ЎЎЎ 2-1. Брыгіда Рондаль. Алесь Чэрскі ды Якутыя. Ч. 2. Сш. 1. Г. Ревзин. Путешествие Саши Черского. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                    ПРЕДИСЛОВИЕ

    В повести о Саше Черском рассказывается о последних годах жизни его отца, замечательного русского ученого Ивана Дементьевича Черского. Недаром Саша так любил и уважал своего отца — это был настоящий герой, отдавший всю свою жизнь науке.

    Еще подростком, не закончив средней школы, Иван Дементьевич принял участие в польском восстании против царской власти, был арестован вместе с другими повстанцами и сослан в Сибирь солдатом. Тяжелые годы солдатчины он провел в Омске, в казарме, но они не пропали для него: урывая минуты от военной службы, он настойчиво и неустанно занимался самообразованием; в особенности привлекали его естественные науки.

    После того как по болезни Черский был освобожден от военной службы, он все же не сделался свободным человеком — его перевели на положение политического ссыльного. В 1872 году ему удалось переехать в Иркутск, где в то время группой политических ссыльных и местной интеллигенции велась большая научная работа. Черский принял живое участие в геологических исследованиях, которые организовал Сибирский отдел Русского географического общества. Кроме того, он сделался консерватором и библиотекарем музея этого отдела и занялся определением скопившихся здесь больших геологических и зоологических коллекций. Особенно интересовался он изучением скелетов млекопитающих — как ныне живущих, так и ископаемых.

    В Иркутске Черский продолжал учиться — и у своих старших товарищей по научной работе, и жадно поглощая научные книги, и изучая природу Прибайкалья. За годы пребывания в Сибири он приобрел глубокие познания в области геологии, палеонтологии, зоологии и физической географии и сделался крупнейшим ученым. С большой смелостью он предпринимал трудные путешествия: пробрался верхом в недоступные ущелья хребта Восточный Саян, проплыл в лодке почти вдоль всего побережья Байкала.

    В 1885 году, после амнистии, Иван Дементьевич переселился с семьей в Петербург и занялся научной обработкой своих материалов и изучением обширных коллекций костей вымерших животных, собранных на севере Сибири и находившихся в музеях Петербурга.

    Но после нескольких лет спокойной работы в Академии наук Ивану Дементьевичу захотелось снова поехать в горы, проверить свои выводы, собрать новые материалы по геологии и палеонтологии. Давно уже он задумал экспедицию на северо-восток Якутии, чтобы на реках Яне, Индигирке и Колыме выяснить вопрос о местах обитания вымерших мамонтов и мохнатых носорогов. И вот представился благоприятный случай — Академия наук решила организовать такую экспедицию.

    В этом последнем путешествии Ивана Дементьевича сопровождала его постоянная помощница — жена, которая и раньше ездила с ним, а теперь мужественно перенесла все опасности экспедиции. После смерти мужа она довела исследования до намеченного им пункта — Нижне-Колымска.

    Черские взяли с собой и своего двенадцатилетнего сына Сашу. Для него это путешествие было началом других экспедиций, которые он совершил на Дальнем Востоке, уже окончив университет.

    Так же как и отец, Саша посвятил свою короткую жизнь науке и, так же как и отец, погиб во время научных исследований на Командорских островах в 1921 году.

    Рассказ об этой семье научных исследователей, скромных и мужественных, героически преодолевших препятствия и выполнивших, несмотря даже на гибель Ивана Дементьевича, задачу, поставленную перед ними, не может не увлечь читателя.

    Мне самому пришлось вести научные исследования почти везде, где работал Черский: я плавал в такой же лодке вдоль берегов Байкала, проехал верхом через те же горные цепи Восточного Саяна, прошел путем Черского через Верхоянский хребет и повторил его плавание по Колыме. По моему предложению Всесоюзное Географическое общество назвало именем. Черского огромный горный хребет между реками Индигиркой и Колымой, первые подробные сведения о котором ученый мир узнал из колымского отчета Ивана Дементьевича. Поэтому его образ особенно близок мне, и я с увлечением прочел живую повесть о его последнем путешествии.

    Член-корреспондент АН СССР С. В. Обручев

                                                                           Глава I

                                                         В НЕИЗВЕДАННЫЙ КРАЙ

    Весной 1889 года петербуржцев взволновало известие, поступившее из Иркутска. Столичные газеты писали о замечательной находке — трупе мамонта, обнаруженном охотниками-тунгусами в оползне близ реки Анабары.

    Разговоры о мамонте можно было услышать в те дни повсюду.

    Оторвавшись от газеты, пассажир конки обращался к соседу:

    — Вы читали? В наш Зоологический музей привезут мамонта.

    — Неужели? Живого?

    — Что вы! Что вы! Мамонты давным-давно вымерли. Речь идет о туше, сохранившейся в вечной мерзлоте.

    — Вот как! А где ее нашли?

    — Пишут — в Туруханском крае. Где это, точно не знаю. Кажется, возле Енисея. Впрочем, не поручусь.

                                                                           * * *

    Российская Академия наук считала своей большой задачей поиски в Приполярье хорошо сохранившегося трупа мамонта. Геологи и зоологи России стремились приобрести для Зоологического музея академии экспонат, какого еще не было тогда ни в одном музее мира.

    Когда в Петербург пришло сообщение об анабарской находке, из академии полетели телеграммы иркутскому генерал-губернатору с требованием уберечь тушу от расхищения дикими зверями, наладить строжайшую ее охрану. Но увы! Пока генерал-губернатор отдавал распоряжение исправнику, а исправник — становому приставу, пока успел выехать на место посланный приставом урядник — от мамонта ничего не осталось. Тушу растерзали песцы и волки, а ценные бивни обрубили местные охотники.

    Гибель такой ценной находки — большая неудача! Впрочем, это был уже не первый случай. И раньше до академии доходили вести о мамонтовых тушах, но всякий раз они исчезали до появления представителей местных властей.

    Группа академиков горячо обсуждала создавшееся положение.

    — Черт побери! — возмущался экспансивный геолог Шмидт. — Где уверенность в том, что и следующая находка не погибнет так же бесславно? Все эти исправники да урядники... Я этих господ знаю, немало колесил по Сибири. Как на подбор — пьянчуги, лентяи. Может пройти еще целый век все так же безрезультатно.

    Давно это говорю, Федор Богданович! — подал голос геолог Карпинский. — Успешный результат мы получим только при одном условии: если направим в приполярную Сибирь особую поисковую экспедицию.

    — За чем же дело стало?

    За малым! — рассмеялся молча слушавший своих коллег непременный секретарь академии зоолог Штраух. — Всего только за деньгами!

    — Деньги надо исхлопотать, — настаивал Шмидт, — направить смету куда следует. Как бы вы посмотрели, господа, если бы нам созвать специальное совещание?

    — Пожалуй, — согласился Штраух. — И, полагаю, надо будет выслушать мнение Ивана Дементьевича Черского. Он — лучший знаток ископаемых млекопитающих.

    — О, конечно, конечно!

    — Само собой разумеется!

    В таком деле мнение Черского будет решающим.

    Черский, о котором шла речь, не был академиком. Он не кончил даже высшей школы. Это был ученый-самоучка.

     Иван Дементьевич Черский прожил безвыездно в Сибири долгие двадцать лет. Юношей начал он свои путешествия по сибирским просторам. Совершил множество экспедиций в горные области, лежащие вокруг Байкала. Затем, уже покидая Сибирь, на пути в Петербург обследовал огромную трассу — от Иркутска до самого Урала.

    Экспедиции Черского прославили его среди геологов России и всей Европы. Они дали науке ключ к пониманию геологического прошлого севера Азии.

    Но Черский был не только геологом. Он стал и первоклассным знатоком вымерших млекопитающих. Много лет своей жизни отдал он изучению древнего, давно исчезнувшего животного мира Сибири.

    Вскоре после того как Черский получил возможность переехать из Сибири в столицу, туда была доставлена богатая коллекция костей вымерших животных, собранная за Полярным кругом, на Новосибирских островах. Академия наук поручила Черскому изучить эти находки. Черский провел кропотливое исследование необычайно глубоко и всесторонне. Он нашел объяснение многим загадкам былой жизни млекопитающих в арктических областях Сибири.

    Слава о его работах разнеслась далеко за пределы России.

    Об этом ученом-самоучке и говорил теперь своим коллегам непременный секретарь академии Штраух.

    — Кстати, как себя чувствует сейчас Иван Дементьевич? — спросил Штрауха физик Вильд.

    В Сибири он, кажется, прихварывал.

    — Да как вам сказать... — пожал плечами Штраух. — Пять лет спокойной жизни в Петербурге пошли ему на пользу.

    — Иван Дементьевич и теперь выезжает в геологические экспедиции?

    Штраух горестно покачал головой:

    — С полевыми геологическими работами, вероятно, покончено навсегда, как это ни обидно. Человеку всего-навсего сорок четыре года. Да вот подите... Знаете, как протекала его последняя экспедиционная работа? По пути из Сибири в Петербург Черский проводил маршрутное геологическое обследование. И всякий раз, когда нужно было одолеть подъем, чтобы отобрать образцы породы, каких-нибудь пятьдесят — сто сажен, поднималась его жена. Сам он был не в силах. Да... двадцать лет ссылки не прошли для него даром. Укатали сивку крутые горки! А какой был неутомимый покоритель вершин... И сколько он сделал для науки! Одно обследование гор Прибайкалья создало ему мировое имя.

    Значит, теперь он целиком перешел на кабинетные работы?

    —    Должно быть, так...

    —    Ну что ж, будем утешаться тем, что Иван Дементьевич еще многое даст науке, работая и за письменным столом.

                                                                           * * *

    Через неделю зоологи и геологи академии слушали Черского.

    Иван Дементьевич стоял у карты Сибири с указкой в руках. Высокий, худощавый, чуть сутулый. Легкой сединой серебрились окладистая русая борода, отброшенные назад длинные волосы. На вид ему было лет пятьдесят, не меньше. Продолговатое лицо с высоким, выпуклым лбом привлекало выражением спокойного ума и сдержанной воли. Сквозь стекла очков в золотой оправе пристально и вдумчиво глядели светло-голубые глаза.

    Иван Дементьевич вытер платком вспотевший лоб. Он говорил долго и устал.

    — Позвольте, господа, подвести итог всему мною сказанному. Черский повернулся к карте, очертил на ней большое пространство. — Область в миллион квадратных верст к востоку от Верхоянского хребта представляет, следовательно, исключительный интерес для многих отраслей науки. Она совершенно отрезана высокими горными цепями от прилегающих к ней с трех сторон сибирских территорий, открыта только к северу, в сторону Полярного океана. Что известно об этих землях? Здесь протекают три мощные реки — Яна, Индигирка и Колыма. Область, величиной с Германию и Францию вместе взятых, насчитывает всего только десять — двенадцать тысяч обитателей. Один человек на сто квадратных верст! Пустыня, холодная приполярная пустыня... Здесь наблюдаются самые низкие температуры нашей планеты. А кроме этого — что мы о ней знаем? Почти ничего. Ни направления горных цепей, ни их строения. Что скрыто в недрах этих гор? А животный и растительный мир? Все это покуда для науки тайна, книга за семью печатями. Можно утверждать, что нет сейчас на земном шаре другого столь мало изученного места. Ни дебри девственных лесов Амазонки, ни тропические болота Конго, ни даже арктический север Канады не идут в сравнение... — Черский откашлялся, снова отер лоб. — У нас есть твердое основание рассчитывать, что именно здесь экспедиция, посланная Академией наук, найдет мамонта. Но для уверенности в успехе следует обосновать здесь на три-четыре года подвижную группу геологов или хотя бы только одного геолога. И он не будет ждать, пока какой-нибудь охотник наткнется на Мамонтову тушу. Он сам предпримет активные поиски, которые, повторяю, несомненно увенчаются успехом.

    Докладчик остановился. Теперь он подошел к своей главной, сокровенной мысли.

    — Но, господа, — повысил он голос, — я думаю, что задачи такой экспедиции надо значительно расширить. Прямо-таки грешно было бы не использовать в полной мере пребывание в этих местах нашего ученого и ограничиться одними только поисками мамонта. Экспедиция может сделать гораздо больше! Ей надо поручить и геологическую разведку в горах этого края, и создание первой сколько-нибудь точной карты. Наконец, широкие палеонтологические поиски... Следует искать и других представителей исчезнувшей фауны. Тогда, и только тогда, экспедиция принесет науке всю пользу, на какую мы вправе рассчитывать.

    Черский сел. Академик Штраух поблагодарил его за сообщение.

    Тотчас попросил слова академик Шмидт:

    — Собственно говоря, господа, то, что высказал здесь Иван Дементьевич, является заветной мыслью геологов России, сколько-нибудь знакомых с северо-восточным углом нашей родины. Я не знаю, что дадут там поиски мамонта, но геолог уж обязательно изучит геологическое строение области. Тут у нас беспроигрышная игра. Я поэтому целиком и горячо поддерживаю предложение Ивана Дементьевича.

    — Все это превосходно, — возразил зоолог Шренк, — но, если мы поставим на второе место поиски мамонта...

    — Ни в коем случае! — перебил его Шмидт. — По крайней мере, мы о том никому говорить не станем.

    — И не советовал бы говорить! — усмехнулся Шренк. — Это был бы самый верный путь получить отказ в Государственном совете.

    — Все же, — настаивал на своем Шмидт, — пусть там как угодно думают, а нам-то следует ясно представить себе, что экспедиция за Верхоянский хребет — это прежде всего геологическая экспедиция, изучение геологии края.

    — Я примирю вас, господа, — вмешался Штраух.— Перед экспедицией должны стоять обе цели. И так именно мы и будем ходатайствовать.

    Академики решили составить ходатайство об ассигновании средств на снаряжение экспедиции Академии наук в северо-восточную Сибирь для общего исследования области рек Яны, Индигирки и Колымы.

                                                                            * * *

    Царские чиновники становились очень медлительными, когда надо было выдать из казны деньги на научное предприятие. В течение полутора лет всё судили да рядили в разных присутствиях и комиссиях и в конце концов отпустили на экспедицию за Верхоянский хребет более чем скромную сумму — двадцать три тысячи рублей.

    Получив ассигнование, Академия наук принялась подыскивать ученого, который мог бы стать во главе этой экспедиции.

    В те времена число геологов в России было невелико, и только немногие из них могли подойти для такого предприятия по своей научной подготовке и опыту.

    Все запросы академии оказались безуспешными: один не мог уехать в длительную экспедицию по семейным обстоятельствам, другого удерживала срочная научная работа, а тому состояние здоровья не позволяло пойти на такое трудное дело.

    Возникло непредвиденное затруднение.

    В самом конце 1890 года вновь собралась комиссия академии. Снова пригласили Черского.

    Слово взял председатель комиссии зоолог Шренк:

    — При создавшемся положении приходится, господа, подвергнуть сомнению самый план посылки длительной экспедиции. Надо, очевидно, поискать другое решение. Что, если...

    Тут быстро поднялся Черский.

    — Прошу прощения... — По его бледному лицу разлился румянец. — Если академия сочтет меня достойным, я готов стать во главе экспедиции.

    — Вы?! — не мог удержать громкого восклицания Шренк. — Но, дорогой Иван Дементьевич...

    — Леопольд Иванович, я знаю, — перебил Шренка Черский. — Поверьте, я отдаю себе ясный отчет... Для руководства такой экспедицией требуется прежде всего здоровье. Последнее время я прихварывал, это верно. Но то были нервные недомогания. Моя слабость, поверьте, от сидячей жизни! Здесь, в Петербурге, я месяцы провожу за письменным столом. Чистый воздух, интересное дело в поле вполне восстановят мои силы. Ведь главное — наша важная цель. Нельзя же допустить, чтобы хорошо задуманное большое дело сорвалось.

    Заявление Черского вызвало всеобщее изумление. Участники комиссии заговорили наперебой:

    — Четыре долгих года на Севере!

    — Это было бы, конечно, замечательно. Однако...

    — Дорогой Иван Дементьевич, а что скажет на это ваш врач?

    Черского обступили, стали деликатно отговаривать от опасного решения.

    Академик Штраух и его помощник адъюнкт Плеске тихонько вышли из зала. Прикрыв дверь, Штраух дал волю своему волнению:

    — Да это безумие... чистое безумие!

    — Но почему же? — горячо возразил Плеске. — Мой домашний врач пользует и Черского. Он уверяет, что органических поражений у Ивана Дементьевича нет. Немного пошаливает сердце. Но он сможет беречь свои силы. Как отказать? Ведь горит человек! А больших шансов на успех, чем при его руководстве, и быть не может.

    — Нет, нет, вы меня не убедили!

    — Но, Александр Александрович, воля человека что-нибудь да значит!

    — Так вы полагаете...

    — Уверен! Особенно, если Мавра Павловна поедет с ним... Однако вернемся в зал, послушаем.

    Но в зале воцарилось молчание. Академики не знали, как быть.

    Шмидт склонился к Черскому, обменялся с ним несколькими словами, затем обратился к собравшимся:

    — Господа, Иван Дементьевич будет дома ждать нашего решения.

    После ухода Черского разгорелись жаркие дебаты.

    Все, конечно, понимали, что лучшего руководителя экспедиции нельзя и желать. Однако многие выражали сомнение, боялись брать на себя тяжелую ответственность — посылать больного человека в неизвестность, приполярный холод и мрак. Другие горячо возражали им. Вспоминали, сколько было случаев, когда люди с пошатнувшимся здоровьем одним усилием воли доводили до конца тяжелые арктические походы. А недомогания Ивана Дементьевича, может быть, действительно нервного происхождения. Риск? Да, конечно, и немалый. С Севером шутки плохи. Но вместе с тем — благородный риск!

    В конце концов все согласились — экспедицию возглавит Черский.

                                                                         Глава II

                                                             ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

    Инвалид-служитель при гардеробной Зоологического музея Академии наук часто поглядывал в сторону кабинета млекопитающих, откуда уже давно должен был выйти Черский. Сегодня он задержался.

    Часы пробили половину пятого, потом пять. Старик сочувственно покачал головой: еще бы, день-то у Ивана Дементьевича сегодня особенный — прощальный!

    Наконец дверь раскрылась. Черский шел быстро, вытянув немного вперед большую голову. Служитель поднялся ему навстречу, подал пальто:

    — Значит, напоследок, Иван Дементьевич, провели у нас лишний часок?

    Черский высвободил бороду из бархатного воротника:

    — Да, задержался немного, Терентий Иваныч. Не так-то просто расстаться. Обжился здесь у вас, привык. Вы помните, наверно, когда я пришел в музей впервые?

    — Как не помнить! Чай, в восемьдесят пятом, в осень.

    — Верно. Вот и считайте... Все стало своим, родным: сотрудники, коллекции, библиотека.

    — А надолго отбываете от нас, позвольте спросить?

    — Да года на четыре.

    — Ой, надолго! И в самый край света, в наидальнюю Сибирь! Слыхал, за мáмутом едете?

    Светло-голубые глаза Черского прищурились в улыбке за стеклами очков.

    — И за мамонтом, и за многим другим, если будет удача. Ну, милый Терентий, обнимемся напоследок...

    Старый солдат расправил седые усы. Звякнули медали на мундире. Поцеловались.

    — Много успеха желаю, Иван Дементьевич, доброго здравия и счастливого возвращения вам и вашей супруге!

    Взяв под мышку большую книгу, поданную ему Терентием, Черский вышел во двор академии и направился к воротам.

    Укрывшись от ветра за каменной колонной, у подъезда стоял мальчик в гимназическей фуражке и шинели. Он весь съежился от пронзительного холода сырого петербургского января.

    — Папа!..

    Черский живо обернулся:

    — Саша, ты? Зачем ты здесь?! Давно ждешь меня? А как же классы?

    — Меня отпустил инспектор. Голова болела...

    — Нездоров? А стоишь на холоду! Почему не зашел в вестибюль, если так уж хотел меня дождаться? Пойдем скорей домой, глупый мальчишка! Недоставало еще, чтобы ты заболел сейчас!

    — Я... Я...

    Голос мальчика дрогнул и сорвался. Он закусил губу.

    Черский внимательно посмотрел на сына. Взял его под руку, заговорил ласковей:

    — Ну, пошли! Да рысью, Александр Иванович! Надо разогнать застывшую кровь.

 

    Увлекаемый отцом, Саша почти бежал по набережной. Он молчал, глядел себе под ноги.

    — А по дороге купим творогу, изюму. Для чего, как ты думаешь?

    Саша все молчал.

    — Сделаю пудинг. Ты ведь любишь?

    Мальчик своей рукой слегка прижал к груди руку отца, но и теперь не сказал ни слова. Несколько минут шли они, пригибаясь под порывами ветра, налетавшего с Невы.

    Черский хорошо понимал причину угрюмого молчания сына. Удивляла сила горестного его настроения.

    Как помочь мальчику справиться с трудным испытанием — с предстоящей разлукой?

    Иван Дементьевич задумался.

    Свернули налево. На углу светились окна кондитерской. Черский направился к ней:

    — Зайдем сюда, выпьешь горячего, согреешься, а то как бы и впрямь не захворал.

    В кондитерской не было посетителей. Иван Дементьевич и Саша уселись в глубине зала, у окна.

    Официант поставил перед Сашей чашку дымящегося кофе, пирожное. Когда он отошел, Черский склонился к сыну:

    — Ты, Саша, пей и слушай, что я тебе расскажу. Ты уже достаточно большой, в двенадцать лет это можно понять. Это об очень давних делах, о моей молодости. Хочешь послушать?

    Саша вяло мотнул головой.

    — Почти тридцать лет прошло с того времени... Мне было тогда семнадцать, ненамного больше, чем тебе сейчас. Мы жили в Витебске — моя мать, сестра и я. В наших краях загорелось тогда восстание... против царя. За нас были лучшие люди России и всего мира. Это было справедливое дело! Я ушел с товарищами в повстанческий отряд. Но силы были слишком неравные — нас быстро разгромили. Кто уцелел в бою — всех переловили. Многих тут же, в лесу, повесили, а меня, самого молодого, бросили в тюрьму. Потом засудили на вечную ссылку в Сибирь...

    Саша отодвинул чашку и, подперев кулаками подбородок, во все глаза глядел на отца. Ему об этом никогда ничего не рассказывали.

    — Больше всех на свете я любил мать и сестру. Мне даже не позволили проститься с ними. Только много позже я узнал, что дом наш разграбили, а они остались без крова...

    Черский на минуту замолк, снял очки и задумчиво протер стекла платком. Слегка вздохнув, он продолжал:

    — Меня гнали по этапу в колонне каторжников по сибирской степи на восток, все дальше от родных мест. В Омске этапы кончились. Там меня отдали солдатом в Сибирский батальон. И началась моя новая и страшная жизнь. Каждый день зуботычины. За малейшую провинность холодный карцер. Трудней всего приходилось от бесконечной муштры. Она выматывала всю душу. Каждое утро, когда трещал барабан на побудку, казалось: вот приподнимусь с нар, стану на ноги и сразу упаду — так мало оставалось сил.

    Черский остановился, немного подумал.

    — А вот видишь, выжил, вытянул. Как? Об этом и хочу тебе рассказать... А кофе твой совсем остынет. Пей!

    Саша отхлебнул немного. Хотелось только слушать.

    — Я сказал себе: надо справиться с бедами жизни во что бы то ни стало! Собрал всю свою волю, заставил себя побороть тоску. И вот постепенно нервы закалились, и мускулы тоже. Снова почувствовал себя человеком. — Черский водворил очки на свой прямой, тонкий нос. — Я принялся урывками, украдкой читать, учиться. Заинтересовался практической геологией.

    Иван Дементьевич положил ладонь на руку сына. Заглянул ему в глаза:

    А теперь подумай, Саша, сравни, что перенес я тогда и что предстоит тебе. Ты будешь в разлуке со мною и с матерью всего-навсего четыре года. Будешь жить у Беловых, у наших лучших друзей. Нина Петровна и Валентин Игнатьевич любят тебя, как родного. Митя и Сережа — твои гимназические товарищи. А мы с мамой обещаем присылать тебе с каждой почтой подробное письмо обо всем, что на Колыме увидим, что будем там делать. Не успеешь оглянуться, как пройдут эти годы. Мы вернемся из экспедиции и снова заживем вместе. Подумай, как все будет складно и хорошо!

    Черский смолк.

    — А что было потом?

    Неожиданный вопрос озадачил Ивана Дементьевича.

    — Как — потом? Ты о чем это?

    — С тобой... в Омске...

    — А, вот что!

    Отец улыбнулся: наконец-то мальчик отвлекся от своих грустных мыслей.

    — Потом со мной было столько всякого, что сразу и не расскажешь... Ну ладно, слушай. Меня по болезни освободили от военной службы. Но вместе с желанной свободой пришла тяжелая нужда. В батальоне хоть кормили, была крыша над головой. А с увольнением я стал гражданским ссыльным. Ну а ссыльному нелегко было найти хоть какой-нибудь заработок. Часто приходилось и голодать. К счастью, мои палеонтологические находки в ярах и по берегам реки Оми привлекли внимание ученых. Меня вызвали в Иркутск. Там я стал сотрудником Восточно-Сибирского отделения Географического общества. Много лет ездил в экспедиции. Интереснее всего были, пожалуй, экспедиции вокруг Байкала. О них я как-нибудь расскажу тебе подробно.

    — Мне мама об этом говорила...

    — Но, наверно, только о второй байкальской экспедиции. В то лето она ездила со мной. Это было за год до твоего рождения. А я обследовал берега Байкала четыре лета кряду...

    Черский посмотрел на часы:

    — Ух, как поздно! Заговорились мы. Пора домой.

    Они шли рядом, очень похожие друг на друга.

    У Саши были такие же, как у отца, голубые глаза, светлые волосы. От быстрой ходьбы и от мороза он разрумянился.

    Путь домой лежал по Среднему проспекту. На повороте их нагнал высокий, красивый юноша. На нем была рыжая лисья куртка с болтающимся на спине меховым капюшоном. Оленьи сапоги доходили до бедер. За плечами висело ружье в кожаном чехле.

    — Дядя Ваня!

    — А, Генрих...

    Черский оглядел племянника с головы до ног:

    — Скажи на милость, к чему этот маскарад? Такие сапоги, во всяком случае, лишние.

    — Я приучаю себя к работе в Сибири...

    — К работе? Тем, что пускаешь пыль в глаза прохожим?

    — Но препаратор экспедиции Академии наук...

    — Ну вот, пошли титулы! Удивительное дело, до чего ты охоч до них. Подумать только: Генрих Оскарович Дуглас, сотрудник экспедиции Академии наук, препаратор! Правда, в грамоте не очень силен, хоть от роду имеет восемнадцать лет...

    —    Во-первых, дядя, девятнадцать. И притом — окончил пять классов кадетского корпуса...

    — В тире был? — строго перебил Черский.

    — Иду оттуда.

    — Мне говорили, что ты все еще неважно стреляешь.

    Генрих вытащил из патронташа мишень.

    — Пожалуйста, посмотрите: бил сегодня из винтовки на пятьдесят шагов. Четыре выстрела из десяти — в центр. Три — на полвершка и на вершок от него.

    — Вот как? Делаешь, значит, успехи... А вот и наша лавка.

    Подошли к магазину, в витринах которого была выставлена всякая снедь.

    — Куплю творогу и изюму — и домой. Мать, наверно, заждалась нас.

                                                                           * * *

    Черские жили в глухом углу Васильевского острова. Деревянный одноэтажный домишко глядел тремя окнами на Смоленское кладбище.

    — Ух, наконец-то добрались!.. — Иван Дементьевич принялся растирать озябшие руки. — Здравствуй, Маша. Накорми-ка поскорее трех голодных волков.

    — Хорошо, что всех трех разом, — улыбнулась Мавра Павловна. — Стало быть, повстречались?

    — Да вот, встретились.

    — Суп весь успел выкипеть, вас дожидаючись. — Голос у Черской был грудной, низкий. — Скорей к столу!

    Вдоль стен громоздились чемоданы, сундуки, узлы. Прямо на полу были сложены стопки книг.

    —    А тебе, Геня, письмо пришло. Вона, на подоконнике.

    На первый взгляд Мавра Павловна могла показаться некрасивой. Лицо портили большой рот, выдающиеся скулы. Но мягкий блеск лучистых синих глаз, здоровый румянец, заливающий крепкие щеки, приятный певучий говор быстро сглаживали это первое впечатление.

    Сели за стол.

    Покончив с едой, Черский положил перед собой толстый том:

    — Гляди, Маша, какой превосходный зоологический атлас я купил сегодня на развале. Как раз то, что тебе нужно.

    Мавра Павловна подошла к мужу и стала листать толстый том.

    — А рисунки-то, рисунки какие! — восхищался Иван Дементьевич.

    — Батюшки! — всплеснула руками Мавра Павловна. — Да тут их тысячи, этих картинок. И все, стало быть, в голове держать надо? С латинскими словами?

    — А то как же! Всенепременно. Ведь ты... А ну-ка, Геня, ты силен по части титулов. Как называется должность твоей тетки?

    Оторвавшись от полученного письма, Генрих важно отрапортовал:

    — Казначей и зоолог экспедиции Академии наук на реки Колыму, Индигирку и Яну.

    Черский рассмеялся:

    — Вот именно — казначей и зоолог. В кредитных билетах наш казначей, надо думать, разберется и без учебников. А вот зоолог — это совсем другое дело. Чтобы справиться с козявками и букашками, знать их по виду и роду, по имени и фамилии, придется тебе, Маша, поработать немало. Благо на зимовках времени хватит.

    — Да я ни в век... — замотала головой Мавра Павловна.

    — Ну вот! Точь-в-точь как в Иркутске. Помнишь, когда я учил тебя геологической терминологии, ты только и говорила: «Да никогда! Да ни в жизнь!» А сейчас вся эта латинская премудрость тебе нипочем. Нет, помяни мое слово, Маша, ты будешь не просто зоологом — ты будешь превосходным, первоклассным зоологом!

    Иван Дементьевич отодвинул книгу.

    — Письмо от отца? — повернулся он к Генриху.

    — Да.

    — Что пишет тебе Оскар на прощанье?

    — Поклон вам, дядя. И тете, и Саше.

    — Спасибо. А еще что?

    — Тут по-немецки. Я бы прочел, только тете непонятно будет.

    — А ты переведи, чтобы было понятно.

    — Он пишет, что... как это будет?.. что от нашего состояния ничего не осталось. Земля и дом — все пошло за долги.

    — Так, так... Невесело. И это все?

    — Тут еще всякие советы мне.

    — А какие, если не секрет?

    — Отец пишет: «Теперь рассчитывай только на самого себя. Мне не на что содержать тебя. А дома делать тебе нечего. В Витебске мог бы получить службу на почте или в казначействе рублей на пятнадцать в месяц... А ты, не забывай, дворянин».

    — Ну, еще бы! Это тебе не шутка! — иронически протянул Иван Дементьевич.

    — Если будете, дядя, насмехаться, я не стану рассказывать, — нахмурился Генрих.

    — Что ты, что ты! Продолжай, пожалуйста.

    — Тут дальше про Сибирь: «Когда будешь в Сибири, присмотрись хорошенько к тамошней жизни... Много богатства лежит прямо на дороге. Только нагнись и подбирай. Я слыхал, в год-два становятся миллионерами... Старайся завести знакомство с подходящими людьми... Познакомишься с богатым купцом, он пристроит тебя к выгодному делу — сразу разбогатеешь».

    — Вот те на! — усмехнулся Черский. — Тут что-то не так. Сибирские купцы все как на подбор из мужиков. Как же тебе, сыну дворянина, якшаться с такой низкой породой? Да еще идти в приказчики.

    — Не беспокойтесь, дядя, отец и про это пишет: «Тебе только... только сделать деньги. Вернешься из тех медвежьих мест со средствами — быстро займешь в Витебске приличное положение. Тогда...»

    — Нечего сказать, полезные советы! — перебил племянника раздосадованный Иван Дементьевич. — И ты рассчитываешь руководствоваться ими?

    — Отец правильно мне советует.

    — Только вот что! — приподнял брови Черский. — Пока ты сотрудник экспедиции, выбрось из головы сибирские богатства и тамошних купцов. Никакой торговли члену экспедиции я не разрешу. Никакой, запомни это! Ты думай больше насчет того, чтобы; выполнить все свои обязанности в экспедиции. Не забывай — я поручился за тебя перед Академией наук.

    — Я знаю, — поджал губы Генрих.

    — Ну и прекрасно. А теперь, господа хорошие, за дело! Саша, неси сюда из кухни миску. А ты, мать, дай нам побольше сахарного песку и корицы не забудь.

    Сашей овладела прежняя молчаливость. Медленно, как бы против воли, побрел он на кухню. Мавра Павловна, глядя ему вслед, горестно покачала головой. Иван Дементьевич приложил палец ко рту.

    Миска поставлена на стол. Черский засучил рукава, вымыл руки.

    — Держи, Саша, посудину, а я замешу..

    Творог, изюм, корица и сахар, смешанные вместе, образовали вязкое желтоватое тесто. Иван Дементьевич месил энергично, с увлечением.

    Постучали во входную дверь.

    — Кто бы это? ..— удивился Иван Дементьевич. — Геня, открой.

    В комнату вошли два студента в форменных шинелях, очень юные, очень смущенные. Им, будущим палеонтологам, так хотелось познакомиться с ученым, чье имя было в то время на устах у всех, кто интересовался наукой.

    Выдающийся геолог и остеолог... Каков этот человек? Прост он или очень важный?.. Колебались долго: идти — не идти? И наконец решились.

    Один, посмелее, начал:

    — Извините нас! Мы пришли к вам, Иван Дементьевич, не испросив позволения... Дело в том, что мы естественники, второкурсники... Мы уже выбрали себе специальность — палеонтологию. Мы узнали, что вам предстоит замечательная экспедиция... как бы это сказать... Одним словом, мы слышали о вашем докладе. Нам стало понятно... короче говоря, это совершенно изумительно!

    Чтобы вывести посетителей из растерянности, Черский вытащил обе пятерни из месива и сделал пригласительный жест:

    — Снимайте шинели, молодые люди, и присаживайтесь поближе к печке. Можно вот на тот сундук, там теплее. Я вам очень, очень рад. У нас здесь немного неуютно — собираемся в дорогу. Но это, надеюсь, не помешает нашей беседе. Маша, прибавь нам, пожалуйста, свету.

    Ободренные радушным приветствием, студенты уселись. Они с почтительным интересом поглядывали на таз, над которым снова склонился ученый. Пошептались между собой: наверно, какой-нибудь новый состав для препарирования.

    Более смелый, прокашлявшись, решился спросить:

    — Если не ошибаюсь, вы, Иван Дементьевич, приготовляете пасту для набивки чучел?

    Мавра Павловна быстро отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Саша насупился.

    — О нет, назначение моего снадобья совсем иное! — весело рассмеялся Иван Дементьевич. — Вы видите перед собою состав, именуемый «пудингус фамилиалис Черскиус». Делает ли он честь изобретателю, мы сейчас увидим. Мавра Павловна предоставит всем возможность судить об этом.

    Студенты были в восторге. Суровый Черский, знаменитый путешественник, царский узник, много лет проведший в сибирской ссылке, оказался таким общительным, веселым человеком.

    С блюдцами пудинга в руках юноши почувствовали себя совсем непринужденно. Завязался оживленный разговор.

    Оба студента не раз бывали на публичных докладах Черского, интересовались его научными открытиями.

    Иван Дементьевич взял стул, подсел поближе к своим гостям:

    Глядя на вас, молодые люди, я вспоминаю годы моего собственного ученья. Было это очень давно. Я служил тогда рядовым в сибирских войсках.. Был так же молод, как вы, и так же любознателен. Но мой казарменный университет совсем не походил на ваш.

    — Вы учились грамоте в ротной школе? — спросил тот, что посмелее.

    — Нет, нет, — улыбнулся Черский, — в своей роте я оказался уже после окончания гимназии. А там я проходил курс высшей школы.

    Он снял очки, протер стекла:

    — Да, это была совсем необычная школа... Вы вот, молодые люди, слушаете лекции. К вашим услугам лаборатории, музеи. Вам всячески облегчают усвоение курса. А я учился по-иному. Ничего, кроме сухого учебника. И ни единого человека, кто мог бы растолковать непонятное.

    Иван Дементьевич задумчиво теребил русую бороду:

    — Часто бывало так: споткнешься на чем-нибудь, не поймешь рассуждений учебника — и перед тобой глухая стена. Случалось, неделями топтался на одном месте, жевал одну и ту же страницу... Вот так трудно, можно сказать, мучительно, учился я геологии, зоологии, минералогии и многим другим «логиям».

    — Но как же так? Разве можно усвоить эти науки без лаборатории, без музея?

    — Как видите, возможно, — усмехнулся Черский.— Правда, очень, очень трудно. Но зато как бывало радостно, когда поймешь все до конца. Вспоминаю первые мои шаги в палеонтологии. Палеонтология! Я изучал ее по ночам, при свете сального огарка, прячась по закоулкам от свирепого казарменного начальства. Какой восторг охватил меня, когда я впервые узнал о вымерших животных, которые населяли землю миллионы лет назад. Читал свой учебник, и перед моим воображением проходили тысячи исчезнувших видов. Птицы, похожие на огромных летучих мышей... Чудовищные динозавры, в сравнении с которыми наш крокодил — всего лишь ничтожная ящерица. Книга об этой давно исчезнувшей жизни захватывала меня, как самый увлекательный роман.

    Иван Дементьевич поднялся со стула, стал прохаживаться по комнате.

    — Вот вы, молодые люди, избрали палеонтологию. Я вас понимаю. В дни моей молодости я тоже решил отдать ей все силы. В каждое увольнение из казармы отправлялся в окрестности Омска, рылся в ярах реки Оми. И мне посчастливилось. Правда, это не были кости гигантских ящеров — я нашел всего только раковины вымершего вида моллюсков да еще зубы предка нашей теперешней лошади. Но как я был счастлив и горд своими открытиями! Я сразу почувствовал себя настоящим палеонтологом.

    — Зубы предка нашей лошади! И с тех пор вы, Иван Дементьевич, значит, и стали работать по млекопитающим?

    — Совершенно верно. Видите ли, меня увлекли поиски остатков тех видов млекопитающих, которые и сейчас окружают нас, не вымерли. Я находил кости предков волка, ласки, лошади, антилопы, изучал их в малейших подробностях, сравнивал с костями ныне живущих потомков этих животных.

    — Как это интересно! — восторженно заговорил робкий юноша, до того не решавшийся принять участие в беседе. — Сравнивать скелеты, устанавливать, в чем несходство, а потом... конечно, потом искать научное объяснение этих изменений...

    — Еще бы! — с увлечением продолжал Иван Дементьевич. — По костным остаткам я старался воссоздать картину жизни животного: какие могли быть у него друзья, какие враги. В каком климате жила моя антилопа или лошадь, чем она могла питаться, почему у ныне живущего вида удлинились или укоротились ноги, усилились или ослабели клыки, когти, рога. Возникало немало вопросов, на все надо было найти ответ.

    Черский остановился посреди комнаты, с улыбкой поглядел на своих гостей:

    — Заговорил я вас, молодые люди! А вот когда вернусь из экспедиции, милости прошу ко мне снова. Присядем, как сегодня, у теплой печки и поговорим о результатах моего похода в сибирское Приполярье. Ведь к тому времени вы будете уже законченными палеонтологами.

                                                                        Глава III

                                                           САША ЕДЕТ С НАМИ!

    Саша ушел в гимназию, Генрих тоже с самого утра отправился в тир.

    Мавра Павловна вместе с Иваном Дементьевичем перекладывают пожитки, отбирают, что взять с собой, что перевезти к друзьям, Беловым. Связывают, упаковывают. Завтра — вокзал, вагон, дальний путь. А дела еще много.

    — Ух, устал!

    Иван Дементьевич присел.

    — А знаешь, Маша, мне думается, не отослать ли все-таки Генриха к отцу? Еще не поздно перерешить.

    — Вот, опять! — досадует Мавра Павловна.

    — Ну скажи на милость, какой он работник в экспедиции? Едет потому, что деваться некуда. А что будет от него толку?

    — Как ты можешь так говорить? Нас двое. Кто знает, что может случиться на зимовках... Заболеешь, или я... С нами будет близкий человек.

    — Вот уж близкий! От него на версту разит папашей, господином Дугласом. Даже разорение семьи не сбило спеси. Не люблю чванливых!

    — Не пойму тебя, право. Твоей сестры сын... Сколько раз ты говорил мне про покойницу Михалину, что души в ней не чаял.

    — Эх, парню ничего не досталось от матери — ни доброты, ни ума... Ну, да пусть будет по-твоему. Только бы нам не раскаяться...

    К вечеру покончили с сундуками, чемоданами. Пора приодеться, чтобы идти к Беловым. Там готовится званый вечер — петербургские геологи и палеонтологи будут чествовать отбывающего в экспедицию ученого.

    У Мавры Павловны душа не лежала к таким парадным собраниям.

    За пять лет жизни в Петербурге она, дочь бедной вдовы-иркутянки, сибирской крестьянки, так и не привыкла к обществу столичных дам, не усвоила тонкостей светского обхождения.

    Мавра Павловна обратила на мужа умоляющий взор:

    — Может, ты, Ваня, пойдешь туда один? А у меня еще и дома дело найдется.

    — Что ты, что ты, как можно! Это и удивит и обидит всех, прежде всего хозяев. Не забывай,, как хорошо к тебе относятся Нина Петровна, Варвара Игнатьевна. Они тебя уважают, знают о твоих работах в экспедициях. Нина Петровна любит тебя.

    — Да, Нина Петровна... А все же они бы уважали и любили меня и того больше, если б я была как они...

    Она задумалась, наморщила лоб:

    — А как мне, Ваня, быть-то сегодня? Говорить или больше молчать?

    — Говори, если хочешь, молчи, если тебе так приятнее. Главное, поступай по своей воле и ни на кого не оглядывайся, не робей.

    Мавра Павловна глубоко вздохнула:

    — Сашенька, наверно, уже у Беловых... Если бы ты знал, как сердцу больно за него!

    — Примирился он уже с разлукой. Вчера я с ним много говорил.

    — Ох, только бы, только бы примирился! Только бы перестал маяться. Бедный сынок! Досель никогда его не оставляли, а тут — на тебе!

    — Пусть смолоду привыкает к тому, что жизнь — не одни радости. Пусть закаляется. Кто знает, что ему предстоит в будущем.

    Черские облачились в лучшее, что у них было. Иван Дементьевич надел черный сюртук с блестящими лацканами. Расчесанная светлая борода пышно легла на белую манишку. На Мавре Павловне было черное шелковое платье, сшитое давно, еще в Иркутске. Оно выглядело старомодным. Но самой Мавре Павловне платье нравилось, да и другого парадного у нее не было.

                                                                           * * *

    В зале расставлены столы. На белизне скатертей яркими пятнами выделяются вазы с цветами, графины, наполненные вином.

    Сюда пришли естествоиспытатели столицы, чтобы передать отъезжающему прощальные приветствия от ученых обществ, в которых он состоит.

    В ожидании начала банкета гости стоят группами и беседуют вполголоса. Дамы, нарядные и оживленные, собрались вокруг хозяйки дома.

    В зал входит, опираясь на палку, академик Штраух. Пожав руку хозяевам, он важно кивает на две стороны. Перед видным ученым почтительно расступаются, и академик неторопливо направляется к дивану.

    — А Ивана Дементьевича еще нет? — удивлен он.

    Федор Дмитриевич Плеске, адъюнкт академии, спешит извинить Черского:

    — Предотъездные хлопоты, Александр Александрович! Мы ждем Черских с минуты на минуту.

    — Разумеется, разумеется, — снисходительно кивает академик.

    Дверь в зал открылась.

    — Да вот и сам виновник торжества!

    Черских окружили. Дамы расцеловались с Маврой Павловной.

    Хозяева просят Штрауха занять за столом почетное место председателя банкета.

    — Просим, просим! — захлопали в ладоши гости.

    Штраух усаживает справа от себя Мавру Павловну, крайне смущенную выпавшей ей честью, слева — Ивана Дементьевича. Рассаживаются и остальные. Гости принимаются за закуски.

    Тосты следуют один за другим.

    — Дорогой Иван Дементьевич! — начал один из ученых-зоологов. — Я поднимаю бокал за здоровье, если мне будет позволено так выразиться, того мамонта, которого вы откопаете где-нибудь в оползне у сибирской реки. И не за жалкий огрызок, которым пренебрегли даже медведи, — а за целенького зверя, с бивнями, шерстью, мышцами и всеми потрохами. Мы для него уже и местечко в музее присмотрели.

    — Уважаемый и дорогой Иван Дементьевич! — говорил минералог. — Вы не забудете, конечно, и минералогии. В вас никогда не переставала биться жилка настоящего охотника за минералами. Вам выпадает редкое для ученого счастье — первому просмотреть глазом минералога ни много ни мало миллион квадратных верст. И какие только находки не ожидают вас!

    Антрополог просил Черского о своем:

    — Русские антропологи и этнографы с огромным интересом и нетерпением будут ждать ваших донесений. Изучите, Иван Дементьевич, народности северо-востока Сибири. Опишите их с присущим вам мастерством, и вы заслужите вечную благодарность нашей науки!

    Так говорили еще многие, и не было конца напутствиям, добрым пожеланиям.

    Поднялась хозяйка дома. Через весь зал она прошла с наполненным бокалом к Мавре Павловне:

    — Дорогая Мавра Павловна! От лица всех собравшихся...

    Мавра Павловна вскочила, умоляюще протянула руки и снова села, растерянно оглядывая всех. Затем склонила голову и застыла в неподвижности.

    — От лица всех собравшихся, — продолжала Белова, — и особо от женщин я хочу сказать вам, как высоко мы ставим вас, верную спутницу жизни Ивана Дементьевича, преданную помощницу во всех его трудах. Я не мастерица говорить речи. Только верьте — мы, женщины, гордимся вами! И если слова мои не в силах выразить всю теплоту наших чувств, пусть их передаст мой поцелуй!

    Нина Петровна поцеловала Черскую в обе щеки. Мавра Павловна встала, вышла из-за стола и в пояс поклонилась на три стороны:

    — Благодарю душевно! Благодарю... — И тут же, обернувшись к Беловой и прижав руки к сердцу, с дрожью в голосе попросила: — Нина Петровна, голубушка, поберегите моего сыночка — он у меня один!

    Гости притихли. Всех тронул этот материнский порыв.

    И в эту тишину ворвался странный звук. За дверью кто-то громко застонал, всхлипнул. Еще и еще раз... Плач то заглушался, то вырывался с новой силой.

    —    Сашенька! — Мавра Павловна опрометью выбежала из комнаты.

    Иван Дементьевич встал. На лиде его, сильно побледневшем, быстро сменялись недоумение, огорчение, тревога.

    Рыдания не умолкали.

    Черский поднял голову и во весь голос крикнул:

    — Он поедет с нами!.. Слышишь, Саша, ты поедешь с нами!

    Дверь распахнулась. Мальчик с воплем кинулся к отцу, обхватил его руками, прижал к сюртуку искаженное рыданиями, мокрое от слез лицо.

                                                                          Глава IV

                                                          МЫ ЕДЕМ ВСЁ ДАЛЬШЕ!

    Вагон вздрагивает на стыках рельсов, упруго покачивается из стороны в сторону и поет, поет свою нескончаемую песню. «Мы е-дем!», «мы е-дем!» — слышится Саше в говоре колес. А потом: «все даль-ше!», «все даль-ше!», «все даль-ше!»

    Саша всем своим существом отдается долгой и тихой радости путешествия. Уже много часов, с зимнего рассвета, едут они, а ощущение чудесной новизны, совсем неизведанной жизни в движении не оставляет его.

    Мимо раскрытой двери купе по коридору проходят люди с чайниками и булками, пробегают кондуктора в круглых барашковых шапках, с никелированными щипцами в руках. Слышны обрывки разговоров. Эти снующие взад и вперед пассажиры ему не чужие: ведь они так же счастливы, тоже едут, как и он. Если бы не сковывала его застенчивость, Саша подошел бы к каждому, сказал что-нибудь хорошее, приятное.

    Геня развалился на верхней полке и — удивительное дело! — читает книжку. Подойти спросить, что он читает? Нет, лучше сидеть вот так, неподвижно, прижавшись к плюшевой стенке, смотреть, как мать склонилась над атласом и шепчет латинские названия, как отец пишет за столиком, задумчиво теребя бороду. Смотреть на них — и молчать, думать, что вот пройдет день, другой, неделя, пройдут месяцы, годы, а он будет неразлучно с ними — с матерью и отцом.

    Но Саша сидит в купе недолго. Окно в коридоре влечет его к себе.

    Во всю ширь и даль, сколько видно из окна, под ярким солнцем искрятся и сияют миллионами самоцветов снега. Бело и безлюдно. Заснеженные поля уходят к горизонту, к далекому темно-сизому лесу.

    В стремительном беге наплывает иная картина. Из-за косогора вынырнула бурая деревенька с завитушками дымков над крышами. Скованная льдом речка... На ней стайка ребят в шапках, тулупах, лаптях. Они как игрушечные. Тащат санки, с разбега скользят по льду, кидаются снежками.

    Миг — скрылась из виду и деревушка. Осталась только купа ветел, над которыми высоко в голубом небе кружат вороны.

    К окну подступают ели, светлоствольные березки. И снова — обсыпанные поверху сверкающим снегом, а снизу густо-зеленые мшистые елки. Темный лес.

    Лес убегает вдаль. Впереди бело, открыто.

    А поле удивительно как вертится перед глазами! Поближе к вагону оно бешено устремляется по кругу назад. Вереницей проносятся телеграфные столбы.

    А чем дальше от окна, бег вкруговую все спокойней. Разбросанные по полю редкие деревья уплывают назад не спеша. Далекий фиолетовый лес стоит совсем неподвижно.

    Саша улыбается: конечно, так только кажется. Поезд движется, и поэтому... Но как все-таки это получается?

    Раздумывать нет времени: впереди паровоз протяжно гудит, вагон как-то по-особому стучит и качается. Доносится приглушенный удар колокола. Поезд медленно подкатывает к станции, скрежеща колесами. На платформе суетятся люди в полушубках, с сундучками и корзинами. Из белого здания выходит важный усатый человек в красной фуражке. В руке у него-большая стальная палка с медными кольцами. Звонко — раз, два! — бьет станционный колокол.

    — Саша, поди-ка сюда! — зовет отец.

    Саша отрывается от окна, идет в купе.

    — А твои учебники?

    — Они в моем сундучке. Я сам уложил.

    — Да? Молодчина.

    Отъезд Саши из Петербурга был внезапный. На сборы мальчика в дорогу оставался только один день. Иван Дементьевич еле успел забежать в Сашину гимназию, чтобы договориться о длительном отпуске сына.

    — Я, папа, захватил учебники и для третьего класса — мне дал Митя Белов.

    — Прекрасно. А для четвертого и пятого купим в Иркутске. Директор твоей гимназии обещал принять тебя прямо в шестой класс, если хорошо усвоишь программу. — Иван Дементьевич положил руку на плечо сыну: — Каникулы у тебя, Александр Иванович, долгие, но только до приезда на зимовку. А там — за книжки, и по-настоящему! Будем заниматься с тобой ежедневно. Да, вот что: не забыть бы нам, Маша, захватить из Иркутска побольше тетрадей, сотен пять — шесть.

    — Хорошо, запишу.

    В атлас вложена памятка — туда Черская записывает все, что нужно будет купить в Иркутске или Якутске.

    Внезапно возникшая мысль не дает Саше покоя. Он переминается с ноги на ногу:

    — Папа, я буду... я хотел бы помогать вам в работе... в экспедиции...

    — Очень хорошо. Только что же ты будешь делать? Видишь ли, одного желания мало. Геня вон научился препараторскому делу. Мать готовится работать зоологом.

    Саша помолчал минуту.

    — Ты рассказывал студентам... там, у нас дома... Я хотел бы тоже искать... вместе с тобою.

    — Чего же проще! Принимайся и ты за этот атлас. Что, мать, возьмешь себе Сашу в помощники? Сначала учиться, а потом и работать вместе.

    — Возьму с охотой. Мы с тобой, Сашок, вместе горы перевернем.

    Сказано — сделано. Приступили к первому занятию втроем. Иван Дементьевич объясняет строение костей млекопитающих, рисует схемы скелетов.

    Зимний вечер надвигается быстро. Кондуктор вставляет зажженную свечку в фонарь над дверью.

    — Ну, баста! На сегодня довольно, — поднимается Иван Дементьевич. — Усердные труженики заработали, надеюсь, хороший ужин. Геня, спускайся со своего насеста. Ты что читаешь?

    — Наставление для охоты с борзыми. Очень интересно.

    — Вот так история! — удивляется Черский. — Вижу, ты спутал место нашего назначения. Мы не едем гостить в барское поместье. А в Якутии, насколько мне известно, борзых собак не водится — там всё лайки.

    — Ну что ж из этого! — Генрих живо спрыгнул с полки. — А после возвращения от дикарей в цивилизованное общество?

    — А, понятно, понятно. В случае приглашения на великосветскую охоту это, конечно, может тебе пригодиться. Только вот что, милый мой, забудь, пожалуйста, слово «дикарь».

    — Но что ж тут такого, дядя? Ведь мы же едем к дикарям.

    — Мы едем к таким же людям, как и мы с тобою.

    — Ну, будет вам спорить! — вмешалась Мавра Павловна.

    — А мы и не спорим, — весело возразил Черский. — Я занимался сначала с вами, а теперь чуточку с Геней. Хочу, чтобы он понял...

    — Мне папа говорил, что вы, дядя Ваня, немного отстали от взглядов людей нашего круга.

    — Он совершенно прав, твой папа. Именно поэтому я терпеть не могу, когда целые народности называют дикарями. Дикарями бывают только отдельные субъекты самых различных народностей. Представь себе, их немало даже среди немцев или англичан, и притом в так называемом хорошем обществе.

    — Что вы такое говорите, дядя! Это мне просто непонятно...

    — Ну, еще бы! Конечно, непонятно. Но я постараюсь, чтобы ты понял это в дальнейшем.

                                                                           * * *

    Проводник принес кипятку. Сели за ужин. После чая начали готовить постели на ночь.

    В вагоне посвежело. Мавра Павловна разостлала для Саши на верхней полке перину. Он разделся, взобрался наверх, нырнул в мягкую постель и натянул, до самого подбородка ватное одеяло.

    Мавра Павловна подоткнула одеяло по краю и поцеловала на ночь сына. Сашу охватило ощущение уюта и того тепла, каким согревает забота матери.

    Улеглись и остальные. Вскоре послышалось легкое всхрапывание Ивана Дементьевича. Свечка фонаря несколько раз вспыхнула ярче и погасла. В притихшем вагоне стал отчетливей слышаться стук колес.

    Саша сильно утомился за день. Но он изо всех сил противился наваливающейся на него дремоте. Хотелось продлить еще немного этот счастливый день, не дать оборваться его золотой нити.

    «...Мы е-дем!.. мы е-дем!.. Все даль-ше... все даль...»

    Саша сразу крепко заснул и спал долго.

    Среди ночи он проснулся.

    Поезд стоял на полустанке. Настороженная тишина словно вслушивалась сама в себя. В окно струился, серебристый свет луны.

    «Остался!.. Один! Все только приснилось!»

    С сильно бьющимся сердцем он приподнялся на локте, стал вглядываться в темноту. Потом свесил голову с полки.

    В лунном свете отчетливо виднелся белый чепец спящей матери. Саша перегнулся еще сильнее и увидел на подушке лицо отца.

    «Нет, все правда: еду!»

    Сразу отхлынула тревога. Он снова улегся. В голове, еще затуманенной сном, замелькали обрывки недавних впечатлений: как слушал из-за двери, что говорили в зале у Беловых, как крикнул отец, что возьмет его с собою.

    Саша заворочался на своей перине.

    «Я должен сделать такое, чтобы папа... чтобы он увидел, что не напрасно взял меня... Я... я...»

    В голове блеснула дерзкая мысль. Он даже привстал от волнения.

    Поезд тронулся. Саша глядел на лучи, бегущие по темному купе от станционных огней.

    «Да, я буду там искать... И непременно, непременно сам отыщу мамонта!»

                                                                         Глава V

                                                  ПО СИБИРСКИМ ПРОСТОРАМ

    В те годы железная дорога доходила только до Урала. Дальше на восток, до самого Иркутска, предстоял многодневный санный путь на перекладных.

    Со своего порога Сибирь дохнула в лицо путникам тридцатиградусным морозом. Покидая вагон железной дороги, они надели на себя все, что было с ними самого теплого, и стали по-медвежьи неповоротливыми от меховых жилетов и брюк, от тяжелых шуб, доходящих до пят.

    — Вот мы уже и сибирские! — радовался Саша, восхищенно оглядывая всех.

    В Златоусте, на начальной станции сибирского почтового тракта, Иван Дементьевич приобрел две крепкие, широкие кибитки на полозьях.

    Принялись за укладку вещей. Много хлопот доставили ящики с приборами. Под барометры, хронометры Черский положил сено, подостлал в два слоя кошмы, укутал ящики по бокам и поверху.

    — Так, надеюсь, не растрясет. С приборами поеду я с Генрихом. Ты, Маша, возьмешь Сашу в передние сани. С вами будут постели и тюки.

    В ожидании лошадей зашли в станционный зал. Решили здесь пообедать, чтобы первую сотню верст проехать без долгих остановок.

                                                                            * * *

    Две тройки неслись по широкому санному пути, разбитому тысячами лошадиных копыт, истертому в порошок множеством полозьев.

    Вся в выбоинах и ухабах, дорога извивалась змеей и уходила в синюю даль, в бескрайные заснеженные степные просторы.

    Начались дни непрестанной утомительной тряски.

    На станциях Черский предъявлял подорожную Академии наук, и ему быстро подавали свежие упряжки взамен взмыленных, выбившихся из сил лошадей. Пока перепрягали, едущие укрывались от мороза в жарко натопленных станционных комнатах, отогревали душу большими порциями чаю, обжигали себе нутро наваристыми сибирскими щами.

    Ехали до полной темноты. И только тогда Черский разрешал останавливаться на ночевку. Хоть и неудобны были постели на твердых диванах, усталые путники засыпали на станциях быстро и крепко.

    Саше мучительно не хотелось просыпаться, когда Иван Дементьевич будил его задолго до рассвета.

    Быстро одевались, ели досыта и с запасом и, чуть забрезжит утро, пускались снова в путь.

                                                                             * * *

    Сидя за столом на почтовой станции в Лебяжьей, Мавра Павловна с удовольствием узнавала каждую сибирскую примету:

    — Вон там, на стойке, шаньги. А торгует ими наш, природный сибиряк. Нашего чалдона сразу видно.

    Иван Дементьевич добродушно подшучивал:

    — Отъедем подальше, то ли еще будет! На станциях все полы кедровым орехом заплеваны. А пельмени, пельмени, прелесть сибирская! Да такие, что и топором не разрубишь.

    — Будет тебе, насмешник! — улыбалась Мавра Павловна. — Небось сам рад-радешенек, что в Сибири, а не в туманном Питере. Места здесь до Оби, правда, скучные. Это не наше Прибайкалье, куда там! Ни горы тебе, ни лесу — голая ладошка. А все ж таки поглядите в окно — небо какое синее! Тут она, значит, и начинается Сибирь, матушка родимая.

    — Родимая-то родимая, да не для всех. Вот послушай, что написал про нее один горемыка:

                                       Ой ты, горечь, злая мачеха Сибирь!

                                       Снежной степью разметалась вдоль и вширь —

                                       Неприветна, непривольна, нелюдна,

                                       Неприглядна, неприютна, холодна...

    Не всем она, стало быть, матушка, — закончил Черский, — кое-кому мачеха, да и злая.

    Мавра Павловна вздохнула:

    — Его, сочинителя-то, наверно, загнали сюда насильно. Вырвали из родного гнезда — ему, бедняге, понятное дело, и горько и тяжко.

    — Ну да, — сдвинул светлые брови Черский, — он был здесь невольный житель. Таких зовут тут «несчастненькими». И меня так звали крестьянки, когда я брел голодный из Тобольска по омскому тракту. Протягивали краюшку: «Возьми хлебца, несчастненький!»

    — А все-таки, Ваня, что ни говори, нет на свете края краше нашей Сибири!

    — Да, сибиряки любят ее недаром. Плодородные земли, здоровый климат, это верно. Красоты здесь много, особенно на востоке. А какие богатства таятся в сибирских недрах! Мне-то, геологу, это хорошо известно. Придет время — расцветет наша Сибирь. А покуда — одна глушь и дичь.

    Входная дверь широко распахнулась. В клубах пара показался жандарм в тулупе, с шашкой наголо. За ним шла женщина, закутанная в большой шерстяной платок, вся съежившаяся в своей суконной шубейке. Шествие замыкал пожилой жандарм в дохе, видимо старший

 

    В углу сидела за чаем компания торговых приказчиков.

    — Очистить! — повелительно махнул рукой в их сторону старший жандарм.

    Приказчики тотчас пересели за другой стол.

    —Пару чаю! — так же коротко распорядился он буфетчику.

    Арестантка размотала платок, не спеша сняла шубу. Все увидели девушку лет двадцати. Стянув с рук варежки, она принялась согревать своим дыханием окоченевшие пальцы.

    Буфетчик поставил на стол большой, пузатый чайник с чайником поменьше сверху, принес стаканы.

    — Василий! — обратился старший к помощнику. — Сбегай к саням за баулом барышни. У нее там, кажись, еще сало осталось. Да и чай-сахар.

    Черские поглядывали на девушку. Та бросила в их сторону безразличный взгляд.

    Молодой жандарм принес баул. Старший извлек из него кусок сала, хлеб, коробку с сахаром. Достал из кармана складной нож и принялся нарезать сало ломтями.

    — А вы, барышня, чего ждете? Разливайте чай, небось застыли.

    — Ишь, заботливые! — процедил сквозь зубы Черский. — В мое время такой породы среди них не водилось.

    Саша во все глаза смотрел, как медленно, не торопясь, пили чай и ели жандармы и их пленница. «Когда-то и папа так...»

    — Мама, если бы нашего пирога.. .

    Черская поняла сына с полуслова:

    — Это ты хорошо надумал. Возьми вот, отнеси.

    Саша пошел через комнату с большим куском пирога на тарелке. Смущенно протянул ее арестантке:

    — Пожалуйста, просим вас...

    Хмурое лицо царской узницы посветлело:

    — Спасибо, милый! Поблагодари от меня твоих родителей.

    Но она не успела взять угощение из рук Саши — тарелку перехватил жандарм:

    — Стой! Без проверки запрещается. А ты, малец, проваливай отсюда!

    Он стал тыкать ножом в пирог. Потом приподнял ногтем верхнюю корку, осмотрел кусок со всех сторон и пододвинул к своей подопечной:

    — Кушайте.

    Но девушка резким движением оттолкнула от себя тарелку.

    Пятясь, отошел Саша к своему столу. Он молчал, молчали и остальные.

    — Так тебе, Сашка, и надо! — выпалил вдруг Генрих. — Не лезь не в свое дело. Видишь — преступница!

    Саша вспыхнул:

    — А ты... ты.. дрянь!

    «Молодчина, Сашка!» — про себя одобрил Иван Дементьевич. Но тут же подумал, что нужно пресечь ссоры с самого начала.

    — Никуда не годится, Александр Иванович! — строго сказал он. — Вы оба члены экспедиции. Ты ведь сам просился ко мне в помощники. Так вот: я, начальник ваш, приказываю обоим забыть о резких словах. Никаких ссор!

    Вошел ямщик:

    — Лошади, барин, запряжены.

    Все поспешно оделись. У порога Черский остановился. Повернувшись в сторону арестантки, послал ей приветствие рукой.

    — Прощайте! — крикнул он. — И до лучших времен!

                                                                            * * *

    В однообразии и безлюдье заснеженной сибирской степи только узкая полоска тракта жила напряженной жизнью.

    Тройки экспедиции то и дело обгоняли плетущиеся по дороге обозы с товарами. Рядом с нагруженными санями шагали ямщики. Из высоко поднятых воротников нагольных тулупов выглядывали досиня накаленные морозом лица. Бороды, усы, брови густо обросли инеем.

    Длинными вереницами тянулись казенные упряжки. На запад, к Уралу, под сильным конвоем везли драгоценный сибирский груз — золото. А в другую сторону, к Байкалу, угоняли на сибирскую каторгу арестантов. По ухабам тяжело ныряли широкие тюремные сани, битком набитые людьми с красными квадратами на спинах. Несчастные жались друг к другу, ища защиты от свирепого холода.

    Гремя бубенцами, стрелой проносились сибирские четверки — одна и две пристяжные по сторонам от коренника.

    — Колыванский купчина попер, — показал ямщик кнутовищем на промелькнувшие богато изукрашенные сани. — Как сыр в масле катается. Обе пятерни в перстнях с самоцветами. Доха соболья. А прибыл в Сибирь без гроша за душой, по пешему способу. Из саратовских, говорят. Навозный...

    Саше показалось, что ямщик обозвал купца бранным словом. Потом он узнал, что «навозный» на сибирском наречии значит — не местный, наезжий человек.

 

    — Эх, горемышные! — приговаривал словоохотливый ямщик, стороной объезжая клячу, запряженную в низкие русские розвальни. Съежившись, сидела в них молодая крестьянка с закутанным в тряпье грудным младенцем на руках. В ногу со своей сивкой ступал глава семьи, худой мужик в рваном армяке, в набитых соломой валенках.

    — Всё идут да идут, и счету им нет! И всё, бедолаги, за хлебушком, от голоду спасаются.

    На восьмой день Черские подъехали к Омску. Еще с утра Ивана Дементьевича знобило. Он чувствовал себя совсем больным. Мавра Павловна настояла на том, чтобы остановиться в гостинице, пригласить врача.

    Доктор нашел у больного сильную инфлуэнцу, хрипы в легких. Прописал всякие снадобья, горчичники и строжайше приказал оставаться в постели до полного выздоровления:

    — С вашим сердечком надо хорошенько вылежаться. Оно у вас, знаете, не очень-то...

    — Слыхал про такое, доктор, — улыбнулся Черский.

    Пришлось покориться, глотать хину, микстуры.

    — Ну, скажи на милость, на что это похоже! — негодовал на себя Иван Дементьевич. — Оказаться в Омске — и больным! А я собирался уже сегодня показать Саше мою казарму, старинную здешнюю крепость. Все те места, где проходила моя бездомная и голодная омская жизнь. И больницу, и подвал под ней. Там, в городской мертвецкой, я на вскрытиях обучался анатомии.

                                                                            * * *

    Из Омска удалось выехать только в начале марта, когда Иван Дементьевич почувствовал себя доста­точно окрепшим, чтобы снова пуститься в путь.

    Морозы уже сменились первой весенней оттепелью. И без того трудную, ухабистую дорогу начало разво­зить поверху. Лошади скользили, быстро выбива­лись из сил. Особенно тяжело приходилось им по вечерам, когда проталины прихватывало хрустким ледком.

    На громадном пространстве от Иртыша и до самой Оби растянулась ровная, как стол, унылая площина Барабинской степи, вся в замерзших стоячих озерах и болотах. Но под голубым небом, в лучах весеннего солнца похорошела и Бараба. Кривые, хилые березы тянулись голыми ветвями к живительному теплу, кото­рое изливалось на них сверху. Легкий ветерок при­носил к тракту крепкий, бодрящий запах талого снега.

    Когда пересекли низину Оби, местность пошла легкими волнами, приметно захолмилась. Это было особенно приятно для глаз, порядком утомленных нескончаемым однообразием равнины.

    По сторонам тракта в белизне снегов все больше зеленых и бурых вкрапин. Еловые лески стоят вперемежку с голым, высоким осинником и пегими зарослями березняка.

    — Вишь, гривы лохматятся, — показывает ямщик Саше на покрытые хвойным лесом взгорья.

    Несколько дней ехали по холмистой сибирской лесостепи. Затем дорога нырнула в сплошные заросли сосны, кедра, лиственницы, ели.

    Глаза Мавры Павловны блестят от радостного возбуждения. Полной грудью вдыхает она едва уловимый аромат хвойного леса, пригретого весенним солнцем:

    — Саша, сынок, тайга пошла! Теперь так до самого Иркутска, до наших мест. Хорошо?

    — Хорошо, мама!

     И Саше эти места — родные. Он часто вспоминал в Петербурге, как ездил с бабушкой в гости к маминой сестре. От Иркутска и до самого Александровского завода катили они тогда по таежной дороге, под темными сводами елей и лиственниц... А скоро он и бабушку увидит.

    Миновали Ачинск, потом Красноярск. За Енисеем началась Восточная Сибирь — страна гор и таежных лесов.

                                                                        Глава VI

                                                         В ГОСТЯХ У БАБУШКИ

    Ранние мартовские сумерки уже сгущались, когда Черские подъехали к столице Восточной Сибири Иркутску.

    — Вот не повезло! — досадовал Иван Дементьевич. — Совсем раскисла дорога. Поспей мы в Иркутск до ростепели, отмахали бы по Лене, по ледяной дорожке, до самого Якутска. А теперь придется ждать, пока река вскроется и пройдет лед.

    — Стало быть, в Иркутске пробудем долго?

    — Да уж не меньше месяца. И все из-за моей болезни в Омске...

    Кибитки направились в сторону Знаменского предместья. Там, за речкой Ушаковкой, проживала мать Мавры Павловны. Шестидесятилетняя вдова сдавала в своем домике комнаты жильцам. Когда-то у нее снимал угол Иван Дементьевич. Здесь он и познакомился со своей будущей женой.

    — Принимайте гостей, мамаша! — кинулась Мавра Павловна на шею матери.

    — Маша! Иван Дементьевич! Вот радость-то! Гости мои дорогие... Не ждала, не гадала, и во сне не снилось...

    — Знакомьтесь, мамаша: это Ванин племянник, Геня.

    — Милости просим! Милости просим!.. А это кто же? Неужто Сашок? Он, он и есть! Большой какой стал да пригожий... Ну-ка, ну, иди сюда, внучонок-постреленок!

    Черские сложили багаж экспедиции в сарай.

    — Придется нам, мамаша, стеснить вас на эту ночь. Сегодня уже поздно, а завтра устроимся в гостинице.

    Бабушка засуетилась, захлопотала. Наскоро собрала ужин.

    Не было конца долгим расспросам и рассказам о петербургской и иркутской жизни, о предстоящем трудном пути.

    — Ой, и велика же наша Россия! Сколько верст мы проехали от Петербурга досюда? — спросила мужа Мавра Павловна.

    — Тысяч шесть верст, не меньше.

    — А по Лене проплывем сколько?

    — Две с половиной тысячи.

    — Вон сколько! А до нашего колымского зимовья все еще будет невесть как далеко...

    — Выходит, на край света забираетесь! — всплеснула руками старуха.

    —-Мы, бабушка, едем по важному делу, — заявил Саша. — На берегу Ледовитого океана будем искать кости вымерших животных.

    — За этаким добром да в такую даль? Эх, Сашок, Сашок, оставался бы лучше здесь со мной! На базаре за пятак я раздобуду костей сколько твоей душеньке угодно.

    Саша рассмеялся — он понял, что бабушка шутит.

                                                                            * * *

    Саша глядел по сторонам и с трудом узнавал родные места. Улица словно стала уже, домишки почернели и будто вросли в землю.

    Вон там за углом должна быть цирюльня дяди Феди. Так и есть. На железном крюке болтается знакомая вывеска — усатый франт с намыленной щекой. А позади, в переулке, живет Степка. Зайти, спросить его?

    Из-за приоткрытой двери высунулась рыжая голова. Парнишка с любопытством разглядывал забредшего в переулок незнакомца. Саша сразу признал давнего приятеля:

    — Здравствуй, Степа!

    — Здорово, если не шутишь. А ты кто же будешь?

    — Неужели не узнал?

    — Э, да никак белобрысый Сашка? Он и есть! Погоди-ка, сейчас выйду.

    Степка выбежал на улицу в засаленной телогрейке и больших, не по росту, стоптанных валенках.

    — Вон ты, брат, какой! — принялся он разглядывать со всех сторон шинель с блестящими пуговицами, и фуражку с кокардой. — Фу-ты, ну-ты, мундиры на тебе какие!

    — Это, Степа, форма. Я учусь в гимназии.

    Степка хмыкнул, сощурился. Потом вытянул вперед заскорузлые, покрытые копотью руки, растопырил пальцы в ссадинах:

    — А я, вишь, рабочий народ. Подручным у слесаря. На обед домой прибежал.

    Говорил Степка незнакомым голосом. Да и весь он стал какой-то не прежний. Только в глазах искорками играло памятное Саше озорство.

    Степка пронзительно свистнул. Из соседних дворов повыбежали на улицу ребята. Он помахал им рукой.

    — Эй, шантрапа голопузая, валяй сюда! Бабкин Настин Сашка заявился!

    — Да ну? Белобрысый?

    Их окружило несколько ребят.

 

    Саша вспоминал:

    — Ты кто — Миша? Здравствуй. А это Егорка, правда?..

    Остальных, как ни присматривался, и узнать не мог.

    Ребята разглядывали Сашу, словно диковину.

    — Э, братцы, Сашка теперь важная птица, им-на-зист! — насмешливо протянул Степка.

    Петька хмуро, искоса поглядывал на столичного гостя. Решительно цыкнул слюной сквозь сжатые зубы:

    — Сашка теперь, выходит, вроде чинушки. Во какие на ём пуговки! Питерский! Твой тятька, очкастый, — повернулся он к Саше, — чем там в Питенбурхе промышляет?

    Саша не подал виду, что его задела грубость Петьки. Стал рассказывать о предстоящей экспедиции.

    — Чего дудишь! — оборвал его Егор. — «Спидиция»... Думаешь, коли в Питенбурхе не были, стало быть, совсем дураки?

    Сашу взорвало:

    — Дураки и есть! Ничего не понимаете. А я еще и не то могу вам рассказать. Я видал, как человек по воздуху летает.

    Ребята захохотали.

    — Стало быть, как воробей? Приставили ему крылышки, он — дрыг-дрыг — и пошел летать! — съязвил Степка.

    — Дуралей ты! Это такой большой шар с корзиной. Шар надувают газом, он и летит. А в корзине человек. Понял? Говорю тебе, своими глазами видел.

    — А может, тебе тот шар приснился? — не унимался Петька.

    Снова поднялся дружный хохот.

    — Вот пустобрех! Што удумал!

    — Значит, я вру? — подступил к Петьке взбешенный Саша.

    — Брешешь, ясное дело.

    — А ну, повтори!

    — Ей-ей, брешешь, как пес!

    Саша побагровел, схватил Петьку за ворот.

    На него накинулись всей гурьбой.

    Саша яростно отбивался. Ему рассекли губу, поставили под глаз фонарь.

    Ткнувши сослепу кулаком, Саша промахнулся и с разгону тяжело шлепнулся наземь.

    Ребята бросились врассыпную.

    Саша с трудом поднялся, подобрал затоптанную в грязь фуражку и медленно побрел по улице.

    Он готов был заплакать — от бессильной ярости, от стыда поражения.

    Дома бабушка подняла переполох:

    — Это что такое? Кто тебя так? Кто бил? Говори!

    Саша молчал:

    — Скажи: кто?

    — Никто... Я дрался.

    — И тебе не стыдно? — укорила его мать. — Как ты после этого отцу в глаза посмотришь?

    Иван Дементьевич вернулся из города к вечеру. Он поглядел на Сашины синяки и пожал плечами:

    — Это ничего. До свадьбы заживет!

    Только после ужина, улучив минуту, когда они остались одни, отец сказал:

    — Степа Черных винился, жалеет, что так с тобой вышло.

    — Степка?.. Я ему...

    — Погоди. Скажи лучше, из-за чего вы подрались.

    — Ребята обозвали меня лгуном...

    — Так... А почему?

    — Я им про воздушный шар говорил.

    — Вон что! Они, значит, тебе не поверили, а ты — в драку?

    Саша всхлипнул.

    — Ну, будет! Сам кругом виноват. Простых вещей не понимаешь. Ты подумай: ребята читать не умеют, с малых лет работают, хлеб себе добывают. А ты, гимназист, хвастаешь перед ними. Хорош, нечего сказать! А теперь еще нюни распускаешь...

                                                                            * * *

    Переехали в гостиницу, но Саша почти все время жил у бабушки.

    Иван Дементьевич и Мавра Павловна по целым .дням были заняты подготовкой к экспедиции. Много дела было и у Генриха.

    В Иркутске предстояло закупить продовольствие и всякое снаряжение. Надо было договориться с местными купцами о надежной ежегодной поставке в следующие три года чая, сахара, сала, круп, свечей, многих других припасов, необходимых для зимовок, обеспечить завоз всего этого в разные точки якутского Приполярья.

    Погода стояла теплая, совсем весенняя. На улицах почти везде подсохло. На солнечной стороне пробивалась кое-где молодая травка.

    Был воскресный день. Саша возвращался с матерью из города. Неподалеку от бабушкиного дома, у длинного забора, на солнцепеке, шла игра в городки. Здесь были Степка, Петька и вся остальная компания, с которой у Саши вышла драка. Несколько ребят сидели на скамейке у ворот.

    На кону был Петька. Лихо покрутив биту над головой, он ловким броском вышиб три чушки. Зрители шумно приветствовали удачный удар.

    Увидев Сашу, Петька подмигнул косым своим глазом:

    — Эй, белобрысый, видал? По воздуху летать не умею, а с кона бью без промаху!

    Мавра Павловна опасливо взяла Сашу за руку:

    — Пойдем, ну их...

    — Подожди, мама! Вот сейчас увидишь.

    Саша был завзятым городошником. В состязаниях с товарищами на пустыре у Смоленского кладбища в Петербурге он часто выходил победителем.

    Подойдя к играющим, Саша критически осмотрел выгородку:

    — Ну, разве это кон?! Дайте-ка мне биту.

    Петька пренебрежительно фыркнул:

    — Куда тебе, имназисту!

    Егор толкнул товарища локтем:

    — Дай ему, Петька! Пущай срамится.

    — Ладно, мы еще посмотрим! Поставьте мне «письмо».

    Ему выложили самую трудную фигуру.

    Саша отмерил от кона еще шесть шагов. Напрягши все силы, он тщательно прицелился и швырнул палку. Четыре чушки из пяти с треском вылетели из города.

    — Ой, черт, здорово! Как есть распечатал! — не удержался Петька.

    — Вот это да!..

    Ребята окружили Сашу:

    —    Коли так, давай, Сашка, сыграем по-настоящему.

                                                                            * * *

    На долгом пути до Иркутска — на станциях, в дороге, под мерный топот лошадей — Саша создавал в своем воображении увлекательную историю, полную драматических приключений и геройских поступков, историю о том, как он отыщет мамонта.

    Саша дал себе зарок держать свои планы в тайне. А очень уж хотелось поделиться с кем-нибудь надеждами, которые так долго вынашивал втихомолку.

    — Ты, бабушка, была когда-нибудь в Петербурге? — начал он издалека.

    — Еще что выдумал — в Петербурге! Из наших краев туда только начальство ездит, а простому человеку к чему забираться в такую даль.

    — А ты, может, слыхала — в Петербурге есть Академия наук?

    — Вот вздумал, внучок, меня допрашивать! А на что мне твоя академия, скажи на милость? Простой сибирячке какой в ней прок?

    — Там, бабушка, есть такой большой дом. В нем собраны чучела птиц и животных. Всяких-всяких, какие только есть на земле...

    — А сам ты в том доме бывал?

    — Меня водил туда отец. Понимаешь, бабушка, разные звери там есть, а не хватает одного, самого большущего. Если папа найдет этого зверя, он, может, и сам станет академиком... — размечтался Саша.

    — А какой-такой зверь? — Старуха слушала теперь с явным интересом. — Уж не тигра ли? Так эта тварь водится у нас в другой стороне, на Амуре.

    — Нет, это вроде слона.

    — Слона? — с сомнением в голосе протянула бабушка. — С длинным носом, рогатого? Что в цирке показывают?

    — Это не совсем слон... Он куда больше. На нем густая шерсть и клыки длинней. Да ты, может, слыхала про таких зверей? Они давно повымерли. Теперь их находят только в мерзлой земле.

    — Вон чего тебе надобно! — догадалась старуха. — Так бы сразу и сказал. А то — Петербург да академия... Ишь, шустрый! Хочешь, стало быть, выведать, где да как рога добывают? Ну, слушай, расскажу тебе про одно дело...

    Бабушка перестала мыть посуду, присела возле Саши:

    — Был у меня свойственник. Непутевый человек, весь свой век по тайге бродил, со всякой голью да шмолью золото все искал. Да и охотник был запойный. Помнится, Федором звали. Так вот, приходит в одно лето этот самый Федор к нам в Иркутск и похваляется: «Прибыл я, говорит, с далекой полуночной реки Яны...»

    — С Яны? — обрадовался Саша. — Мы там тоже будем.

    — Да ты не перебивай, слушай. «Там, говорит, в кумпании с якутами я рога добывал». — «Какие такие рога?» — спрашиваем. «А это, говорит, рога агромадного зверя. Каждый рог пудов пять потянет».

    — Так это и есть клыки мамонта!

    — Рога, говорю тебе, — какие клыки! Те рога якуты по рекам ищут. В половодье, вишь, крутые берега размывает, а как опадет вешняя вода, рогатые морды так и торчат из косогоров. «Нарубили мы, — сказывал Федор,— этих рогов целую кучу, припрятали до поры в землю, а по зимнему первопутку свезли в город Якутск. Тамошние купцы отвалили за них по пятнадцати рубликов за пуд. Из них, вишь, московские мастера шкатулочки разные да ножички вырезают».

    — Значит, этот твой Федор находил мамонтов в речных откосах? — переспросил Саша.

    — Так он сказывал. А я за что купила, за то и продаю.

    У мальчика тут же возник план действий.

    — Хорошо, что ты мне это рассказала. Теперь мне, наверно, удастся найти его. Вот послушай. Первая зимовка будет у нас в Верхне-Колымске. Я присмотрю там местечко в лесу. Подальше где-нибудь, чтобы никто туда не забрел. Подпилю штук пять больших сосен. Бревна свяжу тальником... и руль приделаю. А как сойдет с Колымы лед, спущу плот на воду. Только ночью, чтобы никто не увидел...

    — Вот уж придумал — ночью! — неодобрительно прервала бабка. — В потемках зги не видно, а ты целый корабль спускать затеял.

    Сашу мало смутило такое возражение.

    — Ну, будет луна. Кругом ясно видать, а все спят. Спущу плот на воду и спрячу в камышах. А потом отпрошусь из дому и поплыву вниз по реке. Сначала обыщу один берег. Потом поставлю руль косо, меня прибьет на другую сторону. Буду тащить плот назад на веревке, а по дороге осмотрю и другой берег. Попадется же мне где-нибудь клык! Федор находил, и я, значит, найду! Будет торчать вот так кончиком из земли. Земля темная, а клык белый, его сразу и видно. Как ты думаешь, бабушка?

    Глаза мальчика горели предвкушением удачи.

    А старушка, глядя на внука, шептала:

    —Ну, вылитая мать! Такая ж выдумщица была. Словно сон наяву видит...

    — Какой сон?! — отмахнулся Саша. — Ну, может, один или два раза будет ошибка. Какой-нибудь белый камень торчит. А потом все-таки непременно найду! У меня с собой будет лопата, лом. Начну разгребать, осторожно обрубать лед... Сначала отрою голову, передние ноги... потом спину, брюхо — все будет цело! Присыплю тушу землей, а сверху прикрою еще мохом — и скорей домой!

    — Ты что ж это, — засмеялась старуха, когда иссяк поток торопливых Сашиных слов, — скрытно от отца-матери рога затеял искать? Врозь от них богатеть?..

    — Да какое там богатеть! — досадливо перебил Саша. — Я же говорил тебе — нашей экспедиции надо найти мамонта для музея. Ну, все считают, что раз я еще мальчик, от меня мало будет пользы... Вот и Генька говорит... Мне бы только самому найти, а найду — сразу к папе. Понимаешь?

    — А-а, так? Так можно, — лукаво подмигнула старуха. Ее забавляли фантазии внука.

    — Только ты, бабушка, никому про это ни слова.

    — Ни-ни... Ни единой душеньке! Не бойсь, Сашок, не выдам.

                                                                        Глава VII

                                                                НА ПЕРЕГРЁБАХ

    На высоком берегу Лены, недалеко от ее истоков, раскинулась деревня Качуг. Члены экспедиции прибыли сюда из Иркутска по тракту.

    В ожидании отплытия Черские прогуливаются у реки.

    Небо над Качугом по-летнему голубое, в белых барашках.

    Вдоль берега выстроились в ряд деревянные амбары. Возле каждого — длинная очередь телег с товарами, доставленными из Иркутска. Сквозь распахнутые ворота виднеется темное нутро амбаров, доверху заваленных всяким добром.

    Купеческие приказчики мечутся среди телег, покрикивают, командуют разгрузкой.

    У причалов выстроилось с полсотни странных, на редкость неуклюжих судов. Саше кажется, что на воде покачиваются огромные деревянные утюги. Это — крытые сплошной палубой баржи-паузки, сколоченные из грубо отесанных бревен, с низкими бортами и заостренным носом.

    По приставленным сходням грузчики, растянувшись цепочкой, несут на эти посудины мешки муки, накатывают бочки с керосином. Груз тонет в обширных сусеках и подпалубных складах.

 

    Много тут и судов поменьше — карбасов и барок. Есть и совсем открытые лодки. Они уйдут в далекий путь налегке, ничем не защищенные от ярости непогоды.

    Лена у Качуга узкая, мутная.

    — Вроде Фонтанки у нас в Петербурге, — говорит Саша отцу.

    — Да, пожалуй... Ширины тут сажен сорок, не больше. Но дальше Лена раздвинет свои берега и станет могучей рекой. Мы будем плыть до Якутска много дней, а увидим меньше половины ее течения.

    — Смотри, папа, наш паузок!

    Из-за поворота реки показалась небольшая баржа;

    — Эй, Петр Прохорыч! — кричит Черский, приставив ладони рупором ко рту. — Налево, к складу!

    — Есть к складу! — слышится в ответ.

    Паузок причаливает.

    Саша бежит по берегу и первый взбирается по скинутым сходням, обегает судно от кормы до носа.

    На днище этой плоскодонной баржи поставлена дощатая будка, крыша которой чуть приподнята над палубой. Широкое, низенькое окошко глядит в сторону носа. По бокам будки два оконца поменьше.

    Впереди, ближе к носу, тяжелые гребные весла. На корме с высокой подставки уходит в воду длинное бревно — руль. Здесь же стоит большой плоский ящик, наполненный землей. В нем железный треног с крючьями.

    — Тут, хозяюшка, будете воду греть и стряпать, — показывает на очаг Петр Прохорович, лоцман, он же доверенный владельца паузка, — бородатый, коренастый иркутянин.

    Иван Дементьевич ведет своих спутников в будку. Там две квадратные клетушки, очень тесные, низкие.

    — В этой конуре нам придется провести недели три. Но здесь можно недурно устроиться. Сундуки и чемоданы пойдут под нары. Сверху разложим постели. Обязанность Гени и Саши — каждое утро выносить постели наверх проветривать.

    — На стенку, папа, я повешу мою карту, буду следить за плаванием, — попросил Саша.

    —    Хорошо. А в том углу задней каютки будут ящики с приборами. И ничего больше туда не ставить — хронометрам так здоровей будет.

    — А куда же ящики со всеми припасами? — спросила Мавра Павловна.

    — Они пойдут под корму.

    В будку заглянул лоцман.

    — Мой багаж, Петр Прохорыч, поставьте под кормовое весло. Все остальное место внизу — ваше.

    — Да хозяйского грузу не больно много, Иван Дементьевич. Повезем до Виски пудов пятьсот, да еще триста до Якутска.

    — Ну и ладно. Возьмите на борт наши вещи и сразу же отправляйтесь за этим грузом, чтобы завтра пораньше отчалить. Времени терять нельзя.

    — Верно говорите, Иван Дементьевич. Время сейчас — золото. Вода вон как высоко стоит. На первом перегрёбе, должно, все мели перекрыло.

    — Это где же такое?

    — Да отсюда до Жигалова, стало быть, первые полтораста верст. А дале пойдет второй перегрёб, до устья Омолоя. Еще, значит, двести пятьдесят. Тут только гляди да поглядывай, как бы не посадить посуду на мель! От Качуга до Омолоя в межень наш речной народ две сотни перекатов считает... Да только по этим местам я и с завязанными глазами проведу паузок — разов двадцать плавал. А дале за Омолоем до Виски — еще один перегрёб. Хоть и длинный он будет, почитай, сот восемь верст, а забот с ним куда меньше. Воды — до дна не достанешь.

                                                                            * * *

    На рассвете отчалили.

    Лоцман с одним рабочим стал у руля. Гребными веслами орудуют по два человека.

    — Эй, Ефим, Ибрагим! Наддайте, братцы, наддайте!

    Рабочий, которого лоцман зовет Ибрагимом, — кавказец лет тридцати. Невысокий, сухощавый, он выглядит в своей заплатанной куртке и рваных штанах статно, высоко несет голову. На очень смуглом лице, окаймленном черной бородкой, злым огнем горят карие глаза. Пассажиров паузка Ибрагим не хочет замечать — отворачивает голову, когда кто-нибудь из них подходит близко.

    У Ефима иная повадка. Широкоплечий, белотелый, он — само добродушие. Под шелковистыми усами, мягко спадающими на бритый подбородок, таится приветливая улыбка.

    — Иди сюды, хлопче! — подзывает он Сашу. — Що, нравится тебе тут?

    Этот голубоглазый гребец сразу располагает к себе. Приятен его голос — глубокий, бархатистый. Мальчик подходит близко, так, чтобы только не мешать размеренному движению весла.

    — Да, здесь очень красиво.

    — Э, хлопче, що ж тут красивого — елка да кручи! От у нас на Полтавщине куды краще.

    — Ну, попался парень! — с кормы подает голос лоцман. — Теперь Юхим выложит все про свои Кобеляки.

    — Та ты, Петро, помолчи. Видишь — хлопец ученый, по шапке видать. З ним и поговорить приятно.

    — Я читал про Полтаву, — спешит Саша подкрепить лестное о нем мнение. — Должно быть, хорошо на юге... А я никогда в той стороне дальше Москвы не бывал.

    — Э, хлопче, у нас на поле уже пшеница, жито взошло. Все зазеленело. А цветы, а птахи!..

    Глаза Ефима заволакивает печаль. На минуту он перестает грести.

    — Ну, заснул! — толкает украинца его напарник, Николай.

    Ударом кормового весла Петр выправляет ход.

    Саша идет на нос, глядит на реку.

    Сильное течение гонит паузок вперед. Упругие толчки весел еще ускоряют ход.

    Реке, набухшей весенними водами, тесно в крутых берегах. Языками вдается она в места, где отвесные стены расступаются, дают выход боковым потокам.

    В глубоких ложбинах стеклянно поблескивают глыбы синеватого льда. Половодье вынесло их далеко в ущелья, и они еще не успели растаять. Понизу над водою бегут, должно быть от льдин, холодные воздушные токи. А сверху с полной щедрою силой пригревает майское солнце.

    Баржа плавно скользит по извилинам реки.

    Саше приятно смотреть на бегущий мимо хмурый, иссиня-зеленый ельник, устлавший откосы. Приятна и крепкая свежесть воздуха, пронизанного ледяными дуновениями.

    На левом берегу в густых зарослях все больше и больше проплешин. Там, где тайга расступилась, над водой нависают красно-бурые береговые утесы.

    Паузок проходит у высоких скалистых островков, увенчанных кедром и пихтой. Каменные стены вздымаются отвесно из самой середины реки. Мимо таких скал Петр проводит судно на полном ходу, оно почти касается камня. Но Саша замечает, как настораживается рулевой всякий раз, когда впереди чуть выглядывает из воды желтовато-серый песчаный остров.

    — Легше, легше! — покрикивает Петр на гребцов и на самом тихом ходу на большом расстоянии огибает пески.

    Главная забота Петра Прохоровича — держаться подальше от озерков спокойной воды, застывших среди стремительных речных струй. Под ними — мели.

    Поравнялись с большим паузком, который врезался носом в песок. Течением его повернуло поперек реки и сильно накренило набок. По пояс в ледяной воде рабочие прилаживают к судну доски, поставленные наперерез течению. Вода, вспениваясь, бьет по воздвигнутой преграде.

    — Глянь-ка, братцы, оплеуху ладят! — кричит Петр своим гребцам. — К вечеру, как пить дать, сволокет их с мели. Лена прет нонче шибко.

                                                                          * * *

    Солнце стоит высоко. Близится полдень.

    Мавра Павловна на корме развела в очаге огонь, стряпает. Иван Дементьевич, Саша и Генрих беседуют с Петром.

    — А где же ваш шестой гребец, Петр Прохорыч? — обращается к хозяину Черский. — Он что у вас, заболел?

    — Какое там, в полном здравии! Отпросился поспать, хорек красноярский. Проку от него мало.

    — А зачем вы его взяли в команду?

    — Давний знакомец мой, в Витимск на жительство едет. Там близко золотые разведенции, его туда и тянет. Напросился на паузок за одни харчи. Только, видать, собирается задаром хозяйский хлеб есть. Да я не из таковских, не позволю!

    Петр стал стучать каблуком о настил.

    Из люка выглянула русая взлохмаченная голова.

    — Ты что, чалдон, расшумелся! Испужал меня насмерть.

    — Будет дрыхнуть, Кентя! Совесть у тебя есть? Берись за гребь.

    Зевая, почесываясь, вылез наверх молодой парень. Оправил на себе черный пиджачишко, подтянул голенища хромовых сапог.

    — Почтение ученым людям от купецкого сословия! — развязно раскланялся он в сторону Черского.

    — Здравствуйте.

    — Поди-ка, тоже в купцы лезет, пугало огородное! — поддел Кентю лоцман.

    — Эх ты, простота! — презрительно косится Кентя. — Помяни мое слово, Петра, повстречаешь в Иркутске купца первейшей гильдии, шапку скинешь: здравия желаем, мол, вашему степенству, Иннокентий Степаныч! А я к твоей чалдоньей роже спиной.

    — Вона как! — хохочет Петр. — Это когда же такое?

    — Дай срок. Вот только разбогатею.

    — А на чем? На спирте? Али тухлятину рабочему люду на прииски поставлять станешь?

    — На чем ни богатеть, только бы сюды текло!

    Кентя оттопырил карманы и с озорным видом оглядел всех.

 

    В глубине серых глаз смазливого парня светилось что-то холодное и наглое, что сразу оттолкнуло Сашу. Не без удовольствия услышал он, как Ибрагим отозвался на похвальбу Кенти неожиданно громко:

    — Собака паршивый!

    Кентя презрительно скривил губы:

    — А варначьё разное к себе в спиртоносы наберу. Пущай подставляют спины под казачью плеть. А денежки — мне!

    Лицо кавказца исказилось.

    Послышались хриплые непонятные проклятья и угрозы. Он всей грудью налег на весло.

    Петр схватил Кентю за рукав, притянул к себе:

    — Ты что, дурья твоя башка, Ибрагима не знаешь? Смотри, купец, он обиды не спустит.

    Кентя высвободил руку, повернулся на каблуках:

    — Ибрашка, друг любезный, не серчай! Шутейное слово сказал, а он — на тебе! Давай я погребу с Федором. А ты поди рыбку с кормы полови.

    Он подошел к Ибрагиму, взялся за весло. Горец тотчас выпустил весло из рук, повернулся к Кенте и плюнул ему под ноги.

    — Эх, Ибрашка, Ибрашка, — укоризненно закачал головой Кентя, — не плюй в колодец — пригодится воды напиться...

    — Поганый вода! — прошипел сквозь зубы Ибрагим и пошел к корме.

    — Полегше, ребята! — закричал тут Петр. — К перекату идем.

    Саша смотрит на бегущие навстречу паузку песчаные мели. Но мысли его заняты не рекой: почему так озлился Ибрагим на слова Кенти?

                                                                           * * *

    В будке за обедом обсуждали утреннее происшествие.

    — Должно быть, с Ибрагимом приключилась какая-нибудь история на приисках, — говорит Иван Дементьевич.

    — Почему ты так думаешь, Ваня? — удивляется Мавра Павловна.

    — Наверное, не ошибаюсь. В здешних местах золотые прииски всю жизнь поставили на дыбы.

    В каюту вошел Петр.

    — Скоро будем причаливать, Иван Дементьевич, — доложил он. — Идти по темному не след — как бы не напороться на мель. Заночуем у Коркинского станка.

    В речном ущелье быстро темнело. Солнце скользнуло последним алым лучом по гребню холмов и скрылось.

    Высоко над рекой показались избы Коркинской станции. Добрая сотня таких ямских станций была раскинута вдоль Лены по Ленскому тракту — до самого Якутска.

    На ночь пришвартовали паузок к берегу. А с рассветом поплыли дальше.

    К концу второго дня добрались до Жигалова. Река становилась шире, раздвинулись в стороны ее крутые, лесистые берега.

    Дни текли за днями. Лена приняла в себя слева воды Ильги. Потом справа влилась в нее многоводная Орленга. После впадения Омолоя река раздалась на полверсты.

    — Ну, слава богу, кончились мели и перекаты! — радуется лоцман.

    — Значит, вашим гребцам легче станет, а то совсем замаялись, — говорит ему Мавра Павловна.

    — Чур-чур, хозяюшка! Не говорите так — водяной услышит и пойдет куражиться.

    — А он тут разве сердитый? — улыбается Мавра Павловна.

    — Да не больно, — смеется Петр. — А только такое у нашего речного народа поверье: скажешь — а он, водяной-то, и осерчает.

    — Теперь можно бы плыть и по ночам, — предлагает Иван Дементьевич. — Впереди глубоко и чисто, чего же лучше?

    — Уж после Киренска, Иван Дементьевич, — просит Петр. — И луны прибавится, вести паузок будет покойней. А сейчас и так пойдем по сту верст в сутки.

    — Быть по сему, — соглашается Черский.

    По вечерам, когда паузок причаливает на ночевку, все сходят на берег, чтобы немного прогуляться.

    Из станка спускаются к пристани крестьянки, ямщичьи жены, с крынками молока, яйцами. Затевается торг.

    Саша с любопытством прислушивается к говору прибрежных жителей. Чем дальше на север, они всё больше шепелявят, цокают и как-то по-детски сюсюкают. Порой трудно и понять.

    На одной пристани Сашу удивило уродство женщин, торговавших на берегу.

    — Эй ты, зобатая! — грубо окликнул одну из них Кентя. — Почем за молоко?

    — Зоб не увецье, а кьяса цеёвецья! — важно отвечала крестьянка. — А тебе, охайнику, мое моёко нипоцём.

    У женщины из-под подбородка выпирала огромная опухоль.

    — Что это у нее, мама? — шепотом спросил Саша-

    — Это такая болезнь, зоб. Говорят, она от плохой; воды случается.

                                                                           * * *

    После Усть-Кута поплыли по крутым извилинам. Реку стали теснить угрюмые скалы.

    Вот поперек течения громоздится высокий бурый утес. Лена сжимается и рывком обходит преграду.

    Но впереди всё новые препятствия. И река ускоряет бег, бросает свои воды из стороны в сторону.

    На пути встает многоверстный каменный барьер. Чтобы обойти его, Лена вынуждена изогнуться, в огромную луку и даже потечь далеко назад, на юг, прежде чем ей удастся продолжить свой путь к Полярному морю.

    Приняв в себя обильные воды Киренги, Лена выходит победительницей из этой битвы воды с камнем. Красные утесы далеко раздвинуты раздавшейся вширь рекой.

    Но это ненадолго. На третьи сутки после Киренска подплыли к «щекам». С раннего утра паузок вошел в скалистое речное ущелье. Течение сразу убыстрилось. По реке тянул сильный сквозной ветер.

    Но самое трудное еще впереди. К Лене подступила гряда острых скал — «быки». На протяжении ста верст эти быки то и дело «бодают» реку, глубока вдаются в ее русло, оставляя обильным водам лишь тесные протоки.

    Плавание сразу стало опасным. Стремительным течением гнало паузок в сторону от фарватера, на каменные утесы. Петру с помощью двоих рабочих с трудом удавалось отворачивать нос судна, налегая изо всех сил на кормовое весло. Паузок относило боком. Судьба его была в руках гребцов.

    — Левым! Левым!.. Крепче, черти! Забирай круче! — надрывался Петр.

    Баржу тянуло к скалистому берегу.

    — Тащи правую гребь налево!

    На левом весле стояли Ефим и Ибрагим. Они гребли часто и сильно. А Кентя с Федором переволокли на левый борт другое весло и готовились, в случае нужды, ослабить удар.

    Но обошлось без этого — паузок удалось вырвать из устремленных к берегу струй. Начали снова грести обоими веслами, и судно понеслось вперед.

    Последний «бык» позади. Петр отер рукавом мокрый лоб, полез в карман за трубкой, высек огня и закурил, жадно затянулся крепкой махоркой.

    — Кончено дело, Иван Дементьевич! Дале дорога до самого Якутска ровнехонька, без сучка без задоринки!

    — Нельзя того говорить, — поддразнивает Петра Черский, — водяного накличете... Схватит паузок за хвост — и мы ни с места.

    — Э, не! — в тон отвечает Петр. — После быков сам черт нам не сват, не то что водяной. Что он есть такое? Мелкота! Чертов прихвостень! У попа служка...

                                                                            * * *

    Полноводная река быстро несет паузок. Петр один стоит у руля. Рабочие спят. Только Ефим пристроился с рыболовной снастью у кормы. Он закинул удочки, наживленные хлебными корками, и обучает Сашу лову на блесну.

    — Глянь, Саша, як моя железна рыбка крутится. Голодна рыба так и раззявит на нее рот.

    Блесна то идет поверху, то погружается в мутную воду и еле видна.

    — Возьмем нельму! — предвкушает рыболовную удачу Ефим. — Ее теперь в Лене, як маку в пироге.

    Лесу сильно дернуло. Ефим потянул. Разбрасывая горящие на солнце брызги, яростно бьется на конце нити остромордая щука.

    — Ось тебе и нельма! — прищурился Ефим. — Загадал словить ведмедя, а поймал волка... Ну, и то рыба. Хозяюшка с нее уху сварит, — обращается Ефим к стоящей рядом Мавре Павловне.

    — Спасибо, Ефим. Сварю и вас попотчую.

    Мавра Павловна взяла ведерко с рыбой.

    — А вы, Ефим, много лет в Сибири?

    Уже давно она хотела спросить полтавчанина об этом, но все не приходилось к слову.

    — Да пять годов...

    — Вы тут с семьей?

    Лицо Ефима помрачнело.

    — Жинка моя в Иркутске, а сыны... — Он поднял понуренную голову, пристально всмотрелся в глаза Черской. — Двое деток померло коло Амура. Зостались мы тут в Сибири одни — я да Ганна...

    — Ай, беда какая! Двое детей...

 

    Тихим, ровным голосом поведал Ефим свою историю. Началось с того, что он, бедный хлебороб, соблазнился рассказами о свободных амурских землях. Распродал у себя на Полтавщине все: хату, скот, домашнюю утварь — и пустился с женою и малыми детьми на край света — на Амур. Там с Ганной корчевали они лес, потом отстроились и принялись хозяйствовать. Место оказалось гиблое, зараженное лихорадкой. Все четверо заболели. А потом в одну зиму померли от оспы дети. Жена затосковала, слегла. Пришлось оставить хозяйство, перебраться в Иркутск.

    — Слыхать, скоро пустют железну дорогу по Сибири... Мы з Ганною збираем копейку до копейки. Она в прислугах, а я от батрачу по Лене. Только наберется у нас заплатить за провоз — вернемся на Полтавщину. Буду хочь свинопасом, нехай з голоду придется помирать, да все ж у себя, дома!

    — Это вы верно решили — вернуться домой, — подумав, согласилась Мавра Павловна. — Трудно жить на чужой стороне, когда она не мила...

    Мавра Павловна задумчиво глядела на отливавшие золотом речные струи.

    Привольная Сибирь, богатый край русской земли... А вот и эти двое всеми силами рвутся отсюда. Но ведь и они могли бы найти себе здесь хлеб и приют, второй дом, просторнее и богаче прежнего. И им полюбились бы эти леса и реки, холодные тихие зимы и ясное сибирское небо...

    Брошены они на произвол судьбы. Всё поэтому! Никому нет до них дела!

    Мавра Павловна решила помочь Ефиму. Но как? Она поколебалась минуту, затем обратилась к нему:

    — Вот что, Ефим. Я вам дам взаймы немного денег, чтоб вы могли скорей вернуться домой.

    — Ни, ни, не надо!

    — Да вы не отказывайтесь, я и сама бывала не раз в денежном стеснении, брала у людей и отдавала, когда могла. А то как же иначе!

    — Ни, ни, що вы такое надумали...

    — Я запишу вам наш адрес. Когда будет чем вернуть, и отошлете.

    — Совисно... — уже менее решительно возражал Ефим.

    — Совестно, дорогой мой, отказываться, когда предлагают от всей души! — заключила разговор Мавра Павловна.

                                                                           * * *

    Четвертый месяц длится путешествие. Сначала в вагоне, потом в тесных кибитках, а теперь — в будке паузка, плывущего день и ночь.

    Генрих скучает и томится. Несколько раз извлекал он из чехлов свои ружья, разбирал, смазывал и снова собирал их. Иногда стрелял по пролетающим высоко над паузком уткам. Но и эта бесполезная забава быстро ему надоела.

    Природу сибирского Севера он сразу невзлюбил, как только встретился с ней, — она так мало походила на мягкую красоту дубовых лесов и усеянных цветами лугов его родной Витебщины.

    В который уже раз перечитывал он инструкции препаратору. Все до смерти опротивело. Вот разве заняться гимнастикой?

    По утрам, после чая, он забирался на корму и принимался выбрасывать свои крепкие, мускулистые руки: вверх, вперед, в стороны...

    — Ты бы лучше поработал веслом, Геня, — посоветовал племяннику Иван Дементьевич. — Это куда полезней для здоровья, чем вот так размахивать руками.

    — Ну вот еще! Стоять в паре с этими мужиками!

    Поразмыслив, он решил, однако, что не уронит своего достоинства, если час-другой позабавится греблей.

    Генрих подошел к Кенте:

    — Пусти-ка, дай погрести.

    — Пожалуйте, честь и место. Да только вряд ли сладите.

    Поначалу весло упорно вырывалось из рук, он только мешал Федору — своему напарнику. Стоявшему у руля Ефиму то и дело приходилось выправлять ход. Но вот паузок пошел ровнее. Тяжелое весло начало погружаться все более плавно, без всплесков, стало забирать во всю ширину лопасти. А через полчаса Генрих работал, как заправский гребец, не хуже Федора.

    На другой день, проснувшись, он почувствовал нытье в мускулах плеч и рук. Но впереди был новый скучный день...

    После завтрака Генрих снова отправился к гребцам. На левом весле стояли Кентя и Николай.

    — Что, барин, охота погрести? — подмигнул Кентя.

    — Давай.

    Генрих управлялся теперь с веслом уверенно. Кентя тут же смекнул, что барчук проработает за него с добрый час, если занять его разговором. Что бы такое придумать?

    Ему помог сам Генрих:

    — А что ты собираешься делать на приисках?

    — Что делать буду? Деньгу зашибать!

    — Это понятно. А чем?

    — Фью! — присвистнул Кентя. — Мужичья там набралось со всего свету, тыщи их. А что ни мужик, то овца. Только знай стриги! На приисках занятиев разных много. Перво дело — кабак. С него, должно, и начну... — Кентя почесал в затылке. — Эх, барин, видал я, книжки вы носите! Кабы мне да грамоту... — Он снова свистнул. — Такого бы накрутил! Да вот темный...

    — Ты из казаков или мужик?

    — Природный красноярский чалдон я, да нутро у меня не то.

    — Что ж бы ты тогда делал?

    — Кто грамоте учен, тому у нас в Сибири лафа... К примеру, взял бы в управлении, в Иркутске, поставку на Акатуй, на каторжные работы. Сухари там, рыба... В один год из рубля три сделаешь. А нужон залог — нашел бы денежного кумпаньона. Да только начальство любит, чтоб, значит, подписать. А я того не умею!.. И одежу бы хорошую справил, и разговор приятный повел бы где надо. А вот темный, бесписьменный. Оттого и еду на север.

    — Разве здесь, кроме кабака, больше нечем заняться?

    — Есть тут, барин, в якутской стороне золотое дело! Вот немного разживусь на промыслах, так и подамся дале, на Якутск. Там охотников страсть сколько. Всякие нехристи — тунгусишки да чукча. А ему, дикому, покажи ситцевый платок поцветастей али зеркальце копеешное, он тебе за него белку. А уж если бутылку спиртного — все отдаст, отвалит за милую душу лисицу али соболя. Человек с головой на пушном деле подымется в год-два, как на дрожжах. Мало радости в ихние вонючие стойбища ехать, да ведь без трудов капиталу не наживешь!

    Он замолчал. Генрих, задумавшись, продолжал грести.

    Кентя был доволен — его хитрость удалась.

                                                                           * * *

    Паузок прокладывает себе путь все дальше, приближается к устью Витима.

    Кентя — мастер на все руки. Хорошо гребет, иной раз сменит Петра у рулевого весла. Но больше спит или слоняется без дела.

    Сегодня Кентя нашел себе занятие.

    Эх, сыграть бы в картишки! — Он вытащил из кармана штанов засаленную колоду и с форсом чиркнул ногтем по ее ребру. — Юхимка, Ибрашка, в очко, а?

    Степенный Ефим отмахнулся от соблазнителя. А Ибрагим не устоял, подошел к Кенте. Запустив руку в карман, он вытащил десятка два медяков. Половину снова спрятал. Присел на корточки и положил остальные монеты возле себя на палубу:

    — Сдавай! Играй по копейка.

    Пошла азартная игра. Генрих и Саша, стоя возле, смотрели, как заскорузлые руки тянулись к колоде, хлестко шлепали картами о настил.

    Ибрагим горячился, вскрикивал. А Кентя поглядывал на партнера холодными серыми глазами и бил карты. Кучка медяков таяла.

    — Довольна! Я кончал! — Ибрагим спрятал оставшиеся несколько копеек.

    — Не идет тебе карта, Ибрашка! — кривя губы, посочувствовал ему Кентя. — Давай, друг, кинем орлянку. Может, тебе в орла пофартит.

    Кентя извлек из жилетного кармана двугривенный и высоко подбросил его на ладони раз и другой.

    — Давай?

    Ибрагим не мог побороть желания отыграться. Он снова выложил свои монеты, на этот раз все без остатка.

    Замелькали в воздухе то двугривенный Кенти, то пятак Ибрагима.

    Саша глядел на игру, давно ему знакомую: не раз разыгрывал он с товарищем в орла и решку, кому на большой перемене сбегать в буфет за булками.

    Монета Кенти все падала орлом вверх, и он загребал копейки Ибрагима.

    Удивленный таким неизменным везеньем, Саша вдруг встревожился. Что-то здесь было неладно!

    Он стал пристально следить за монетой Кенти. Двугривенный, взлетая вверх, мягко, без подскока ложился на настил. Но вот монета слегка подпрыгнула, перевернулась — и Саша сразу увидел...

    Он ринулся вперед, упал под ноги играющим и, схватив двугривенный, откатился к Ибрагиму.

    — Отдай! — взвизгнул Кентя.

    Но монета была уже в руках кавказца.

    — Орел... с двух сторон! — задыхаясь, кричал мальчик.

    Ибрагим повернул монету. Лицо его исказилось. Он бросился на мошенника, сбил его с ног и начал нещадно молотить кулаками:

    — Паршивый... поганый собака!!

 

    В люке показались головы разбуженных шумом рабочих.

    Из будки выбежал Иван Дементьевич.

    — Прекратите это безобразие! — закричал он. — Немедленно прекратите! Где лоцман?!

    Ибрагим выпустил Кентю.

    Бросив руль, с кормы прибежал встревоженный Петр:

    — Что тут стряслось, ребята?

    — Жулика Кентю учат, — спокойно пояснил Ефим.

    Кентя поднялся с полу. Из разбитого носа капала кровь. Правый глаз исчез под сплошным багровым кровоподтеком.

    Петр подскочил к Кенте:

    — Ты, пес, и тут жульничать! Прочь с глаз, окаянная твоя душа! Ступай вниз... Перед людьми меня срамишь.

    Он повернулся к Черскому:

    — Недоглядел, Иван Дементьевич, простите великодушно. Больше того не будет.

                                                                           * * *

    — Вот они, первейшей гильдии прохвосты,— говорил Черский за обедом. — Сегодня жулик на копейку, а завтра разживется и будет плутовать на тысячи.

    — Зачем ты, Саша, ввязался! — журила сына Мавра Павловна. — Ты подумай, могли тебя изувечить...

    — Но он ведь мошенничал! — горячо возражал мальчик.

    После обеда Саша побрел на корму.

    Избитый Кентя спал внизу. Ушел отдыхать и лоцман. Ефим сменил его у руля.

    На носу сидел, подогнув под себя ноги, Ибрагим и чинил разодранную в драке куртку.

    Кавказец поманил мальчика пальцем. От неожиданности Саша опешил: никогда до сих пор этот мрачный человек не обращал на него внимания.

    — У мине брат, как ты... — неловко начал кавказец.

    Саша молчал, не зная, что сказать в ответ. Не знал и Ибрагим, как на трудном для него языке выразить то, что было у него на сердце.

    — Ты, Саш, на конь верхом умеешь?

    — Нет...

    — Я в аул первый джигит был.

    — Вы Кенте глаз чуть не выбили! Он может ослепнуть.

    — Ха! — вскинул голову Ибрагим. — Хороший человек слепой будет, собака всегда глаза целый.

    — Нет, так драться не годится, — настаивал Саша.

 

    Ибрагим вскочил на ноги. Рывком закинул на голову рубаху и повернулся к мальчику спиной:

    — Так можна?!

    Страшно было смотреть на это: толстые малиновые рубцы бороздили спину. Не оставалось живого места — только плечи и шея смуглели здоровой кожей.

    — Ой! — Саша невольно отвел глаза.

    — Видал?! — Ибрагим опустил рубаху.

    Саша молча глядел на разгоревшееся злобой лицо кавказца.

    Тот снова присел на палубу, взял в руки куртку.

    — Слушай, Саш...— заговорил он тихо, только хрипота в голосе выдавала его волнение. — Я в аул жил.

    Мать был, брат, сестра был. Кони был, хозяйство был... Ну, в аул зарезанный человек нашли. Полиция мине в тюрьма сажал. А я тот ночь совсем в другой аул ночевал. Ну, приходил в суд богатый сосед, рука на коран положил, клятва давал — Ибрагим убил! Такой собака... злой на мине был. Ну, я на каторга пошел...

    Ибрагим оторвал нитку, продел ее в иглу, но не стал шить.

    — Пять год мине каторжный работа мучил, — продолжал он. — Потом начальство приказал — Сибирь живи. Я варнак стал. На прииск золото копал. Стал больной — хозяин прогнал. Шакал такой, как Кентя, бутылка спирт давал. «Носи на прииск», — говорил. Ну, раз носил — хорошо. Два носил — хорошо. А потом казаки поймал. Плетка спина бил. Много бил, бросал. Они думал — я помирал, а я живой... Долго в тайга валялся... Один старуха мине нашел. Добрый старуха был — лечил, кормил... Ну, здоровый стал — гребец стал...

    Он вздохнул, умолк. Посмотрел на Сашу. Из темных глаз глядело гнетущее страдание.

    — Пропащий мой душа, Саш! Савсем пропащий... Чужой сторона задавил Ибрагим! Што мине делать, а?

    Саша схватил его руку:

    — Я все расскажу отцу. Он напишет прошение.

    — «Прошение»! Ха! — кавказец махнул рукой. — Писал! Много прошение писал... Пфу! Богатый сибе правда купил. Бедный человек нигде правда нет!

    Ибрагим принялся усердно шить, словно забыл о разговоре. Потом вдруг вскочил на ноги и повернулся в сторону закатывающегося солнца. Глаза его загорелись.

    — Туды видал? Скоро туды бежать буду... Тайга, степь, много разный гора... Потом Кавказ! В аул мине жить, нельзя. Абрек буду. Какой бедный человек — любить, кормить буду. Какой добрый — любить, кормить буду. Богатый, злой...

    Кавказец сжал кулак и свирепо потряс им над. головой.

                                                                       Глава VIII

                                                      ЗОЛОТЫЕ «РАЗВЕДЕНЦИИ»

    В полдень паузок проплыл мимо первого из трех, устьев Витима.

    — Подходим, Иван Дементьевич, к Висковским разведенциям, — доложил Петр.

    Вдали замаячили обширные склады Виски — первой золотопромышленной резиденции. Это был самый оживленный порт на Лене. У причалов грузились и: разгружались десятки барж и лодок.

    Когда паузок пришвартовался у пристани, лоцман предложил Черскому:

    — Покуда я сдам груз, вы с семейством, может, на берег сойдете, Иван Дементьевич, — ноги поразмять?

    — Да, мы выйдем, погуляем. И вот что, Петр. Тут, наверно, есть фельдшер. Показали бы вы ему того вашего хвата — не поврежден ли у него глаз.

    — Это Кентю-то? — усмехнулся Петр. — Да его уж и след простыл. Он ведь только досюда и ехал — сразу и сбежал. Видать, все ж стыдно людям в глаза глядеть.

    После долгих дней, проведенных на паузке, приятно было до нового плавания пробыть часок-другой на берегу.

    Иван Дементьевич предложил пойти в контору резиденции, пообедать в буфете.

    Большое деревянное здание кишело народом. Здесь толпились занятые своими делами служащие золотопромышленных компаний, поставщики из Иркутска, торговцы разным товаром. Но больше всего было крестьян. Они беспокойно сновали, все высматривая приисковых вербовщиков. Иные, истомленные долгими днями, проведенными в этой толкотне, понуро сидели возле домашнего скарба, наваленного грудами у стен. Было там и несколько женщин с детьми.

    Черские прошли в буфет и заказали обед.

    Пока накрывали на стол, Иван Дементьевич занялся Сашиной картой — отмечал последние на пути остановки. Его внимание привлек неясный гул за стеной.

    — Что это там? — обратился он к официанту.

    Тот сообщил почтительным шепотом:

    — Сейчас на катере прибыли Дмитрий Ильич.

    — Это кто же такой?

    — Неужто не знаете? Сам господин доверенный с Сибиряковских приисков. Сказывают, наберет сегодня целых две сотни рабочих. Вон как зашевелился народ.

    — Значит, большая вербовка? А не пойти ли нам посмотреть? — предложил Черский Мавре Павловне.

    — Пожалуй, пойдем, Ваня. Все равно обед еще не готов.

    Они вышли в соседнее помещение. Там все ожидавшие вербовки поднялись и стали в два ряда.

    Между этих двух человеческих стенок медленно шел дородный, полный мужчина в форменной фуражке, в белоснежном кителе и ярко начищенных шевровых сапогах. За ним семенил старичок кассир с денежной сумкой через плечо. Шествие замыкали два казака-стражника.

 

    — Ты откуда? — ткнул доверенный хлыстом в приглянувшегося ему здоровенного парня.

    — Я родом, ваше высокоблагородие... Я сам... пензенский, — с заминкой ответил тот.

    Вербовщик уловил неуверенность в голосе.

    — Откуда прибыл, спрашиваю! — строго прикрикнул он.

    — Из Забайкалья...

    — Каторга?

    Парень молчал, потупившись.

    — Проходное есть?

    Доверенный заглянул в протянутое ему проходное свидетельство:

    — Гм! Пять лет тяжелых работ... Здоровье как?

    — Уполне здоров, ваше высокоблагородие! — уже более твердо отвечал освобожденный с каторги.

    — Ну-ка, протяни руку.

    Пощупав мышцы, вербовщик бросил кассиру:

    — Выдать! А ты, как получишь деньги, немедленно марш на карбас, слышишь!

    — Слушаю, ваше...

    Но доверенный уже шел дальше, быстро набирал рабочих. Кассир тут же прятал в сумку документы и отсчитывал завербованным по шести «красненьких».

    Очередь дошла до худого, рослого крестьянина в лаптях.

    — Из каких мест?

    — Володимирской, ваше благородие.

    — Эк откуда тебя занесло! А что так отощал? Болен?

    Избави бог, здоровый, как есть здоровый! Дальней дорогой маленько с тела спал. Жена, двое ребяток — всех кормить до этого самого места...

    — Что?! — заорал доверенный. — Ты, болван, семью сюда приволок? Дурак безмозглый! «Ребятки»? Нам здесь семейных не надо!

    — Ваше благородие! — Вся кровь отхлынула от лица владимирца, голос его дрожал. — Я тута своих оставлю, ей-ей, оставлю... Ваше благородие... пожалей, пропадем, коли не возьмешь!

    — Убрать! — махнул хлыстом доверенный. Казаки оттащили отвергнутого в сторону.

                                                                           * * *

    Официант подал суп.

    — Что же это такое! — не могла успокоиться Мавра Павловна. — Ведь люди, не скот... Кусок после этого в горло не лезет. Лучше б мы оставались на паузке.

    — А уж если мы здесь, Маша, ешь, пожалуйста.

    — Он, наверно, имеет высокий чин, — заметил Генрих.

    — Это вербовщик-то? Едва ли. Всего только служащий частной компании.

    — Ну, тогда, значит, большое жалование.

    — Вот это вполне возможно.

    Между тем «господин доверенный», покончив со своим делом, вошел с довольным видом в буфетный зал и сел за дожидавшийся его богато сервированный стол. Из-за стойки тотчас выбежал буфетчик, принял заказ. Вокруг важного гостя засуетилась прислуга.

    Вербовщик выпил рюмку-другую, закусил не спеша, затем осмотрелся вокруг. Заметив Черских и что-то сообразив, подозвал официанта. Тот выслушал приказание и направился к столу Черских:

    — Дмитрий Ильич изволят спрашивать, не вы ли будете господин Черский из Петербурга.

    — Еще чего недоставало... — буркнул раздосадованный Иван Дементьевич. — Да, я Черский.

    Получив ответ, доверенный поднялся со стула, оправил на себе китель и подошел с поклоном:

    — Разрешите представиться: инженер Харламов. Мы тут давно знали, что по Лене проследует на север экспедиция Академии наук. Но какая приятная неожиданность, что именно сегодня вы осчастливили нашу резиденцию...

    — Чему обязан? — Иван Дементьевич даже не взглянул на подошедшего и продолжал сосредоточенно хлебать суп.

    — Вас, может быть, удивит... Но мы здесь, на приисках, ведь тоже до некоторой степени причастны к геологии...

    — И что же дальше?

    Черский упорно смотрел в свою тарелку.

    Приисковый чиновник чувствовал неловкость положения, в которое попал, и не знал, как из него выйти..

    — Я позволю себе... — доверенный еще раз поклонился, — предложить вам и вашим спутникам коротенькую экскурсию по Витиму. В моем распоряжении быстроходный катер.

    Иван Дементьевич молчал.

    — Здесь много интересного, уверяю вас...

    — Не имею времени! — отрезал Черский.

    — Очень жаль, очень жаль! Но, может быть, вы позволите...

    Иван Дементьевич не выдержал. Подняв голову, он в упор уставился на вербовщика:

    — Ничего не позволю! К счастью, я здесь не для того, чтобы наняться к вам. Желаю здравствовать!

    Чиновник побагровел, насупился и, не найдя что ответить, круто повернулся на каблуках и отошел к своему столу.

    — Он, дядя, очень на вас разозлился, — забеспокоился Генрих.

    — Надеюсь, что так, — зло засмеялся Иван Дементьевич.

    — Крепко ты его, Ваня...

    — Мало! Не так бы надо, да нельзя нам. Мерзкий рабовладелец! — Иван Дементьевич покривился от отвращения. — Приисковый кровосос!

                                                                           * * *

    За время плавания по Лене Саша много раз слышал о золотых приисках. О них говорили гребцы, часто упоминал отец. В воображении мальчика прииски стали представляться огромным магнитом, притягивавшим к себе людей. Ибрагим... Кентя... сотни крестьян здесь. И вместе с тем — какое-то страшное место. ..

    — Эти прииски, папа, близко отсюда?

    — Совсем рядом. Если хочешь, дай карту, покажу.

    Саша отодвинул тарелки, разложил карту Сибири.

    — Мы сейчас вот здесь, видишь — в устье Витима. Дня через четыре проплывем мимо вот этого притока Лены, Олекмы. По течению этих двух притоков расположены богатейшие в мире золотоносные россыпи. Все это один обширный район добычи золота...

    Черский очертил на карте большой участок.

    — Должно быть, очень интересно искать золото. Копаешь лопатой песок, и вдруг... — прищурил глаза Саша, — попадается такой золотой кусочек.

    А я сейчас расскажу тебе, как это интересно.

    Иван Дементьевич усмехнулся, потом нахмурился и в раздумье потеребил подбородок.

    — Представь себе глухую, пустынную тайгу. В ней приисковый поселок. В ряд стоит много низких деревянных сараев. Откроешь дверь и отшатнешься: в нос ударит невыносимая вонь. Над головой густой дым от печей. Настланы в два этажа нары, а на них вповалку лежат люди. Всюду ужасная грязь — на полу, на стенах. Вот какое жилье у этих искателей золота.

    Значит, так будут жить рабочие, которых сегодня наняли здесь?

    — Конечно! И они, и все другие. А хочешь знать, как добывают этот красивый металл? Золотой песок рабочие промывают, стоя по колено в воде, по двенадцати часов кряду.

    — В холодной воде? — изумился Саша. Зачем же они работают там? Не шли бы...

    — Это легко сказать. Людей гонит на прииски горькая нужда. Они тянутся сюда из-за Урала, из глубины России. Всякий считает за счастье наняться на Ленские прииски. На Лене платят больше, чем в других местах. Но здесь их изводят губительной для здоровья работой, кормят тухлой рыбой, сухарями с плесенью. За харчи дерут втридорога. От заработка у них почти ничего не остается. Зато остается на всю жизнь надорванное сердце, изуродованные ревматизмом ноги.

    Иван Дементьевич видит впечатление, какое производит его рассказ на Сашу. Он продолжает:

    — А еще страшнее этой каторжной жизни люди-хищники. Ими кишит весь золотоносный район. Здешние кабатчики спаивают рабочих водкой, выманивают у них последние копейки. Хотя это строго запрещено на приисках и за это наказывают, но сами кабатчики ничем не рискуют, они подсылают к рабочим спиртоносов.

    — Мне Ибрагим говорил, его за это казаки плетьми чуть не убили.

    — Ну вот, теперь понятно, за что он так ненавидит Кентю. Тот ведь похвалялся, что будет спиртом торговать. Такой ловкач, наверно, и «пшеничкой» займется.

    — Какой «пшеничкой», папа?

    — Так здесь называют ворованное с прииска золото. Ведь чего не сделает в отчаянии человек больной, с ослабевшей волей? Проработал он два — три года, успел потерять силы. Он понимает, что хозяин его скоро уволит — ведь тут легко нанять новых, крепких людей. От них отбою нет, ты сам видел. — Иван Дементьевич кивнул в сторону стола, за которым обедал вербовщик.

    Тот, заметив, что на него смотрят, сердито отвернулся.

    — А у рабочего ровнехонько ничего не скопилось от заработка. Теперь он рад бы хоть вырваться отсюда, вернуться домой. А на какие деньги? Кабатчик и ловит таких людей в свои сети: «Принеси мне пшенички, домой вернешься с деньгой». И вот человек поддается соблазну, изловчается, чтобы утаить от надсмотрщика крупицы золота. Небольшие самородки прячут за щекой, в ноздре, загоняют в подошвы сапог. Кто половчее, тот пронесет. Но если стража нащупает утаенное золото, виновного бьют смертным боем.

    — Стоит ли, Ваня, говорить обо всем этом? — взмолилась Мавра Павловна, до того молча слушавшая беседу мужа с сыном. — Саша успеет еще и наслышаться о людском горе, и насмотреться его. Мальчик ведь...

    — Я, мама, не маленький! — Лицо Саши порозовело от волнения. — Я хочу понять, как это...

    — Думаю, Маша, никогда не рано узнать жизнь такой, как она есть.

    Черский смолк. Как всегда в минуты сильного волнения, снял очки и тут же надел их.

    — Нет, нет! — продолжал он.— Суровой правде жизни надо смотреть прямо в глаза, и с самого детства.

    Рука Ивана Дементьевича легла на плечо сына.

    — Здесь, на приисках, добывают груды золота. А на каждой его крупице — кровь и слезы. Да, Саша, Ленские прииски — настоящий ад. По самому краю этого ада мы и проплываем сейчас на пути в Якутск.

                                                                        Глава IX

                                                            ЛЕНСКИЕ СТОЛБЫ

    Из низко нависших туч сеется мелкий, частый дождь.

    Лоцман не отходит теперь от рулевого весла. Иван Дементьевич и Саша в брезентовых дождевиках стоят рядом с ним на корме.

    — Ишь, как обложило! — негодует Петр Прохорович. — Давеча, когда отчалили от Виски, как было? Тишь да гладь, луна... А теперь вон что. И главное — сразу!

    — Надолго это, как вы считаете?

    — Суток на трое, не меньше... Ненастье нагрянуло после срока. У нас такая погода — апрельская.

    — Не накрыло бы туманом фарватер, — опасается Иван Дементьевич.

    — Не должно, будто. Ветерок... И, заметьте, в спину.

    — И на том спасибо — скорее выберемся из этой мокряди... Пойдем-ка, Саша, восвояси, займемся нашей зоологией. Глядеть все равно не на что — берегов не видно. А красавица Лена сегодня не в духе, сменила голубой наряд вон на какие лохмотья... Пойдем! Там хоть теплее.

    В будке их уже ждал завтрак. Стало так пасмурно, что пришлось зажечь лампу.

    Когда покончили с едой, Мавра Павловна убрала посуду и водворила на стол свой увесистый атлас.

    — Сегодня у нас заместо сладкого жуки, — шутит она.

    — Да, эн-то-мо-логия! — чеканит Иван Дементьевич. — В прошлый раз мы остановились, кажется, на перепончатокрылых. Впрочем...

    Видимо, мысли учителя заняты сейчас чем-то другим. Он поднимается из-за стола, делает несколько шагов взад и вперед. Открывает дверь в соседнюю каютку, проходит в нее и возвращается.

    —    Нам, друзья, немного дней осталось провести среди вещей цивилизованного мира. Мы расстаемся с ними надолго, отправляемся как бы в глубь истории...

    — Ассирия и Вавилон! — вставляет Генрих.

    — Нет, еще дальше назад... Смотрите, какие умные вещи окружают нас даже сейчас, в этой жалкой будке. Прозрачное стекло в окошке... А керосиновая лампа — какой ровный свет она разливает вокруг себя! Или вот эта старенькая скатерть, которую одолжил нам Петр Прохорыч... Как искусно заткана она цветами!

    — Не понимаю, что же в ней особенного? — пожимает плечами Генрих.

    — А то, Геня, что все эти вещи, все до единой, — плод долгих поисков и труда многих поколений умельцев и изобретателей. Напряжением своего ума и воображения они постепенно довели эти изделия до такого совершенства. И вот мы в течение четырех лет будем лишены почти всего, что создано многовековой культурой. Прощайте же, удобные, красивые предметы! Мы часто будем вспоминать о вас...

    — А я, Ваня, везу в глубь истории все три наши скатерти! — лукаво замечает Мавра Павловна.

    Иван Дементьевич весело хохочет:

    — Вот видишь, Саша, твой отец склонен к игре воображения. А мама — человек практический. Это ты прекрасно сделала, Маша, что прихватила их с собою! Они и будут напоминать нам о покинутой цивилизации... А теперь — к нашим перепончатокрылым. Каких ты знаешь, Маша, представителей этого отряда насекомых?

    — Ну, это мои любимые шмели да пчелы. И еще разбойницы-осы.

    — Ты забыла, мама, про муравьев.

    — Верно. Но есть еще множество других семейств, — добавляет Черский. — Самое важное — это запомнить строение крыльев. Попробуй, Саша, нарисовать их схему.

    У Саши давно проявились способности рисовальщика. Он с увлечением принимается наносить на бумагу рисунок крылышек, подернутых жилками.

                                                                           * * *

    Подплыли к Маче — резиденции золотых приисков, разбросанных по реке Олекме. Как и в Виске, здесь полно пришлого люда. В портовом управлении толкутся крестьяне, ссыльные, таежные бродяги. Все они чают попасть на Олекминские прииски, ждут не дождутся вербовщиков, которых ненастье задержало где-то в пути.

    Паузок забирает в Маче небольшой груз для Якутска и под проливным дождем отваливает.

    — Ну вот, Саша, и «разведенции» остались уже позади, — говорит Иван Дементьевич. — Но до Якутска еще не близко.

    После впадения Олекмы Лена разлилась необъятно. Лоцман уверяет, что ширина реки здесь три версты.

    Изредка пелена тумана разрывается, и в глубокой дали видны лесистые береговые кручи.

    Однообразной чередой тянутся дни плавания. Унылая хмурь ползет по пятам паузка.

                                                                           * * *

    Рано легли спать под назойливую дробь дождя. А назавтра всех разбудил голос Ивана Дементьевича:

    — Вставайте, сони! Распогодилось!

    Саша быстро оделся, распахнул дверь будки — и застыл в изумлении...

    Бледно-голубой купол высокого, чистого неба. А впереди паузка полыхает заря, опрокинутая всеми красками в реку. Недвижный, упругий воздух.

    Брр... зябко! Но солнце, огромное, багровое, уже вынырнуло из водной глади и дышит на палубу ласковым теплом.

    Петр Прохорович широко, радостно улыбается:

    — Подходим к столбам, Иван Дементьевич! — кричит он.

    — К берегу бы поближе.

    — Есть! Подожмусь к утесам.

    Справа на паузок быстро надвигается громада береговых скал.

    Прямо из воды возникают развалины крепостей, замков — огромные, величественные, грозные. Дворцы с тысячами окон, сотнями балконов. Стройные башни головокружительной высоты... А там — гроты, глубокие своды. Фигуры каких-то чудовищ — не то зверей, не то сказочных драконов... Мощные колонны уходят ввысь. Они стоят в два, в три ряда. Камень их многослойный и разноцветный.

    Кругом пустынно, ни живой души...

    Паузок подходит совсем близко к берегу. Над ним нависли подпирающие небо стены.

    — Мама, посмотри! Вон там, вон там — осажденный замок... Кругом солдаты в зеленых мундирах бегут на приступ! Ну, разве не похоже — вон те сосны? Несколько храбрецов уже перебрались через стену... Ура, замок взят!

    Солнце поднялось высоко, заливает весенним сиянием берега реки. Все забыли о завтраке, любуются фантастическими сооружениями.

    — Это, наверно, китайцы построили, — заявляет Генрих.

    — Китайцы? — удивляется такой догадке Иван Дементьевич. — Почему именно они?

    — Я где-то читал про китайскую стену длиной в четыре тысячи верст. Может, она и до этого места доходила.

    Черский рассмеялся:

    — Нет, что ты! Китайцы тут никогда не бывали.

    — Это не люди сделали, — возражает и Саша. — Очень уж все большое. Может быть, папа, здесь когда-то извергались вулканы? Только все-таки непонятно, как от этого могли получиться столбы.

    — А ты, Маша, что скажешь?

    — Это так размыло водой, — уверенно отвечает Мавра Павловна.

    — Вот видишь, Саша, когда побываешь в геологических экспедициях, как не раз бывали мы с твоей матерью, научаешься правильно читать геологические письмена. Ты, Маша, права: колонны, крепости, гроты — все это остатки размытых водой прибрежных скал — песчаников или известняков.

    — Как же так? Ведь скалы каменные! — удивляется Саша.

    — В этом нет ничего невероятного. Вода намного сильнее камня. Вместе со своими помощниками, морозом и ветром, она непрерывно занята разрушением горных хребтов.

    — Как же она это может? — допытывается мальчик.

    — Вот представь себе, что тут когда-то тянулось высокое скалистое нагорье. При таянии снегов, в дождь, в туман по склонам стекали ручьи. В каждой трещине, в любой ямке застаивалась вода. Зимой она замерзала. А ты ведь знаешь, что, замерзая, вода расширяется. Лед, образуясь в трещине, как порох, взрывает камень. Вот так разрушалось и это нагорье. И от него остались только причудливые силуэты.

    — Почему же не разрушило и их?

    — И за этим дело не станет. Пока что они устояли потому, что их вещество оказалось более прочным. Но пройдут тысячелетия, рухнут и столбы. Вода, ветер, мороз сделают свое дело, сравняют их с землей.

    — Значит, и всюду на земле будет равнина? Вот скучно станет тогда людям!

    — Ну, такая неприятность им не угрожает, — смеется Иван Дементьевич. — Горы с лица земли не исчезнут.

    — Да ведь ты же, папа, сам сказал...

    — Дело, видишь ли, в том, что одни горы разрушаются, а другие образуются вновь. И то и другое происходит очень медленно, совершенно незаметно для людей. Пока горный хребет вырастет, проходит много миллионов лет.

    — Но как же горы могут вырасти?

    — А, это очень интересно! Представь себе, что земная кора местами коробится — ну, как коробится пленка на горячем молоке. Каждая новая складка — это новая горная цепь. Горы — совсем как люди: одни умирают, другие рождаются. Только жизнь человека — это неприметное мгновение по сравнению с жизнью гор.

                                                                         Глава X

                                                                        ЯКУЧКО

    По Якутску мигом разнеслась весть — на пароходе прибыл императорских наук академик! Обыватели сбежались к реке и с жадным любопытством следят за всем, что происходит на пристани. Ведь придется много раз рассказывать знакомым и незнакомым, сколько ящиков выгрузили с паузка, как выглядят все четверо прибывших, во что они одеты. И главное — как чиновник особых поручений чуть было не опоздал их встретить.

    Действительно, молодой чиновник только-только поспел к прибытию Черских. Стоя у сходней, он отвешивал самые изящные свои поклоны:

    — Его превосходительство поручил мне приветствовать вас, Иван Дементьевич, и членов вашей экспедиции с благополучным прибытием в наш город. На время проживания здесь вам приготовлены удобные покои в доме купца Тимофеева, а грузы экспедиции можно сложить в помещении школы. Школьники уже отпущены на летние каникулы.

    — Я предпочел бы остановиться в гостинице, — мягко возразил Иван Дементьевич.

    — К великому сожалению, таковой в Якутске не имеем-с, — сокрушенно развел руками чиновник. — Конечно, непонятно и даже непостижимо: областной центр, подведомственных три миллиона квадратных, верст...

    — Я хотел бы знать... — так же мягко перебил словоохотливого чиновника Иван Дементьевич. — По-моему ходатайству иркутский генерал-губернатор направил сюда распоряжение о найме лошадей для экспедиций...

    — Все, все сделано-с, Иван Дементьевич! Лошади, проводники — все давно приготовлено, ждут только вас.

    — Вот это приятно!

    — Да уж мы постарались! Наука, наука — светоч человечества! — продекламировал чиновник.

    — Простите, мне нужно заняться багажом экспедиции.

    — Могу быть вам в этом полезен?

    — Нет, благодарю вас.

    — Тогда позвольте сообщить, что его превосходительство просит вас и вашу уважаемую супругу, — чиновник снова отвесил поклон, — пожаловать сегодня вечером к чаю.

    — Это когда же? — осведомился Черский.

    — Часам к семи-с.

    — Хорошо, будем.

                                                                           * * *

    Купец Тимофеев оказался богатым прасолом. Немного отдохнув с дороги, Черские повели с ним разговор по волновавшему их делу.

    — Какая здесь цена на крепкую молодую лошадь? — спросил Иван Дементьевич купца.

    — Да как вам сказать... Этой весной у нас добрый конь четырех — пяти трав шел рублей в пятьдесят, от силы шестьдесят, не больше.

    Мавра Павловна и Иван Дементьевич переглянулись — отлегло от сердца!

    — До Верхне-Колымска два месяца пути. Раз лошадь стоит, как вы говорите, шестьдесят рублей, значит, за наем придется заплатить рублей по тридцать - сорок, не больше, не так ли?

    — Так-то оно так, да не совсем так, — хитро прищурился прасол. — Есть тут у нас один купец с Индигирки, Кривошапкиным звать. Всему конскому делу у нас голова. Он как учуял весной, что отсюда на Колыму должон выступить конный отряд, так он по округе всех продажных коней и скупил. У него-то губернатор и договорил лошадей для вас. А почем — правду сказать, не знаю, не слыхал.

                                                                            * * *

    Встретившись с начальником Якутской области в его доме, Черский поспешил перейти от общих любезностей к деловому разговору.

    — Ваше превосходительство, — начал Иван Дементьевич, — ваш помощник сообщил о приятном для нас обстоятельстве: что лошади для перехода в Верхне-Колымск уже наняты.

    — Совершенно верно. Сколько лошадей вы наняли у Кривошапкина? — обратился губернатор к чиновнику.

    — Пятнадцать, ваше превосходительство, как было предписано из Иркутска.

    — Нет, этого мало. Экспедиции потребуется до сорока лошадей. А во что обойдется мне наем, позвольте узнать?

    — С головы-с? По сто рублей! — бойко ответил чиновник.

    — А-ах! —даже вскрикнула Мавра Павловна.

    — Сто рублей?! — Иван Дементьевич вскочил из-за стола, нарушив чинный порядок приема. — Ваше превосходительство, да это чистый грабеж!

    Губернатор почувствовал себя неловко.

    — Успокойтесь, Иван Дементьевич, — криво усмехнулся он. — К чему так горячо...

    — Не могу успокоиться, ваше превосходительство, никак не могу! Позвольте сообщить вам, что Академия наук ассигновала на четырехлетнюю мою экспедицию двадцать две тысячи восемьсот пятьдесят рублей. А мне нужно только под поклажу тридцать лошадей да верховых с десяток. И вот, на двухмесячный наем лошадей — только наем! — мне придется издержать... сколько же? Четыре тысячи рублей! Тогда как по здешним ценам я мог бы приобрести в собственность экспедиции весь нужный мне табун за две тысячи. Это прямое посягательство на средства Академии наук!

    Насупив брови, губернатор воззрился на своего чиновника:

    — Уж не переплачиваем ли мы, в самом деле?

    — Помилуйте, ваше превосходительство! Я торговался, но без всякого успеха. А, помимо Кривошапкина, у кого же наймешь?

    — Тэк-с... — протянул губернатор. — К сожалению, закон не дает мне права устанавливать цены найма... Но вот что я вам скажу: у нас есть, кажется, возможность немного наказать этого прохвоста за его алчность. Вы могли бы обойтись меньшим числом лошадей?

    — Едва ли, ваше превосходительство, — уже спокойнее ответил Черский. — Мы с Маврой Павловной прикидывали не раз. Нас, членов экспедиции, четверо. Да, кроме проводника, возьмем к лошадям ямщиков-якутов. Вот уже лошадей десять только под седло. Далее — палатки, тяжелые инструменты, приборы. Затем наши самые необходимые домашние вещи: постели, посуда. А главное — годовой запас продовольствия. Это все вес, и немалый!

    — Вот тут-то вам и следует поступить более расчетливо.

    — Это в чем же? — удивился Черский.

    — Да в отношении продовольствия! К чему вам: при такой стоимости провоза брать его сейчас на целый год?

    — С нами мальчик двенадцати годов! — подала тут голос Мавра Павловна. — Голодовать нам...

    — Что вы, что вы! — перебил губернатор. — Речь вовсе не о том. Каждый год мы отправляем на Колыму по зимней дороге сотни пудов всякого груза. При этом до будущего вашего зимовья провоз обходится рублей десять — двенадцать с пуда. Следовательно, вы могли бы теперь взять с собой продовольствия этак на полгода, до декабря. А к тому времени вы получите и весь остальной груз. Мы обеспечили бы вам полную надежность доставки всего, что останется здесь... Чего же проще? Вместо сорока лошадей можно обойтись табуном голов в двадцать пять.

    — Не оказаться бы в трудном положении... — покачал головой Черский.

    — Мы таким путем все население Колымы снабжаем припасами, Иван Дементьевич. Какой тут риск для вас, посудите сами? Впрочем, не торопитесь с решением, подумайте хорошенько, обсудите... Да вот еще что: очень вам поможет проводник, которого мы сыскали для экспедиции. Это якутский казак, матерый таежник. Он полжизни провел в тайге, в самых глухих местах — за Верхоянским хребтом. Он ведь, кажется, побывал и в научных экспедициях? — обратился губернатор к чиновнику.

    — Да, ваше превосходительство, этот казак ездил с энтомологом Герцом на Камчатку, а до того сопровождал на Колыму и в Чукотский край экспедицию по разысканию шхуны «Алеут». Я уже направил его в дом Тимофеева, должно быть, дожидается вас там, Иван Дементьевич.

                                                                            * * *

    — Не делай этого, Ваня, не полагайся на губернатора! — горячо убеждала мужа Мавра Павловна, когда они возвращались к себе. — Наобещает с три короба, а что потом? Чует сердце — ошибемся... Оставим половину наших припасов за две тысячи верст от зимовья...

    — Так, Маша, рассуждать нельзя! Во всякой экспедиции бывают трудные положения. Если бояться риска, нечего и пускаться в экспедицию... А кроме того, не забывай: каждый сбереженный для Академии рубль — важное, святое дело! Нам надо быть расчетливыми.

    — Забываешь ты о своем здоровье, Ваня, вот что. Мне-то ничего не страшно, и Геня все выдержит. Да и Саша мальчик крепкий...

    — А я крепче и выносливее всех! — решительно заявил Черский. — К тому же не хочу по возвращении в Петербург с красными ушами отчитываться в наших расходах. Разве я могу сказать людям, что платил за провоз муки по двадцати рублей за пуд? Ведь больше пяти с половиной пудов на лошадь не нагрузишь. Я уже решил, Маша: мы наймем у этого кулака девятнадцать лошадей под вьюки и восемь под седло — обойдемся тремя рабочими-ямщиками.

                                                                            * * *

    Геня отправился побродить по городу. А Саша задержался во дворе тимофеевского дома — у крыльца его обступила стайка детей. Пять пар черных блестящих глаз с любопытством уставились на незнакомца.

    Ребята о чем-то толковали между собой по-якутски.

    — Нучча? — ткнул самый большой в Сашин живот.

    Саша развел руками: «Не понимаю!»

    — Рус... нучча... — показывал мальчик на Сашу и все повторял настойчиво: «Рус, нучча».

    Ясное дело — «нучча» значит русский.

    — Да, нучча, — подтвердил Саша.

    — Эк, нучча! — поправил мальчик.

    Затем, тыча пальцем в каждого из своих товарищей, приговаривал:

    —    Саха... саха... саха...

    А, вон что!

    — Эк, саха... саха... саха... — Саша поочередно касался каждого из ребят.

    Довольные результатом, они весело смеялись. Смеялся и Саша.

    Этот первый урок якутского языка был прерван появлением в дворовой калитке широкоплечего, приземистого человека в поддевке, подпоясанной широким кожаным ремнем. Он шел к крыльцу, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, как ходят моряки или кавалеристы. Из-под отороченной пушистым мехом шапки на лоб свисала темная прядь волос. Скуластое, совсем якутское лицо с маленьким приплюснутым носом было, однако, не по-якутски бело. А глаза — широко открытые, серые.

    Он остановился против Саши, поглядел на него внимательно и отдал честь по-военному:

    — Здравия желаю! Кликни, любезный, родителя.

    — Отец и мать ушли. Они скоро должны вернуться.

    — На наш Якучко, стало быть, любуются?

    — Нет, они у губернатора.

    — Вона как! Мне ждать их велено.

    — Зайдите, пожалуйста, в дом.

    Пришедший стал подниматься по ступенькам, вслед за ним Саша.

    — Меня звать Расторгуев Степан, — назвался он. — Приставлен я к твоему родителю, пока он будет в походе в наших краях.

    — А я Александр Черский, — степенно отрекомендовался Саша.

    — Ты тож с нами к Колыме пойдешь?

    — Пойду. Я член экспедиции.

    — То и ладно, — сказал казак, подумав. — Поглядишь наш край.

    — Я не смотреть буду, а помогать отцу, — с достоинством возразил Саша.

    — Вона как! — казак присел на скамейку у открытого окна и еще раз окинул мальчика взглядом.

    А сторона наша лютовата.

    — А мы не боимся. Ученые-путешественники забираются еще не в такую глушь. Ни холод, ни дикие звери не могут их остановить...

    Дверь распахнулась. Вошли Иван Дементьевич и Мавра Павловна.

    — Кому это ты рассказываешь о путешественниках?

    — Это, папа, наш проводник пришел.

    Познакомились. Иван Дементьевич стал расспрашивать казака. Степан рассказал, что уже двадцать лет водит по якутским таежным дебрям купцов и чиновников и ходил в ученые экспедиции.

    — А куды будем путь держать, Иван Дементьевич?

    — Наш путь длинный! Нынешней осенью доберемся до Верхне-Колымска. Там зазимуем. С весны девяносто второго года сплывем по Колыме до устья. Оттуда пройдем на Индигирку, в Зашиверск. Там будет наша вторая зимовка... Летом девяносто третьего осмотрим всю Индигирку от верховьев до океана. Оттуда проследуем в Верхоянск. А еще в следующем году поплывем по Яне до Усть-Янска. Потом по зимнему первопутку сюда. Вот и посчитайте, сколько верст отмахаем мы с вами по воде да по суше!

    — Тысяч восемь станет, коли не боле, — прикинул Расторгуев. — И все петлять по тайге да по тундре... А пошто не пойдем напрямую?

    — Напрямик нам идти не к чему. Нам нужно обшарить берега трех рек. Повсюду будем собирать травы, птиц, камни разные, кости.

                                                                            * * *

    Уже неделю идут сборы к выступлению каравана экспедиции. Иван Дементьевич предполагает двинуться в путь 13-14 июня. За остающуюся до отъезда неделю надо еще многое сделать.

    В пустующих классах городского училища сложены палатки, лопаты, топоры, пилы, бунты сыромятных ремней и веревок, сделанные из сена потники для лошадей.

    Здесь же — свечи, мыло, черные кирпичи чая, головы сахара, кули муки, большой запас сухарей и ветчины, посуда, белье, постельные принадлежности.

    Мавра Павловна снова и снова обсуждает с мужем и Расторгуевым, все ли нужное для экспедиции имеется с ними. Всякий раз выясняется, что не хватает то того, то другого. Расторгуев бегает по городу, раздобывает недостающее.

    Требуется большое искусство, чтобы правильно распределить сто пудов груза по девятнадцати вьюкам. Затюковать надо так, чтобы в долгом пути можно было достать без труда любую нужную вещь. И при этом нельзя класть в одно место весь запас какого-нибудь продукта. Иначе при гибели тюка, что нередко случается в пути, экспедиция попадет в трудное положение.

    Степан оказался мастером тюковки. В переметные сумы из толстой сыромятной кожи он ловко уложил все узлы и мешки.

 

    — А зачем делать сумы из кожи? — удивляется Саша, помогающий Степану увязывать. — Лучше бы из холста, ведь такие куда легче.

    — Выдержала бы кожа! — отвечает казак. — А тканина в пути что бумага: не успеешь глазом моргнуть — она в клочья...

    Научное оборудование Иван Дементьевич никому не доверил укладывать — занялся им сам. Инструменты и приборы, гербарии и пробирки, бутылки со спиртом и формалином — все требовало особого внимания и заботы. Расторгуев только помогал.

    — Вот это, Степан, термометры. Их тут, видите, шесть. Разобьем — все наши труды пойдут прахом. Тогда хоть бросай дело — и назад. А это компас, указывает, где север.

    — Конпас доводилось видеть! — обрадовался казак знакомому предмету. — Только тот был поменьше.

    — А вот это называется барометр, — приговаривал Черский, бережно укладывая приборы один за другим в обитые кожей ящики, выложенные внутри войлоком. — Хронометр... это очень точные часы. Наши приборы надо беречь, как зеницу ока.

    — Да уж поставим под них самых что ни на есть смирных коней, Иван Дементьевич.

    —Этого мало, Степан. Запомните: на болотах, в тайге вы от приборов ни на шаг! Их надо охранять от толчков, от подмочки, укрывать от дождя.

    — Будьте без сумления, Иван Дементьевич, глаз не спущу. И нашим ямщикам накажу.

    — Полагаюсь на вас, Степан.

                                                                            * * *

    Когда стало известно, что кривошапкинский табун, пригнали на правый берег Лены, Черские вместе с Расторгуевым переправились через реку в лодке. Трое нанятых ямщиков-якутов дожидались на месте.

    Отбирать лошадей Иван Дементьевич предоставил проводнику. Тот несколько раз обошел луг, присмотрелся к табуну, поговорил с якутами. Они начали арканить лошадей одну за другой.

    Трудное это дело. Конь, никогда не знавший узды, рвется, храпит, становится на дыбы, бешено лягается. Рабочие наваливаются скопом, виснут на холке, гнут голову пленника к земле, нещадно полосуют его плетками.

    После отчаянной борьбы даже самый норовистый скакун покоряется своей участи, только дрожит мелкой дрожью и, вытянув натруженную шею, жалобно ржет.

    Лошадей темной масти — вороных, гнедых — Расторгуев тут же бракует.

    — По тайге на темном коне далеко не уйдешь, гнус заест, — объясняет он.

    Казак подолгу ходит вокруг белых, буланых, мышастых, светло-пегих. Щупает грудь, ноги, оценивает норов.

    Саша всматривается в лошадиные физиономии. Вон та, белая в серых яблоках, как будто и присмирела, а уши ехидно прижаты: коварная, себе на уме! А эта буланая — откровенно злая. Оскалилась, глаза налиты кровью... Много и покорных, добрых. Такая лошадка, сразу смирившись, клонит голову и только кротким взглядом просит обойтись с ней по-хорошему.

    Расторгуев треплет смирных по шее, ласково оглаживает их.

 

    А Саша все прикидывает: какую же попросить себе? Хотелось бы резвую, да страшновато. Нет, пусть лучше смирную...

    Когда подвели стройную кобылку со звездочкой на лбу, Саша не удержался:

    — Дядя Степан, мне бы ее!

    — Нет, Саша, эту не возьмем.

    — Ой, почему?

    — Больно сухая. А на таежном пути конь горит, как свеча. У жирного тает жир, а у сухого мясо. Он сразу с силы и спадет! Ты не гляди, што она красивая, — красы ее хватит на неделю, не боле. А вот этот конек будет для тебя в самый раз — и норовом и по росту.

    Саша получил невысокую упитанную лошадку серой масти. Он тут же окрестил ее Мышонком.

    — А седло мне дадут какое? Якутское? Правда, папа?

    — Если хочешь.

    — Мне бы сейчас попробовать...

    — Как думаете, Степан, можно?

    Расторгуев перекинулся несколькими словами с табунщиком.

    — Говорит, конь уже побывал под седлом.

    — Что ж, тогда пробуй.

    Мышонка оседлали.

    Не так-то легко взобраться не умеючи на якутское седло с высокой передней лукой и коротенькими стременами. Хоть и держали Мышонка двое рабочих, Саше никак не удавалось забросить ногу через спину лошади. Пришлось его подсадить.

    Наконец Саша в седле. Ноги вдеты в стремена, вытянутые вперед руки зажали короткую уздечку.

 

    — Помни: назад вались, если падать будешь! — предупреждает сына Мавра Павловна.

    — Не опасайтесь, все обойдется, конек смирный, — успокаивает Расторгуев.

    Мышонок сразу пошел рысью. Чтобы ослабить толчки, Саша подтянулся на узде. Лошади это не понравилось, она стала кружить, выделывать замысловатые курбеты.

    У Саши все завертелось перед, глазами, застучало сердце. Как-то незаметно для себя он выпустил уздечку из рук. Мышонок только этого и ждал, сразу пустился вскачь. Наездник пытается дотянуться до уздечки, но не тут-то было!

    «Свалюсь!» — Саша судорожно вцепился в гриву.

    Плюхаясь между луками седла, больно ударяясь о них, он совсем растерялся: «Когда же это кончится? Только бы не кувыркнуться вниз...»

    Мышонок вдруг стал. Непонятным для него образом Саша оказался на том же месте, откуда отправился.

    — Ну, укротитель диких мустангов, слезай, если только сможешь! — приветствовал его отец.

    Мальчик напряг все силы и спрыгнул. Ужасно как ныли ноги и руки!

    — Для первого раза превосходно, — поощрил сына Иван Дементьевич. — Степан, поучите, пожалуйста, Сашу ездить верхом. Может быть, и тебя, Геня?

    — Что вы, дядя, я прекрасно езжу! — запротестовал Генрих. — Только мне настоящее седло.

    — Придется, значит, раздобыть русские седла. Мне тоже нужны стремена подлиннее. А тебе, какое, Маша?

    — Якутское, как у Саши.

                                                                          Глава XI

                                                                       К АЛДАНУ

    Надо перебраться на правый берег Лены. Оттуда экспедиция начнет свой путь на восток.

    На баржу поднимают вьюки, обитые кожей ящики, конскую сбрую. Отваливают.

    Долго плывут по протокам между низкими песчаными островами, густо поросшими тальником.

    Саша глядит назад, на покидаемый город. Постепенно скрываются из виду городские домики. Вон торчат еще на горизонте башни старинной деревянной крепости, купола собора... Но и они тают в мареве жаркого летнего дня.

    Прощай, Якучко!

    Пятнадцать верст разделяют в этом месте берега Лены. Наконец баржа причаливает.

    На лугу пасется большой табун: помимо нанятых Черским для экспедиции двадцати семи лошадей, в далекий путь пойдут еще одиннадцать — с багажом и провиантом ямщиков-якутов. Кроме того, в табун пущены четыре лошади местного якута, который присоединяется к каравану, чтобы следовать вместе с ним до поселения Оймякон.

    Коней начинают вьючить.

    На спину лошади кладут похожий на матрац толстый сенной потник, на него — вьюк, и все это подхватывают снизу веревкой. Поначалу лошадь как будто спокойна, но, уже нагруженная, вырывается и галопом носится по полю. Вьюк летит наземь, за ним потник. Приходится начинать все сначала.

    — Ничего, скоро обвыкнут, — успокаивает Степан. — Добром да плетью все войдут в ум!

    Усмиренных, навьюченных коней вяжут в связки — повод задней крепится через хвост к седлу передней. Связка в семь - восемь голов пойдет гуськом. Каждую связку ведет ямщик.

    Решают выступить сразу, чтобы приучить лошадей к маршу.

    Иван Дементьевич устанавливает, в каком порядке двигаться. Расторгуев и Мавра Павловна будут впереди. Он сам и Саша посредине. Генрих в конце каравана. Если задние оторвутся и потеряют из виду ушедших вперед, Геня подаст сигнал двумя выстрелами кряду. Это будет знак передним связкам остановиться и ждать.

    — А теперь седлайте — и в путь! — приказывает Черский.

    Верховых лошадей успели объездить. Без большого труда их взнуздывают, седлают и приторачивают небольшие переметные сумы.

    Байбал, молодой веселый якут, помогает Саше управиться с Мышонком.

    Расторгуев уже дал мальчику несколько уроков верховой езды. Саша становится у плеча своей лошадки, хватается за холку, подтягивается и вдевает ногу в стремя. Сильно оттолкнувшись от земли другой ногой, он описывает ею большой круг над спиной Мышонка и оказывается в седле.

    — Ногу высоко бросаешь! — строго замечает Степан. Но все же учитель доволен учеником.

    Мышонок идет рысью. Саша сжимает его бока каблуками, старается не заваливаться назад, не вскидывать локтями.

    — Понятливый... Бравый казак будет! — шутит Степан.

    Мавра Павловна легко, по-мужски садится на белую кобылку, которую за кротость нрава она прозвала Милкой.

    Все на конях. Иван Дементьевич, в широкополой шляпе, с развевающейся по ветру бородой, восседает на высоком, тонконогом коне.

    — Пошли! — подает он знак рукой.

                                                                           * * *

    Из речной долины дорога постепенно взбирается на невысокое плоскогорье, сплошь поросшее лесом.

    Светлая северная ночь... Со взгорья ясно видны таежные дали. Над ними чуть розовеет — не успел погаснуть закат. Или, быть может, то разгорается заря нового дня.

    Тайга, небо, дорога впереди—все погрузилось в дремотную тишину. Лошади мягко ступают по пыли разбитого тракта, и каждый их шаг четко слышен.

    Впереди Степан что-то сказал рабочему. Кашлянула лошадь. Они вон где, а кажется — совсем близко...

    Саша глядит по сторонам. Среди темных елей чуть светятся желтокожие сосны, белые стройные березы. У круглого озерка трепещут листвою купы кудрявых тополей.

    Отец ускакал назад. Рядом с Сашей — Байбал. Якут говорит без умолку, на что-то показывает, чему-то смеется.

    «Чудак он, право: зачем тратить столько слов понапрасну, ведь все равно не понимаю...»

    Но удивительное дело — из потока неуловимых звуков все чаще выплывают отдельные понятные слова. Как они зацепились в памяти, Саша и сам не знает.

    Мышонка нагоняет светло-пегий Шалун Ивана Дементьевича.

    — Папа, Байбал говорит, что справа от дороги скоро будет юрта на острове.

    — Он разве умеет по-русски? — удивлен Черский.

    — Нет, он по-своему сказал... Я так его понял. Вот эти поляны он называет алас.

    — Да, аласы тут по всему пути. Это высохшие озера. Видишь, как сильно западает средина поляны. Здесь озеро было поглубже.

    Розовое пятно на горизонте передвинулось вправо и заалело. Выглянул краешек солнца, залил горячим золотом верхушки тополей. Багровые полосы прочертили пелену пыли, поднятой караваном. Сразу посветлела прогалина дороги.

    Длинной-длинной цепочкой растянулись связки... Впереди белеет платок на голове матери... Степан на своем Соколике... Мерный топот лошадей...

    Саша вздрогнул. Как высоко стоит солнце! Ему кажется, что он лишь на мгновение закрыл глаза.

    — А ты ведь, пожалуй, вздремнул, — улыбается отец. — Посмотри, сколько цветов!

    На утреннем свету маленький овальный алас, окруженный тайгою, сверкает росой, как изумруд в темной оправе.

    — Когда остановимся, я наберу для мамы букет.

    Тайга расступилась. Вправо от дороги, посередине обширной поляны, круглое озерко, а на нем крошечный островок.

    Приподнявшись на стременах, Черский рассматривает местность.

    — Вот как раз то, что нам нужно для привала!

    Он машет шляпой над головой. По этому сигналу Генрих палит из ружья. Караван останавливается.

    К Ивану Дементьевичу подъезжают Мавра Павловна и Расторгуев, а затем и Генрих.

    — Здесь, Степан, станем до вечера. Прошли верст тридцать — для первого раза довольно.

    — Надобно спросить хозяина насчет выпаса. Его летник вон там, на острове.

    — Что ж, спросим.

    Мавра Павловна и Генрих остались с караваном, а Иван Дементьевич с Расторгуевым, прихватив с собой Сашу, отправились к хозяину пастбища.

    Три коня вошли в высокую траву. На ходу они жадно ловят губами сочные стебли.

    — Н-но, невтерпеж тебе! — одергивает Степан Соколика. — Коней нам придется стреножить. Вишь, ошалели от жировой травы!

    Казак заметил причаленную к берегу лодку:

    — А вона и хозяйская ветка.

    Переправились на островок. У самого берега стояло странное сооружение: наклонные стены из бревен, врытых в землю стоймя, и на них — поросшая травою плоская крыша. Подслеповатое окошко затянуто промасленной бумагой.

    Расторгуев направился к низкой двери. Из юрты вышел важный, толстый якут в кафтане с пышными буфами на рукавах, в мягких сапогах.

    Скрестив руки на груди, он церемонно поклонился Черскому:

    —    Рассказывай!

    Иван Дементьевич еще не понимал по-якутски.

    — Мой проводник поговорит за меня, — указал он на Расторгуева.

    Хозяин повернулся к казаку:

    — У твоего тойона мерзлый язык?

    Это значило: «Твой господин не говорит по-якутски?»

    Расторгуев кивнул в ответ. Тогда якут обратился к нему:

    — Рассказывай.

    — Рассказывай ты.

    — Что слышал?

    — Ничего не слышал.

    — Что видел?

    — Ничего не видел.

    Только после этого диалога, равносильного простому русскому «здравствуйте», приличия позволяли перейти к делу.

    — Сколько коней в вашем караване?

    — Сорок две головы.

    — Ух-ха! — изумился якут. — А куда идете?

    — На Колыму.

    — Везете товары?

    — Нет, едут ученые люди.

    — Ученые? Лекари или шаманы?

    — Мой тойон — мудрый русский человек. Он хочет остановиться в твоем аласе до заката солнца. Позволь поставить наши палатки и выпустить коней.

    — Пасите! Мой табун сейчас на другой стороне озера. — Хозяин снова поклонился: — Прошу гостей в мою юрту.

    — Папа, он, кажется, приглашает нас войти! — обрадовался Саша.

    — Поблагодарите его, Степан, и скажите, что придем попозже. Нам прежде нужно разбить лагерь.

    Якут хлопнул в ладоши. Из юрты вышла молодая женщина в ярком наряде. Опушенные густыми ресницами глаза ее поблескивали, как два кусочка антрацита. Блестели и щеки, обильно смазанные каким-то жиром. Лицо было фарфоровой белизны, и только на крутых скулах проступал легкий румянец. В унизанной перстнями руке женщина держала резной деревянный чорон на трех ножках. В нем пенился холодный кумыс.

    Хозяин взял у жены чашу и с поклоном протянул ее Черскому:

    — Выпей, тойон! А отдохнешь с дороги — пожалуй под мой кров.

                                                                            * * *

    На краю аласа, у самой тайги, раскинули палатки — одну для погонщиков и Расторгуева, в другой поместились Черские.

    Пока Мавра Павловна занимается приготовлением завтрака, Иван Дементьевич делает записи в журнале экспедиции.

    — Посмотри-ка, Саша, что показывает барометр.

    Саша смотрит на круглый циферблат большого анероида.

    — Не так, не сверху надо смотреть, — пригнул Иван Дементьевич голову сына. — Глаза чтоб были против стрелки. Сколько?

    — Семьсот пятьдесят шесть и... шесть, нет — восемь десятых.

    — Сейчас проверю. Да, так и есть. И вот что: на каждой стоянке будем записывать два показания барометра — когда остановимся и перед тем как свертывать лагерь. Это будет твоя обязанность. А теперь скажи мне температуру.

    Саша выходит из палатки. Термометр подвешен: на стволе большой сосны. Саша приглядывается к ртутному столбику.

    — Почти восемнадцать... — неуверенно говорит он.

    — «Почти» не годится. Наблюдения надо делать точно.

    — Точнее... семнадцать с половиной.

    Но и это не удовлетворяет Ивана Дементьевича.

    — Нужно говорить — плюс семнадцать с половиной. Записываю: «В восемь часов сорок минут утра температура воздуха в тени была плюс семнадцать с половиной градусов по Цельсию».

    Когда было покончено и с этим, Черский закрыл журнал:

    — Больше ты мне не нужен — я займусь маршрутом.

    — Я хочу посмотреть, папа, как ты его вычерчиваешь на карте.

    — Ладно. А где Геня?

    — Пошел с ружьем в тайгу.

    В палатку заглянул Степан:

    — Чаю взять можно?

    — Берите чай и сахар. Вы указали своим людям, что им делать?

    — А то как же. У меня, Иван Дементьевич, в походе так заведено: всем наперед наряд дан — кому добывать дрова, кому носить воду. Всяк свое дело знай. Ты навесь котлы, а ты разведи огонь. Сделай,, что тебе положено, да поешь, а там — хоть ложись, хоть песни играй.

    — Это хорошо! Да, Степан, чтобы не забыть: Мавра Павловна выдаст на всех по паре белья, того, что вы раздобыли в Якутске. Так пусть сегодня же каждый и наденет. Да еще следите за тем, чтобы люди умывались каждый день.

    Такое распоряжение озадачило казака.

    — Каждый день? Народ они к тому не привышный, Иван Дементьевич.

    — А вы, Степан, приучайте их. Это нужно, чтобы болезни не приставали.

    Степан почесал в затылке:

    — Ученым людям, стало быть, про то лучше знать. Да только до того ли будет, как свернем с тракта?

    — Надо находить время! А кашевар у вас хороший?

     — Кривой Уйбан. Первеющий повар: отварит конину, что твой гусь! Ешь — не наешься.

    — Ну, конины-то будет у нас не густо.

    — От того не зарекайтесь, Иван Дементьевич. Уж сколь доводилось мне в походе своих коней жевать — не счесть!

    — Вон вы о чем! Своих...

    — Да еще как! Иной раз что бывает: пал конь с голодухи, а ты и сам отощал. Ну, жуешь палого коня. Зубами рвешь, как волк, а у самого глаза мокрые — скотину жаль, а себя и того боле.

                                                                           * * *

    Поспавши, отправились на остров с визитом. Расторгуев остался, чтобы присмотреть за лагерем. А Генрих идти поленился:

    — Подумаешь, юрта! Очень мне интересно!

    Черские застали хозяев за чаем. Пока гостей приветствовали церемонными поклонами, слуги, к большому удивлению Саши, поспешно унесли самовар, чашки и все, что стояло на столе. Позднее Степан объяснил ему, что этого требует якутский обычай: если гости приходят во время еды, полагается все убрать и накрыть стол заново.

    Впервые Саша видит внутреннее устройство юрты богатого якута. Вдоль стен тянутся широкие нары. Над ними полки со всякой всячиной. На почетном месте несколько начищенных до блеска медных котелков.

    Середину юрты занимает якутский камелек — огромный глиняный конус, увенчанный уходящей в крышу трубою. В глубине камелька пылают поставленные стоймя поленья. Какое-то варево клокочет в котле у огня.

    — Жарко как у вас от печки, — показал Иван Дементьевич на пламя.

    На фарфоровом личике хозяйки застыла улыбка. Не поняв ни слова, она поспешила все же ответить.

    — Говорит, конина варится, — перевел Саша.

    Гостей усадили за стол. Из-за камелька выбежали двое ребятишек — круглощеких, румяных. Мальчик лет пяти взобрался на скамью возле отца. Двухлетняя девочка подошла к матери.

    Взяв дочку к себе на колени, якутка поминутно прижималась носом к ее щеке и при этом громко втягивала в себя воздух.

    — Что это, мама, она ее все нюхает? — удивился Саша.

    — Значит, целует так, — засмеялась Мавра Павловна. — Какая славная деваха! Поди, поди ко мне! — протянул она руки.

    Довольная таким вниманием, мать передала девочку гостье.

    — А как ее зовут?

    Приподняв брови, якутка глядела в недоумении.

    — Зовут как? — повторила Мавра Павловна. — Матреша? Катя? Маша?

    Хозяйка понимающе закивала.

    — Эрюке, — ответила она.

    — Эрюке! Эрюке! Какая ты пригожая!

    Мавра Павловна прижалась губами к пухлой щеке. Тут девочка принялась вопить и вырываться у нее из рук.

    — Ой, что я наделала! — Черская поспешила отдать ребенка матери.

 

    — Бедняжка еле спаслась от твоих зубов, — потешался Иван Дементьевич.

    Тем временем слуги начали вносить в юрту разные яства. Гостей принялись потчевать взбитыми сливками с брусникой.

    — Ну что, Саша, вкусно?

    — Ягоды горьковатые, а сливки как мороженое.

    На стол подали оладьи, плавающие в масле. Резные чороны наполнили холодным кумысом.

    Съев свои оладьи, Саша поднял глаза от деревянной тарелки. Поодаль стоял слуга с изможденным, морщинистым лицом. Устремив взгляд в одну точку, старик шевелил губами и сглатывал слюну.

    На что он так пристально смотрит?

    Саша повернул голову: на полу сидел хозяйский сын и со смаком жевал оладью.

    Слуги подошли к камельку, сняли котел с крюка и поставили на стол.

    Хозяин выложил на деревянное блюдо огромный, окутанный паром кусище конины. Лишь изредка помогая себе большим, остро отточенным ножом, он стал ловко разрывать мясо пальцами. Лучший кусок положил Ивану Дементьевичу, затем оделил и остальных.

    Саше досталась порция фунта в два. Но как к ней приступиться? На столе были ножи, но ни единой вилки.

    — Мама, прямо руками брать?

    — А вот посмотрим, как они будут есть.

    Поняв затруднение гостей, хозяин улыбнулся, подмигнул. Ухватил лежавший перед ним кусок за кость, вцепился в него зубами и, только-только не задев своих губ, отсек мясо ножом.

    Не долго думая Саша решил повторить эту операцию: запустил зубы в конину, взял нож и...

    Ты изувечишь себя! — закричала Мавра Павловна.

    Но дело было уже сделано. Саша торжествующе поглядывал на родителей.

    Успех был, однако, сомнительный — отхваченный кусок оказался слишком большим.

    — М-м-м... — Саша вытаращил глаза от натуги, кусок не хотел помещаться во рту.

    Под общий смех пришлось выплюнуть мясо в пригоршню.

    Черский неодобрительно покачал головой:

    — Не удалось тебе, Александр Иванович, блеснуть своей ловкостью. Хорошо еще, что без носа не остался. Ну что ж, придется, видно, разрезать мясо и пустить в ход наши пальцы. Не весьма чистоплотно, но обойтись можно. Так именно справлялись с мясными блюдами наши далекие предки.

    Между тем хозяин, хозяйка и их юный отпрыск уверенно орудовали острыми ножами у самых своих губ. Огромные куски конины словно таяли в их мисках с непостижимой быстротой.

    — Мама, я не съем и половины того, что он мне дал!

    — Я тоже. Авось не обидим, если оставим.

    Доев мясо, хозяин откинул за спину руку с обглоданной костью.

    Старший слуга, видимо подстерегавший эту минуту, схватил огрызок и принялся жадно его обсасывать.

    Хозяйка ткнула свою кость другому слуге.

    — Гляди ты! Словно работник и не человек! — возмутилась Мавра Павловна. — Кидают кости, как собакам!

    Саша заерзал на скамье. Наконец не выдержал, вскочил из-за стола, сгреб из своей миски мясо и сунул его опешившему слуге в руку.

    При виде такого вопиющего нарушения домашнего распорядка хозяин заворчал, хозяйка насупилась. Оба гневно косились на мальчика.

    С трудом сдерживая улыбку, Иван Дементьевич поглядывал то на сына, смущенно усевшегося на свое место, то на поджавшую тонкие губы якутку.

    Вот так история! Надо скорей спасать положение.

    Черский извлек из кармана фуляровый платок, развернул его. По алому полю заиграли на свету золотистые лапы листьев.

    — Прошу принять! — протянул он подарок хозяйке.

    Та заулыбалась.

    — Ну, с нею, кажется, квиты. Теперь найдется кое-что и для супруга.

    Оправленная медью трубка имела не меньший успех.

                                                                            * * *

    Дождавшись вечерней прохлады, двинулись дальше. Верст десять шли по тракту — до большого озера с крутыми, живописными берегами. Оттуда караван свернул влево, в глухую тайгу.

     Движение сразу замедлилось. Вьюки то и дело задевали за стволы деревьев, за толстые ветви.

    Лошади быстро научились держаться подальше от деревьев. Но часто проход оказывался настолько тесным, что нельзя было избежать толчка.

    — Тох-то! Тох-то! — вопят погонщики.

    Вся цепочка останавливается, заново увязывают сбитый вьюк.

    Саша хочет увидеть след, по которому Расторгуев ведет караван. Он наклоняется с седла — следа нет.

    Едущий позади Байбал указывает на еле приметные зарубки на деревьях, надломленные кое-где ветви.

    Нужно быть все время начеку. Чуть зазеваешься, не отведешь нависшую ветку, не пригнешься — по лицу хлестнет колючей хвоей, ушибет суком голову.

    Чтобы уберечься от подобных злоключений, приходится низко пригибаться к седлу.

    Такая езда очень утомляет. Мускулы всего тела напряжены — так и ждешь очередной неприятности.

    — Ай!

    Мышонок прошел слишком близко от лиственницы, и Сашина лодыжка заныла от резкого удара. Инстинктивно он подобрал ноги вверх, на шею лошади, но тут же устыдился, снова вдел их в стремена.

    Время тянется бесконечно...

    Уже взошло солнце, когда выехали на обширную поляну. Саша увидел впереди своих спутников и обрадовался им, словно после долгой разлуки:

    — Мама! Дядя Степан!

    Мавра Павловна повернула коня и приветственно помахала рукой.

    На открытом месте у родника все пять конских связок сбились в кучу. Съехались в круг и всадники.

    — Тут бы и стать, Иван Дементьевич. Вишь, старый пал, тайга выгорела. А теперь — травой заросло, корму вдоволь.

    — Ладно, Степан, развьючивайте.

                                                                            * * *

    К концу второй недели непрерывного тяжелого похода по таежным дебрям показалась вдали сквозь густую завесу лиственниц и елей могучая река. За широкой пойменной равниной Алдан катил свои воды по бесчисленным извилистым протокам среди зеленых островов.

    Саше захотелось пустить Мышонка вскачь по луговому простору. Он взмахнул плеткой, гикнул, как заправский наездник. Но Мышонок, такой резвый в первые дни, не отозвался на призыв и продолжал, понуря голову, брести шагом.

    С досады Саша готов огреть его плетью. «Ишь, ндравный», — вспомнилось ему словечко Расторгуева. Но он не стал наказывать любимца, соскочил с седла и повел лошадь на поводу в густую траву:

    — Ешь, дуралей! Травки небось хочется?

    Конь сорвал стебелек-другой, пожевал нехотя, роняя с губ зеленую жвачку.

    — Байбал, что с конем? — встревожился Саша.— Неужели заболел?

    Байбал приподнял морду Мышонка, заглянул ему в глаза:

    — Ушла сила из твоего коня, вот что. Расседлай его и веди поскорее к воде.

    Отец, мать и Расторгуев спешились у самого берега.

    Казак горячо настаивает на полных трех днях стоянки у Алдана:

    — За коней боязно, Иван Дементьевич! У шестерых спины сильно натерты. Весь табун за две недели, глядите, как высох. Без долгой пастьбы на жировой алданской траве никак не обойтиться.

    Черский не хотел бы терять столько времени:

    — Нам надо торопиться, чтобы до морозов выйти к Колыме.

    — Отсель до гор рукой подать. Да по горам отощалым коням нипочем не вытянуть.

    — Ничего тут не поделаешь, Иван Дементьевич,— замечает Мавра Павловна, — придется тебе скостить со счета эти три дня.

    — Ну что ж, раз нельзя иначе... — уступает Черский. — Отдохнуть-то и всем нам не грех. Объявите, Степан, нашим людям: стоим три дня. Лошадям сейчас же промойте раны карболкой, я дам вам склянку. Сегодня после обеда поедем с вами к устью Амги — нанимать лодки для переправы.

    — А солнце-то, солнце как припекает! Никогда бы не поверила.

    — Да, вот она какая летняя Якутия, что твой Крым!

                                                                            * * *

    В палатке каждый вечер разбирают трофеи. Тут цветы, травы, всякие букашки. Из охотничьей сумки Генрих выкладывает убитых им птиц. Большую часть находок начальник экспедиции отвергает — они не представляют научного интереса. Но изредка попадаются и ценные экземпляры. Зоолог экспедиции, она же и ботаник, и ее помощник закладывают отобранные растения между листами серой бумаги. Препаратор заспиртовывает пойманных зверьков, набивает чучела птиц.

    Иван Дементьевич заносит в путевой журнал номер и место каждой находки.

    — Геня, ты снова изувечил несчастного представителя отряда воробьиных, — укоризненно покачивает головой Черский. — Этой порции дроби хватило бы на десяток таких пичуг. Видишь — шкурка как решето... Нехорошо, господин препаратор! Да и не тем номером стреляешь. Такой дробью бьют гусей, а не дроздов.

    Ученый продолжает рассматривать птиц:

    — А эта чайка с розовым брюшком — действительно редкий экземпляр. Набей ее потщательнее... Это что? Сова? Нет, она не представляет интереса. А вот в желудке у нее что-то есть. Вскрой-ка ее, Геня!

    Через минуту Генрих протягивает Черскому землеройку:

    — Смотрите, дядя, еще совсем целенькая...

    — Да, своего рода феномен. Заспиртуй ее, и запишем: землеройка, извлеченная из желудка совы.

    Расторгуев, если он только свободен, старается присутствовать в палатке Черских во время этих занятий. Он молча глядит на странную процедуру.

    Про себя Степан решает, что Черские, должно быть, готовят чудодейственные снадобья. Не зря же целое семейство пустилось в скитания по суровому краю... Значит, получат за это немало денег.

    Не в натуре Степана долго таить недоуменные мысли. Он улучает минуту, когда Иван Дементьевич остается один в палатке.

    — Это от какой хвори пользительно? — показывает казак на банку с заспиртованной полевкой.

    — Сейчас расскажу вам, зачем мы это делаем... Но вы, Степан, были ведь уже в научной экспедиции и сами собирали для Герца коллекцию. Неужели он не объяснил вам, для чего ученые их собирают?

    — Куда там, Иван Дементьевич... Господин Герц, почитай, никогда лишнего слова мне не сказали! Седлай, мол... Поставь палатку... Вот и весь их разговор. Набрал я им мотылей да жуков, то верно. А для чего — не мое, знать, дело.

    Иван Дементьевич приступает к трудному объяснению:

    Эту банку, да и все, что мы соберем здесь за четыре года, выставят напоказ в Петербурге. По ним тамошним людям легче будет узнать, какой он есть, ваш край.

    — А вам какая в том корысть? — недоумевает Степан.

    — Постараюсь объяснить. Вот мне Саша рассказывал, что сговорился поучить вас грамоте на зимовках.

    — То верно, — смущенно улыбнулся казак. — Век прожил темным, а нынче...

    — Вы хорошо надумали, хвалю за это! Да только вспомнил я про ваш уговор с Сашей почему? Саша будет вас учить. А я вот соберу в Якутии камни, травы, шкурки разных тварей, привезу к себе домой и расскажу всем, кто захочет об этом узнать, что растет на якутской земле, какие звери здесь водятся. Может быть, найду в ваших горах железную руду. А то вот мне говорили в Якутске, что мало стало пушного зверя за Верхоянскими горами и охотники бедствуют. Мы постараемся узнать, в чем тут причина, нельзя ли помочь беде. В этом и будет прок от наших скитаний по краю.

    — Стало быть, вам самим богатства от того не прибудет?

    — Нет, Степан. Все, что откроем здесь, обо всем, расскажем без всякой для нас корысти.

    — А как же самим-то?

    — Нам платят из казны жалованье.

    — Вот оно как...

    «Не для себя стараются — для людей», — подумал Степан.

    В долгие дни пути к Колыме Степан приглядывался и раздумывал, постигал смысл и цели экспедиции. А когда постиг, стал помогать Черским не жалея сил, с горячей, самозабвенной преданностью.

                                                                        Глава XII

                                                                УЕДИНЕННЫЙ МИР