ЎЎЎ 4. Агрыпія Бэдлям. Выхаванец Вільні Сяргей Міцкевіч ды Якуцкая вобласьць. Сш. 4. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

                                                                      ГЛАВА VII

                  Тюремное заключение. Ссылка. По этапам и тюрьмам в Якутскую область.

                             В Олекминске. Медицина в Якутии. Дорога в Средне-Колымск

    Возвращаюсь к рассказу о себе. После моего ареста в Москве 3 декабря 1894 г. я был заключен в Таганскую тюрьму. Мне было предъявлено обвинение в пропаганде среди рабочих, в размножении и распространении прокламаций и нелегальной литературы, в сношении с русской эмиграцией за границей. Просидел я до приговора в строгом одиночном заключении 2 года и 2 месяца. В тюрьме много читал и по общественным вопросам, и по медицине. Книгами снабжался из библиотеки через одного знакомого. 5 февраля 1897 г. объявили приговор в административном порядке, «по высочайшему повелению» — ссылка в Якутскую область на 5 лет. Перевели в Бутырскую пересыльную тюрьму, откуда 3 июня отправили в Сибирь поездом в арестантском вагоне в числе 10 человек политических ссыльных. Довезли до г. Канска Енисейской губернии, а оттуда 20 июня отправили пешим этапом на Иркутск (тогда Сибирская дорога была доведена только до Канска). Мы пошли вместе с большой уголовной арестантской партией (человек 200). Два дня шли (по 18-25 верст), потом один день отдыхали на «этапе». Прошли 800 верст в 48 дней и 6 августа пришли в Иркутск. Поместили нас в Иркутскую тюрьму. Последняя партия в Якутскую область по летнему пути отправилась только накануне. Пришлось ждать зимней отправки. Вскоре перевели нас из Иркутска в Александровскую пересыльную тюрьму в 60 верстах от Иркутска, где мы и сидели до отправки в Якутскую область.

    До Александровской тюрьмы мне не пришлось за время заключения познакомиться с тюремной медициной, так как за все это время я ничем не болел и не имел предлога для обращения за медицинской помощью. Вскоре после прибытия в Александровскую тюрьму я пошел под каким-то предлогом на прием к врачу в больницу. Тюремный врач Яновский, узнав, что я тоже врач, предложил мне лечь в больницу и заняться лечением больных. Сам он страдал алкоголизмом в сильнейшей степени — явление очень частое среди тогдашних сибирских врачей. Он редко бывал в больнице и очень халатно относился к своим обязанностям — вся тюремная больница на 50-60 кроватей, обслуживавшая пересыльную и большой каторжный «централ», была на руках малоквалифицированного фельдшера. Я охотно согласился на переход в больницу и сделался фактически больничным врачом.

    Яновский появлялся в больнице редко, в свои «светлые» дни, и только подписывал, что полагается, предоставив лечение больных целиком мне. Начальник тюрьмы смотрел на это сквозь пальцы, и скоро он сам и вся тюремная администрация, а также воинский начальник и другие административные лица в селе стали пользоваться моими советами, вызывая меня к себе на дом. Так я совсем неожиданно поработал, и притом очень интенсивно, на медицинском поприще в тюрьме месяца три до отправки в Якутскую область. 2 января 1898 г. поехали мы (22 человека) на тройках в крытых кибитках. Ехать было неплохо: везли быстро, без задержек. 22 января я и еще трое из нашей партии были оставлены в самом южном городе Якутской области — в Олекминске, и сданы местному исправнику. Исправник прочитал нам положение об административно-ссыльных, из которого мы узнали, что нам запрещается заниматься педагогической и медицинской деятельностью, служить в государственных и общественных учреждениях, а также в типографиях и т. д., запрещалось отлучаться из города; на прожитие нам полагалось по 12 рублей в месяц. Прочитав положение, исправник дал понять, что он не будет проводить его буквально, и, действительно, никаких препятствий моей медицинской практике не ставил. Ко мне стали обращаться больные как из городских жителей, так и из округа, случалось и выезжать к больным. В Олекминске на весь округ был один врач, жил еще ссыльный фельдшер, хватало работы и на меня.

    Обращало внимание большое распространение среди якутов, взрослых и детей, туберкулеза, протекавшего часто в тяжелой форме.

    Случайная частная практика мало удовлетворяла, и меня стала тяготить ссыльная жизнь без определенной регулярной работы. Вскоре, в марте, в Олекминск приехал, объезжая область, якутский губернатор Скрипицын с медицинским инспектором доктором Вонгродским. Вонгродский зашел ко мне и предложил мне поехать участковым врачом в Средне-Колымск, находящийся в 2300 верстах к северо-востоку от Якутска. Туда уже в течение 8 лет не могли найти врача. По словам Вонгродского, население города и всего громадного округа совершенно лишено медицинской помощи, а там свирепствуют сифилис, проказа, трахома и другие болезни. Губернатор решил назначить на это место в случае моего согласия меня, политического ссыльного; такого примера, правда, не было до сих пор, но губернатор надеялся, что ему удастся получить на это разрешение министра внутренних дел.

    Вонгродский рассказал мне о положении медицинского дела в Якутской области. До последнего времени в области, имеющей территорию, равную всей Европейской России, было всего 5 врачей, по числу округов. В каждом окружном городе полагался один окружной врач — и на город, и на весь округ. Он выполнял главным образом медико-полицейские обязанности. Словом, в Якутии в конце 90-х годов организация медицинского дела была в таком же положении, как во всей России до реформ 60-х годов. К тому же в северных округах — в Верхоянском и Колымском — условия жизни были настолько тяжелы, что врачи отказывались туда ехать, несмотря на сравнительно по тому времени хорошее жалованье (2200 рублей в год и разные преимущества по службе). Но после издания закона о реорганизации медицинского дела в области вместо 5 окружных врачей по штату предполагалось ввести 10 участковых врачей; при каждом из них должна быть организована больница и, кроме того, на каждом участке под контролем врача должны находиться несколько фельдшерских пунктов; врачи и фельдшера обязаны оказывать всему населению бесплатную помощь — медицина в Якутии должна быть, по словам Вонгродского, построена на началах земской медицины.

    Меня заинтересовало предложение поехать врачом в отдаленнейший, совершенно неисследованный край, где можно принести немало пользы беспомощному населению. Я обещал подумать и дать ответ на другой день. Посоветовавшись с товарищами, я решил дать согласие и на другой день пошел к губернатору и инспектору и заявил им о своем согласии. Но прошел еще целый год волокиты, и только в марте 1899 г. я получил извещение, что министр разрешил мне занять место колымского участкового врача «по вольному найму» (т. е. без всяких преимуществ государственной службы) за половинное жалованье — 1100 рублей в год (через год мне назначили полное жалованье в 2200 рублей). Это было довольно обидное «разрешение», но перспективы поехать врачом в неизведанный край и избавиться от нудной ссыльной жизни без определенного дела пересилили, и я решил поехать. 25 марта я выехал из Олекминска в Якутск, а 8 апреля — из Якутска в Средне-Колымск.

    Путь от Якутска до Средне-Колымска считался крайне тяжелым: очень редкое население, станции (по местному — станки) отстоят одна от другой на 100-200 верст, между ними часто ни одного жилья, зимой холода до 60° и больше; приходится проезжать через полюс холода — Верхоянск, где отмечена самая низкая температура северного полушария -72°. Летом сплошное болото, которое представляет тундра, и тучи комаров делают этот путь почти непроходимым. Ехал я сначала на лошадях в санках, потом на оленях и ближе к Колымску, когда снег уже стаял — опять на лошадях, но уже верхом. Путь этот в 2315 верст по официальному маршруту я проделал в 37 дней и 15 мая 1899 г. приехал в Средне-Колымск.

                                                                             ГЛАВА VIII

                  В городе Средне-Колымске. Первые впечатления — самоубийства ссыльных

                                                                 Поездка в Верхне-Колымск

    Средне-Колымск — городок под 67°10` северной широты. Около сотни юрт п домиков с плоскими крышами разбросаны в беспорядке на берегу большой реки Колымы и по обе стороны речки Анкудины, притока Колымы. Из всех домов только два были с тесовыми крышами — дом купцов Бережновых и полицейского управления. В городе было около 550 жителей.

    Средне-Колымск представлял собой административный центр огромного Колымского округа, охватывающего весь бассейн рек Колымы и Алазеи, заключавшей в себе 540 000 квадратных верст — почти столько же, сколько теперешняя Франция. На этом огромном пространстве жило не более 7000 жителей, распределявшихся по национальности примерно так: русских около 900, в том числе 300 казаков и 400 мещан, якутов 3000, ламутов [* Ламуты — ветвь тунгусского племени. В Колымском крае их называют то ламутами, то тунгусами. Ныне тунгусы именуются эвенками, ламуты — эвенами.] и юкагиров 1200, чукчей 1500-2000.

    В этом городе не ездили еще на телегах, и местные жители не видали колеса; они не видали, как растут хлебные злаки, никогда не едали фруктов — даже яблок, груш, слив, арбузов; только двое жителей имели огороды, в которых росли капуста, картофель, морковь, репа, лук. Жители не видели свиней, овец, коз, кошек, не видали домашних птиц — кур, уток, гусей. Из домашних животных в Колымске были лошади, коровы и собаки, в округе — еще олени. Не водилось здесь ни клопов, ни тараканов; они, очевидно, не выдерживали здешних морозов, так как стены домов из тонких лиственничных бревен зимой промерзали насквозь. Из деревьев росли только лиственница и по берегам рек тополь; береза стелилась только в виде низких кустов; имелись еще кусты ивы, шиповника и черной смородины.

    Климат Средне-Колымска несколько мягче верхоянского: средняя температура годовая -14°, в январе -41,5°, в июле +16,3°; самая низкая температура при мне была отмечена, помнится, -58°.

    Я приехал в Колымск в лучшее время года: река только что вскрылась, толстые льдины лежали еще по берегам, природа просыпалась, распускалась лиственница, багульник, вскоре расцвел шиповник, густо покрывающий берега речки Анкудин. Солнце с 21 мая совсем не сходило с горизонта до 29 июня. Птицы — утки, гуси, лебеди — большими стаями летели на север, оседая на отдых по берегам речек, озерков и весенних луж в самом городе; тут же их и стреляли. Жители радостно суетились, собираясь после голодной зимы разъехаться по заимкам для промысла рыбы.

    Поселился я в маленьком домике, который сдал мне в паем колымский мещанин за 60 рублей в год.

    На второй же день моего приезда мне пришлось встретиться с трагическими последствиями политической ссылки. Не успел я как следует выспаться после утомительного долгого пути, как меня утром разбудили и позвали осмотреть Г. Э. Гуковского, который застрелился ночью. Я быстро пошел в домик, где жил Г. Э. Гуковский, и нашел там уже окоченевший труп с раной у сердца; рядом лежал револьвер. Еще вчера он встречал меня, ничем особенно не проявлял своего душевного состояния, а сегодня утром лежал уже мертвый. Его смерть произвела на колонию «политиков» очень тяжелое впечатление. Надо сказать, что и вообще-то настроение всей колонии в Средне-Колымске было в это время тяжелым. Всего «политиков» там было человек двенадцать. Большинство — долгосрочные, с приговорами на 8-10 лет. Материальные условия жизни в Средне-Колымске были тяжелые: большая дороговизна, а часто и отсутствие многих продуктов на рынке при 18-рублевом пособии и при плохих заработках. К этому еще присоединялась крайняя оторванность от родины и общая атмосфера полицейских придирок, которыми отравлялась и без того тяжелая жизнь политического ссыльного.

    Через несколько дней после самоубийства Г. Э. Гуковского было получено сообщение из Верхне-Колымска о самоубийстве там ссыльного скопца, который повесился на кресте. Приходилось мне как врачу ехать на следствие. Перед поездкой я ознакомился с делом о сосланных в Верхне-Колымск скопцах. Перед ссылкой их в Колымский край они жили в скопческом поселении на Мархе, в нескольких верстах от Якутска. Занимались, как и все скопцы, земледелием, огородничеством, ремеслом. Среди них появилось мнение, что они живут неправильно, забыли совсем о спасении души и занимаются целиком житейскими делами и прежде всего наживой; такая жизнь неправедная и ведет их к погибели. Надо спасать свою душу, а для этого надо прежде всего раздать свое имущество и следовать буквально словам евангелия: кто хочет спасти свою душу, тот должен погубить ее, т. е. убить себя, таково было толкование этих скопцов; при этом самой почетной смертью считалась смерть на кресте, по примеру Христа. Так в их секте зародилась своего рода фракция самоубийц. Учение стало распространяться среди скопцов; некоторые стали раздавать свое имущество и готовиться к смерти. Начальство решило пресечь это движение, и пятеро скопцов — инициаторов этой новой «ереси», было арестовано и сослано в Колымский край для поселения в наиболее глухой местности его — в Верхне-Колымске. Двое из них остались в Средне-Колымске, а трое были отправлены в Верхний, где один из них повесился.

    В конце мая поехали мы со следователем, помощником исправника Лавровым, в Верхне-Колымск вверх по реке Колыме. Предстояло проехать около 400 верст. Многоводная Колыма была в полном разливе. Берега были затоплены, идти бечевой было невозможно, пришлось ехать на веслах. Стояли прекрасные весенние дни, ночи совсем не было. Ехали мы круглые сутки, меняя гребцов на станциях. Чем ближе к Верхне-Колымску, к югу, тем природа становилась богаче: вместо однообразного леса из тонких лиственниц стали попадаться тополь, рябина, береза, кусты шиповника, сплошь покрытые цветами. Но поражала пустынность края: на берегу почти не было жилых мест; поражал контраст между ликующей природой и жалким, голодным, беспомощным человеком.

    Через семь суток пути мы прибыли в Верхне-Колымск.

    Верхне-Колымск называют здесь еще «крепостью», но от крепости, т. е. острожка, там не осталось никаких следов. Верхне-Колымск — небольшое селение, в котором есть старая деревянная церковь, дома священника и псаломщика и полтора десятка разбросанных в беспорядке якутских юрт. Раньше жили здесь русские казаки, но лет 60-70 назад они были переселены, и теперь здесь жили только якуты. Мрачное и глухое место.

    По приезде я прежде всего пошел к жилью скопцов. Там я увидел большой деревянный крест, укрепленный у стены. На нем повесился скопец. Труп его был снят и положен в погреб. Ввиду ясности дела я не стал его вскрывать. Беседовал долго с оставшимися двумя скопцами. Они одобряли поступок умершего и говорили, что и они последуют за ним. Переубедить их не удалось [* Через некоторое время они последовали примеру своего товарища и тоже повесились на крестах.]. Тяжелое впечатление оставила обреченность этих изуверов — продукта мрачных условий тогдашней российской действительности — и полная невозможность оказать им какую-либо помощь.

    Другие мои впечатления в Верхне-Колымске были тоже не веселого свойства: среди обитателей этого селения я нашел одного прокаженного, нескольких сифилитиков, многих больных, страдающих трахомой. Медицинской помощи в Верхне-Колымске никогда никакой не было. По новым штатам здесь полагался фельдшер. Мне предстояло организовать здесь фельдшерский пункт, что удалось сделать в 1900 г. На другой день я поехал обратно в Средне-Колымск.

                                                                     ГЛАВА IX

                                               Врачебная работа в Колымском крае

    Я уже упоминал, что до моего приезда в Колымском округе восемь лет не было врача, а мой предшественник работал только полтора года, спился и умер в Колымске. До него тоже несколько лет не было врача. Последние годы работал здесь на весь громадный округ один фельдшер Верховодов, который тоже был очень неравнодушен к спиртным напиткам и страдал периодическими запоями. Впрочем, с моим приездом он взял себя в руки и, пока он работал вместе со мной, я не видал его пьяным.

    Верховодов сказал мне, что колымчане лечиться не любят, избегают медицинской помощи. Из дел я узнал, что фельдшер незадолго до моего приезда писал исправнику, что одна колымская обывательница явно больна сифилисом и распространяет его половым путем среди колымчан, а лечиться не хочет. Он просил исправника принудительно поместить ее в больницу для лечения. Исправник ответил, что закон не предоставляет ему права принудительного помещения больных в больницу. Я по своей прошлой практике в России, в Олекминске и за время пути в Колымск убедился, что если врач будет внимательно и хорошо относиться к больным, то они пойдут к нему добровольно. Действительность вполне оправдала мою уверенность. Больные как-то сразу почувствовали доверие ко мне и повалили в амбулаторию и в больницу; среди них добровольно пришла и та несчастная больная, которую хотели лечить принудительно. Прежде всего мое внимание привлекло большое число больных сифилисом. За первый год моей работы обратилось за помощью 92 больных сифилисом из 550 городских жителей Средне-Колымска: многие из них приехали из округов и до отказа заполнили больничные кровати, которые при Верховодове совсем пустовали. И что это были за сифилитики! С крайне запущенными формами болезни: с «цветущими» вторичными формами, с ужасными третичными формами — проваленными носами, с огромными язвами. Верховодов, если к нему и обращались больные, не лечил их ртутью, боясь употреблять это самое действенное при сифилисе средство (сальварсана тогда еще не было), боясь его ядовитых свойств; он ограничивался йодистым калием и корнем сарсапариллы (сапареем — по местному названию). Результаты этого лечения были, конечно, самые плачевные. Трудно поддавались лечению эти запущенные случаи, но, в конце концов, все же поддавались благодаря настойчивому смешанному лечению ртутью и йодистым калием, а иногда еще и мышьяком и сложным декоктом корня сарсапариллы. Результаты лечения выразились в значительном снижении заболеваемости сифилисом в округе в ближайшие годы, о чем я еще скажу ниже. Выяснились три центра заболеваемости этой болезнью в Колымском крае: Средне-Колымск, Верхне- и Нижне-Колымск.

    Другим бичом населения была проказа. Прокаженных в округе числилось около 40, почти исключительно якуты из Колымского якутского улуса, в котором числилось 3000 жителей, так что прокаженные составляли 1,33% населения этого улуса. Процент необычайно высокий. Надо было их изолировать, создать колонию для прокаженных.

    Третьим бичом была трахома, доводившая нередко больных до слепоты. Трахома была распространена главным образом также среди колымских якутов. Четвертым бичом были глисты — следствие употребления в пищу сырой рыбы.

    Зимой посещал Колымский край грипп, охватывавший все население округа, часто осложнявшийся воспалением легких с нередким смертельным исходом. Любопытно отметить, что приезжие из Европейской России почти не подвергались заболеванию во время этих гриппозных эпидемий. Вообще приезжие оказывались более стойкими по отношению ко всем местным эпидемиям.

    Порой посещали Колымский край грозные эпидемии оспы. Такие эпидемии были зимой 1884-1885 гг. и 1888-1889 гг. Так как оспопрививания здесь почти не производилось, то эти эпидемии произвели большие опустошения; например, в нижнеколымской части округа в первую эпидемию умерло около половины населения, причем берега рек Анюя и Омолона, населенные раньше русскими, юкагирами и ламутами, совсем обезлюдели. Необходимо было энергично заняться оспопрививанием, чтобы обезопасить округ от новой эпидемии.

    К счастью, в Колымском округе в противоположность Олекминскому округу туберкулез тогда имел очень малое распространение; мной было зарегистрировано всего несколько случаев туберкулеза костей и желез. Эпидемий малярии, тифов, дифтерии, скарлатины не было отмечено вовсе за всю предшествующую историю заболеваний в Колымском крае.

    Во всем крае не было акушерки, и население было совершенно лишено правильного родовспоможения, а между тем случаи ненормальных родов, обусловливающих смерть матери и ребенка, были нередки. Надо было наладить и акушерскую помощь.

    Еще следует отметить одну очень распространенную болезнь — это тяжелую полярную истерию, принимающую разнообразные формы: «вздрагивание», «мэнэрик» или «мэнэриер» (по-русски это слово переводят «блажит», «шаманит») и, наконец, «эмиряченье». Эта болезнь принимала иногда эпидемическую форму, захватывала целые поселки и на известное время нарушала трудовую жизнь населения. Эти болезненные формы были для меня первое время совершенно загадочными, и только постепенно я разобрался в них и изучил, объединив их все как симптомы одной болезни — истерии. Я посвящу этой интересной и своеобразной болезни особую главу.

    Как же я был вооружен для борьбы со всеми вышеуказанными многочисленными болезнями?

    После окончания медицинского факультета Московского университета, после практики в больницах, на оспопрививании, во время борьбы с холерой я чувствовал себя как врач довольно уверенно. К этому прибавилась еще практика в Александровской тюремной больнице и в Олекминске. Я привез кое-какую медицинскую литературу с собой и много книг выписал из Москвы, которые через несколько месяцев и получил. Погрузился в книги. Пришлось работать по разным специальностям: и как сифилидолог, и как лепролог (по проказе), и как глазник (делал пластические операции на веках у трахоматозных, снимал катаракты), и как гельминтолог (по глистам), и как акушер (накладывал щипцы, делал повороты), и как эпидемиолог (грипп, корь), как хирург, как зубной врач, как невропатолог и психиатр (истерия, душевные болезни). Посоветоваться было не с кем: ближайший врач был от меня в 1400 верстах, в Верхоянске. С медикаментами порой бывало плохо. С собой я привез из Якутска, сколько мог захватить, а потом полтора года почти ничего не присылали. В октябре 1900 г. с медикаментами было критическое положение. Я написал статью о положении медицинского дела в Колымском округе в газету «Восточное обозрение» (№ 52 за 1901 г.), издававшуюся в Иркутске. Газета была подцензурная, и надежда, что моя корреспонденция пройдет, была слабая, однако она прошла. Я помещу здесь выдержки из нее, чтобы яснее представить условия моей работы в Колымском крае.

    «Средне-Колымск. С последней почтой некоторые обыватели получили циркулярное письмо исполнявшего должность якутского губернатора г. Миллера, приглашающее их вступить в иркутское отделение „Общества борьбы с заразными болезнями”. В нем указывается, какую пользу может принести это общество в борьбе с такими страшными болезнями, как распространенные в области проказа и сифилис, „в корне подрывающие здоровье и благосостояние местного населения”.

    При таком признании важности борьбы с указанными болезнями надо было бы ожидать, что средства, ассигнованные уже на медицинскую часть, будут возможно полно утилизироваться. Так ли это в действительности? Обратимся к фактам. Колымский округ в текущем 1900 г. оставлен почти совсем без медикаментов. Из Якутска в апреле выслана только небольшая часть выписанных на 1900 г. лекарств, и то высланы они во время распутицы и большая часть их оставлена по дороге и до сих пор (конец октября) не получена. Можно представить себе, что станет с медикаментами после того, как они пробудут более полугода в дороге, подвергнувшись влиянию всех стихий. При этом оказывается, что вовсе не посланы ртутные и йодистые препараты, необходимые для лечения сифилиса, а сифилис здесь распространен необычайно: из 500 жителей города в первый же год по приезде врача обратились около 100 человек сифилитиков за помощью. И получается такая картина: 8 лет здесь не было врача; сифилис, проказа, трахома получили необычайное распространение; наконец-то, приехал врач, и больные повалили к врачу, многие приезжали за сотни верст полечиться. И какие больные? Слепнущие и слепые от трахомы, сифилитики с язвами с ног до головы, с провалившимися или проваливающимися носами, прокаженные и т. д. А врачу часто нечем и помочь им за неимением многих медикаментов, за полным отсутствием инструментов (нет даже эсмарховой кружки! Инструменты выписаны полтора года тому назад, но до сих пор нет никакого ответа). И вот больным приходится нередко уходить от врача ни с чем. Само собой понятно, как это подрывает у населения веру в медицину, как это отбивает у него охоту лечиться! И дело не только в недостатке лекарств и инструментов. Возьмем хотя бы больничное дело. В городе есть больница на семь кроватей; помещается она в старой разваливающейся юрте, отапливается деревянными камельками; зимой в окнах вместо стекол льдины; при сильных дождях так протекает, что буквально не остается на полу сухого места. Деньги на содержание больницы присылаются обыкновенно в конце года; так, в прошлом году деньги за весь год получены были 20 ноября, в этом году тоже еще не получены. Как же содержать больницу в течение года без денег? И вот приходится забирать продукты на содержание больных в долг, переплачивая на всем процентов 50.

    Однажды в больничном погребе испортились мясо и рыба, достать в долг свежего не удалось, и вот врач очутился перед дилеммой: закрыть больницу и распустить сифилитиков или кормить их недоброкачественными мясом и рыбой. Врач выбрал последнее, благо местные жители привыкли к такой пище. На ком только лежит ответственность за такие эксперименты?! Давно уже возбужден вопрос о постройке здесь нового здания больницы; еще в 1878 г. ассигнована на это сумма, а приступлено к постройке в 1897 г. (через 19 лет!), но тогда же выяснилось, что ассигнованной суммы не хватит для окончания постройки, и было возбуждено ходатайство о доассигновании 600 рублей; ответа на это еще не получено, а недостроенное и непокрытое здание стоит и гниет.

    Положение прокаженных в Колымском округе прямо отчаянное; их до 40 человек, они разбросаны по всему округу, о лечении их и говорить не приходится; врач не мог до последнего времени послать им хотя бы марли для перевязки за неимением ее; но теперь, благодаря полученным пожертвованиям, их положение может быть несколько улучшено. Положение с оспопрививанием у нас то же самое печальное; среди некоторых бродячих племен оно совсем не применяется. Причина этого — полное отсутствие сколько-нибудь подходящих оспопрививателей (оспопрививатели у нас — неграмотные якуты, не имеющие понятия даже об обыденной чистоте), а также неаккуратная высылка детрита и денег на оспопрививание.

    Скажу еще несколько слов об эпизоотиях. Почти ежегодно сибирская язва производит опустошение среди здешних и без того немногочисленных стад и наносит тяжелый ущерб местному населению, но нам не приходится мечтать о принятии каких-либо мер для борьбы с этим злом; у нас нечем производить даже дезинфекцию.

    Таково положение медицинского дела в Колымском округе. А результат этого? Сифилис грозит чуть не поголовно охватить все население округа, проказа принимает угрожающие размеры; трахома и ее последствие — слепота — необычайно часты, а время от времени приходит оспа и уничтожает целую треть населения. В оспенную эпидемию 1885 г. умерло в нижнеколымской части округа из 900 человек — 389! Посмотрим, как это отражается на движении населения. Возьмем при этом только те группы, данные о которых сравнимы по переписям 1857 и 1897 гг.

    Уменьшение за 40 лет — на 12%, а у тунгусо-юкагиров — на 46%! (всех жителей в округе с чукчами 7200 человек).

    Коснемся теперь других сторон здешней жизни, так или иначе отзывающихся на медицине. Безграмотность здешнего населения почти поголовная. Некого назначить оспопрививателем, невозможно найти даже порядочного сторожа в больницу, некого обучить фельдшерству (фельдшерские места здесь постоянно пустуют, ибо сюда никто не хочет ехать).

 

 

    В вышеупомянутом письме г. Миллера справедливо отмечается важность развития просвещения как одной из мер в борьбе с заразными болезнями. А между тем, каково положение народного образования у нас? В округе есть три школы, но так как учителя в них малограмотные лица, не получившие никакого образования, то польза от этих школ довольно сомнительная. В одной школе ни один ученик не смог мне прочесть четырехзначного числа, хотя некоторые учатся уже четыре года; читают же все по складам. В городской школе вовсе нет теперь учителя и учат добровольцы: один чиновник и один торговец.

    Замечу еще, что невозможная организация почтовой пересылки сюда является также немаловажным препятствием для правильного хода медицинского дела. Почтового учреждения в Колымске нет, ближайшая почтовая контора — в Якутске. И вот получается здесь повестка на выписанные наложенным платежом, положим, книги или инструменты. Покуда ходит повестка сюда и обратно в Якутск, пройдет четырехмесячный срок, в течение которого хранятся посылки в почтовой конторе, и вот посылка отсылается обратно. Таким образом, деньги и посылки по этим повесткам можно получить не ранее, чем через полгода, или еще гораздо позже, так как по летнему пути посылки не посылаются вовсе и лежат чуть не по году в Якутске. Журналы и газеты сюда доходят крайне разрозненными, письма часто пропадают или „по случайной ошибке” приходят вскрытыми.

    Понятно, что при таких условиях врачи здесь не уживаются. И в самом деле, жизнь здесь для врача весьма незавидная: отсутствие квартир, страшная дороговизна или отсутствие в продаже даже самых необходимых продуктов, оторванность от мира вследствие неорганизованности почты, да, кроме того, сознание невозможности вследствие вышеизложенных условий оказать сколько-нибудь существенную пользу для населения; все это заставляет врача только и думать о том, как бы уехать отсюда.

    Итак, подведя итоги всему сказанному, мы видим, что, с одной стороны, администрация признает важность правильной постановки медицинского дела и народного образования для борьбы с заразными болезнями, „в корне подрывающими здоровье и благосостояние местного населения”, считается полезным даже образование общества для этой цели, а с другой стороны, как мы видели, ставится так много препятствий для сколько-нибудь правильного хода врачебного дела! Не берусь объяснить это противоречие». Врач С. Мицкевич [* Восточное обозрение, 1901, № 52.].

    Эта корреспонденция произвела, по-видимому, некоторую сенсацию в административных кругах в Якутске: появились отклики в газете; через некоторое время прислали довольно много медикаментов и некоторые инструменты, и в последующем я уже не страдал так от недостатка в медикаментах — мои требования стали удовлетворяться более аккуратно.

    Постепенно я стал подбирать фельдшерский персонал. Первой я привлек к работе жену политического ссыльного фельдшерицу-акушерку Т. А. Борейшу. Она окончила лучшие в то-время четырехгодичные Рождественские фельдшерские курсы в Петербурге и была очень квалифицированной работницей, заменявшей врача во время моих поездок по округу. Вскоре приехала еще одна акушерка, тоже политическая ссыльная. Т. М. Акимова. Я привлек и ее к работе [* Т. М. Акимова после возвращения из ссылки окончила медицинский факультет; при Советской власти стала врачом-полярником, самоотверженно работала в течение 15 лет в разных пунктах Заполярья.]. Со временем обучил фельдшерскому мастерству бывшего политического ссыльного Зенникова, оставшегося жить здесь после окончания ссылки. Так заполнился наш фельдшерский штат, что дало возможность открыть фельдшерские пункты с приемными покоями на пять кроватей и в Нижне- и в Верхне-Колымске.

                                                                        ГЛАВА Х

                Поездки по округу. В Нижне-Колымске По Колымскому улусу. К прокаженным.

                                                             На Анюйскую ярмарку

    Проработав лето в Средне-Колымске, осенью я решил поехать по округу. В августе я поехал в Нижне-Колымск, находившийся от Средне-Колымска верстах в 500 вниз по реке Колыме, близ ее устья. Поехал на лодке. Летом по Колыме в заимках живут жители Средне-Колымска и Нижне-Колымска и отчасти якуты из улуса и занимаются рыбным промыслом; заимки расположены в 30-50 верстах одна от другой, а в некоторых местах еще реже, состоят они из 5-6 домиков. Река ближе к устью становится все шире, все мощнее. И на такой мощной, привольной реке такое безлюдье!

    Нижне-Колымск представлял собой небольшое поселение (домов 30), в котором зимой жили 150-200 жителей: летом же они почти все разъезжались по заимкам, и селение было почти безлюдно: жили в нем только заседатель (полицейский чиновник вроде станового пристава в Европейской России), поп и еще несколько обывателей.

    Все население Нижне-Колымской части округа, сильно поредевшее после двух эпидемий оспы 80-х годов, составляло в то время около 500 человек, не считая чукчей, кочевавших к востоку и западу от устья Колымы.

    Нижне-колымцы занимались главным образом рыбным промыслом. Рыбы здесь было много и рыба чудесная: сельдятка, чир, омуль, мускун, нельма, осетр здесь водятся в изобилии, а в некоторые годы заходит кета. Но невода у жителей небольшие, плохие. Вследствие этого часто бывали плохие уловы и жители голодали. Сбыта не было никакого, консервирование рыбы за исключением вяления (юкала) вследствие дороговизны соли не применялось; драгоценную черную осетровую икру не умели обрабатывать, не ели, скармливали собакам.

    У нескольких жителей Нижне-Колымска был в небольшом количестве рогатый и конный скот, который хорошо переносил здешние условия. Подсобным промыслом была охота на гусей, лебедей, которые прилетают сюда в огромном количестве. Зимой охотятся на песца. Живущие близ устья реки охотятся на белых медведей и тюленей (нерп). Белых медведей убивают рогатинами.

    Здесь я нашел много больных сифилисом; через некоторое время я открыл для них небольшую больничку в наемном помещении, перевел туда фельдшера Верховодова, который под моим руководством научился лечить сифилитиков и перестал бояться применять ртутные препараты.

    Побывал в Походской, крайней северной заимке, в западном устье Колымы уже близ самого Ледовитого океана. Унылый пейзаж здесь: бескрайняя тундра, лишенная древесной растительности, — ничего, кроме низеньких кустиков тальника. В тундре масса ягод, особенно морошки, которую собирают поздней осенью; она смораживается в огромные комья. Эта местность, отстоявшая совсем близко от теперешней гавани в устье Колымы — Амбарчика, казалась тогда краем света, за которым расстилается мертвая ледяная пустыня Ледовитого океана. О том, что сюда можно будет проникнуть морским путем из цивилизованного мира, тогда и не мечталось: казалось это совершенно невозможным. А вот корреспонденция в «Правде» от 31 августа 1939 г. из бухты «Амбарчик».

                                                                  В бухте Амбарчик

    Борт ледокола, 30 августа (по радио).

    После штормов в бухте Амбарчик наступила сносная погода. Усиленными темпами бункеруем ледокол. На борт уже принято около 1300 тонн угля. Одновременно принимаем воду с теплохода «Ненец», только что прибывшего из бухты Тикси.

    В бухте Амбарчик — большое оживление. Семь кораблей, прибывших сюда, круглые сутки производят грузовые операции. Снуют баржи, катера, на берег перевозятся с кораблей сотни тонн разного груза.

    Живем содержательной жизнью. Слушаем информации ТАСС, почти ежедневно смотрим кинофильмы, устраиваем лекции.

    Штурман Б. Пупкевич.

    Так Советская власть меняет лицо мира.

                                                                                 * * *

    Возвратился я в Средне-Колымск в середине сентября, а в 20-х числа сентября Колыма уже встала.

    Зимой я решил объехать якутские поселения, расположенные к западу от Колымы. Здесь жило основное население Колымского края — якуты; в административном отношении они составляли Колымский улус, делящийся на несколько наслегов. Я решил объехать возможно больше населенных мест, чтобы ознакомиться с бытом населения и его заболеваемостью. Поехал я на целый месяц, запасся лекарствами, провизией (хлебом, пельменями). Поехал один, без казака-переводчика, так как уже достаточно овладел якутским языком, чтобы объясняться с населением.

    Кроме якутов, в этой местности кочуют также ламуты, юкагиры и в западной (от реки Колымы) тундре — чукчи. Все они говорят по-якутски. Ездил я на этот раз почти месяц, побывал в местах, где никогда не бывал врач, а пожалуй, и вообще европеец. Везде встречал полное доверие со стороны населения — охотно обращались за советами, аккуратно выполняли все врачебные предписания. Впоследствии мне попалась корреспонденция в «Восточном обозрении» из Верхоянского края, в которой сообщалось, что жители Верхоянского округа избегают обращаться к медицинской помощи, скрывают своих больных, не дают их выслушивать и даже не позволяют им подходить к лекарю; «все эти предосторожности делаются из боязни, как бы вместе с лекарем к больному не пробрался абагы (черт), который, по мнению многих инородцев, сопутствует всякому русскому». Далее говорится, что «инородцы в случае болезни гораздо охотнее прибегают к помощи своих шаманов и колдунов, чем русских лекарей». Я тогда же в ответ на эту корреспонденцию писал в «Восточном обозрении»:

    «Занимаясь пятый год медицинской практикой в Якутской области, я побывал в самых диких местах, куда никогда еще не заезжал врач, и вынес совершенно другое впечатление об отношении местного населения к врачебной помощи. Я всегда встречал самое трогательное доверие к врачу со стороны больных (будь то якут, ламут или чукча). Население не только не прячет своих больных, но, напротив, обращается к врачу часто с самыми незначительными болезнями. Никогда не бывало у меня никаких затруднений в получении подвод, напротив, нередко сами якуты присылают подводы и везут врача за десятки верст к больному. „Мне известны случаи, — пишет автор корреспонденции, — когда больных прятали при приезде доктора, и ему приходилось иногда устраивать настоящий обыск, чтобы открыть убежище больного”. Вот в этих-то обысках и надо искать объяснения того отношения к врачам со стороны местного населения. Как только врач перестанет применять к больным приемы сыщика-полицейского и сделается врачом, только лечащим и подающим советы добровольно обращающимся к нему за помощью, тогда и самые малокультурные люди перестанут прятать своих больных. Не приходится тогда уже для их обнаружения устраивать обыски, а, напротив, они сами начинают искать или ждать врача» [* Восточное обозрение, 1902, № 190.].

    Так я писал в 1902 г., но такие положения приходилось развивать иногда и спустя 25 лет. Я работал тогда в Комитете Севера. Некоторые врачи-северники жаловались, что население отдаленных мест неохотно обращается за медицинской помощью; таких врачей опровергали другие их товарищи, работавшие в тех же или аналогичных условиях, но сумевшие своим-подходом завоевать доверие населения.

    Во время этой моей поездки стояли большие морозы, доходившие до 55°, но я хорошо перенес эту поездку. Я ознакомился с бытом и заболеваниями колымских якутов, ламутов и юкагиров западной тундры.

    Якуты живут по берегам многочисленных в этой местности озер и занимаются скотоводством, рыбной ловлей и охотой. Имеют скот (коров и лошадей), но немного; большинство населения — это маломощные середняки и бедняки; зажиточных, имеющих 20-30 голов скота, мало, а богатеев, имеющих до 60-80 голов скота, — единицы. По рассказам, лет 20-30 назад на Колыме жили богаче, но частые эпизоотии сибирской язвы сильно сократили количество скота. Продукты скотоводства — мясо, молоко, хаях (вид масла), сора (замороженная простокваша) служат важным элементом питания. Скот якутский очень малопродуктивен как в смысле веса (корова весит 7-8 пудов), так и в смысле удоев. Лошадей разводят преимущественно на мясо, они круглый год на подножном корму. Более бедные питаются преимущественно рыбой. Рыбу ловят в озерах и речках (висках); летом пойманную рыбу складывают в неглубокие ямы, не солят из-за дороговизны соли; к зиме она загнивает, делается мягкой и ослизлой, покрывается вонючей пеной. Когда ее варят, то вонь чувствуется за несколько десятков шагов от юрты; сидеть в юрте в это время непривычному человеку крайне тяжело. Но случаев отравления гнилой рыбой мне не приходилось встречать.

    Зимой якуты ловят петлями и силками зайцев и куропаток, охотятся на лисиц, песцов, волков при помощи ловушек, капканов, стрихнина; весной по насту охотятся на оленей и лосей. Зимние промысла в общем скудные. Летние запасы истощаются, и обычно к весне маломощное население начинает голодать. Эта весенняя голодовка колымских якутов хорошо описана в повести Вацлава Серошевского «На краю лесов» [* Вацлав Серошевский (1858-1945) как политический ссыльный жил в этой местности в 80-х годах и о жизни обитателей этого края написал, кроме упомянутой повести, еще рассказы: «Предел скорби» (из быта прокаженных), «Хайлак» (из быта уголовных ссыльных), «Чукчи», «В сетях».].

    В ней трогательно рассказывается, как малограмотный писарь из этой местности писал донесение в Колымск о голодовке: «нету ы рыбы, ы мяса, а что ту, то воняет».

    По вскрытии рек край оживает: охотятся на гусей, лебедей, уток — преимущественно тоже при помощи силков, так как из-за недостатка пороха, свинца и ружей их редко стреляют; в тундре собирают много утиных и гусиных яиц. Муку употребляют как большое лакомство более зажиточные, привозя ее из города; ее подбалтывают в суп (каха) или пекут лепешки. Табак курят поголовно — мужчины, женщины и дети с самого раннего возраста. Нередко я видел, как кормящие грудью женщины вперемежку давали детям то грудь, то трубку вместо соски.

    Пьют кирпичный чай, как только смогут его достать, после промысла пушнины. Водку пьют мало из-за ее большой дороговизны. Живут в юртах, сделанных из тонких лиственничных бревен, обмазанных навозом. Юрты отапливаются деревянным камельком, оконные отверстия затянуты летом щучьей кожей или бычачьим пузырем, зимой вставляются льдины. Скот здесь помещается в хлевах, стоящих отдельно от юрт, но телятся коровы обычно в юртах, там же держат телят и больной скот. Пол в юрте земляной; грязь и вонь — невероятные.

    Бич якутов в этой части округа — проказа и трахома; немало слепых или с дефектами зрения в результате трахомы. Сифилис не так част, как в Средне-Колымске, но все же нередко, попадается, некоторые семьи поражены поголовно.

    С ламутами и юкагирами мне не пришлось близко познакомиться вследствие крайней удаленности их кочевок и трудности попасть к ним, трудности не столько для меня, сколько для перевозящих меня якутов, но все же в нескольких стойбищах я побывал. Они занимаются оленеводством и охотой. Больших стад оленей я здесь не встретил. Ламуты жаловались, что живут бедно, что было за последние годы много падежей оленей. Живут они в урасах — шалашах, покрытых корой или оленьей кожей. Посреди урасы горит костер, от которого в урасе дымно; поэтому ламуты часто болеют воспалением слизистой оболочки глаз (конъюнктивит), но трахомы среди них я не встречал.

    Чтобы дать представление о положении прокаженных в этой местности и вообще об этой моей поездке, я приведу здесь мою корреспонденцию в «Русских ведомостях», написанную мной под свежим впечатлением.

                                    Прокаженные на крайнем северо-востоке Сибири

    Мисс Кэт Марсдэн посетила Вилюйский округ и описала положение там прокаженных. Результатом ее трудов явилось устройство вилюйской колонии для прокаженных.

    В нашем округе никто из иностранцев или путешественников не был; до последнего времени не было здесь даже врача. Да и попасть сюда не так-то легко. От Якутска до Колымска более 2300 верст...

    Понятно, что при таких условиях немногие решаются на путешествие в наш, столь далекий, край. Поэтому-то положение наших прокаженных до сих пор не описано, и ничего, решительно ничего не сделано для улучшения печальной участи их. Всех прокаженных в Колымском округе около 40. Есть один наслег, в котором только 77 работников и 12 прокаженных. Якуты прекрасно умеют распознавать проказу; у всех прокаженных, которых я видел, болезнь была уже раньше определена местными жителями, и я не встретил ни одной ошибки. Как только у кого-нибудь из местных жителей появятся подозрительные признаки страшной болезни, родственники приглашают для его осмотра местного знатока проказы. Распознавание всегда очень точно: я видел одну женщину с весьма тонкими признаками нервной формы проказы в начальной форме, так что и врачу нелегко поставить диагноз, а между тем болезнь определена у нее уже полтора года! Когда болезнь определена, то больному произносится как бы смертный приговор, его вычеркивают из списков живых. Когда спрашиваешь, например, сколько домов на этом озере, отвечают: один дом, в котором живут живые люди, а один дом, в котором живет человек «в тяжкой болезни». Больного помещают в какой-нибудь заброшенный дом в нескольких верстах от ближайшего жилья; в дом к нему никто не входит, даже самые близкие родственники; когда кому-либо приходится говорить с прокаженным издали, то он старается встать так, чтобы ветер дул от него на больного, а отнюдь не наоборот. Больному доставляют пищу, рубят ему дрова, если он сам уже не может этого делать, и все это оставляют близ его дома.

    Когда же больной начинает слабеть, когда у него отвалятся руки или ноги и он передвигается уже с большим трудом, — кто истопит тогда ему камелек, кто сварит ему пищу? Только стены его юрты являются немыми свидетелями страданий и смерти несчастного отверженного. Недавно был такой случай: в одной юрте жили прокаженные — отец со своей дочерью 13 лет; отец умирает, и вот 13-летняя девочка живет рядом с трупом отца; только через три недели пришли люди и похоронили труп... [* Русские ведомости, 1900, № 151.].

    Для того чтобы яснее представить положение прокаженных, приведу несколько страничек из своего дневника.

    20 января 1900 г. Теперь я в самом дальнем наслеге своего участка; отсюда уже недалеко до «края лесов»; печальную картину представляет собой здешний лес: это — тонкие лиственницы не выше сажени, редко разбросанные там и сям. Климат здесь особенно суров; снег иногда лежит до «Акулинина дня» (13 июня), а лед на озерах стаивает совсем только к «Петрову дню» (29 июня); в августе уже нередко бывают снежные метели.

    Жители живут очень разбросанно: юрта от юрты — на 20-50 верст; юрты построены по берегам очень многочисленных здесь озер; вся страна — почти сплошное озеро; между озерами только небольшие перешейки суши.

    Среди местных жителей очень распространена трахома; в редком доме нет слепых от этой болезни. Беспомощность в медицинском отношении полная: этот наслег врачи никогда не посещали, самые старые люди не помнят этого, а до города отсюда около 400 верст. Сегодня я посетил прокаженного Василия Татаринова; живет он в 5 верстах от ближайшего жилья, на берегу пустынного озера, в маленькой юрточке, — вышина ее немногим более двух аршин, ширина и длина — около этого же, грязь невозможная, все черно, закоптело; в маленьком отверстии для окна вставлена льдина; видны сквозные дыры в стенах. Больной живет здесь уже более 10 лет; теперь он стал слабеть; одна ступня у него отпала, вместо рук какие-то безобразные культи; едва может ходить. Жалуется, что очень трудно стало ему рубить дрова. Он сам еще рубит дрова! Говорит, что с нетерпением ждет смерти как избавительницы от своих страданий; и она, вероятно, уже недолго заставит себя ждать...

    23 января. Вчера днем после осмотра еще одного прокаженного выехал к крайнему северо-западному пункту своей поездки; предстояло сделать 40 верст до ближайшего жилого дома. После стоявших весь январь лютых (50-55°) холодов подул теплый северпый ветер с океана, — теплый, конечно, относительно; было около -25°, а казалось так тепло, что вот-вот наступит оттепель. Поднялась сильная метель, которая замела и без того плохие, едва протоптанные дороги; пара больших оленей, увязая по колени в рыхлом снегу, с трудом тащила мою легонькую повозочку без всякой дороги по бесконечным озерам. То ли дело ехать хотя и в сильный мороз, но в тихую, ясную ночь: северное сияние своим волшебным светом освещает путь, и олени весело бегут, делая 10-12 верст в час. Давно уже стемнело, а мы все не можем добраться до цели нашего путешествия. Наконец-то засверкали желанные искорки из трубы; как рад бываешь этим искоркам!

    Входишь озябший в юрту, камелек весело пылает, — камелек топится у якутов с утра до поздней ночи, — на столе сейчас же появляется закуска: строганина (мерзлая сырая рыба, настроганная топкими пластинками), якутское масло (хаях), сливки, мерзлая морошка; а тем временем вскипает чайник и можно согреться горячим чаем. В маленькой, часто грязной, якутской юрте чувствуешь себя так комфортабельно, и так не хочется ехать опять по этому морозу и вьюге! Но делать нечего, надо спешить; я решился сегодня же проехать еще 10 верст, там осмотреть прокаженную Екатерину Татаеву, сегодня же вернуться сюда, здесь переночевать, а завтра назад, в город; и так уж скоро месяц, как я выехал из города.

    Больная, которую предстояло осмотреть сегодня, — девочка 14 лет, мать ее умерла года два тому назад в проказе; живет она со своим маленьким братом трех лет в двух верстах от ближайшего жилья. Брат ее собственно не болен, но все боятся его взять к себе в дом, ибо думают, что со временем он заболеет проказой; и вот он обречен жить с больной сестрой.

    Отец их — старик-нищий, юкагир, хромой и слепой, не имеет своего хозяйства и ходит по людям; и весь этот юкагирский род, к которому они принадлежат, состоит из пяти мужчин и шести женщин, причем младшему мужчине 35 лет, остальные — старше 50 лет; детей ни у кого, кроме Татаева, нет. Эти старики, полунищие, платят 18 рублей ясака в год и 2 рубля на школу (горькая ирония!). Вернусь, однако, к своему рассказу. Итак, еду. Впереди меня едет старик Татаев; он хочет тоже посетить свою дочь, он давно ее уже не видел. После двухчасовой езды подъезжаем к юрте, где живет больная; я вхожу туда, отца я тоже звал войти, но он отказался, говоря, что люди тогда его не будут пускать к себе. Юрта слабо освещена светом топящегося камелька; посередине стоит девочка и крестится, вся дрожа. И как ей не испугаться и не волноваться! Вот уже год, как ни один человек не входил к ней в дом.

    На полу, полузакрывшись оленьей шкурой и уткнувшись в землю, как зверек, лежал ее маленький брат, совершенно голый и невозможно грязный. Девочка скоро успокоилась и начала оживленно рассказывать о своем житье-бытье, о том, что у них нет теплой одежды, а им дают очень мало дров, и они страшно зябнут; действительно, стены дома совсем обледенели. Освещения у них-де совсем нет, и она так боится в долгие зимние ночи, когда солнце не показывается на небе более месяца; кормят ее только рыбой-щукой; второй день она уже ничего не ела и не знает, когда-то ей принесут пищу, а сама идти не смеет, да и нет одежды. Брат ее недавно обжегся, и все тело его было покрыто пузырями. Я старался чем-нибудь утешить девочку; говорил, что вот скоро устроится приют для больных и там ей будет лучше. Но сам я плохо верил в свои утешения. Я обещал ей сейчас же прислать рыбу и мясо, дал ей ситцу на рубашку, чаю, табаку (якуты курят с раннего детства) и спичек. Бедняжка, как она обрадовалась! «Пахибо, тойон! Пахибо, тойон!» (Спасибо, господин!), оживленно повторяла она и крестилась, уже не от страха, а от радости. Надолго ли всего этого ей хватит? Оказать же более серьезную помощь ей у меня не было средств. Я вышел и с тяжелым сердцем поехал к «живым людям».

    Там опять невеселая картина: лежит старик-ламут, стонет и охает; у него, очевидно, туберкулезный гнойник на бедре. Потом вылезли две слепые старухи, жалуясь на кашель; потом старик Татаев показал свою язву, которая у него уже целых 18 лет. Чем тут поможешь?

    Я страшно устал, голова кружится; даешь доверовы и другие порошки, а сознание бесполезности своей деятельности полное... Кончив все, часов в 12 ночи поехал назад, на ночевку. Долго не мог уснуть я в эту ночь: все передо мной стоял образ одинокой девочки, брошенной всеми без пищи, без дров, без света. А что будет с ней, когда силы начнут ее покидать?

    Дело не может так далее продолжаться: нужно что-нибудь сделать для больных. Губернская администрация предполагает вывезти всех больных отсюда в вилюйскую колонию; но до Вилюйска более 3000 верст; дорогу я описал выше; притом надо принять во внимание, что больные в продолжение всего пути ни разу не смогут войти в дом, обогреться, ибо их никто не пустит. Мыслимо ли проехать более 3000 верст по 40—50-градусным морозам, ни разу не входя в дом, человеку больному, зябкому, слабому? Никто не возьмется их и везти; ямщики разбегутся; да и сами больные не хотят ехать туда; не надеются выдержать столь длинный путь и хотят умереть лучше среди родных озер и рощ. Нет, перевезти больных в Вилюйск невозможно; необходимо устроить приют здесь. Замечу еще одно: при «святейшем синоде» собираются большие суммы на прокаженных в Якутской области: должно быть все они идут в пользу привилегированных вилюйских прокаженных, на Колымский же округ за несколько лет прислали только 100 рублей. А мне известно, что для колымских прокаженных бывшим якутским архиереем Мелетием оставлено 3000 рублей, деньги эти лежат уже несколько лет в епархиальном ведомстве, но больным от этого нисколько не легче. Я надеюсь, что, несмотря на множество неотложных нужд в русской земле, благотворители уделят что-нибудь и для колымских «отверженных», положение коих столь ужасно. Пожертвования прошу присылать в редакцию «Русских ведомостей» — для колымских прокаженных.

    Я буду счастлив, если эта заметка хоть сколько-нибудь посодействует делу устройства колонии в Колымске.

    Колымский участковый врач С. Мицкевич [* Русские ведомости, 1900, № 151.].

    Эта корреспонденция имела неожиданно для меня большой отклик: посыпались пожертвования, большей частью мелкие, но в общей сумме они составили около 3000 рублей — по тому времени большая сумма.

    Эти деньги дали мне возможность несколько улучшить положение прокаженных — я купил для них одежду, обувь, посылал им муку, сахар, табак и т. п. Из этих же денег я заимообразно оказывал помощь местному населению в экстренных случаях — при голодовках, эпидемиях.

    Возвратившись из этой поездки и проработав февраль и март в Средне-Колымске, в конце марта я поехал по зимнему еще пути в Нижне-Колымск, чтобы оттуда проехать на анюйскую ярмарку (недалеко от Чаунской губы Восточно-Сибирского моря), куда приезжают чукчи и ламуты из восточной тундры, с побережья Ледовитого океана и из Анадырского края.

    Эта поездка, очень интересная для меня в смысле ознакомления с округом и его обитателями, в медицинском отношении дала мне мало нового. Познакомился только, правда, бегло с чукчами восточной тундры как оленеводами, так и приморскими. Из этого беглого ознакомления я вынес впечатление, что чукчи — наиболее крепкий, здоровый и устойчивый из малых народов северо-восточной Сибири. Они в то время еще очень мало подвергались влиянию русских и жили в первобытных условиях, соприкасаясь с русскими только в течение нескольких дней во время анюйской ярмарки.

    Возвратясь в Средне-Колымск, я подвел итоги своим поездкам по округу за первый год моей работы в этом крае. Оказалось, что я пробыл в разъездах за год 92 дня, проехал около 5000 верст на лошадях, в кибитке и верхом, на оленях, на собаках, на лодке.

    Медицинская помощь, приносимая населению при этих поездках, конечно, невелика и случайна. Поездки имели значение для ознакомления с населением, его бытом и заболеваемостью, а также как пропаганда среди населения медицинской помощи. После этих поездок усилился приезд в город больных сифилисом, трахомой и других для более длительного лечения.

                                                                                  ГЛАВА XI

                                                            Голодовки. Поездка к юкагирам.

    На здоровье местного населения очень тяжело отзывались частые голодовки. Опишу, что мне пришлось наблюдать в этом отношении. Воспользуюсь для этого выдержками из моего очерка «Вымирающий край», напечатанного в журнале «Русское богатство» (№ 7, 1902 г.), где я описал под свежим впечатлением свою поездку к юкагирам.

    Стоял февраль (1901 г.). Солнце уже более месяца, как стало опять ежедневно показываться на небе, с каждым днем поднималось выше и выше над горизонтом и светило все ярче. Но жестокая стужа полярной зимы, казалось, и не думала уступать: температура колебалась между 40 и 50°.

    Мне предстояло ехать в южную часть своего участка в обычный ежегодный объезд; крайним пунктом своей поездки я наметил селение Верхне-Колымск, отстоящее от Средне-Колымска в 470 верстах, но незадолго до моего отъезда было получено извещение, что юкагиры ушканского рода, живущие далее Верхне-Колымска на 80 верст, в поселении Нелемном, голодают, или, выражаясь словами официального заявления, составленного хотя и не особенно грамотно, но достаточно вразумительно, «вследствие неулова рыбы в настоящем году пришли к неминуемой смерти от голода, так как до сего времени очень редкий родович из наших наслегов мог ставить в течение нескольких суток один горшок, а в настоящее время родовичи наши заявили, что за выходом всех припасов они не могут и одной недели прожить без посторонней помощи».

    Получив это извещение, местная администрация решила воспользоваться моей поездкой и просила меня принять меры для некоторой продовольственной помощи юкагирам, снабдив меня для этой цели некоторой суммой. Я с большой охотой взялся исполнить это поручение, так как мне представлялся удобный предлог посетить юкагиров, этот остаток чрезвычайно интересного и когда-то сравнительно многочисленного племени самых древних аборигенов северо-востока Азии.

    До сих пор мне не приходилось бывать южнее Верхне-Колымска, так как далее население становится крайне редким и нет никаких дорог, так что путь туда был бы затруднителен и для меня, и еще более для населения, обязанного возить меня. Но теперь ввиду необходимости надо было пренебречь этими неудобствами.

    Ранее я встречал отдельных представителей этого племени в городе, куда они ежегодно приезжают в августе для сдачи ясака, закупки свинца и пороха и для продажи лодок, но познакомиться поближе с условиями их жизни мне до сих пор не приходилось.

    9 февраля в 6 часов вечера к моей квартире подъехали верхом два якута, стащили мою легонькую кибиточку, поставленную на крышу, чтобы ее не обглодали голодные собаки, набросили ремни, служащие вместо оглоблей, на седла, — и запряжка готова. Я облачился в тройную меховую одежду, залез в кибитку, укрылся теплым песцовым одеялом, и мы поехали.

    До первой станции предстояло сделать 80 верст, но почти на полпути есть якутское жилье, куда мы могли заехать, чтобы погреться, напиться чаю и дать отдых лошадям.

    Дорога близ города сравнительно хорошая, и мы доехали до первой остановки в 11 часов вечера, сделав, значит, 40 верст за 5 часов, причем я не успел еще сильно озябнуть.

    Обыватели юрты, к которой мы подъехали, уже спали; большой переполох произвел я своим появлением: люди в темноте вскакивали со своих постелей и метались, как угорелые. Одни бросились тотчас же класть дрова в камелек и усиленно раздувать угли. Другие подбежали ко мне и стали развязывать и стаскивать кухлянку (балахон из двойного оленьего меха). Кто-то пошел за сеном и внес громадную охапку холодного сена, которое разбросали по полу и по оронам (род идущих кругом стен нар, служащих для спанья и сиденья).

    Но вот загорелись дрова и осветили убогое жилище. Хозяева между тем продолжали все суетиться: внесли большой кусок льда, изрубили его на мелкие куски, наполнили им чайники и поставили на огонь. Хозяйка внесла куски мороженого молока, масла, рыбу для строганины и для ужина ямщикам и стала приготовлять закуску к чаю.

    По всему было видно, что стоял большой мороз; пар повалил из моего дорожного ящика, когда я раскрыл его; стакан моментально покрылся ледяной корой в 0,5 миллиметра толщины; хлеб обратился в камень, и надо было поставить его к огню, чтобы он оттаял; через полчаса он обгорел снаружи, а внутри все еще был лед, и его можно было резать только с краю; молоко кололось, как сахар, и долго не таяло на тарелке.

    Но животворный огонь скоро все согрел, и в юрте стало тепло, как в бане. За горячим чаем я совсем забыл о морозе и чувствовал бы себя вполне хорошо, если бы варившаяся на ужин ямщикам рыба не издавала такого противного запаха.

    Напившись чаю и закусив, мы тронулись дальше и часов в 6 утра добрались до первой станции.

    До следующей станции предстояло проехать 130 верст, и на этом расстоянии было только одно жилое место «Матеркино» — в 40 верстах.

    В Матеркино мы приехали часов через шесть. Это сравнительно большое для этого края поселение с шестью юртами, расположенными на довольно близком расстоянии друг от друга, и в стороне, верстах в 10-20, есть несколько жилых мест.

    Эта местность является одним из центров проказы в округе; нет почти ни одного дома в окружности, в котором не было бы заболеваний проказой. В Матеркине я остановился у зажиточного якута Спиридона. В прошлом году он жил в другом месте, верстах в трех от теперешнего жительства; там жил он в хорошей, большой юрте, но бросил ее и построил себе небольшую юрту в другом месте, потому что в его семействе заболели проказой две племянницы, дочери его брата, умершего тоже от проказы.

    Конечно, заболевших тотчас же поместили в отдельное помещение версты за две, но это показалось Спиридону недостаточным, и он решил переселиться с насиженного места со всем своим многочисленным семейством, бросить свой дом, чтобы только бежать от ужасной гостьи [* Насколько якуты боятся проказы, показывает случай, бывший на урочище Сылгыторе, одном из самых больших поселений в округе: там было одно заболевание проказой, и тогда якуты, побросав свои дома и часовню, переселились в другое место.]. Но этого ему не удалось; болезнь шла за ним по пятам: осмотрев его семейство, я нашел, что и третья его племянница, хорошенькая девочка пяти лет, тоже поражена проказой.

    Очень тяжело мне было объявить это старику; мне представился весь ужас положения девочки, которую выбросят, несомненно, в пустынную юрту, где ей придется жить без всякого ухода. Но делать было нечего... Ни один мускул не дрогнул на лице старика; он принял это известие, как всякое другое, самое безразличное... А между тем, конечно, это было для него известие, прямо поражающее; но якуты не любят выражать свои чувства при посторонних.

    В Матеркине мне пришлось пробыть недолго. Я посетил приют для прокаженных, содержимый наслегом; в прошлом году в нем было шесть человек, но летом четверо умерли, да один прибыл новый, так что теперь в нем было три человека.

    Наслежный сторож приходит нарубить дров, приносит лед для воды и пищу и ставит все близ приюта, сам же никогда туда не заходит.

    Только поздно вечером удалось мне выбраться из этого печального места.

    Ехали всю ночь и только часам к 12 дня прибыли, наконец, на станцию «Келэм». Большое семейство распорядителя станции оказалось сплошь зараженным сифилисом в самом цветущем периоде, так же как и семья их квартирантов; тут же я нашел двух слепых от трахомы.

    И в таких домах останавливаются проезжие, едят и пьют из одной посуды и курят из одной трубки с хозяевами; понятно после этого, откуда такое большое распространение сифилиса.

    Под вечер 14 февраля я приехал в Верхне-Колымск.

    До конечной цели моей поездки, юкагирского поселка Нелемного, оставалось мне проехать еще 80 верст; санной дороги далее не было, приходилось ехать верхом — не особенно приятная перспектива при таком морозе.

    Моим спутником был самый богатый в окрестности якут Салта-Бачюк; я купил у него трех лошадей, табун же его пасся недалеко от Нелемного, и вот он поехал со мной для того, чтобы поймать коней и передать их юкагирам.

    Выехали мы 15 февраля после обеда, часа в три. На половине пути мы ночевали в нежилой юрте и к вечеру следующего дня подъехали к юкагирскому поселку, стоящему на высоком берегу реки Ясачной.

    В этом поселке и жил юкагирский ушканский род и часть ламутского рода — всего 120 человек. Это был последний значительный поселок к югу, в районе реки Колымы.

    Южнее, по рекам Колыме и Коркодону, кочевали еще несколько десятков семейств юкагиров и ламутов, да в верховьях Колымы жили несколько десятков семей якутов — вот и все тогдашнее население бассейна верхней части Колымы на протяжении 500-600 верст [* Ныне на этом пространстве в течение последних 7-8 лет развернуто огромное строительство «Дальстроя» и успешно развиваются животноводство, овощные и зерновые культуры. — Написано автором в 1940 г. — Ред.].

    Около одного из домиков поселка собралась большая толпа, и мы подъехали к ней. Я вошел в дом, туда вошли и многие с улицы, преимущественно более почетные люди — старики. На лицах всех присутствующих было написано уныние, и люди были истощены; оказалось, что уже четыре дня они почти вовсе не ели, да и до этого они питались очень плохо: у кого еще оставалась рыба или кто добывал в долг от якутов мяса, тот делился — по кусочку — с остальными.

    Я им объявил, что для них прислано от казны заимообразно 100 рублей (на которые я купил уже для них трех лошадей) и еще 15 пудов муки, которую они могут получить в Верхне-Колымске, в казенном магазине. Они в один голос заявили, что этого для них — 120 душ — крайне недостаточно; не хватит для того, чтобы перекочевать на место весеннего промысла, тем более что им придется везти утварь на себе, так как часть собак уже подохла, а, вероятно, скоро подохнут и остальные.

    Я предложил обсудить, что необходимо им, чтобы иметь возможность двинуться в путь. Тогда юкагиры и ламуты устроили сходки в двух отдельных домах. Через час пришли старосты и объявили мне, что самое меньшее потребуется, кроме трех лошадей, уже купленных мной, еще пять. Я знал, что юкагиры просят о помощи только при последней крайности.

    Мне предстояло предпринять что-нибудь немедленно, так как им скоро необходимо было двинуться в путь, и я решил приобрести для них в Верхне-Колымске 5 лошадей на имевшиеся в моем распоряжении благотворительные средства для прокаженных.

    Когда я объявил им, что я смогу удовлетворить их желание, они очень обрадовались и просили только, чтобы я разрешил сейчас же убить приведенную нами лошадь. Моментально ее убили, разделили на части, и во всех домах затопились камельки.

    На другой день я обошел все дома, переписал по своей программе и осмотрел их обитателей. Затем я решил посетить другой поселок, отстоящий от первого верстах в четырех; поехал я на собаках. Юкагирские собаки не приучены бежать без проводника, как нижне-колымские, которые бегут без вожжей, слушаясь команды «каюра» (погонщика). Впереди побежал молодой ламут Матвей, красивый юноша с длинными до плеч черными волосами, лучший промышленник (охотник) на оленей.; За ним бросились собаки, с трудом догоняя его. Сзади бежали: еще два юкагира.

    Мне было как-то неловко сидеть на нартах, в то время как спутники мои бежали; если бы я знал способ юкагирской езды на собаках, то не поехал бы, а пошел бы пешком, но я догадался, в чем дело, когда собаки уже побежали. Впрочем, надо сказать, что бег для нас и для юкагиров не одно и то же. Эти люди догоняют на лыжах оленя и могут пробежать без отдыха, более 10 верст. Когда мы доехали до поселка, то я заметил, что мои спутники сильно вспотели, но мне не удалось заметить у них и следа одышки.

    В этом поселке шесть домов; всех обитателей я тоже переписал и опросил. Изложу здесь кратко результаты того, что я узнал из личных расспросов и из других источников.

    Юкагиры — аборигены северо-востока Сибири; после них пришли сюда ламуты, в середине XVII века явились русские, а за ними вскоре и якуты.

    До прихода русских это было многочисленное племя, жившее охотой и рыбной ловлей по всем рекам северо-восточной Сибири; после прихода русских это племя стало вымирать и теперь сохранились от него жалкие остатки [* В 1857 г. юкагиров по ревизии оказалось 583, а в 1897 г. по переписи — 214 человек (уменьшилось более чем вдвое).].

    Здоровье юкагиров я нашел в плохом состоянии; особенно это можно сказать о нервной системе: из 29 опрошенных мной мужчин и 38 женщин 17 мужчин и 22 женщины страдали сильными истерическими припадками с кратковременным или длительным расстройством сознания.

    Летом 1899 г. заболело «мэнэряченьем» сразу несколько человек, к осени эпидемия усилилась и охватила по меньшей мере одну треть взрослого населения. Время было самое горячее: черезовой промысел — подледный лов рыбы, от успехов которого зависело питание в течение всей зимы, а тут в каждой семье был один или несколько больных, некоторые же семьи хворали поголовно.

    Больные были охвачены буйным бешенством, бросались на людей с ножом, с топором, рвали на себе одежду, бросались в огонь, убегали в лес и там, взобравшись на дерево, сидели по целым часам. Как тут за ними усмотреть? Больных собирали в один дом, связывали крепко ремнями и ставили несколько караульных смотреть за ними.

    Так продолжалось в течение всей зимы. Больные иногда приходили в себя; такие светлые промежутки длились от нескольких часов до нескольких дней, а затем припадок повторялся. К весне светлые промежутки у больных стали удлиняться, приладки сделались реже. В марте здоровье больных поправилось настолько, что можно было двинуться на промысел. Летом 1900 г. «мэнэряченье» опять проявилось, но не достигло степени прошлого года, в настоящее же время припадки у больных стали повторяться сравнительно редко.

    В остальном здоровье юкагиров тоже было неважно: я нашел нескольких туберкулезных, нескольких слепых от трахомы. Сифилис, к счастью, распространен был мало (я обнаружил только два случая в незаразительном периоде). Надо еще отметить малую плодовитость женщин и большую детскую смертность.

    Юкагиры застенчивы и робки в отношениях с другими людьми, но смелые и ловкие охотники; они не боятся выходить один на один на медведя со своей плохой, допотопной кремневой винтовкой, ствол которой привязан к самодельному ложу ремешками; это ружье часто дает осечки. Одной и той же пулей юкагиры убивают медведя и белку, лося и куропатку; дробовиков у них нет, а при здешнем обилии дичи они могли бы им сослужить хорошую службу.

    Рыболовных снастей у них очень мало и притом они крайне ветхи. Волос и конопля здесь дорогие и редкие, и их трудно достать.

    Одежда юкагиров тоже плоха: они носят кафтаны из оленьей кожи, которые надеваются прямо на голое тело; меховые «кукашки» из оленьих шкур очень трудно доставать, так как промысел диких оленей становится все хуже. Несмотря на убогость одежды, она часто причудливо вышита крашеной оленьей шерстью, кусками разноцветной кожи, оленьими жилами и бисером. Вообще эстетика играет большую роль в жизни юкагиров. Большой недостаток чувствуется в железных изделиях: топорах, ножах, котлах; посуды почти нет никакой, кроме берестяной.

    И все-таки юкагиры живут еще не в самых худших условиях. В минуту крайней нужды они могут получить хоть какую-нибудь помощь от живущих вблизи якутов или от администрации; но в нашем округе есть места, куда еще не ступала нога культурного человека, и вот живущие в таких диких местах в случае голодовки совершенно беспомощны. Приведу пример из одной своей корреспонденции того времени:

    «На днях приехали в Средне-Колымск якуты из Гижигинска, привезли купеческую кладь; они рассказали, что по дороге на речке Карбасчан, при впадении ее в реку Омолон, 7 марта они увидели три юкагирские урасы и в них нашли пять трупов и двух еле живых — старика и девочку. От последних они узнали, что эти семейства юкагиров щербаковского рода (второго омотского), не имея оленей, жили только промыслом рыбы; промысел этот был плох, и уже в декабре у них начался голод; ели родвугу, ремни; помощи получить ни откуда не могли, так как никто не кочевал поблизости. Кроме пяти умерших, трупы которых видел якут, погибли, очевидно, еще четверо: трое мужчин, ушедших на промысел и не вернувшихся, и одна женщина, которая пошла смотреть петли для ловли куропаток и там упала, обессилев от голода, держа двух куропаток в руках, в таком виде ее застала оставшаяся в живых девочка. В городе, когда узнали об этом, хотели было отрядить кого-нибудь туда для оказания какой-либо помощи, но выяснилось, что туда теперь, в апреле, невозможно проехать; от города это место в 550 верстах, путь идет по совершенно необитаемой местности» [* Заметки из Колымска. Восточное обозрение, 1903, № 197. — Ред.].

    Я провел среди юкагиров три дня; от их первоначального уныния не осталось и следа; смех и веселье чувствовались повсюду. Не хотелось мне так скоро уезжать от них, хотелось присмотреться к их быту во всех его проявлениях, ознакомиться ближе с их жизнью, верованиями, преданиями, песнями, но я не располагал свободным временем. Нужно было торопиться ехать в город. С сожалением я расстался с этими милыми, беззаботными детьми природы.

    Приведу для характеристики голодовок еще выдержки из полученного мною весной 1903 г. письма верхне-колымского фельдшера Зенникова. Эти выдержки были помещепы в «Восточном обозрении».

    «Я поставлен теперь, — пишет Зенников, — в почти безвыходное положение. Все население Верхне-Колымска питается тремя общественными заездками; получается в сутки от 6 до 17 налимов; это количество делят на 40 паев; к этому прибавляют кусок тухлой завалявшейся рыбы и лиственничной заболони; тут и обед, и ужин. Для себя я положительно не могу ничего купить. Собаки пропадают от голода, не на чем возить дрова из лесу, а желающих отапливать больницу и мою квартиру не находится. Пришлось купить старый амбар и им топить; но его хватит ненадолго. Вообще в отношении квартиры положение фельдшера здесь хуже любого поселенца, так как последнему всегда находят квартиру; я нашел дом, в котором живут только летом, и его нет возможности натопить, и месяца полтора придется сильно мерзнуть. Семейство думаю отправить в город...

    Не думайте, что голод только в Верхне-Колымске, по всей окружности то же самое. Особенно голодают юкагиры, у которых нет скота; промысел же пушнины был плохой, да и та вся пошла на покупку лошадей для еды. Наслеги отказались давать пищу для больных в больнице не только бесплатно, но и за деньги. Чем мне кормить их?»

    «Вот как живет у нас население, как живут фельдшера (прибавляю я в той же корреспонденции). Немудрено, что при таких условиях службы не много находится лиц, желающих быть фельдшерами здесь, и фельдшерские должности здесь постоянно пустуют. Тем более удивительно, что лица, желающие и вполне достойные занять эти вакансии (из живущих в Колымском крае), не получают часто утверждения, несмотря на ходатайства о них врача, по мотивам, ничего общего с медицинским делом не имеющим [* Намек на неутверждение администрацией фельдшера, политического ссыльного Я. Ф. Строжецкого, представленного мной па эту должность.]. А население между тем остается без медицинской помощи!» [* Восточное обозрение, 1903, № 122.].

    Описанная голодовка была третьей за четыре года моего пребывания в Колымске. Сравнительно благополучным был только 1902 г., да и то не везде.

    Такова картина положения колымского населения. Даже колымский исправник в своем годовом отчете за 1888 г. характеризовал Колымский край как край сплошных бедствий. Вот что писал он:

    «Бедствия во всех видах — это как бы присущая принадлежность Колымского округа. Суровая природа не избаловала местного жителя; он довольствуется очень малым в пище и неприхотлив в выборе ее; он привык стынуть на трескучем морозе; ему нипочем бродить по колено в холодных осенних водах реки Колымы, чтобы только добыть из нее несколько рыб; жилище его мрачно и темно; часто походит оно па нищенскую пору... И взамен всех этих страданий, что получает он? Невольно задаешься вопросом, чем и для чего живет этот несчастный человек? Нравственных потребностей у него нет никаких. Идеал, к которому он стремится всеми силами своей души, это не быть голодным, чем бы то ни было наполнить свой желудок, но даже этот идеал для него недостижим. Житель Колымского округа не знает отрады!»

    Так и не дождался отрады колымский житель в царское время! Отраду принесла ему только Советская власть. Она возрождает этот край, обреченный при царской власти на вымирание и вырождение.

                                                                        ГЛАВА XII

                                          Полярная истерия. Мэнэрик. Эмиряченье.*

    [* Эти формы болезни мной более подробно описаны в книге «Мэнэрик и эмиряченье». Изд. АН СССР. Л., 1929.]

    Все вышеописанные условия жизни Колымского края — суровая природа, во власти которой находился малокультурный северный человек, слабо вооруженный против нее, голодовки, болезни, грубая эксплуатация и насилие, которым он подвергался со стороны чиновников, купцов, кулаков, попов, уголовных ссыльных, и создали тип колымчанина — пугливого, суеверного, с неустойчивой и крайне ранимой нервной системой [* Богораз-Тан так описывает камчадалов в это же время: «Среди всего этого живет население, крайне забитое и вечно умирающее со страху то перед начальством, то перед заразой, то даже перед проезжими казаками, везущими почту. В некоторых поселках грозное слово: „Едет из Петербурга” производило неописуемый ужас. Женщины при каждой встрече падали ничком, закрывая голову колпаком меховой одежды, дети плакали, прятались под нары или за печку» (Мир божий, 1902).]. На этой почве и расцветали пышным цветом нервно-психические заболевания и прежде всего истерия, которой и страдали почти поголовно женщины-колымчанки и очень часто мужчины. Я уже описал в главе XI нервно-психическую эпидемию, охватившую целый юкагирский род, здесь я опишу более систематично разные формы истерии и их постепенное развитие. Особенно типично их проявление у женщин.

    Уже начиная с 12-15 лет у девушек появляются «припадки» (по-якутски «тарымта»): они жалуются в это время на сердцебиение («сердце в рот выскочить хочет»), на боли и замирание в области сердца, на спазмы в горле («шар подкатывается»), на боли под ложечкой, рвоты, бессонницу, невралгии в разных местах. Такие «припадки» бывают почти у всех местных девушек и женщин, бывают и у мужчин, но реже. Это состояние можно считать первыми, наиболее легкими проявлениями истерии.

     Второй по тяжести формой следует считать припадки, которые якуты называют «мэнэрик»; русские говорят про такого больного: «блажит», «шаманит».

    Припадок этот обычно развивается так. Женщина, обычно после какой-нибудь неприятности (психическая травма), или после «камланий» (сеансов) шамана, или после того, как увидит больную мэнэриком, начинает грустить, делается раздражительной, часто плачет, появляются бессонница, сердцебиение, головокружение; больная говорит — «ум мешается», «ум плохо». Эти симптомы являются предвестником мэнэрика. Но вот развивается и настоящий мэнэрик. Сознание затемняется, появляются устрашающие галлюцинации; больная видит черта или какое-нибудь чудовище; начинает кричать, ритмически петь, мотать головой из стороны в сторону, рвать на себе волосы, одежду. Появляются судороги, больная изгибается в дугу, у нее вздувается живот (истерический метеоризм), она принимает «страстные позы». Очень верно и картинно описывает припадки один наблюдатель: «Из соседнего балагана раздались какие-то ужасающие звуки, от которых холод пробежал по всему телу. Они росли, увеличивались, они шли, так сказать, crescendo, усиливаясь в высоте и темпе до такой степени, что, казалось, у поющей вот-вот разорвется от них грудь. Казалось, силы ее оставили, дыхание истощилось, и вот сейчас услышу последний потрясающий звук.

    Не переводя дыхание, до последней возможности, она вдруг закашляется продолжительным надрывающим кашлем и снова голосит... Сила этого ужасного пения разрасталась, темп становился все быстрее. Не в силах преодолеть своего страха, я бросился на голос, и глазам моим представилась ужасная картина. На низких нарах сидела молодая женщина с распущенными по плечам длинными волосами и, придерживая руками голову, как маятник, быстро раскачивала все свое конвульсивно вздрагивающее тело то из стороны в сторону, то взад и вперед. Она была вся в поту, ее грудь ходила ходуном, глаза неестественно блуждали, сильно расширенные зрачки горели каким-то сухим блеском. Порой она отнимала руки от головы и ожесточенно рвала свою одежду, порой прекращала пение, но только для того, чтобы дико захохотать или разразиться истерическим плачем» [* А. Гедеонов. Русское богатство, 1896, № 6, стр. 116-152; там же, № 7, стр. 66-98.]. Это явление сильно взволновало рассказчика, но оно так часто наблюдается в этом крае, что он скоро привык к нему и впоследствии отлично спал под пение и плач двух таких больных, спавших в одной юрте с ним.

    Сила и продолжительность такого припадка бывают различны: от 1-2 часов до целого дня или ночи, причем явления то ослабевают, то усиливаются. После припадка больная приходит немного в себя, но чувствует себя разбитой, оглушенной. Припадок мэнэрика обычно повторяется в тот же день или через день; так продолжается в течение нескольких дней. Такие припадки повторяются время от времени — у одних чаще, у других реже.

    Некоторые страдают такими припадками в определенное время года, например весной во время вскрытия реки, во время ее замерзания или во время летнего солнцестояния.

    Больные и их окружающие не считают эти припадки болезнью, а думают, что в данного человека вселился бес, черт, дух (абагы), что больного «испортили». Тут может помочь или шаман, или поп, смотря по тому, кто в кого больше верит. Шаман или поп заклинает и выгоняет беса. Про мэнэриков ходят среди населения рассказы, что они могут прокалывать себя без вреда ножом, петь на незнакомом языке, предсказывать будущее. Больной одержим духом, как шаман, и может иметь ту же силу, что и шаман. Это сближает в глазах населения мэнэрик с шаманством. Русские прямо говорят про такого больного, что он шаманит. Якуты же различают эти явления. Различие между тем и другим состоянием якуты объясняют так: при припадках мэнэрика дух вселяется против воли человека и мучит его, а шаман по своей воле призывает духов и может повелевать ими. Картина же экстаза, в который приводит себя шаман, очень похожа на мэнэрик: тот же ритм напева, те же раскачивания туловища, те же судороги после экстаза и состояние прострации после камлания. Шаман самовнушает свое состояние, причем гипнотизирует окружающих привычными приемами; он не теряет власти над собой, держит себя в руках. Больной же находится всецело под властью самовнушений и посторонних внушений, над которыми ого сознание и воля не властны.

    Случается, что и шаман заболевает мэнэриком; это объясняют тем, что другой, более сильный шаман на него напустил духа и больной шаман не властен над этим духом.

    В некоторых случаях истерические состояния затягиваются на месяц и более. Омрачение сознания бывает длительное, резко выражены галлюцинации, появляется бред преследования, состояние тоски. Это — третья, более тяжелая форма истерии. Такое состояние якуты называют «ирер», русские переводят: «с ума сходит».

    Я старался выяснить, как часты эти явления у населения, но это было не так легко сделать, так как больные стыдятся этой болезни и тщательно ее скрывают при расспросах.

    Приведу такой пример этой скрытности. Жила в Средне-Колымске якутка Марфа Бессонова, которая по всему производила впечатление очень нервной, истеричной женщины. Я несколько раз спрашивал ее, не было ли у нее когда-либо припадков мэнэрика. Она, вообще очень расположенная ко мне и часто лечившаяся у меня от других болезней, упорно отрицала припадки мэнэрика. Однажды летней ночью, когда солнце не спускалось за горизонт, я услышал где-то вдали душераздирающие крики и пение. Я пошел по направлению звуков; подхожу к дому Марфы (шагов 300 от моего дома), вхожу в дом и вижу Марфу в состоянии сильного приступа мэнэрика. Она поет, кричит, мотает головой и никого не узнает. Потом я узнал, что такие припадки с ней бывают нередко и начались еще в ранней молодости.

    Приведу другой подобный же случай. В сифилитической больнице лежал якут Прокопий Сивцев, 40 лет. При расспросах он отрицал совершенно и у себя, и у своих родственников заболевание мэнэриком, но через 3 недели после опроса, когда у его соседа по койке, якута Иннокентия, развился сильный приступ мэнэрика, то и у него сознание затуманилось, и он истерически запел; пропев 2-3 часа, он пришел в себя и успокоился. Судя по всему, у него такие припадки являлись обычными.

    При таком отношении населения к этим заболеваниям только при особых условиях мне удавалось получать более или менее достоверные данные у отдельных групп населения. Так, у юкагиров, описанных мной, у которых я бывал несколько раз, помогал им во время голодовок и лечил их, удалось установить при расспросах, что 60% мужчин и женщин подвержены припадкам мэнэрика. Но я уверен, что указанный процент ниже действительного. В поселке Родчево, где я расспрашивал больных в присутствии политического ссыльного Данилова, прожившего в этом поселке 14 лет и знавшего всю подноготную местных жителей, выяснилось, что из 19 опрошенных женщин и девушек только у двух не отмечалось ни мэнэрика, ни эмиряченья (об эмиряченье я еще буду говорить).

    Из 12 больных, лечившихся в одно время в больнице от сифилиса, у девяти были отмечены припадки мэнэрика, трое отрицали эти припадки, причем у двоих это отрицание вызвало у меня большое сомнение.

    В результате моих наблюдений я убедился, что заболевание истерией в той или иной степени у колымчан близко к поголовному.

    Но иногда дело не ограничивается индивидуальными случаями заболеваний. Появляются настоящие психопатические эпидемии. Такие семейные, домовые эпидемии — вещь обычная. Но иногда психопатическая эпидемия охватывает целые поселки. Известия о подобных эпидемиях я получал неоднократно из разных мест округа. О такой эпидемии среди нижне-колымчан. мне попалось в колымском архиве донесение казачьего командира врачу от 1870 г.

    «Болеют какой-то странной болезнью в нижне-колымской части округа до 70 человек. Это их бедственное страдание более к ночи, некоторые с напевом разных языков, неудобопонятных; вот как я каждодневно вижу пять братьев Чертковых и сестру их с 9 часов вечера до полуночи и далее; если один запел, то и все запевают разными юкагирскими, ламутскими и якутскими языками, так что один другого не понимает [* Население нижне-колымской части округа представляло тогда собой пеструю смесь из русских, якутов, юкагиров, ламутов и чуванцев; все они говорят на русском языке, но возможно, что в отдельных семьях сохранилось знание «обрывков» языков их предков.]; за ними их домашние имеют большой присмотр».

    Особо опишу еще одну болезненную форму, очень распространенную на Колыме и развивающуюся на той же истерической почве, — эмиряченье [* По-видимому, это коренное якутское слово, обозначающее эту форму болезни. Якуты называют больного «ёмюрях», местные русские говорили «эмиряк». Глагол «ёмюряха» русские переводят «эмирячить». Самую болезнь русские по всей Якутии называли эмиряченьем. Я буду употреблять это местное русское название. Некоторые произносят «омеряк» — «омереченье». Доктор Токарский, наблюдавший эту болезнь в окрестностях Иркутска и первый описавший ее в медицинской литературе, назвал ее «меряченье».].

    Когда истеричная женщина, очень пугливая, с крайне повышенной возбудимостью, чего-либо испугается, например какого-либо неожиданного окрика, стука, толчка, пробежавшей мыши и т. п., она сильно вздрагивает и обычно выкрикивает при этом какое-нибудь привычное для данной местности ругательство или какое-нибудь слово. Колымские якутки кричат обычно «Абас» (Vоlvа), русские — или то же слово по-русски, или (более культурные) кричат «Ой, чирий!», «Ой-ой, Христос пришел!» или «Ой, Христос упал!». Иногда испугавшаяся повторяет то слово или тот крик, который ее испугал: например, если кто внезапно громко крикнет ей: «Брось!», она повторит: «Ой, брось!». Иногда она выкрикивает какое-нибудь слово из своей мысли. При начальных формах развития этих, болезненных явлений женщина, выкрикнув при испуге «Абас» или другое какое-нибудь слово, сейчас же спохватывается, конфузится и смущенно бормочет: «Ой, что я сказала» или «Ох, как я испугалась». При более сильном испуге у такой женщины начинают дрожать руки и ноги, появляется сердцебиение, более частое дыхание, растерянность, она ударит или бросит чем попало в того, кто ее испугал, уронит из рук вещь, которую держала. Все это — явления, которые могут быть у всякого нормального человека при сильном испуге, при панике. Отступлением от нормы в данном случае является лишь то, что состояние крайнего испуга вызвано' таким пустяком, от которого нормальный человек, может быть, только слегка вздрогнул бы.

    Такую женщину, у которой бывают описанные выше симптомы, в Колымском крае не называют еще эмирячкой, про нее говорят только, что она «согуэр», что русские переводят — «вздрагивает».

    Окружающие, заметив повышенную пугливость у такой женщины, начинают для забавы нарочно пугать ее. Развлечений у северного жителя было мало. И местные жители, от мала до велика, от захолустного якута до первого чиновника в городе (исправника, священника) по целым часам развлекались, дразня и пугая таких «вздрагивающих». Шутки бывали так грубы, что могли бы напугать и рассердить и нормального человека и довести его до бешенства, до исступления. А как это влияет на больную женщину-истеричку!

    Она впадает в состояние оглушения, исступления. После таких «сеансов» с ней случаются обмороки и тяжелые истерические припадки мэнэрика, после этого она хворает иногда по неделе и более. При дальнейших повторениях «сеансов» запугивания рефлексы при аффекте испуга становятся привычными, по мере повторения совершаются все с большей легкостью и быстротой и все более выходят из-под контроля сознания. При этом надо иметь в виду внушаемость колымчан. Больная благодаря таким повторным сеансам внушения начинает легко и привычно впадать в особое гипноидное состояние, в котором ей и внушаются аффекты испуга и подчинения тому, кто ее испугал («рефлекс подчинения» при испуге). С каждым разом все легче ее «испугать». В результате получается типичная эмирячка.

    Такая женщина является настоящей мученицей, объектом бесконечных поддразниваний и издевательств со стороны окружающих. Обычно «сеанс» эмиряченья происходит так. «Экспериментатор», увидев знакомую ему эмирячку, которую он уже не раз эмирячил, делает какое-нибудь внезапное движение: хлопает сильно в ладоши, громко крикнет в ухо больной, стукнет сильно ножом по столу и т. п. Больная вскрикивает: «Абас», бросает то, что держала в руках на пол или в того, кто ее испугал, иногда бросается на него с палкой, поленом (рефлекс обороны при испуге), начинает что-то бормотать, ругаться, говорить каким-то другим, особым, эмиряческим тоном. В это время «экспериментатор» продолжает, например, махать руками; эмирячка тоже машет руками; «экспериментатор» велит ей скакать — она скачет; велит бросить что-нибудь — она бросает. Обычно она находится всецело в подчинении того лица, которое ее привело в состояние эмиряченья. Чтобы она перешла в подчинение другого, надо, чтобы этот другой тоже рядом манипуляций, звуков, криков или толчков привел ее в подчинение себе. И нет того постыдного, преступного или вредного поступка, которого бы не совершала эмирячка, когда ее хорошенько «разэмирячат». Она бросает на пол и разбивает посуду, бросает ребенка, которого держала в руках, берет горячие угли, обжигая себе руки, ударяет палкой того, кого ей внушают ударить и т. д. Ко мне в амбулаторию однажды принесли женщину с сильным ушибом ноги: когда она лазила закрывать трубу [* В Колымске — небольшие домики или юрты с плоскими крышами. Труба камелька закрывается сверху с крыши покрышкой из оленьих шкур.], ее увидели мальчишки, начали ее эмирячить и велели ей спрыгнуть с крыши; она спрыгнула и получила ушиб с растяжением связок.

    Эмирячка высказывает свои самые задушевные тайны, если ее расспрашивать в состоянии эмиряченья. Эмирячка с сильно выраженной степенью эмиряченья подражает всему, что ее поразит или обратит ее внимание. Например, если пролетит внезапно птица, она, выкрикнув свое обычное восклицание, начинает размахивать руками, подражая птице; если встретит на улице человека с большой бородой (редкость в Колымске), она начинает кричать: «Тюлях абагы» (бородатый черт) и хватает его за бороду. Некоторые эмирячки («сюрдях ёмгорях») эмирячат по воспоминаниям. У меня записан такой случай: приходит ко мне одна эмирячка (Анна Остренина), очень взволнованная, и хочет что-то рассказать, но в самом начале рассказа она ударяет себя кулаком по лицу, падает на пол и начинает дергать руками и ногами; немного успокоившись, она опять хочет начать рассказ, но это ей не удается: она опять ударяет себя, падает и т. д. Только с трудом удалось ее успокоить и узнать от нее, что она видела на улице, как заседатель ударил проходившего казака по лицу и как тот упал на землю, причем у него начались судороги в руках и ногах.

    Некоторые писатели (например, Дионео [* Дионео (И. В. Шкловский). На крайнем северо-востоке Сибири. СПБ, 1895.]) отмечали, что эмирячки могут легко повторить ряд фраз на незнакомом языке, прочитанных или сказанных кем-либо. Я проделывал этот опыт, но мне не удавалось получить отчетливого повторения. Эмирячка старается, правда, повторять слышанные фразы, но получается только мало отчетливое бормотание.

    Посмотрим, как отражаются на эмирячке сеансы эмиряченья. Если эмирячку сильно «разэмирячить», то у нее начинается обычно сердцебиение (пульс 100-120 ударов в минуту), дыхание учащается, «шар подкатывает», начинают трястись руки н ноги, эти явления часто наблюдаются и после небольшого сеанса. Заканчивается все иногда обморочным состоянием или истерическим припадком с судорогами, в некоторых случаях развивается настоящий припадок мэнэрика. Вообще всегда после более или менее сильного сеанса эмиряченья больные долго чувствуют разбитость и недомогание. При очень сильной степени. развития болезни уже при легком, но внезапном стуке больная сразу впадает в обморочное состояние.

    Воспоминание о том, что было во время состояния эмиряченья, очень смутное; при сильном эмиряченье больная говорит, что она ничего не помнит, что было.

    Эмирячку, давно больную, можно узнать уже по наружному виду: у нее дрожат руки или голова, чувствуется какая-то растерянность, беспокойство, она оглядывается по сторонам, как бы чего-то боится, тяжело вздыхает. Ее трудно расспросить о чем-либо, трудно долго сосредоточить на чем-либо одном ее внимание; при разговоре она постоянно отвлекается в сторону и начинает эмирячить по какому-либо воспоминанию.

    Развитые формы эмиряченья проявляются обычно в более пожилом возрасте — около 40 лет — и, как правило, усиливаются с возрастом. В молодости вместе с припадками тарымта и мэнэрика появляется и вздрагивание (согуэр), которое с возрастом усиливается. К 40-45 годам сформировывается уже настоящая эмирячка. Но встречаются эмирячки и в более раннем возрасте. Я видел, например, давно больную эмирячку — прокаженную в возрасте 22 лет, видел эмирячек 28 и 32 лет, но все же это довольно редкие случаи. Как правило же, развитое эмиряченье появляется у женщин в возрасте 40-45 лет и можно определенно сказать, что в то время почти всякая урожденная колымчанка (якутка или русская) в этом возрасте была уже эмирячкой.

    Среди мужчин настоящее эмиряченье в Колымском крае я встретил только у одного пожилого юкагира. Данилов утверждал, что в Якутском округе, где он жил ранее несколько лет, эмиряки-мужчины попадаются чаще. Мне подробно рассказывали об одном эмиряке, казаке Брусенине, жившем в 1900 г. в Верхоянске. В брошюре Гамова «Очерки далекой Сибири» [* И. И. Гамов. Очерки далекой Сибири. Гомель, 1894, стр. 117.] описан один казак-эмиряк в Олекминске.

    Спрашивается, представляет ли картина нервно-психического-состояния населения, нарисованная мной, что-либо, исключительно присущее Колымскому краю? Я утверждаю, что нет.

    Нервно-психическое состояние населения всей Якутии было близко к описанному; при этом, чем культурнее и зажиточнее население, тем оно здоровее в отношении нервной системы. В Олекминском округе оно было устойчивее всего, среднее положение по частоте нервных заболеваний занимал Якутский округ и хуже всего обстояло дело на Крайнем Севере — в Верхоянском и Колымском округах.

    Делаю такое заключение как на основании личных наблюдений, так и на основании наблюдений других авторов, писавших по этому вопросу. Такие же явления по всему северу Сибири описаны у нескольких авторов. На енисейском севере болезненные явления, аналогичные мэнэрику, называются по-русски «кружание» [* Литература приведена в моей книге «Мэнэрик и эмиряченье». См. особенно Краинский. «Порча, кликуши и бесноватые, как явления русской народной жизни». Новгород, 1900. Лахтин М. Бессодержимость в современной деревне, историко-психологическое исследование. М., 1917. Катманов. Функциональные неврозы среди тунгусов Туруханского края. Журнал «Советский север», 1930, № 7-8.].

    Что касается русского крестьянства, то и у него можно найти много аналогичного тому, что описано мной. Порча, кликушество, беснование, многие явления среди мистического сектантства весьма напоминают мэнэрик в Якутии. Конечно, формы меняются в зависимости от бытовых особенностей и верований, есть разница и в степени распространения, но сущность остается та же. Мое мнение таково: чем глуше местность и чем пер-вобытнее и тяжелее условия жизни населения, тем более его нервно-психическое состояние приближается к тому, что мы видим у колымчан.

    В 1912 г. мне пришлось участвовать в переписи душевнобольных в Семеновском уезде Нижегородской губернии. Я объехал и обошел все селения, все населенные местности этого глухого лесного заволжского уезда; населенного преимущественно староверами. Меня поразило большое распространение среди женщин кликушества; при этом чем дальше от города и глуше местность, тем чаще встречались больные. Нескольких кликуш мне удалось наблюдать во время припадка — они поразительно напоминали мне колымчанок в состоянии мэнэрика. А в одной очень глухой, затерянной среди болот и лесов деревушке, где люди в европейском платье крайне редки, а население считает их посланцами антихриста, я внезапно вошел в одну очень бедную, топящуюся по-черному избушку. Она мне очень напоминала якутскую юрту. Там за столом сидела вся семья — больше женщины и подростки. Велики были их растерянность и удивление при моем неожиданном появлении, они все как-то оцепенели и вместо ответов на мои вопросы повторяли последние слова моего вопроса. Это состояние очень походило на состоянии эмирячек-колымчанок. Из них колымчане скоро «воспитали» бы настоящих эмирячек, они скоро «навыкли» бы всем приемам эмирячек. Довольно долго пришлось мне с ними провозиться, пока они пришли в себя и с ними можно было вести обыкновенный разговор.

    Вспомним еще о состоянии Западной Европы в средние века — демономанию и психические эпидемии, охватывавшие тогда широкие круги населения, и мы придем к заключению, что нервно-психическое состояние населения Колымского края характеризовало известный уровень культуры. Может быть, картина на Крайнем Севере получалась более мрачная вследствие особо тяжелых условий жизни в приполярной области.

    Только культура, развитие производительных сил дают человеку возможность подчинять себе постепенно природу, становиться ее господином и освобождаться от ее вредных влиянии и от страха перед ней. Подчинение природы и общественных условий планомерному воздействию коллективной человеческой воли возможно только при развитом коммунистическом строе; тогда создадутся условия для гармонического развития всех способностей человека.

                                                                        ГЛАВА XIII

                              Третий и четвертый год работы в Заполярье. Эпидемия кори.

                                                       Итоги работы. Отъезд из Колымска.

    Весной 1901 г. Колымский край посетило бедствие в виде тяжелой эпидемии кори. Корь считается у нас не тяжелой болезнью, ею болеют почти исключительно дети, и процент смертности от нее очень небольшой. Не то было в Колымске. Завез корь к нам из Верхоянска казак-нарочный. До этого времени корь в Колымске последний раз была в 1852 г., т. е. 49 лет до описываемого времени. На этот раз первый случай заболевания корью в городе был 30 марта, и в несколько дней эпидемия охватила весь город; не болели только колымчане старше 49 лет и перенесшие ее в детстве в других местностях. Всех больных корью в городе было 430 из 540 общего числа жителей. Болезнь протекала необычайно тяжело, часто осложнялась воспалением легких, иногда менингитом или острым гастроэнтеритом; умерло всего от осложнений кори 38 человек, что составляет 9% к общему числу заболевших. Особенно много умерло женщин в самом цветущем возрасте — от 30 до 40 лет, матерей семейств (27% из заболевших). Во многих домах лежали в тяжелом состоянии все жители дома, некому было истопить печь, принести воды, достать и сварить пищу, а тут еще как раз была обычная весенняя голодовка. Мы мобилизовали для ухода за больными всех членов колонии политических ссыльных и добровольцев из болевших ранее корью. Собрали денег, я дал некоторую сумму из средств, пожертвованных на прокаженных. Закупили мясо и рыбу и выдавали нуждающимся. Приходилось работать круглые сутки. Одновременно эпидемия охватила весь округ, где бедствие было еще больше вследствие того, что при разбросанности населения там невозможно было организовать никакой помощи. В результате эпидемии округ потерял около 7% населения.

    Осенью 1901 г. по первому зимнему пути я решил отправить жену с полуторагодовалым сыном, родившимся в Колымске, в Якутск, так как жена должна была еще родить весной, а ехать с двумя малыми детьми из Колымска в Якутск было крайне трудно. Я предполагал выехать из Колымска в феврале 1902 г., когда кончался срок моей ссылки, и на одном из первых пароходов выехать из Якутска с женой в Россию. Но этого не вышло: я остался в Колымске еще на один год. Произошло это так. Зимой я получил сообщение, что отпущены средства на достройку больницы, которая стояла недостроенной уже несколько лет. Через некоторое время мне было сообщено, что отпускаются средства на устройство приюта для прокаженных, о котором колымчане мечтали и хлопотали уже несколько десятков лет и вопрос о постройке которого я возбудил вскоре же после приезда в Колымск. Если бы я уехал теперь, то в отсутствии врача в Колымске дело это опять бы заглохло, возможно, на много лет. За три с лишним года, которые я прожил в Колымске, я так полюбил этот край и его население, так близко к сердцу принимал его нужды и невзгоды, что мне было тяжело бросить недоконченными эти два дела, о которых я так много хлопотал. К этому еще присоединилось извещение, что срок надзора для меня продлен, как, впрочем, и для всех, отбывающих в это время ссылку в Якутской области, еще на два года; правда, я мог жить в Европейской России везде, кроме столиц, университетских городов и фабрично-заводских местностей — всего перечислено было, помнится, 46 пунктов. После долгих размышлений и колебаний я решил остаться еще на один год в Колымске, а семью решил отправить из Якутска в Россию к матери в Рязань.

    Летом 1902 г. я был занят достройкой больницы и выбором места для колонии прокаженных. Но довести до конца эти постройки мне так и не пришлось. В больнице не удалось сложить печей за отсутствием печника в Колымске, так как единственный печник — политический ссыльный Мелейковский — уехал весной из Колымска. А на колонию прокаженных хотя деньги и были ассигнованы, но они не прибыли к строительному сезону в Колымск. Докончить эти две постройки привелось только в 1904 г. моему преемнику — доктору Е. П. Попову, тоже политическому ссыльному.

    Оставаться далее в Колымске не было уже сил: тянуло неудержимо в Россию, где все более нарастала революционная волна.

    Итак, весной 1903 г. я решил уехать из Колымска.

    Перед отъездом я подвел итоги своей медицинской четырехлетней работы в Колымском крае. Немало пришлось мне поработать как в городе, так и в округе. Организовал два фельдшерских пункта с больничками в Верхне- и Нижне-Колымске, увеличил число коек в Средне-Колымской больнице. Довольно широко поставил оспопрививание в округе. Продвинул вопрос о постройке больницы в Средне-Колымске и приюта для прокаженных, собрал для улучшения их быта кое-какие средства.

    Усиленное лечение больных сифилисом за это время дало свои плоды. Приведу здесь таблицу, показывающую число обращавшихся в амбулаторию больных жителей Средне-Колымска, из которой видно значительное снижение заболеваемости сифилисом и уменьшение количества проявлений этой болезни.

 

 

    Из этой таблицы видно, что число больных сифилисом, обращавшихся в амбулаторию, за три с половиной года уменьшилось в 6 раз, число их посещений — в 14 раз, что указывает на более легкие формы проявления сифилиса к концу этого периода. Число новых больных уменьшилось еще резче; в последнее полугодие 1902 г. вновь обратившихся больных было только 3, да и то у всех сифилис был не свежий, а давний, очевидно, только за последние три года не дававший себя знать.

    В округе также можно было констатировать значительное падение проявлений этой болезни, но за отсутствием точных цифр не могу это выразить в числах. Как ни скромны, вообще говоря, были результаты моей работы в Колымском крае, она произвела большое впечатление на население, которое до этого фактически не пользовалось медицинской помощью. Незадолго до моего отъезда в Средне-Колымске происходило улусное собрание Колымского якутского улуса. Участники этого собрания, узнав о предстоящем моем отъезде из Колымска, явились ко мне в полном составе и поднесли мне трогательный адрес, причем они особенно ценили то, что больным оказывалась не только медицинская, но и материальная помощь, как это было при эпидемии кори, по отношению к прокаженным и голодающим.

    По-видимому, у населения осталось довольно сильное впечатление от моей медицинской работы: по крайней мере молодые колымчане, приезжавшие в Москву уже после революции, говорили мне, что они слыхали о моей работе от отцов, а юкагир Николай Спиридонов (Тэкки Одулак), посетивший свои родные места в Колымском крае в 1926-1927 гг., уже будучи студентом Института народов Севера в Ленинграде, в книге, в которой он описывает свою поездку в Колымский край, так передает свой разговор с юкагирами того рода, которому я помог в 1901 г. во время голодовки: «Дети, помните, у нас давно, когда большие из вас ползали еще под скамейкой, был у нас „сударский” (т. е. государственный политический ссыльный) доктор Мискевич... Многих из нас он вылечил от болезни, многих спас от голодной смерти. Многих умерших прямо воскресил» [* Тэкки Одулак. На Крайнем Севере. Молодая Гвардия. М., 1933, стр. 101.].

    Автор показывает им карточку В. И. Ленина и говорит: «Это вот Ленин, большевик, который организовал всех бедняков, рабочих, батраков, победил царя и богатых», а юкагиры в ответ: «Большевик? А... Мискевич... тоже большевик? Значит, большевики хорошие люди... должно быть, и нас они пожалеют» [* Там же.]...

    Разговор этот я привел для того, чтобы показать, как даже та скромная помощь, которая оказывалась населению, высоко им ценилась, и как благодаря этому поднимался престиж политического ссыльного, а отсюда уже тянулась нить сочувствия и к тем идеям, носителем которых он был. Это была своего рода пропаганда действием.

    В конце марта 1903 г. я получил разрешение на выезд и 11 апреля выехал из Средне-Колымска, простившись с населением и с дорогими друзьями ссыльными — «политиками», которым предстояло провести в Колымске еще несколько лет. За четыре года моей жизни и работы в Колымске, как я уже упоминал выше, я успел сродниться с этим краем и полюбить его суровую природу, его население, такое несчастное в то время; воспоминания об этом крае и любовь к нему остались у меня на всю жизнь.

 

 

                                                                     ГЛАВА XIV

                      Колымский край в настоящее время [* Написано в 1940 г. — Ред.].

                              Медицинская помощь в Заполярье при Советской власти

    А как сказочно изменился Колымский край при Советской власти!

    Приведу здесь некоторые сведения о местности в верховьях Колымы, где во время моего пребывания на Колыме кочевало несколько десятков семей юкагиров и ламутов, да было разбросано несколько десятков якутских юрт.

    Вот выдержки из статей «Правды» за последние годы (1935-1939).

    С 1932 г. Колыма стала жить новой жизнью. Переродился край, ожили его богатства, новой жизнью начали жить его народы.

    В 1932 г. огромный район горной Колымы стал районом Дальстроя. Сюда пришли большевики, а с ними машины, электричество, дороги, культура.

    Открыты природные богатства. Добываются ценные металлы, золото, уголь из пластов в 18-20 метров толщиной, лежащих на поверхности.

    Успехи горной промышленности были бы немыслимы, если бы освоение этих районов не сопровождалось строительством дорог. За пять лет в тайге проложено 900 километров автомобильных дорог. В 1932 г. для того, чтобы проехать от побережья Охотского, моря до крайней точки нынешней трассы в тайге, требовалось не менее месяца. Сейчас это расстояние покрывается в течение двух суток.

    О сельском хозяйстве до 1932 г. здесь не имели никакого представления. А сейчас постоянными поставщиками свежих овощей стали совхозы треста Дальстрой на самой Колыме и совхоз в окрестностях Владивостока. С 1934 г. делаются успешные опыты введения зерновых культур.

    Создана и животноводческая база, которая позволит в ближайшие годы полностью обеспечить потребность края в мясе я молочных продуктах.

    В горной Колыме появились и растут города. У бухты Ногаево создается город Ногаево.

    Ногаевский порт уже теперь самый благоустроенный порт на Охотском море и принимает несколько океанских пароходов сразу.

    В двух с половиной километрах от Ногаева находится город Магадан, центр края. Здесь строятся большие дома, есть электрическое освещение, водопровод, канализация, телефон. В городе 8000 жителей (в январе 1935 г.). Есть типография, издаются три газеты.

    В 208 километрах от Магадана строится город Атка. Там сооружаются гаражи и мастерские, там будут четырехэтажные здания.

    Дальстрой поднимает к новой жизни и большевистской культуре коренные народности края. Второй съезд колхозников в Магадане рапортовал партии о своих достижениях: коллективизировано 73%. оседлого населения и 63%. кочевого. В юрты юкагиров пришли учебник и газета па родном языке, появились врачи, агрономы, и материальный уровень каюра-колхозника, охотника, рыбака резко повысился: он снабжен припасами для охоты и лова. Вместо двух больниц, существовавших в 1932 г., сейчас организовано 29, вместо 25 врачебных пунктов — 150, в том числе 15 исключительно для коренного населения.

    Создается собственная интеллигенция из коренного населения: агрономы, педагоги, партийные и советские работники. В магаданском техникуме учатся 62 человека, в совпартшколе — 60. За три года подготовлено, свыше 3000 квалифицированных работников в учебном комбинате Дальстроя.

    Перспективы дальнейшего освоения и развития края даже в ближайшие годы грандиозны. Проводится широкая механизация дорожных работ, предполагается построить крупный административный центр в глубине края ближе к производству.

    Огромные ресурсы Колымы превращают дальний северо-восток Союза в новый крупнейший горно-промышленный район первостепенного государственного значения, подобный Уралу, Алтаю, Казахстану.

    Приведем о Колымском крае свидетельство капитана Миловзорова, который провел в 1934 г. по морю из реки Лены в реку Колыму четыре речных парохода и три баржи, а затем проехал по всей Колыме в бухту Ногаево. Его впечатление тем ценно, что он был па Колыме еще в царское время в 1914 г., доставив груз в первый и последний рейс при старом режиме из Владивостока к устью Колымы.

    Вот что пишет он в своей статье:

    «На одном из речных пароходов мы пошли вверх по Колыме. Это было очень интересное и памятное для нас путешествие.

    С каждым километром раскрывался перед нами обновленный край. Уже в Нижне-Колымске самые дома стали совершенно иными. Раньше здесь только в больших поселках у самых зажиточных людей были застеклены окна, обычно же они затягивались рыбным пузырем, а зимой вместо стекла просто вставлялась ледяшка. Сейчас же тут не встретишь пункта, где не было бы школы — отличного европейского типа здания с высокими окнами. полного света, тепла и упитанных ребятишек. Резко изменилось и самое лицо селений. Множество новых домов. На берегах Колымы можно встретить тракторы, перевозящие грузы. И это на широте полярного, круга!

    Мне, видевшему тсмноту и забитость сплошь неграмотного туземного населении Колымского края, сдвиги эти казались особенно ярки и понятны» [* «Известия», 1935, 12 января.].

    Конечно, не весь север Советского Союза стал таким промышленным краем, каким, стала область верховьев Колымы, но и в остальных районах Севера, современная постановка санитарно-врачебного дела совершенно несравнима с тем, что было при царском режиме.

    Советизация и освоение Крайнего Севера несколько запоздали по сравнению с другими местностями СССР. В 1924 г. начал работать при ВЦИК Комитет содействия народностям Севера, проделавший за 12 лет своего существования огромную работу среди 26 малых народностей, которых надо было перевести со ступени полуразрушенного родового строя к социализму, минуя промежуточные стадии развития. Я состоял членом Комитета Севера и работал в нем как председатель оздоровительной комиссии.

    В 1924-1926 гг. были отправлены на Север первые «врачебно-обследовательские отряды» Красного Креста, а на 1925-1926 гг. Наркомздрав отпустил первые 50 тысяч рублей на организацию медицинской помощи в районах Севера. В 1935 г. там было уже 90 медицинских участков (из них 5 глазных), в большинстве из них были больницы на 5, в некоторых на 10 коек, а всего 550 коек; кроме того, было 13 больниц (21 врач) на культбазах по 15 коек; 5 больниц были в постройке. Культбаза — оригинальное учреждение, созданное Советской властью на Севере. Строилась она в совершенно диких, мало доступных местах, среди кочующего или полуоседлого туземного населения. В полном своем виде культбаза представляет комплекс учреждений: дом туземца (по типу домов колхозника), больница с амбулаторией, школа с интернатом, ясли, детский сад, ветеринарный, зоотехнический и агрономический пункты, научно-исследовательский пункт с лабораторией при нем, электростанция, учебно-показательные мастерские, баня. Кроме того, на базе располагается обычно кооператив.

    Эти культбазы играют большую роль в развитии социалистической культуры Севера. В 1935 г. их было 18; часть из них тогда была не полностью построена [* См. статью П. Терлецкого в журнале «Советский Север», 1935, № 1.].

    Так, работая в Комитете Севера, я как бы продолжал после двадцатилетнего перерыва свою работу по организации заполярной медицины, но уже при совершенно других социальных условиях, с несравненно более широкими перспективами.

    Чтобы дать конкретное представление о том, какие возможности теперь у врачей-полярников и как они работают, приведу здесь выдержки из полученного мною в июле 1939 г. письма врача-полярника Т. М. Акимовой, которая начала работать со мной в Заполярье в качестве фельдшерицы-акушерки еще 40 лет назад.

    Мончегорск. 1/VII 1939 г.

    Пишу Вам, как обещала, о медицинской работе на севере при Советской власти. Я работала с 1926 по 1938 г. среди национальных меньшинств: 1) в Якутии, 2) на Дальнем Востоке, в Зейском районе, среди эвенков (тунгусов), 3) по Нижней Тунгуске (прежний Туруханский край), тоже среди эвенков, 4) по Сосьве, правый приток Оби, среди маньси (вогулов), 5) по Печоре, среди ненцев (самоедов) и отчасти среди коми (зырян). Конечно, медицинскую работу царского времени невозможно и сравнивать с работой в советское время. Освоение Севера включает в себя и повышение культуры, и оздоровление местного населения. Эта работа проводилась на участках Наркомздрава и в культбазах Комитета Севера, позднее — Главного управления северного морского пути.

    Мы имеем теперь во всех медицинских участках больницы, во многих местах — ясли, детские площадки, фельдшерские пункты, красные чумы, красные лодки, т. е. разъездную медицину, проникающую в самые отдаленные уголки, где до самого последнего времени безраздельно царили шаманы и совершенно невероятные нравы и обычаи: женщины закрывали платком лица в присутствии старших родственников мужа, их отделяли на время родов и менструаций как нечистых, имелись мужские и женские отделения в домах, причем женщина не могла сидеть и лежать па нарах в мужской половине как нечистая, она не имела права даже переступать за известную границу на полу, отделяющую общую комнату от этого «святого», т. е. мужского, места. Это у маньси.

    Красному чуму, красной лодке, а на сосвинской базе «плавучей культбазе» — большой комплексной лодке, вернее, барже, приходилось проводить вместе с медицинской работой и большую культурно-массовую работу: борьбу с «платком» и «мальколом» (маленькие помещения, куда изгонялись родильницы на шесть недель после родов, а также все женщины на время менструаций), наблюдение за яслями и школами-интернатами и т. д. Там, где имеются ясли, женщины охотно несут в них детей. Школы-интернаты, имеющиеся во всех более значительных поселках, всегда находятся под наблюдением врача или фельдшера. Осмотр детей, взвешивание их, измерение и т. д. производятся ежемесячно, что дает возможность врачу указывать дирекции школы на те или другие ненормальности в бытовых условиях.

    Повсюду школьники — верные помощники врача. Они постоянно общаются с больницей, амбулаторией, внимательно слушают беседы врача в школах. Когда они уезжают в свои поселки на каникулы, то являются самыми горячими проводниками навыков, приобретенных в школе. Вот яркий пример: во время первого рейса «плавучей культурной базы», на которой я была начальником, ведя в то же время амбулаторный прием, мы поднялись по большой Сосьве от культбазы ГУСМП больше, чем на 400 километров. Там население довольно отсталое — царство шаманов. Бань совсем не знают.

    На плавучей базе находились амбулатория, баня, парикмахерская, ларек, библиотека, выставка Осовиахима, зал для докладов. Соответственно этому — врач, санитарка, парикмахер, продавец, агроном, зоотехник, инструктор по колхозам, фотограф. По прибытии базы к поселку дежурный по базе выходил на берег и объявлял, что имеется баня, амбулатория, ларек, музыка (патефон) и др. В баню первыми бежали школьники и тащили за собой младших братишек и сестер. Женщины часто говорили, что никогда не мылись, боятся и т. д., но пример детей действовал и на них: они отправлялись за ребятами. Пример с баней был так заразителен, что в глуши только на первых порах были отказы, дальше перемывалось охотно все наличное население.

    Другой пример: внимательно присматриваясь ко всем манипуляциям в амбулатории (а ученики очень любили амбулаторию, были там постоянными гостями, приходили на осмотр и т. п.), они, уезжая домой, просили дать им кое-какие лекарства с собой, потому что дома тот или иной член семьи болен тем-то или тем-то. Среди маньси очень распространена парша. Для радикального излечения ее необходим рентген. Рентгеновских кабинетов на Севере, к сожалению, очень мало. Приходилось лечить паршу мазями и чистотой, весьма долго и терпеливо. Уезжая домой, дети забирали с собой зеленое мыло и мази и у себя в юртах аккуратно проделывали все процедуры по мере их сил и уменья. Таких примеров можно привести много.

    Из описанного Вы уже видите, какие возможности имеет в наше время врач, работающий на Севере. Во всех факториях обычно имеются здравпункты, аптечки с наставлениями. При выездах я проверяла их состояние и инструктировала продавца, как поступать в разных случаях. Лица, работавшие среди населения по борьбе с неграмотностью, также снабжались аптечками и инструктажем. На курсах, устраиваемых для подготовки таких работников, а также овощеводов, животноводов, пастухов оленьих стад, всегда проводились врачами беседы о заразных болезнях, об основах санитарии и гигиены. При красном чуме медицинский работник имеет волшебный фонарь и диапозитивы для медицинских бесед. Посещаются эти беседы охотно и выслушиваются внимательно.

    Конечно, большая заслуга в развитии медицины на Севере за культбазами Комитета Севера, а также за Главным управлением Северо-Морского пути.

    Таисия Акимова

                                                                           ГЛАВА XV

                                                             Возвращение в Москву.

    По приезде из Колымска в Якутск я получил предложение временно заместить врача в Олекминске ввиду его отъезда в отпуск. Три месяца я проработал в Олекминске и в середине сентября 1903 г. покинул Якутскую область, получив за свою работу врачом в течение четырех лет четырехмесячный отпуск с правом жительства в Москве на время отпуска для научных занятий.

    По дороге, в Иркутске, я сделал доклад в Восточно-Сибирском отделении Географического общества о своей работе в Колымском крае.

    В середине октября я приехал в Москву...

    /С. И. Мицкевич.  Записки врача-общественника (1888-1918). Второе издание дополненное и исправленное. Москва. 1969. С. 87-146./

 

 

    685. МИЦКЕВИЧ Сергей Иванович (1869-1944)

            врач, литератор, член КПСС с 1893 г., один из основателей московской партийной организации.

            Воспоминания:

            1. Книга 1. «На грани двух эпох. (От народничества к марксизму)» (1869-1897).

            Мицкевич С. И. На грани двух эпох. М., 1937. С некоторыми разночтениями и сокращениями второстепенных эпизодов и деталей.

            1935-1936, черновой автограф чернилами и карандашом и машинопись с авторской правкой, 674 с.

                Ф. 170, 1.1 — 11

            2. Книга 2. «В царской ссылке. (По этапам. В Якутии. Четыре года на Колыме)». (1897-1903).

            Мицкевич С. И. Записки врача-общественника. М., 1969, с. 90-140.. Гл. 6-11 и 14-15 в сокращенном варианте.

            В неопубликованной части:

            Этап от Москвы до Иркутска. Товарищи по этапу: А. Н. Винокуров, М. Н. Лядов, Ф. И. Поляков, А. И. Смирнов. Иркутская тюрьма и знакомство здесь с народовольцем Е. П. Дзбановским. Медицинское обслуживание и внутренний распорядок Александровского централа. Встречи с группой ссыльных виленских социал-демократов (вошедших позднее в Бунд), с ссыльными духоборами, с А. М. Лежавой и Н. Е. Федосеевым. Дальнейший путь до Олекминска Якутской обл.

            Медицинская практика в Олекминске. Быт русских крестьян, якутов и ссыльных сектантов-скопцов. Переписка автора с В. И. Лениным и А. И. Елизаровой. Колония политических ссыльных в Олекминске: A. Б. Клюге, А. Г. Ранц, Р. А. Шмидова. Принятие предложения якутского областного медицинского инспектора В. А. Вонгродского (Вангродского) ехать врачом в Колымский округ. Отношение якутского губернатора В. Н. Скрипицына к политическим ссыльным. Работа врачом на Маче (центр Ленских приисков). Знакомство с семьей служащего приисков, ссыльного поляка М. О. Чижика и дружба с его детьми А. М. и С. М. Чижик. Проезд партии политических ссыльных через Нохтуйск (А. С. Белевский, Б. И. Горев-Гольдман, Е. А. Прейс, В. П. Приютов).

            Пребывание в Якутске. Встречи с Ю. М. Стекловым и М. В. Сабунаевым. Разработка политическими ссыльными по инициативе B. Н. Скрипицына инструкций о переделе общинных земель в Якутской обл. Трудности пути от Якутска до Средне-Колымска. Остановка на пути в Верхоянске. История верхоянской ссылки и колония политических, ссыльных в Верхоянске: С. А. Басов, М. И. Бруснев, Б. А. Веселовский, Л. П. Кранихфельд, М. Н. Лядов и др.

            Жизнь колонии политических ссыльных в Средне-Колымеке в 1899-1909 гт. Ссыльные: Т. М. Акимова, А. Б. Борейша, В. А. Данилов, Е. П. Дзбановский, М. И. Егоров, А. А. и Л. В. Ергины, И. М. Калашников, А. Е. Орлов, С. А. Палинский, Я. Ф. Строжецкий, Д. Я. Суровцев, X. Ф. Циммерман, Г. В. Цыперович, Л. Ф. Янович. Знакомство автора с первыми произведениями М. Горького. Избиение И. М. Калашникова заседателем Ивановым, самоубийство И. М. Калашникова, выстрел А. А. Ергина в Иванова. Самоубийство Л. Ф. Яновича.

            Возвращение автора из ссылки в европейскую Россию. Задержка в Олекминске, работа здесь участковым врачом. Изменения в составе олекминской политической ссылки летом 1903 г. Встречи с М. П. Байковым, М. Б. Вольфсоном, М. С. Ольминским, М. С. Урицким. Путь из Олекминска в Иркутск и встречи с А. В. Мечниковой, А. Н. Сысиным, В. Л. Шанцером. Политическая и культурная жизнь Иркутска в 1903 г. Колымский край в 1935-1936 гг. по газетным статьям.

            а. 1937, черновой автограф, 233 с.

                Ф. 170, 2.1—4

            б. 1937, машинопись с авторской правкой и подписью, 227 с.

                Ф. 170, 2.6—10

            3. Книга 3. «Москва в годы первой революции» (1903-1905).

            Мицкевич С. И. Революционная Москва (1888-1905). М., 1940, с. 269-487, под загл. «Книга вторая. Революция 1905 г.». С некоторыми разночтениями, сокращениями второстепенных эпизодов и деталей и пропуском гл. 14 и 32 второй части.

            В неопубликованной части:

            Легальная и нелегальная издательская деятельность летом 1905 г. и роль в ней лекторской группы при Московском комитете РСДРП. Возникновение книгоиздательств Е. Д. Мягкова «Колокол» (заведующий М. Н. Кузнецов) и С. А. Скирмунта (заведующий Н. Ф. Петлин). Рост лекторской группы: Д. И. Курский, Л. М. Михайлов, Л, Л. Никифоров, Н. М. Никольский, М. А. Сильвин, В. М. Шулятиков.

            1938, черновой автограф, 500 с.

                Ф. 170, 3.1—8

    [С. 243-244.]