ЎЎЎ Іван Ласкоў. Пра твор "Якут Манчара". Койданава. "Кальвіна". 2023.

 

                                                                 ОДНО ИЛИ ДВА?

    (О произведениях «Якут Манчара» М. А. Александрова и Н. Ф. Борисовского)

    В 1979—1980 гг. «Полярная звезда» опубликовала два произведения под одним названием «Якут Манчара»: М. А. Александрова (часть II) — по рукописи, хранящейся в архиве ЯФ СО АН СССР, Н. Ф. Борисовского — по его книге, изданной в Тифлисе в 1897 г. [* Сафронов Ф. Г. Матвей Александров и его поэма «Якут Манчара». Матвей Александров. Якут Манчара. — «Полярная звезда», 1979, № 1, с. 77-96; Сафронов Ф. Г. Н. Борисовский и его поэма «Якут Манчара». Н. Ф. Борисовский. Якут Манчара. — «Полярная звезда», 1980, № 3, с. 109-118.]

    Публикатор обоих произведений проф. Ф. Г. Сафронов в предисловии к поэме Борисовского писал: «Исследователи часто употребляют пренебрежительные выражения: «некто Борисовский», «некий Борисовский». Он обвинен в плагиате и поэтому самое его имя стало употребляться с неприязнью. Все началось с Азадовского, который писал, что поэма Борисовского «Якут Манчара» просто списана у Александрова».

    Ф. Г. Сафронов показал, что дело обстоит не так просто, как казалось Азадовскому и ряду других авторов. Во-первых, в предисловии к своей поэме Борисовский прямо признает, что «Якута Манчару» написал частью на основе «записок» Александрова — поступок для человека, стремящегося украсть чужую вещь, совершенно нехарактерный. Во-вторых, несмотря на сюжетную близость поэмы Борисовского к поэме Александрова и ряд переписанных строк, у Борисовского «свой стиль, свой стих, свой слог». «Поэма Борисовского — произведение самостоятельное, особенно финал, где Манчара кончает жизнь самоубийством. (...) События в его вещи развертываются иначе. (...) Нет оснований утверждать, что Борисовский под чужим трудом просто поставил свою фамилию. Пора отвергнуть обвинение Борисовскому в плагиате и восстановить доброе имя этого человека».

    Казалось бы, вопрос ясен, тем более, что журнал опубликовал оба произведения и любой читатель может сам убедиться в правоте публикатора. Но вот через несколько лет появляется статья Н. Яновского о Александрове [* Яновский Н. Он служил народу. — «Сибирские огни», 1984, Кн. 3, с. 165-175.], и... все начинается сначала.

    «М. К. Азадовскнй убедительно доказал, что это не что иное, как чуть-чуть замаскированный плагиат». «Защита Борисовского построена на песке и журнал совершил ошибку, напечатав его поэму о Манчары», — заключает Н. Яновский. Заключение более чем странное! Ведь если бы даже Борисовский переписал поэму Александрова слово в слово, и то стоило бы напечатать, чтобы дать представление о части первой поэмы Александрова, очевидно, утраченной навсегда. Да и на песке ли построена защита честного имени Борисовского?

    Что поэма его во многом повторяет поэму Александрова, видно любому, самому невнимательному взгляду. Но ведь Борисовский и не скрывал этого! Н. Яновский утверждает, что скрывал: «Правда, сделана ссылка на «записки» Александрова (...), но потому, видимо, что в руках у Борисовского находилась все-таки копия «записок», а не их единственный оригинал. Плагиатор учитывал эти обстоятельства, и ему пришлось, как определил Азадовский, «заметать следы». «Произведение Александрова... не было никакой нужды именовать «записками», якобы взятыми Борисовским как «материал для. поэмы». В бумагах Александров был готовый стихотворный текст».

    Итак, Н. Яновский поймал плагиатора за руку, разоблачил до конца. Но процитируем предисловие Борисовского более полно, чем это делает Ф. Г. Сафронов. «Содержание поэмы взято мною отчасти из записок М. Александрова, написанных в 1852 и 1855 гг. в городах Канске и Иркутске, толстой двухтомной тетради, переданной мне в 1893 г. Н. В. Ельцовым в Благовещенске как материал для поэмы; большей же частью — из опросов старожилов на месте, во время путешествия моего по Якутской области в 1894 г. Записки состоят из массы глав, писанных большей частью александрийским стихом, местами рифмой. Главы соединены прозой и, как видно, не авторской рукой, а в позднейшее время. Автор записок почему-то заставил героя, по примеру шиллеровского Карла Моора, отдаться в руки властей. Между тем, по рассказам старожилов, Манчара кончает жизнь самоубийством, бросившись в реку Юдому. Излагая фабулу этой поэмы в должном виде, придав ей рифму, делюсь этой вещицей с читателем» [* Азадовский М. К. Статьи и письма. Новосибирск, 1978. Статья «Забытый сибирский поэт», с. 53-54. Впервые эта статья была напечатана по двум источникам в 1937, по одному в 1938 году; ссылаюсь на наиболее доступное сегодня издание.].

    Что же явствует? А то, что Борисовский прямо называет «записки» Александрова поэмой, написанной стихами, что сам он лишь излагает фабулу этой поэмы.

    Почему Азадовскнй принял это признание за «заметание следов», сказать трудно. Но он, во всяком случае, привел его в своей статье, не сделал вида, как Н. Яновский, что его не существует. Или, быть может, И. Яновский не знал, что оно существует? В таком случае придется предположить, что он не читает книг, предисловия к которым пишет [* Предисловие к книге Азадовского «Статьи и письма» написано Н. Яновским.]...

    Теперь посмотрим, что общего у поэмы Борисовского с поэмой Александрова, т. е. продолжим работу, начатую Азадовским и Н. Яновским. Заметим попутно, что Азадовскнй сопоставил по 16 строк, а Н. Яновский — 14 строк Александрова и 12 строк Борисовского. Масштабы заимствований не подсчитывает ни тот, ни другой, но у них логически вытекает, что и остальной текст у Борисовского чужой.

    Уточняю, Борисовский заимствовал: название поэмы; один из эпиграфов (то, что он оставил эпиграф из Герцена, а из Скриба не взял — думается, действительно характеризует его как человека передовых взглядов, и Ф. Г. Сафронов прав. Ведь в 1897 г. поставить в публикуемую вещь эпиграф из Герцена — значило обладать определенной позицией, гражданской смелостью). Взяты Борисовским имена героев. Но не все и не все взятые — в той же форме. Совпадают полностью лишь имена Манчара и Кюн-Кыс. Борогон Александрова назван Боргоном, сообщник Манчары Устинка — Сордонкой (у Александрова упомянуто, что Устинка носит прозвище «Сордон»). У Александрова сестру Манчары зовут Сыллыр, у Борисовского имя ее не названо. Наконец, у Борисовского есть имя, которого нет у Александрова: это фамилия казака (Петров), который предает Манчару.

    Борисовский заимствует даже отдельные ремарки («во сне», «вспыхнув»). И все же Ф. Г. Сафронов прав: у него «свой стих, свой стиль».

    Как уже было сказано, известна лишь часть вторая поэмы Александрова. Ей у Борисовского соответствует 360 строк (у Александрова — 760). У Александрова поэма написана в жанре стихотворений пьесы, у Борисовского — диалоги занимают 230 строк из 360, его поэму пьесой уже не назовешь. У Александрова в основной массе пятистопный ямб, где рифмованный, где белый. Изредка он перемежается ямбом четырехстопным, а также обычной прозой информационного характера (драматургические ремарки). У Борисовского сплошь четырехстопный ямб с перекрестной рифмой, прозаических перебивок нет, есть только несколько кратких ремарок: «засыпает», «во сне», «одному из шайки», «подает бумагу», «вспыхнув». Короче, Борисовский не переписывает, он пересказывает своим четырехстопным ямбом стихи и прозу Александрова. Порой пересказ этот настолько близок к пересказанному, что отдельные строки совпадают. Однако строк, целиком взятых у Александрова, совсем немного: 6-7. Чаще же Борисовский берет у предшественника рифмы и строит на них собственную строфу, внося порой весьма существенную «отсебятину» (таких строф у него чуть более 10). Приведу пример. У Александрова:

        Что ж будешь ты с ним делать?— Пятый день

        Сидит, как сыч замерзший, на обрубке.

        Порой ему пошевелиться лень

        И приложить немые губы к трубке.

    у Борисовского:

        Не спит он, сидя на обрубке,

        И все мечтает ночь и день;

        Забыл о пище и о трубке,

        Манчары прежнего он тень.

    Как видим, то — и явно не то. Нет ни одной совпавшей строки. Борисовский отказывается от «фирменных» образов Александрова («как сыч замерзший», «немые губы»). Зато вносит строку «Манчары прежнего он тень» — более сильную, чем александровское «Порой ему пошевелиться лень».

    Н. Яновский на такую работу не обращает внимания. А ведь порой и от одной новой строки может многое измениться.

    У Александрова:

 

                Манчара

        Бог дал тебе сынка —

        Наследника тойону Борогону...

                Сестра

        По нашему старинному закону

        Он признает меня своей женой

        И как отец обходится со мной.

    У Борисовского:

                Манчара

        Бог, вижу, дал тебе сынка,

        Отродье хищного Боргона...

                Сестра

        Меня уж сделал он женой

        И в силу нашего закона

        Калым он закрепил за мной.

    Опять-таки: то — да совсем не то! Вместо строк «Он признает меня своей женой и как отец обходится со мной» Борисовский ставит: «Меня уж сделал он женой», «калым он закрепил за мной». Эта замена отнюдь не для «заметания следов». Здесь начинается новая, собственная трактовка отношений сестры героя и его врага. Отвечая на обвинения Манчары, Сыллыр у Александрова оправдывается:

        Не помню как случилось...

        В беспамятстве я предалась ему,

        Как женщина мужчине предается,

        Когда в ней кровь прихлынет в голове

        И божий свет в глазах ее затмится.

    у Борисовского:

        Как ты, страдаю я ужасно,

        Чиста ж, невинна пред тобой...

        Ты вспомни ночь, ту ночь глухую,

        Когда взята я в этот дом!..

    Т. е. у Александрова она становится женой Борогона, поддавшись страсти, а у Борисовского — по принуждению. Надо ли доказывать, какая здесь огромная разница?

    И в дальнейшем Борисовский то изредка приближается к тексту Александрова, то от него уходит, порой весьма далеко. Ф. Г. Сафронов отметил, например, что Борисовский заканчивает поэму совершенно иначе, чем Александров. Н. Яновский пишет: «Это различие легко объяснить: Александров не мог знать о гибели своего героя, потому что поэт умер раньше Манчары». Соображение смехотворное, оно показывает, что Н. Яновский совершенно незнаком с жизнью прототипа, о котором написана масса научных трудов и художественных произведений. Подлинный Манчары отнюдь не утонул в Юдоме, а в возрасте 65 лет умер в ссылке, на противоположной стороне Якутии. Таким образом, Борисовскому удалось мистифицировать не только своих современников, но и нашего — Н. Яновского.

    Финалом не исчерпываются сюжетные расхождения поэм Борисовский дает свою трактовку отношению Манчары к Кюн-Кыс. У Александрова Манчара похищает и держит у себя Кюн-Кыс только из мести. Он не проявляет к ней чувства, и поэтому странно, что в конце Кюн-Кыс собирается бежать с ним в Китай, несмотря на смерть отца от рук Манчары. У Борисовского же Манчара говорит: «Любовь и месть в жестоком сборе в душе моей. Что делать мне?» После этих слов уже не так удивляет, что Кюн-Кыс полюбила Манчару: ведь и он любит ее.

    У Александрова Манчара, бежавший с каторги, возвращается на родину мстить Борогону. Застав у Борогона лишь свою сестру, после бурного объяснения с ней он уходит, поселяется в пещере и ждет случая отомстить врагу. Все это долгое время он держит у себя и тиранит дочь Борогона. Затем велит плененному казаку передать Борогону, что вскоре отпустит его дочь на волю. Можно подумать, что он уже отказался от мести. И вдруг в конце Устинка говорит, что «Боротон давно в земле лежит», а «сын сестры под пеплом юрты тлеет». Кюн-Кыс Манчара не отпустил, берет ее с собой в Китай. Таким образом, получается, что Манчара переступил все свои обещания, которые давал сестре, Борогону и его дочери, причем никаких объяснений этому нет. Это Борисовского не устроило, и он дает собственное развитие сюжета. У него Манчара поначалу оставил жизнь Боргону («Лишь в муравейник опускал»). Однако Боргон не внял такому предостережению и написал «улахан-тойону» (управляющему областью) «домосед» «на трех листах»:

                Казак

        Писал, что ты и церкви даже

        Нигде пощады не давал,

        Угрозы слал улусной страже,

        Могилы часто разрывал;

        Что раз ты, по словам Боргона,

        Всю утварь в храме осквернил,

        Убил проезжего тойона,

        Купцов десяток полонил;

        Живым им резал руки, ноги,

        Потом их всех огню предал.

    Выслушав эту чудовищную клевету, взбешенный Манчара говорит: «Боргону жизнь хоть я оставил,— жалею ныне я о том». Таким образом, Боргон сам виноват: не будь его «доносца», Манчара не тронул бы больше врага. Это очень важный сюжетный ход: он делает образ Манчары более привлекательным и несколько приближает его к прототипу. Ведь реальный Манчары вообще никого не убивал.

    Этот факт многократно подчеркнут в народных преданиях, подтверждается он и судебными документами. Может быть, именно благодаря ему и опоэтизирован Манчары в памяти народа. Манчары народных преданий не имеет ничего общего с тем кровавым обманщиком, который — может, невольно — получился у Александрова.

    То, что Александров служил в Якутске стряпчим и имел отношение к следственному делу Манчары, вызывает настолько полное доверие к нему, что ни у кого из исследователей не возникало даже тени сомнения в исторической достоверности его поэмы. О. В. Ионова писала: «Поэма Александрова является одним из основных и достоверных источников о Манчары» [* Ионова О. В. Василий Манчары. Якутск, 1946, с. 5.]. И цитирует поэму как исторический документ. То же самое делает и Г. П. Башарин, причем цитирует даже не Александрова, а Борисовского [* Башарин Г. П. История аграрных отношений в Якутии (60-е годы XVIII — середина XIX в.). М., 1956, с. 309.]. «Бытующие в народе фольклорные образы Манчары по своему содержанию близки к образу, созданному Александровым. Это соответствие как раз указывает на историческую достоверность содержания народных преданий о Манчары», — заключает Н. П. Канаев [* Канаев Н. П. Русско-якутские литературные связи. М., 1965, с. 37.]. Вот ведь до чего доходит: достоверность исторических источников проверяют художественным произведением! Не составляет исключения и Н. Яновский, полностью согласный с этим высказыванием Н. П. Канаева, которое цитирует: «В основу сюжета драмы, — пишет он, — положены подлинные события», «Александров нигде не отступает от правды». Вспомним, однако, что Н. Яновскому неизвестны даже основные вехи жизни Манчары, и поймем, чего стоят его утверждения.

    Так ли уж не отступал? Начнем с происхождения Манчары. Вот что говорит у Борисовского о себе Манчара:

        Себя я помню хилым, нежным,

        В богатой юрте я рожден,

        Отец мой был «князцом наслежным».

        В улусе — маленький тойон.

    Часть первая поэмы Александрова, к сожалению, еще не найдена, но что едва ли Борисовский сам придумал это, свидетельствует часть вторая. Ведь Манчара среди своих же товарищей ведет себя у Александрова как господин. Так, вернувшихся из опасной вылазки сообщников он встречает вместо слов тревоги и участья бранью:

        Насилу-то явились негодяи, Прорыскали чуть-чуть не двои сутки.

        Я думал уж, что вас, как глухарей,

        Какой-нибудь смельчак перевязал.

    Стоит Устнике подумать вслух, без какого-либо осуждения, что Манчара, как видно, жалеет об убийстве Борогона и его сына, жалеет, «что Кюн-Кыс с ним из родины бежит, что нас к себе приворожил», — в общем-то ничего обидного Устинка не говорит, а Манчара вспыхивает: «Не смей... Моя пальма не дрогнет над тобою... Коль хочешь жить, будь гадины немей». Чем не капризный тойон?

    Не был отец подлинного Манчары «маленьким тойоном», наслежным князцом! Не была его юрта богатой!

    Далее у Борисовского:

        Лишь умер мой отец бедняга,

        Боргон назначен был князцом;

        Известный плут, мошенник, скряга,

        Должок он вспомнил за отцом.

        Вот, без суда и без расправы,

        Коров забрал он, лошадей...

    И у Александрова Манчара говорит о Борогоне: «Он ограбил отцовское наследие у нас». А вот что пишет на основе народных преданий А. Е. Кулаковский: «Манчары жил вдвоем с матерью в 20 верстах от Чочо (прототип Борогона.— И. Л.). Имели около 30 голов конного и рогатого скота. Особенной нужды не испытывали: в кабале не состояли» [* Кулаковский А. Е. Научные труды. Якутск, 1979, с. 215.]. Т. е. не отнимал Чочо у Манчары «отцовского наследия»! Конфликт между Манчары и Чочо, по Кулаковскому, возник на совсем другой основе: Манчары «был резок и смел в своих суждениях, так, он осмеливался порицать при людях жестокие и грабительские поступки своего дяди Чочо (...), который возненавидел «молокососа» от всей злобной души».

    Манчара у Александрова говорит, что Борогон умертвил его мать. С матерью подлинного Манчары этого не случилось. Не было у Манчары сестры. Не было у Чочо дочери-девушки в пору молодости Манчары; женщина, которую Манчары увел с собой летом 1833 года, была совсем из другой семьи, и увел ее не из мести, а потому, что она ему приглянулась. Честь ее, как герой Александрова, он отнюдь не берег, зато и не мучил [* Манчаары норуот номоҕор (Манчары в преданиях народа). Якутскай, 1972, с. 369-371. Показания Катерины Слепцовой в этой книге даны на русском языке.]. Как уже было сказано, Чочо и вообще никого подлинный Манчары не убивал. Действовал на правобережье Лены и до, весьма далекой Юдомы, никогда не добирался. Никогда не проявлял желания бежать с родины, тем более в Китай, наоборот — после побегов с каторги неизменно возвращался в родные места, что также опоэтизировано народом. Отметим кстати и то, чего нет у Александрова: Манчары и Чочо находились в близкой родственной связи, Чочо был дядей Манчары. Следовательно, Чочо и не мог бы жениться на сестре Манчары, если бы таковая была, а Манчары — на дочери Чочо.

    Наконец, и это, пожалуй, самое важное: характер деятельности героя. Реальный Манчары мстил не одному Чочо, он грабил и разорял многих богачей, нередко при этом раздавая их имущество бедным. У Александрова он этим вовсе не занимается. Нет ни одной сцены или хотя бы упоминания, что Манчара кого-то ограбил и что-то кому-то дал. По Александрову Манчаре лишь приписываются грабежи, сам Манчара категорически их отрицает, причем не на суде где-нибудь, а в своей пещере, перед своими сообщниками: «Как будто я разбойник. (...) Нет, врут они. Я честный человек. (...) Нет, ни одной души я не ограбил и силою не отнял ничего». Он и живет-то на подаяния: «Сородцы мне давали добровольно оружие, одежду, пищу — все. Давали, как святую милостыню». Т. е. по Александрову грабежи имеют место, но совершает их не Манчара, на него клевещут. «Теперь за все проказы и злодейства... отвечу я один», — с горечью произносит Манчара.

    Кто же он у Александрова? Мститель. «Я мщу врагу за личную обиду», — говорит он. У него есть даже желание сдаться властям, когда завершит мщение: «Сам явлюсь в Якутск, когда свою работу кончу». Таким образом, из реального лица Манчары у Александрова превратился в литературного героя совсем другого рода. Не случайно В. Г. Короленко, сам собиравший материал о Манчары, прочтя поэму Борисовского, записал: «В поэме Манчара изображ. каким-то Амалат-беком, нач. шайки удалых. Чушь!» [* Р. П. Маторина. Описание рукописей В. Г. Короленко. М., 1950, с. 176. У Н. Яновского это высказывание приводится неточно, фамилия Маториной и заглавие ее книги искажены.]. Процитировав эти слова, Н. Яновский спешит заявить, что относятся они лишь к поэме Борисовского, «исказившего историческую действительность». На самом же деле Борисовский ближе к исторической действительности, чем Александров. По крайней мере в предисловии он пишет: «Этот «атаман», в некотором роде шиллеровский Карл Моор, существовал на далеком севере Якутской области, в начале истекающего века, теми же средствами, как и помянутый герой «Разбойников», по-своему уравновешивая содержимое кошельков и принимая на себя роль судьи и палача» [* Борисовский Н. Ф. Цветы полевые. Тифлис, 1897. Полный текст предисловия любезно предоставлен мне Ф. Г. Сафроновым.]. И в тексте его поэмы Манчара не отрицает, как у Александрова, за собой этого «уравновешивания». Он отрицает лишь безудержную клевету Боргона («Живым им резал руки, ноги, потом их всех огню предал» и т. п.).

    Для чего же понадобилось Александрову так далеко уходить от действительности? Разве реальный Манчары был недостаточно яркой фигурой? Ответ, думается, надо искать в литературной ситуации того времени. Взять, например, такой факт, как родство Манчары и Чочо. Уж от него-то зачем было отказываться? Для романтического произведения, каковым является поэма Александрова, он очень даже годится. Но Александров писал свою вещь, когда все еще была велика популярность Бестужева-Марлинского, в частности, его повести «Мулла-Нур», заглавный герой которой весьма напоминает подлинного Манчары (кстати, Мулла-Нур — тоже реальное лицо). О прошлом Муллы-Нура у Марлинского сказано всего несколько слов, но для нас они очень важны: «Он убил своего дядю и убежал в горы». Вот где разгадка! Опасаясь упрека в подражательности, Александров не рискнул повторить в своем Манчаре Муллу-Нура, который, как и подлинный Манчары, раздавал отнятое у богатых бедным.

    Не находя у Александрова расхождений с исторической действительностью, Н. Яновский не находит в его поэме и каких-либо недостатков, хотя разбирает ее довольно подробно. Или, может быть, недостатков нет? Но почему же в таком случае поэма пролежала неопубликованной до 1979 года, более 120 лет? Ведь она неоднократно попадала в руки людей, способных ее обнародовать. Но от ее публикации отказался Н. М. Ядринцев в 1880-х гг.; Азадовский в 1938 г. напечатал лишь эпилог к ней, а о самой поэме в статье «Забытый сибирский поэт» сказал лишь несколько слов информационного характера [* Азадовский М. К. Указ. кн., с. 47.]. Наконец часть вторая поэмы прошла через руки Ионовой, Башарина, Канаева, и никто из них нс решался продвинуть ее в печать, хотя каждый обильно цитировал в своих трудах.

    Как и достоинства, недостатки, к сожалению, в поэме Александрова есть. О достоинствах сказано до меня, поэтому укажу только на недостатки. Поэма длина, растянута, местами противоречива. По идее Манчара — человек действия, но действий его не показано. Например, он наказывает казаку передать «улахан-тойону», чтобы тот понизил цены «на провьянт», «иначе сам за бедность заступлюсь». Сцена эта продолжения не имеет: заступился ли Манчара «за бедность» — неизвестно. Когда казак появляется снова, Манчара даже и не спрашивает его, передал ли он наказ. Даже о свершившейся мести над Борогоном мы узнаем лишь из беглого упоминания. Александров на страницах поэмы нигде не сталкивает Манчару и Борогона лицом к лицу, грубо говоря, Манчара у него «воюет» лишь с женщинами. При этом он очень много говорит, «разглагольствует» по одной из ремарок Александрова. Его монологи порой бесконечны. Язык местами тяжел. А ведь ко времени создания поэмы «разбойничья» тема была весьма распространенной в мировой литературе, причем среди произведений о благородных разбойниках были такие шедевры, как «Разбойники» Шиллера, «Дубровский» Пушкина, «Мулла-Нур» Марлинского, «Коломба» Мериме и многие другие. На этом фоне попытка Александрова должна была выглядеть для издателей подражательной. И это действительно так. Как ни старался автор «Якута Манчары», ему не удалось избежать влияния Марлинского, что отмечал еще Ядринцев [* См. Азадовский М. К. Указ. кн., с. 43.]. Укажу на факты. У Александрова нехарактерный для тех мест, где действовал подлинный Манчары, пейзаж: Манчара живет в пещере «в глубокой расселине каменистой горы». Упоминаются в «Мелодии» (вступление к части второй) гора Чардал — «святая пирамида», в эпилоге — Хамар-Дабан, горный хребет в Бурятии. Это — отголоски горных пейзажей Марлинского. В конце «Мелодии» Александров говорит о себе: «И в пору ту он за походной чарой беседовал с разбойником Манчарой». Все, что известно о подлинном Манчары из исторических документов, доказывает, что не мог Манчары «беседовать за походной чарой» со стряпчим Александровым. А вот Бестужев-Марлинский со своим Муллой-Нуром действительно встречался и описал такую встречу в конце своей повести. Образ Кюн-Кыс, живущей в пещере Манчары, возможно, навеян образом Гулынад, жены Муллы-Нура.

    Да еще, уходя от Марлинского, Александров не заметил, как приблизился на рискованное расстояние к Пушкину. Вспомним, за что Владимир Дубровский мстит Троекурову: тот по неправому суду отнял имение у Дубровского-старшего, отчего отец Владимира умер. У Александрова Борогон ограбил отцовское наследие у Манчары, умертвил мать. Взаимоотношения Манчары и Кюн-Кыс — разве они не навеяны отношениями Дубровского и Маши, дочери его врага?

    Вот почему к 1893 г., когда поэма попала в руки Борисовского, у наследников Александрова, очевидно, уже была потеряна всякая надежда опубликовать ее. Отсюда и передача ее в руки печатавшегося поэта для использования в качестве исходного материала для собственного произведения. Литературная традиция того времени не видела в этом ничего зазорного. Вспомним, что даже великий Лев Толстой в своем «Холстомере» использовал замысел умершего писателя М. А. Стаховича. А другой Толстой, Алексей, уже в нашем столетии пересказал шедевр мировой            литературы — «Приключения Пиноккио» К. Коллоди, и никому не приходит в голову обвинять его в плагиате.

    Нет, Борисовский — не бесчестный литературный вор. По отношению к поэме Александрова он сделал доброе по тем временам дело: довел до печати замысел, причем откровенно признал, что изложил чужую поэму, назвав имя автора. Большего на его месте не сделал бы никто: не мог же он поставить фамилию Александрова под своим трудом! Подсчет показывает, что с частью второй поэмы Александрова в той или иной мере перекликается всего пятьдесят из соответствующих ей 360 строк Борисовского, т. е. 14 процентов.

    Борисовский написал свое произведение в другом жанре, другим стихом, более чем вдвое уменьшил объем, значительно изменил и — не побоюсь этого слова — улучшил фабулу, тем самым сделав возможным печатание поэмы о Манчары еще в прошлом веке. Это неоценимо.

    Поэма Борисовского выросла из поэмы Александрова, но это другое произведение, как «Золотой ключик» А. Толстого не может принадлежать перу К. Коллоди. Заключая, можно с полным правом утверждать, что еще в XIX веке о легендарном герое якутского народа в русской поэзии было создано не одно, а два произведения, и этого факта нс оспорить.

    Столь сурово судящий Борисовского, Н. Яновский сам не прочь попользоваться чужим. Я имею в виду те нередкие случаи, когда он выдает за свои находки других авторов. В своей, по сути обзорной статье он почти не показывает, что сделано многими предшественниками, давая их фамилии в общем списке и не называя их трудов. Для чего это потребовалось, становится ясным, когда самостоятельно, по названным фамилиям находишь эти труды. Так, Б. И. Жеребцов уже давно подметил, что стихи, помещенные Александровым в «Воздушном тарантасе», впоследствии перешли в измененном виде в пьесу Александрова «Таежный карнавал» и в связи с этим предположил, что стихи принадлежат самому Александрову (в «Воздушном тарантасе» сказано, что они написаны пятнадцатилетним иркутским гимназистом) [* См. Постнов Ю. С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск, 1970, с. 84.]. Н. Яновский фактически приписывает честь этого открытия себе, т. к. на Жеребцова не ссылается. Два эпиграфа к поэме Александрова: не мог Н. Яновский лично видеть эти эпиграфы, первая часть-то поэмы не найдена. А ссылки на Азадовского нет... Иногда Н. Яновский жестоко платится за любовь к чужому. Так, не ссылаясь на Ф. Г. Сафронова, заявившего, что первым отчество Александрова (Алексеевич) назвал П. Петров в газете «Социалистическая Якутия» от 20. IX. 1977 г., говорит то же самое. Между тем, отчество это было употреблено еще в 1973 г. (см. «Писатели Восточной Сибири». Иркутск, с. 10). Повторяет критику Канаева в адрес «шовинистически настроенного» профессора, который в «Воздушном тарантасе» якобы утверждает, что «якутский язык невозможно положить на бумагу, т. е. сделать его грамотным». В тон Канаеву пишет: профессор оказывается «не на большой высоте». Между тем слова насчет якутского языка, подзадоривая ссыльного якута, произносит не профессор, а со ссылкой на него адмирал. Сам же профессор, выслушав якута («если якутский язык до сих пор не имеет грамоты, так это потому... что большая часть якутов прекрасно говорит по-русски»), возражает этому человеку, лишенному национального самосознания: «А все бы не худо было образовать грамоту якутского языка» [* Восточная Сибирь в ранней художественной прозе. Иркутск, 1938, с. 91.]. Еще: «Драма (т. е. поэма Александрова) написана то белым стихом, то александрийским, то ямбом с перекрещивающейся рифмой». Где нашел Н. Яновский в этой поэме александрийский стих? Его нет. Есть пятистопный ямб, есть четырехстопный; шестистопного с парной рифмой — нет. Откуда же он у Н. Яновского взялся? Да из предисловия Борисовского к поэме. Почему Борисовскому вздумалось сообщить, что поэма Александрова написана «большей частью александрийским стихом» — сказать трудно. Может, это описка, может, александрийский стих встречался в первой части поэмы. А во второй, которую так «внимательно» разбирает Н. Яновский, нет.

    Вообще ошибок в его разборе немало. Так, он пишет, что Манчара у Александрова освобождает Кюн-Кыс, а на самом деле не освобождает. Пишет, что «тойон установил грабительские цены», а в поэме сказано, что позволил купцам сделать это. Вместо «Сыллыр» пишет «Саллар». Вслед за Канаевым «исправляет» Александрова, переименовывая его героя. Конечно, реальное лицо звали Манчары, а не Манчара, но это не повод, чтобы заменять имя литературного героя именем прототипа. Это ведь то же самое, как если бы в повести Б. Полевого «Мересьев» на «Маресьев». Что Александров прекрасно знал подлинное имя Манчары, не подлежит сомнению: ведь в документах того времени, которые, кстати, мне приходилось читать лично, писалось «Манчары» [* См. ЦГА ЯАССР, ф. 209, оп. 1, д. 120, л. 3; д. 207, л. 2. Документы 1855 и 1859 г.г.]. И Борисовский в своем предисловии предупреждает: «Манчара — имя вымышленное» [* Борисовский Н. Ф. Указ. соч.].

    Столь же бесцеремонно обращается Н. Яновский и с именами подлинных лиц, исследователей. Ф. Г. Сафронова на протяжении всей статьи называет Ф. Т. Сафроновым, Словцова — Словцевым, Маторину — Моториной. Неверно дает и название книги Маториной: вместо «Описание рукописей В. Г. Короленко» — «Опись рукописей...». Невозможно понять, зачем это загадочное многоточие вместо фамилии замечательного писателя? Произведение Кулаковского «Манчары» переименовывает в «Приключения Манчары»...

    Пусть не поймут меня так, будто в статье Н. Яновского все ошибочно и нет ничего своего. Однако это свое очень трудно отделить от чужого, а ошибок разного рода очень много. Жаль, что редакция «Сибирских огней» столь нетребовательно отнеслась к своему автору.

    [С. 103-110.]

    *** Известного якутского разбойника Манчары Иван Ласков вывел в своем романе «Чорт ведае што» под именем Цімошка, см.: ЎЎЎ 2. Іван Ласкоў. Чорт ведае што. 2. Койданава. "Кальвіна". https://acaraj-kuta.blogspot.com/2022/09/2-2-2022.html

 

 

    Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший литературный редактор журнала «Полярная звезда», заведовал отделам критики и науки. С 1993 г. сотрудник детского журнала «Колокольчик» (Якутск), одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г. Якутска.

    Юстына Ленская,

    Койданава