжан, повели нас в баню, потом кормили обедом, снимали. Григорий Андреевич водил нас по всем общим камерам и знакомил нас со всеми товарищами. Потом в том же дворике за длинными столами, среди зелени цветов и флагов, все вместе пили чай...

    Сейчас же по приезде нашем заходил к нам начальник тюрьмы. Расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли будет нам в этих каморках».

    3. Созонов познакомился с Спиридоновой в Бутырках. Тогда же он и его товарищи по заключению Гершуни, Карпович и Сикорский написали Спиридоновой письмо, ярко рисующее их отношение к ней. В этом письме они, между прочим, писали: «Вас уже сравнили с истерзанной Россией, и вы, товарищ, несомненно — ее символ. Но символ нетолько измученной страны, истекающей кровью под каблуком пьяного, разнузданного казака, вы — символ еще юной, восставшей, борющейся, стойкой и самоотверженной России. И в этом — все величие, вся красота дорогого нам вашего образа». Письмо Созонова и его товарищей и ответ Спиридоновой были напечатаны в выходившей в Петербурге газете «Мысль», № 14 от 5 июля 1906 г.

    [С. 95-97.]

 

 

                                                                       LXХХII

        18 декабря.

           Гор. Зер(ентуй).

    Дорогой, уважаемый отец!

    Настало время послать вам поздравление с новым годом и высказать мои пожелания. В последних вы не сомневаетесь, но поздравить — с чем же может поздравлять человек в моем положении? Могу ли я подарить вас хоть лучом надежды, что испытания наконец кончатся и будущее вознаградит вас за минувшее? По совести — нет, ибо даже за завтрашний день не могу поручиться.

    Пережита смертельная болезнь после акта, пережит Шлиссельбург, пережиты Метус и Бородулин, пережит даже Измайлов. Но сколько еще Измайловых ждет меня завтра, послезавтра, на каждом шагу? Нам не стесняются в глаза говорить о том, что если мы живы до сих пор, то вовсе не потому, что «нас уважают, как порядочных людей», и что, если бы да кабы, то нас давно бы всех перебили, потому что «все мы подлецы и разбойники»!.. И нас убивают, если не прямо, то косвенно, если не сразу, то медленно. Из Алгачей избитые прикладами пишут: «для нас одно спасение — самоубийство» (1) — убивают те, которые имеют незавидное мужество говорить в лицо безоруженному «вы — подлецы и разбойники».

    На наших глазах происходит окончание истории, начатой Ждановым и Аврамовым (2) и продолженной Метусом и Бородулиным. Эти незабвенные «четверо», память которых кровавыми буквами записана на вечные времена в черном синодике истории, сделали с Марусей Спиридоновой то, что она тает, как свечка, и перед нами все яснее и ближе роковой конец. Этого конца желают, его сознательно вызывают: вот уже несколько месяцев, как под разными предлогами оттягивают переезд Маруси в лазарет. О, как хотят добить Сп-ву, как завидуют славе незабвенной «четверки»! — Перед Марусей ставят дилемму: перевод в лазарет вместе с ее ближайшим другом Измаилович, которая одна только и может помогать больной, но при непременном условии выселении из лазарета двух больных товарищей: Езерской и Каплан (3). Маруся этой дилеммы, конечно, не примет и предпочтет догорать в убийственной для нее Мальцевской тюрьме ... А мы — мы неужели станем равнодушно смотреть на смертоубийство, совершаемое над бесконечно дорогой нам Марусей, той Марусей, за отмщение страданий которой люди с восторгом шли на эшафот?.. Нет, мы не имеем права быть «зрителями» совершающейся на наших глазах драмы. Пусть у нас руки связаны, но если мы бессильны защищать ее активно, то еще можем умереть вместе с нею.

    Отец! — В то время, как человечество будет кликами приветствовать новый год, мы будем умирать голодной смертью.

    Отец! — Пойми, что это единственное, что может сделать твой сын, чтобы остаться достойным себя... Пойми, и прости за такой новогодний подарок. Объясни маме необходимость и честность моего поступка.

    Обнимаю вас, дорогой, любимый отец. Надеюсь писать вам еще раз.

    Ваш до последнего дыхания Егор.

    ---------------------

    1. Подробности об избиениях в Алгачах см. в статье А. П. Станчинского «В Алгачах», в № 3 «Каторги и Ссылки».

    2. Жданов, помощник пристава в Тамбове, и Аврамов, казачий есаул, прославились теми истязаниями, которым они подвергли М. А. Спиридонову в 1906 г. после ее ареста. О ней см. в книге В. Владимирова. Мария Спиридонова, М. 1900 г.

    3. Каплан Фаня Ефимовна, анархистка, в 1906 г. была арестована в Киеве по делу о взрыве бомбы и приговорена к пожизненной каторге. Сидя в Мальцевской каторжной тюрьме, стала социалисткой-революционеркой. В 1918 г. покушалась на В. И. Ленина. Расстреляна. О ней см. статью И. Волковичера. «К истории покушения на Ленина», в № 18-19 «Пролетарской Революции».

    [С. 157-159.]

 

 

 

 

 

ЎЎЎ 8. Ляліта Міцяўская-Жлёб. Ураджэнка Магілёўшчыны Лідзія Язерская ў Якуцку. Сш. 8. Койданава. "Кальвіна". 2024.

 

 

 

    Мария Школьник

                                                ЖИЗНЬ БЫВШЕЙ ТЕРРОРИСТКИ

                                                                 Глава VI

    Скоро началась моя новая жизнь, столь любезно подаренная мне царем. Меня вызвали в контору, и начальник тюрьмы предложил мне подписать бумагу, в которой значилось, что смертный приговор мне заменен пожизненной каторгой. Затем он объявил мне, что я буду закована в кандалы. Торжественное выражение его лица, с которым он мне сказал это, показалось мне смешным. Какое значение могут теперь иметь для меня кандалы?

    Доктор осмотрел меня для проформы и заявил, что я «гожусь». Скоро все ножные и ручные кандалы, какие могли быть только найдены в огромной тюрьме, были принесены в контору и примерены на меня, но все оказались слишком велики и спадали с моих рук и ног. Наконец, начальник нашел выход из затруднительного положения: был вызван кузнец, мои кисти и щиколотки были измерены, и скоро новые кандалы были готовы. Не знаю, по ошибке или с умыслом, они были сделаны такими узкими, что на второй день мои руки распухли. Это причиняло мне мучительную боль. Я старалась изо всех сил скрыть это обстоятельство от начальника, так как была уверена, что кандалы были одеты по его личному желанию и мои страдания только доставили бы ему удовольствие.

    Через несколько дней меня повели на вокзал и посадили в поезд, идущий на Москву. В дороге солдаты конвоя, - их было четверо, - на свой риск и страх сняли с меня ручные кандалы. В этом же вагоне, в другом отделении, сидел конвойный офицер. Каждую минуту он мог войти и увидать, что мои наручники сняты. Я просила солдат снова одеть их на меня, но они не хотели об этом и слышать. И только когда мы уже подъезжали к Москве, они снова заковали меня.

    Когда меня привели в контору московской пересыльной тюрьмы - Бутырки, начальник очень удивился, увидев меня в кандалах. Он обменялся многозначительным взглядом с секретарем и что-то шепнул ему. Через три дня кандалы были сняты.

    Вскоре после моего прибытия в Бутырки, туда было привезено пять женщин-революционерок. Александра Измайлович [* Ее сестра, Екатерина, стреляла в адмирала Чухнина после его расправы с солдатами и матросами черноморского флота и легко ранила его. Она была расстреляна без суда, немедленно после покушения, во дворе дома Чухнина; адмирал сам скомандовал стрелять.], дочь генерала, который тогда еще не вернулся с Маньчжурской войны. Она покушалась на жизнь минского губернатора во время еврейского погрома в этом городе. За это она была приговорена к смертной казни, которая была заменена вечной каторгой. Анастасия Биценко, которая убила в Саратове генерала Сахарова, одного из пяти генералов, посланных царем для подавления крестьянского восстания. Она была приговорена к смертной казни, которая была ей заменена бессрочной каторгой. Лидия Езерская, которая покушалась на жизнь Могилевского губернатора Клингенберга за его активное участие в еврейском погроме в этом же городе. Она была приговорена к ссылке на каторгу на тринадцать лет. Ревекка Фиалка, которая была арестована в Одессе, судилась за лабораторию бомб и приговорена к десяти годам каторжных работ. И, наконец, Мария Спиридонова, которая убила в Тамбове губернского советника Луженовского, когда он возвращался с казаками с карательной экспедиции по деревням. Она была приговорена к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой.

    Пересыльная тюрьма была страшно переполнена. В камерах, которые были выстроены для 25 человек, помещалось по 65 и даже по 100 человек. Каждый день по 200 и 300 политических отсылались в разные части Сибири, но каждый день столько же, если не больше, привозилось в Бутырки новых. Казалось, что вся Россия скоро будет выслана, но несмотря на то, что революция была подавлена, заключенные так глубоко верили в скорое освобождение России, что с легким сердцем шли на каторгу и в ссылку.

    - Вы можете смеяться над вашими бессрочными приговорами, - кричали наши товарищи через оконные решетки. - Вам недолго придется оставаться там до того времени, когда свободный народ встретит вас в свободной России.

    В конце июня, вечером, помощник начальника пришел к нам и сообщил, что все шесть каторжанок будут в тот же вечер отправлены, и велел спешно готовиться в путь.

    Нас отвезли на вокзал в закрытой карете и посадили в отдельный вагон, прицепленный к скорому поезду, отправлявшемуся в Сибирь.

    Когда нас отправляли в Сибирь, революционное движение там еще не было подавлено. Рабочие организации городов, которые мы должны были проезжать, узнавали каким-то образом о нашем проезде и организовывали демонстрации в честь нас. Особенно трогательная демонстрация, насколько мне помнится, была в Омске. Омские рабочие узнали от своих железнодорожных товарищей о дне и часе нашего прибытия и нетерпеливо ожидали нас на станции. Когда об этом стало известно местным властям, они. приказали отцепить наш вагон в нескольких верстах от города и поставить на запасный путь, намереваясь, очевидно, привезти нас в Омск ночью или же отправить наш вагон отдельно, не останавливаясь на станции, как они потом стали делать с нами, боясь демонстраций. Но кто-то в поезде выдал замысел властей рабочим, собравшимся на станции, и последние потребовали, чтобы нас доставили в Омск.

    Тысячи народа встретили нас на станции криками восторга, все громко требовали нашего появления на площадке вагона. К счастью, начальник нашего конвоя позволил нам выйти и обратиться с речью к толпе. Как только мы появились на площадке, все стихло. Мы просили толпу не пытаться освободить нас, так как не желали быть свидетельницами кровопролития. Мы говорили им, что уверены, что нам недолго придется побыть на каторге. В конце концов они согласились предоставить нам продолжать наш путь.

    Долгое время толпа следовала за нашим поездом с красными знаменами, распевая революционные песни. Крестьяне бросали свою работу на нолях и бежали смотреть на это необычайное зрелище. Они бросали нам в окна цветы, и скоро вагон был переполнен ими.

    Был уже поздний вечер, когда звуки последних приветов замерли вдали. Такие же демонстрации - только в более скромных размерах - происходили и в других местах.

    Наконец, мы доехали до Сретенска. Отсюда мы должны были идти этапным порядком. Около 300 верст мы ехали с шиком на тройках. В середине июля 1906 года мы достигли места своего назначения.

    Акатуйская тюрьма находится в маленькой деревушке Акатуй. Она пользуется известностью в истории революционного движения в России. Еще некоторые декабристы были сосланы туда. Туда же ссылались польские повстанцы 1863 года. Одно время тюрьма была необитаема, но в 1889 году она была перестроена, и с тех пор в ней перебывало немало политических заключенных.

    Когда нас привезли в Акатуй, режим там не был суров. Волна реакции, которая прокатилась по России вскоре после октябрьского манифеста, еще не докатилась до этого забытого богом места, и местная администрация все еще верила в то, что в русской жизни началась новая политическая эра. С нами обращались очень хорошо. Нам было позволено носить собственную одежду, получать книги и пользоваться другими подобными привилегиями. Выходя на прогулку, мы свободно разговаривали с другими заключенными и говорили о делах далекой России. Но месяц проходил за месяцем, и вести из России стали приходить все реже и реже и эти вести не могли поддержать наших надежд. Страна была подавлена торжествующей реакцией, и цепи самодержавия становились все тяжелее и тяжелее. Режим в тюрьме становился все хуже и хуже, и к концу 1906 года мы уже были лишены всех привилегий.

    Мысль о побеге никогда не оставляет заключенного. Мы начали искать возможности бежать. Группа товарищей принялась рыть подкоп. Эта работа продолжалась в течение целого месяца, и подкоп довели уже до наружной стены, когда администрация открыла его. В течение нескольких месяцев несколько раз начинали снова рыть подкоп, и каждый раз администрация открывала его. В конце концов мы отбросили мысль выйти на свободу таким путем. Видя, что массовый побег невозможен, группа товарищей, во главе которой был Григорий Гершуни [* Один из организаторов боевой организации с. р. Его обвинили в подготовлении покушения на министра внутренних дел Сипягина, губернатора Богдановича в Уфе и в покушении на губернатора Оболенского в Харькове. Он был осужден к смертной казни, которая была заменена вечной каторгой. Он был привезен в Акатуй из Шлиссельбургской крепости в 1906 году.], решила искать возможностей бежать поодиночке. Гершуни, самый полезный и способный член нашей группы, был выбран первым для побега.

    Из многочисленных планов, обсуждавшихся среди нас, остановились на следующем: Гершуни должен бежать в бочке, в которой ставили капусту на зиму. Погреб, в котором помещалась капуста, находился за воротами тюрьмы. Капусту заготовляли заключенные, после чего бочку вывозили за ворота в погреб. Это счастливое обстоятельство и дало нам возможность удачно провести наш план.

    Для того, чтобы Гершуни не задохнулся в бочке, в дне ее просверлили две дырочки, в которые были вставлены резиновые трубки. Трубки эти служили единственным источником воздуха для него. Он уселся в бочке, согнувшись чуть ли не пополам, так как она была слишком мала для такого рослого и плотного мужчины. На голову ему положили таз, чтобы предохранить ее от штыка часового, стоявшего у ворот и протыкавшего им бочку, чтобы убедиться, что из тюрьмы не вывозится никакой контрабанды.

    Утром все было готово. Товарищи, которые должны были отвезти бочку в погреб, объявили старшему надзирателю, что капуста готова, и он распорядился, чтобы открыли ворота. Из погреба уже был прорыт ход, ведущий в открытое поле, и лошади уже ждали Гершуни в соседнем лесу. Все приготовления к дальнейшему побегу были сделаны Марией Алексеевной Прокофьевой, невестой Егора Сазонова, специально для этого приезжавшей в Акатуй, с помощью других товарищей на воле.

    Чтобы скрыть его отсутствие на два-три дня и дать ему возможность отъехать за это время как можно дальше, мы сделали чучело, одели его в одежду Гершуни и положили на его койку. Когда надзиратели пришли вечером на поверку, товарищи стали разговаривать с чучелом и надзиратели ушли, уверенные в том, что Гершуни на своем месте.

    Когда надзиратели пришли в нашу камеру и мы увидели их спокойные лица, мы поняли, что все обошлось благополучно. Наша радость была неописуема. Мы уже представляли себе торжество партии и горячо обсуждали вопрос о том, где будет Гершуни к утренней поверке, но не прошло и часу, как мы услышали шум на дворе. Несколько надзирателей в большом волнении вбежали к нам в камеру и стали заглядывать под кровати. Мы поняли, что кто-нибудь донес об отсутствии Гершуни, так как сама администрация могла заметить это только на следующее утро.

    В страшном волнении мы ждали, что Гершуни поймают. Но так как дни проходили, не принося ужасной вести, наши страхи улеглись. Мы знали, что, если он не был схвачен в первый день побега, то позднее у администрации было меньше шансов поймать его.

    Побег Гершуни послужил поводом для репрессий. Правительство снова почувствовало свою силу над залитой кровью страной, и первые, на ком оно хотело выместить свою злобу, были, конечно, политические заключенные. Многих разослали по другим тюрьмам. 50 человек были переведены в Горный Зерентуй. Чтобы подвергнуть нас всем строгостям каторжного режима, власти решили перевести нас в другую тюрьму.

    В феврале 1907 года начальник каторги Метус телеграфировал начальнику Акатуйской тюрьмы Зубковскому, что политические женщины должны быть немедленно переведены в Мальцевскую тюрьму. Мария Спиридонова, которая еще не оправилась от мучений, которым она подверглась при аресте, была нездорова. Я тоже лежала больная, схватив воспаление легких. Путешествие среди зимы через Акатуйские горы могло грозить нам смертью. Этапные пункты, выстроенные много лет тому назад, представляли собой развалины, и провести в них ночь было все равно, что переночевать на улице.

    Когда товарищи узнали о намерении администрации перевести нас немедленно, их негодованию не было границ. Они постановили силой сопротивляться отправке Спиридоновой и меня. Даже тюремный начальник и доктор не хотели нас отправлять. Зубковский телеграфировал Метусу, что двое из нас больны и что жизнь наша будет подвергнута опасности, если мы пойдем этапом в такую погоду.

    Несколько дней спустя начальник тюрьмы велел четверым из нас - Биценко, Измайлович, Езерской и Фиалке - готовиться в дорогу. С тяжелым сердцем мы попрощались с ними. Это было печальное расставанье, так как мы не знали, когда опять увидимся с ними.

    Оставшись одни в нашей опустевшей камере, мы думали и о наших товарищах. Была поздняя ночь, но мы не спали. Спиридонова чувствовала себя очень плохо после волнений этого дня. Она начала метаться и бредить, и я перешла на ее койку. С большим трудом мне удалось разбудить ее.

    - Не спи, дорогая, не спи! - просила я ее, боясь, что припадок бреда снова овладеет ею, если она уснет.

    Крепко обнявшись и прижавшись друг к другу, мы сидели молча, охваченные чувством крайнего одиночества и беззащитности.

    - Как долго еще до рассвета! - вздохнула Спиридонова; вдруг она стала прислушиваться.

    - Слышишь? - спросила она.

    - Нет, я ничего не слышу. Это ветер воет в горах, - попробовала я успокоить ее.

    Но скоро снаружи послышались шаги и скрип открываемых дверей.

     - Они пришли! - воскликнула я невольно.

    Мы слышали, как открылась дверь нашего коридора. Мы завернулись в наши одеяла, обнялись еще крепче и ждали. Тяжелые шаги раздались в коридоре. Они все шли, шли и, казалось, конца им не будет. Несколько человек подошло к нашей двери. Мы затаили дыхание.

    Дверь с шумом открылась, и офицер с бумагой в руке стал возле нашей постели;

    - Я - начальник Алгачинской тюрьмы Бородулин. Прислан сюда начальником каторги Метусом, чтобы перевести вас немедленно в Мальцевскую тюрьму. Я сделаю это, если бы даже пришлось вас взять голыми и расстрелять всю тюрьму. При первом сопротивлении с вашей стороны я употреблю силу, - и он указал по направлению к коридору, где стояли солдаты в полной готовности.

    Я посмотрела на его свирепое лицо, на его белые перчатки, и трепет пробежал по всему моему телу. Спиридонова закрыла глаза, и я почувствовала, что она снова впадает в бред.

    - Хорошо, - сказала я Бородулину. - Оставьте нас, чтобы мы могли одеться.

    Он подумал с минуту и затем вышел, закрыв за собою дверь. Мы поспешно оделись и открыли дверь. Бородулин вошел.

    - Вы готовы? Я больше не буду ждать.

    В этот момент послышался стук в стену. Наши товарищи услышали громкий голос Бородулина и стали беспокоиться. Вся тюрьма проснулась. Стук повторился.

    - Подождите, - простучала я им.

    - Слушайте, - обратилась Спиридонова к Бородулину, - они не дадут нас увезти. Но если вы позволите нам объяснить им положение, они согласятся ради нас.

    - Это против правил, и я не могу этого сделать, - отвечал Бородулин.

    - Тогда позовите нашего начальника, - сказала я.

    Позвали Зубковского, который в это время находился на дворе.

    - Что могу сделать для вас? - спросил он. Он знал, что трагедия неизбежно разразится, если мужчины подумают, что нас увозят силой.

    - Убедите Бородулина дать нам свидание с Сазоновым и Карповичем [* Петр Карпович убил министра народного просвещения Боголепова в 1901 году. Он был перевезен в Акатуй из Шлиссельбургской крепости в 1906 году. Окончив срок каторги, он был сослан в Забайкалье и бежал оттуда за границу.], - сказала Спиридонова. - Они одни могут повлиять на товарищей и уговорить их не устраивать протеста.

    Бородулин стоял тут же и спокойно рассматривал свои перчатки.

    - Пойдемте, - сказал ему Зубковский, и они вышли. Несколько минут спустя Сазонов и Карпович были введены в нашу камеру. Сазонов был бледен, как привидение, и не мог выговорить ни слова. Он схватил руки Спиридоновой и держал их, глядя все время на солдат. Карпович весь дрожал.

    - Вы не уедете, вы не уедете, - повторял он, скрежеща зубами и сжимая свои сильные кулаки. Его глаза были налиты кровью, лицо было багровым. Один момент я подумала, что он кинется на Бородулина, который отступил на несколько шагов, видя его в таком ужасном состоянии. Карпович действительно намеревался тогда убить Бородулина.

    - Оставьте их на минуту, - сказал Зубковский Бородулину, и они вышли в коридор.

    Когда мы остались одни, Спиридонова начала горячо убеждать их не сопротивляться нашему отъезду. Они молчали. Бородулин и Зубковский вошли, и Бородулин объявил уже гораздо более мягким тоном, что он возьмет с собой фельдшера и что мы не будем останавливаться в этапках. Зубковский смотрел вопросительно на наших товарищей.

    - Мы готовы, - сказала Спиридонова.

    Сазонов взял Карповича за руку, и они пошли к двери. Прежде, чем выйти, они еще раз обернулись и посмотрели на нас, по-видимому, все еще не решаясь оставить нас в руках Бородулина.

    Было около четырех часов ночи, когда мы, поддерживаемые солдатами, вышли на тюремный двор. Мороз был такой сильный, что мы с трудом могли дышать. Сани стояли у ворот, и мы отправились в сопровождении Бородулина, фельдшера и нескольких солдат.

    Рано утром мы приехали в Александровскую тюрьму и там нашли наших товарищей-каторжанок. Они были уверены, что мы избегнем этого ужасного путешествия. В нескольких словах мы рассказали им о событиях последней ночи и сообщили им, что с нами приехал Бородулин.

    Мы провели целый день в этом холодном нетопленном бараке, не видя никого из администрации. Во время вечерней поверки начальник объявил нам, что Бородулин вернулся в Акатуй и отдал ему распоряжение отправить нас рано утром обычным этапом.

    Мы пробыли в дороге несколько дней, останавливаясь на ночь в отвратительных дырах, называемых сибирскими этапами. Наконец мы добрались до Мальцевской тюрьмы.

    Старая Мальцевская тюрьма была переполнена уголовными женщинами. Всех шестерых нас поместили в одну камеру. В камере было два окна, из которых мы могли видеть каменную стену.

    Холод, сырость нашей камеры и пища, состоявшая из черного хлеба, «баланды» и чая без сахара, еще сильнее расстроили наше здоровье. Лидия Езерская совершенно заболела. При тюрьме не было больницы, и мы уговорили начальника вызвать врача из Горного Зерентуя. Доктор приехал.

    - Что я могу сделать? - сказал он. - Все зависит от начальника каторги Метуса. Вызовите его и просите перевести больных в одиночные камеры. Они теплее и суше.

    Мы немедленно послали заявление Метусу, который жил в Горном Зерентуе. Недели через две он приехал. Войдя к нам в камеру, он не поздоровался и стоял не глядя на нас. В ответ на нашу просьбу перевести больных в одиночки он грубым тоном буркнул что-то и вышел. После этого мы никогда больше не вызывали его [* Метус был послан в Нсрчинскую каторгу со специальным заданием «дисциплинировать» политических каторжан. Режим, который он установил, был невыносим. За малейшую провинность заключенных били, сажали в карцер на целую неделю и заковывали в кандалы. Последние годы политических не подвергали телесным наказаниям, и в этот период он первый стал применять к нам розги. Позднее он и Бородулин были убиты по приговору партии с.р. Метус был убит в Чите, и толпа укрыла стрелявшую от полиции. Бородулин был убит возле своего дома в Алгачах {* Метус был убит 27 мая 1907 г. в Чите неустановленным террористом; первое, неудачное, покушение на Бородулина было совершено 30 мая 1907 г. в Иркутске - начальник каторжной тюрьмы остался невредим, неустановленные террористы скрылись; 28 августа того же года он был застрелен в Пскове членом ВО Петром Ивановым. Террорист был казнен.}. После этого режим на каторге стал много лучше и оставался таким до 1910 г.].

    Время в Мальцевской тюрьме тянулось медленно. Дни, месяцы и годы протекали в тяжелом однообразии. Сначала нас было только шесть политических, но постепенно это число увеличилось вновь прибывавшими с разных концов России, и скоро нас стало много. Прибытие новых каторжанок было единственным событием, нарушавшим монотонность нашей жизни. Но новости, которые они приносили, и их собственное настроение скоро блекли в атмосфере тюрьмы, и они, в свою очередь, начинали ждать прибытия новых, которые могли бы оживить их умирающие надежды.

    Те, которые были осуждены на определенный срок, считали дни и месяцы. Они знали, что если только они вынесут эту жизнь, дождутся окончания срока каторги, они увидят луч свободы, - если можно назвать свободой жизнь в отдаленном уголке Сибири.

    Вера в скорое освобождение России постепенно уничтожалась тягостными сомнениями, наполнявшими наши души. Бродила ли я бесцельно по нашему тюремному двору на прогулке, или ворочалась долгие ночи без сна на своей жесткой постели, эти мысли мучили меня беспрестанно.

    Но каково бы ни было наше положение, положение уголовных каторжанок было еще хуже. Сибирская администрация боялась до некоторой степени делать с политическими то, что она делала с несчастными уголовными женщинами. Напротив тюремной стены стоял барак, где жили уголовные вольнокомандки, отбывшие тюремный срок. Одна половина этого барака была занята солдатами, которые, следуя примеру своего начальства, совершали всяческие насилия над беззащитными женщинами. В течение последнего года моего пребывания там две женщины умерли почти одновременно вследствие такого обращения с ними. Бывали случаи, когда женщин убивали, если они сопротивлялись. Одна татарка, имевшая двухлетнего ребенка, была задушена в первую же ночь по ее выходе из тюрьмы.

    Я не знаю ни одного случая, когда администрация или солдаты были бы наказаны за эти преступления. Мы доносили о таких случаях губернатору, но он ни разу не назначил следствия, и я уверена, что наши жалобы не шли дальше тюремной канцелярии. Эти ужасы страшно мучили нас, и мы всегда жили под их впечатлением.

    Самое тягостное время для нас было, когда высшее начальство приезжало осматривать нашу каторгу. Эти посещения не приносили нам ничего хорошего; чтобы показать, что в тюрьме проводится строгая дисциплина, мы должны были одевать к приезду начальства кандалы, прятать книги и т. д. Единственное преимущество для нас от этих визитов было то, что за несколько дней до их приезда наша пища обычно улучшалась, так как в это время местная администрация боялась присваивать деньги, которые отпускались на содержание тюрьмы. Обкрадывание заключенных в сибирских тюрьмах было традицией и практиковалось в большой мере. Начальник Мальцевской тюрьмы Покровский продавал не только полотно и одежду, предназначавшиеся для заключенных, но даже пищевые продукты и дрова. Для ремонта тюрьмы присылались значительные суммы, но мы продолжали мерзнуть, так как начальство предпочитало прикарманивать эти деньги, вместо того, чтобы производить ремонт.

    Было одно только светлое пятно на мрачном фоне нашей безрадостной жизни, это - горячее дружеское чувство, которое мы питали друг к другу. Это чувство поддерживало нас в часы горьких испытаний...

    [С. 301-311.]