ЎЎЎ 2. Сігізмунда Дзьвіна. Мэмуарысты народнік Міхаіл Аўчыньнікаў ды Якутыя. Ч. 2. Койданава. "Кальвіна". 2021.

 

                                             «Немного фантазер, очень малообразованный человек,

                                                                          хотя с претензиями на интеллигента».

                                                                                                                      Б. Д. Оржих,

                                                                  народоволец, еврей из Одессы (1864-1947).

    Михаил Павлович Овчинников род. 5 ноября 1844 (1846 /Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Якутск. 1996. С. 247./ 1852 / Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. Т. 1. Мінск. 1993. С. 233./) года в г. Усть-Двинск Архангельской губернии Российской империи, в семье протопопа Усть-Двинской церкви.

    Учился в Архангельской духовной семинарии и около года в Санкт-Петербургской Медико-Хирургической Академии. После ухода из Академии, прослужив некоторое время писарем в Главном штабе, где оставив службу, поступил молотобойцем на завод Федосьева за Московской заставой, а с весны 1873 г. участвует в «хождении в народ».

    В 1875 г. был арестован вместе с другими народовольцами и осужден Правительствующим Сенатом по «Процессу 50-ти» от 22 февраля 1877 г. к ссылке на житье и, по лишению всех прав, сослан в Енисейскую губернию, сроком на 16 лет (первые четыре года без права отлучки). В сентябре 1877 г был доставлен в Канский округ. Этот период своей ссылки он описал в беллетризованных мемуарах «Из воспоминаний моей Канской ссылки» /Сибирскій Архивъ. № 4. Иркутскъ. 1913. С. 191-197; № 5. С. 248-266; № 9-10. С. 398-412./, где красочно показал жизнь ссыльных белорусов, участников восстания 1863 года.

    Осенью 1881 (1883 /Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Якутск. 1996. С. 247./) г. Овчинников совершает побег и возвращается в Европейскую Россию, где продолжает активно участвовать в революционной деятельности. Этот период своей жизни, в частности нахождение в Минске, он описал в своих беллетризованных мемуарах «Из моих народовольческих воспоминаний», под заголовком «Минские семинаристы» /Сибирская Лѣтопись. № 11-12. Иркутскъ. 1916. С. 516-526./

    Повторно был арестован 28 апреля 1884 г. “под самой Масквой” и «выслан на поселение на крайний север Сибири. Он был отправлен в Верхоянск, Якутской обл., но по пути заболел и был оставлен в городе Олекминске, где и прожил несколько лет» /Хороших П.  Михаил Павлович Овчинников как краевед (1844-1921). (Библиографический очерк). // Сибирская живая старина. Этнографический сборник. Вып. II. 1924. С. 136./ «Привлечен к дознанию по обвинению в принадлежности „к преступному сообществу” в числе других лиц, арестованных в Москве, и повелением от 22 января 1886 г. определено: „лишенного по суду за государственное преступление всех прав и преимуществ и бежавшего с места поселения Михаила Овчинникова выслать на жительство под надзор полиции в Якутскую область на пять лет”. Генерал-губернатор Восточной Сибири 3 июня 1886 г. отправил якутскому губернатору его прошение о назначении в Якутск или Олекминск и поручил самому выбрать место для его поселения. Якутский губернатор 5 августа 1886 г. местом водворения назначил город Олекминск». /Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Якутск. 1996. С. 247-248./

    «Доставлен в г. Олекминск 28 ноября 1886 г. Неоднократные прошения о разрешении заниматься какой-либо работой в государственных учреждениях были отклонены со стороны якутского губернатора. 11 января 1889 г. вступил в брак с якуткой Мальжегарского наслега Олекминского улуса Александрой Александровной Габышевой. Несмотря на то, что 22 января 1891 г. истек 5-летний срок ссылки, он как высланный ранее (в 1877 г.) в Сибирь по судебному приговору по разъяснению Министерства внутренних дел был оставлен в Сибири и равнялся по своему положению лицу, приписанному к крестьянскому обществу. Министерство внутренних дел 16 мая 1891 г. распорядилось установить за ним негласный надзор полиции, а 21 июня разрешило выдать ему паспорт на разъезды по Сибири.

    Получил годичный паспорт и 17 ноября 1891 г., с семьей переехал на жительство в Иркутск. Срок 15-летнего обязательного пребывания в Сибири истек 28 марта 1892 г., и он получил право возвратиться в Европейскую Россию, но с воспрещением жительства в столицах и столичных губерниях и без восстановления в прежних правах. В 1898 г. восстановлен в правах, жил с семьей в Иркутске и служил в Иркутском городском общественном управлении, принадлежал к сословию почетных граждан». /Казарян П. Л.  Олекминская политическая ссылка 1826-1917 гг. Якутск. 1996. С. 248./

    Сотрудничал с Восточно-Сибирским Отделом Императорского Русского Географического Общества (с 1904 – член распорядительного комитета, в 1908–1910 гг. – консерватор музея и библиотекарь). Принимал участие в создании в 1911 г. Иркутской губернской ученой архивной комиссии, в 1912 г. состоял руководителем археологической секции в «Обществе изучения Сибири и улучшения ее быта», был редактором «Трудов ученой архивной комиссии» (1913) и журнала «Сибирский архив», в 1920–1921 гг. сотрудником Иркутского губернского архива. Печатался под псевдонимами: Архангельский, М.; Варенчский, М.

    Умер Михаил Павлович Овчинников 11 июня 1921 г. в г. Иркутске.

    Сигизмунда Дзьвина,

    Койданава

 

 

                ПАМЯТИ ДЕДУШКИ СИБИРСКОЙ АРХЕОЛОГИИ М. П. ОВЧИННИКОВА

                                                        (К сегодняшнему юбилею)

    Научный кружок «Народоведения» день своего трехлетнего юбилея (2 апреля с. г) посвящает памяти недавно умершего известного сибирского археолога и этнографа, Михаила, Павловича Овчинникова.

    Нельзя и не приветствовать такого решения кружка. Заслуга покойного перед Сибирью велика. Будучи сосланным в 70 годах XIX стол., как народоволец в Сибирь, М. П. с первых же лет ссылки, благодаря своей изумительной энергии сумел пробудить интерес и дать толчок к изучению Сибири в ее археологии.

    М. П. первым открыт ряд стоянок каменного века вокруг Иркутска, в долине р. Ангары, Олекмы, в Тункинском крае в т.д.

    Состоя членом общества изучения Сибири, М. П. организовывал под своим руководством археологические экскурсии в различные места Иркутской губернии, давшие богатый в разнообразный материал по археология

    Небезызвестен М. П. и как этнограф. Его перу принадлежит ряд статей в журналах «Этнографическое обозрение», «Извест. и записок. Вост Сибир. отд. русского географ. общества», «Живая Старина», «Сибирский Архив», и др., где им были помещены статьи по шаманству, фольклору, родовому быту, народной медицине, археологии и архивоведению. Много рукописей М. П. осталось еще необработанными и неизданными после смерти. Особенно интересуясь архивным делом, М. П. сумел объединить это вокруг ученой архивной комиссии, состоя в ней товарищем председателя и председателем в течение многих лет.

    Как член расп. к-та в. сиб. отд. р. геогр. о-ва и консерватор музея, М. П. за время долгого пребывания в этих должностях в значительной степени пополнил коллекция музея и своими сборами по археологии способствовал открытию археологического отдела музея.

    П. Хороших.

    /Власть Труда. Иркутск. № 76. 2 апреля 1922. С. 3./

 

 

 

                                                  В научном кружке «Народоведение»

    2-го апреля с. г. состоялось торжественнее заседание по случаю 3-х летней деятельности кружка, просвещенное памяти известного сибирского археолога и этнографа, М. П. Овчинникова.

    Председатель собрания, П. П. Хороших, указав на заслуги М. П. Овчинникова пред наукой, предложил почтить память его вставанием.

    Б. Э. Петри в докладе: «М. П. Овчинников, как археолог» подробно остановился на заслугах и особенностях М. П., как археолога и общественного деятеля, указав, что его многочисленными открытиями проложен путь для будущих исследователей края, что образование при ирк. обл. музее археолог. отдела во многом обязано покойному и что М. П., безусловно, заслуживает звании «дедушки сибирской археологии».

    Вторым был зачитан доклад Г. С. Виноградова: «М. П. Овчинников, как этнограф».

    Докладчик на основании личных воспоминаний и литературных данных дал ясную характеристику М. П. как всестороннего деятеля: краеведа, археолога, этнографа, историка и т. д.

    Особенное значение М, П. придавал изучению народной медицины и в этой области его исследования имеют громадное научное значение.

    Воспоминаниями о жизни М. П. поделились и некоторые из присутствовавших на собрании. Собрание единогласно высказалось на необходимость скорейшего разбора и опубликования рукописей М. П. Овчинникова, в чем изъявили принять участие проф. М. В. Оливцев, проф. Б. Э Петри, преп. М. В. Муратов, Л. Б. Михалкович и Г. С. Виноградов.

    После перерыва, был заслушан отчет о трехлетней деятельности кружка, представляющий в ясных чертах его жизнь за 3 г.

    /Власть Труда. Иркутск. № 79. 6 апреля 1922. С. 4./

 

                                                  М. П. ОВЧИННИКОВ, КАК АРХЕОЛОГ

    История о том, как Михаил Павлович Овчинников сделался археологом, весьма характерна для ученых сибиреведов. Революционный жизненный путь, который в свои юношеские годы избрал Михаил Павлович, привел его в конце концов в отдаленный угол Сибири — в Якутскую область. Знаменитая «Владимирка» не одного его привела к изучению Сибири. Неизведанность края, глубокий интерес для науки каждой мелочи привлекали к себе лучших людей политической ссылки. Якутской области Сибирь особенно обязана, как месту зарождения своих исследователей. Сначала внимание М. П. привлекли к себе занятия в области этнографии якутов и русского старожилого населения Сибири. Затем он переходит к историко-архивным изысканиям. От занятий историей Сибири один шаг до занятий археологией. Этот шаг тем более естественен в Сибири, что у нас доисторическое тесно сплетено с историческим и с этнографическим, и Сибирь настолько богата доисторическими остатками, что каждый исследователь не может ими не увлечься.

    Свои первые шаги на поприще археологии Михаил Павлович сделал еще в далеком Олекминском крае. После переезда в Иркутск М. П. встретился с двумя другими сибирскими археологами, его предшественниками по исследованию Прибайкалья, — Н. И. Витковским и П. П. Агапитовым, работы которых относятся к восьмидесятым годам, работы М. П. относятся, главным образом к девяностым годам прошлого столетия и первому десятку лет текущего.

    Разработка каждой археологической проблемы проходит несколько стадий:

    1 — собирание материала (в археологии это особенно интересно и увлекательно), 2 — ознакомление с добытыми материалами (интересно для собирателя, т. к. ему делается ясно то, во что выльется работа; здесь же намечаются и конечные выводы), 3 — разборка и регистрация материала (скучнейшая механическая работа, весьма необходимая, но поглощающая массу времени и ничего не дающая собирателю); 4 — описание и публикация (столь же скучное для собирателя изложение своих выводов и мыслей, держание корректур и прочее). Михаил Павлович проделывал только первые две стадии, не интересуясь завершением работы. Отсутствие научного тщеславия, столь характерное для него, не побуждало его закрепить за собой свои открытия, но оно же не заставляло его делиться с миром результатами своих исследований: он работал исключительно для себя. Многие вещи он просто снес в Иркутский музей и хранил о них все данные в сокровищнице своей поразительной памяти.

    Оригинальны были у него и археологические методы раскопок. Утром в праздник М. П. снаряжался (он всегда где-нибудь служил и располагал только праздником), брал чайник, сумку с горбушкой хлеба и большой нож и целый день проводил за городом, осматривая пашни, овраги, железнодорожные выемки и промоины. Что лежало сверху, прямо отправлялось в сумку; что находилось в земле, выкапывалось оттуда ножом. Дома М. П. рассматривал найденное и иногда делал на предметах пометки в роде: В. Г. (Верхоленская гора) Ц. Д. (Царь-девица), К. (Кузьмиха) и т. д. Такой образ действий можно назвать разве только беглыми разведками. К правильным раскопкам Михаил Павлович никогда не приступал, ссылаясь на отсутствие денег и свободного времени. Но не в этом, конечно, лежала причина. В самой природе Михаила Павловича не было задатков, необходимых для организации раскопок в крупном масштабе. Он по натуре своей не был организатором; распланировать работу, распределить ее между рабочими, наблюдать за точным выполнением инструкции и неуклонно следить за ходом раскопок изо дня в день без всяких уклонений, было не в его характере. Зато он обладал другим, не менее ценным для археолога свойством. Это было его поразительно чутье. Чем и как руководствовался М. П. при своих открытиях, он и сам не знал, но, приехав куда-нибудь быстро ориентировался и прямо приходил на то место, где находилась доисторическая стоянка. Это чутье слагается из прирожденных способностей и навыков, почерпнутых из долговременного опыта. Приходится пожалеть, что он загубил за канцелярским столом столько времени и не имел возможности использовать его для разведок. Тогда бы, несомненно, вся карта Прибайкальского края была бы покрыта местонахождениями, открытыми М. П. Овчинниковым. К сожалению, ему в силу служебного положения приходилось пользоваться, как уже сказано, только праздниками, и область исследования сама собой ограничилась ближайшими окрестностями Иркутска. Но и в часы досуга Михаил Павлович сделал очень много открытий. Сибирь в археологическом отношении находится еще в периоде широких маршрутных исследований. Сначала такие археологи, как Овчинников, должны наметить пути исследований, а за ними пойдут по отрытым уже местонахождениям археологи кунктаторы, тщательно раскопают, зарегистрируют и опишут все находки. В этом отношении заслуги — М. П. перед Сибирской археологией велики.

    Все археологические открытия делаются более или менее случайно, и мы бессильны были бы в области открытий, если бы нам на помощь не приходила, с одной стороны, природа, с другой — разнообразные земельные работы, обнажающие скрытое в слоях земли. Здесь-то и ценны указания с мест, от деревенских любителей старины. М. П. обладал удивительным даром быстро сходиться с людьми и заражать их своим энтузиазмом. Кто в Иркутской губ. не знал или не слышал о Михаиле Павловиче? Кому не было известно, что в Иркутске живет удивительный старичок, которому надо сообщать о всех находках? И действительно, Михаил Павлович имел много корреспондентов на местах и от них получал сведения и вещи. Предметы поступали в его домашний музей, а сведения хранились в его ясной памяти. Непоправимая вина лежит на нас, его близких друзьях, что мы во время не записали все эти данные.

    Планомерным занятиям археологией мешала в значительной степени крайняя разносторонность Михаила Павловича. Собственно говоря, он занимался сибиреведением; все касающееся Сибири его интересовало, но работал он только в четырех отраслях этой собирательной науки: 1 — общественные движения, 2 — историко-архивные изыскания, 3 — этнография и 4 — археология были предметом его изучения. Поскольку ценны были его знания в области сибиреведения, можно убедиться на примере его деятельности в иркутском университете. Он был одним из первых поборников идеи создания университета в Иркутске и деятельно работал над его открытием. Университет открылся, — Михаил Павлович и дальше нашел применение своим силам. В одной из отдаленных комнат он установил стол и здесь открыл действия руководимой им иркутской архивной комиссии. Сюда, в этот тихий уголок, приходил побеседовать то тот, то другой профессор молодого университета. В. И. Огородников, автор истории Сибири, получил ряд ценнейших справок от М. П., т. к. покойный живо интересовался этой областью и работая много лет по архивам, хранил в своей памяти массу интересных данных, которые нельзя почерпнуть ни из каких справочников, а можно приобрести только путем долголетней работы. А. М. Селищев, автор «Забайкальских старообрядцев» и «Диалектологии Сибири», часто совещался с М. П. и получил от него много сведений, т. к. М. П. и сам собирал сведения, касающиеся этой стороны народной жизни. Наконец, пишущий эти строки получил от М. П. ценнейшие сведения о местонахождении тех или иных доисторических стоянок окрестностей г. Иркутска. Иные приходили к М. П. за справками по истории революционного движения, о декабристах, о народовольцах и т. п. Другие — просто поговорить с интересным стариком или же попросить у него бумаги для писания своих работ. Кстати, отмечу еще одну характерную черту Михаила Павловича. Он отличался редким отсутствием научной жадности, той отвратительной, к сожалению, столь распространенной черты — боязни поделиться с кем-нибудь своими мыслями, чтобы другой их не опубликовал вперед. М. П. сам даже старался узнать, кто что делает, и нес ему что либо из своих материалов, не предлагая даже отметить, что эта часть материала доставлена им. Только незадолго перед смертью Михаил Павлович обратился ко мне с просьбой укрепить за ним приобретение в работе по составлению археологической карты Прибайкалья — мысль, с которой Михаил Павлович давно носился и к подготовительным работам давно приступил. Делаю это теперь с особым удовлетворением, особенно ввиду того, что археологическая комиссия в Иркутске приступила к выполнению указанной работы и использовала в этом направлении многие советы покойного.

    М. П. был археолог-самоучка, в полном смысле этого слова. Он не только никогда ни у кого не обучался археологии, но даже основных учебников археологии не признавал и не читал. — «Я с этими иностранцами не согласен», — говорил он мне по поводу классификации, — «это может быть и так для Европы, а у нас в Сибири все совершенно по своему». На мой вопрос, нет ли у него каких-либо археологических общих сочинений, он мне ответил: — «Была у меня эта... книга.., да какой-то подлец зачитал ее. Автора я позабыл». М. П. просматривал преимущественно «Известия» Археологической Комиссии, «Древности» и т. п. журналы, содержащие главным образом описание находок; останавливался он предпочтительно на сибирском материале. Но такое недоброжелательство к книгам и к обобщениям М. П. проявлял только в отношении археологии. В остальных же областях М. П. был то, что называется, книгоед, у него самого была довольно приличная библиотека. Отсутствие всякой школы и даже самообразования в археологии у М. П. отчасти искупалось специальным археологическим чутьем, при помощи которого он постигал порою очень сложные вещи; например, тонкости кремневой техники он постиг в совершенстве, а это дается только путем длительных упражнений в специальных лабораториях. К разряду этого же смешения разнородных черт, надо отнести и фантазерство Михаила Павловича, связанное в то же время с отсутствием умения перейти от материальных предметов (кремневых орудий) к реконструкции образа жизни древних насельников Прибайкалья. Часто Михаил Павлович приносил с собой с экскурсий окатанные водой голыши, уверяя, что это несомненные орудия, или горячо убеждал, что выветрившиеся бороздки на круглой гальке, суть доисторические письмена. Но в это же время не шел дальше обычного определения орудий, не стремясь ни воссоздать их древнее применение, ни картину быта каменного периода в долине Ангары.

    Поразителен энтузиазм М. П., с которым он предавался любимому делу, поразительна преданность его сибирской археологии. Своим энтузиазмом он заражал посетителей музея, когда он, в качестве консерватора восточно-сибирского отдела Русского Географического Общества, водил экскурсии. Своим энтузиазмом он сплотил вокруг себя молодежь, преимущественно студентов иркутян, учившихся в то время, за отсутствием своего университета, в различных высших учебных заведениях России. С ними он предпринимал экскурсии по открытым им стоянкам доисторического человека. К сожалению, случайно, все это были юристы, технологи врачи, натуралисты и т. д.

    Студенты разъехались, а коллекции, собранные во время экскурсий трудами М. П. и его кружка, были молодежью завезены в Петроград, сложены «для разбора и определения» в одной из запасных комнат академии наук, где и посейчас лежат запыленные и забытые. Кто знает, доберутся ли до них любящие руки, да и смогут ли привести их в известность? Положены ли при них какие либо записи?

    Музейная деятельность М. П. выразилась в том, что он был в течение некоторого времени консерватором музея восточно-сибирского отдела Р.Г.О. в Иркутске. Должность эта давала ему много возможности свободно работать в избранной области, но, к сожалению, внутренние раздоры и интриги, от которых страдал отдел последние 20 лет, быстро устранили М. П. от занимаемой им должности. Это было одним из тяжелых его воспоминаний. Много любви и страданий вложил он в музей и археологический отдел, гордость Иркутского музея, является почти исключительно делом его рук. До него этот отдел представлял собой небольшое собрание доисторических предметов. Теперь же это большая зала, содержащая 23 витрины и более 8000 предметов. С удивительной любовью и энтузиазмом Михаил Павлович принялся за развитие своего любимого отдела, отдал в музей все свои коллекции, тщательно собирал новые и побуждал любителей древностей жертвовать. Если мы из археологического отдела исключим вещи М. П., то в отделе почти ничего не останется. Поэтому отдел смело можно назвать отделом Михаила Павловича Овчинникова. Но как у музейного работника у него были и крупные недостатки, вытекавшие опять-таки из положительных качеств его натуры, из его пылкости, горячности и избытка энтузиазма. В регистрации коллекций музея восточно-сибирского отдела Р.Г.О. вообще было много путаницы и больше всех путаницы завел сам М. П. Не в его экспансивной натуре лежала педантичная машинность музейной регистрации. К талантливому М. П. надо было приставить еще одного бездарного М. П.; один должен был работать в поле, делать открытия, привозить новые коллекции; другой должен был только сидеть в музее, писать №№ на предметах и вносить все данные о добытых коллекциях в инвентарь. И тот и другой М. П. не совместимы в одном человеке. К счастью для коллекций, я с небольшой группой студентов Иркутского государственного университета успели во время разобрать коллекции, составить описи и под руководством М. П. внести все нужные данные в инвентарные описи. Он сам через день, через два приходил к нам в музей и давал указания, нам, где найденный и кем доставлены невыясненные предметы. Память его нас поражала. Он знал «в лицо» каждый предмет и мог о каждом рассказать его происхождение. В начале не верилось, что старик все помнит, я пробовал проверить его, я откладывал определенные им предметы к невыясненным, — и на следующий раз он давал те же самые обозначения их местонахождения. Благодаря нашей совместной работе, дефекты в регистрации оказались устраненными. Люди, бывавшие у М. П. дома, конечно, помнят хорошо те Плюшкинские кучи, которые представлял собой его рабочий стол, пространство под столом и так называемый «кабинет», — те участки, куда чистоплотная Александра Александровна не должна была заходить со своими щетками, мыльными тряпками, мытьем и т. п. очистительными средствами. Эго были пыльные горы, из которых тут и там торчали углы книг, рукописи, старые газеты, иконы, старинное оружие, картины с нашитыми на них вещами и разные свертки и бесформенные предметы. В этом хаосе М. П. гораздо быстрее все находил и ориентировался, чем мы при помощи наших карточных каталогов. Тоже было и в музее: по углам, в ящиках, за шкафами всюду были «завалы» вещей, всюду стояли коробочки, запихнуты были свертки, лежали отдельные предметы. Положено это было с тем, чтобы в «свободное время» записать, но это желанное время не приходило. Коллекции не только не были систематизированы, но даже не расставлены по трем периодам — камень, бронза, железо.

    Значение работ М. П. для археологии Сибири чрезвычайно велико. Только его скромность и нелюбовь к систематизации и публикации помешали ему еще при жизни стать в ряду крупных археологов и нам, пишущим его биографию и продолжающим его работы, придется еще не раз выдвинуть его научные заслуги. Он первый произвел подробное исследование края в археологическом отношении. Можно сказать, что он сделал за будущих археологов, которым предстоит работать в Прибайкалье, всю черновую работу и тем дал возможность теперь приступить к систематическим исследованиям. Честь проложения путей будущих исследований принадлежит М. П. Без его предварительных работ мы стояли бы теперь все еще перед необходимостью производства разведок и нащупывания основных элементов сложного комплекта напластований различнейших культур, оставивших вещественные памятники на площади края.

    Теперь же, благодаря работам М. П. Овчинникова, мы можем избрать ту или иную определенную проблему доисторического прошлого края и повести исследования по заранее выработанному плану. Большой научной заслугой является масса открытых М. П. доисторических стоянок. Будущие исследователи избавлены от тяжелой, и отнимающей массу времени, работы — хождения по горам, оврагам, пашням с целью найти остатки доисторических эпох: эта работа уже произведена. Достаточно обойти открытые и указанные М П. пункты и, избрав наиболее соответствующий, приступить к его раскопкам. Колоссальное значение для сибирской археологии вообще и для областной в частности имеет обширнейшее собрание предметов по неолиту с берегов Ангары, составленное почти исключительно М. П. Коллекции эти настолько велики и полны, что можно по ним одним составить исчерпывающее монографическое описание неолитической культуры края. В значительной своей части это подъемный материал, но как и всякий подъемный материал он представлен прекрасно сохранившимися образцами. Дальнейшие раскопки стоянок дадут несомненно много обломочного материала, которым всегда изобилуют подобные местонахождения. Но этот недостаток будет вполне покрыт цельными экземплярами из собрания Михаила Павловича.

    Нет в настоящее время такого начинания в области археологии края, которое не было бы задумано М. П. для которого уже собраны им материалы, о котором он имел определенные, порой смелые и оригинальные, суждения. Заинтересовавший так за последнее время Иркутских археологов и историков вопрос о прохождении якутов через области, лежащие к северу от Байкала, получил ряд археологических обоснований от М. П. Когда мною были открыты остатки неизвестного скотоводческого народа, знакомого с выделкою железа, названного мною провизорно «курумгинские кузнецы», я пришел к выводу, что это остатки предков якутов. Поделившись своими выводами с М. П., я узнал от него, что им уже давно найдены аналогичные остатки еще в ряде мест, и что он свои находки тоже приписывает древним якутам. С тех пор мы начали рука об руку с М. П. разрабатывать «якутскую проблему», как мы шутя окрестили эти изыскания.

    В 1920 году открыла действия археологическая комиссия в Иркутске. Основной работой, предпринятой комиссией, является составление археологической карты края. Но и в этом отношении комиссия только продолжает работы, начатые М. П. Еще в 1894 г. он не только сам принял живейшее участие в работах комиссии несмотря на болезнь, приковывающую его к постели, но передал комиссии все имевшиеся в его распоряжении материалы и карты.

    Наконец, к научным заслугам Михаила Павловича следует отнести и его настойчивые указания на существование бронзового века в Иркутской губернии. Хотя до сих пор этот вопрос нельзя считать выясненным в виду не нахождения ни курганов, ни могил с погребениями, характерными для бронзового периода Сибири, тем не менее его указания очень ценны. Он считал, что после неолита был краткий медный век, когда основным материалом был по-прежнему камень, но уже употреблялись медные орудия. Подтверждение этого он видел как в нахождении отдельных медных орудий, так и погребений (глазковский некрополь), где вместе с каменными орудиями покойнику были положены тонкие листовидные медные кинжалы. Медный век был сменен бронзовым периодом, когда, по мнению М. П., по прежнему в Иркутской губернии употребляли и каменные орудия. Образ жизни в этот период нисколько не изменился сравнительно с неолитическим периодом. Богатая коллекция М. П. дает подтверждение (особенно бронзовые котлы «скифского типа»), что минусинская бронзовая культура распространялась и на Иркутскую губ. Положение, высказанное М. П. относительно медного и бронзового века, конечно, смелое, но, как ни странно, все дальнейшие изыскания в этом направлении дают новые подтверждения его гипотезе.

    Из печатных работ по археологии у Михаила Павловича имеется всего одна: — Материалы для изучения памятников древностей в окрестностях г. Иркутска. Известия вост. сиб. отд. Р.Г.О. т. XXXV, 1904, № 3. Эта сводка наблюдений за ряд лет представляет собой хаотическую смесь самых разнородных элементов, которая так для него характерна. Здесь и якутская проблема и «белокурая раса» и разведки по неолиту на правом и левом берегах Ангары и находки палеолитической стоянки «Верхоленская Гора» и описание борьбы с инженерами-строителями сибирского пути и разрушителями глазковского некрополя и многое другое, в том числе и материалы по культу рыбы. В этой коротенькой статье, содержавшей всего 14 страниц нагромождено столько материала, что даже такой внимательный археолог как Я. Я. Спицин, собравший для своей работы «Русский Палеолит» все сведения до беглых заметок, где имеются хотя бы намеки на возможность нахождения палеолита, не усмотрел в этой статье определенных указаний на палеолитические стоянки «Верхоленская Гора» и «Рабочий Дом». Как статья М. П., так и его способ хранения коллекций настолько спутаны, что я, приезжая почти ежегодно в Иркутск, начиная с 1912 года, беседуя с ним и занимаясь в музее, не подозревал, что в 8 верстах от здания музея находятся палеолитические стоянки, которые я тщетно разыскивал во время своих разъездов. Только когда с моим переездом на постоянное жительство в Иркутск было приступлено к приведению в порядок музея и удалось выделить предметы со стоянки на Верхоленской горе, моим изумленным глазам представился действительный палеолит. За этими раскопками, произведенными в музее, последовали раскопки на месте. Только стаял снег, мы с Михаилом Павловичем были уже на Верхоленской горе, а затем благодаря средствам, отпущенным Иркутским госуд. университетом, удалось поставить правильные раскопки по последнему слову археологической техники и в течение двух лет 1919 и 1920 г.г. закончить раскопки этой замечательной находки М. П. Подводить итоги значения этого открытия впредь до полной обработки пока не представляется, конечно, возможным; достаточно указать, что в Сибири известно всего три палеотических стоянки. Томская находка ничего существенного не дала; Красноярский палеолит находится еще в стадии разведок, и только открытие М. П. является в настоящее время руководящим для самого древнего периода жизни человека в Сибири. Из других открытий Михаила Павловича надо отметить некрополи в Глазковском предместье Иркутска, неолитическую стоянку Царь Девица (3-я верста от Иркутска вверх по Ангаре на левом берегу), смешанная стоянка — неолит и железо — Кузьмиха (5-я верста), такая же стоянка Малая Межовка (6 я верста), стоянка того же типа Бэльшая Межовка (9-я верста), неолитическая стоянка Ерши (11-я верста). На всех этих стоянках Михаил Павлович побывал со студентами Иркутского гос. университета и завещал молодежи продолжение своих работ. Незавещанными остались стоянки около ст. Михалево на левом берегу Ангары и стоянки Лисиха и Разводная на правом берегу. Впрочем, на этих стоянках с Михаилом Павловичем были кое-кто из жителей г. Иркутска и таким образом их местонахождение удастся установить. Гораздо труднее будет найти палеолитическую стоянку «Рабочий Дом», а также стоянки в падях Горюново и Убиенных. В одной из них, по словам Михаила Павловича, найден эолит. Мы с ним хотели съездить посмотреть этот эолит, но осенью 1920 года Михаил Павлович чувствовал себя очень слабо, а до начала археологической кампании лета 1921 года он не дожил.

    Но он может спать спокойно, дедушка сибирской археологии. Своим энтузиазмом, своей горячей любовью к сибирской археологии он зажег исследовательский дух в сердцах юных сибирских археологов, и то, что им не доделано, сделают те, кому он завещал продолжение своих работ, а молодой Иркутский университет поведет изыскания дальше с того места, где остановился М. П. Овчинников.

    Проф. Б. Петри.

    /Сибирские Огни. № 4. Новониколаевск. 1922. С. 99-104./

 

 

                                                                Памяти Овчинникова

    Университет, празднуя 4-х летнюю годовщину своего существования, не может обойти молчанием имени одного из первых поборников идеи создания его — М. П. Овчинникова.

    М. П. родился в Архангельской губ., будучи сыном протопопа крепостной Усть-Двинской церкви. Образование он получил в Архангельской Духовной Семинарии, а впоследствии в течение одного года был студентом медико-хирургической академии.

    «Хождение в народ», начавшееся во второй половине XIX стол, невольно увлекло и М. П. Прошло несколько лет кипучей деятельности по различным уголкам России и в конце XIX стол. ссылка в Сибирь. Далекая Сибирь быстро заинтересовала М. П., призвав его к научной разнообразной деятельности в области археологии, этнографии, истории и др. Интерес к археологии М. П. впервые проявил в Олекминском крае, завершив его в Иркутске. Археологические открытия М. П. проложили путь будущим исследованиям края, а собранные, более чем 4000 экземпляров коллекции послужили фундаментом для образования археологического отдела музея В.-Сиб. Отд. Геогр. общества. В области этнографии М. П. написал ряд статей, как по русскому старожилому, так и по якутскому населению. Перу М. П. принадлежит несколько статей по истории декабристов, воспоминаний из своей ссылки, ряд биографий, статей по истории третейского суда у якутов и др.

    Близко интересуясь архивным делом, М. П. в этой области был незаменимым руководителем, обединив деятельность Иркут, ученой архивной комиссии и состоя тов. председателя и председателем комиссии. Состоя в течение многих лет членом распор. комитета В.-Сиб. Геогр. общества и консерватором музея, М. П. силой своей обаятельной личности, готовностью всегда помочь всем и каждому, своим энтузиазмом сумел сгруппировать вокруг музея кадр молодых научных сил, привлекая их к делу изучения края и собиранию материалов. Летом 1921 года. М. П. не стало...

    Не стало преданного и неутомимого научною работника, не стало человека бесконечной доброты. Статьи М. П. помешены в газетах «Енисейский листок», „Сибирь», в журналах «Этногр. Обозрение», «Живая Старина», «Сибир. Архив», «Сибирская Летопись». «Сибирск. Вопросы», «Сибирский Студент», «Извест. В. Сиб. отд. Геогр. общ.» и в грудах Иркутской Ученой архивном комиссии.

    П. Хороших.

    От автора: Автор статьи убедительно просит лиц, знавших литературную деятельность М. П., сообщить в каких органах (кроме указанных выше) он принимал участие в качестве сотрудника.

    /Университетский Клич. Иркутск. № 6. 17 ноября 1922. С. 2./

 

 

                                                                           УТРАТЫ

    За истекшие годы можно отметить ряд утрат среди русских этнографов. Не имея возможности перечислить всех, о ком следовало бы сказать хотя бы несколько слов, редакция сообщает сведения лишь об исследователях, работавших и умерших в Сибири, при чем считает долгом оговориться, что список этот не является исчерпывающим...

    [C. 140.]

    Овчинников, Михаил Павлович, археолог, этнограф и архивный работник. Заметки его и статьи (до сотни названий), печатались в «Сибирском Архиве», «Этнографическом Обозрении», «Известиях В.С.О.Р.ГО», «Трудах», основанной им Иркутск. губ. архивн. комиссии, «Известиях Казанск. Универ.» (Умер весной 1920 года). После его смерти остались рукописные материалы, пока никем неразобранные. Незадолго до своей смерти, в больнице, диктовал продолжение своих воспоминаний о работе в «Народной Воле», напечатанных в «Сибирск. Арх.».

    [C. 142.]

    /Сибирская Живая Старина. Этнографический сборник. Иркутск. 1923. С. 140, 142./

 

 

                                                        ВЕТЕРАН НАРОДНОЙ ВОЛИ

                                                                 (М. П. Овчинников)

                                                                                  I.

    В лице Михаила Павловича Овчинникова наука потеряла крупного археолога, наблюдательного этнографа, неутомимого и бескорыстного охранителя сибирских архивов. Ему же, как активному народовольцу, заплатившему за свои политические мечтания и попытки провести их в жизнь дорогою ценою многолетней ссылки, должно быть отведено почетное место и в истории политической борьбы 70-80 годов прошлого века.

    О первых шагах своей политической деятельности М. П. мало говорил даже своим друзьям. Когда в пряже дней время заканчивало нить его полной тревог и волнений жизни, в сознании старика стали выплывать картины прошлого, являлось непреодолимое желание познакомить с ним своих ближайших друзей. Тогда же он взялся за перо.

    Часть воспоминаний М. П. поместил на страницах сибирских журналов, другая, находившаяся в редакциях, в моменты переворотов бесследно погибла и лишь немногое, записанное уже ослабевшей рукой на смертном одре, сохранилось среди его бумаг. В этих рукописях, любезно предоставленных в мое распоряжение вдовою М. П., не так-то легко разобраться.

    Находясь в последнее время в тяжелых жизненных условиях, с ослабевшим зрением, он писал их при свете лучины или жалкой плошки; немудрено, что старик, не видя написанного, нагромождал строчку на строчку.

    Все воспоминания М. П. написаны наскоро, без системы, отрывочно с большими хронологическими пробелами и небольшими фактическими промахами. Воспоминания свои он больше посвящает деятельности своих друзей-народовольцев, а о себе самом, о той роли, какую ему пришлось играть в политической борьбе 70 - 80-х годов, он, со свойственной ему скромностью, говорит очень мало [* Воспоминания М. П. — ценный исторический источник для характеристики революционной борьбы 70 - 80-х годов. Они написаны человеком, бескорыстно служившим определенной идее. Далекий от рисовки самохвальства, скромный М. П. пишет бесхитростно о том, чему сам был свидетелем и в чем принимал непосредственное участие. Память не изменила старику до последних дней его жизни, и картины революционной борьбы он воспроизводил точно, ясно и безо всяких прикрас. Целый ряд фактов, описанных в его тетрадях, совпадает с тем, что нам известно из литературы по данному вопросу, но встречаются описания и таких моментов из истории революционной борьбы 70 - 80-х гг., о которых или совсем не упоминается в литературе или сказано лишь несколько слов (напр., организация покушений на Д. Толстого, Тотлебена и т. п.).].

    В литературе, посвященной революционному движению в России, имя М. П. упоминается редко, да и то мимоходом.

    Все это не дает возможности яркими мазками набросать облик М. П., как активного народовольца, проследить зарождение в нем революционных идей, их эволюцию и воскресить, хотя бы главные моменты из его борьбы за грядущее счастье людей с его солнцем правды, свободой и братством.

    Однако близость моя к М. П., скрепленная совместной десятилетней работой в архивах Сибири, обязывает меня превозмочь указанные затруднения и попытаться воскресить его образ, как активного народовольца.

    Михаил Павлович Овчинников был сыном протопопа крепостной Усть-Двинской церкви. Воспитание получил в Архангельской духовной семинарии. То была, достаточно освещенная в литературе, старого типа бурса, с ее тремя классами и шестилетним в ней пребыванием.

    Тяжелый школьный режим, притеснение и гнет начальства возмущали юного семинариста. То было время общественного подъема 60-х годов. Одновременно раздавшийся набат Герценовкого «Колокола» с призывом идти в народ, стать сыном его в тот момент, когда «растет стон — рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями», заставили М. П. принять определенное решение: оставить учебу в бурсе и пробраться в Петербург, где только и можно получить реальные знания.

    М. П. был того мнения, что идти в народ надо не с пустыми руками, а с солидным запасом знаний. Медико-Хирургическая Академия казалась той высшей школой, которая облегчит работу среди народа.

    С одним из своих друзей, без гроша в кармане, полный веры в юношеские силы, с «жаждой света новой жизни» М. П. в конце 60-х годов оставил Архангельск.

    Действительно, счастье на первых порах улыбнулось друзьям: они стали студентами Медико-Хирургической Академии.

    В Петербурге уже существовали радикальные студенческие кружки, там получались печатные издания, велась оживленная беседа по затронутым литературой вопросам новой жизни.

    Особенно много толков вызвала проповедь М. А. Бакунина. Студент Овчинников жадно воспринял идеологию основоположника анархизма, он был убежденным сторонником той мысли, что полное развитие личности и воплощение в общественной жизни справедливости и истины могут быть достигнуты лишь при полном разрушении государственного порядка.

    Бакунин, как в свое время и Герцен, обратился к молодежи с призывом идти в народ, но не для того, чтобы узнать его нужды, потребности или испить чашу его страданий, а с тем, чтобы вывести народную массу из состояния покоя, пробудить в ней революционные страсти и поднять на бунт против существующего порядка, ибо до тех пор, пока этот порядок не будет опрокинут, невозможно, как думал Бакунин, никакое правильное общественное развитие.

    Чтобы молодежь, увлеченная идеями Бакунина, могла с легким сердцем порвать нити, связывающие ее со школой, и немедленно двинуться в народ с указанной им целью, Бакунин проводил еще ту мысль, что старая «наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выразитель» [* Обращение Бакунина помешено у Богучарского. «Активное народничество 70-х годов». М. 1912 г., стр. 137.], что при существующем положении вещей всякая наука, всякое учение есть только трата народных средств, что передача знаний ни к чему, пока народ не будет освобожден.

    М. П., усвоивший точку зрения Бакунина, не сожалея оставил Академию после годичного в ней пребывания, тем более, что и борьба за существование, становившаяся с каждым днем все тяжелее и обостреннее, наводила на мысль оставить школу. Подкошенный голодным тифом ушел в вечность школьный товарищ М. П., с которым он вышел из Архангельска, а перед ним самим носился уж призрак голодной смерти.

    Часть студентов, покинувших в 1873 г. стены Академии, поступила писарями в главный штаб, туда же определился и М. П.

    Вот что говорит об этой молодежи кариец С. В. Богданов. «То были юноши, свободное время по большей части проводившие в чтении и спорах об общественных вопросах. Споры моих товарищей меня заинтересовали, но я стоял ниже их по своему развитию и не мог принимать участия в дебатах. Я стал искать, кто бы мне помог разобраться, что надо читать и чего не надо. Этому помог один из моих сослуживцев: Михаил Павлович Овчинников» [* «Помощн. присяжного поверенного Е. С. Семяновский один из первых карийцев». «Былое» 1900 г., № 11, стр. 100.].

    В это время М. П. поддерживал связи с Плехановым, Каблицем (Юзовым), Емельяновым (А. П. Боголюбовым), Кравчинским (последний, например, снабжал его литературой для агитации среди рабочих).

    В феврале 1874 г. в среде революционных деятелей, резко обнаружилось расхождение и разделение на постепеновцев и бунтарей. К последней группе наравне с Кравчинским и Клеменцом, примкнул и М. П., официально объявив себя сторонником «апостола всемирного разрушения».

    Весною того же года, в самый разгар хождения в народ молодежи, М. П. оставляет службу в главном штабе и, заражаясь духом времени, идет в народную толщу, поступает на механический завод Федосьева, где молодыми сильными руками производит нарезку болтов и гаек.

    Тогда же М. П. знакомится с Мышкиным. Мышкин, спасаясь от ареста, обращается по совету Войнаральского и Богушевича к М. П. с просьбой достать для него какой-либо паспорт.

    Действительно, при содействии Емельянова, М. П. добыл паспорт и вручил его Мышкину. Последний не считал себя в безопасности и решил пробраться за границу. Но если не легко было достать фальшивый паспорт для проживания внутри России, то получить заграничный казалось делом невероятным.

    М. П. и здесь нашел выход. Получив заграничный паспорт на свое имя, он вместе с Мышкиным отправился в Вержболово. Там они остановились в гостинице Фуксмана, где между контрабандистами обычно заключались различного рода сделки. С одним из таких дельцов Мышкин ночью перешел границу, а по утру М. П., как было установлено, прошел таможенную заставу, визировал паспорт и прибыл в Ейдкунен, где нашел Мышкина.

    В тот же день Мышкин, под именем М. П. Овчинникова, уехал в Швейцарию, а подлинный М. П. возвратился в Петербург. Получив разрешение на выезд за границу, М. П. не считал удобным оставаться в Петербурге, где он имел уже обширный круг знакомых. Вот почему, заручившись фальшивым паспортом на имя Николая Федорова, крестьянина Архангельской губернии, М. П. переехал в Москву, где радушно был принят в бакунистских кружках. Но там он оставался недолго. Народник-революционер, он не довольствовался работой на фабрике, его тянуло в народ, на простор полей широких, туда, где был силен общинный дух, ибо там, а не на фабрике, думалось ему, можно познать «все мировоззрение народа, его инстинкты, его стремления». Летом 1874 г. мы видим М. П. с котомкой за плечами среди сел и деревень Московской, Калужской, Тверской, Тульской губерний, где он, изучая крестьянский быт, ведет попутно пропаганду. В Орловской губернии, М. П. нечаянно столкнулся с представителями секты бегунов, отрицавших священство, не признававших начальство, паспорта и т. п. Хотя анархическая проповедь М. П. и пришлась им по сердцу, однако, по многим вопросам они сойтись не могли [* Овчинников. — «Из моих народовольческих воспоминаний». Сибирская Летопись 1917 г. № 1-2, стр. 13.].

    К осени М. П. возвратился в Петербург и вместе с Грачевским работал на заводе Струбинского, а позже, в качестве смазчика, в так называемом круглом здании Николаевской железной дороги.

    Агитатор по призванию, полный юношеского задора, непочатой энергии, М. П. рвался к работе. Между тем в Петербурге трудно было вести систематическую пропаганду. Несмотря на все старания М. П. скрыть свое звание, рабочие все же в его лице видели не их брата мастерового, а человека «полированного», как они его называли.

    Вот почему М. П. потянуло снова в Москву.

    В этот период своей деятельности он был твердо убежден в том, что рабочему, как производителю всех богатств, должны принадлежать не только продукты производства, но и орудия производства, земля же должна отойти к тем, кто обрабатывает ее. Выступая пред рабочими в качестве агитатора, он рисовал пред ними заманчивые картины грядущего жизненного уклада, рисовал по тем образцам и приемам, которые даны были его кумиром-учителем Бакуниным.

    Сам М. П. говорил, что на фабрике Либиша, по окончании работ он читал рабочим евангелие и, доказывая необходимость построить идеальную жизнь на основе евангелия, направлял свою речь против Либиша, платившего гроши рабочим и высасывавшего из них все силы [* Овчинников. — «Из моих народовольческих воспоминаний». Сибирская Летопись. 1916 г. № 6-8, стр. 280.].

    Присматриваясь к рабочим, сближаясь с ними, М. П. останавливал свое внимание на тех, в ком замечал проблески протеста против тяжелого их положения и, как умелый агитатор, возбуждая в них недовольство, подливал масло в огонь. Оставалось такого рабочего «детально обработать», как тогда говорилось. С этой целью М. П. приглашал таких людей по воскресным и праздничным дням на квартиру к студенту Козельскому, умелому пропагандисту социалистических идей. Сам же М. П. в таких случаях редко здесь оставался, а большею частью отправлялся в мастерские, напр., в сапожную мастерскую Смиттен (в д. Китнера, на Почтамтской) и там рабочим-финляндцам читал монографии Костомарова, знакомил их с географией; социалистической пропагандой здесь занимались технолог Ионов и путеец Оглоблин [* Там же, стр. 272.].

    В том же 1874 г. происходили в Петербурге массовые аресты среди революционных кружков. В силу этого М. П. оставляет Петербург и переносит свою деятельность в Москву, где ряды революционеров сильно поредели не только в связи с арестами, но и с перемещением центра тяжести всей партийной работы на фабрики Иваново-Вознесенска.

    Деятельность М. П. в Москве протекала в том же духе и направлении, как и раньше. Он работает рука об руку с Евг. Субботиной, Гамкрелидзе,

                                                      «Зная одной лишь думы власть,

                                                      Одну, но пламенную страсть» —

    разрушение старого мира, во имя грядущей новой, светлой жизни. Однако, М. П., как революционеру, не удалось в этот период проявить свои способности в полном блеске и занять видное положение в партии. Работать ему в этом направлении пришлось не долго. Когда арестованные в Иваново-Вознесенске Лидия Фигнер, Туманова, В. Александрова и др. препровождались по железной дороге в Шую, то на станции был задержан какой-то мужчина, который, стукнув в окно вагона, стал переговариваться знаками с одной из арестованных женщин. Будучи задержан, он назвался Гамкрелидзе, проживающим в Москве в номере 12-м гостиницы «Украина».

    В номере был произведен обыск. По окончании обыска были приняты меры наблюдения за появлением в номере новых лиц; вот тогда-то и был задержан М. П. Овчинников, явившийся сюда вместе с Е. Субботиной и Рождественским [* «Процесс 50-ти», изд. Саблина. М. 1900 г., стр. 20.].

    После ареста М. П. был вскоре освобожден. Однако же арест его самого и арест его друзей нисколько не повлияли на завзятого бакуниста.

    Напротив, он еще с большей энергией принимается за работу и выступает не только как агитатор, но и как пропагандист. Вместе с Бариновым, Сбромирским он пытается вербовать пропагандистов среди рабочих. Так некоего Корнюхина они убеждают отправиться для пропаганды в Тулу. По показанию Корнюхина Сбромирский повел его в квартиру Овчинникова. Здесь Корнюхину была вручена М. П. нелегальная литература. Вторичное свидание с Корнюхиным было назначено на лугу у Смоленского вокзала, где названные лица снова убеждали Корнюхина отправиться в Тулу. Придя к соглашению с Корнюхиным, они обязались доставить ему паспорт и деньги. Обещанное обусловились вручить на следующий день в одном из трактиров у Сухаревой башни. Корнюхин в последний момент решил выдать своих друзей. По его указанию в трактире были арестованы М. П., Баринов и др.

    Властям стало ясно, что М. П. не случайно был арестован в номере 12-м «Украины», а что он является членом тайного общества наравне со всеми ранее арестованными, тем более, что дознанием и вещественными доказательствами, взятыми при аресте знакомых М. П. лиц, была установлена его близость к Любатович, Фигнер, Чикоидзе и др., т. е. к тем, кои стояли во главе московских пропагандистов.

    Вот почему М. П. был привлечен к суду. О поведении его во время процесса 50-ти нам почти ничего не известно. По-видимому, отказавшись иметь защитника, он занял там самую крайнюю позицию. Когда всем обвиняемым было предоставлено последнее слово, М. П., не бывший в тот день в зале суда по болезни, прислал заявление об отказе своем от защиты и от права последнего слова.

    По резолюции правительствующего сената М. П. был признан виновным в принадлежности к сообществу, имевшему своею целью в более или менее отдаленном будущем ниспровержение существующего правительства в государстве с знанием целей этого общества. По определению сената М. П. Овчинников по лишении всех особенных прав и преимуществ ссылался на житье в Енисейскую губернию с воспрещением отлучки из названного места в течение 4-х лет и выезда потом в другие губернии и области Сибири в течение 12-ти лет.

                                                                                II.

    Пять лет М. П. томился в тюрьмах России. Лишь в 1879 г. он был препровожден в Канск к месту своей ссылки. На новом месте М. П. не изменяет себе. Он остается все тем же бунтарем, недовольным существующим строем, все тем же агитатором, умело разжигающим в населении недовольство современным политико-социальным укладом. Немудрено, что канский полицейский надзиратель говорит М. П.: «Пока вас не было, у нас все было тихо. Явились вы: с виду как будто бы все по старому, а на деле-то новое, я это чувствую, но выразить только не могу. Прежде мещанишка пикнуть не смел, когда я его по морде бил в полиции или в кабаке, где он буянил, а теперь огрызается и даже обещает, при случае, отплатить. Одним словом, народ ныне подлецом стал, никакого почтения и уважения от него нет» [* Овчинников, М. П. «Из моих народовольческих воспоминаний». Сибирская Летопись. 1916 г. № 6-8, стр. 285.].

    Конечно, в отношении населения к местной власти сказывался дух времени, присутствие в том же Канске в большом числе ссыльного элемента, хотя бы польских повстанцев, но все же и влияния М. П. в этом вопросе не приходится замалчивать, так как с непреклонным революционером считались не только обыватели захолустного городка, но и колония политических ссыльных.

    Находясь в ссылке, М. П. не порывал связей с бывшими на свободе своими единомышленниками, успевшими сорганизоваться и выступить как партия с широкой программой и определенной тактикой.

    Когда Владислав Избицкий, осужденный по Киевскому процессу, должен был отправиться на Кару, то Валериан Осинский и Павел Орлов указали ему на М. П., как на человека, у которого тот, в случае побега, может найти приют и поддержку. Не доходя до Канска, Избицкий поменялся документами с находившимся с ним в одной партии уголовным Степановым, назначенным на поселение в Ирбейскую волость (Канского уезда) и, прибыв в Канск, прямо отправился на квартиру к М. П. Избицкий задался целью во что бы то ни стало из той партии, в которой он шел, освободить товарищей, отправляемых на Кару. Он условился, что будет следовать за партией с тремя распропагандированными им молодцами, согласившимися принять участие в деле освобождения политических. По условленному сигналу они должны были напасть на конвойных в том месте, где будет это удобно.

    Чтобы следовать за партией, необходимо было приобрести лошадь, добыть провиант. М. П., видя всю несуразность задуманного Избицким предприятия, отговаривал его, а когда доводы не подействовали, когда Избицкий настаивал на своем, М. П. должен был принять живейшее участие в подготовке к нападению на конвой. План этот, к счастью, Избицкий оставил, встретив целый ряд препятствий при его осуществлении.

    После 1 марта стал чувствоваться среди революционных кругов недостаток в опытных и энергичных руководителях; Исполнительный Комитет партии Народной Воли должен был так или иначе, но пополнить свои поредевшие ряды. Для этой цели решено было организовать самое широкое освобождение партийных работников из мест заключения.

    Летом 1881 г. отправлялась на Кару большая партия, ядро которой составляли осужденные по процессу 50-ти и 193-х. В ней были Мышкин, Джабадари, Зданович, Дмоховский, Виташевский, Сажин, Ионов и др.

    Исполнительный Комитет, воспользовавшись массовой отправкой на каторгу, поручил Ю. Богдановичу и Калюжному организовать освобождение их в одном из глухих углов Сибири.

    С этой целью Богданович и Калюжный и прибыли в Сибирь. На совещании, происходившем в Томске, постановлено было организовать побег из Красноярской тюрьмы. Без М. П. и это дело не могло обойтись. Ему было отправлено приглашение явиться в Красноярск.

    Начальник тюрьмы Островский, благоволивший М. П., разрешил ему свидание с прибывшими по этапу друзьями, при чем свидание происходило в квартире самого начальника тюрьмы.

    Здесь был выработан шифр для переписки, условились, что освобождение должно состояться за Канском во время остановки на Бирюсинском этапе. М. П. было поручено, помимо прямого участия в освобождении, зарыть под определенным верстовым столбом, не доходя до Канска, принадлежности для распиловки кандалов: подпильники, соляную и азотную кислоты.

    Летом 1881 г. Ю. Богданович прибыл в Канск, имея на руках паспорт на имя старшего советника Михалевича. командированного в Сибирь министерством внутренних дел по особо важным делам. М. П. не замедлил явиться «к приезжему начальству» с жалобой на представителей местной власти, якобы притесняющих ссыльных. Обсудив же с глазу на глаз задуманное в Бирюсе освобождение, старые друзья пришли к заключению, что по чисто местным условиям освобождение осужденных немыслимо осуществить на Бирюсинском этапе и что вообще массовое освобождение осужденных потребует слишком много участников, вызовет необходимость обратиться за содействием к уголовному элементу, а на него надежда плохая. К тому же в условиях сибирской жизни, освобожденные по их плану революционеры будут переловлены самим населением.

    При вторичном свидании с М. П. Богданович передал ему около трех десятков экземпляров программы Народной Воли, несколько экземпляров письма Исполнительного Комитета к Александру III и последние номера органа партии. В тот же день, будучи на вечеринке у купца Орлика, М. П., войдя в переднюю, вложил по одному экземпляру программы и письма за обшлага шинелей бывших здесь полицейского надзирателя и секретаря полиции. Часть полученной литературы была роздана им знакомым волостным старшинам и писарям, прибывшим из деревень проводить оставлявшего службу исправника Гомулецкого.

    В связи с таинственным появлением в городе листовок, был поднят переполох.

    Полицейский надзиратель, встретив М. П., прямо заявил ему, что «это дело» его, М. П., рук и что он, полицейский надзиратель, как блюститель порядка, должен начать следствие.

    Когда в тот же день М. П. поведал Богдановичу о встрече с надзирателем и о беседе с ним, то опытный революционер дал дружеский совет М. П. бежать [* Мысль о побеге из Сибири назревала у М. П. давно. Ему, как и его сопроцесснику В. Георгиевскому, воспрещена была отлучка из места жительства в продолжение 4-х лет. Срок запрещения оканчивался 19 апр. 1881 г. Уже 5-го марта этого года М. П., а 12-го Георгиевский, живший в Анциферовской волости, просят губернатора разрешить им разъезды по Енисейской губернии. Губернатор, делая по поводу этой просьбы представление генерал-губернатору Вост. Сибири пишет, что он со своей стороны в виду подсудности Георгиевского и Овчинникова, полагал бы в разрешении разъездов им отказать (Центральный Архив Вост. Сибири. Карт. 2248 оп. № 23, л. 1, 4). Однако ген.-губернатор, в виду отзыва м-ства внутр. дел от 14 янв. за № 315 относительно предоставления госуд. ссыльному Иллариону Кропочеву отлучки с места жительства, после истечения срока безотлучного пребывания, признал возможным разрешить и Георгиевскому с Овчинниковым разъезды в пределах Енисейской губернии, с тем, чтобы они каждый раз были увольняемы лишь в заранее указанные ими пункты. На основании этого распоряжения Красноярский полицеймейстер и Канский исправник в августе 1881 г. выдали Георгиевскому и Овчинникову виды на проживание в Минусинске. В конце августа Овчинников и Георгиевский бежали в сторону, противоположную Минусинску. Лишь спустя пол года местная власть вспомнила об Овчинникове и Георгиевском и убедилась, что их в Сибири нет. Начались поиски. М. П. найти не удалось. Георгиевский же был задержан в Одессе под именем Нелединского и привлечен в феврале 1882 г. в качестве обвиняемого к дознанию, производившемуся Стрельниковым. Он обвинялся в хранении у себя склада изданий революционного содержания, подложных паспортов и фальшивых печатей (Ц.А.В.С. Карт. 2248, оп. № 23, л. 19). По высочайшему повелению был выслан на 5 л. в Вост. Сибирь и водворен в Киренском округе (Ирк. губ.). Дело № 44 по описи 1882 г.].

    Богданович снабдил М. П. деньгами, дал ему паспорт, по которому сам жил в Казани, Екатеринбурге, Перми, а также подорожную от Красноярска до Томска.

    После этого и Богданович не имел нужды оставаться далее в Канске и в тот же день выехал из города. Через сутки покинул место своей ссылки и Михаил Павлович.

    С этого момента в жизни его наступил третий и самый важный момент его деятельности, как активного народовольца.

    В Екатеринбурге М. П. встретился с Богдановичем, а осенью они оба были уже в Москве.

                                                                                III.

    В Москве в квартире секретаря земской управы Ткаченко, Михаила Павловича уже давно ожидал Калюжный. На другой день по прибытии М. П. в Москву Калюжный свел его с Халтуриным и Грачевским — членами Исполнительного Комитета партии.

    Надо сказать, что в то время, когда М. П. был под судом и следствием, а затем в ссылке, в обществе «Земля и Воля» назревал раскол. Неотвратимость его уже чувствовалась на Воронежском съезде (июнь 1879 г.), где резко по вопросу о тактике разошлись Плеханов и Морозов, вдохновители двух групп. К октябрю 1879 г. с присоединением к Плеханову Стефановича, Дейча и Веры Засулич взаимные недоразумения дошли до такой степени, что не оставалось ничего другого, как назначить уполномоченных для осуществления раздела. Обе группы были объявлены независимыми обществами, действующими вполне самостоятельно [* Н. Морозов «Возникновение Народной Воли», Былое 1906 г. № 12, стр. 20.], ни одна из них не имела права присваивать себе названия «Земли и Воли», материальные средства общества предполагалось разделить пополам, обе партии обязались оказывать одна другой всевозможную поддержку. Группа, ставившая целью своей деятельности замену существующего самодержавного режима представительным строем, основанным на проявлении воли всего народа, назвала себя партией Народной Воли. Средством к достижению свержения самодержавия эта группа признавала террор.

    Их идейные противники поддерживали старую народническую точку зрения, в силу которой освобождение народа должно быть делом самого народа.

    Основная цель их начерно произвести передел всех земель России между общинниками-крестьянами. Вот почему свое общество они назвали Черным Переделом, а себя народниками. Враги политического террора, полагавшие, что кровавый посев не даст желанных всходов, они лучшим средством достижения своей цели считали социалистическую пропаганду среди рабочих и крестьян.

    Понятно, что, решив снова вступить в борьбу за выстраданные идеалы, М. П. должен был определенно заявить к какому лагерю он примыкает. Бунтарь в душе, бакунист по убеждению, он решительно стал под знамя Народной Воли. «Я так и знал, что ты примкнешь к нам»... сказал ему Грачевский [* Рукопись М. П. Овчинникова.].

    В тот момент, когда М. П. прибыл в Москву, партия Народной Воли переживала тяжелые дни. Не успела она оправиться после разгромов 1879-1880 г.г., как вслед за событием 1 -го марта над нею нависли грозовые тучи. То один за другим арестовывались ее видные члены, то перехватывались шифры, открывались ее типографии, конспиративные квартиры; кто мог спастись от ареста бежал за границу.

    Таким образом после 1-го марта на свободе оставались лишь осколки прежней партии, составлявшие Исполнительный Комитет ее. Бежавший из ссылки М. П., как человек идеи, непочатой энергии и революционного опыта был желательным и ценным приобретением для партии.

    После 74-75 г.г. связь партийных работников Москвы с рабочими фабрик и заводов была прервана. На обязанности М. П. лежало возобновить эту связь, найти старых знакомых среди рабочих Москвы. М. П. удачно выполнил данную ему задачу и народовольцы снова повели агитацию среди столичных рабочих. Организаторами рабочих кружков кроме самого М. П. здесь были Калюжный и Стефанович. Халтурин, как член Исполнительного Комитета, интересуясь делом организации рабочих масс, частенько бывал у М. П. и подолгу вел с ним беседу.

    Во время одного из таких посещений, Халтурин передал М. П. предложение Исполнительного Комитета принять участие вместе с Халтуриным в организации покушения на жизнь прокурора военного суда Стрельникова, державшего в своих руках все нити южной группы партии Народной Воли. М. П. дал свое согласие. Назначен был и день отъезда в Одессу, где жил Стрельников. Поутру, когда М. П. еще был в постели, явился к нему Халтурин «Я пришел с вами проститься — сказал он. Наверное вы видите меня в последний раз. В Одессу вы не поедете. В течение этой ночи Исполнительный Комитет изменил свое решение и вместо вас назначил другого».

    Михаилу Павловичу Исполнительный Комитет дал другое не менее важное поручение. Он был командирован в Минск для пропаганды и агитации среди семинаристов духовной семинарии и расположенных в Минске солдат 4-х полков. Исполнительный Комитет предполагал вызвать всеобщую семинарскую забастовку. В центре движения должна была стать Минская семинария. Одновременно партия Народной Воли пришла к необходимости в своей деятельности искать опоры в войске, где уже стали создаваться военные организации. В Минске среди солдат и семинаристов были уже революционные кружки. Здесь, как и в других крупных революционных центрах, одни стояли за Черный Передел, другие были сторонниками Народной Воли. Чернопередельцы стремились проникнуть в неокрепшие кружки народовольцев и перетянуть их на свою сторону; в свою очередь, и народовольцы, по образному выражению Г. Лопатина «косили траву под ногами чернопередельцев». Эта борьба распыляла и без того незначительные боевые силы революционных групп. «Во взаимных спорах, говорит М. П., мы отлично сознавали весь вред этой борьбы и тем не менее жили недружно. Только крупная опасность заставляла обе стороны, забыв разногласия, сплотиться во имя общего дела» [* «Сибирская Летопись», 1916 г., № 11-12, стр. 316.]. Так напр. когда чернопередельцам стало известно, что их типография, где печатались газеты «Зерно» и «Черный Передел» открыта и что туда тотчас же нагрянет полиция, М. П. и Даманский, работавший в Минске, немедленно с распропагандированными ими рабочими и семинаристами явились на помощь чернопередельцам и в несколько минут очистили всю квартиру от станков, шрифта, бумаги.

    Всеобщее забастовочное семинарское движение, начатое М. П., было остановлено в самом начале. Когда один из забастовочных циркуляров с подробным планом организации забастовки, отправленный из Минска в Калужскую семинарию, попал в руки полиции, то в Минской семинарии был произведен обыск. В результате этого некоторые семинаристы, в их числе и Новицкий, руководивший забастовкой в Минске, были уволены.

    В это время жандармерия должна была усилить наблюдения за подозрительными элементами, началась слежка и за М. П., жившим в Минске по паспорту П. И. Витковского. Оставаться в этом городе для Мих. Павл, было небезопасно, и летом 1881 г. он переносит свою деятельность в другие города сев.-западного края.

    В начале января или февраля 1882 г. Исполнительный Комитет вызывает его в Москву и поручает подготовить покушение на Тотлебена. Тотлебен ценою своей жизни должен был, по решению Комитета, заплатить за казнь Ковальского, за массовые высылки из Одессы (при содействии своего соратника Панютина) в Восточную Сибирь лиц, не только причастных к революции, но и совершенно невинных.

    М. Ф. Грачевский, передавая М. П. решение Комитета, сказал: «Организацию дела Комитет поручает тебе. Завтра в 12 час. дня ты получишь от одного лица инструкцию в том ресторане, где мы были сегодня». Грачевский описал приметы лица, сообщил пароль, с которым тот подойдет к М. П. и фразу, которой М. П. должен ему ответить. Посредником оказался не кто иной, как революционер Златопольский [* Из рукописи М. П.].

    Инструкция была несложна, но выполнение оказалось далеко нелегким. Оно заключалось в наблюдении за образом жизни Тотлебена, за тем, когда он гуляет, куда ездит, не ходит ли пешком, не бывает ли в общественных собраниях. При чем М. П. было поставлено условием, чтобы он ни в коем случае лично не занимался слежкой за Тотлебеном, а поручил бы это людям нейтральным. Но обо всех сведениях, какие окажутся в распоряжении М. П., он должен лично доложить Исполнительному Комитету.

    С подложным паспортом на имя А. И. Каченовского М. П. прибыл в Вильно. Оказалось, что Тотлебен был неуязвим. На улицах он появлялся в неопределенное время и очень редко, правильных выходов у него не было, в иные дни совершенно нигде не показывался. М. П. стал предполагать, что Тотлебен, если и выходит из дому, то только по вечерам, да и то инкогнито, или ездит в карете. За все время М. П. видел его всего два раза, да и то мельком, один раз на улице, окруженного свитой, другой во время большого пожара.

    Исполнительный Комитет предвидел, что Тотлебена, осторожного старика, не так-то легко убить, однако от первоначального своего решения не отказался и после доклада М. П. о результате его работы, вторично отправил его в Вильно с прежним поручением.

    Исполнительному Комитету был крайне необходим успех в Тотлебеновском деле; убийством популярного генерала предполагалось доказать правительству, что партия Народной Воли, несмотря на ее видимый разгром, после мартовского цареубийства, жива и деятельна.

    «Я понимал это, говорил М. П., но опасался, что в связи с многочисленными арестами членов нашей партии, произведенными во всей России, едва ли удастся, при осторожности Тотлебена, ликвидировать его».

    Когда же Грачевский уехал в Петербург для организации новых революционных кружков, а Златопольский был арестован, то западные организации, руководимые М. П., лишились тесной связи с Исполнительным Комитетом, а вместе с тем лишились и материальной поддержки, без которой сделать что-либо в деле, порученном М. П., было немыслимо.

    А между тем деньги были необходимы, потому что вследствие усиленных арестов, на западе скопилось большое число нелегальных народовольцев, нуждавшихся в материальной помощи. Местные же средства были очень скудны.

    Вот те причины, в силу которых не могло состояться покушение на Тотлебена [* «Сибирская Летопись», 1916 г., № 11-12, стр. 457.].

    После же ареста Грачевского, Богдановича и др. положение М. П. в Вильно было весьма тяжелое. На его руках находился склад типографского шрифта, секретные документы партии, договор Исполнительного Комитета с западными революционными организациями. За квартиру платить уж нечем было, к тому же нелегальные все прибывали и прибывали. Из них упомяну Даманского, Лисовскую А. И., Янчевскую, Квятковскую. Домовладелец Калиновский, не получая три месяца денег за квартиру, грозил подать ко взысканию. Решено было делегировать Лисовскую в Петербург и привезти оттуда средства.

    Явившись в Петербург, по секретному адресу, данному Грачевским, уже арестованным в то время, о чем Лисовская не знала, она, попав в западню, была арестована. Ее арест отразился в Вильно, Минске, где были арестованы Одоховская Я. А., Зейдлиц и др. Тогда М. П. спешит поправить положение и лично едет в Петербург.

    Хотя с 74 г. у него были потеряны там все связи, однако это не остановило М. П. По приезде в Петербург, он отправился к тому дому (уг. Исаакиевской площади и Почтамтской улицы), где помещалась сапожная мастерская Смиттен, в которой он занимался с рабочими финляндцами. Оказалось, что Смиттен свою мастерскую передала другим лицам, а сама, как сообщили здесь М. П., открыла новую во 2-м Парголове [* Во время арестов 1874 г. у кого-то из арестованных нашли адрес Смиттен, этого было достаточно, чтобы взять ее под надзор полиции и в течение пяти лет время от времени производить у нее обыски.].

    Смиттен указала М. П. на Бартеневу, жену издателя и редактора «Русского Архива», как на человека, знакомого со многими народовольцами.

    Бартенева дала М. П. адрес Е. И. Конради, которая, хотя и не состояла членом партии, однако сочувствовала ей, собирая средства для Красного Креста Народной Воли.

    Конради приняла участие в М. П. Отправившись в редакцию «Дело», она встретила там К. М. Станюковича, снабдившего М. П. 30 рублями из того фонда, который образовался из отчислений литераторами «Отечественных Записок» и «Дело» 1% с гонорара, получаемого ими за статьи.

    Это свидание помогло М. П. установить связь с народовольцами. На следующий день он был уже у Комарницкого, от которого узнал, что центральный студенческий кружок почти целиком «изъят из обращения». Из студенческой организации на свободе были пока П. Ф. Якубович, да В. А. Караулов.

    В этот приезд в Петербург М. П. суждено было встретиться с Дегаевым и попасть в искусно расставленные этим предателем сети.

    При той колоссальной энергии и настойчивости, которая была отличительной чертой М. П., ему удалось найти в Петербурге средства для оживления деятельности западных организаций. Возвратившись в Вильно, он отправляется в Минск, Оршу, Могилев и др. города западного края, где Исполнительным Комитетом ему предложено было стать во главе организации народовольческих кружков и быть посредником между Исполнительным Комитетом и военными организациями края.

    С 1882 года, вернее с того момента, как М. П. познакомился с Дегаевым, он не выходил из поля зрения сыщиков. Лишь только М. П. прибыл в Минск, как полиция окружила тот двор, где он остановился. Квартирная хозяйка успела, однако, вовремя сообщить М. П. о том, что усадьбу окружает полиция. М. П., набросив на плечи пальто, перескакивает через забор соседнего двора и благополучно избегает ареста.

    В ноябре 1882 г. М. П. снова в Петербурге и принимает живейшее участие в делах центральной группы. В этот момент партией был поднят вопрос о тех мерах, какие следовало бы принять для того, чтобы оживить, расшевелить спящее русское общество, пробудить в. нем интерес к Народной Воле и этим, быть может, усилить приток новых свежих сил в партию.

    На совещании по данному вопросу, происходившем в квартире литератора Протопопова, присутствовали, кроме М. П., Якубович, Караулов, Дегаев. Последний доказывал, что только путем террора можно расшевелить общество, необходимо с этой целью организовать покушение на жизнь Судейкина, Д. И. Толстого и других. Протопопов резко возражал против такого предложения, говоря, что у партии нет средств на террор, нет исполнителей, нет руководителей.

    — «А мы на что существуем, — возразил Дегаев. — Силы найдутся»...

    — «Не верю в ваши силы, — ответил ему Протопопов, — их слишком мало. Тратить же последние силы и средства — безумие».

    М. П., зная по опыту, что партия Народной Воли по существу неорганизована, вернее разбита, энергично поддерживал Протопопова. Единственное средство всколыхнуть общество 80-х годов он видел лишь в легальной и нелегальной печати [* Из записной тетради М. П.]. В лице Михаила Павловича Дегаев встретил человека, стойко защищавшего свои мнения и не способного идти ни на какие компромиссы. Предложение Дегаева было отвергнуто.

    Когда Дегаев, вместе с Карауловым, ушел из заседания, Протопопов сказал оставшимся: «Знаете, не верю я вашему Петру Алексеевичу (кличка Дегаева), в его глазах я подметил неискренний огонек. Он человек лукавый» [* Там же.]. Но трудно было поколебать уверенность М. П. и Якубовича в порядочности Дегаева. Они оба были настолько «чистые сердцем», что при встрече с людьми видели в них прежде всего одни лишь хорошие стороны и не хотели видеть в заведомом негодяе его дурных качеств, если тот умело маскировал их. Эту черту характера, веру в порядочность людей — М. П. сохранил до гробовой доски.

    Когда М. П., выйдя от Протопопова, подходил к своей квартире, он увидел, что выходившие в коридор окна его комнаты были освещены и в них мелькали синие мундиры с белыми пуговицами. Поняв, в чем дело, М. П. поспешил скрыться.

    На следующее утро, встретив Якубовича, Караулова и Дегаева он рассказал им о случившемся. Дегаев отнесся к рассказу весьма хладнокровно, однако пообещал М. П. дать новую очень хорошую квартиру.

    Квартира действительно оказалась «очень хорошей». Дегаев привел М. П. к Рачковскому. Кто такой Рачковский М. П., конечно, узнал, но только слишком поздно [* Из записной тетради М. П.].

    Устанавливая связи с различными революционными организациями, и, укрепляя свое влияние в сев.-зап. России, партия Народной Воли не могла пройти мимо латышской организации, возникнувшей в конце 70-х и начале 80-х годов. При своем возникновении организация латышей на первом плане ставила борьбу с баронами в Прибалтийском крае и была почти чужда политической окраски.

    Но под влиянием совершавшихся событий в центре России, с одной стороны, с другой — при сознании латышей, что экономическая борьба с баронами при современных политических условиях не может быть успешна, латышская организация принимает характер политической партии, сочувственно относящейся к Народной Воле и Черному Переделу.

    В начале 1881 года Грачевскому удалось завязать сношения с латышами, но после его ареста латышская организация оставалась оторванной от Народной Воли, так как Грачевский был единственной связью между ними.

    Дегаев все это учел и, во время одной из бесед с М. П., высказался за необходимость для Народной Воли установить связи с латышской организацией.

    «По моему, вы единственный человек в нашей организации, которому, как старому пропагандисту, к тому же обладающему большим революционным опытом, можно поручить дело возобновления сношения с латышами и основания, если удастся, новых кружков среди других национальностей Прибалтийского Края» [* Из записной тетради М. П.].

    Связь с латышской революционной организацией бы дала возможность получать из Лондона или Германии разные нелегальные издания. У латышей Дегаев надеялся устроить и типографию, где печаталась бы «Народная Воля».

    Михаил Павлович согласился взять на себя эту ответственную работу. Получив от Дегаева на дорогу деньги и уверение, что необходимые средства будут дополнительно высланы почтой, М. П. отправился в Ригу.

    Действительно, ему удалось завязать сношения с латышской организацией. Латыши, по словам М. П., несмотря на свою скрытность, были, за исключением Кауляна, весьма неосторожны. Они объявили ему о существовании кружка рабочих на Дюнамюндской дороге, проходящей из Риги в крепость. Начиная от рабочих и кончая начальником станции, все состояли членами организации.

    М. П. и Блинов, студент Горного института, прибывший с М. П., очень скоро были поставлены в тяжелые условия существования, так как Дегаев обещанных денег не высылал, а обращаться за помощью к латышам и тем подрывать престиж партии они не хотели. Тогда М. П. решил напомнить о себе Дегаеву, потребовал от него как можно скорее присылки денег на имя гимназиста 8-го класса Ивана Внукова. Деньги 49 рублей действительно были высланы, но в тот же день был арестован ст. Подбельский, относивший их на почту, а в Риге были арестованы Внуков, кондуктор Бауман и несколько рабочих из латышской организации.

    Во время этого провала М. П. пришлось пережить много тяжелых минут и душевных страданий.

    Латыши после ареста членов их партии стали враждебно относиться к М. П., другие при встрече старались его не замечать.

    Когда после ареста Внукова М. П. отыскал в Дюнамюнде рабочего Антона, арестованного одновременно с Внуковым, но тотчас же освобожденного, и стал задавать ему вопросы в связи с арестом, то Антон отвечал довольно сдержанно и просил со своей стороны М. П. вечером придти на вокзал.

    Придя на вокзал, М. П. своим опытным глазом заметил, что за ним установлена слежка. Выбрав удобный момент, он оставляет Антона и без оглядки бежит с вокзала. Подле Политехникума, встретив члена латышской организации, Сырмайса, М. П. остановился.

    — «Ладно же вы дела свои делаете, — сказал ему Сырмайс, — мы приняли вас как народовольцев, а вы что наделали. Без вас мы свои дела вели спокойно несколько лет, явились вы и среди нас пошли аресты. Что это значит?»

    М. П. объяснил это случайным совпадением.

    — «Хорошая случайность, — возразил Сырмайс и резким тоном продолжал, — из Риги вы не уедете, всех нас не арестуют, а ваше место в Двине, помните это!»...

    Другой член организации Иогансон, встретивший здесь же М. П., прямо сказал ему: — «наши латыши считают вас шпионом, если они ошибаются, то уезжайте как можно скорее. Одно нас смущает, что за вами следят, а это служит доказательством, что вас или оберегают, или хотят арестовать».

    Латыши следили уже за М. П. и за полицией.

    Когда М. П. зашел к Кауляну, главе партии, чтобы объясниться с ним, тот принял его очень сухо и процедил сквозь зубы: — «кто бы вы ни были, но за вами следят, уезжайте скорее, вы развяжете нам руки. Антон оказался форменным шпионом» [* Из записной тетради М. П.].

    После этого М. П. все стало ясным. Немедленно заложив часы и пальто, он выехал в Минск, а затем в Вильно. Однако Дегаев и там не оставил в покое М. П. В конце июля 1883 года он отправил в Вильно письмо, в котором просил М. П. немедленно прибыть в Петербург. Адрес для явки указан был в квартире Усовой (Невский проспект, городское училище), где Дегаев устроил типографию.

    «Посмотрите на нашу типографию, как прекрасно она оборудована и никому в голову не придет, что она находится на Невском, под носом у Судейкина, — сказал Дегаев прибывшему в Петербург М. П. — Худо только одно, что у нас ощущается недостаток в шрифте, нет петита».

    В силу этого Дегаев просил М. П. прислать из оборудованного им Виленского склада пудов пять петита и столько же цицеро.

    М. П. охотно пошел навстречу его желанию, уверил, что через пять шесть дней накладная на шрифт будет в руках Дегаева. На вопрос Дегаева, кто же отправит из Вильно шрифт, М. П. назвал фамилию Баудера. В тот же день М. П. написал Баудеру о высылке необходимого шрифта. Лишь только Баудер явился с ящиками на вокзал, как был арестован жандармами, ибо Судейкин, получив от Дегаева сведения о данном Баудеру поручении, успел обо всем сообщить Виленскому жандармскому управлению. Усова же, на имя которой отправился шрифт, по тактическим соображениям Судейкина и Дегаева, оставалась на свободе.

    Таким образом, доверчивый М. П., не зная, что в лице Дегаева партия имеет крупного шпиона и отъявленного предателя, продолжал питать к нему неограниченное доверие и все более и более, того не замечая, опутывался паутиной предательства, столь искусно вытканной Дегаевым.

    Дегаевщина — кошмарные страницы в жизни партии Народной Воли: не было почти ни одного активного народовольца, который смело мог бы сказать, что он не скомпрометирован работою с Дегаевым. М. П. же, как активный народоволец, принимавший самое живое участие в делах партии в момент 1882-83 г.г. в годы бурного увядания партии более, чем кто-либо другой, в силу обстоятельств, был втянут в омут дегаевщины.

    Дегаев, зная, что М. П. поручено вести революционную пропаганду в войсках Виленского военного округа, и, что он в то же время является связующим звеном между партией и вновь организующимися офицерскими кружками, решил, пользуясь доверием М. П., провалить военные организации.

    Такие офицерские организации существовали в Вильно, Гродно, Минске, Динабурге, Риге, Бобруйске, Орше, Могилеве — все они имели связи с Народной Волей только через М. Л.; связь эта была скреплена договором, в силу которого М. П., в случае его ареста, никому не имел права передавать связей с военной организацией, не исключая и членов центральной организации партии Народной Воли.

    Так как старая военная организация была уже предана, то Дегаев убеждал М. П. организовать новую, особенно в Петербурге, где необходимо было сплотить в одну группу одиноко стоящих офицеров.

    Вот почему он рекомендовал М. П. отправиться по указанному им адресу на Пески и там, зайдя к офицеру Котову, сказать ему, что он прислан Петром Алексеевичем для совместной с ним работы.

    По указанному адресу М. П. не нашел не только Котова, но даже и дома, годного для жилья, ибо по 4-ой ул. в д. № 24 на который указал Дегаев, помещался склад извести. Думая, что Дегаев ошибся номером улицы, М. П. исходил все улицы Песков, ища на каждой в д. № 24 Котова и в одной из таких квартир налетел на жандармского офицера... Усталый, возвращаясь домой, М. П. встречает Дегаева, условившегося с ним встретиться у Котова.

    Кто знал М. П., тот может представить, как бурно проявлялось у него негодование при виде недобросовестных людских поступков, и как оно не соответствовало тем сравнительно мягким выражениям, в которые облекала их возмущенная совесть идеалиста-народовольца.

    «В эту минуту, — говорит в своих записках М. П., — я готов был побить Дегаева и начал, почти не помня себя от злобы, ругать его во всеуслышание, ругать за неправильное сообщение адреса».

    М. П. обзывал Дегаева «бестолковым революционным генералом», «самонадеянным выскочкой», «паркетным танцором» и другими в том же духе «ругательскими словами».

    Дегаев, смеясь в душе над искренним негодованием М. П., успокаивал его, объясняя все недоразумением, ошибкой лица, сообщившего ему самому указанный адрес. Успокаивая М. П., Дегаев шел к определенной цели — выдаче своего друга жандармам.

    Подойдя к Воскресенскому трактиру, Дегаев предложил М. П. зайти туда выпить стакан чаю.

    «Войдя в ресторан, я начал подыскивать свободный столик, сообщает в своих записках М. П., буфетчик же, заискивающе обратясь к Дегаеву, сказал: «пожалуйте на чистую половину, высокородие».

    Войдя в комнату, М. П. увидел жандарма, стоящего в струнку, и хотел было уже идти обратно, но Дегаев шепнул ему: «идите, это ничего».

    Во время чаепития М. П. стал присматриваться к купцам-посетителям. Особенное внимание он обратил на белого плешивого купца, у которого из-под чуйки выглядывали синие брюки, а также на рыжего и черного его собеседников. Инстинктивно почуяв неладное, М. П. шепнул Дегаеву: «пойдем отсюда, здесь дело нечистое... видите, как меня внимательно рассматривают купцы; по-моему, это не купцы, а шпионы»...

    Сердце не обмануло М. П. В трактире Дегаев выдавал головой своего товарища Судейкину, Страхову и Оноприенко.

    С этого момента, в течение 8-ми месяцев за М. П. безостановочно следовал «хвост».

    Будучи членом Исполнительного Комитета, Дегаев обещал Судейкину выдать военную организацию. Успех его зависел от действий Мих. Павл., как посредника между организацией и Исполнительным Комитетом. Вот почему он обхаживает М. П., расточает по его адресу, как активного работника Народной Воли, похвалы, плетет тонкое кружево лести.

    Вы знаете, — сказал ему однажды Дегаев, что в Кронштадте арестована группа офицеров-артиллеристов, надо полагать, что предстоят аресты в других местах, без сомнения, будет арестован лейтенант Серебряков.

    Серебрякова в Кронштадте многие знали, как завзятого социалиста. В этот момент он находился в плавании, недалеко от Ревеля.

    «Необходимо, — доказывал Дегаев, — передать ему о предстоящей опасности.

    — Вы единственный человек, который может эго дело выполнить аккуратно. Беда, продолжал Дегаев, — Если арестуют Серебрякова, ему грозит смертная казнь, так как над ним висит обвинение в намерении взорвать в пути ту яхту, на которой Александр отправится в Данию» [* Из записной тетради М. П.].

    М. П., не задумываясь, берет на себя это поручение с условием, что Дегаев достанет Серебрякову заграничный паспорт. М. П. увидел Серебрякова, предупредил его об опасности, вручил ему вид на жительство в пределах России и предложил ему ехать в Вильно и остановиться там у Баудера, об аресте которого он ничего еще не знал, а это-то как раз и входило в планы Дегаева, так как по аресте Баудера в его доме была устроена засада, и всех, кто входил туда, задерживали. В Вильно М. П. должен был доставить Серебрякову заграничный паспорт и оказать содействие в выезде за границу. При чем М. П. условился встретиться с Серебряковым в определенный день при скрещении поездов в пути между Вильно и Динабургом.

    В Петербурге за каждым шагом М. П. зорко следят, он это чувствует, нервничает, переживает тяжелые минуты. Получив от Дегаева заграничный паспорт для Серебрякова, выданный на имя Трусевича, он едет в Вильно.

    В вагоне, в котором поместился М. П., кроме сыщика, садится еще и жандарм. Наступил момент встречи с Серебряковым, М. П. видит лейтенанта на платформе, но выйти из вагона не может не только для передачи паспорта, но и для простой беседы, из боязни провалить доверившегося ему видного члена военной организации.

    «Помню, говорит М. П., что на лице Серебрякова выразилось недоумение и грусть, когда я, глядя на него из окна вагона, отказался выйти на перрон».

    В Вильно М. П. смело отправляется в дом Баудера и только благодаря простой случайности избегает ареста. Жена Баудера, увидав М. П. в своей квартире, тотчас же сообщила ему об аресте мужа и засаде. Усадьба Баудера с одной стороны примыкала к берегу р. Вилейки. Пользуясь тем, что полицейский, стоявший в засаде в момент прихода М. П., куда-то отлучился, М. П. бежит в сторону Вилейки и переходит ее в брод.

    Душевное состояние М. П. в этот момент не поддается описанию, он никак не мог объяснить всего того, что вокруг него происходит. Особенно непонятным был для него арест Баудера.

    Тотчас же возвратившись в Петербург, он отправляется к Дегаеву, который первым делом спрашивает его о том, почему до сих пор нет из Вильно обещанного шрифта.

    «И не получите, отвечал М. П., так как Баудер арестован на вокзале при отправке груза».

    «Ах как жаль! Как жаль!.. — произнес Дегаев, — а где же Серебряков?»

    «Не знаю».

    «Заграничный паспорт передали ему?..»

    «Нет, ответил М. П. и рассказал подробно обо всем случившемся в пути и в Вильно».

    Беря паспорт от М. П., Дегаев сообщил, что паспорт теперь не нужен, потому что сам Трусевич арестован и о намерении его выехать за границу было известно. По всей вероятности на границе, беззастенчиво лгал Дегаев, если бы появился кто-либо с паспортом на имя Трусевича, то наверное был бы арестован.

    В такую искусно сотканную сеть предполагал Дегаев поймать Серебрякова и, быть может, заодно отделаться от М. П., которого он в достаточной мере уже использовал. К тому же Дегаеву вообще нужно было устранить М. П., так как подозрение о том, что в партии, особенно в Исполнительном Комитете ее не все обстоит благополучно, все чаще стало высказываться народовольцами и первый, со свойственной ему прямотою и твердостью, высказался на заседании Комитета М. П., и вот после какого факта.

    В начале января 1883 года, бежав из Сибири, прибыли в Петербург Серг. Иванов, Н. Паули и Л. Чемоданова; от Петербургской организации Народной Воли они потребовали паспортов и денег.

    По предложению Дегаева мужчин отправили в Оршу, где они должны были заняться пропагандой среди железнодорожников, а Чемоданова должна была поселиться в Могилеве.

    В связи с целым рядом арестов среди членов Народной Воли нелегальных становилось все больше и больше. В Исполнительном Комитете для них не хватало паспортов. Тогда К-т, по предложению Дегаева, поручает М. П. оборудовать бюро паспортов. Получив от Дегаева значительную сумму денег, М. П. едет в Могилев, где кружок еврейских революционеров, пользуясь связями в городе, помог ему приобрести бланки разных паспортов, необходимые печати. Закупив все нужное в достаточном количестве, М. П. вместе с Чемодановой едет в Оршу. В Шклове дилижанс, в котором они ехали, был задержан становым, под предлогом поверки паспортов у всех пассажиров.

    Пробежав паспорт, представленный М. П., в котором значилось — князь Александр Петрович Любомирский, и расспросив о цели путешествия князя — пристав достал из кармана телеграмму и прочел про себя: «среднего роста, темно-русые волосы, голубые глаза, черные густые брови, прямой нос».

    «Это ваши приметы, — обратился он к М. П., — вы из числа тех троих, которых велено задержать, но где остальные? Их нет. Телеграфирую в Оршу, что таких в дилижансе не оказалось».

    Почему старик-становой не арестовал «князя», было понятно. В Шклове налицо находилось всего-навсего три представителя власти: становой, урядник и почтовый смотритель. Арестовав М. П., становой должен был его отправить в Оршу, но за неимением конвоя, принужден был бы вместе с урядником везти арестованного; во избежание излишних хлопот, становой решил вопрос по-своему: «пусть, мол, едет сам в Оршу, все равно его там арестуют».

    После такой сцены, М. П. отказался следовать в дилижансе и, вопреки желанию Чемодановой, принудил ее ехать с ним на почтовых. Из Орши Чемоданова выехала в Минск, а М. П. остановился в той гостинице, где проживали Паули и Иванов. Не прошло и часа по приезде М. П. в гостиницу, как в номер, занимаемый им, вошли жандармы. Арестовав мнимого князя, они на время оставили его под наблюдением городового, а сами отправились в тот номер, где жили Иванов и Паули.

    Пока производили у последних обыск, М. П. пустил в ход свое красноречие и убедил городового сбегать за закуской и пивом, а сам, изорвав в его отсутствии, бланки паспортов, снимки печатей, бросил все в намыленную воду в ведро умывальника, которое по его звонку тотчас же вынес служитель гостиницы.

    Ни у кого из троих народовольцев не нашли ничего компрометирующего. С Иванова и Паули была взята подписка о невыезде из Орши, а М. П. лишь спросили, куда он едет, на что тот ответил, что в Минск и Гомель по делам службы. Отправившись на вокзал, М. П. сел в отходящий товарный поезд и прибыл в Петербург.

    Так как о выезде М. П. и о месте проживания Иванова и Паули знали лишь члены Исполнительного Комитета, то М. П. пришел к выводу, что только от кого-либо из членов К-та жандармы могли знать не только место их пребывания, но и приметы каждого из них.

    Об этом он счел нужным заявить Центральной группе.

    О роли Дегаева смутно догадывался друг и единомышленник М. П. — П. Ф. Якубович. По словам М. П., Якубович отправился в Париж и там сообщил о подозрительном поведении Дегаева. Под благовидным предлогом Дегаева вызвали в Париж, где ему был предъявлен целый ряд подозрительных провалов. Однако Дегаев с большим самообладанием отрицал все, что ему ставилось в вину. Наконец он сознался, но лишь в незначительной части провалов.

    Эмигранты обязали всех приезжающих из России членов Народной Воли молчать о роли Дегаева и о том решении К-та, которое было вынесено после допроса предателя.

    В силу этого постановления Дегаев должен был к ноябрю 1883 г. организовать убийство Судейкина.

    16 декабря 1883 г. Судейкин был убит, и о роли Дегаева заговорила вся Россия. Только тогда стало очевидным, что в центральном органе партии в течение двух лет находился предатель. Среди членов партии началось брожение, не скрываемое возмущение деятельностью Парижского К-та, знавшего об истинной роли Дегаева и своевременно не сообщившего о ней Центральной группе. С другой стороны недолгие годы существования партии Н. В. показали, что ни ее программа, ни ее тактика не соответствуют духу времени и далеко не гарантируют достижения поставленных партией целей.

    Кампанию против Исполнительного К-та повели П. Ф. Якубович и Мих. Павл. У них явилась мысль совершенно отделиться от И. К-та и, предоставив местным группам большую свободу действий, избрать на иных началах новый Комитет. Главные усилия партии, которая получила наименование Молодой Народной Воли, предполагалось направить на пропаганду социалистических идей в рабочей среде и на осуществление террористических актов чисто экономического порядка.

    Этим путем организаторы новой партии рассчитывали привлечь симпатии народной массы и, при ее содействии, обеспечить благоприятный исход революционному движению в России.

    В состав К-та Молодой Народной Воли, кроме М. П., вошли Якубович, Олесинов, Емельянов, Мануйлов. Число сторонников М.Н.В. росло за счет членов Народной Воли, окончательный распад которой чувствовался многими.

    Весною 1884 года намечался съезд представителей партии Народной Воли. Молодая Народная Воля, сторонников которой с легкой руки Лопатина окрестили «красными петухами», делегировала туда М. П., который должен был защищать на съезде основные положения молодой партии и в то же время предложить целый ряд вопросов заграничным руководителям партии: Тихомирову и др. «г.г. приезжим».

    Главные вопросы были связаны с ролью заграничных руководителей в дегаевской истории [* Оберучев: «Год жизни П. Ф. Якубовича». «Голос Минувшего», 1914 г.].

    Начавшийся раскол партии и ее разложение пытался остановить прибывший из Парижа Г. Лопатин. В Петербург он явился с планом реорганизации управления партией; во главе ее ставилась распорядительная комиссия в составе самого Лопатина, Сухомлина и Саловой, коим заграничный Комитет делегировал свои права.

    Атаку против проекта Лопатина, подвергая его, в связи с действиями заграничников, резкой критике, повел ветеран Народной Воли — М. П. Он доказывал Лопатину, что партии Н. В. почти не существует. Если ее воскрешать, то нужно организовать вновь, а пока всякие выступления партии следует прекратить, иначе революционное движение затормозится на несколько лет.

    Г. Лопатин упрекал М. П. в том, что тот разрушает партию, вносит в ряды ее членов раздор, который сказывается не только в группах, наиболее близких Лопатину, но и в самых широких слоях партии. Лопатин рассчитывал, что в силу своего авторитета он заставит М. П. быть уступчивым, но, встретив с его стороны упорное сопротивление, он разгорячился настолько, что спорившие стали один против другого в угрожающие позы с приподнятыми кулаками. Все присутствовавшие в тот момент растерялись, кроме Якубовича, который стал между Лопатиным и Овчинниковым.

    С этих пор, несмотря на приглашения, посылаемые Лопатиным, М. П. перестал ходить на заседания Центральн. Исполнит. Комиссии, которая должна была заменить в России Исполнительный Комитет.

    Так как члены Исполн. К-та партии Молодой Народной Воли были слишком молоды (Якубовичу, наприм., было 24 г.), что могло умалить авторитет партии, то в качестве руководителя ее был избран Мих. Павлович, за которым давно установилось прозвище «Дед» [* Якубович в показаниях, данных на дознании, конечно, не с целью выгородить себя и взвалить всю вину на «Деда», утверждает, что сам он «со всем жаром кабинетного убеждения» стал помогать молодой партии в теоретической (литературной) ее борьбе с революционными группами и кружками, и что «молодую партию» составлял, собственно говоря, Овчинников. Этим он определенно указывает на первую роль М. П. в партии Молодой Народной Воли и не считает себя вправе оспаривать ее. «Обзор важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях империи, за время с 1-го июля 1884 г. по 1-е января 1885 г., по делам о государственных преступлениях». IX, стр. 53. Там же «программа организации молодой партии Народной Воли». Приложение III, стр. 97-100.].

    С первых же дней своего существования молодая партия, чтобы чем-либо проявить себя, постановила организовать покушение на графа Д. Толстого. На М. П. выпал жребий быть исполнителем приговора. Убийство Толстого должно было произойти по пути следования его во дворец для доклада, куда министр обычно ездил в 11 час. утра три раза в неделю. В эти часы М. П. разгуливал по Б. Морской, следя за выездом министра.

    «Должен сознаться, вспоминает М. П., что я, как опытный в то время революционер, отлично понимал, что задуманное по такому плану покушение не удастся. В момент выезда министра Морская улица, на которой жил министр, кишела департаментскими чиновниками, жандармами, филерами. Достаточно было при таких условиях, хотя немного приблизиться к карете министра, чтобы оказаться в руках охранителей» [* Из записной тетради М. П.]. Об этом М. П. докладывал К-ту, но тот настаивал на выполнении плана.

    Толстой, однако, вскоре выехал из Петербурга, а по возвращении заболел и не выходил из дому. К тому же и сам М. П. был вызван в Москву для организации ячеек Молодой Народной Воли. В этот короткий промежуток времени М. П. удалось в новой роли руководителя партии блеснуть всеми цветами радуги своих недюжинных способностей, но очень скоро, помимо воли мятежного деда, наступили дни заката его народовольческой деятельности.

    Когда в Москве ему стало известно, что студент старшего курса Петровской Академии Палладин (позже профессор той же Академии) поступил в охранку, М. П. пожелал с ним повидаться. На вопрос, предложенный М. П. при свидании, Палладин, зная, что имеет дело со старым народовольцем, сразу ответил, что действительно служит в охранке, но с тою целью, чтобы сообщать партии секретные сведения охранного отделения. В доказательство правоты своих слов Палладин сообщил М. П., что через три дня он будет вызван телеграммой в С.-Петербург, через три же дня по приезде туда его вызовут в Москву, где и арестуют. Палладин говорил это старому народовольцу для того, чтобы тот был готов ко всякого рода случайностям.

    Действительно М. П. был вызван в Петербург в тот момент, когда выяснилась невозможность соглашения Молодой Воли со старым Исполнительным К-том. Тогда же в типографии Молодой Воли (в Дерпте) была отпечатана прокламация, извещавшая о разделении партии Народной Воли на две самостоятельных организации и излагавшая программу Молодой Воли.

    Через несколько дней по приезде в Петербург М. П. вызывают в Москву. Не придавая значения сообщению Палладина, М. П. не принял нужных мер предосторожности и под самой Москвой был снят с поезда жандармами. То было в апреле 1884 г. [* «Москва имела, как и Петроград, своего предателя в лице «революционера Михаила Александровича», — пишет в своих записках М. П., не называя, однако, фамилии этого предателя.].

    С арестом М. П. Молодая Воля приуныла, а когда через полгода был арестован и П. Ф. Якубович, партия была почти смята, ибо в ее рядах остались молодые и малоопытные революционеры, которым не под силу было «в междоусобной партийной борьбе» высоко держать знамя Молодой Воли, и они пошли на уступки.

    О тюремной жизни «Деда» за этот период мало сведений. В тюрьме он встретился с одним из юных соратников Молодой Народной Воли И. И. Поповым.

    «С Овчинниковым, пишет в своих воспоминаниях И. И. Попов, у меня было не мало общих дел, и мы могли сговориться. «Дед» не любил перестукиваться, и наши беседы происходили в «Клубе». В этих беседах М. П. изливал свою душу, сетовал на парижский центр за Дегаева. Он считал, что после «дегаевщины» всякие обязательства к Тихомирову, Ошаниной и др., даже к Исполнительному Комитету, сняты с него, упрекал нас, что мы не довели до конца организацию «Молодой Народной Воли». Дегаеву не должно быть прощения, даже если бы он выдал только одну Веру Фигнер; но он провалил и военную организацию и наделал таких бед партии, что никакие Судейкины и их убийства не могут компенсировать этих бед»... [* И. И. Попов: «Минувшее и пережитое», воспоминания за 30 лет. Петербург, «Колос», 1924, стр. 147.].

    Деятельность М. П. не была вскрыта следственной властью. Он, как и некоторые из его соратников, отделался административной ссылкой.

    Вся деятельность М. П. говорит за то, что он был горячо предан революционному делу, на служение которому отдал себя. М. П. не был заговорщиком в полном смысле этого слова. Вся борьба его с центром и делегацией Исполнительного К-та защищаемые им основы партии Молодой Народной Воли показывают, что он был общественник и сторонник участия народных масс в революционном движении, а не исключительно боевых действий отдельных групп, тайной организации. Он весь был во власти одной идеи, его жизнь была жизнью энтузиаста, для которого в мире не существовало ничего выше и важнее интересов той партии, ради торжества которой он готов был жертвовать собою. Вот почему деятельность М. П.. как активного народовольца, неотделима от деятельности партии.

    С 1887 г. М. П. высылается на поселение в далекую Олекму. Там, среди дикой тайги и поселений якутов, для него были отрезаны пути к революционной деятельности.

    Кипучая энергия, пытливый ум, живая натура побежденного в борьбе роковой звали его в новом краю невзгод и ссылки к неустанной работе, к труду. Отдавшись изучению нового края, его обитателей, общества, М. П. обнаружил многогранность своей натуры, в нем проснулся недюжинный археолог и талантливый этнограф [* Об этом смотри пр. Петри: «М. П. Овчинников как археолог» («Сибирские Огни», 1922 г., кн. IV); П. Хороших: «Овчинников как краевед» («Сибирская Живая Старина», 1924 г., вып. II); пр. Огородников: «М. П. Овчинников». «Дальне-Восточный Телеграф», 1921 г., № 7.].

    Правда, на досуге, вдали от продолжавшейся борьбы за лучшее будущее, М. П., проанализировав факты своей полной тревог и опасностей жизни, спокойно взвесив условия, среди которых приходилось вести политическую борьбу в 70-80 г.г., во многом разочаровался, нашел детски-наивным, но все же можно смело сказать, что ветеран Народной Воли до гробовой доски сохранил полностью мировоззрение революционного народничества 70-х годов и веру в осуществление тех идеалов, увлечение которыми он искупил ценою тяжелой жизни в таежном Сибирском захолустье.

    Б. Кубалов.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 5 (12). Москва. 1924. С. 78-105./

 

 

    В. И. Сухомлин

                                                      О предательстве М. Овчинникова

    В № 5 (12) нашего журнала за 1924 год помещена биография М. П. Овчинникова, составленная его почитателем Б. Г. Кубаловым на основании рассказов и рукописей покойного. Эта статья произвела на меня в высшей степени странное впечатление. Не говоря уже о многих ошибках в сообщении фактов, естественных в воспоминаниях о давно минувших временах, меня поразило удивительное ослепление автора, поместившего в конце своей статьи на стр. 105 следующие строки: «Деятельность М. П. (т. е. Овчинникова) не была открыта следственною властью. Он, как и некоторые из его соратников, отделался административной ссылкой». И это после того, как он подробно рассказал о многочисленных революционных поручениях, которые ему давал с ведома Судейкина Дегаев, и, наконец, после рассказанных на стр. 98 смотрин жандармами, коим его подверг Дагаев в Воскресенском трактире. Рассказ этот Б. Г. Кубалов заканчивает следующими словами: «Сердце не обмануло М. П. В трактире Дегаев выдавал головой своего товарища Судейкину, Страхову и Оноприенко», — тому самому жандармскому полковнику Оноприенко, которому впоследствии было поручено производство дознания но делу Лопатина, Якубовича и Овчинникова. И после сообщения всех этих удивительных фактов автору не приходит в голову вопрос, каким это образом человек, лишенный по суду всех особых прав и преимуществ и сосланный на всю жизнь в Сибирь, после побега с места ссылки и проживания в течение трех лет на нелегальном положении, отделался одной административной ссылкой на 5 лет, когда уже за один побег из пределов Сибири виновный должен был быть подвергнут каторжным работам, кажется, от 2 до 4 лет.

    Лично для меня причина этой удивительной гуманности властей по отношению к Овчинникову не возбуждала никаких сомнений в виду следующих обстоятельств.

    Дело Г. А. Лопатина, к которому я был привлечен, цели, под общим руководством жандармского полковника Оноприенко, прокуроры Котляревский и Богданович. Во время одного из допросов на Гороховой, куда меня привозили из Петропавловской крепости, тов. прокурора Богданович показал мне фотографическую карточку Овчинникова и спросил, знаю ли я изображенное на ней лицо. На мой отрицательный ответ присутствовавший на допросе Котляревскпй сказал:

    — Всмотритесь хорошенько. Это Овчинников. Вы его не узнаете, вероятно, потому, что видели его всего один раз в квартире курсистки П. (я, к сожалению, забыл ее фамилию, кажется, Познер или Полнер), которая проживала в доме на углу Пантелеймоновской и Литейного. Вспомните! Вы еще спорили с ним об аграрном и фабричном терроре, отстаивая необходимость исключительно центрального, политического террора. Запирательство совершенно излишне: ведь, мы, как видите, и так все знаем.

    После вторичного моего отрицания меня отправили в крепость, где я на досуге стал размышлять по поводу услышанного. Я знал достоверно, что за мною слежки не было. «Допустим, — говорил я себе, — что у квартиры курсистки П. стоял сыщик, который после моего ареста (я вспомнил, как меня показывали целой своре сыщиков на дворе дома, что на Гороховой) признал во мне лицо, посетившее квартиру П., когда в ней был Овчинников. Сделаем еще более смелое допущение: за Овчинниковым следили по пятам, а потому могли знать, что он только один раз имел со мною свидание, — все же остается вопрос, откуда Котлярсвский узнал, о чем велась у нас с Овчинниковым беседа. В комнате, где я встретился с Овчинниковым, находилась курсистка П. с несколькими подругами, но тотчас же после моего появления все они удалились в другую комнату, и мы вели разговор с глазу на глаз. Заподозрить П. нельзя было уже и потому, что она находилась в другой комнате не одна и не могла в присутствии подруг подслушивать наш разговор». Оставался одни вывод, который я и сделал, что Овчинников выдает.

    Приблизительно через полгода после этого допроса меня снова доставили па Гороховую и провели прямо в кабинет прокурора Котляревского. Он встретил меня очень приветливо и сообщил мне, что весьма сочувствует горю моей семьи и потому-де решил, вопреки всем правилам, дать мне личное свидание с женой. После 10-минутного свидания, происходившего в его присутствии, когда жена удалилась, он, со свойственным этому соратнику Судейкина лицемерием, стал уверять меня, что я ему очень нравлюсь, что поэтому он от всей души желает закончить мое дело в административном порядке и что единственным препятствием служит мое бесполезное запирательство и упорное отрицание фактов, им хорошо известных.

    — Государь-император, — сказал он, — которому мы еженедельно докладываем о ходе дознания по делу Лопатина, ни за что не согласится на такой исход дела человека, отказывающегося хоть чем-нибудь помочь выяснению дела. Я вполне понимаю, — продолжал он, — что вы не желаете и не можете по своей честной натуре быть предателем, и далек от тою, чтобы требовать от вас этого. Я дам вам полную возможность ознакомиться с показаниями всех прикосновенных к делу лиц. Вы все основательно обдумаете и подтвердите лишь то, что нам и без того известно, так, чтобы решительно никому не повредить. Если вы боитесь, что письменные показания ваши могут скомпрометировать вас в глазах товарищей, то я даже согласен, чтобы вы поступили так, как это сделал Овчинников. Он отказался от дачи каких-либо письменных показаний и устно рассказал нам лишь то, что нашел возможным рассказать. Как человек умный и опытный, он, конечно, о многом умолчал, и могу вас уверить, что своими показаниями он принес пользу не только себе, но и многим товарищам, которым мы придавали серьезное значение и невиновность которых он нам выяснил. После доклада государю о его показаниях, последний согласился закончить его дело в административном порядке ссылкою на 5 лет. А, ведь, Овчинников не вам чета. Он рецидивист, бежал из Сибири, целых три года был нелегальным и был настоящим главарем партии. Если вы дадите, хотя по видимости, откровенные показания, то я вам ручаюсь за скорое окончание вашего дела административной высылкой.

    Конечно, эту речь Котляревского я передаю не текстуально, но за подлинность ее смысла и духа ручаюсь.

    Выслушав эту хитроумную рацею, я поблагодарил Котляревского за его добрые намерения, но категорически заявил, что, зная свою неповинность в приписываемых мне преступлениях и твердо веря в правосудие, я предпочитаю еще потерпеть и дождаться суда, который меня должен совсем оправдать...

    После этой беседы у меня не осталось никакого сомнения в предательстве Овчинникова [* Михаил Петрович Орлов разрешил мне опубликовать наш разговор с ним об Овчинникове. Орлов сидел одновременно с ним в тюрьме; там же был товарищ, арестованный по указанию Овчинникова. Этот товарищ рассказал следующее: Овчинников, приехав в Петербург, завез на квартиру этого товарища свои чемодан, в котором была блуза, испачканная типографскими красками. Арестованный Овчинников указал жандармам адрес этого человека, а на допросе отказался признать чемодан своим. Подтверждение всего этого Орлов сам потом услышал из уст самого Овчинникова, который приходил в тюрьму к оговоренному им товарищу извиняться, что он его выдал. Прим. Е. Ковальской.].

    После суда, по дороге на каторгу, я рассказал П. Ф. Якубовичу все вышеизложенное. Он был очень огорчен, сказал, что и у него зарождались подобные подозрения, но что, привыкнув уважать Овчинникова, как старого деятеля, он старался отгонять от себя подобные насчет его мысли. Затем, со свойственным Петру Филипповичу добросердечием, он стал приискивать ему некоторые оправдания и в заключение сказал:

    — Вы, конечно, правы, но какой смысл оглашать это? Теперь он безвреден, а, между тем, слухи о таком падении старого народовольца, пользующегося популярностью в широких кругах молодежи, будет иметь крайне деморализующее влияние. Не лучше ли навсегда скрыть в интересах общего дела этот печальный факт?

    Я согласился с этими доводами, а потому до сих пор не оглашал этих сведений.

    Не огласив их при жизни Овчинникова, я тем более не считал для себя удобным сообщать о них после его смерти. Кроме того, надо иметь в виду, что мои показания являются в сущности голословными, если Овчинников, как утверждал Котляревский, не давал письменных показаний. Друзья Овчинникова могли бы на законном основании предъявить отвод моим показаниям, как данным после того, как обвиняемый лишился возможности защищаться.

    Я и, действительно, не взялся бы за перо, если бы вопрос состоял только в обвинении Овчинникова.

    Но дело не в этом. В статье Б. Г. Кубалова брошена некоторая неблаговидная тень на безукоризненную репутацию покойного товарища нашего, П. Ф. Якубовича.

    В примечании к стр. 103 со ссылкою на обозрение важнейших дознаний, производившихся в жандармских управлениях империи (IX, стр. 53), сказано: «Якубович в показаниях, данных на дознании, конечно, не с целью выгородить себя и взвалить всю вину на «Деда» (т. е. Овчинникова), утверждает, что сам он «со всем жаром кабинетного убеждения» стал помогать молодой партии в теоретической (литературной) ее борьбе с революционными группами и кружками и что «молодую партию» составлял, собственно говоря, Овчинников. Этим он определенно указывает на первую роль М. П. (Овчинникова) в партии Молодой Народной Воли и не считает себя в праве оспаривать ее».

    Меня эти строки ошеломили. Ни на минуту я не сомневался в том, что «Петр Филиппович не мог в своих показаниях жандармам, якобы «не с целью выгородить себя» и вообще ни при каких условиях, оговорить кого бы то ни было, указывая на его роль в организации.

    В качестве сопроцессника, я почувствовал себя нравственно обязанным опровергнуть это двусмысленное обвинение, по меньшей мере, в оплошности высокочтимого товарища, но сделать это надо было документально, ибо, как никак, автор статьи ссылается на документы, хотя и жандармского происхождения. Из-за этого дело замедлилось.

    Теперь, получив доступ в Центрархив, я могу дать исчерпывающие доказательства того, что вышеприведенные строки из примечания к стр. 103 являются чистейшей ошибкой.

    На стр. 53 IX обзора — об отношении Якубовича к Овчинникову сказано только следующее: «Якубович объяснил, что после перехода его на нелегальное положение, он познакомился с принципами вновь образовавшейся «молодой партии» и «со всем жаром кабинетного убеждения» стал помогать ей в теоретической (литературной) борьбе с революционными группами и кружками. Из лиц, составлявших в то время «молодую партию», Якубович называет только Овчинникова, с которым еще прежде его познакомил Дегаев». И больше ничего в обзоре не сказано. Откуда взял Б. Г. Кубалов, что «молодую партию составлял, собственно говоря, Овчинников» и что Якубович «определенно указывает на первую роль Овчинникова в партии Молодой Народной Воли и не считает себя в праве оспаривать ее», — неизвестно. По-видимому, это — произвольный вывод автора из слов жандармского обзора, что Якубович «из лиц, составлявших «молодую партию», называет только Овчинникова».

    Жандармы составляли свои секретные обзоры, предназначаемые для руководства чинам жандармских управлений, на основании актов дознаний. Делали они это, как я убедился, довольно добросовестно, так как не в их интересах вводить самих себя в заблуждение. «Посмотрим, действительно ли Якубович указал на Овчинникова, как на одного из лиц, составлявших молодую партию.

    Да, указал, — но вот при каких обстоятельствах. Якубович был арестован только 15 ноября 1884 г. Между тем, в деле Лопатина имеется собственноручное показание Михаила Овчинникова от 5 июля 84 года, т. е. за 4 месяца до ареста Якубовича, когда последний был на свободе на нелегальном положении. По-видимому, это — единственное письменное показание Овчинникова, других найти мне не удалось. Если это так, то можно допустить, что Котляревский не совсем врал, говоря, что Овчинников не давал письменных показаний, но просто забыл об этом его первом и последнем показании на бумаге. Привожу его целиком, так как оно вполне подтверждает мое заключение о характере показаний Овчинникова.

    Протокол № 28 от 5 июля 1884 года.

    «По поводу предъявленной мне рукописи на 5 почтовых листах, начинающейся словами!: «После победы, которую партия Народной Воли одержала 1-го марта», заявляю следующее: проживая в начале 1883 года в Петербурге, я познакомился со студ. Хаимом Ратнером, адрес которого я получил в Минске от товарища его по университету Николая Зоханова. Я ему сообщил, что по рукам ходит статья, предназначенная для журнала «Народная Воля». Тогда Ратнер обратился ко мне с просьбою достать эту статью, что я ему и обещал. Зная, что Петр Якубович близко стоит к членам революционной партии, я обратился к нему с просьбою достать мне эту статью и, получив таковую от Якубовича, я отнес ее Ратнеру. Это — та самая статья, которую вы мне ныне предъявляете (была предъявлена рукопись, отобранная у Хаима Ратнера). Бывая у Ратнера, я решительно никого не встречал. Из разговоров с Ратнером я мог заключить, что он принадлежит к так называемому кружку белоруссов. Этим я объясняю нахождение у него гектографированного журнала «Гомон», который мне неоднократно приходилось у него видеть. Кто именно приносил к Ратнеру этот журнал, я не знаю. Фамилии представителя кружка белоруссов назвать не желаю. Знаком ли Ратнер с Якубовичем, не знаю, хотя он, Ратнер, мне говорил, что знаком с некоторыми из революционных деятелей, но фамилий их мне не называл. О том, что я был нелегальный, Ратнеру было известно, и мне раза 3-4 приходилось у него ночевать».

    Итак, Овчинников первый признал свое знакомство с Якубовичем и, заметьте, тогда, когда Якубович был на свободе. Затем у Овчинникова нашли записную книжку, из которой он не потрудился вырвать несколько листков, на которых Якубович своею рукой набросал план организации «Молодой Партии Народной Воли». Понятно, что и показания Овчинникова, и записная его книжка были предъявлены жандармами Якубовичу, и для него отнюдь не было обязательным отрицать свое знакомство с Овчинниковым.

    Что жандармы были правы, указав в обзоре, что Якубович назвал только одного Овчинникова, видно по следующей выдержке из показаний Якубовича от 18 мая 1885 года (протокол № 57, хранящийся в деле Лопатина):

    «Не желая называть по именам лиц, бывших вместе со мною в организации Молодой Партии, я могу сказать здесь несколько слов только об одном Овчинникове. «Как я и раньше сказал, он своим появлением в Петербурге повлиял лично на меня в том смысле, что его недальновидное раздражение против воображаемого (а не действительного) Комитета сообщилось также и мне или, вернее, усилило существовавшее раньше во мне раздражение, и этим он повлиял косвенно и совершенно бессознательно на создание Молодой Партии, так как в этом создании я играл не последнюю роль. Но никакого деятельного и сознательного участия в попытках Молодой Партии организоваться, создать программу и приступить к деятельности он не принимал. Будучи популярен среди молодежи, как лично симпатичный и уже немолодой революционер, он стоял в то же время совершенно одиноко и одинаково в стороне от обеих споривших групп».

    Каждому, прочитавшему эту выдержку из показаний Якубовича, я думаю, вполне ясно, насколько необоснованно было утверждение, будто Якубович «определенно указывает на первую роль М. П. Овчинникова в партии Молодой Народной Воли и не считает себя в праве оспаривать ее».

    В другом месте того же показания от 18 мая Петр Филиппович дает следующую характеристику Овчинникова, каясь со свойственной ему искренностью в своем временном «бунте» против Исполнительного Комитета партии «Народная Воля»...

    ...«Таким образом, я возвратился (из Киева) 3-го февраля в СПБ уже бунтовщиком в полном смысле этого слова, — человеком, не признававшим никаких организационных авторитетов. Но открытый мятеж против Комитета я поднял только тогда, когда и конце февраля приехал из провинции Овчинников, сидевший там все время в полном неведении и страшно вооруженный против какого-то Стася, которого он чуть ли не отождествлял (совершенно ошибочно, как я потом узнал) с Исполнительным Комитетом. До тех пор я знал Овчинникова только как человека, и для меня было неизвестно, что он при всех своих личных прекрасных качествах, при всей своей честности, как деятель, был совершенно недалек, узок и неспособен. Поэтому, появление его в нашей наэлектризованной уже молодой среде было каплей, переполнившей чашу».

    Думаю, что на этом можно закончить и что светлейший образ поэта-революционера можно считать совершенно очищенным от той тени, которую набросил на него, надеемся, совершенно ненамеренно, апологет покойного Овчинникова.

    /Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 3 (24) Партия «Народная Воля». Москва. 1926. С. 145-151./