ПРЕДИСЛОВИЕ.
Так называемая «Галерея Императора Петра І» в настоящее время представляет собою наиболее полное собрание вещей, принадлежавших Петру Великому или напоминающих о нем. Хотя мысль о сосредоточении всех таких вещей в одном месте возникла вскоре после смерти Петра Великого, но осуществление этой мысли восходит к 1848 г., когда, по повелению Императора Николая I, Галерея Зимнего Дворца была переименована в Галерею Петра Великого с тем, чтобы в ней преимущественно хранились вещи, ему принадлежавшие.
В состав Галереи вошли, таким образом, предметы, сохранявшиеся: 1) при Императорской Академии Наук (в здании Кунсткамеры), в отделении, называвшемся «Кабинет Петра Великого», 2) во дворцах: Зимнем, Екатерингофском, Марлинском в Петергофе и Ораниенбаумском, 3) в Придворной Конторе, 4) в Музее Конюшенного Двора, 5) в Императорском Эрмитаже и в его Минц-Кабинете и других учреждениях.
В течение шестидесяти лет Галерея находилась в ведении II Отделения Императорского Эрмитажа.
В 1909 г. возникла мысль об устройстве в память Императора Петра Великого особого Музея, который бы заключал в себе предметы, посвященные жизни и деятельности Великого Преобразователя России. Устроить такой Музей было предположено при Музее Антропологии и Этнографии, так как последний является истинным детищем Петра Великого, им основан и доныне сохраняет в своих стенах ценные собрания, лично добытые Петром Великим, и, кроме того, по случаю двухсотлетия основания С.-Петербурга (ныне: Петроград), этому Музею присвоено название: Музей имени Императора Петра Великого.
Мысль об устройстве предположенного Музея удостоилась Высочайшего одобрения, но так как осуществление этой мысли оказалось возможным лишь при том условии, если в основу Музея будет положена Петровская Галерея Императорского Эрмитажа, то в 1909 г. воспоследовало Высочайшее соизволение на передачу ее коллекций в Музей Антропологии и Этнографии.
Передача имущества Петровской Галереи была закончена осенью 1910 года.
Под Галерею в здании Музея Антропологии и Этнографии отведены в третьем этаже четыре комнаты, в коих и размещены все полученные предметы. Систематическое распределение и размещение предметов было закончено к 1912 году, и 20 мая этого года, согласно Высочайшему повелению, Галерея Императора Петра I была торжественно открыта для публики.
Краткие сведения о предметах, размещенных ныне в Петровской Галерее, даваемые ниже, представляют собою сжатую сводку того, что сохранилось о них как в рукописных, так и в печатных материалах. Сведения эти, при всей их краткости, невольно зарождают в читателе желание самому взглянуть на предметы, о которых идет речь и которые все носят на себе в той или другой степени печать гения Петра Великого.
При ближайшем рассмотрении собранных в Галлерее предметов, каждый невольно поражается разнообразием интересов Петра Великого и его неутомимой энергией, дававшей ему возможность, не взирая на массу сложных государственных дел, уделять время науке, искусству и ремеслам и собственноручно заниматься такими работами, для исполнения которых нужна многолетняя специальная подготовка.
[С. I-III.]
.png)
Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.
Кэскилена Байтунова-Игидэй,
Койданава
В. Н. Гинев
Эдуард Карлович Пекарский: от революции к этнографии
24 декабря 1879 г. в Москве был арестован бывший студент Харьковского ветеринарного института дворянин польского происхождения, член народнической организации «Земля и воля» Эдуард Карлович Пекарский. После годичного тюремного заключения Московский военно-окружной суд 11 января 1881 г. приговорил его к лишению всех прав состояния и к 15 годам каторжных работ. Во внимание к молодости осужденного и его слабому здоровью приговор, однако, был смягчен, и каторгу заменили ссылкой в отдаленнейшие места Восточной Сибири. (1) Незадолго до суда Пекарскому исполнилось 22 года; в Сибири ему суждено было провести следующие двадцать четыре.
Через 50 лет после того, как Э. К. Пекарскому был зачитан в Москве суровый приговор, им было получено, на этот раз в Ленинграде, на бланке непременного секретаря Академии наук СССР неизмеримо более приятное уведомление:
«12 февраля 1931 г.
Многоуважаемый Эдуард Карлович.
Академия наук СССР, желая выразить свое глубокое уважение к ученым заслугам Вашим, избрала Вас в Общем Собрании АН 1-го сего февраля в свои Почетные члены». (2)
От члена народнических кружков и «Земли и воли» до почетного члена советской Академии наук — таковы вехи жизненного пути российского революционера, а впоследствии широко известного этнографа, создателя «Словаря якутского языка» Эдуарда Карловича Пекарского (1858-1934).
* * *
На народническую стезю Э. К. Пекарский вступил еще в доземлевольческий период, в 1874 г., учась в таганрогской гимназии. Переехав в 1875 г. в Чернигов, он и там стал членом местного нелегального гимназического кружка, а поступив в 1877 г. в Харьковский ветеринарный институт, вошел в харьковский студенческий кружок, которым руководил Д. Т. Буцинский, приговоренный в 1880 г. Киевским военно-окружным судом к 20 годам каторги и умерший в 1891 г. в Шлиссельбургской каторжной тюрьме. (3)
Поступив на первый курс Харьковского ветеринарного института, Э. К. Пекарский, по его воспоминаниям, «сейчас же приступил не столько к изучению наук, сколько к знакомству с <...> новыми товарищами и быстро окунулся в студенческую среду». «Большинство студентов было настроено прогрессивно, чтобы не сказать революционно; таково было тогда общее настроение молодежи — и мне легко было найти товарищей, сродных мне по духу, темпераменту и настроениям. Кружковая студенческая жизнь целиком захватывала человека, обладающего сколько-нибудь общественным инстинктом, и я, с первого же момента вступления в учебное заведение, — одно из наиболее свободных и, так сказать, радикальных, того времени — завертелся в общих студенческих интересах, не лишенных значительного революционного оттенка». (4)
Студенческие волнения в Харьковском ветеринарном институте осенью 1878 г., в которых активное участие принял Э. К. Пекарский, начались на почве сугубо студенческих требований: студенты периодически протестовали против стеснений, введенных Министерством просвещения еще в начале 1860-х гг. Но в 1878 г. волнения студентов, начавшись в Харькове и поддержанные в Петербурге студентами университета и Медико-хирургической академии, приобрели политический оттенок — по существу они поставили вопрос о гражданских правах личности в России.
Организация «Земля и воля» откликнулась на выступления студентов в Харькове и Петербурге двумя прокламациями: «Ко всем, кому ведать надлежит» и «К обществу». (5) Подробное описание действий студентов и противостоявших им институтских и полицейских властей появилось во втором номере газеты «Земля и воля», вышедшем в декабре 1878 г. Все это придало выступлениям студентов общероссийское звучание.
Э. К. Пекарский написал о событиях в Харьковском ветеринарном институте много позднее, в 1922 г., будучи уже сотрудником Музея антропологии и этнографии Академии наук СССР и членом Ленинградского отделения всесоюзного Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Воспоминания Э. К. Пекарского, сохранившиеся в его личном фонде в ПФА РАН, добавляют некоторые новые штрихи к тому, что уже известно историкам. Извлечения из этих воспоминаний впервые публикуются в данной статье.
Предоставим слово Эдуарду Карловичу Пекарскому.
«<...> В Харьков я приехал в конце лета 1877 г., где и без труда поступил в Х[арьковски]й ветер[инарный] институт, студенты коего первые два курса проходили вместе со студентами университета по всем общеобразовательным наукам, преподававшимся на медицинском факультете, кроме анатомии человека. В вете[ринарном] и[нститу]те мы слушали лекции по сравнительной анатомии животных и сельскому хозяйству. Т[ак] к[ак] целью моего поступления в ветеринарный и[нститу]т было желание дальше развивать себя в революционном направлении, то я стал искать соответственных знакомств; вскоре я познакомился с приехавшими в и[нститу]т в то же лето из Петербурга студентами ветеринарного отделения Медико-хирург[ической] академии Бовбельским — поляком по происхождению, о котором в „Русском богатстве” довольно подробно писал О. В. Аптекман. Насколько помню, Б[овбельски]й был прислан в Харьков студентами Медико-хирург[ической] академии в качестве делегата для упрочения революционного настроения среди харьковских студентов. Действительно, первое время Б[овбельски]й производил на более молодых своих товарищей импонирующее впечатление, прежде всего своею наружностью. Серьезное лицо, со сдвинутыми бровями с развернутой перед ним книгой и устремленным куда-то задумчивым взором. При этом некоторая сдержанная молчаливость, а если что-либо им и говорилось, то говорилось довольно авторитетно. Сначала я подпал под его влияние, и мы поселились вместе на квартире у одного чиновника, куда именно ходил и что именно делал Бовбельский вне стен института и университета, я не знал и не считал удобным расспрашивать. Я заранее предположил, что человек ходит по делам важным, конспиративным, и этим своим предположением я и довольствовался. По мере моего знакомства со студентами института и университета я очутился вскоре членом студенческого кружка Дмитрия Буцинского (Митенька Буцинский), очень симпатичного, кстати сказать, человека. Собирался кружок первоначально в обширном университетском саду, но вскоре конспиративные соображения заставили кружок перенести свои собрания в частную квартиру, в одном из заседаний кружка, в котором крупную роль играл студент Михайлов (который из многих Михайловых?), Попов (имя, отчество не помню) и Василий Степанович Ефремов, был поднят вопрос о порядке вступления новых членов, причем вопрос этот решался в таком смысле, что для вступления достаточно рекомендации одного члена, я держался совершенно противоположной точки зрения и доказывал, что положиться на рекомендацию не только одного, но и 2 членов в смысле полного доверия к незнакомому еще человеку я не могу. Был поставлен вопрос, подчиняюсь ли я общему решению в данном случае; я ответил отрицательно, и мне было объявлено, что я не могу считаться членом кружка и должен буду его покинуть. Я остался при своем мнении и скрепя сердце ушел из кружка. Но это обстоятельство нисколько не повлияло на наши товарищеские отношения и не помешало мне принимать деятельное участие во всех студенческих делах и предприятиях. <...>
Помню, на одной из сходок Бовбельский особенно горячо призывал студентов учиться тому или другому ремеслу, чтобы легче было в качестве ремесленника сближаться с крестьянами и рабочими. Обучение ремеслу рекомендовалось всем тем, кто считал себя революционно настроенным и готовящимся идти в народ. Я выступил на этой сходке в качестве оппонента, указав, что мне приходится не в первый раз уже слушать призывы к обучению ремеслу, но что я, к сожалению, вовсе не вижу, чтобы сами призывающие делали какие-либо шаги в этом направлении. Я не был опытным оратором и сбить меня с занятой позиции было нетрудно, достаточно было одному студенту Подгоевскому, издателю университетских литографированных лекций, прервать меня и сказать: „Вот вы сказали — во-первых, а что же во-вторых?”. Я смешался и конфузливо кое-как закончил свою речь.
Тем не менее по окончанию сходки Стеблин-Каменский и Яцевич убедительно просили меня не делать подобных выступлений, так как я порчу дело. Мне вообще не нравилась фразистость в речах, чем, по-видимому, и ограничивалась революционность многих студентов. Еще вспоминаю о сходке, на которой решался вопрос о необходимости подать [петицию] ожидавшемуся наследнику о даровании студентам тех или иных свобод в виде разрешения иметь свою библиотеку, свою кассу, свою столовую и т. д., и в этом вопросе я был в оппозиции, указывая, что нужно не просить о даровании свобод как милости, а требовать как неотъемлемого права студентов свободно собираться, обсуждать и устраивать свои дела, только то будет прочно, что завоевано, а не даровано, как милость, которая всегда может быть отнята. Это не помешало, однако, подчиниться большинству и переписывать набело составленную на имя наследника петицию.
Во многих университетах происходили так называемые беспорядки, за которые участников пересылали через Харьков в разные провинциальные города. Харьковское студенчество старалось узнать время прибытия того или другого административно ссылаемого, встретить его на вокзале, воспользоваться при этом возможностью произнести зажигательные спичи как в целях пропаганды, так и в целях нравственной поддержки ссылаемого товарища, старалось снабдить его всем необходимым (деньгами и вещами) и даже в особых случаях добиваться от администрации тех или других льгот, по одному такому случаю вся масса студенчества явилась раз ночью к дому генерала-губернатора князя Кропоткина и настояла на том, чтобы он вышел к студентам на объяснение. Под влиянием сведений о студенческом брожении и о крутых мерах, принимаемых администрацией, харьковское студенчество тоже заволновалось, и начались ежедневные сходки для обсуждения вопроса о том, как должно реагировать студенчество на меры правительства. В это время у меня поселился после Бовбельского студент-ветеринар Солонина — сын Островского Черниговской губ. станового пристава. Отправившись вместе с ним утром в университет, мы застали около входных дверей читавших вывешенное объявление, что университет закрыт и лекции читаться не будут, переговоривши с товарищами о том, что нам будет необходимо собраться и потребовать открытия университетских дверей, мы ушли в кухмистерскую, чтобы пообедать, а затем чтобы снова вернуться в университет; когда, отобедавши, мы отправились, согласно обещанию, по направлению к университету, то не доходя до него около ближайшей части заметили массу казаков, расположившихся неизвестно для какой цели. Мы поспешно и с тревогой направились к университету, но оказалось, что мы опоздали, все уже было кончено, на скопившуюся около университета толпу студентов совершенно неожиданно нагрянули казаки с нагайками в руках, и, разгоняя толпу, беспощадно избивали нагайками так, что многих пришлось унести в больницу <...>
Почти во всех университетских городах в это время среди студентов замечалось сильное брожение, которое искало для себя исходных путей и должно было проявиться более или менее активно в какой-либо форме, иногда под влиянием, казалось бы, довольно незначительных причин. Оглядываясь назад, с трудом верится, что намерения одного из профессоров ветеринарного института в Харькове ввести в институте нечто вроде кондуитных списков, могли вызвать бурные волнения среди студентов, а между тем это было так. Профессор сравнительной анатомии Журавский решил завести наблюдения за правильностью посещений студентами его лекций и за приготовлением анатомических препаратов. Когда весть об этом распространилась между всеми студентами, главным образом, между перво- и второкурсниками, то решено было по принятому среди студентов обычаю освистать на ближайшей лекции. Сказано — сделано. Аудитория, в которой читалась анатомия, была переполнена студентами всех курсов. Едва профессор вошел в аудиторию, как начался свист и шиканье. Профессор, не входя на кафедру, стоял на одном месте, как бы выжидая окончания свиста, свист продолжался все сильнее и сильнее, но профессор продолжал стоять на прежнем месте. Начались крики: „Вон”, стучанье палками об пол, махание шляпами, но профессор стоически выдерживал свою роль. Наконец, несколько человек, сидевших на нижней скамье, самые нетерпеливые, вскочили со своих мест и подбежали к профессору с требованием, чтобы он немедленно убрался из аудитории. Когда же и это не помогло, то один из моих современников начал „заушать” профессора бывшими у него в руках [1 слово неразб.] и с помощью своих товарищей вытолкал из аудитории прямо на институтский двор. В сущности, никто из студентов не предполагал, что профессор, видя столь единодушное нежелание студентов слушать его лекцию, будет настолько нахален, что доведет себя даже до физического воздействия. По удалении профессора студенты стали обсуждать дальнейшее свое поведение по отношению к нему, решено было требовать его удаления с кафедры или во всяком случае не посещать его лекции. Студенты гадали надвое: останется ли Журавский в институте, принеся на студентов жалобу, или же, не доводя до сведения начальства о скандальном эпизоде, сам выйдет в отставку. Оказалось, что Журавский возбудил целое дело по обвинению студентов в учинении беспорядка и в нанесении ему оскорбления действием. В один из последовавших затем дней институт был окружен солдатами и хотя в институт пускали всех, кто желал в него войти, но из института обратно уже никого не выпускали. Не помню, сколько времени нам пришлось пробыть под арестом, но, вероятно, не менее трех дней, потому что мне помнится, что мы должны были при помощи фельдшерских учеников запастись кое-какой провизией и напитками. Разнеслась весть, что образуется суд из профессоров университета и института и что в числе судей будет и профессор Журавский. Студенты института полагали, что Журавский как обвиняемый нами в покушении на академическую свободу не может быть в числе наших судей, и требовали к себе для переговоров по этому поводу попечителя округа Жервэ. Хотя не скоро, но все-таки на настоятельное наше требование Жервэ явился ко всей массе студентов. Выслушав наше заявление, Жервэ требовал, чтобы мы подчинились, иначе будут жертвы. Один из студентов, стоявший ближе к попечителю, воскликнул: „Будут жертвы, будут и мстители!” „Как ваша фамилия?” — спросил попечитель. Тот назвал себя. „Вы знаете, что я могу Вас сейчас же арестовать?” — „Мы все говорим то же самое, — гаркнули студенты, — будут жертвы, будут и мстители!” Попечитель после этого моментально удалился. Не выпуская нас из здания института, начальство решило произвести следствие, допрашивая каждого из студентов поодиночке. Студенты заявили, что они не будут давать никаких показаний, если в числе допрашивающих будет находиться профессор Журавский. Тогда нам было заявлено, что Журавского на заседании не будет. Не доверяя этому сообщению, студенты послали одного из своих самых надежных товарищей для удостоверения, действительно ли Журавский не присутствует, с тем, чтобы в случае присутствия Журавского он заявил о том, что согласно общему решению студентов он давать показаний в присутствии профессора Журавского не может. Оказалось, что профессор Журавский и не думал уходить и заседает вместе с другими профессорами, долженствовавшими произвести предварительный допрос. После этого мы наотрез отказали в посылке следующего студента для дачи показаний. Не добившись от нас требуемого, нам разрешили разойтись по домам. Чуть ли не в тот же вечер разнесся слух, что среди студентов начались аресты, и мне товарищи посоветовали ни в коем случае не возвращаться на свою квартиру, что я и сделал, найдя приют в очень благонадежном доме студента Харина, сына известного миллионера, где я скрывался в течение нескольких дней, но не без вылазок с соблюдением предосторожностей в ту или другую часть города для осведомления о том, что предпринимается полицией по отношению к студентам. Всего было арестовано около 60-ти человек. Кое-кто из студентов университета бросил в упрек по моему адресу, что в то время, когда мои институтские товарищи сидят в тюрьме, я нахожусь на свободе. Об этом я счел долгом довести до сведения заключенных, прося у них разрешения мне добровольно явиться в полицию. В ответ на это мне было сообщено, что не только я не должен делать этого шага, но что среди заключенных возникла мысль собрать в мою пользу некоторый денежный фонд, чтобы дать мне возможность удрать за границу, ибо товарищи опасаются, что мое поведение во время институтских волнений повлечет за собою применение самых строгих мер по отношению ко мне. Зная из рассказов близких людей о жизни русских эмигрантов за границей, слыша, что С. В. Ястремский недавно сам явился из-за границы и добровольно явился к жандармскому генералу в Харькове, я наотрез отказался от товарищеской помощи, но решил воспользоваться предложением студента-ветеринара 4-го курса Ф. М. Снегирева уехать из Харькова в Тамбов, где меня так или иначе могут устроить на какое-либо место. Надо было все же иметь какой-либо документ, наступило время рождественских каникул, и многие студенты разъехались по отпускным билетам, выданным институтом. Такой билет при помощи товарища Боголюбова удалось получить и мне для проезда в Курскую губернию. Билеты были заранее подписаны инспектором института и выдавались канцелярией последнего лишь по включении в готовый печатный бланк фамилии того или другого студента. Очевидно, канцелярии не было известно, что я подлежу задержанию, и мне был выдан билет на мое собственное имя. Так началась для меня нелегальная жизнь. Все, что могло меня скомпрометировать, было заблаговременно вынесено из моей квартиры так, что когда на квартиру явились для производства обыска, то там ничего предосудительного не оказалось. Сам я не замедлил уехать в Тамбов через город Курск. Только впоследствии я узнал, что состоявшийся суд над виновниками беспорядков приговорил пять человек студентов, в том числе и меня, ветеринарного института к исключению без права поступления в какое бы то ни было высшее учебное заведение. Кроме того, гражданские власти хотели выслать меня административным порядком в Архангельскую губернию на 5 лет.
Что касается других четырех товарищей, то о их судьбе мне ничего не было известно». (6)
О своей дальнейшей революционной деятельности — до тех пор, пока она не была прервана арестом, — Э. К. Пекарский рассказал (правда, довольно скупо) в 1924 г. в журнале Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев «Каторга и ссылка».
Скрыться в Харькове после студенческих волнений ему помог его товарищ Ф. М. Снегирев, который затем дал ему рекомендательное письмо к землевольцам, действовавшим в Тамбовской губернии. (7)
После неудачного «хождения в народ» весной и летом 1874 г., когда показала свою неэффективность так называемая «летучая пропаганда» — мимолетные одноразовые беседы с крестьянами переодетых в мужицкую одежду интеллигентов, уцелевшие после повальных арестов участники «хождения» внесли ряд коррективов в тактику общения с народом. В частности, вместо «летучей пропаганды» было признано более целесообразным оседло устраиваться среди крестьян под видом сельских учителей, фельдшеров, волостных писарей. Завоевав своей легальной деятельностью уважение и авторитет местного населения, предполагалось переходить к осторожной пропаганде и организации революционных крестьянских групп, ждущих сигнала к выступлению. Та или иная перспективная в революционном отношении, по мнению землевольцев, губерния должна была покрыться сетью замаскированных революционеров-народников, образующих прочные деревенские поселения, имеющие связь с конспиративным центром в соответствующем губернском городе. Тамбов, куда тайно приехал Э. К. Пекарский, являлся одним из таких центров.
Получить место учителя или писаря можно было только имея связи среди местных либерально настроенных чиновников или земцев. Таким путем был устроен и Пекарский — волостным писарем в одной из волостей Тамбовского уезда. «Первой практической задачей нашей, — вспоминал он в 1924 г., — было нащупывание между крестьянами более сознательных людей, тоже будущих пропагандистов в крестьянской среде, и затем, по достаточной подготовке их, образование земледельческих артелей для борьбы с помещиками на экономической почве; имелось в виду добиться того, чтобы помимо артели помещик не мог найти себе рабочих. Такими артелями предполагалось заполнить все уезды губернии и затем постепенно перенести пропаганду и в соседние губернии». (8)
Участники тамбовского землевольческого деревенского поселения составили программу своей деятельности, озаглавив ее «Наша цель». Она попала в руки жандармов при аресте Пекарского в декабре 1879 г. в Москве. Ее копию, снятую жандармами, обнаружил в делах секретного отделения канцелярии московского генерал-губернатора известный исследователь освободительного движения в России Б. П. Козьмин еще в 1926 г. и опубликовал в журнале «Красный архив». (9)
Деревенские поселения не оправдали надежд землевольцев. Они во многих случаях действительно смогли завоевать уважение и благодарность крестьян, выступая в ролях учителей, фельдшеров и писарей, но нигде, ни в одной губернии им не удалось образовать тайные революционные крестьянские организации. Главной причиной краха их планов являлась, как они полагали, настороженность местных властей по отношению к не совсем обычным писарям и фельдшерам.
Участник другого деревенского поселения, в Саратовской губернии, А. И. Иванчин-Писарев в своих воспоминаниях красочно описал обстановку, обычно складывавшуюся вокруг землевольцев-«писарей»: «Вы не пьяница — „странно”! Не берете взяток — „удивительно”! Написали грамотно бумагу — показывают: „посмотрите, как пишет этот писарь!” выписываете журнал — „како-ов!” Словом, если вы, так сказать, по своим внешним признакам не уподобляетесь обыкновенному типу писаря — „загребале-пьянице”, — вы уже „не отвечаете своему призванию” и являетесь „личностью сомнительного происхождения”». (10)
Полицейские порядки в стране, отсутствие возможности легально общаться с крестьянами привели в конце концов народников-пропагандистов к выводу, что бороться с существующим режимом возможно только путем индивидуального террора силами одной революционной интеллигенции, ибо другой силы в стране тогда не оказалось.
Но какой-нибудь террористический акт народников в городах еще более усиливал подозрительность губернских и уездных жандармских инстанций, инициировал проверки паспортов, которые у участников деревенских поселений были, конечно, поддельными. Волна арестов, начавшаяся после убийства в феврале 1879 г. харьковского генерал-губернатора Д. Н. Кропоткина, к концу лета докатилась до Тамбова. Пекарскому пришлось срочно сниматься с насиженного места и нелегально перебираться в Москву. Но 19 ноября того же года под Москвой народовольцами было взорвано железнодорожное полотно под проходившим вслед за царским поездом составом с императорской свитой (поезд, в котором находился Александр II, благодаря ошибке устроителей покушения, благополучно первым миновал опасное место).
Повальные облавы, обыски и аресты, начавшиеся после этого в Москве, на этот раз накрыли и Пекарского. 24 декабря 1879 г., как уже было сказано в начале статьи, он был арестован. Обстоятельства ареста Э. К. Пекарского были выяснены Б. П. Козьминым и приведены в предисловии к публикации программы тамбовского землевольческого поселения.
Фальшивый паспорт на имя некоего Николая Ивановича Полунина, предъявленный Пекарским, не помешал жандармам быстро установить его настоящее имя, участие в харьковских студенческих волнениях и знакомство в Тамбове с Л. А. Гартманом — одним из главных подготовителей взрыва 19 ноября. К тому же при обыске у Пекарского были найдены нелегальные издания и рукописи «предосудительного содержания». (11) Всего этого оказалось более чем достаточно для лишения дворянства, всех имущественных прав и отправки в ссылку в Сибирь. После многомесячного следования по этапам и пересыльным тюрьмам в ноябре 1881 г. Пекарского доставили в Якутск и 21 ноября водворили на жительство в поселок Игидейчах Батурурусского улуса, в 250 километрах от Якутска. (12)
Начался новый и, как оказалось в итоге, более значительный этап в жизни народника Э. К. Пекарского.
* * *
С первых же дней поселения в Якутии Э. К. Пекарский стал изучать якутский язык, сначала с практической целью бытового общения с местным населением. Но вскоре каким-то образом к нему в руки попал семитомный словарь санскритского языка выдающегося востоковеда академика О. Бетлингка — плод двадцатилетних исследований, завершенных в 1875 г. Возможно, Пекарский знал и о более раннем труде Бетлингка, посвященном якутскому языку. Знакомство с этими трудами возбудило в 22-летнем ссыльном народнике желание использовать свое вынужденное пребывание в Якутии для научного изучения языка того народа, среди которого судьба предназначала ему жить многие годы. Была поставлена цель: составление возможно более полного якутско-русского словаря с обстоятельными разъяснениями слов и понятий и с указанием источников сведений об этом.
Через несколько лет пребывания в ссылке в положении Э. К. Пекарского произошло значительное улучшение. Бесправный ссыльный, лишенный по суду всех прав состояния, получил разрешение приписаться к мещанскому сословию. Это дало Пекарскому возможность получить участок земли и заняться сельским хозяйством. Он предпочел зарабатывать на жизнь собственным трудом и отказался от казенного пособия, выплату которого местные власти возлагали на якутов. В личном фонде Э. К. Пекарского сохранилась стенограмма его рассказа, датированная 14 ноября 1929 г., о том, как он жил и хозяйствовал в годы якутской ссылки. Хотя в духе времени (1929-й год!) лейтмотивом выступления было повествование о борьбе с якутскими кулаками — «тойонами», притеснявшими Пекарского и своих одноплеменников якутов-бедняков, рассказ дает наглядное представление о быте и условиях существования политических ссыльных в 80 — начале 90-х гг. XIX в. (13)
Статус мещанина расширил для Э. К. Пекарского возможности изучения якутского языка: он смог более свободно перемещаться в пределах края, сравнивать особенности местных наречий в разных улусах, обмениваться накопленным словарным запасом с другими ссыльными. Мария Костюрина, член петербургской народовольческой группы в первой половине 1880-х гг., а с 1886 г., как и Пекарский, ссыльная жительница Якутии, свидетельствовала: «Когда съезжались „улусники”, у них начинались бесконечные разговоры о лошадях, огородах, хозяйстве, и со стороны можно было подумать, что это съехались хозяйчики, но это было бы большой ошибкой: каждый из них, кроме хозяйства, был занят какой-нибудь большой работой; так, Э. К. Пекарский составлял якутский словарь, основательно изучив язык и край». (14)
Впрочем, эти слова, по всей вероятности, можно отнести не ко всем ссыльно-поселенцам. Они справедливы по отношению к Э. К. Пекарскому, В. М. Ионову, также изучавшему язык и быт якутов, к целому ряду других ссыльных. Но были и такие, которые кисли «в мертвечине якутской действительности». (15) Думается, более верная характеристика отбывавшим сроки якутской ссылки дана в воспоминаниях социал-демократа В. Н. Катина-Ярцева: «Некоторые из ссыльных позднейшей формации, видя в ссылке непосредственное продолжение тюремного заключения, жили лишь чтением и подготовкой к дальнейшей партийной деятельности, совершенно игнорируя местную жизнь. Другие, особенно из „стариков”, были тесно связаны со всеми культурными начинаниями, являясь и душой, и рычагом их. Многие составили себе имя и пользовались широкой и заслуженной популярностью среди местного населения. Край обязан политическим ссыльным целым рядом научных исследований. При мне переселился из улуса в Якутск Э. К. Пекарский, составивший себе научное имя своим якутско-русским словарем, премированным Академией наук». (16)
Когда точно Э. К. Пекарский переселился из Игидейского наслега в Якутск, установить не удалось. Во всяком случае такая возможность появилась у него после получения разрешения записаться в мещанское сословие. К этому времени его изыскания в составлении якутско-русского словаря привлекли внимание Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества. Первая редакция словаря в двух томах была закончена Пекарским уже в 1889 г. Поэтому вполне обоснованным выглядит предложение, полученное Пекарским в 1894 г. от Восточно-Сибирского отдела Географического общества, принять участие в работе этнографической экспедиции по изучению Якутского края, организованной на средства сибирского мецената И. М. Сибирякова. Инициировал приглашение Пекарскому бывший землеволец Д. А. Клеменц, так же, как и Пекарский, относившийся к категории ссыльных, считавших своим долгом посильно участвовать в общественной жизни Сибири. Не лишено интереса то обстоятельство, что именно Клеменц написал в 1878 г. упоминавшуюся выше землевольческую прокламацию «Ко всем, кому ведать надлежит» о волнениях студентов харьковского ветеринарного института. И вот спустя 15 лет и автор прокламации, и один из тех, кому она была посвящена, вместе на средства, пожертвованные Сибиряковым, с энтузиазмом изучают язык, быт, обычаи и фольклор жителей Сибири — якутов.
«Сибиряковская» экспедиция продолжалась три года. В разгар ее деятельности, в июне 1895 г., у Э. К. Пекарского истек срок ссылки, он мог вернуться в Европейскую Россию и избрать местом жительства любой город за исключением Петербурга, Москвы и столичных губерний. Но он остался в Якутии, так как работа над словарем еще не была закончена. И. М. Сибиряков пожертвовал 2 тыс. р. на его издание, и в 1899 г. в Якутске был издан первый выпуск словаря. Денег Сибирякова, однако, не хватило на издание второго выпуска, и тогда Восточно-Сибирский отдел Географического общества, понимая ценность труда Э. К. Пекарского, стал вести переговоры с Академией наук в Петербурге. Академик В. В. Радлов позитивно оценил достоинства присланного ему изданного в Якутске первого выпуска, и по его предложению Российская Академия наук приняла издание всего словаря, подготовленного Э. К. Пекарским, на свой счет. В 1903 г., все еще оставаясь в Якутске, Э. К. Пекарский вновь приступил к обработке своего словаря, чтобы он вышел на уровне академического издания. (17)
В Якутии Э. К. Пекарский нашел не только дело, захватившее его на всю посленародническую жизнь, но и запоздалое личное счастье. В свидетельстве о браке записано, что 26 сентября 1904 г. повенчаны первым браком якутский мещанин Эдуард Карлович Пекарский римско-католического вероисповедания и дочь чиновника Елена Андреевна Кугаевская православного вероисповедания. Жениху в это время было 46 лет, а невесте — 28. (18)
В следующем году Э. К. Пекарский навсегда покинул ставшую дорогой его сердцу Якутию. Если словарь задержал его в Якутии на целых десять лет после окончания срока ссылки, то теперь тот же словарь настоятельно звал его в Петербург: необходимо было лично наблюдать за его печатанием в Академической типографии. Благодаря хлопотам академика Радлова Пекарскому было разрешено жить в столице, куда он и прибыл вместе с супругой в сентябре 1905 г. (19)
Из удостоверения от 3 января 1906 г. явствует, что оно выдано «якутскому мещанину Э. К. Пекарскому» в том, что с 15 сентября 1905 г. он состоит на службе по вольному найму регистратором коллекций в Этнографическом отделе Русского музея императора Александра III и жалованья получает 75 р. в месяц. (20) Начался петербургский период жизни и деятельности Э. К. Пекарского, который четко делится на время до и после октября 1917 г.
В делах личного фонда Э. К. Пекарского нами не обнаружено документов, которые свидетельствовали бы о каком-либо участии Э. К. в политических событиях 1905-1907 гг. Видимо, бывший землеволец был целиком поглощен музейной и научной работой, ни в чем политически «предосудительном» не был замечен, что дало ему возможность 30 апреля 1907 г. подать на имя министра юстиции прошение о восстановлении во всех прежних правах состояния, т. е. о возвращении ему дворянского статуса. Прошение Пекарского было поддержано Русским комитетом для изучения Средней и Восточной Азии (21) и было удовлетворено. Письмо правления Казанского университета от 22 декабря 1907 г. было адресовано уже «дворянину Эдуарду Карловичу Пекарскому», а извещение о принятии Пекарского в действительные члены Русского географического общества от 30 октября 1908 г. начиналось с обращения: «Его высокородию Э. К. Пекарскому». (22) Прошение о восстановлении в дворянстве аукнется Эдуарду Карловичу в 1929 г. Но до этого было еще далеко.
Между тем работа над якутским словарем в Петербурге шла вполне успешно. В 1907 г. вышел его первый выпуск в новом академическом издании, готовились к печати следующие выпуски. В феврале 1911 г. Русское географическое общество присудило Э. К. Пекарскому золотую медаль отделения этнографии за его труды по Якутии, особо отметив «Словарь якутского языка» и «Образцы народной литературы якутов». (23)
В апреле 1911 г. Э. К. Пекарский оставил службу в Русском музее императора Александра III и был принят в Музей антропологии и этнографии Российской Академии наук. «Во внимание к пятилетним трудам» Э. К. в Русском музее ему была выражена «глубокая благодарность» и выдана памятная бронзовая медаль. (24) В Музее антропологии и этнографии Пекарский получил должность ученого хранителя Галереи Петра Великого, которая, не особенно обременяя его, давала возможность продолжать трудиться не только над словарем, но и по более широкой тематике, связанной, однако, в основном все с той же Якутией. В машинописном списке работ Э. К. Пекарского, датированном 9 октября 1911 г., значатся 102 названия, а в списке, составленном в июле 1919 г., который заканчивается трудами, вышедшими до конца 1918 г., — уже 166 названий. (25)
После февраля 1917 г. Э. К. Пекарский проявил лояльность и по отношению к Временному правительству. По всей вероятности, он откликнулся на просьбу директора Особенной канцелярии по кредитной части перевести на якутский язык воззвание Временного правительства с призывом подписываться на «заем свободы». (26) В бумагах Э. К. Пекарского сохранилось «Удостоверение», данное 29 июля 1917 г., в котором указывалось, что хранитель Этнографического музея при Академии наук Э. К. Пекарский состоит лектором культурно-просветительного отдела при штабе Петроградского военного округа. (27) Пекарскому предоставлялось право ношения огнестрельного оружия. (28)
Эдуард Карлович Пекарский принадлежал к тому типу людей, которые бережно сохраняют черновики или копии, казалось бы, малозначительных записок, квитанций, расписок, заявлений, некоторых писем, пригласительных билетов и тому подобной «вермишели» — все, что обычно выбрасывается в корзину для бумажного мусора. Но со временем этот «мусор» порой превращается в ценный исторический источник, дающий, к вящей радости историков, наглядное представление как о человеке, который все это сохранял, так и о времени, в котором ему пришлось жить. Нет уверенности, что Э. К. сохранял свои бумаги и бумажки специально «для истории». Скорее для себя и на всякий случай. Но делал он это систематически и постоянно. На ряде бумаг, порою обрывков, им проставлялась дата: написано, получено или отправлено тогда-то. Сохранялись и наклеивались на бумагу вырезки из газет, порою совсем крошечные, в которых сообщалось, к примеру, об очередном выпуске словаря или о каком-либо ином событии, имеющем отношение к его составителю.
Большинство документов такого рода сохранилось за период после октября 1917 г. В первые годы советской власти бывшему революционеру и вновь ставшему бывшим дворянину пришлось на себе испытать тяготы разрухи послереволюционных лет, специфику социалистического распределения материальных благ, непривычный для относительно обеспеченного дореволюционного ученого сословия коммунальный жилищный быт.
Впрочем, новая власть отнеслась к Э. К. Пекарскому не самым худшим образом — он был отнесен к категории ученых, получавших посильную государственную поддержку. 24 сентября 1918 г. на бланке правления канцелярии Российской Академии наук удостоверялось, что «Эдуард Карлович Пекарский состоит на службе по Комиссариату Народного Просвещения в должности младшего этнографа Музея Антропологии и Этнографии Российской Академии наук и как ученый, достигший 50-летнего возраста, на основании декрета пользуется правом на продовольственную карточку 1 категории». (29)
Э. К. Пекарскому в 1918 г. исполнилось 60 лет.
9 апреля 1919 г. та же академическая канцелярия получила от Объединенного совета ученых учреждений и высших учебных заведений извещение и переправила его Пекарскому, а в нем сообщалось, что Э. К. Пекарский в числе семи перечисленных лиц зачислен «на усиленный продовольственный паек». Другая записка, бережно сохраненная Эдуардом Карловичем, конкретизировала первую, уведомляя, что явиться за продуктами надо в четверг 10 апреля, имея при себе документ, удостоверяющий личность, и посуду для подсолнечного масла. (30)
В ноябре 1921 г. Правление РАН удовлетворило просьбу старшего ученого хранителя Музея антропологии и этнографии о выдаче дополнительных дров на ванну. Постановили: «Восстановить временно норму выдачи дров для отопления ванны, ввиду болезни Пекарского». Однако в декабре 1924 г. в дополнительных дровах отказали, хотя они нужны были для просушки квартиры после наводнения. (31)
Осенью 1919 г. Правление РАН выделило Э. К. Пекарскому казенную квартиру на Университетской набережной, вернее, в этой квартире Пекарский занимал две комнаты, деля места общего пользования с академиком В. М. Истриным. Когда Академия построила для своих сотрудников дом на Тучковой набережной и академик Истрин получил жилплощадь в новом доме, Пекарский обратился в Правление РАН с просьбой передать ему освободившуюся комнату. «И вообще, — писал Э. К. Пекарский, — я прошу Правление предоставить мне возможность занимать обособленную квартиру без совместного с кем-либо пользования кухней, ванной и уборной». (32)
В такой обстановке Э. К. Пекарский стал вспоминать о своей революционной юности. Вспоминал, надо сказать, без сожаления, хотя и без героизации прошлого, присущей довольно многим мемуаристам-народникам. Воспоминания Э. К. Пекарского, отрывок из которых помещен в начале этой статьи, написаны в спокойном, повествовательном стиле, но внешний вид рукописи, пожалуй, интересней ее содержания.
На первой странице карандашом поставлена дата: 26 февраля 1922 г. Все страницы воспоминаний написаны карандашом на так называемых «оборотках», вновь вошедших в обиход в научной среде в наше время. Пекарский писал на оборотной стороне разных справок, черновиков заявлений, счетов, приглашений на заседания, даже на извещении о смерти коллеги. На обороте четвертого листа «Воспоминаний» написано: «1920 года 1 октября я, Эдуард Карлович Пекарский, по случаю внезапной болезни доверяю жене моей Елене Андреевне Пекарской получить определенный для меня костюм по дому ученых и внести за оный причитающиеся деньги. К чему собственноручно подписуюсь». На листе 7, на обороте: «Срочное. Константину Венедиктовичу Меликову от Пекарского. 28 ноября 1920. Многоуважаемый Константин Венедиктович, вчера прочел на Миллионной объявление о выдаче в среду и четверг яблок по 1 и 2 купонам. Почему очень прошу Вас вернуть мне карточку (№ 1447), которую я слишком поспешно возвратил вам на днях. Эд. Пекарский». На обороте 11-го листа: «Заявление ученого хранителя Академии наук Эдуарда Карловича Пекарского. Прошу выдать мне отрез на мужское драповое пальто, так как с наступлением весны мне не во что будет одеться». (33)
Приведенным запискам и заявлениям придает особую пикантность то, что на оборотной стороне этих листочков та же рука писала воспоминания о борьбе за лучшее будущее России. Сейчас они образно воспринимаются как две стороны революционной медали.
Желание писать воспоминания о своем народническом прошлом возникло у Э. К. Пекарского, очевидно, в связи с активизацией контактов с бывшими политкаторжанами и ссыльными, с той средой, которая окружала его во времена землевольчества и в якутской ссылке. Время от времени он с ними контактировал и раньше, до революции. В архивной описи его переписки встречаются фамилии бывших народников. В 1920-е гг. ветераны революции, в первое время независимо от прошлой партийной принадлежности, почувствовали потребность в личном общении, потянулись друг к другу, стали сорганизовываться — так возникло Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев с центральным правлением в Москве и с отделениями в ряде других городов. Главными целями Общества были — пропаганда традиций революционного движения в России, побуждение членов Общества к написанию воспоминаний, помощь в их издании, материальная поддержка нуждающимся членам. В Петрограде оно поначалу организовалось как Общество изучения истории освободительного и революционного движения в России. В бумагах Пекарского сохранился его первоначальный устав, на первом листе которого рукою Э. К. написана дата: 17 июня 1920 г. Вероятно, это дата получения Пекарским экземпляра устава, поскольку неделей ранее, 10 июня, он получил «Уведомление» Распорядительной комиссии Общества о том, что устав прошел все инстанции и на 10 июня в помещении Историко-революционного архива назначается первое собрание членов-учредителей. На этом машинописном листке рукою Э. К. Пекарского отмечено: «На заседании присутствовал. Выбран вместе с Тютчевым в члены ревизионной комиссии». (34)
На заседании Совета Общества, на котором присутствовал и Э. К. Пекарский, П. Е. Щеголев поставил вопрос о том, что Общество в первую очередь должно взять почин составления биографического словаря русских революционных деятелей. (35) Возможно, на этом заседании впервые была высказана идея, начавшая блестяще осуществляться в конце 1920-х гг. А. А. Шиловым и получившая воплощение в нескольких томах биобиблиографического словаря «Деятели революционного движения в России», начиная с декабристов и кончая социал-демократами. Издание было прервано по идеологическим причинам в начале 1930-х гг.
Любопытно, что уже на следующем заседании 22 июня 1920 г. Е. В. Тарле просил только что образованное Общество ходатайствовать о беспрепятственном получении им заграничных газет и журналов из редакции «Коммунистического Интернационала». На том же заседании Пекарский и Шилов подняли вопрос о ходатайстве перед Главархивом об облегчении доступа к материалам по истории революционного движения. (36)
В протоколах первых заседаний Общества, сохранившихся в личном архиве Э. К. Пекарского, летом 1920 г. упоминается фамилия известного в будущем историка освободительного движения в России, многолетнего сотрудника Ленинградского отделения Института истории СССР АН СССР Ш. М. Левина. По уставу Общества, кроме действительных членов, в него могли приглашаться члены-кандидаты, так называемые «соревнователи». По этому вопросу, в частности, было записано: «Спросить <...> Ш. М. Левина <...> о желании <...> вступить в Общество в качестве членов-соревнователей и в случае <...> согласия поставить на повестку для выборов». (37)
В июне 1923 г. Э. К. Пекарский получил извещение, что он включен «в список получающих пенсию от Совета Общества как ветеран революции». (38) В том же звании ветерана революции Э. К. Пекарский, по сообщению «Красной газеты» (от 30 ноября 1926 г.), присутствовал на торжественном открытии выставки о «Народной воле». Поименно перечислялись «старейшие народовольцы» «Морозов, Перовский (брат Софьи Перовской), Прибылев, Пекарский и др.». Из перечисленных газетой народовольцами в свое время были только Николай Морозов и Александр Прибылев, но для Пекарского, по-видимому, это было не суть важно. Наклеив вырезку из газеты на бумагу, он приписал чернилами: «27 ноября, в субботу». (39)
Э. К. Пекарский вместе с другими членами Общества хлопотал о назначении пенсий нуждающимся в дополнительной материальной поддержке больным бывшим каторжанам и ссыльнопоселенцам независимо от их партийности. В архиве имеются подписанные Пекарским ходатайства о назначении пенсии бывшему народнику И. И. Майнову и социал-демократу В. Н. Катину-Ярцеву. Причем в последнем случае подчеркиваются его заслуги именно как революционера-марксиста. (40)
В заслугу Э. К. Пекарскому как члену Общества бывших политкаторжан следует записать не только заботу о больных и нуждающихся товарищах. В его бумагах имеется черновик письма во ВЦИК, подписанный им и еще несколькими бывшими народниками, с протестом против предполагаемых смертных приговоров участникам судебного процесса по делу социалистов-революционеров.
Протест бывших революционеров-народников начинался следующими гордыми и смелыми словами: «Мы, нижеподписавшиеся, ветераны революции, ныне стоящие вне политической деятельности партийной борьбы, старые деятели Народной воли, заветы которой дороги и коммунистической партии, мы считаем своим революционным и нравственным долгом в связи с проходящим ныне процессом с-ров, среди которых есть лица, в свое время самоотверженно боровшиеся со старым режимом, высказать следующее...» (41)
На черновике перечислены фамилии подписавшихся, но, вопреки обыкновению, Э. К. Пекарский почему-то в этот раз не поставил даты. Можно предположить, что протест написан в 1922 г., когда проходил известный процесс над руководством партии эсеров. Но был ли он переписан набело и отослан во ВЦИК?
В дневнике Э. К. Пекарского, политически нейтральном, с короткими записями о тем или иным образом проведенном дне довольно часто упоминается о встречах с бывшими ссыльными, наклейки с вырезками из газет о кончине того или иного товарища по давней борьбе с царским режимом (по отношению к которому, напомним, в ссылке и после нее он держался вполне лояльно). Сохранился также целый ворох приглашений на деловые или культурные мероприятия Общества политкаторжан. Эдуард Карлович в 1920-е гг. был желанным и своим как в обществе бывших революционеров, так и в обществе активно работающих в советских научных учреждениях этнографов.
Но якутский словарь был для него, без сомнения, на первом месте. Выпуски его следовали один за другим. В 1926 г. вышел из печати 13-й выпуск, как тогда казалось — последний. Событие это получило общественно значимый характер и отмечалось торжественно и широко как в Якутии, так и в Ленинграде. 21 ноября 1926 г. для Э. К. Пекарского наступил «звездный час»: 21 ноября 1881 г. он был водворен на место своей якутской ссылки в поселок Игедейчах и тут же приступил к изучению якутского языка и ровно через 45 лет после этого 21 ноября было устроено чествование Э. К. Пекарского по случаю окончания работы над якутским словарем.
«Ленинградская правда» и «Красная газета» 3 и 9 ноября в кратких заметках (аккуратно вырезанных и наклеенных на лист бумаги Эдуардом Карловичем) сообщили о выходе «первого якутского словаря». 21 ноября «Красная газета» уведомила читателей о том, что «сегодня Ленинградское Общество политкаторжан и якутские общественные учреждения в Ленинграде чествуют 45-летнюю научную деятельность ссыльнопоселенца Э. К. Пекарского. На фото тов. Пекарский в арестантском костюме в 1880 г. перед отправлением его в Сибирь». На следующий день был помещен отчет о чествовании, где, в частности, сообщалось, что в адрес юбиляра «получено до 500 телеграмм». 26 ноября этот отчет перепечатала газета «Автономная Якутия». (42)
«Торжественное заседание», посвященное окончанию 45-летнего труда Э. К. Пекарского по составлению словаря якутского языка, состоялось В Ленинградском институте живых восточных языков. (43) От якутского ЦИК и Совнаркома пришла телеграмма, в которой «от имени Правительства Якутии» Э. К. Пекарского поздравляли «с знаменательным юбилеем — завершением 45-летнего упорного героического труда над составлением научного словаря якутского народа. Якутский трудовой народ в лице его Советского правительства глубоко ценит громадное научное и практическое значение Вашего монументального труда, выходящего далеко за пределы одной Якутии. Словарь Ваш — гордость всей всесоюзной науки». (44)
Далее сообщалось, что в честь юбиляра его именем названа школа в поселке Игедейчах, где он первоначально отбывал ссылку и начал изучать якутский язык. Правительство Якутии выделило 2 тыс. р. на издание трудов Пекарского и 500 р. в качестве единовременного личного пособия. (45)
11 января 1927 г. общее собрание Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества единогласно избрало Э. К. Пекарского своим почетным членом. (46)
15 января 1927 г. Э. К. Пекарский был избран членом-корреспондентом Российской Академии наук, а 27 февраля «торжественное заседание по случаю завершения членом-корреспондентом Академии Эдуардом Карловичем Пекарским его 45-летней работы по составлению Якутского словаря» состоялось в стенах Академии. Приглашение участвовать в заседании, отпечатанное типографским способом, было составлено от имени президента Академии, который, согласно объявленной повестке дня, произнес вступительное слово. (47)
Между тем, казалось бы, прочное положение Э. К. Пекарского как выдающегося советского ученого-этнографа и одновременно уважаемого ветерана революционного движения в скором времени подверглось серьезной угрозе. В обстановке подготовлявшегося широкого наступления социализма по всему фронту в архивах, очевидно, шел развернутый поиск компрометирующих материалов на лиц, социальное происхождение которых требовало, по мнению «компетентных органов» или просто бдительных товарищей по Обществу бывших политкаторжан, более тщательного знакомства с их дооктябрьской биографией.
23 февраля 1929 г. Центральный совет Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев прислал Э. К. Пекарскому справку из Центрархива, датированную 4 декабря 1928 г., в которой сообщалось, что 23 сентября 1907 г. Пекарский подавал прошение о восстановлении в правах происхождения, т. е. о возвращении ему дворянского статуса. По сведению Центрархива, ходатайство Пекарского было удовлетворено, и «по высочайшему повелению» ему было даровано помилование. Э. К. Пекарского вежливо просили дать объяснения по существу выявленных фактов. (48)
Разумеется, Эдуард Карлович сохранил в своем архиве копию ответа. Он написал, что инкриминируемое ему прошение составлялось по предложению покойного директора Музея антропологии и этнографии академика В. В. Радлова, поскольку иначе нельзя было занять предложенную ему, Пекарскому, должность в музее. Никаких просьб о помиловании прошение не содержало, в нем ничего не говорилось об отказе от прежних народнических убеждений. Э. К. Пекарский добавлял к этому, что он никогда не давал показаний, которые могли бы отягчить участь ссыльных товарищей, и утверждал, что его прошение следует расценивать как акт не политический, а юридический. (49)
Нам неизвестно, насколько эти объяснения были признаны удовлетворительными, но ни арестован, ни уволен Э. К. Пекарский не был. Правда, 25 мая 1929 г. Управление делами Академии сообщило Пекарскому, что он снят с «академического обеспечения», так как его заработок превышает установленный для этого минимум. Возможно, уведомление об этом не было связано со справкой из Центрархива, но просьба Э. К. Пекарского восстановить «академическое обеспечение», дававшее ему «возможность сводить концы с концами», не принесла положительного для него результата. (30)
В этой ситуации Э. К. Пекарский был рад небольшому пособию, полученному из Якутии. 4 июля 1929 г. он написал по этому поводу благодарственное письмо «Николаю Николаевичу» — вероятно, это был Н. Н. Грибановский, автор «Библиографии Якутского края», действительный член Якутского отдела Русского географического общества.
«Благодарю Вас за высылку денег (30 рублей), которые пришли как нельзя более кстати ввиду снятия меня с академического обеспечения под предлогом, будто мой „заработок” превышает норму, при которой таковое выдается, — писал Э. К. — Сокращение моего бюджета на 60 рублей в месяц является для меня очень ощутимым». (51)
Вообще вопрос о пособии Э. К. Пекарскому от якутского правительства за его научные заслуги перед Якутским краем был возбужден еще в 1922 г. Представительством Якутии в Москве, но первые 25 р. Э. К. Пекарский получил только в июне 1924 г. Впоследствии, как явствует из переписки Пекарского с Представительством Якутской АССР в Москве и из его дневника, пособие из Якутии поступало нерегулярно и с перерывами. (52)
Лучше обстояло дело с научно-культурными контактами. Они начались еще до революции: за 1916 г. имеются сведения о переписке Э. К. Пекарского с Якутской городской Публичной библиотекой и Якутской национальной библиотекой: откликаясь на просьбу из Якутии, Э. К. отправил туда несколько своих трудов и Краткий словарь якутского языка. (53)
Наибольшая интенсивность его научно-культурных связей с якутской общественностью пришлась на несколько лет после юбилейных торжеств 1926 г. В январе 1929 г. Российская Академия наук взяла шефство над Игидийской школой имени Э. К. Пекарского — в школу были отправлены книги и выделено 150 р. на лабораторное оборудование. Сохранились благодарственные письма «Дедушке Эдуарду Карловичу» от учеников; писали и учителя. Местное население, используя имя Пекарского и высокое покровительство Академии наук, добилось от руководства Якутской АССР принятия решения о преобразовании Игидийской школы из четырехлетки в семилетку и придания ей статуса «опорной школы», т. е. методически базовой для рядовых близрасположенных школ. Однако создание материальной базы для этого и строительство нового здания, очевидно, затянулось. Статья Н. Егорова в газете «Социалистическая Якутия» в номере от 27 июля 1932 г. называлась: «Год борьбы за реализацию решений ЦК и обкома ВКП(б) о школе». Зато с социально-классовым составом учителей и учеников было все в порядке. В духе времени Пекарскому сообщали, что 70% учащихся — дети бедняков, а из трех учителей — два середняка и один бедняк. (54)
Э. К. Пекарский периодически посылал в «свою» школу общественно-политическую и художественную литературу, а сам просил библиотеки Якутска регулярно присылать ему местную прессу, необходимую для продолжения работы над Словарем якутского языка. Переписка об этом велась еще с первой половины 1920-х гг. После юбилея 1926 г. на его обращения стали откликаться более активно: в 1928 г. он получил из Якутской национальной библиотеки шесть бандеролей, в 1929 г. — 19, но затем количество посылок стало уменьшаться. В 1930 г. было получено 7, в 1931 г. — 5, в 1932 г. — всего две. (55)
Э. К. Пекарский интенсивно работал над продолжением и совершенствованием Словаря якутского языка и после чествования 1926 г. по случаю «завершения» работы. В действительности работа продолжалась. И если в 1926 г. отмечали выход в свет восьмого выпуска, то в 1930 г. появился уже тринадцатый. В предисловии к тринадцатому выпуску академик С. Ф. Ольденбург писал: «Заканчивается большое научное дело, имеющее и широкое практическое применение. Якутский народ получает прекрасный, вполне научно обработанный словарь, достигающий объема до 25 000 слов. Немного народов Востока имеют еще такие словари. Задуманный и выполненный в значительной мере в обстановке политической ссылки старого времени, он служит ярким доказательством того, как много может сделать, при соответствующих знаниях, систематический труд и любовь к делу». (56)
В связи с выходом тринадцатого выпуска словаря Э. К. Пекарский получил в январе 1931 г. приветствие от Отделения Академии наук, опять-таки «по поводу окончания его труда». Но далее продолжалось: «Признать необходимым напечатать подготовляемое... дополнение к этому Словарю в виде отдельного выпуска». (57) В феврале того же года Эдуард Карлович получил извещение, о котором говорилось в начале этой статьи, об избрании его почетным членом Академии наук.
К сожалению, при оформлении объявленного Э. К. Пекарскому решения Академии академические чиновники проявили недопустимую волокиту. Цитированное в начале статьи извещение непременного секретаря Академии имеет на том же бланке продолжение. «Считая для себя приятным долгом уведомить Вас об этом, — говорилось далее, — сообщаю, что диплом на означенное звание, по изготовлении, будет вам своевременно доставлен. Уважающий Вас...» (58)
Эдуард Карлович терпеливо ждал два с лишним года, но наконец не выдержав, позвонил в секретариат. На том же бланке сделана его рукой карандашная приписка: «Секретариат АН, т. 1-47-55, на мой запрос ответил по телефону, что диплом будет прислан в ближайшие дни. 12. III 1933». На этот раз секретариат АН действовал оперативно. На том же бланке Э. К. Пекарский приписал: «Получил 22. III 33». (59)
Со своей стороны правительство Якутской АССР в 1932 г. наградило Э. К. Пекарского Почетной грамотой. Газета «Автономная Якутия» славила его как «героя выдающегося словарного труда». (60) Материальное положение «героя», однако, оставляло желать лучшего. Тем же летом 1932 г., когда Э. К. Пекарский получил якутскую Почетную грамоту, Председатель Правления землячества Якутской АССР в Ленинграде сообщал Председателю ЦИК ЯАССР: «В данное время Э. К. Пекарский не получает того якутского пособия, утвержденного ему...» (61)
Из материалов личного фонда Э. К. Пекарского не ясно, как скоро и в каком размере после июля 1932 г. возобновилось поступление «якутского пособия», но через год, в июле 1933 г., Э. К. Пекарский получил копию письма Представителя Якутской АССР при Президиуме Ленсовета Председателю ЦИК Якутской АССР. В письме, в частности, говорилось: «В 1932 г. ... мною было отослано письмо о урегулировании вопроса о персональной пенсии почетному академику Академии наук СССР тов. Пекарскому Э. К.
Описывать заслуги и другие качества тов. Пекарского считаю излишним, ибо это известно не только Правительству, но и каждому трудящемуся Якутской АССР.
В данный момент (7 июля 1933 г.) тов. Пекарский обратился ко мне с просьбой о вторичной постановке данного вопроса перед Вами... Эдуард Карлович в силу материального затруднения просит увеличить ему пенсию до 150 руб. ...Со своей стороны, зная лично материальное и другое положение т. Пекарского, считаю необходимым удовлетворить его просьбу в самом срочном порядке...» (62)
Нам неизвестно, как в оставшиеся месяцы 1933 г. решился вопрос об увеличении размера пенсии Э. К. Пекарскому, но в январе 1934 г. его срочно известили о том, что за «долголетнюю научную деятельность... в области исследования якутского языка и этнографии Якутии», а также учитывая его «материальную необеспеченность» персональная пенсия ему с 1 января 1934 г. назначается в 250 р. в месяц. (63)
Жить Эдуарду Карловичу оставалось, однако, недолго, 29 июля 1934 г. он скончался.
Нетленным памятником Э. К. Пекарскому стал его словарь — «самый полный из словарей живого тюркского языка». (64)
В 1959 г. все тринадцать выпусков Словаря якутского языка Э. К. Пекарского были переизданы в Венгрии. Якутия в 1958 г. отметила столетний юбилей со дня рождения Э. К. Пекарского сборником статей о нем. В 1972 г. в Москве под редакцией П. А. Слепцова вышел более современный Словарь якутского языка, но в предисловии к нему в полной мере оценен предшествующий труд Э. К. Пекарского. Его словарь, отмечалось в предисловии 1972 г., — «подлинная сокровищница лексического богатства якутского языка, включающая не только общеупотребительные, но и диалектные, фольклорно-обрядовые, редкие слова, а также собственные имена и названия. Словарь содержит обширный сравнительный материал из тюркских, монгольских и тунгусо-манчжурских языков. Словарь Э. К. Пекарского и поныне служит бесценным источником для историков и филологов, незаменимым справочником для учителей и работников печати...».
Сбылось предвидение С. Ф. Ольденбурга, высказанное им в 1930 г. по случаю выхода из печати тринадцатого выпуска словаря Э. К. Пекарского: «Новые материалы по якутскому языку уже прибавляются и будут еще прибавляться. Методы словарной работы тоже будут уточняться и со временем возникнет новый якутский словарь, но словарь Пекарского послужит ему основой и исходной точкой и никогда не потеряет своего исторического значения». (65)
Якутский язык «таит в себе чрезвычайно много интересного, —писал профессор С. Малов в одной из якутских газет в июле 1939 г. в заметке «Памяти Э. К. Пекарского». — В своей структуре якутский язык содержит в себе такие древние элементы и явления, которых почти нет ни у одного из турецких языков». Это — пласт почти полутора тысяч лет. «Древности якутского языка старее языка древнетурецкой рунической письменности седьмого века». (66)
С. Малов подчеркивал, что, «будучи поляком по происхождению... Э. К. Пекарский остался у нас в СССР, желая закончить труд всей своей жизни, дорогой для него Якутский словарь». С другой стороны, в некрологе польского коллеги Э. К. Пекарского Владислава Котвича отмечалось, что, хотя Пекарский писал свои труды преимущественно по-русски, он никогда не забывал о своем происхождении, с 1914 г. сотрудничал в польском журнале «Ежегодник востоковедения», куда посылал статьи на польском языке. В 1928 г. по случаю семидесятилетия он был избран почетным членом польского общества востоковедов. (67)
В памяти коллег Э. К. Пекарский запечатлелся как «прекрасный отзывчивый сослуживец, человек редкой аккуратности. Утром его можно было видеть в галерее Петра Великого, где он был заведующим, а по вечерам же дома, всегда и неизменно с гусиным пером в руке за исправлением корректур своего словаря или других своих статей». (68)
В «Истории моего современника» В. Г. Короленко есть краткое упоминание о Э. К. Пекарском: «Попав в Якутскую область, Пекарский и Ионов стали серьезными исследователями якутского быта, и, может быть, в этом было их настоящее призвание». (69)
Слова Короленко вызывают размышления о непредсказуемости человеческих судеб. Если бы Э. К. Пекарский не посвятил большую часть своей сознательной жизни якутскому языку, то, будучи рядовым участником народнического движения, он, скорее всего, затерялся бы среди более чем пяти с половиной тысяч народников 70-х гг. XIX в., учтенных составителями словаря «Деятели революционного движения в России», идея которого возникла на первых заседаниях Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, проходивших при участии Пекарского. Но если б не его народническая деятельность, не попал бы он в Якутию...
Поистине мудра народная поговорка — «Нет худа без добра и добра без худа».
=================
1. Деятели революционного движения в России: Биобиблиографический словарь. М., 1931. Т. 2, вып. 3. Стб. 1155-1157.
2. ПФА РАН, ф. 202 (Э. К. Пекарский), оп. 1, ед. хр. 114, л. 2.
3. Там же, ед. хр. 12, л. 1-28 (Воспоминания Э. К. Пекарского. Автограф); Троицкий Н. А. Народная воля перед царским судом. Саратов, 1983. С. 364.
4. Пекарский Э. К. Отрывки из воспоминаний // Каторга и ссылка. 1924. Кн. 4. С. 79.
5. Опубликованы в сборнике документов «Революционное народничество семидесятых годов XIX века» (М.; Л., 1965. Т. 2. С. 71-76).
6. ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 12, л. 27-58.
7. Пекарский Э. К. Отрывки из воспоминаний. С. 81.
8. Там же. С. 83.
9. Красный архив. 1926. Т. 6. С. 167, 171-174.
10. [Иванчин-Писарев А. И.] Из деревни: Литература партии Народной воли. Раris, 1905. С. 17.
11. Красный архив. Т. 6. С. 167-170.
12. ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 114, л. 3-6, 441-441 об. (Некролог и биографическая справка о Э. К. Пекарском).
13. Там же, ед. хр. 107.
14. Костюрина М. Молодые годы (Арест, тюрьма, ссылка) // Каторга и ссылка. 1926. Кн. 3. С. 192.
15. Виленский В. Последнее поколение якутской ссылки // Там же. 1923. Кн. 7. С. 137.
16. Катин-Ярцев В. И. В тюрьме и ссылке // Там же. 1925. Кн. 3. С. 138.
17. ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 114, л. 3-6, 441-442 об.
18. Там же, л. 293.
19. Там же, л. 442-442 об.
20. Там же, л. 72.
21. Там же, л. 73-76.
22. Там же, л. 82, 83.
23. Там же, ед. хр. 89, л. 237 (газетная вырезка, сделанная, очевидно, самим Э. К. Пекарским).
24. Там же, ед. хр. 114, л. 93, 441-442 об.
25. Там же, л. 301-309, 425-434. В машинописном перечне 1911 г. рукой Э. К. Пекарского сделана приписка: «Маловажные заметки и статейки, кроме рецензий, отмечены звездочкой».
26. Там же, ед. хр. 107, л. 14.
27. Там же, ед. хр. 114, л. 105.
28. Там же, л. 107.
29. Там же, л. 448.
30. Там же, л. 117.
31. Там же, л. 118.
32. Там же, л. 128.
33. Там же, ед. хр. 12, л. 4 об., 7 об., 11 об.
34. Там же, ед. хр. 105, л. 1.
35. Там же, л. 9.
36. Там же, л. 11-13 об.
37. Там же, л. 14.
38. Там же, ед. хр. 107, л. 15.
39. Там же, ед. хр. 114.
40. Там же, ед. хр. 86, л. 107, 157-160, 195.
41. Там же, ед. хр. 107, л. 278.
42. Там же, ед. хр. 114, л. 475, 476, 478.
43. Там же, л. 355.
44. Цит. по кн.: Эдуард Карлович Пекарский. Якутск, 1958. С. 8.
45. Там же.
46. ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 89, л. 214.
47. Там же, ед. хр. 114.
48. Там же, л. 287-288 об.
49. Там же, л. 289, 289 об.
50. Там же, л. 176, 177.
51. Там же, ед. хр. 108, л. 160.
52. Там же, ед. хр. 106, л. 9, 9 об., 28, 40; ед. хр. 114, л. 157-157 об.; ед. хр. 126, л. 3.
53. Там же, ед. хр. 103, л. 1-3.
54. Там же, ед. хр. 106, л. 11, 17;. ед. хр. 111, л. 41, 46, 55, 62, 66, 71.
55. Там же, ед. хр. 103, л. 4; ед. хр. 114, л. 437.
56. Там же, ед. хр. 114, л. 437, 441-442 об.; Словарь якутского языка, составленный Э. К. Пекарским при ближайшем участии покойных Д. Д. Попова и В. М. Ионова. Л., 1930. Вып. 13. Предисловие.
57. ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 114, л. 593.
58. Там же, л. 2.
59. Там же.
60. Там же, ед. хр. 106, л. 42; ед. хр. 114, л. 438.
61. Там же, ед. хр. 106, л. 40.
62. Там же, ед. хр. 114, л. 157, 157 об.
63. Там же, л. 357, 359.
64. Так словарь был оценен в «Венгерских летописях» (Берлин, 1927. Т. VII, вып. 3/4). В бумагах Э. К. Пекарского сохранился машинописный текст перевода рецензии на русский язык (ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 114, л. 6).
65. Якутско-русский словарь. М., 1972. Предисловие. С. 5; Словарь якутского языка, составленный Э. К. Пекарским... Вып. 13 (Предисловие С. Ф. Ольденбурга).
66. ПФА РАН, ф. 202, оп. 1, ед. хр. 114, л. 368.
67. Там же, л. 441-442 об.
68. Там же, л. 368.
69. Короленко В. Г. История моего современника. Л., 1976. Т. 3. С. 208 (выделено мною. — В. Г.).
/Деятели русской науки. Русская наука в биографических очерках. Вып. 3. С.-Петербург. 2003. С. 249-271./
Владимир Николаевич Гинев - род. 7 февраля 1932 г. в областном городе Свердловск Уральской области РСФСР - СССР. В 1949-1954 гг. учился в Ленинградском государственном университете на историческом факультет. В 1956-1959 гг. аспирант ЛОИИ АН СССР. В 2001-2014 гг. член Диссертационного совета СПбИИ РАН (РФ). Доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник СПб ИИ РАН (РФ). Награжден медалью «В память 300-летия Санкт-Петербурга».
Игедеиня Юрт,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz