ЎЎЎ 5. Мінадора Пілігрымка. Паўстанец 1863 году Яська Чэрскі ды Якуцкая вобласьць. Ч. 5. Г. И. Ревзин. Подвиг жизни Ивана Черского. Койданава. "Кальвіна". 2020.

 

                                                                      ПРЕДИСЛОВИЕ

    В очерке Г. И. Ревзина подробно обрисован жизненный путь талантливого самоучки Ивана Дементьевича Черского, положившего начало современным знаниям по геологии Сибири и ископаемой фауне четвертичного периода этой обширной страны.

    Автор Г. И. Ревзин получил от членов семьи И. Д. Черского сведения, которые помогли ему хорошо осветить личность этого крупного ученого и условия его жизни и работы в Сибири.

    В 1863 году И. Д. Черский, в возрасте 18 лет, за участие в польском восстании был сослан рядовым в Сибирь. Здесь политический ссыльный сделался крупным исследователем горных стран Восточного Саяна и Прибайкалья и создал многочисленные труды по геологии этих районов.

    На пути по этапу из Тобольска в Омск Черский познакомился со ссыльным поляком Чекановским, который возбудил в нем интерес к наблюдениям явлений природы. В Омске, после года муштровки в линейном батальоне, Черский сделался денщиком при офицерском собрании, где получил возможность пользоваться библиотекой, начал знакомиться с естественными пауками, заинтересовался зоологией и главным образом геологией. Он начал изучать крутые берега реки Иртыша возле Омска, нашел в них ископаемые раковины и послал свои сборы в Академию Наук. Академик Миддендорф, изучавший Барабинскую степь и повидавший Черского в Омске, поддержал в нем интерес к наблюдениям. Во время своей длительной болезни Черский близко познакомился с доктором городской больницы, который разрешил ему присутствовать на вскрытии трупов. Здесь Черский на практике познакомился с анатомией. По болезни он был уволен в отставку, и ему пришлось зарабатывать средства к жизни уроками в купеческих домах.

    В 1871 году Сибирский отдел Географического общества выхлопотал Черскому разрешение переселиться в Иркутск, и с этого года началась его самостоятельная научная деятельность, продолжавшаяся двадцать лет. Черский приступил к описанию коллекций, накопившихся в Отделе. Первым его печатным научным трудом был очерк наблюдений в окрестностях г. Омска. Научным руководителем Черского в Иркутске был Чекановский, уже работавший в Отделе над описанием геологического строения юга Иркутской губернии. Два года спустя Чекановский, уезжая в экспедицию на север Сибири, поручил Черскому продолжать его исследования в районе Иркутска.

    Первые годы Черский занялся изучением ближайших к Иркутску Тункинских и Китойских белков, называемых также альпами за их резкие конические формы. Они хорошо видны с равнин к северу от Иркутска и бросаются в глаза путешественнику, едущему по Сибирскому тракту, своими острыми вершинами, покрытыми снегом большую часть года. Черский впервые выяснил их геологическое строение и обратил внимание на резкий контраст между их формами и плавными, округлыми формами цепи Хамар-Дабан, расположенной на противоположном склоне живописной Тункинской долины реки Иркута. Он первый увидел признаки прежнего оледенения этих гор. Черский вывел заключение, что исследованные им горы созданы процессами размыва, а не поднятия; на такую мысль его, конечно, навели глубокие долины, предложенные вдоль этих горных цепей с одной стороны рекой Иркутом, с другой — рекой Китоем. Он подробно изучил и описал в отдельном очерке Еловский отрог Тункинских альп; в другом очерке он дал описание долины реки Иркута, которая большой петлей прорывается через Тункинские альпы, отделяя их от расположенного ближе к Иркутску плоскогорья.

    Следующей работой Черского было изучение пещеры, расположенной на берегу реки Уды в отрогах Восточного Саяна и известной (под именем Нижнеудинской) по обильным остаткам четвертичных млекопитающих, находимых в толще отложений на ее дне. Черский произвел в пещере правильные раскопки, добыл богатую коллекцию и описал эту фауну в отдельном труде, обратившем на себя внимание изложенными в нем интересными фактами: в составе описанной Черским фауны оказались северный олень и лемминг, т. е. животные далекого севера Сибири. Казалось бы, что находки, доказывавшие существование в прошлом этих животных здесь, на юге Сибири, а также признаки прежнего оледенения, обнаруженные самим Черским в Китоиских альпах, должны были привести его к заключению о распространении в Сибири сильного оледенения, подобного оледенению северной половины Европейской России. Однако Черский, основываясь па выводах метеоролога Воейкова о сухости климата Сибири, исключающей возможность ее прежнего оледенения, упорно отстаивал мнение об отсутствии признаков последнего, несмотря на то, что десятью годами раньше геолог и географ П. А. Кропоткин нашел и описал яркие признаки прежнего оледенения в Ленском золотоносном районе под 59° с. ш.

    Утверждение такого авторитетного метеоролога, как Воейков, поддержанное геологом Черским, привело к тому, что многие геологи, работавшие в Сибири в конце XIX и начале XX века, считали сильное оледенение Сибири в прошлом невозможным, не принимая во внимание признаков его, обнаруженных другими исследователями в этой области, или же пытаясь объяснить эти признаки другими причинами. В результате в выводах геологов относительно истории четвертичного периода в Сибири получались пробелы и ошибки, пока новые данные, уже в советское время, не опровергли окончательно этого утверждения Черского и Воейкова. Однако нужно заметить, что в семидесятых годах XIX века, когда Черский изучал Иркутскую область, вопрос о прежнем сильном оледенении и в Европе еще находился в стадии изучения, и оно оспаривалось многими.

    В 1877 году Сибирский отдел Географического общества предложил Черскому начать изучение геологии берегов озера Байкал, обращавшего на себя издавна внимание естествоиспытателей своей огромной глубиной (Байкал — самое глубокое озеро на земном шаре), особенностями флоры и фауны, а также присутствием в его водах форм, свойственных только этому озеру. Эта работа заняла четыре года. Черский осматривал все береговые обнажения с лодки или пешком и совершал экскурсии вверх по долинам притоков Байкала на расстояние до 10-15 верст. Два года он посвятил восточному берегу и два — западному, включая и большой остров Ольхой. Ежегодно он представлял Отделу подробные предварительные отчеты о наблюдениях, снабженные многочисленными рисунками, изображавшими детали рельефа и обнажений горных пород. В отчетах излагались подробные данные об изученных выходах с описанием их строения, взаимных отношений и условий залегания горных пород, складок, сбросов. На восточном берегу он подробно изучил свиту третичных отложений, а на западном — выходы юрских пород. Но главное место в его отчетах занимали древнейшие — архейские и другие докембрийские образования, слагающие большинство береговых обнажений. Черский уделил внимание также четвертичным пескам и галечникам. Тот факт, что они были найдены им на разной высоте над уровнем озера, он счел доказательством прежнего более высокого стояния воды во впадине Байкала.

    Летом во время третьего года работ Черского на Байкале Иркутск постигло сильное бедствие: пожар уничтожил большую часть города, в том числе музей Отдела со всеми коллекциями и квартиру Черского с его записями наблюдений за первые два года. Это, конечно, отразилось на полноте обработки материалов по восточному берегу, описание которого Черскому пришлось составить на основании данных предварительных отчетов, дополненных по памяти; оно было издано Отделом отдельной книгой в 1886 году. В дальнейшем в предварительных отчетах по изучению западного берега он давал уже более подробные сведения, что избавило его от необходимости составлять окончательный отчет по этому берегу; он только присовокупил к данным предварительных отчетов общие замечания в дополнениях к двум томам «Азии» К. Риттера, которые составлял позже по поручению Географического общества. Отчет Черского о работах на берегах Байкала Географическое общество издало в 1886 году в виде небольшой книжки с приложением геологической карты на двух листах, которая до сих пор остается единственной, изображающей геологию береговой полосы всего озера в целом в достаточно крупном масштабе.

    Закончив изучение берегов Байкала, Черский совершил экскурсию по восточному берегу озера между устьями рек Селенги и Кики и по соседней южной части Западного Забайкалья, чтобы познакомиться с этой частью высокого плоскогорья Сибири (как он, следуя П. А. Кропоткину, назвал большую площадь, примыкающую с востока, севера и запада к впадине Байкала). Наблюдения, сделанные во время этой экскурсии, он изложил подробно в статье, напечатанной Отделом. Позже эти наблюдения были использованы Черским для выводов о тектонике этого высокого плоскогорья, которые он изложил в небольшой, но очень содержательной статье, напечатанной в 1888 году в Петербурге. Данные Черского были широко использованы венским геологом Эд. Зюссом в его известном труде «Лик Земли» для характеристики строения Восточной Сибири.

    Пошатнувшееся здоровье, а также недоброжелательное отношение к нему части сотрудников Отдела заставили Черского уехать из Иркутска на целый год в село Преображенское на берегу реки Нижней Тунгуски, где он работал в качестве наблюдателя метеорологической станции. Но и этой поездкой он воспользовался для попутных наблюдений, описанных позже в отдельном очерке.

    В начале 1885 года политический ссыльный, известный уже как крупный исследователь Сибири, получил возможность свободного выбора места жительства. Академия Наук, вызывая его в Петербург, поручила ему выполнить геологические исследования местности вдоль почтового тракта от Иркутска до Урала. Он выполнил эту задачу с помощью жены, помогавшей ему в сборах образцов горных пород, причем сделал две большие поездки в стороны от тракта: одну на север, до больших порогов Падуна на реке Ангаре, другую на юг, из Красноярска до г. Минусинска. Эти поездки дали ему возможность познакомиться с геологией Восточной Сибири в обе стороны от тракта в дополнение к подробным наблюдениям по последнему. Черский собрал материал для целой книги, изданной Академией Наук и содержащей очерк геологической истории Сибири на запад от Байкала. В дополнение к высокому плоскогорью, окружающему впадину озера, Черский выделил теперь три террасы до реки Оби и Западно-Сибирскую низменность. Эти наблюдения были хорошим дополнением к тем сведениям, которые Черский получил при исследовании вокруг Байкала, в Забайкалье, в Восточном Саяне. Черский вскоре выступил в Обществе Естествоиспытателей столицы с небольшим, но очень интересным докладом «О тектонике горной страны, входящей в состав северо-западной окраины Внутренней Азии».

    В Петербурге Черский, во-первых, занялся дополнениями к «Азии» К. Риттера, материал для которых в значительной части был собран им самим, а во-вторых, по поручению Академии Наук, приступил к обработке коллекции, собранной экспедицией Бунге и Толля в низовьях реки Яны и на Новосибирских островах и содержавшей много остатков послетретичных животных. Присоединив к ним материалы Зоологического музея, Черский создал крупный труд, в котором, кроме описания остатков животных, содержится первая сводка наших сведений по истории четвертичного периода Сибири и развития его фауны. Остатки мамонта и носорога, животных современного теплого климата, находимые на севере вместе с остатками северного оленя, песца, лемминга, мускусного быка, издавна составляли фаунистическую загадку. Теперь к ним присоединились еще остатки тигра, марала, сайги, дикой лошади. Пытаясь объяснить эти противоречия, Черский исходил из принятого им вывода Воейкова о континентальности климата Сибири, не допускавшего развития оледенения. Но за исключением этого пункта, в котором Черский ошибался, его описание четвертичной фауны сохранило до сих пор важное научное значение.

    Академия Наук предложила Черскому возглавить новую экспедицию на север Сибири для сбора там остатков фауны, что представляло тогда, в связи с полученными новыми данными, большой интерес. Местом сборов был назначен бассейн реки Колымы. Об этом районе было очень мало сведений. Кроме того, этот бассейн был отделен от юга Сибири высокими горами, так что в нем не могли находиться остатки четвертичных животных, занесенных реками с юга, из местности с теплым климатом. Такой занос в отношении остатков мамонта и носорога предполагался некоторыми учеными для объяснения присутствия этих животных на севере в бассейнах рек Оби, Енисея и Лены, верховья которых расположены далеко на юге.

    Это решение Академия Наук приняла в конце 1890 года. Черский, увлеченный крупными задачами предстоящих исследований, согласился возглавить экспедицию, в надежде, что шестилетняя спокойная и обеспеченная жизнь в Петербурге достаточно укрепила его здоровье. Но он переоценил свои силы,— их хватило только для плаванья вниз по реке Лене до Якутска и для трудного пути с реки Алдана через бассейн реки Индигирки в Верхне-Колымск. На пути Черский пересек высокие горы водоразделов сначала между Алданом и Индигиркой, а затем между Индигиркой и Колымой. На этих горах Черский обнаружил ясные остатки прежнего оледенения, и в отчете о путешествии, вопреки своему убеждению об их отсутствии, он описал и эти признаки. Зимовка в Верхне-Колымске, в суровом климате, в условиях якутской юрты и недостаточного питания, окончательно подорвала здоровье Черского. Весной 1892 года он умер во время плавания на лодке на пути из Средне-Колымска в Нижне-Колымск. Так преждевременно прекратилась двадцатилетняя героическая деятельность самоотверженного сибирского исследователя, оставившего после себя и светлую память, и выдающиеся по своему научному значению труды.

    В дополнение к сказанному о научном значении трудов Черского необходимо отметить еще следующее: Черский в своих отчетах о наблюдениях в Восточном Саяне, Прибайкалье, на высоком плоскогорье Забайкалья и на пути от Иркутска до Урала, кроме изложения геологических данных, высказал также много интересных соображений об эволюции эрозионного рельефа вообще. Общие закономерности развития рельефа он подметил уже в начале своих работ. Он различал возраст рельефа, определял начало и степень законченности его развития, говорил о вымирании, изнашивании, выравнивании, превращении островершинных хребтов с резкими формами в выровненные поверхности плоскогорий. Мысли Черского об эрозионном развитии рельефа, сложившиеся у него в стройную и научно обоснованную систему уже в 1877 году и опубликованные в его предварительных отчетах по изучению берегов Байкала, позволяют считать Черского, наряду с П. А. Кропоткиным, основоположником геоморфологии, которой в то время как самостоятельной отрасли науки еще не было. Ее основателем неправильно считали американского ученого В. М. Дэвиса, который разрабатывал эти вопросы в самом конце XIX века, то есть позже Черского. О первенстве Черского в этом отношении совершенно не упоминают зарубежные географы.

    К этому можно прибавить, что Черский правильно представлял себе, что образование впадины Байкала не имело катастрофического характера, а представляло длительный процесс, начавшийся с нижнепалеозойского времени и продолжающийся еще и теперь. Но Черский считал эту впадину геосинклиналью, постепенно углублявшейся при тангенциальном сжатии земной коры, тогда как по новым данным ее нужно признать прогибом и провалом по разломам, гораздо более молодым,— третичным, а частью, может быть, и юрским.

    В. А. Обручев

                                                                      ВСТУПЛЕНИЕ

    В самом начале 1863 года западные окраины России охватило пламя польского восстания.

    После Крымской войны, о которой В. И. Ленин писал, что она «...показала гнилость и бессилие крепостной России» [* В. И. Ленин. Соч., т. 17, стр. 95.], растущее революционное движение в Польше особенно усилилось. Толчком к восстанию послужило опубликование указа об экстренном рекрутском наборе, с помощью которого царские приспешники надеялись подавить революционное движение. В списки рекрутов была включена городская молодежь, замеченная в участии в подпольных революционных организациях.

    Во главе восстания стала революционная шляхта. Был создан Центральный национальный комитет. Руководящая роль в нем принадлежала революционной организации, называвшейся «Красной партией».

    Центральный национальный комитет объявил всенародно об отмене барщины и оброков, о передаче крестьянам помещичьих земель, которые раньше были в их пользовании. Был издан приказ об организации народного ополчения.

    Из Польши восстание перебросилось в Литву и Белоруссию, где крестьяне выступали против помещиков, как русских, так и польских. Организатором и вождем крестьянского восстания в Белоруссии был Кастусь Калиновский. Восставшими жмудскими крестьянами руководил Зигмунд Сераковский, близкий друг Чернышевского.

    И вот с января 1863 года началась эта героическая борьба с царизмом, двинувшим на подавление восстания сто шестьдесят тысяч солдат. В самый разгар восстания им противостояло только пятьдесят тысяч повстанцев.

    Перед лицом восстания русское общество раскололось на два лагеря. В петербургских верхах, в кругах сановного дворянства и чиновной знати подняли кровожадный вой. Ему вторили «верноподданные» замоскворецкие купцы. Реакционная пресса требовала подавления «бунта», сурового наказания его зачинщиков.

    Но в те тяжкие дни громко прозвучал голос и другой России, России демократической и революционной, бескорыстно преданной идее свободы народов.

    «Мы с Польшей, потому что мы за Россию, — писал Александр Герцен из своего лондонского изгнания. — Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас обоих».

    Члены русского революционного тайного общества «Земля и Воля» в прокламациях к солдатам и офицерам, направленным в Польшу и Литву на подавление мятежа, призывали обратить оружие против царя и его сановников: «Царь и дворяне гнетут и грабят равно как польский, так и русский народ»,— писали они.

    Повстанческие отряды оказывали царским войскам героическое сопротивление. Но в руководстве восстанием не было единства. Отсутствие единства у «красных» позволило польским магнатам, объединившимся в «Белую партию», захватить руководство восстанием. «Белые» были против наделения крестьян землей, против признания национальных прав за украинским, белорусским, литовским народами. «Белые» возлагали надежды только на иностранную интервенцию и стремились придать восстанию исключительно антирусский характер. Фактически «белые» выступали в качестве агентуры западных держав в их борьбе с Россией. Присоединение «белых» к восстанию ослабило его и способствовало его поражению, так как политика «белых» лишила восстание поддержки основного класса Польши — крестьянства.

    Восстание стало слабеть и дробиться.

    Превосходящие силы карателей — пять на одного — наступали на повстанцев, охваченных внутренними раздорами. К весне 1864 года последние очаги сопротивления в Польше, Литве и Белоруссии были подавлены.

    Так трагично закончилась эта попытка скинуть ярмо великодержавных крепостников. Однако восстание 1863 года сыграло в развитии народно-освободительных движений XIX века очень большую роль. Ленин писал о нем: «Пока народные массы России и большинства славянских стран спали еще непробудным сном, пока в этих странах не было самостоятельных, массовых, демократических движений, шляхетское освободительное движение в Польше приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и всеевропейской» [* В. И. Ленин. Соч., т. 20, стр. 403.].

                                                                           * * *

    В дни восстания Александр II направил в западные губернии Михаила Муравьева. Остановив свой выбор на этом генерале, сенаторе и министре и предоставляя ему неограниченные полномочия, царь знал, что никто не сможет расправиться с восставшими так, как этот его престарелый сатрап.

    «Я, — заявлял Муравьев о себе, — не из тех Муравьевых, которых вешают. Я тот Муравьев, который вешает других».

    Так Муравьев-вешатель издевался над светлой памятью Сергея Муравьева-Апостола, декабриста, борца за свободу России, удавленного Николаем I.

    В звании генерал-губернатора Северо-Западного края — губерний Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской, Могилевской и Витебской — Муравьев прибыл в Вильно в середине 1863 года.

    Свое обещание «вешать других» Муравьев выполнил. Страшная память о его злодеяниях надолго сохранилась в Литве и Белоруссии. Три тысячи повстанцев было казнено полевыми судами.

    Карали не только тех, кого захватывали с оружием в руках. С лица земли сносились целые деревни, и жители этих деревень скопом угонялись в Сибирь.

    Кто-то из приближенных указал Муравьеву, что вместе с повстанцами ссылают старцев, ни в чем не повинных детей, обрекая их на верную гибель.

    — Что ж, — отвечал он,— быть может, не все они принимали участие в мятеже. Но это все равно! Все они не могли не сочувствовать мятежу.

    Из мест, недавно объятых восстанием, из тюремных замков и крепостей, обращенных в тюрьмы, двигались тысячи людей в арестантских халатах, с котомками за плечами. Окруженные жандармами с саблями наголо, шли они на восток, в неведомую даль, в Сибирь. Кого ждала забайкальская каторга, кого — ссылка навечно в глухую тайгу. Были здесь и зеленые юноши, с которыми власти обошлись «милостиво». В одежде рекрутов, забритые в солдаты, они шли на бессрочную царскую службу в сибирские батальоны...

                                                                ШТРАФНОЙ РЕКРУТ

    Яна Черского вывели за ворота витебской тюрьмы. Он увидел позади частокола штыков постаревшую мать и сестру Михалину. С рекрутской бескозыркой на бритой голове, неловко путаясь в полах шинели, юноша шагнул было к ним. Солдат-конвоир слегка ударил его прикладом:

    — В бричку!

    Мать подбежала к конвойному офицеру, умоляя передать сыну что-то зажатое ею в кулак. Седые волосы, страдание и мольба в широко раскрытых глазах женщины тронули тюремщика. Офицер оглянулся по сторонам и принял от нее крохотный холщевый мешочек.

     Что в нем? Что-то тяжелое. Видимо, золотые...

    Офицер заколебался. Это против инструкции. Но женщина зарыдала, протянула к нему руки, готовая вот-вот упасть на колени.

    Офицер недовольно оглянулся еще раз и пошел к бричке. В ней между двумя жандармами уже сидел царский рекрут Иван Черский.

    Из тюрьмы выводили новых арестантов, к воротам подъезжали новые брички с жандармами.

    Лошади тронули.

    — Прощай, Янек! — рыдая, вскрикнула Михалина.

    Последнее, что увидел в родном Витебске Черский, — мать без чувств на руках у сестры, две цепи солдат по сторонам улицы и вереницу громыхающих по кочковатой дороге повозок, таких же, как та, которая увозила теперь его самого.

    Пыльная дорога, верста за верстой, без конца и края, уходила в даль.

    Потянулись дни в пути, томительные, однообразные. От тряски с рассвета до поздней зари ныла спина, гудело в голове.

    Жандармы молчали. Нехотя, коротко отвечали на вопросы преступника-рекрута. Они строго соблюдали правила, установленные самим царем для ссыльных мятежников. Когда останавливались на ночлег в деревне, гнали прочь любопытных. Юноше запрещали подходить к местным жителям. На стоянках конвоиры следовали за ним по пятам, не раз принимались шарить в его карманах, сапогах, бескозырке.

    Стража головой отвечала за доставку царского пленника в место ссылки. Если бы рекрут заболел в пути, его полагалось отвезти в ближайший губернский город, в тюремный лазарет. При этом в строжайшую обязанность вменялось оставаться неотлучно у постели больного до его выздоровления или смерти. И если бы мятежник ушел от наказания в могилу, врачу надлежало удостоверить, что тут не было скрытого самоубийства, а следовательно, и преступного нерадения конвоиров.

    Переправились через Днепр.

    Много раз Черский спрашивал конвоиров, куда его везут. Они отмалчивались. Наконец, уступая его просьбам, показали пакет:

    «Тобольск. Главный Приказ о ссыльных».

    Еще в тюрьме узнал он решение полевого аудиториата: «в рядовые, в линейный сибирский батальон». Но в какой? Сибирь огромна, и сколько должно быть в ней таких батальонов! Ответ был заключен в желтой оболочке пакета за красными печатями.

    Тула... Рязань... Скоро подъедут к Волге. На обритой голове успела отрасти низенькая щетка белокурых волос. На впалых щеках, крутом подбородке темнеет намечающаяся бородка. Устало щурятся воспаленные глаза на незнакомый мир, мелькающий мимо возка нескончаемой панорамой.

    Словно и не был Ян Черский еще этой весною блестящим дворянским стипендиатом в треуголке, отороченной золотым галуном, с чеканным эфесом шпаги на боку!

    В институте не имел он себе равного в танцах. А музыка? Достаточно было ему прослушать однажды самую сложную мелодию, и он легко исполнял ее на фортепьяно. Одаренность и быстрая восприимчивость юноши поражали окружающих.

    А теперь уже ни к чему умение писать красками, прекрасное знание немецкого, французского, английского, латинского языков.

    Штрафной рекрут Иван Черский, из литвинов, бунтовщик против царя, сослан в Сибирь и будет отбывать бессрочную службу рядовым солдатом!

    Долгий путь истощил силы юноши. Денег у него не было. На шее висели в мешочке пять золотых монет, завернутых в записочку матери: «храни про черный день». Жандармы растратили выданные на его довольствие деньги и кормили с каждым днем все хуже. Он голодал. Тошнотно сосало под ложечкой, когда на больших стоянках конвоиров при нем угощали местные толстосумы и урядники.

     Гордость и сила воли помогали Черскому выносить лишения.

    Измученного, без кровинки в лице, доставили жандармы молодого мятежника в Тобольск.

                                                           ТОБОЛЬСК — ОМСК

    Небольшая тобольская губернская тюрьма не могла принять и одной трети следовавших туда арестантов. По слухам, их было восемнадцать тысяч человек. В места заключения обратили казармы. Но и это помогало мало. Поэтому мятежников в Тобольске не задерживали. Ночь-другую проводили они на грязных нарах — и снова в путь!

    Тех, кто был приговорен к каторге, заковывали в кандалы, а затем всех вместе с приговоренными к ссылке, штрафными рекрутами и водворяемыми на постоянное жительство в сельские местности Сибири гнали партиями в сторону Омска.

    Для Черского заканчивались месяцы одиночества. Он ждал теперь, когда сдадут его в Приказ и он присоединится к толпе ссыльных, заполнивших тюремный двор. Но раньше он должен узнать место своей службы в стрелковом батальоне.

    Его вызвали в канцелярию. Чиновник вспорол пальцем пакет и безразличной скороговоркой прочитал:

    —    Иван Дементьевич, он же Ян Доминикович Черский, дворянин из литвинов, отроду восемнадцати лет, веры римско-католической, по приговору Виленского полевого аудиториата направляется на бессрочную службу рядовым. Место назначения — Амурский линейный батальон в городе Благовещенске.

    Юноша побледнел. Благовещенск — это ведь близко к Тихому океану. А он сейчас на Иртыше. Между Тобольском и Благовещенском около шести тысяч верст... Он знал уже, что из Тобольска ссыльных гонят «пешим ходом».

    Слабость от голода и долгого пути подкосила ноги. Рекрут-арестант попятился к скамье и невольно сел.

    — Встать! — крикнул приказный.

    Его вывели во двор. Там окружили земляки, стали расспрашивать. Впервые за много месяцев слышал он голос участия. Но он молчал. «Амур, Амур...» — стучало молотком в голове.

    — Ивана Черского — в канцелярию.

    Черский снова вошел в здание и уже через пять минут спустился с крыльца обратно во двор. На изжелта бледных щеках малиновыми пятнами проступала краска. Шея рекрута освободилась от золотой ноши. А в пакете, сданном назавтра конвойному начальнику, среди прочих бумаг находилось оформленное по всем правилам направление Черского в первый Западно-сибирский линейный батальон — в город Омск.

    Ранним морозным утром выступила партия в сто человек, в ее составе — Черский. От Тобольска до Омска по тракту верст пятьсот. Много сел, больших и малых, лежит между ними. И по всему пути крестьянки выходили с хлебом, с молоком.

    — Испей, поешь! — нараспев говорили они ссыльным. Конвойные отворачивались, словно не видя.

    Молодая крестьянка, улучив минуту, протянула Черскому ломоть белого хлеба. Он смутился.

    — Бери, парень, не отравишься, — сказала она, глядя на арестованного добрыми глазами.

    Впервые, должно быть, было такое в роду Черских — юноша взял подаяние.

    Так было всю долгую дорогу — крестьяне кормили ссыльных. Изредка на пути появлялись представители деревенской власти, сельские богатеи, жирные, напомаженные лампадным маслом. Они корили женщин:

    — Куда вы суетесь! Ведь это смутьяны! И веры-то они не нашей.

    Но женщины их не слушали.

    Постепенно, шагая по тракту, Черский начинал постигать важную теперь для него истину — народная Россия не была ему враждебна. Кровавый разгул муравьевщины на Литве, бездушную жестокость жандармов, лихоимство канцелярских все это он узнал, испытал на себе, но никто не мог рассказать ему о том, что простые люди из народа не питали к нему и его товарищам ни злобы, ни чувства национальной розни.

    А из сибиряков каждый второй наверняка был потомком штрафного, угнанного когда-то за Урал за старую веру, за непокорность помещику или за побег от страшной, бессрочной солдатчины. Как было тут не проявиться сочувствию!

    На полпути к Омску, в Абацкой, что на Ишиме, партия остановилась на дневной отдых. Здесь Черский ближе познакомился с одним из ссыльных, который привлек его внимание с самого выхода из Тобольска. То был крепыш лет тридцати высокий, красивый, с пышными усами. Фамилия его была Чекановский.

    Чекановекий в пути обычно что-то насвистывал, добродушно шутил. «Вот здоровяк, — восхищался, глядя на него Черский, — ему все нипочем!»

    Вскоре Черский узнал, что перед ним страстный натуралист. Навлекая на себя окрики конвойных, Чекановский часто выбегал из строя для того, чтобы подобрать с земли какие-то камешки, куски коры, каких-то червяков... Он собирал коллекции в совершенно новом для него, богатом находками месте. Чекановский и другой ссыльный, видно — близкий ему друг, тащили на себе мешки, в которые и складывали свои находки. На привале Чекановский извлекал из-за голенища тяжелого сапога лупу и пристально рассматривал свою добычу. Кое-что выбрасывал, но на дне мешка неизменно оседала всякая всячина.

    Черского очень занимала лупа. Он подошел к Чекановскому, чтобы лучше ее разглядеть, и увидал кусок стекла странной формы.

    Оказалось, что на долгом пешем пути от Киева Чекановский подобрал толстое донце от разбитого графина и отшлифовал его о камень. Чекановский был в восторг от своей лупы. Он не променяет ее, заявлял он, смеясь, на лучший французский микроскоп.

    Когда подходили к Омску, Черский знал уже прошлое Чекановского. Александр Чекановский был сыном безземельного шляхтича, арендатора на Подолии. Отец настоял, чтобы он стал врачом. Но душа его не лежала к медицине. Его увлекали естественные науки и всего больше — геология.

    С великим трудом собрал Чекановский сотню рублей и отправился в Дерпт слушать курс геологии Ездил на остров Эзель, изучал силурийские известняки. «Одним словом, был по-настоящему счастлив», — добавлял Чекановский. Но курса не удалось кончить — отец разорился. Пришлось все бросить, надо было думать о помощи семье. Как будто, и удача привалила — телеграфная компания предложила службу в Индии. Поработать в Азии — мечта каждого геолога.

    — Вот я и попал в Азию, закончил Чекановский с горечью, — да только по Сибирскому тракту!..

                                                           ЛИНЕЙНЫЙ БАТАЛЬОН

    Стоя на часах у медной пушки, солдат Черский блуждает взором по степи, подступившей к широкой глади Иртыша. Ни одной деревни, ни единого деревца до самого горизонта. Изредка к берегу реки подскачет ватажка киргизов на мохнатых лошадках, чтобы через минуту растаять в полыхающем зное.

    Когда подолгу глядишь на пустынную равнину, сердце наполняется безотчетной грустью.

    Скучный вид и у города, видного часовому с крепостного вала как на ладони. Просторная площадь, широкие пыльные улицы. Несколько громад из кирпича — кадетский корпус, дворец генерал-губернатора, войсковое правление, тюремный замок. А вокруг них — тысячи две унылых деревянных домов.

   В Омске, столице Западной Сибири, «двадцать тысяч жителей. Наполовину это военные и чиновники с их семьями. Гарнизон здесь огромный, поэтому Омск имеет вид военного лагеря на краю иртышских степей.

    В центре города — старинная крепость. За земляным валом в беспорядке теснятся канцелярии, интендантские склады, казармы, гауптвахта, церковь.

    В одном углу крепости, позади высоко поднятого частокола, — каторжная казарма. Черский не раз бывал здесь в карауле. Грязь, копоть, промозглая сырость. Зарешеченные двери, за ними нары. Это Мертвый дом, оставленный Достоевским десять лет назад, — пожалуй, наибольшая «достопримечательность» Омска, получившая такую печальную славу.

    Достоевский писал:

    «Тут был свои особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо-мертвый дом, жизнь — как нигде, и люди особенные».

    «Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба, да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживают часовые...»

    Взад и вперед ходил теперь по крепостному валу часовой Черский. Он сторожил заключенных. Но и сам он лишен был свободы и сам отбывал тяжелую кару.

    В войсках тогда только что отменили телесные наказания. Но в далекой от столицы Сибири новые порядки прививались туго. Унтеры здесь следовали старому правилу: девять забей — десятого выучи.

    Правда, уже нельзя было непокорного солдата провести сквозь строй, забить насмерть палками. Но и теперь фельдфебель легко мог обратить жизнь солдата в настоящий ад.

    На учебном плацу Черский тянулся изо всех сил. После многократного выполнения ружейных приемов, бесконечных приседаний, перебежек долго дрожали колени и кололо сердце. Стоило опоздать хоть на долю секунды в предписанном железном ритме движений — следовала отборная ругань, сокрушительная зуботычина. Случалось, что Черский без сил падал ничком на землю.

    Но в казарме не было места для жалоб. Не одолеешь муштры, попадешь на кладбище!

    «Я должен выдержать... Я должен справиться!» — говорил себе юноша. «Я должен»... это требование к себе как бы стало его девизом.

    Через год Черский был уже «примерным солдатом» и получил первую нашивку на рукав.

    Какое-то высокое превосходительство, объезжая сибирские гарнизоны, пожаловало в Омск. Построили линейный батальон. Загремел оркестр, и генерал начал смотр.

    — Выправка красива... шаг верен... марш весьма хорош, — бросал довольный генерал, чуть повернувшись в седле к адъютанту. Тот записывал для приказа. Командир батальона, подполковник Аммонд, держась поодаль, настороженно ловил лестные оценки.

    Батальон проходил церемониальным маршем мимо генерала. Впереди вытянутой в струнку шеренги — Черский. Он шел, четко отбивая шаг, высоко вскидывая носок.

    — Каков молодец! — восхитился генерал, — должно из ваших волгарей. Волгаря сразу видно.

    Аммонд тянул своего коня поближе:

    — Смею доложить — из штрафных рекрут!.. Из ссыльных по шестьдесят третьему году!

    — Гм... — промычал его высокопревосходительство. На лице изобразилось неудовольствие.

    — По чарке водки... — буркнул он адъютанту и дернул за узду. Смотр потерял для него интерес.

                                                        ОФИЦЕРСКОЕ СОБРАНИЕ

    Батальонный командир подполковник «старательного» солдата. А когда узнал, что Черский воспитан в дворянском институте, хорошо говорит по-французски, — начал выказывать ему явное расположение. Черского освободили от тяжелых работ, часто давали наряды в канцелярию, увольняли в город. Можно было отдохнуть, оглядеться вокруг.

    Рослого, недурного собой солдата приглашали на танцы в купеческие дома. Стесняла поношенная казенная одежда. Грубые сапоги, заплатанные штаны, протертые локти. Юноша замечал на себе сострадательные взгляды девиц. Из дома присылать денег не могли — имение конфисковали. Обнищавшая мать переехала к дочери, вышедшей замуж.

    Подполковник Аммонд направил Черского в офицерское собрание Там, рядом с буфетом и биллиардной, находилась библиотека, правда, небольшая, всего только с двумя сотнями книг.

    Из членов собрания мало кто заглядывал сюда. Офицеры батальона большей частью произведенные из унтеров за выслугу лет, едва умели читать. Окончивших кадетский корпус насчитывались единицы.

    Аммонд приказал Черскому привести в порядок книги и поручил ему заведовать этой небольшой библиотекой. В ней были преимущественно книги по военным наукам и естествознанию.

    В Виленском дворянском институте наукам о природе почти не уделялось внимания. Читая теперь в часы дежурств книги по биологии, физике, медицине, Черский проникал в незнакомые ему области человеческого знания.

    Огромное впечатление произвела на него книга Дарвина «О происхождении видов», только что впервые вышедшая в свет в русском переводе.

    Книги, казалось, пробудили юношу от умственного оцепенения, в которое погрузили его жизненные бедствия и казарменная муштра. Вслед за «Происхождением видов» Черский проглотил как увлекательную повесть два томика «Путешествия на корабле „Бигль” вокруг света». С жадным интересом прочел он трактат по физике Тиндаля «Теплота как род движения».

    В библиотеке на полке валялась в пыли забытая полевая подзорная труба. Черский, с позволения начальства, вынес ее на балкон, укрепил на самодельном штативе и обратил в телескоп. По курсу астрономии он изучал небосвод, а любопытствующим офицерам показывал фазы Венеры, кольца Сатурна и кратеры на луне.

    Но очень быстро интересы Черского сосредоточились на геологии. Вполне возможно, что решающую роль сыграла оказавшаяся случайно в библиотеке увлекательная книга петербургского профессора Степана Куторги «Естественная история земной коры». Многие ученики Куторги стали видными геологами. И неудивительно, если именно под влиянием этой книги определился дальнейший жизненный путь Черского.

    Черский проштудировал все, что было у него под рукой о земной коре: «Основы геологии» Ляйеля, «Курс геологии» Леваковского, несколько уже устаревшее к тому времени капитальное «Руководство к геогнозии» Соколова с прекрасным атласом.

    Чтение этих книг должно было заменить юноше ту высшую специальную школу, какую обычно проходит образованный геолог. А ведь лет через десять Черский стал первоклассным геологом, умевшим разрешать сложные и спорные вопросы, относящиеся к определению геологического возраста породы или к геологическому строению местности. Больше того, он стал и пролагателем новых путей в науке.

    Естественно возникает вопрос — как формировался научный багаж этого ученого? Ведь геология — наука сугубо опытная и прикладная. Подобно медицине или, скажем, любой технологии, она требует долгой и специальной учебы. Несколько книг, как бы хорошо они ни были написаны, могут лишь возбудить интерес к такой отрасли знания, дать общее представление о ней, но, конечно, не в состоянии заменить специальной школы.

    В высшей школе, наряду со слушанием лекций, начинается, обычно уже с первого года, работа в музее, где учащийся воочию видит разрезы разных пластов земной коры и образцы горных пород. В минералогическом кабинете он знакомится с главными из двух тысяч минералов, изучает их основные отличительные свойства — цвет, блеск, спайность, твердость. В палеонтологическом кабинете будущий геолог шаг за шагом знакомится со всем многообразием ископаемых животных и растений. А затем начинаются первые полевые работы под постоянным наблюдением руководителя.

    Только после пятилетней подготовки студент приступает к самостоятельной деятельности.

    Черский был самоучкой в той области, где самообразование дается всего труднее. Это требовало от него поистине железного упорства, колоссального напряжения мысли, памяти и воображения.

    По совету известного географа Г. Н. Потанина, жившего в то время в Омске, Черский изучал окрестности города в геологическом отношении. Правда, равнины, окружающие Омск, — неблагодарное место для такого рода занятий. Но и тут, особенно на обнажениях на берегах Иртыша, можно при удаче найти что-либо действительно новое и интересное. Ведь в этих местах геологи почти еще не работали.

    Получая увольнение из батальона, Черский сделал несколько экскурсий вниз по Иртышу до деревни Захламиной — в девяти верстах от города, и вверх до деревни Черемуховой — в пятнадцати верстах от города. В обрывах берегов он искал ископаемые раковины и кости животных.

    Затем, расширив эту программу, Черский включил в нее исследования вдоль русла реки Оми.

    Теперь все свое свободное время он рылся в обнажениях. Под растительным слоем лежал пласт светло-желтого суглинка, богатого известью, испещренного блестками слюды.

    Сначала поиски не дали ничего интересного. Но настойчивость привела, наконец, солдата-геолога к настоящему кладу. Во рву близ загородной рощи оказалось целое кладбище раковин, здесь же нашел он несколько позвонков скелета какого-то вымершего животного.

    Все свои находки Черский нес в офицерское собрание. Постепенно там образовался своеобразный палеонтологический музей.

    У геолога-любителя возникла мысль послать собранную коллекцию хорошо сохранившихся раковин в Московский университет для определения их научной ценности. В Москву уезжал казачий офицер. Через него Черский и переслал коллекцию.

    Юноша погрузился в заманчивые мечтания. Ему, безвестному солдату, скоро ответят из университета по поводу его научных изысканий! Не покидало ощущение чего-то необыкновенного и очень приятного, случившегося в его жизни.

    Через три месяца прибыло казенное письмо с коротким ответом: присланная коллекция по исследованию оказалась содержащей раковины, давно известные для Западной Сибири и поэтому не представляющие научного интереса.

    Было от чего приуныть! Зачем только отослал он коллекции в Москву! Теперь многие узнали о его работах, его расспрашивали офицеры, городские знакомые. Всем приходилось отвечать одно и то же — находки не имеют никакой научной ценности.

    Но Черский недолго унывал. Если отосланные им раковины не представляют научного интереса, то это отнюдь не значит, что поиски надо вовсе прекратить. И он упорно продолжал свои исследования, проводя все свободное время в ярах вокруг Омска.

    Черский составил карты и профили обнажений пород Иртыша и Оми, сам старался по учебникам определить кости и раковины, какие ему удавалось извлечь из обрывов.

    Всего больше геолог-самоучка страдал от недостатка книг. С трудом убедил он начальство пополнить библиотеку офицерского собрания десятком новых изданий. Кое-что новое раздобыл в городе. Но как мучительно было узнавать по объявлениям на последних страницах журналов о выходящих в Петербурге монографиях, учебниках по исторической геологии, минералогии, палеонтологии — и не иметь к этим сокровищам доступа!

                                                                      БОЛЕЗНЬ

    Шел 1867 год. Уже больше трех лет молодой Черский нес батальонную службу. На учебном плацу был он по-прежнему подтянутым, строгим к себе и точным. Ротный командир ставил его в пример другим.

    Нелегко это давалось. Порой охватывала предательская слабость, кружилась голова, из носу шла кровь. Ночью, лежа на койке, Черский подолгу не мог заснуть, болело сердце.

    Надвигалось что-то тяжелое, то, чего он не мог преодолеть силою своей воли,— болезнь.

    Солдат обратился к батальонному врачу. Тот выслушал грудь, велел показать язык, заглянул в горло, пощупал .мускулы:

    — Здоров, братец!

    В батальон вместо Аммонда прибыл новый командир. Перемену начальства сразу почувствовал на себе штрафной солдат Черский. Пошли строгости. Черский должен был оставить книги, не мог больше копаться в омском суглинке. Из казармы увольняли редко, на час-два. Только и хватало времени, чтобы навестить кого-нибудь в городе.

    Как раз в этот трудный период пришла большая радость. Черского вызвали как-то в ротную канцелярию и передали конверт, присланный с вестовым. Дрожащими пальцами извлек Черский из конверта записку. В ней оказалось приглашение фельдфебелю Черскому навестить академика Александра Федоровича Миддендорфа, прибывшего из столицы.

    Академик Миддендорф, прославленный ученый, путешественник по Сибири, летом 1868 года приехал в Западную Сибирь, чтобы исследовать Барабинские степи. В Омске до него дошли рассказы о солдате, который добывал ракушки из яров в окрестностях города. Естественно, что эти находки заинтересовали ученого.

    ...Черский разложил на столе перед Миддендорфом лучшие экземпляры своих раковин. Тот пристально рассмотрел каждую из них. Черский, затаив дыхание, ждал, что скажет о его находках знаменитый ученый. Неужели они ничего не стоят и все его труды напрасны!

    Миддендорф прочел письмо из Московского университета и пожал плечами.

    — Может быть, в Москву были отосланы другие виды?

    — Нет, эти...

    — Ну, вот что, молодой человек, — сказал Миддендорф, — я не специалист по моллюскам и могу, разумеется, ошибиться. Но кажется мне, что раковины эти принадлежат пресноводным моллюскам. Особенно интересны вот эти. Если только я не ошибаюсь и это действительно раковины пресноводных, то вы обогатили науку ценным открытием. Мы всегда считали, что равнина, на которой стоит Омск, была в геологическом прошлом покрыта морем, соединявшим Ледовитый океан с морями Аральским, Каспийским и Средиземным. Если же эти раковины принадлежат пресноводным видам, от такого взгляда придется отказаться. В таком случае придется допустить былое существование здесь, на омской равнине, не соленого моря, а большого пресноводного бассейна.

    Слова Миддендорфа глубоко взволновали Черского. Как сквозь сон, отвечал он на расспросы академика о научных занятиях, о службе.

    Миддендорф взял раковины, чтобы отослать их на определение известному конхиологу, профессору Мартенсу. Он отпустил Черского со словами:

    — Я напишу вам о результате. Думаю, письмо подтвердит мое предположение и будет, таким образом, — добавил с улыбкой ученый, — поздравительным.

    И как раз в это лето 1868 года, когда Черский получил первое признание своих трудов на поприще науки, здоровье его резко ухудшилось.

    По утрам, на побудке, стоило быстро вскочить с койки — головокружение валило с ног. Никакими усилиями не мог теперь Черский справиться с одолевавшей болезнью.

    Больного отправили в госпиталь.

    Но врачи не видели оснований держать его там. Градусник показывал нормальную температуру. Никаких видимых признаков болезни. Вот разве сердце? Но действительно ли оно нездорово? Нет ли тут...

    Черского заподозрили в симуляции. Должно быть, он глотает снадобья, расстраивающие работу сердца. Палатный врач приказал санитару следить за каждым шагом больного.

    Обращение персонала, и без того суровое, стало с ним подчеркнуто грубым.

    Черскому было 23 года. Скованный болезнью, отданный на глумление невежественным лекарям — что мог он сделать? Как быть ему теперь?

    Прошло две недели этого лечения подозрениями и слежкой, без лекарств и без врачебного ухода. Как только больному показалось, что он в силах подняться на ноги, он немедленно попросил отправить его обратно в батальон, но через короткое время вновь оказался в госпитальной палате.

    Несколько месяцев Черский кочевал между казармой и госпиталем. Такое положение могло окончиться для него военным судом и каторжными работами. Но в госпиталь прибыл новый врач, в студенческие годы много поработавший в клинике нервных болезней.

    Он круто изменил режим больного — приказал прекратить слежку, распушил санитара за плохой уход, прописал успокаивающие средства и принялся внимательно наблюдать за больным.

    Прошло немного времени, и картина стала для него ясна — Черский страдал тяжелым поражением нервной системы, сопровождаемым расстройством кровообращения. Больного следовало признать негодным к военной службе.

                                                                            УВОЛЕН

    В один из весенних дней 1869 года Черский вышел из ворот казармы, чтобы больше никогда уже туда не возвращаться. Из цейхгауза ему выдали подобие мундира без погон, фуражку со следом снятой кокарды, разбитые сапоги. В этих обносках вступил он в «гражданскую» жизнь.

    Теперь он стал ссыльным, обязанным проживать в Омске. Строжайше запрещалось покидать место ссылки без особого на то разрешения генерал-губернатора.

    С той минуты, как он стал «вольным», он должен был жить на 7 копеек суточного довольствия. Чтобы снять угол в самой жалкой лачуге и кормиться хотя бы впроголодь, двух рублей в месяц никак не могло хватить. А возможностей пополнить казенный паек было не так уж много. Он нашел все же заработок: стал приходящим учителем в купеческих домах. Маменькиных сынков и дочек обучал французскому языку, игре на фортепьяно, а больше всего — бальным танцам.

    Трудное это было испытание для молодого человека. Про эту полосу своей жизни Черский вспоминал всегда с горькой иронией. Одетый, как таежный бродяга, топая сапожищами, обучал он купеческих девиц разным вальсам и краковякам. А сам думал, предложат ли ему после танцевальных трудов ужин.

    Поздно вечером учитель возвращался к себе на ночлег в хибарку на окраине города. Начиналась вторая, настоящая жизнь. При свете огарка принимался он за чтение до утренней зари.

    С не знающей устали любознательностью Черский настойчиво расширял свои знания. Лечивший его врач оказался прекрасно образованным и к тому же сердечным человеком. Еще в госпитале, узнав о научных занятиях солдата, он предложил ему свою библиотеку; там было несколько новых книг по зоологии, анатомии, ботанике. Он разрешил Черскому присутствовать при вскрытии трупов в городской больнице. Врач-прозектор, по просьбе своего необычного ассистента, обратил судебно-медицинские вскрытия в уроки анатомии. Вскрытия производились часто, и Черский стал фактическим помощником прозектора.

    Занятия в анатомическом покое открыли юноше область остеологии [* Учение о когтях животных.], в которой он в дальнейшем занял столь выдающееся место.

    По-прежнему Черский, иногда по целым дням, изучал рыхлые слои песка и гравия около крепости или копался в береговых откосах Иртыша.

    Несколько раз попадались ему эмалевые обломки, похожие на части коренных зубов лошади. Наконец, выпала большая удача: в нетронутом пласте постплиоценового возраста Черский нашел шейный позвонок животного, настолько хорошо сохранившийся, что не мог вызвать сомнений, — это был позвонок лошади. Он держал в руках доказательство того, что лошадь водилась в Западной Сибири с времен, когда ее населяли еще мамонты и носороги. Отпадала, следовательно, теория о переселении этого животного из Европы.

    Наряду с костями Черский продолжал усердно собирать раковины. Все, что казалось интересным, он посылал в Петербург, в Академию Наук, Миддендорфу.

    После полутора лет «вольной», хотя и полуголодной жизни в Омске молодой ссыльный решил обратиться к петербургским властям с прошением: он пять лет прослужил в войсках, служил с отличием и заболел на службе. Черский просил о разрешении переехать в Казань и сдавать приемные экзамены в Казанский университет.

    Время для такого ходатайства было самое неудачное: как раз в эту пору в университетских центрах среди студентов с новой силой забурлило подпольное революционное движение. Для царского чиновника, рассматривавшего просьбу Черского, ничего привлекательного не могла, разумеется, представлять собой фигура ссыльного в студенческой форме.

    Ответ не заставил себя долго ждать: ему отказали.

                                                 ГЕОГРАФИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО

    Осенью 1871 года Черский был вызван Сибирским отделом Русского Географического общества в Иркутск. Об этом городе уже давно мечтал молодой Черский. В Иркутске находился единственный в те годы на огромном пространстве от Урала до Тихого океана очаг культуры — Отдел Географического общества.

    То что он, солдат-самоучка, пытался сделать в области геологии в Омске в одиночку, там, у Байкала, делала дружная группа объединенных Отделом горячо преданных науке людей. Черский хорошо знал об их трудах и, потеряв окончательно надежду на учебу в Казанском университете, не раз возвращался мыслями к Отделу Географического общества в Иркутске, его библиотеке, музею, к иркутским исследователям природы и путешественникам.

    Но как ему, ссыльному, приписанному к Омску, добраться до Иркутска. И кто знает его там? Кому какое дело до его работ?

    Но оказалось, о нем там знали и за его геологическими опытами следили! Может быть, сообщил о нем академик Миддендорф или бывавший в Сибири академик Шмидт. Возможно, помнил о юноше и похлопотал за него Чекановский.

    Как бы то ни было, Сибирский отдел получил от властей разрешение на переезд ссыльного Черского в столицу Восточной Сибири — Иркутск.

    Иркутск, в недавнем прошлом небольшая крепость в таежных прибайкальских дебрях, стал уже значительным центром.

    До середины прошлого века жизнь иркутского обывателя текла однообразно и сонно. Как рассказывает историк города [* В. Сукачев. «Иркутск». М., 1891.], «все сводилось только к интересам брюха... Все добывали, по мере сил своих и ловкости, кусок хлеба, потом ели этот кусок, спали, женились, посягали и пили...»

    Резко преобразился Иркутск в шестидесятые годы, когда в приленской тайге, на Олекме и Витиме, развернулась добыча золота. В 1851 году его намыли в тех местах всего два пуда, а в 1860 году — уже около двухсот пудов; в семидесятых годах намывали в среднем шестьсот — девятьсот пудов ежегодно.

    Иркутск сразу обратился в центр шумной, азартной, торопливой жизни.

    Крупные состояния составлялись в несколько месяцев, если «повезло» — удалось напасть на богатую жилу или россыпь.

    Ссыльный Черский, вынужденный беречь каждый грош, оказался в городе, который заполонили золотопромышленники, поставщики, подрядчики. Все здесь было втридорога, изысканные столичные кушания и вина потреблялись в этом «городе золотых миражей» в неимоверных количествах. «Катеньками» (сотенными) швырялись, словно медными пятаками.

    В купеческих домах и клубах шла тысячная карточная игра. В театре, в Интендантском саду гремела музыка, беспрерывно задавались балы, маскарады.

    Но существовала в Иркутске и другая жизнь. Иркутск был в те годы очагом знаний и просвещения для всей огромной Сибири с ее четырьмя миллионами населения. В Сибири тогда не было ни железной дороги, ни газет, ни высшей школы. Тем большее значение имело замечательное научное учреждение — Сибирский отдел Русского Географического общества.

    Созданное в Петербурге в 1845 году Русское Географическое общество с самого начала своей деятельности уделяло много внимания Сибири.

    А. Ф. Миддендорф незадолго до того совершил свое замечательное путешествие по Сибири, обследовал обширные пространства Дальнего Востока, области вдоль Амура и по тихоокеанскому берегу.

    Огромные неосвоенные пространства Сибири требовали научных исследований большого масштаба. Чтобы удобнее было осуществить на далекой окраине экспедиции и научные работы, решили учредить Сибирский отдел Общества в Иркутске.

    В 1851 году состоялось торжественное открытие Отдела в просторном особняке, построенном из кедровых бревен, на одной из центральных улиц города.

    В известной пятилетней Сибирской экспедиции Русского Географического общества 1854-1858 годов Сибирский отдел сыграл очень большую роль.

    За несколько десятилетий до того для изучения Сибири многое сделали ссыльные декабристы. Сосланные на заводы и рудники Восточной Сибири, они к тридцатым годам получили разрешение на проживание в Иркутске и содействовали просвещению города и всего края. Муравьевы, Трубецкие, Волконские, Якубович, Поджио, Борисовы, Завалишин оставили здесь навсегда о себе добрую память.

    И в дальнейшем ученые из ссыльных много содействовали познанию восточных окраин России.

    Особую группу исследователей составили изгнанники 1863 года — Чекановский, Дыбовский, Витковский, Гартунг и многие другие.

    Первостепенная заслуга Сибирского отдела перед Россией и русской наукой состоит в том, что он сумел стать центром, который объединил в общем деле многочисленных ученых, путешественников, естествоиспытателей. Тут были и коренные сибиряки, и наезжие из Европейской России, и политические ссыльные из разных губерний, и немногочисленные тогда интеллигентные представители малых народностей Сибири.

    В пятидесятых годах здесь осуществил выдающиеся работы по геологии Сибири Петр Кропоткин — географ и геолог. Его учеником и спутником в сибирских экспедициях был Иван Поляков, забайкальский казак, а впоследствии известный ученый — зоолог и путешественник. В работах Отдела принимали участие знаменитый русский революционер, ссыльный Петрашевский и высланный из России в Сибирь «на родину» русский историк, сын сибирского дьячка и бурятки, профессор Афанасий Щапов.

    Все эти люди делали большое, важное для государства и русской науки дело — изучали еще никем не изведанную, огромную и богатейшую по своим природным ресурсам страну.

    Ко времени приезда Черского в Иркутск деятельность Отдела стала весьма оживленной. Энергичные председатели и правители дел сумели создать Отделу большую популярность. Маленький зал особняка не мог вместить всех, желавших слушать доклады, которые читали здесь, для широкой публики.

    При встрече с Чекановским Черский с трудом узнал спутника по этапу из Тобольска в Омск. Куда девалась прежняя жизнерадостность, привлекавшая к этому человеку всех ему близких? Теперь, он был молчалив, угрюм. Только временами Чекановский оживлялся и тогда говорил стремительно, горячо, глаза загорались воодушевлением. Он захватывающе интересно, рассказывал о своих работах, экспедициях, планах. А затем вдруг снова умолкал и замыкался в себе.

    Черскому рассказали, что после перенесенного на этапе тифа Чекановский заболел тяжелой, неизлечимой формой душевного расстройства.

 

    Но ни болезнь, ни долгие лишения не ослабили в Чекановском интереса к естествознанию. И когда академик Шмидт разыскал своего бывшего ученика и сподвижника в Братском остроге, тот показал ему прекрасно подобранные геологические коллекции и гербарии. Шмидт и добился в Петербурге разрешения Чекановскому переехать в Иркутск для работы в Отделе Географического общества.

    Здесь Александр Лаврентьевич Чекановский развернул с 1869 года геологические работы, привлекшие внимание русских и зарубежных ученых. Он первый произвел систематическое исследование южной части Иркутской губернии и гор Прибайкалья. Эту большую работу Чекановский выполнил с таким успехом, что удостоился золотой медали Академии Наук и сразу занял видное место среди русских геологов.

    Чекановский и приютил у себя на первых порах Черского. Он представил Черского правителю дел Отдела Арсению Федоровичу Усольцеву, подполковнику корпуса топографов. Усольцев — говорун, хлопотун, вечно занятый проектами новых экспедиций, вкладывал всю душу в преуспеяние Сибирского отдела. Принял он Черского запросто, радушно:

    — Нашего полку прибыло!

    Библиотека? Музей? Конечно, Иван Дементьевич сможет пользоваться и тем, и другим. Пусть поосмотрится, подумает, чем он хотел бы заняться. Можно бы помочь Александру Лаврентьевичу. Александр Лаврентьевич ведь уже давно на него рассчитывает. А насчет устройства в Отделе — у него, Усольцева, есть кое-какие виды...

    Начались занятия с Чекановским. Многое надо было наверстать, накопившиеся разрозненные знания связать воедино, дополнить, во многом разобраться.

    Чекановский оказался прекрасным учителем. Он быстро подметил недюжинные способности молодого товарища и не жалел на его просвещение ни времени, ни сил.

    Но скоро были истрачены несколько десятков рублей, сбереженных в Омске, и перед Черским возник жгучий вопрос — о хлебе насущном. Помог Усольцев. В Отделе оставались свободными должности писаря, библиотекаря и консерватора музея. Усольцев предложил совместить все три в одном лице:

    — Господин Черский, — докладывал Усольцев общему собранию Отдела, — уже обработал научным образом коллекцию скелетов и костей млекопитающих животных в нашем музее и составил при этом особый каталог. Кроме исполнения обязанностей консерватора и библиотекаря, он будет заниматься перепискою текущих бумаг, а также знакомить посетителей музея с имеющимися в нем коллекциями. Оклад жалования ему назначается в триста рублей в год.

    Общее собрание приняло предложение правителя дел. После семи копеек суточных — двадцать пять рублей в месяц — целое богатство!

                                                            К ВЫСОТАМ НАУКИ

    Наконец-то мог Черский устроить свою жизнь так, как ему хотелось! Исчезла каждодневная тревога о куске хлеба.

    Свое существование двадцатисемилетний молодой человек наладил по программе, казавшейся ему идеальной: работать шестнадцать часов в сутки, спать семь часов, остающийся час тратить на еду и прогулку по городу.

    За речкой Ушаковкой, в Знаменском предместье была «гостиница» в пять комнат, которую содержала вдова иркутского прасола. Оставшись после смерти мужа без всяких средств с двумя дочерьми на руках, эта женщина кормилась тем, что сдавала свои комнаты и обслуживала с десяток жильцов.

    Черский снял у вдовы маленькую комнату. Его не очень заботило, что в комнате мало света: здесь придется только спать, с утра до вечера он находился в Отделе, там он проводил все воскресенья и все праздники.

    Все же, когда постоялец возвращался в «гостиницу», его всякий раз трогало внимание чужих ему людей: комната убрана, уют и опрятность во всем, сапоги и одежда почищены. Обед готовили, сообразуясь с его вкусами. Все это напоминало что-то давно забытое, оставленное где-то далеко, — его детство, юность.

    Восемь лет тяжелых испытаний не могли не отразиться на Черском. Он превратился в молчаливого, замкнутого человека. Но когда хозяйка, дородная сибирская казачка, спрашивала певучим своим голосом: «Как почивали, Иван Дементьевич?» или предостерегала: «Кутайтесь покрепче, на дворе стужа лютая!», — Черский на миг как-то оттаивал. Внимание этой посторонней ему женщины грело, как материнская ласка. Обе хозяйские дочки изо всех сил старались ему услужить. Старшая, Мавра, двенадцати лет, с пытливым вниманием следила за тем, как ведет себя новый жилец. Ее занимали странные повадки постояльца. Он обедал, явно не замечая, что ест, и при этом не отрывал глаз от книги, лежащей тут же на столе.

    Младшая, десятилетняя Ольга, миловидная хохотунья, надоедала просьбами показать ей картинки. Черский брал из библиотеки журналы и показывал детям иллюстрации. Девочки были неграмотные. Он обещал научить их читать.

    Весной 1872 года Черский получил письмо из Петербурга от академика Миддендорфа. То было обещанное уведомление. Омские раковины после исследования оказались в самом деле пресноводными видами. Научное значение находки подтвердилось полностью.

    В Отделе решили опубликовать отчет об омских экскурсиях Черского. В мае журнал «Известия Сибирского отдела Географического общества» напечатал «Очерк геогностического строения г. Омска». Этим очерком открылась длинная серия печатных трудов Черского в журнале. В течение тринадцати лет почти ни один номер не выходил без его статьи или заметки.

    Печатные труды Черского всегда были результатом или, лучше сказать, подведением итогов его больших полевых и камеральных работ.

    На первых порах Иван Дементьевич занялся научной обработкой коллекций музея. Там было много костей млекопитающих. Черский подверг их углубленному изучению. Он пишет в «Известиях» о зубной системе соболя, лисицы, ласки, горностая, хорька, о межтеменной кости белки.

    Раздвигая рамки своих чисто остеологических интересов, Черский затрагивает область общей зоологии и палеонтологии. Изучает даурского цокора, пятнистого оленя, пишет об ископаемых остатках первобытного быка, северной антилопы — сайги.

    Черский изучает всю доступную в Иркутске литературу и применяет в своей работе только что почерпнутые из книг знания.

    Иначе протекают геологические работы Ивана Дементьевича. Здесь у начинающего ученого превосходный руководитель — Чекановский. Он вводит Черского в детали своих больших исследований, показывает свои геологические карты, зарисовки разрезов, образцы пород.

    Весной 1873 года Чекановский намеревался оставить Иркутск, чтобы возглавить экспедицию, направляемую Академией Наук на Нижнюю Тунгуску и Оленек. Он рекомендовал Отделу Черского как достаточно подготовленного продолжателя его работ по изучению горной части Иркутской губернии.

    Сибирский отдел Географического общества умел ценить способных людей, доверял тем, в ком видел горячее стремление к научной деятельности, и поэтому принял предложение Чекановского. Черского решили освободить на летнее время от работ в музее и командировать в область отрогов пограничного с Китаем Восточного Саяна, в Тункинские и Китойские гольцы. Ему было поручено произвести детальные геологические исследования. Помощником Черского назначили Николая Гартунга, друга Чекановского. В обязанности Гартунга входило составление коллекций растений и насекомых, а также выполнение химических анализов горных пород.

    В середине мая 1873 года Черский с двумя сотнями рублей казенных денег покинул Иркутск. С ним было несколько рабочих. Гартунг должен был присоединиться к Черскому позже, в пути.

    Это была первая самостоятельная экспедиция Черского. Сбылись самые сокровенные мечты ссыльного-самоучки.

    Иван Дементьевич начал с обследования южного склона Тункинских гольцов.

    В начале июня он встретил Гартунга. Поднимаясь вверх по реке Саган-Угун, они вместе перевалили через Тункинские альпы и вышли на их северный склон. Затем исследователи спустились в долину реки Китой, переправились через нее, углубились в Китойские альпы и достигли верховьев реки Китой. Отсюда они предприняли экскурсию по реке Хонгол-дой, в Тункинские альпы, и далее по реке Ушаринга вышли в верховья реки Иркут; здесь снова перешли через Китойские альпы.

    Черский был поистине неутомим. Люди устали, лошади измучены, Гартунг ворчит. Надо бы устроить передышку. А Иван Дементьевич, отклоняясь от первоначально принятого маршрута, то и дело уводит людей в сторону, туда, где, как ему кажется, могут быть интересные находки.

    Откуда только берутся силы у Черского? На подъемах он тяжело дышит, как человек с больным сердцем. Гартунг добродушно подтрунивает насчет «больших запасов мускульной силы, возведенных на двадцатипятирублевом бюджете».

    После тяжелого перехода Черский вечером долго не ложится, возится с образцами пород, делает записи. А утром поднимается раньше всех.

    Дальнейшие этапы этого трудного путешествия: Илтей-Дабан, река Хорок, приток Белой. Путешественники поднимаются здесь на Ботогольскнй голец. Затем возвращаются на верховья Иркута, пересекают в новом месте Тункинские альпы, выходят к верховьям Ехе-Угуна, по нему спускаются в Нилову Пустынь, а оттуда направляются в Тунку.

    Впервые этот горный район подвергся столь тщательному изучению. Трижды пересек Черский в разных местах Тункинские и дважды Китайские гольцы. Измерения показали большую, чем известная до тех пор, среднюю высоту обоих хребтов и большую высоту отдельных вершин.

    Осенью Черский представил Отделу составленную им геологическую карту местности, ограниченной реками Ангарой, Белой, Окой и Иркутом. Распорядительный комитет Отдела признал экспедицию успешной и поручил Черскому опубликовать результаты ее в «Известиях» Отдела.

    Осенью того же года Иркутск посетил Н. М. Пржевальский, только что вернувшийся в Восточную Сибирь из своей первой экспедиции по Монголии и Тибету.

    В ожидании хорошего санного пути в Россию путешественник читал лекции в Иркутском дворянском собрании. Это были еще не опубликованные совершенно свежие впечатления от путешествия по местам, где до того никогда не ступала нога европейца.

    Образно рассказывал Н. М. Пржевальский о пейзажах горных цепей и пустынь Центральной Азии, о нравах и обычаях встреченных им племен, обо всем, что пришлось перенести в нелегком пути четверке отважных русских исследователей. Нескончаемыми рукоплесканиями награждали слушатели блестящие лекции Пржевальского.

    Иван Дементьевич не пропустил ни одного выступления Пржевальского. Слушая его, он убеждался в том, что для путешественника-исследователя, да и для любого ученого, вовсе не обязательна сухая, скучная передача научных наблюдений и выводов. Лекции Пржевальского стали для Черского образцом хорошего свободного изложения.

    Осень и зиму этого года Черский занимался делами музея, писал отчет о летней экспедиции.

    Черский жил замкнуто, с людьми общался только по делу. Товарищи по Отделу пробовали установить с ним приятельские отношения, заходили к нему поболтать, но принимал он их сдержанно. Это создало ему репутацию нелюдима, а кое-кто заподозрил его в честолюбии и гордости. В действительности же Черский настолько увлекался работой, что почти не имел досуга. Подлинный труженик науки, он не мог и не хотел терять ни минуты.

    Летом 1874 года Черский по поручению Отдела совершил трехнедельную экспедицию в Еловский отрог Тункинских альп, который подходит к Саяну (так Черский называл восточную часть хребта Хамар-Дабан), отделяя Тункинскую долину от долины Торской. Путешествие это явилось как бы продолжением экспедиции предыдущего года.

    Для правильного понимания геологического строения этого отрога, а также рельефа всей горной области к юго-западу от Байкала важно было точно установить расположение Еловского отрога.

    Черскому предлагалось также найти место излияния лавы, заполнившей некогда Тункинскую долину. Наконец, он должен был проследить распространение обнаруженного в предыдущем путешествии анортитового диабаза и байкалитов.

    Черский пересек Еловский хребет в разных направлениях, побывал в соседних к нему частях Саяна и Тункинских белков. Исследователь пришел к выводу, что в геологическом прошлом Тункинские белки были непосредственно связаны с Саяном. Еловский отрог представляет собой остатки разрушенной прежней перемычки.

    Интересны и важны были выводы Черского о Тункинской и Торской котловинах. Некоторые исследователи до него полагали, что котловины образовались в процессе геологического поднятия окружающей местности. Черский пришел к иному выводу. Он заключил, что здесь имел место процесс размыва, который привел к постепенному образованию этих громадных долин.

    Руководители Сибирского отдела Географического общества все больше убеждались в том, что в Черском они приобрели талантливого, неутомимого работника, очень скромного и щепетильно честного человека. Как ни малы были отпускаемые ему на поездку суммы, он не только вполне довольствовался ими, но ухитрялся еще привозить остаток денег, который аккуратно сдавал.

    Научную деятельность Черского теперь оценили и в Петербурге. В конце 1874 года Академия Наук приняла к печатанию в своих «Записках» палеонтологическую работу Ивана Дементьевича — описание черепа носорога.

    Изучение скелета носорога, вернее его частей, долго занимало Черского. Это было в период его углубленных занятий палеонтологией третичных и послетретичных млекопитающих. И в этой области у него на первых порах нашелся руководитель — ученый зоолог и палеонтолог, талантливый естествоиспытатель Венедикт Дыбовский.

    Дыбовский, профессор Варшавского университета, оказался в Восточной Сибири также после восстания 1863 года. Как и Чекановский, Дыбовский в совершенно новых для него условиях природы с увлечением занялся научными исследованиями и коллекционированием. Несмотря на тяжелую жизнь в ссылке, он вместе с другом своим Виктором Годлевским пристально изучал живую природу Байкала и восточных склонов Яблонового хребта. Затем при помощи Сибирского отдела Географического общества и по его заданиям в разное время совершил путешествия по Амуру, Уссури и на океанское побережье.

    В историю естествознания Дыбовский вошел как замечательный исследователь Байкала.

    До Дыбовского в науке было распространено мнение о бедности фауны этого огромного пресного водоема. Такого мнения придерживались виднейшие ученые.

    Дыбовский, поселившись с Годлевским в селе Култук на берегу Байкала, начал систематическое исследование озера. Исследования проводились им в разных местах, в разные времена года, на различных глубинах.

     Стесненные в денежных средствах ученые сами делали инструменты для своей работы. Даже веревки для опускания приборов в глубину озера они вили сами. Для зимней работы ученые соорудили остроумное приспособление — войлочную юрту на полозьях. Укрытые в ней от холода и непогоды, они передвигались по льду озера, делали проруби и опускали туда сетки и термометры.

    Постепенно перед терпеливыми тружениками науки раскрылась подлинная картина жизни байкальских глубин. Дыбовский установил замечательное и исключительное богатство фауны Байкала. Многие из обитателей его вод встречаются только там и нигде более. Со времени классических работ Дыбовского фауна Байкала привлекает к себе внимание зоологов всего мира.

    Русское Географическое общество отметило эту работу высокой наградой — золотой медалью.

    В Иркутске Дыбовский бывал наездами. Черский каждый раз не упускал случая повидать его.

    В избранной Черским отрасли науки о млекопитающих он очень быстро овладел исключительно широкими знаниями. И скоро уже сам Дыбовский обращался к Черскому за советами и разъяснениями, особенно, если дело касалось ископаемых остатков третичных и послетретичных млекопитающих. Собранные в амурской и уссурийской экспедициях кости Дыбовский посылал для научного определения Черскому в Иркутск.

    В 1875 году благодаря ходатайствам Академии Наук и Русского Географического общества Чекановский, Дыбовский, Годлевский получили «высочайшее прощение». Черский лишился в Иркутске общества людей, так много для него значивших. Правда, теперь он уже твердо стоял на собственных ногах, но к радости за товарищей примешивалась и грусть одиночества [* Несколько слов о судьбе освобожденных. Чекановского, блестяще закончившего трехлетнюю тунгусско-оленекскую экспедицию, собравшего множество новых научных данных и ценнейших коллекций, Академия Наук встретила с почетом. Она широко раскрыла перед одаренным исследователем двери научных учреждений. Но в октябре 1876 года Чекановский в припадке меланхолии покончил с собой. Ему было только 44 года Венедикт Дыбовский, прибыв в Петербург, просил о назначении его окружным врачом в Петропавловск-на-Камчатке, чем немало удивил вице-президента Географического общества П. П. Семенова. После двенадцати лет ссылки, вынужденной оторванности от родины Дыбовский снова хотел поехать на далекую окраину России. Но это уже не было изгнанием: Дыбовский теперь ехал добровольно, он полюбил Сибирь, по настоящему привязался к ее людям и природе.].

    В том же году ушел с поста правителя дел Усольцев и на его место был избран Михаил Васильевич Загоскин.

    Положение Черского, ссыльного, живущего на крохотное жалование, в значительной степени зависело от того, как сложатся у него отношения с правителем дел Отдела. Усольцев всегда проявлял внимание, сердечность, заботился об условиях работы и жизни Черского. Загоскин же был с ним вежлив и сдержан.

    Весной 1875 года до Отдела дошли слухи о том, что возле почтовой станции Бирюса, лежащей на Московском тракте между Нижнеудинском и Канском, в вечномерзлом грунте нашли хорошо сохранившийся скелет мамонта.

    Иметь костяк этого гигантского вымершего млекопитающего было заветной мечтой всех музеев земного шара. Отдел, до того принявший решение направить Черского летом 1875 года на обследование знаменитой Нижнеудинской пещеры, поручил ему заехать в Бирюсу и проверить слух о мамонте. Кроме того, ему поручили произвести маршрутную геологическую съемку полосы Московского тракта на северо-запад от Иркутска до реки Бирюсы. На протяжении двухсот верст дорога была обследована в свое время Чекановским.

    В конце июня Черский выехал из города с двумя рабочими. На станции Бирюса Черский установил, что слухи о скелете мамонта оказались ложными. Был только найденный одной женщиной бивень, который долго лежал на почтовой станции. В минувшем году смотритель продал его проезжему купцу.

    Итак, оставалось одно главное поручение — Нижнеудинская пещера.

    В прошлом ученые посещали пещеру не раз. Но никто еще не произвел обследования геологической ее природы и не искал в ней ископаемых остатков животных. А кое-какие соображения приводили Черского к выводу, что пещера должна быть настоящим палеонтологическим кладбищем.

    Вернувшись из Бирюсы в Нижнеудинск, Черский отправился вверх по Уде, в сторону Саянского хребта. На его северном склоне, среди дремучих лесов, на крутом сером утесе, сложенном из известняка, на высоте ста сажен над зеркалом реки зиял вход в пещеру. До ближайшего селения было двадцать верст.

    Полтора месяца провел Черский, изучая пещеру. Дно пещеры выстилали мощные наносы толщиною до двух с половиною сажен.

    Черский принялся раскапывать наносы. Он обнаружил во многих местах в верхнем слое на двухаршинной глубине большое количество костей млекопитающих четвертичного периода. Остатки принадлежали более чем двадцати различным видам, среди них — неизвестный до тех пор вид медведя и собаки, а также северный олень и лемминг.

    Черский вернулся в Иркутск поздней осенью. Свои открытия он описал в статьях, помещенных в «Известиях» Отдела. Они произвели большое впечатление и в ученом мире Петербурга. Академия Наук решила предпринять обследование других сибирских пещер и предложила Черскому взять на себя руководство такой экспедицией.

    Подобное предложение от высшего научного учреждения страны мог получить только человек, который занял уже видное положение в научной среде.

    Как же жил в это время Черский? Преуспевая в научных своих трудах, почувствовал ли он себя более прочно в жизни. Он по-прежнему очень скромен. М. В. Загоскин, новый правитель Сибирского отдела, никак не мог убедить Черского выступить с докладом о результатах Нижнеудинской экспедиции перед общим собранием Отдела. Доклад за него делал сам правитель дел.

    Условия существования молодого ученого оставались прежними. К жалованию прибавились весьма скромные литературные гонорары. Но Черскому этого было вполне достаточно Суровые испытания, перенесенные в юную пору жизни, приучили довольствоваться малым.

    Дома в свободное время он занимался с дочерьми своей хозяйки. Он давно научил обеих девочек читать. Ольга — та мало интересовалась книгами. А вот Мавра — он звал ее Машей — делала успехи, удивлявшие учителя. Она бегло читала, хорошо писала. Однажды Иван Дементьевич рискнул поручить ей переписку бумаг, принесенных им из Отдела, и Маша прекрасно справилась с работой, переписала все, даже мудреные термины, латинские слова.

    Мавре в ту пору было уже пятнадцать лет. Это была статная белокурая девушка, с некрасивым, но удивительно нежным лицом. Хороши были голубые глаза северянки — большие, строгие, умные.

    Маша была очень любознательна. Что такое зоология? Что находится внутри земли? Вопросам ее нет конца. «Досажает она вам, Иван Дементьевич, своими разговорами?» — смеясь спрашивала хозяйка. Нет. Черский охотио беседовал с девушкой. Он говорил сослуживцам, что старшая дочь его хозяйки настоящий самородок.

    Среди этих простых, бесхитростных и сердечных людей Черский чувствовал себя, как в родной семье.

                                                                ВОКРУГ БАЙКАЛА

    Летом 1876 года Черский совершил на лодке небольшую геологическую экскурсию по реке Иркуту, обследовал полосу вдоль берегов ее от Торской котловины до устья. К концу лета посетил пещеру на берегу Ангары, недалеко от города Балаганска.

    После четырех летних путешествий Черский уже мог в отчетах своих представить картину геологии юго-западной части Иркутской губернии, дополняющую и исправляющую многое в сообщенном ранее Чекановским. За эти работы молодой ученый получил серебряную медаль Географического общества.

    В 1877 году Сибирский отдел поставил перед Черским задачу еще большего объема и значения: ему предложили приняться за систематическое изучение геологии берегов Байкала.

    Иван Дементьевич согласился при условии: распределить обширную программу обследований на несколько летних сезонов. Отдел условие это принял.

    Инструкция, преподанная Черскому, предлагала охватить возможно полнее все геологические проблемы, возникавшие тогда в связи с Байкалом. Черскому вменялось в обязанность: 1) не ограничиваться при исследовании узкой полосой побережья и совершать экскурсии от берегов в глубь гор, окружающих озеро; 2) обращать особое внимание на метаморфические [* Метаморфизм — процесс глубокого изменения горных пород под влиянием новых физических или химических условий, в которых они оказываются.] процессы, постигшие развитые в местности породы; 3) наблюдать проявление на горных породах морских и вулканических сил; 4) установить время и пути происхождения долин; 5) отыскивать и отмечать следы, оставленные на горных массивах ледниковым периодом; 6) установить пределы прежнего распространения вод Байкала и уровень вод, а также возможную былую связь с речными системами, которые ныне с Байкалом не сообщаются; 7) изучить изменения, происшедшие в новейшее время: понижение уровня озера, обвалы берегов, провалы дна; 8) делать засечки во всех удобных для того местах, чтобы отметить нынешний уровень вод озера; 9) составить подробную геологическую карту берегов и островов озера и прилегающих к нему местностей; показать при этом простирание и падение пластов, обозначить места, где будут найдены полезные ископаемые, минеральные источники, горячие ключи, пещеры; 10) особое внимание уделить обследованию встречающихся пещер, в которых исследователю надлежит произвести раскопки с целью поисков остатков ископаемых животных; 11) собрать материалы для составления нескольких профилей поперечного сечения озера и его берегов; 12) определить при помощи барометра высоту околобайкальских хребтов; 13) собрать коллекцию горных пород, минералов и ископаемых остатков.

    На плечи Черского ложилось предприятие огромной трудности. Но, пожалуй, ни один геолог России не был в те годы так подготовлен к исследованию берегов Байкала, как Черский.

    В 1877 году он выехал в экспедицию рано — в начале мая. В селе Култук нанял двух рабочих с двумя лошадьми. Часть необходимых припасов отослал на судне прямо в Баргузин. По кругобайкальской дороге выехал на восток в сторону Снежной.

    Слева от путников развернулась панорама Байкала... Глубочайшее озеро мира, самая глубокая на земном шаре впадина среди суши. Какие силы образовали ее? Что она — провал, или прогнувшаяся вниз складка земной коры?

    Воды Байкала синие, хрустально прозрачные. Безбрежная гладь чуть зыбится зеленой волной. По берегу хмурые, ржавые скалы. Даль затянута дымкой, сквозь нее лиловеют далекие горы.

    Иван Дементьевич то и дело спускался с дороги к озеру, отбивал от скалы геологическим молотком образцы горных пород. Время от времени отмечал на прибрежных утесах уровень вод.

    Он углублялся в отроги Хамар-Дабана то пешком, то верхом на коне. В заплечном мешке — барометр, лупа, термометр, молоток, мешочки для образцов, реактивы. Его сопровождал бурят с ружьем и мешком с провизией.

    Ночевали в защищенных от ветра бухточках. Разбивали палатку, разводили костер, варили чай, уху из омулей, иногда на угольях зажаривали подстреленную дичину.

    Худо приходилось в непогоду. В самую жаркую пору вдруг принимался дуть порывистый сивер или бешеный шелоник начинал вздымать высокие, бутылочного цвета валы. Все сразу заволакивалось туманом, до мозга костей пронизывала холодная сырость.

    Иван Дементьевич плохо переносил внезапные понижения температуры. Теплое пальто мало ему помогало, его лихорадило.

    Медленно подвигаясь вдоль Байкала, достигли Посольской. Здесь дорога отклоняется в долину реки Селенги и, описав большую петлю, подходит снова к Байкалу возле устья реки Кики. Весь участок берега от Посольской до Гремяченского Черский оставил пока необследованным. От Гремяченского путники двинулись дальше на северо-восток вдоль Байкала, в сторону Горячинска и Максимихи.

    К началу августа подошли к конечной точке маршрута этого года — к устью Баргузина. Осталось обследовать только берег вдоль полуострова Святой Нос.

    На лошадях в переметных сумах драгоценный груз — мешочки с образцами. Перед отправлением в путь Иван Дементьевич закупил в Иркутске несколько сот мешочков, истратил на них «уйму отдельских денег». Но их нехватило. Тогда Черский изорвал все захваченное с собою белье и сейчас, осенью, ходил без рубахи. «То-то отругает меня Маша»,— улыбался он.

    Греясь у костра, Иван Дементьевич прислушивался к разговору рабочих-бурят. За годы экспедиций Черский хорошо узнал этот народ, записал много его сказаний и песен.

    В Иркутске он, обычно молчаливый, не мог стерпеть, когда при нем говорили о бурятах плохое. И не раз вступал в жестокий спор с кем-либо из чиновников, любивших разглагольствовать о якобы жестоких обычаях бурят, об их вероломстве.

    Со слов Черского путешественник Райхман записал в свою книгу:

    «Геолог Черский, который ежегодно проводит много времени в бурятских улусах, говорит, что это народ гостеприимный, услужливый, приятный...»

    В Посольской к Черскому пристал таежный бродяга Максимка. Коренной сибиряк из казаков, откуда-то из-под Красноярска, он с юных лет скитался по тайге. Чего только не испробовал он на своем веку! Мыл золото с «голью да шмолью», «шильничал» на Бодайбо, носил спирт на прииски в компании с китайцем. А между тем — человек удивительно бескорыстный. Не успеет Иван Дементьевич дать ему пятак или гривенник, как он уже отдает кому-нибудь. «Да ты побереги, собери, в Иркутске купишь себе портки или рубаху». Ответ всегда один: «А мне-то на что! И так обойдусь».

    Максимка полюбился Ивану Дементьевичу и стал неизменным спутником его во всех байкальских путешествиях.

    Экспедицию 1877 года Черский закончил поездкой из Баргузина на пароходе до устья Верхней Ангары. То был беглый осмотр северо-восточного берега Байкала перед подробным его изучением в следующем году.

    В Иркутск Иван Дементьевич вернулся к началу сентября. Вскоре он вступил в брак с Машей, ставшей Маврой Павловной Черской.

    Черскому было тогда 32 года, Мавре Павловне — 17. Он — испытавший много невзгод, физически слабый, нелюдимый, привыкший таить свои чувства. Она — цветущая юная женщина, всеми силами души потянувшаяся к культуре, к умственным интересам. На своего мужа она глядела с обожанием, как на учителя.

    С женитьбой материальных трудностей у Черского сразу прибавилось. Но правитель дел Загоскин позаботился об Иване Дементьевиче. Он добился, через собрание членов Отдела, выдачи ему шестидесяти рублей ежемесячно в счет всяких трудов — служебных, литературных. Это была высшая ступень благополучия для Черского.

    Молодая чета жила скромно, все в той же квартире. Мавра Павловна умела хорошо распоряжаться семейными ресурсами. «Моя жена,— нередко говорил Черский,— в любом углу создаст уют».

    В эту зиму Черский напряженно работал над отчетом о летней экспедиции. Подробный «предварительный отчет» вскоре был напечатан на страницах «Известий» Отдела. Он привлек к себе внимание русских и зарубежных геологов.

    К концу 1877 года Черский почувствовал, что долгое пребывание на Байкале не прошло для него безнаказанно — болезненно ныли суставы. Врач определил ревматизм, предписал режим, запретил работать в сырых местах.

    Черский махнул рукой на все советы врача. Когда боль в коленях мешала работать, он прибегал к сильному средству — обливал колени йодной настойкой. На время это хорошо помогало. Но ревматизм исподволь разрушал сердце.

    Вторая байкальская экспедиция Черского в 1878 году была по объему работ гораздо сложнее предыдущей. Иван Дементьевич решил использовать май для исследований на западном берегу озера. В свое время Чекановский, изучая здесь район Приморского хребта, не отметил на карте геологического строения берегового участка между селами Лиственничным и Голоустным. Подробно ознакомившись с этим небольшим участком западного берега, Иван Дементьевич принялся за изучение прилегающего к нему Приморского хребта. Он поднялся по течению Голоустной до ее верховьев, пересек хребет, перевалил в бассейн Ангары, к верховьям рек Большой и Банной. Затем по Ангаре проплыл к Тальцынской фабрике.

    Отсюда он вернулся в Иркутск и вместе с женой выехал к первому пароходу, отправлявшемуся 3 июня [* Даты даются всюду по старому стилю.] из Култука в Баргузин, на восточный берег Байкала. В Баргузине купил на собственные средства большую лодку и с Маврой Павловной, Максимкой и несколькими рабочими вышел из Баргузинского залива к северу.

    Иван Дементьевич не мог уговорить Мавру Павловну не пускаться с ним в это трудное путешествие. Ее доводы были убедительнее: она не только сумеет позаботиться о его питании и удобствах на стоянках, но и поможет ему в работе. Она ведь не белоручка, никакого труда не боится.

    И, действительно, с детства привыкшая к физическому груду, она всегда работала без устали. А ради Ивана Дементьевича готова была взвалить на свои плечи любую тяготу.

    Лодка шла почти вплотную у берега, вдоль всех его извилин. Иван Дементьевич тщательно осматривал береговые утесы.

    Обогнув полуостров Святой Нос, вошли в живописный Чивыркуйский залив, усеянный россыпью красивых островов. Лето выдалось на редкость теплое. Довольно мрачный фон. Баргузинекого хребта не мог подавить ярких красок, расцвечивавших прибрежье там, где от озера отступали леса и расстилались веселые розовые ковры цветущих сибирских кустарников. У ниспадающих с крутого берега шумных ручьев купами теснились тополи, кривые байкальские березы.

    Прошли Сосновский и Кабаний мысы. На стоянках Мавра Павловна варила обед, стирала белье, переписывала набело заметки Ивана Дементьевича.

    Экспедиция этого года закончилась в верхнем северном углу Байкала, у устья верхней Ангары. Черский поднялся вверх по этой реке на сорок верст.

    Черский был доволен путешествием. Наблюдения, сделанные во время этой экспедиции, давали материал для общих выводов о природе Байкала и всего этого угла Восточной Сибири. Чтобы окончательно утвердиться в сделанных выводах, надо было еще изучить западный берег Байкала. На это должно было уйти два летних сезона.

    Весной 1879 года Черский деятельно готовился к своей третьей байкальской экспедиции. На этот раз Мавра Павловна не могла сопровождать мужа. Она ждала ребенка.

    Мавра Павловна давно заметила, что муж ее любит музыку и сам прекрасный музыкант. Гитара ли, гармония или свирель, вырезанная из тальника, — из всего его ловкие пальцы умеют извлечь на редкость красивые звуки. И вот Мавра Павловна надумала ко дню рождения мужа, к 3 мая, подарить ему редкостный инструмент, который она давно облюбовала в одном из магазинов Иркутска — гармонифлют [* Ручной органчик.]. Стоит он целое состояние — тридцать рублей! Она немного скопила сама, часть ссудила мать, часть Ольга, вышедшая замуж за богатого торговца.

    Радости Черского не было конца. Он играл, аккомпанировал жене, певшей сибирские песни приятным голоском. В тихой «гостинице» поселилась незнакомая здесь раньше гостья — музыка.

    Надолго ли? Отправляясь в экспедицию, Черский не знал, что видит этот дом в последний раз.

    В 1879 году Иван Дементьевич с лодки исследовал северо-западное побережье Байкала от Култука до устья речки Онгурен. В маршрут включено было и детальное изучение большого острова Ольхона. Длина изученной в том году береговой линии превышала шестьсот верст.

    Достигнув устья Онгурена, Черский поднялся по этой речке в горы, перевалил на реку Чанчур, один из левых притоков верховьев Лены, и по Чанчуру спустился на Якутский тракт...

     Тем временем дома, в Иркутске, произошло величайшее бедствие — город на три четверти сгорел.

    22 июня вспыхнул пожар в одном из иркутских предместий. Через час горело уже три квартала. Бушевавший в тот день ветер гнал пламя во все стороны. Пожарные части были бессильны. Среди населения поднялась паника, с огнем почти не боролись. Выслали воинские команды, но задержать распространение огня не удалось. В тот день сгорело целиком одиннадцать кварталов.

    Но главная беда была впереди. 24 июня огонь запылал снова. И снова сильный ветер распространил пламя с ужасающей быстротой. Искры, летящие головни перебрасывались с крыши на крышу. В середине дня двенадцать кварталов в центре города представляли собой сплошное море огня. Горожане побросали свое имущество, еще не тронутое огнем, и бежали в ближайшие деревни.

    Пожар уничтожил семьдесят пять кварталов. Лучшие общественные и казенные здания погибли. Как писал иркутский журналист, город представлял собою «долину смерти и разрушения».

    В пламени погибло здание Отдела Географического общества, погибли его музей и библиотека, ценнейшие экспонаты и уникальные рукописи. Огонь уничтожил и результаты напряженного труда Черского: под грудой обломков исчезли все образцы горных пород, собранные им в первые два года его байкальской экспедиции.

    Сгорело и жилье Черских. Мавра Павловна едва успела выбежать из загоревшегося дома. Матери удалось нанять ямщика, который взялся отвезти Мавру Павловну на Александровский завод к сестре Ольге. В повозке, ночью, на лесной дороге у Черской произошли преждевременные роды. Появившегося на свет мальчика назвали Александром.

    Те кварталы Иркутска, где проживали толстосумы-купцы и удачливые золотоискатели, восстанавливались быстро. Всякий, кому деньги доставались легко, спешил отстроиться просторнее и богаче прежнего. Новые торговые и жилые дома вырастали, как грибы после дождя.

    Каким-то чудом среди хаоса разрушения уцелел каменный театр. Там снова начались балы, «благотворительные базары». Из-за Урала на почтовых гнали транспорты шампанских вин.

    А в двух шагах от театра, у канцелярии губернатора, задолго до рассвета выстраивался длинный хвост людей — вдов, сирот, стариков, больных, просто неимущих, потерявших при пожаре все свое достояние. Они вымаливали у чиновника записку на хлеб, несколько копеек на дневное пропитание, просили приюта на ночь...

    С трудом удалось Ивану Дементьевичу по возвращении из экспедиции отыскать для себя в городе угол. Жена с новорожденным осталась пока у сестры.

    Легко представить себе, как воспринял Черский ужасную катастрофу. Он не чувствовал в себе сил для восстановления библиотеки, музея и попросил доверить это дело другому. Вместо него консерватором стал Н. Витковский.

    Состояние здоровья Черского резко ухудшилось. Он стал жаловаться на сердцебиение, одышку, незнакомую ему раньше быструю утомляемость.

    Тем не менее в 1880 году Иван Дементьевич выехал в четвертую, заключительную байкальскую экспедицию, на еще не обследованную часть побережья — от бурятского улуса Онгурен до северо-восточной оконечности озера.

    К осени он достиг устья верхней Ангары. Огромное кольцо наблюдений берегов Байкала было, таким образом, сомкнуто.

                                                  НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ГЕОЛОГИИ

    Мавра Павловна переписывала «предварительный отчет» о байкальских исследованиях, четвертый по счету.

    Если сложить все переписанные ее рукой байкальские отчеты, наберется добрая тысяча страниц. Но теперь она уже вникала в существо написанного, и если ей попадались непонятные слова, названия, допытывалась о них у мужа.

    По его выбору Мавра Павловна прочитала к этому времени много книг, знала хорошо сочинения Дарвина. Но больше всего ее влекла к себе та наука, которой занимался ее муж.

    Она присматривалась к тому, как производится геологическая съемка; за то лето, когда она сопровождала мужа в экспедиции, она многому научилась.

    Оторвавшись от своей работы, Мавра Павловна спросила мужа:

    — Вот тебе прислали золотую медаль за отчеты по байкальским экспедициям... а почему?

    — Как почему? — удивился Черский,— ведь я теперь после моих экспедиций могу сказать, какие породы лежат на каждой версте берега. Думаешь, это не стоит медали?

    — Купчина захочет построить себе дом — заглянет в твою карту и сразу увидит, где ломать лучший камень. Так?

    Иван Дементьевич засмеялся.

    — А как ты узнал, какой был Байкал миллион лет назад? — спрашивает Мавра Павловна. — Какие были Тункинские гольцы? Это ведь на породе не написано... Вот если б мне знать, как ты...

    — Наберись терпения, Маша! И ты со временем все, все поймешь.

    Иван Дементьевич берет свою любимую «Естественную историю земной коры», привезенную из Омска:

    — Прочти сначала это. А потом и я тебе кое-что расскажу.

    С огромным интересом читает Мавра Павловна эту книгу. В ее воображении рисуются гигантские события истории Земли.

    Талантливая женщина быстро усвоила начатки познаний по геологии. И еще сильнее стало ее желание включиться в работу мужа. Она снова начинает разговор о байкальских экспедициях.

    Иван Дементьевич стал рассказывать, стараясь передать только самое существенное, и притом как можно понятнее.

    —    Видишь ли, Маша, я ведь обшарил все побережье в две тысячи верст. А вместе с экскурсиями в стороны от берега обследовал не меньше трех с половиной тысяч верст. Все это я осмотрел, измерил, изучил, отобрал образцы, затем записал в отчет, нанес на карту. Теперь известно, где какие горные породы залегают, как расположены пласты. Узнать это — очень нелегкое дело, и до сих пор этого по берегам Байкала еще никто не сделал. Моя работа пойдет на пользу многим. Я ответил на все заданные мне Отделом вопросы, а их было немало.

    Иван Дементьевич теребил русую бороду, соображая, как передать получше и попроще следующую свою мысль:

    — Мне сильнее всего хотелось узнать как можно больше о прошлом Байкала и окружающих его горных районов и связать при этом воедино прежние экспедиции к югу от озера с этими байкальскими. А для чего? Чтобы лучше понять геологическое прошлое Сибири, да и всей Азии. Пока я сделал только первый шаг. Но, может быть, мне поручат поездки к западу от тех мест, где я побывал. И на север. Ты понимаешь?

    — Теперь понимаю все. — Мавра Павловна положила руку на прочитанный томик.

    — Погоди, — улыбнулся Черский,— еще не то будет. Так вот, смотришь, изучаешь нашу землю кусок за куском и понемногу дознаешься о прошлом. Работа геолога так и идет. Он изучает как можно больше подробностей, фактов, а узнавши факты, делает из них общие выводы. Какие выводы? О движениях земной коры, о происхождении горных цепей, о прошлом суши и моря. Но вернемся к Байкалу. Первое и самое важное: вся округа Байкала сложена из пород лаврентьевской формации — самых древних из известных геологам. Саян и его отроги, Хамар-Дабан, высокое плоскогорье Забайкалья, насколько я успел его узнать, — все это сложено древнейшими из известных нам пород. К востоку и югу от Байкала лаврентьевская формация залегает на больших пространствах мощными слоями, а по северо-западному берегу озера — узкой полосой. За нею начинаются уже более молодые отложения. Все это пространное поле лаврентьевских пород со всех сторон, как остров, окружено на огромных пространствах сравнительно молодыми отложениями. Китай, Япония, вся огромная Сибирь от Урала до самого Байкала, наш Дальний Восток — все это геологически намного моложе. Какой же из этого может быть сделан вывод? Единственно возможный и потому правильный вывод — это тот, что все вокруг затоплялось морями, а этот лаврентьевский остров с очень древних времен под морем не был. Понятно тебе?

    — Да, Ваня!

    — Перейдем теперь к горным цепям на нашем лаврентьевском массиве. Ты уже знаешь, как возникают горные цепи. Но есть на земле горные хребты, направление которых не совпадает с тем направлением, в каком легли складки, из которых эти хребты сформировались первоначально.

    — Как же так? — недоуменно спросила Мавра Павловна. — Вот это мне непонятно.

    — А вот послушай. Ты поймешь это как раз на примере лаврентьевского массива. Я тщательно исследовал Саян, Китойские и Тункинские альпы, Хамар-Дабан, Приморский хребет и прилегающие к этим горам пространства. Меня больше всего интересовало, какое направление имеет здесь складчатость. Если земная кора сжалась в складки, установить их направление не так уж трудно, даже когда эти складки подверглись затем сильнейшему размыву водой и выветриванию. Я увидел, что направление горных цепей не совпадает с направлением древних складок, покоробивших когда-то эти пласты. И обнаружил при этом, что к югу и юго-западу от Байкала, в районе Саяна и его отрогов, лаврентьевские формации были изогнуты в складки, которые простираются... посмотри на эту карту: простираются вот так, примерно с северо-запада на юго-восток. Это очень мощные складки. Я назвал их саянской системой простирания. А вот здесь, выше к озеру, вдоль Байкала, складки меняют направление и пролегают под большим углом к первым... вот так, с юго-запада на северо-восток. Я назвал их байкальской системой простирания.

    Эти складки совершенно не совпадают с направлением горных цепей!— удивилась Мавра Павловна. — Как же тогда образовались все-таки все эти цепи? Я что-то не понимаю...

    — Сейчас увидишь. Представь себе раскатанный слой теста, но толстый. Я сожму его с краев. Получится несколько выпуклостей, складок. Нужно только, чтобы они вышли у меня высокими и широкими. Теперь начну полосовать ножом поперек в разных направлениях, нарублю цепочки холмиков из теста. Что получится? Мои складки идут в одном направлении, а цепочки холмиков пересекают их совсем в других самых различных.

    — Но очень уж широкие должны были быть эти выпуклости, чтобы из них образовались все идущие в разные стороны горные цепи!

    Ты права, должны быть очень широкие и высокие складки. Я установил, что вокруг Байкала они были достаточно высоки и широки. Когда-то поднялись они сплошными мощными горбами, потом начало их полосовать в разных направлениях. Их разрушали размывы. Я уже говорил, что весь лаврентьевский массив с древнейших времен не затопляло море. Но важно еще и другое: с самых древних времен, когда поднялись эти гигантские горбы массив больше не коробило и на нем не образовывалось новых складок.

    — Почему это?

    — Объяснить трудно... можно только сделать догадку. Такую, например: это очень толстый и жесткий участок земной коры. Сколько ни давили на него внутренние силы Земли он не поддавался и не сжимался больше.

    — Значит, ни море не затопляло, ни внутренние земные силы не коробили. Выходит — счастливый остров.

    — Зато его непрерывно размывали воды. То, что мы видим теперь, Саян, Хамар-Дабан и другие горы — только остатки первоначальных складок.

    Я все прекрасно поняла! А ведь правда, просто чудо как наука могла дойти до этого. Но ты, Ваня, ничего не рассказал про Байкал.

    Черский задумался.

    — Ну что ж... Начнем с того, что в силурийское геологическое время ты теперь знаешь, что значит это название, — западный край лаврентьевского массива омывал океан. Он вдавался в лаврентьевскую окраину тремя заливами. Затем дно океана стали коробить горообразующие силы. Волнообразные движения земной коры разбивались о жесткий лаврентьевский уступ. Но у края его они нагромоздили из более податливого материала горные цепи, а море схлынуло и отошло на север и запад. Отошло, оставив воды трех заливов. Путь отхода им преградили эти выросшие горные цепи. Так на месте трех заливов образовались три горько-соленых озера.

    — Это и был Байкал?

    — Да, самый зародыш Байкала. Потом озера стали наполняться водою впадавших в них рек. Уровень их вод поднимался, перемычки размывались, и озера, в конце концов, слились в одно огромное озеро — гораздо большей площади, чем теперешний Байкал. Я установил, что совсем недавно, но только в геологическом, разумеется, смысле недавно, уже в послетретичное время...

    — Это — когда появились человекоподобные обезьяны?

    — Совершенно верно. Так вот, тогда уровень Байкала был на 150 сажен выше современного. Он, следовательно, затоплял своими водами Тункинскую долину и долину Селенги. Воды эти были пресные.

    — Почему? Озеро-то ведь образовалось из морской воды?

    — Это так. Но Байкал уже давно стал проточным озером. Ангара была много мощнее теперешней и постепенно вынесла из Байкала всю соль, опреснила его.

    — Я теперь, кажется, все понимаю. Объясни мне только, пожалуйста, насчет тюленей. Откуда они взялись в Байкале? У тебя в отчете об этом много написано...

    — А, это очень важная сторона всего дела. Некоторые ученые, например, известный немецкий зоолог Гумбольдт, полагали, что раз такой типично морской зверь, как тюлень, родина которого Ледовитый океан, живет в Байкале, то не может быть сомнения в том, что в третичное время Байкал был еще заливом Ледовитого океана.

    — Почему в третичное?

    — Да потому, Маша, что тюлень — млекопитающее, а млекопитающие...

    — Понимаю, понимаю! Они появились только в третичное время.

    — Так вот, видишь ли, вся моя теория происхождения Байкала пошатнулась бы, если принять это мнение Гумбольдта. Но я объясняю появление тюленей в Байкале по-иному и, думаю, гораздо проще. Тюлени поднялись из океана вверх по Енисею и Ангаре и проникли по рекам в Байкал. Для этого вовсе не надо сливать озеро с Ледовитым океаном. Ангара, Енисей были гораздо многоводнее теперешнего, а тюлени — отменные пловцы...

    Иван Дементьевич свернул карту.

    — Ну вот, Маша, я тебе немало рассказал о своих работах. Сделаем передышку.

                                                               ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

    Байкальские экспедиции создали Черскому широкую известность в кругу деятелей русской науки. По мнению академика В. А. Обручева, «для крупных участков берега они до сих пор дают единственный более точный материал» [* В. А. Обручев. История геологического исследования Сибири. Период третий (1851-1888), Изд. АН СССР. Л., 1934.].

    Как велик был интерес к байкальским экспедициям Черского в тогдашнем центре русской науки, Петербурге, можно судить хотя бы по тому, что Географическое общество наградило Ивана Дементьевича золотой медалью и решило демонстрировать составленную им геологическую карту береговой полосы Байкала (в масштабе 10 верст в дюйме) на Международном географическом конгрессе в Венеции.

    А сам автор этих работ, как он жил теперь?

    Черский оставался по-прежнему ссыльным, привязанным к Иркутску. На всякую отлучку его, даже в экспедицию! — надо было испрашивать разрешение генерал-губернатора.

    В сущности, все эти годы Черский жил и работал «по милости» нескольких людей, вершивших дела Отдела. Изменись руководящий состав лиц в неблагоприятную для него сторону, и он, бесправным ссыльный, с семьей на руках, окажется, несмотря на все свои ученые заслуги, буквально на улице! Эта вечная угроза изводила Черского.

    Здоровье его сильно сдало. Сердце работало плохо. Быстро слабело зрение. Он, всегда сдержанный, безупречно вежливый с окружающими, начал легко раздражаться. Требовалось коренное изменение условий жизни, отдых. Но как мог он думать об отдыхе?

    А тут еще возникла глухая враждебность некоторой части членов Отдела. Трудно сказать, что было тому причиной — зависть или интрига? Некоторым членам Отдела Черский явно пришелся не ко двору.

    Место правителя дел после Загоскина занял Н. Агапитов, и противники Черского стали интриговать: «Кто такой Черский? Самоучка! Почему все номера «Известий» Отдела заполняются его статьями? Почему ему платят высокие гонорары? Стоит ли карта Байкала выплаченных трехсот рублей?»

    Так говорили об ученом, который из собственных скудных сбережений купил лодку для байкальской экспедиции и сам был гребцом, чтобы только сэкономить Отделу его весьма скромные средства.

    В 1881 году Черский совершил последнюю большую экспедицию по заданию Отдела — по Забайкалью, по системе реки Селенги до города Кяхты, с боковыми экскурсиями на реки Джиду, Чикой и Хилок.

    Читая отчет Черского об этой экспедиции, нельзя не удивляться спокойному отношению этого некогда неутомимого разведчика гор к постигшей его болезни. «Обстоятельства сделали меня неспособным к пешим экскурсиям, не говоря уже о восхождениях на горы и гольцы, необходимых при подробном исследовании местности... Лучшие, можно сказать, единственно удовлетворяющие цели геологические экскурсии, как известно, совершаются пешком. С этой точки зрения можно было бы подумать о достоинстве маршрута в 1683 версты, совершенного в 37 дней? Опыт убедил меня, однако, что в местностях, мало известных или вовсе еще не исследованных, в особенности гористых, и если они смежны с областями, достаточно уже знакомыми, геолог, при желании может много сделать проездом даже на почтовой тройке, с условием рассчитывать проезд таким образом, чтобы сумерки и ночь не захватили путешественника на дороге. Несколько минутных остановок для осмотра ближайшего утеса или россыпи на протяжении каждой станции всегда возможны».

    Спутником Черского, ботаником этой экспедиции, был хранитель музея Николай Витковский, белорус из крестьян, также оказавшийся в Сибири после восстания 1863 года. Малограмотный органист из витебского захолустья, Витковский благодаря содействию Усольцева и Загоскина стал впоследствии крупным археологом и сделал в Сибири открытия большого значения.

    Иван Дементьевич, связанный в своих действиях болезнью, часто прибегал к помощи Витковского, использовал для своих выводов его наблюдения:

    «Сейчас же выше Ильинской деревни Витковский восходил на гору...»

    «Около перевоза через Селенгу..., по свидетельству Витковского, из-под толщи виднеются плитки толстого песчаника...»

    «На Мухиной Витковский видел глыбы конгломерата...»

 

    Болезнь не смогла сломить Черского. В нем бодрствовал попрежнему взыскательный исследователь, стремящийся проверить на опыте каждый свой вывод. При экспедиции вокруг Байкала остался неизученным участок берега от устья Селенги до устья Кики. И Иван Дементьевич, чтобы восполнить пробел, осмотрел этот участок с лодки.

    Выводы, сделанные Черским в результате его забайкальской экспедиции, подтверждают прежние предположения ученого:

    «Современное высокое плоскогорие представляет собою древнейший досилурийский материк Восточной Сибири, на северо-западной окраине которого развился Байкал».

    «...Воздвигнутая в досилурийский период, когда боковое давление, так сказать, истощилось, достигнув своего максимума, и раз только (в силурийскую эпоху) давшая доступ морским водам к своим окраинам и некоторым долинам, местность, занятая ныне нашим высоким плоскогорием, вместе с его северо-западною каймою является древнейшим отрезком или обломком земной коры, сохранившим замечательную (разумеется, относительную) неподатливость и устойчивость к перемещениям, начиная с весьма отдаленных геологических времен».

    «Понятно поэтому, что, оставаясь сушею, а следовательно, жертвою разрушительного действия атмосферных агентов и проточных вод во многих частях своих даже с досилурийского периода, нагорие это сделалось ныне образцом гигантских результатов размыва, который, маскировав связь между первоначальною и современною его конфигурацией, создал альпы, хребты, громадное плоскогорие из прежних однообразных складок двух систем простирания».

    Осенью Черский вернулся в Иркутск. Его положение в Отделе стало совсем трудным. Он просит выписать совершенно необходимую ему научную литературу — получает отказ. Предлагает продолжить исследование Забайкалья в направлении Витимско-Селенгинского водораздела — его представление откладывается в «долгий ящик».

    Незаслуженные обиды, боязнь оказаться вовсе за бортом, быть отстраненным от научной работы, составляющей весь смысл его существования, страх за судьбу семьи — довели измученного человека до состояния, близкого к душевному расстройству.

    Мавра Павловна заставила мужа обратиться к врачу. Врач категорически потребовал оставить на полгода умственные занятия. И вот самым неожиданным образом ученый становится... приказчиком мелочной лавки. Черский вынужден был принять предложение иркутского купца поступить к нему на работу.

    Исследователь Восточной Сибири принялся отвешивать крупу и сахар, отпускать керосин, раскидывать перед крестьянами штуки ситцу.

    Он отнесся к этому событию с необычайной стойкостью, надеясь на скорое свое выздоровление. Читать врач запретил. Чтобы скрасить досуг, Черский начал рисовать. Как-то в лавку зашел красивый старик-бурят. Черский сделал карандашом его портрет. И сразу прослыл художником; заказчиков появилось множество. Это занятие пополняло семейный бюджет.

    Однако для больного ученого, в конце концов, нашлось более подходящее дело.

    Русское Географическое общество оборудовало в 1882 году несколько полярных метеорологических станций в устьях Енисея и Лены и одну в более южной полосе — на Нижней Тунгуске, в селе Преображенском, под 60° северной широты.

    К работе на станции на Нижней Тунгуске хотели привлечь сначала местного сельского учителя. Но возникло опасение, что он не сумеет выполнять довольно сложные наблюдения. Стали искать более сведущего человека и вспомнили о Черском.

    Между Иркутском и Петербургом состоялся обмен телеграммами:

    Иркутск: «При разрешении вопроса о станции примите в соображение, что сегодня удалось найти наблюдателя для Преображенского, именно Черского. Если решите, то выхлопочите ему правительственное разрешение ехать туда».

    Петербург: «Станция остается в Преображенском. Снарядите Черского. Разрешение ему обещано».

    В начале июля 1882 года Черский выехал с женой и трехлетним сынишкой в дальний путь — по Якутскому тракту из Иркутска в Верхоленск, оттуда по Лене до станции Горбовской, далее по таежным тропам и по Нижней Тунгуске — в Преображенское.

    В статье, описывающей это путешествие («Естественно-исторические наблюдения и заметки, деланные по пути от Иркутска до Преображенского»), помимо беглых геологических и географических наблюдений, этнографических записей, археологических замечаний, наблюдений над перелетом птиц, над карасями и даже над переселением некоторых насекомых-паразитов, основное внимание автора привлекают млекопитающие бассейна средней Лены и верховьев Нижней Тунгуски — изюбрь, коза, песец, места их прежнего и современного обитания.

    Научные изыскания Черского в области зоологии и палеонтологии всегда сопутствовали его геологическим работам. Он много писал по этим вопросам, внимательно следил за доступной ему новой литературой. Все это послужило хорошей подготовкой к той выдающейся работе палеонтолога, которая ждала его впереди...

    Несколько выдержек из дошедших до нас писем Ивана Дементьевича к Н. И. Витковскому (сентябрь 1882 г. март 1883 г.) рисуют его жизнь в Преображенском.

    «В довольно живописном луговом расширении долины Нижней Тунгуски расположено наше Преображенское, второе по величине село, состоящее, впрочем, только из двух с лишком десятков плохоньких домиков, обыкновенно без всяких оград, а иногда и без крыш...»

    «...Сельский учитель уступил нам при училище комнату. Спать изволим на полу, так как кровать чересчур уже стеснила бы наши и без того тесноватые апартаменты...»

    «...Наблюдения ведутся правильно и вычисляются сию же минуту. Мавра Павловна взяла в свое ведение барометрические наблюдения и анероид, а я остальное. Она выучилась уже и всем вычислениям, необходимым для составления месячных отчетов. Кроме того, чтобы не терять сноровку, она каждый день ходит и на будку для производства соответствующих наблюдений...»

    «...Мы сделали обет производить в течение января месяца, а также июля, ежечасные полные метеорологические наблюдения, и вот уже третий день, как продолжаем таковые...»

    «...Вообще, здоровье мое очень сносное. Могу даже ходить гораздо скорее, нежели ходил в Иркутске, хотя все-таки не способен к значительным экскурсиям и в груди все-таки ощущаю каждый толчок сердца, днем, впрочем, очень слабо, а вечером и утром могу сосчитать число ударов без помощи ощупывания пульса... Явление для меня непонятное, но убеждающее, что за гнездившееся живет и, по-видимому, разрастается. Да ну его! Что бы там ни гнездилось, а пока живется и работается, так будем жить, пить чашу жизни. Пока стучит сердце в груди — прочь тоскливые жалобы...»

    «...Морозы у нас доходили до -54,8° Цельсия. В комнате на полу -5,3° мороза...»

    «...Теперь — о Камчатке. Покорнейше, даже всепокорнейше прошу вас сию же минуту после получения этого письма телеграфировать в Питер следующее: «Петербург. Академия Наук. Черский согласен. Условия: высшие точки вулканов не обязательны. Отвечать скорее — когда ехать, каким путем». При том настроении, которое наводит на меня сидячая жизнь, да еще при сознании о существовании некоторых лиц, не вполне дружелюбно посматривающих на мои проекты, можно телеграфировать на каждый случившийся вопрос, что Черский согласен даже на луну или на Юпитер...»

    В июле 1883 года Черский вернулся в Иркутск. В Отделе работать он не мог — отношение к нему было по-прежнему недружелюбное. Черский даже почувствовал себя вынужденным отказаться от положения члена-сотрудника Отдела.

    В начале 1884 года один из членов ревизионной комиссии Отдела в своем особом мнении писал: «Ученый геолог Черский, ученая деятельность и заслуги которого в Отделе весьма велики, отказался, однако, быть членом-сотрудником Отдела. Что это значит, что лучший и первый член-сотрудник Отдела уходит из него? Я предлагаю по этому обстоятельству просить распорядительный комитет доставить подробное объяснение».

    Никакого объяснения дано не было.

                                                          ПЕТЕРБУРГСКИЕ ГОДЫ

    Больше года провел Черский в Иркутске не у дел — вне научной деятельности.

    В поисках работы он убеждал золотопромышленника Базанова поручить ему, Черскому, геологическое обследование базановских приисков. Он ставил при этом самые скромные условия, готов был работать буквально за кусок хлеба. Но из этого ничего не вышло — намечавшееся соглашение с Базановым постарались расстроить недоброжелатели из Отдела.

    И вот совсем неожиданно пришла радость. Академия Наук весною 1885 года предложила Черскому провести маршрутное геологическое обследование Сибирского почтового тракта от Иркутска до восточных склонов Урала и затем явиться с докладом в Петербург с тем, чтобы остаться в столице для выполнения заданий Академии и Географического общества.

    Это значило, что влиятельные лица добились, наконец, в царских канцеляриях «прощения» и этому изгнаннику 1863 года.

    Итак, конец двадцатидвухлетней ссылки... Юношей перевалил Черский через Урал, оставив за ним близких людей, родное небо, привычный уклад жизни. И теперь совершенно иным, преображенным человеком пересечет он эти горы снова.

    Сестра, нежно любимая Михалина, давно умерла, оставив детей, которых он знает только по имени. Старушка-мать еще жива. Теперь он, может быть, сумеет позаботиться о ней... скрасить последние годы ее существования.

    Летом 1885 года Иван Дементьевич с семьей покинул Иркутск. Долгое путешествие, связанное с геологическим изучением придорожной полосы, очень походило по характеру своему на обследование Забайкалья. Сам Черский говорит об этом:

    «К числу условий, всего больше затруднявших работу, я должен отнести постигшую меня болезнь и слабость, не позволявшие делать пешие экскурсии в гористых местах и по более крутым склонам».

    В Забайкалье в 1881 году «ногами и глазами» Черского был Витковский. На Сибирском тракте его заменила Мавра Павловна, с успехом собиравшая образцы горных пород, окаменелости и кости четвертичных животных.

    Исследователь, несмотря на физическую слабость, совершил и три экскурсии в сторону от тракта: к Падунскому порогу на Ангаре, от Красноярска по Кану и Енисею и от Ачинска до Минусинска.

    «Большая часть больших дорог, — пишет Черский, — как известно, страдает отсутствием выходов коренных пород и поэтому представляет значительные неудобства для исследования. В нашем случае, однако, как показал опыт, условия эти оказались гораздо лучшими. Во-первых, по всей дороге время от времени попадаются естественные обнажения, местами даже весьма удовлетворительные; кроме того, геогностический материал собирается еще путем осмотра довольно многочисленных искусственных разрезов и ям, произведенных с целью добычи материала для исправления дороги, а также тщательным осмотром почвы, выбрасываемой из дорожных канав и ям для ремонта телеграфных столбов. В крайнем же случае я пользовался нередко даже помощью некоторых животных, как, например, сусликов и кротов, в особенности в низменностях Западной Сибири, где они давали мне часто весьма полезные указания».

    Черский набросал схему геологического прошлого пространств, лежащих к западу от Байкала, приобщив ее к своим прежним схемам, охватывавшим Забайкалье и горную область к югу от озера.

    Раньше он установил, что Забайкалье до Яблонового хребта, представляющее собой высокое плоскогорье со средней высотой в 3500 футов, сложено из древнейших пород. Оно омывалось с северо-запада силурийским океаном, из осадков которого при горообразовательных движениях образовались окраинные горы высокого плоскогорья.

    Позже, как установил теперь Черский, наступило время громадного распространения в южной части Сибири девонского моря, не затопившего только высокого плоскогорья. После того как сошли воды этого моря, юг Сибири не погружался более под уровень океана. К тому времени горообразующие силы здесь также истощились. Поэтому осадки девонского моря лежат сейчас в Сибири ровно, не смяты в складки. Этим и объясняется плоский рельеф всей страны к западу от Байкала.

    Но внутренние силы Земли все же наложили свой отпечаток на рельеф в виде целого ряда мощных трещин и сбросов земной коры. Эти трещины и сбросы обусловили замечательно правильное ступенчатое понижение местности от высокого байкальского плоскогорья к Уралу. Ныне, как установил Черский, можно легко обнаружить распадение рельефа южной Сибири на эти ступени-террасы.

    Высшая терраса, со средней высотой в 1750 футов, простирается от прибайкальских гор до реки Бирюсы.

    Средняя терраса (1096 футов) тянется от этой реки к западу до реки Чулыма, притока Оби.

    Далее к западу лежит нижняя терраса — от Чулыма до Оби. Она имеет среднюю высоту 750 футов.

    За Обью начинается уже Западно-Сибирская низменность, ниспадающая до 200 футов на запад от Иртыша.

    Эту простую, чрезвычайно убедительную схему Черский дополняет схемой распределения пресных вод:

    «Почти вдоль подножия окраинных гор Средней Азии, на верхней и средней, а правдоподобно, и на нижней террасе, располагались три громадных юрских озера: иркутское, енисейское и томское. Из них верхнее, т. е. иркутское, соединялось с Байкалом».

    Новые схемы Черского, в сочетании с прежними, дали законченную картину геологического прошлого Сибири.

    За протекшие со времени их создания три четверти века многое в них изменено и поколеблено последующими изысканиями, но для своего времени они представляли значительный шаг вперед.

    Русское Географическое общество высоко оценило эти замечательные исследования, наградив Черского медалью имени Ф. П. Литке.

    Передовые ученые Петербурга встретили Черского как своего долгожданного соратника. Он получал лестные предложения выступить с докладом, написать статью, отредактировать книгу. «Лучший знаток геологии Сибири и ее палеонтологии» — такая репутация сразу утвердилась за Черским в ученых кругах столицы.

    Ивану Дементьевичу предложили работу в богатейшем зоологическом музее Академии Наук. Это предложение Черский принял с радостью. Его интересы в области зоологии и палеонтологии никогда не отступали на задний план перед геологическими интересами. А после того как «болезнь ног» (Иван Дементьевич никак не хотел согласиться с тем, что у него хроническая болезнь сердца) лишила его возможности участвовать в геологических экспедициях, кабинетная работа зоолога стала для него вдвойне привлекательной.

    В первые же дни по приезде в Петербург Иван Дементьевич начал посещать столичные книгохранилища — академическую библиотеку, публичную, университетскую, библиотеку Горного института. С волнением брал он здесь книги, о которых годами мечтал, из которых читал раньше только краткие, скупые выдержки.

    Черские поселились на Васильевском острове, на 14-й линии, возле Смоленского кладбища. Крохотная квартирка с низкими потолками представлялась им верхом комфорта. У Черского была даже отдельная комнатка для работы.

    Занятия в музее, в библиотеке, за письменным столом у себя дома — таков строгий каждодневный распорядок, очень похожий на заведенный им когда-то в Иркутске.

 

    Частым гостем Черских в Петербурге стал профессор зоологии Валентин Львович Бианки. Жена профессора Бианки брала маленького Сашу Черского в свой дом, к своим детям.

    Все то, что отравляло Ивану Дементьевичу существование в Иркутске: страх за завтрашний день, скрытые подвохи недругов и самое горькое — положение бесправного ссыльного — здесь отпало. К нему отовсюду обращались за консультациями.

    Иван Дементьевич сделался членом многих ученых обществ: Географического, Минералогического, Естествоиспытателей, Московского общества испытателей природы, Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, Московского археологического общества.

    В мае 1886 года Черский выступил на заседании Петербургского общества естествоиспытателей с кратким сообщением, в котором подвел итоги своего многолетнего изучения геологии Сибири, дополнив его данными других исследователей по соседним областям Азии.

    Выступление Черского вызвало .многочисленные отклики среди ученых и оценивалось очень высоко. По мнению академика В. А. Обручева, изложенные Черским соображения — «большой шаг по сравнению с существовавшими взглядами». Академик Л. С. Берг говорит, что «Черский дал схему строения Азии, составившую эпоху в изучении этого материка». Австрийский геолог Э. Зюсс назвал схему Черского «изумительной и далеко опередившей тогдашние воззрения».

    Существенные части этой схемы нам уже известны:

    Древнее высокое плоскогорье к востоку от Байкала и примыкающая к нему с запада обширная плоская возвышенность, постепенно понижающаяся тремя террасами к Оби.

    К высокому плоскогорью Черский теперь присоединил с юго-востока: низшее плоскогорье — Гоби, с окраинным хребтом Хинганом, и юго-восточную плоскую возвышенность — систему реки Сунгари, с окраинным хребтом Сихотэ-Алинь.

    Говоря о высоком плоскогорье, Черский снова указывает, что это — уцелевший участок древнейшей поверхности земной коры. Он тянется с юго-запада на северо-восток и глубоко вогнут с северо-западного края. От соседних площадей этот древний материк отделен трещинами и сбросами. Трещины отделили высокое плоскогорье от низшего. При этом образовался уступ, давший начало современным Яблоновому и Становому хребтам.

    Существенно новыми были в сообщении Черского указания о направлении горных цепей, лежащих к западу от древнего высокого плоскогорья. Он рассматривает их на пространстве от Байкала к Алтаю.

    Исследователь устанавливает, что горные цепи на протяжении примерно двух с половиной тысяч верст к западу от Байкала, в системе рек Лены и Ангары, тянутся параллельно вогнутости северо-западного склона древнего материка. Они образовались, следовательно, из пластов, некогда прижатых горообразующей силой к жесткой плите этого материка.

    Затем далее к юго-западу, в районе Западного Саяна, линия горных складок меняет свое направление, чтобы снова изменить его в Алтайских цепях.

    Для всех трех горных систем характерен дугообразный изгиб цепей, обращенный вогнутой стороной к северу. Один изгиб Черский называет байкальским, другой — саянским, третий — алтайским.

    Так Черский предложил для казавшегося прежде беспорядочным нагромождения горных хребтов отчетливую тектоническую схему.

    Через пять лет после прочтения Черским этого сообщения, в 1891 году, австрийский геолог Э. Зюсс обратился к В. А. Обручеву, тогда молодому горному инженеру, с просьбой сообщить накопленные русскими геологами сведения о геологическом прошлом Азии. В. А. Обручев отправил Зюссу текст опубликованного в журнале выступления Черского, снабдив его своими замечаниями. В дальнейшем исследования Черского легли в основу представлений Зюсса и многих мировых ученых о строении Сибири [* В. А. Обручев. «Э. Зюсс», М., 1937.].

    Зюсс дал древнему лаврентьевскому материку Черского образное название «древнее темя Азии»: Забайкалье возникло в Азии как первая твердь среди окружающих его доевних геологических морей.

    Одной из больших работ, выполненных Черским в Петербурге, было дополнение к «Азии» К. Риттера. Этот немецкий географ выпустил за 1832-1859 годы восемнадцать томов посвященных детальному описанию Азии. Труд этот быстро утрачивал свое значение, становился во многом устаревшим, особенно в части, относящейся к Центральной Азии и Восточной Сибири, где классические экспедиции русских географов внесли очень много существенно нового, неизвестного Риттеру.

    Русское Географическое общество решило издать перевод томов Риттера, касающихся Азиатской России и сопредельных с ней Китая, Турана и Ирана. П. П. Семенов взял на себя редакцию издания. Он задался целью дополнить перевод сведениями, добытыми русскими учеными. Это было очень большое предприятие. Ясно было, что в этих томах риттеровская основа утонет в обильном новом материале.

    Составление сводки новейших сведений о хребтах Восточного Саяна, Хамар-Дабана и Прибайкалья Семенов возложил на Черского. В предисловии к первому из двух томов, посвященных Восточной Сибири, Семенов писал, что уже в 1885 году он пришел к убеждению о своевременности подведения географических итогов замечательно плодотворной деятельности русских исследователей Околобайкалья. «Одному из этих исследователей, посвятившему наибольшее число лет географическому и геологическому изучению стран околобайкальских, талантливому И. Д. Черскому, поручил я разработку новейших сведений об этих странах по методу Риттера и программе, составленной по моему с ним соглашению. В течение пяти лет Черский посвящал весь свой досуг живо интересовавшему его труду, сдавая мне по частям свою рукопись».

    В предисловии ко второму, почти целиком написанному Черским тому, Семенов говорит: «Капитальный труд Черского представляет тем более интереса, что он исчерпывает все сделанные им самим, во время его продолжительного пребывания в крае и многочисленных поездок в Прибайкалье, наблюдения, никогда не появлявшиеся в печати в окончательно систематизированном и обработанном (совместно с наблюдениями предшедших путешественников и исследователей) виде, и весь этот драгоценный материал пропал бы без пользы для географической науки в необработанных рукописных записках талантливого исследователя, если бы мы не пригласили его к деятельному участию в настоящем издании».

    В обоих томах, на протяжении 1200 страниц, многие из которых написаны Черским, подведены итоги исключительно глубокого изучения. Критический разбор всей литературы служит Черскому обычно вступлением к изложению собственных наблюдений. Автор дает очень подробное описание рельефа и геологического строения, много внимания уделяет растительному и животному миру, касается этнографии и археологии.

    Все это перемежается живыми, яркими зарисовками, свидетельствующими о немалых литературных способностях Черского.

    Приведем в качестве примера один отрывок:

    «Степь здесь так обильно заселена сусликами, что в любой момент можно видеть сотни их сидящими около своих ямок, выпрямившись и уподобляясь колышкам, вбитым в землю. Собака, пущенная на них, бросается и скачет, до того быстро меняя направление, что начинает затем почти кружиться, по мере того, как избранный целью суслик исчезает, а сбоку и в стороне появляются десятки других, столь же быстро прячущихся в норки. Оригинальное зрелище это оканчивается совершенным изнеможением метавшейся собаки, и она всегда останавливается или ложится, потупя взор и апатично вглядываясь в траву».

                              КОЛЛЕКЦИЯ КОСТЕЙ С НОВОСИБИРСКИХ ОСТРОВОВ

    В 1884 году, еще во время пребывания Черского в Иркутске, Академия Наук направила двух известных исследователей Севера, русских ученых А. Бунге и Э. Толля, в экспедицию в низовья реки Яны и на Новосибирские острова.

    Среди коллекций, добытых ими в 1885 и 1886 годах, было богатое собрание костей ископаемых млекопитающих, главным образом, с Ляховских островов.

    Собрание было доставлено в Петербург, когда Черский находился там. Он был автором большинства опубликованных до тех пор в русской научной литературе исследований о третичных и послетретичных млекопитающих Сибири. Естественно поэтому, что Академия обратилась к Ивану Дементьевичу с предложением определить и описать эти находки.

    Принявшись за эту большую работу, Черский изучил также, с целью сравнительного анализа, и другие остеологические коллекции, хранившиеся в Геологическом комитете, Горном институте, Петербургском и Московском университетах, а также в собраниях частных лиц.

    Ученый мог бы ограничить себя рамками специального остеологического исследования — подробно и всесторонне описать добытые экспедицией 2518 костей, принадлежавших двадцати пяти видам животных. Но он в этой работе поставил себе более широкие задачи — подвести итоги более чем двадцатилетним палеонтологическим исследованиям. Черский создал труд, в котором вопросы геологии, физической географии, климатологии сочетались с чисто палеонтологическими проблемами, выполнив, таким образом, исследование очень большой глубины и размаха.

    Академик Ф. Плеске говорил, что «Описание коллекции послетретичных млекопитающих животных, собранных Новосибирской экспедицией в 1885-86 гг.» И. Д. Черского [* Издано в Петербурге в 1891 году.] всегда будет основой познаний о вымерших млекопитающих Сибири. А немецкий палеонтолог Неринг писал об этой книге: «В нашем знании послетретичной фауны Сибири она составила эпоху».

    Особый интерес представляет последняя часть этого пространного трактата в 700 с лишним страниц.

    Автор вспоминает, какой загадкой были в свое время для ученых зоологов первые находки остатков мамонта и носорога на крайнем севере Сибири. Трудно было объяснить, как могли эти травоядные животные поддерживать свое существование за Полярным кругом, в бедной кормами тундре, в условиях исключительно низкой зимней температуры.

    Некоторые исследователи высказывали предположения, что кости мамонта и носорога могли быть занесены так далеко на север течением рек.

    Но вскоре появились неопровержимые доказательства того, что животные эти жили именно здесь же, в том месте, где найдены их остатки.

    Отсюда следовал первый важный вывод: места, ныне занятые голой тундрой, покрыты были некогда лесом. Только лес мог дать приют и корм этим гигантским толстокожим млекопитающим.

    Что же касается средней температуры, то она, как полагали, могла быть близкой к той, что наблюдается сейчас. Именно необходимостью защиты от арктического холода объясняли они длинную шерсть мамонта и носорога, а также толстый слой подкожного жира.

    «Дальше такого взгляда, — говорит Черский, — находки сохранившихся трупов вымерших толстокожих гигантов не могли подвинуть уровень наших сведений...»

    Но вскоре удалось установить новые факты, которые представляли собой куда более трудную климатическую загадку.

    Прослежено было широкое распространение к северу находок костей антилопы-сайги. Это млекопитающее может жить только в травянистых степях. Поэтому обнаружение костей сайги на средней Лене, Оленеке заставляло допускать существование в тех местах в послетретичное время степей, если только кости эти не были занесены течением рек из более южных областей.

    Наконец, появились кости, собранные Новосибирской экспедицией Бунге и Толля далеко за Полярным кругом, на острове Большом Ляховском. По словам Черского, эта коллекция ископаемых остатков «не имеет себе равных в ряду сделанных до сих пор открытий в этом отношении». Коллекция включала кости таких теплолюбивых животных, как тигр, марал, сайга, дикая лошадь. Сейчас они обитают только на юге. Северной границей современного распространения трех из них является 60-я параллель, для тигра — даже 55-я. Найдены же эти кости на острове, лежащем между 73-й и 74-й параллелями, в зоне сурового арктического климата.

    Как говорит Черский, перед лицом таких замечательных открытий «даже классический вопрос о вымерших гигантских толстокожих — мамонте и носороге — потерял значительную долю прежнего своего обаяния».

    Не могло подлежать больше сомнению, что береговая полоса Ледовитого океана и прилегающие к ней острова, покрытые ныне тундрой, скованные арктическими морозами, еще в послетретичное время отличались мягким климатом, были покрыты лугами, степями и лесами умеренного климатического пояса. Только так — и не иначе — можно объяснить присутствие там марала, дикой лошади, тигра, сайги.

    Но Черского не удовлетворяло одно только установление этого факта. Он желал вскрыть причины, вызвавшие столь сильное изменение климата. С этой целью он сопоставил послетретичный животный мир Сибири, географическое распределение которого рисовалось ему по-новому в результате изучения этой коллекции, с геологическими данными о послетретичных отложениях севера Сибири.

    Прежде всего в очертаниях сибирских морей в те времена должны были наблюдаться существенные отличия в сравнении с нашим временем. Береговая линия Ледовитого океана в районе устья Енисея была иной. Там море вдавалось в материк глубоким заливом примерно до 67-й параллели. Эго и вызывало смягчение континентального климата этой области. Известное смягчающее влияние должно было оказывать и существовавшее тогда обширное Арало-Каспийское море.

    Черский напоминает здесь о великой климатической катастрофе, постигшей северное полушарие в послетретичное время: общее резкое охлаждение привело к образованию гигантских ледяных покровов в Европе и Северной Америке. Однако в северной Азии такого оледенения, по мнению Черского, не было и не могло быть: климат Сибири, хоть и несколько менее сухой, нежели в настоящее время, не давал все же достаточно влаги, которая могла бы послужить материалом для образования гигантского сплошного ледяного покрова.

    Это мнение об отсутствии возможности оледенения северной Сибири Черский разделял со знаменитым русским метеорологом Воейковым.

    Сибирь, полагал Черский, испытывала только очень постепенное понижение средних температур и медленное ухудшение климата.

    «Таким образом, в то время как растительная и животная жизнь северной Европы (тоже и Америки), — пишет Черский, — должна была, вообще, отступать к югу перед громадным скандинаво-русским ледником, надвигавшимся на их прежнюю родину, на севере Сибири в то же время мы не видим еще никаких факторов, способных так скоро побороть и уничтожить силу произраставшей там прежде древесной и луговой растительности, ни оттеснить, равным образом, связанную с ней фауну».

    «Только после исчезновения условий, вызвавших увеличение влажности воздуха в Сибири [* Черский имеет здесь в виду исчезновение обширного Енисейского залива.], в климате ее севера делается понятным и неизбежным приближение, так сказать, к зениту продолжавшегося его ухудшения. Устанавливавшиеся континентальные особенности ее атмосферы давали все более и более чувствовать убийственное влияние всеобщего охлаждения... Все это подготовляло и распространяло к югу известную ныне мерзлоту почвы...

    ...Последним ударом, нанесенным прежнему распространению здесь фауны, является оттеснение древесной и луговой растительности к югу, в угоду тундрам, возникшим и расши¬рявшимся в том же направлении» [* Настаивая неоднократно на том, что север Сибири вовсе не знал оледенения в ледниковый период, Черский впадал в крайность. Научный авторитет Черского и Воейкова был так велик, что в науке на некоторое время отвергнут был сделанный ранее П. А. Кропоткиным более правильный вывод об оледенении севера Сибири. Уже в советскую эпоху В. А. Обручев в ряде трудов доказал наличие в Сибири многочисленных следов былого оледенения, правда, значительно более слабого, чем в Европе. В настоящее время это положение считается бесспорным.].

    Закончив эту капитальную работу, Иван Дементьевич несколько сократил число взятых на себя обязанностей, реже выступал с докладами в столичных научных Обществах.

    К этому времени у него поселилась старушка-мать. В часы отдыха он с ней бродил по тенистым аллеям Смоленского кладбища или, когда выдавался погожий день, отправлялся со всей семьей подальше, на острова.

    Саша учился уже в гимназии.

    Черский воспитывал сына в спартанской строгости, потому что помнил, как трудно претерпевать жизненные невзгоды человеку, изнеженному с детских лет. Иван Дементьевич запретил, чуть ли не с пеленок, поцелуи и всякие чрезмерные проявления родительской нежности. Мальчика хвалили редко. Когда Саша похвалу заслуживал, отец, вместо ласкового слова, говорил шестилетнему ребенку что-нибудь вроде: «Это хорошо, Александр Иванович!» Если у ребенка приключалась беда, он ушибался или обжигался, следовало суровое: «Сам виноват!» И мальчик, глотая слезы, шептал: «Я сам виноват...»

    Иван Дементьевич был доволен условиями, сложившимися для его научной деятельности в Петербурге.

    Два года прожила мать Ивана Дементьевича у сына. Иван Дементьевич и Мавра Павловна делали все, что только было в их силах, чтобы скрасить последние ее годы. Умерла она на руках сына.

    Летом 1890 года Черские отправились из Петербурга в Порузы, близ Витебска, погостить у зятя Ивана Дементьевича, мужа его покойной сестры, Дугласа.

    Проехали Бологое, Полоцк. Задумчиво глядел Черский на бегущие мимо поезда березы, на убогие деревушки. Борковичи. Поезд остановился на полустанке Сволна... Его родина! Иван Дементьевич выбежал из вагона.

    Река изгибалась прихотливо, уходя к северу — к отчему дому. По дороге, меж голубых полей цветущего льна, плелась убогая крестьянская телега — в родную сторону. Иван Дементьевич жадно вдыхал аромат разогретого солнцем клевера, гречихи. Так всегда пахло, когда он возвращался на летние каникулы... Купы склоненных над водою ив... такие же, совсем те же... и бледное белорусское небо... и те же нищие, жалкие деревушки.

    Третий звонок. Иван Дементьевич поспешил к вагону. Затем, припав к окошку, долго глядел, пока не скрылась из виду дорога, река. Сел рядом с Маврой Павловной бледный, с закушенной губою.

    — Ваня, милый, что с тобой? Жаль прошлого?

    Черский минуту молчал, глубоко задумавшись. Затем решительным жестом обеими ладонями провел по лицу:

    — Нет, Маша, не жалею и не больно. Жизнь моя прожита недаром.

                                                            СНОВА В ЭКСПЕДИЦИЮ

    В 1889 году из Иркутска Академией Наук получено было сообщение о том, что в бассейнах рек Анабары и Балахни найдены два трупа мамонта.

    Российская Академия Наук относилась к таким находкам с большим интересом. Немедленно составили особую комиссию. Она решила направить срочно на север Сибири экспедицию для извлечения из вечной мерзлоты в возможной сохранности этих двух реликвий далекого прошлого. Предполагалось также поручить экспедиции заодно произвести геологическое и физико-географическое исследование бассейнов рек Анабары и Хатанги, которые до тех пор не посещались учеными.

    Но когда в середине 1890 года получены были необходимые ассигнования, оказалось, что из трех участников экспедиции два геолога не могут выехать в Сибирь.

    К этой неудаче присоединилась другая: из Сибири поступило новое сообщение о том, что от двух найденных мамонтов мало что осталось: трупы по частям растащены дикими зверями.

    Это было типично для того времени: уже не раз случалось так. что экспедиции Академии даже выезжали на место, но оказывались перед плачевной картиной. Открытые туши либо уничтожались зверями, либо сгнивали от соприкосновения с воздухом, либо их уносило течением рек. Ясно было, что нужно как-то совсем по-иному решать задачу изучения четвертичных млекопитающих.

    Комиссия собралась вновь. Пригласили и Черского высказать свое мнение. Иван Дементьевич примерно за пять месяцев до того читал в физико-математическом отделении Академии свое описание новосибирской коллекции. В комиссии он вновь зачитал то место «Описания», которое имело непосредственное отношение к данному вопросу.

    «Сообразно с таким поворотом наших воззрений на роль названных ископаемых остатков, изменяется и взгляд на средства и пути к успешному разрешению вопроса о прежних климатических условиях крайнего севера Сибири. Понятно, что ключ к разгадке этой проблемы лежит в исследовании послетретичных образований внутри полярного круга и в поисках погребенных в них ископаемых остатков...

    Но вместе с тем очевидно, что лучшими пунктами з этом отношении следует считать восточную группу сибирских рек, а именно: Яну, Хрому, Индигирку, Алазею, Колыму и т. д., так как системы этих рек защищены с южной и западной стороны горами, мешавшими переносу ископаемых остатков с более южных широт, тогда как рр. Лена, Анабара и Хатанга открыты отчасти к югу, частью же с юго-запада (к Енисею).

    Целесообразно собираемые коллекции из этих местностей доведут интересующий нас вопрос до возможной полноты желательного с ним ознакомления, не лишая нас вместе с тем даже более вероятных при таких обстоятельствах находок хорошо сохранившихся трупов мамонта, как равно и других живших с ним животных.

    Продолжительное пребывание естествоиспытателя внутри полярного круга давало бы возможность сейчас же осмотреть и оценить значение каждого из заявленных туземцами мест открытия таких трупов. Понятно, что при подобных условиях не могло бы теряться ни столько средств, ни времени, сколько необходимо в таких случаях при снаряжении экспедиции из Петербурга, специально для этой цели, не имея к тому же достаточных ручательств относительно степени сохранения и связанного с нею научного достоинства заявленного трупа.

    Таким лишь путем, хотя бы и временно только, мы приближались бы, во всяком случае, к осуществлению покамест еще идеального, но весьма понятного желания: иметь на глубоком севере Сибири постоянного естествоиспытателя, который, меняя периодически место своего зимнего пребывания, не мог бы, разумеется, оставаться без плодотворных занятий.

    Присутствие и деятельность его в этих негостеприимных местах служили бы вместе с тем полным ручательством и тому, что каждая из возможных находок трупов вымерших постплиоценовых животных сделается достоянием науки».

    Итак, Черский предлагал поселить на длительный срок в восточной части приполярной Сибири ученого геолога-палеонтолога. Это стоило бы не дороже снаряжаемых от случая к случаю экспедиций. А возможность успеха была бы больше.

    На членов комиссии проект Черского произвел должное впечатление. Да, это, несомненно, правильное решение! Но на сколько лет целесообразно отправить такую экспедицию? Черский считал, что лучше всего — года на три-четыре. Это был уже большой срок... Теперь возник вопрос, кто из ученых согласится забраться на такое длительное время в глушь Приполярья и перенести все тяготы пребывания там. Иван Дементьевич заявил, что он сам готов отправиться в такую экспедицию.

    Заявление это вызвало удивление: ведь первое требование, предъявляемое к начальнику подобной экспедиции, это — крепкое здоровье. Как может Иван Дементьевич взять на себя такую тяжелую задачу? Но мало-помалу члены комиссии начали уступать доводам Черского: его физическое недомогание объясняется только нервным расстройством. Работа на свежем воздухе и занятие любимым делом укрепят его.

    Один из участников совещания писал позднее: «Всех нас, знавших близко здоровье Ивана Дементьевича, смутило его согласие на эту далекую, полную лишений поездку. Но сам Черский говорил о ней с таким увлечением, с таким юношеским пылом рвался опять на исследования окраин Сибири, что, вопреки холодному рассудку, ни у кого из нас не хватило духу высказать свои опасения как бы помолодевшему Ивану Дементьевичу».

    Академия Наук решила командировать Черского в приполярную область, в район рек Колымы, Индигирки и Яны, на три года.

    Мавра Павловна сразу же заявила, что она едет с мужем. Иван Дементьевич и не подумал возражать. Он согласился и на убеждения Мавры Павловны взять с собой в путешествие его племянника Дугласа, проживавшего тогда у него в Петербурге. Парню было восемнадцать лет, он, по правде говоря, человек никчемный, неуч и лентяй, но можно обучить его препараторскому делу. В глуши, настаивала Мавра Павловна, хорошо иметь близкого человека, да еще такого здоровяка. Но как быть с Сашей? Ему исполнилось одиннадцать лет, он был в первом классе гимназии. Как оставить мальчика на целых три года? Тут на помощь пришла семья профессора Бианки. Они предложили взять мальчика к себе. Саша сдружился с двумя сыновьями профессора, разлука будет ему не так горька...

    На том и порешили.

    В конце 1890 года в квартире Бианки собрались на торжественные проводы Черских ученые Академии и университета. За ужином говорили речи, произносили прощальные тосты.

    Вдруг до слуха собравшихся донеслись сдавленные рыдания. Мавра Павловна выбежала в соседнюю со столовой комнату. Там, забившись в угол, плакал Саша.

    Приученный к сдержанности мальчик долго скрывал свое горе, но сейчас не выдержал...

    Иван Дементьевич задумался. Он почувствовал всю глубину детского отчаяния:

    — Саша поедет с нами! — наконец, громко заявил он так, чтобы сын услышал.

    Все переглянулись удивленные. Мальчик, вне себя от восторга, подбежал весь в слезах к отцу и в порыве благодарности прижался к нему.

    1 февраля 1891 года Черские выехали из Петербурга в далекую экспедицию.

                                                                   УЕДИНЕННЫЙ МИР

    Советским людям, знакомым с современной деятельной жизнью северо-восточного края нашей страны, трудно представить себе, как пустынны и безлюдны были тогда эти места. Все население за Верхоянским хребтом, по рекам Яне, Индигирке и Колыме, на площади примерно в полтора миллиона квадратных километров (а это почти три Франции!) едва насчитывало пятнадцать тысяч человек. От жилья до жилья — сотни верст.

    Два-три месяца в году и здесь стоит жаркое лето. Угрюмая природа севера озаряется улыбкой. Тоненький слой отогретой вечномерзлой земли принимается жить своей торопливой жизнью. Цветы распускаются рядом с еще не стаявшим снегом, в долинах поднимаются высокие, густые травы, заросли тальника наполняются птичьим гомоном.

    А затем солнце начинает быстро укорачивать свой каждодневный путь. Уже в августе начинаются морозы и снегопады. Глубоко промерзают реки. На тысячеверстных просторах воцаряется зима — долгая, темная, лютая, с температурой, самой низкой на нашей планете.

    Первым русским землепроходцам, вышедшим на Лену, нелегко далась задача проложить путь далее на восток, в этот суровый край. Он был неприступен и замкнут. С севера — кайма льдов полярного моря, с других сторон — полукругом ледяной пояс пустынных, труднопроходимых гор.

    Пионером Колымы стал казак Михайло Стадухин, человек упорный и бесстрашный. В 1641 году перевалил он через Верхоянские горы, вышел к верховьям Индигирки, построил здесь коч, спустился на нем к Ледовитому морю. Стадухин дерзнул и на большее — на утлом суденышке, держась кромки льдов, прошел океаном до самого устья Колымы. Он-то и присоединил к России обширную «Колымскую землицу».

    Так была открыта первая дорога от Лены на Колыму. Но была та дорога кривая, а главное — сухопутно-водная, с перегрузами кладей, и поэтому особенно неудобная для царевых людей и для купцов, желавших торговать с колымскими эвенами и одулами.

    Поиски связующих дорог в ином направлении начали устюжские торговцы. Они пустили флотилию парусников из Якутска вниз по Лене. От ее устья суда прошли к востожку, по разводьям между льдинами. Морем Лаптевых и Восточно-Сибирским морем проплыли огромное расстояние — до устья Колымы.

    Путь этот сплошь водный, следовательно, много выгоднее стадухинского. Но все в нем зависело от ледовой обстановки на океане. В иные годы удавалось провести кочи в одно лето, и купцы, обменяв товары на меха, наживали большие барыши. Но бывало и так, что караван затирало льдами, и он проводил в плавании три-четыре года. Тогда молодое русское поселение на Колыме — Нижне-Колымск — оставалось без хлеба, а купцы разорялись.

    Надо полагать, что это непреодолимое для тех времен обстоятельство и заставило уже с половины XVII века отказаться от океанской трассы и перевести весь транспорт между Якутским Острожком и «Колымской землицей» на сухопутье.

    Удобней всего оказалась дорога по северной окраине горной страны, по тем местам, где она прилегает к приокеанской тундровой низменности. То была окольная, очень длинная дорога, в три с половиной тысячи верст. Вдоль нее возникли промежуточные русские поселения: Средне-Вилюйск, Жиганск, Зашиверск.

    Купеческие товары, грузы казны провозились на лошадях вьюками. В иные годы дорогу проходило до трехсот лошадей. Выступали из Якутска летом, зимовали в Жиганске или Зашиверске, на второй год достигали Нижне-Кольтмска.

    Вся дорога — только тропа, еле намеченная лошадиными копытами. Но по тропе этой поддерживалась связь мощного государства с новоприобретенной «Колымской землицей».

    Северный обходный путь существовал в таком виде свыше ста лет. В XVIII веке нашли несколько более удобных направлений.

    Основную северную трассу значительно укоротили с концов. От Якутска шли теперь не в сторону Вилюйска, а прямо на север, до Верхоянска. Отсюда дорога поворачивала на восток, к новому центру Колымского края — Средне-Колымску Выгадывалось свыше тысячи двухсот верст.

    Чтобы стало возможным проводить караваны в одно лето, на новой трассе проделаны были немалые работы: в тайге расчистили от деревьев тропы, построили мосты. Вдоль пустынной тропы на расстоянии ста - полутораста верст друг от друга поставили «колыманы» или «поварни» — примитивные избы для ночлега путников.

    По укороченному и благоустроенному таким образом пути в иные годы проходило из Якутска в Средне-Колымск до тысячи навьюченных лошадей.

    С 1755 года возник снова и сухопутно-водный, южный путь, несколько напоминающий стадухинский, но без выхода в океан. Двигаясь с вьюками из Якутска прямо к востоку, через реку Алдан и верховья Индигирки, преодолевая горные хребты, путники пробивались далее на восток, к верховьям Колымы. Здесь строили крепкие лодки — боты. Путь этот был сопряжен с опасностями. В годы, когда вода на Колыме стояла недостаточно высоко, лодки нередко погибали на ее порогах, а с ними гибли и товары, с таким трудом довезенные сюда. Однако при благоприятных обстоятельствах уже через четыре месяца по выходе из Якутска можно было достичь нового Верхне-Колымского острога.

    Примерно в то же время стали посылать караваны и по вновь разведанной южной сухопутной тропе Якутск — Оймякон [* И. Д. Черский и С. В. Обручев согласно местному произношению писали «Оймекон», но на современных картах принята транскрипция Оймякон.] — Верхне-Колымск, длиной всего в две тысячи верст. По дороге приходилось преодолевать многие подъемы в горы, перевалы, спускаться в заболоченные долины. На полпути, в Оймяконе, меняли вконец изнуренных, надорвавшихся лошадей. Это обходилось дорого. Поэтому южная сухопутная тропа с Лены на Колыму всегда оставалась только подсобной, для разгрузки основной дороги Якутск — Верхоянск — Средне-Колымск. Ею пользовались, когда не стеснялись в расходах, — для почтовой «гоньбы», для ценных казенных грузов, или когда надо было проехать с Лены на Колыму в кратчайший срок. Именно этой тропой и воспользовался Черский.

    До него между Леной и Колымой проехало с научными целями несколько русских людей.

    Первым путешественником, изучавшим здесь течение рек и направление горных хребтов, был флота капитан Гаврила Сарычев. Он побывал в этих местах по пути к Ледовитому морю и Восточному океану, главной цели его восьмилетней экспедиции.

    В начале 1786 года, в лютую стужу, выехал он с казаками и проводниками-якутами из Якутска на восток, перевалил через Верхоянский хребет, вышел к верховьям Индигирки. Дальше путь его лежал к Охотскому морю.

    Летом Сарычев покинул побережье и вновь углубился в горную страну. Вернувшись к верховьям Индигирки, он прошел оттуда через «отменной высоты хребет» вдоль Неры, через истоки Момы, преодолел ряд горных цепей, перевалил в долину Зырянки и вышел к Верхне-Колымску.

    Сарычев оставил интересные записки [* «Путешествие флота капитана Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану, в продолжении осьми лет при географической и астрономической морской экспедиции, бывшей под начальством флота капитана Биллингса, с 1785 по 1793 год». СПб., 1802.] с атласом зарисованных им ландшафтов и сцен из быта местных жителей. Есть в его атласе и карта Инднгиро-Колымского края.

    Эта именно карта позволила русским и иностранным географам составить первое сколько-нибудь связное представление о северо-восточном угле Азии, представление, правда, довольно далекое от действительности.

    Гаврила Сарычев много и подробно расспрашивал якутов, эвенков и обжившихся здесь русских о течении больших и малых рек. Дополнив расспросы собственными измерениями, записями и зарисовками, Сарычев нанес на карту сеть основных водных артерий края и их важнейших притоков. Оставалось расставить на карте горы. Наш путешественник пришел к бесспорному, как ему казалось, заключению, что горным цепям негде разместиться иначе как на водоразделах Яны и Индигирки, Индигирки и Колымы. На карте Сарычева елочки горных цепей пролегли меж речных долин [* Эта орографическая идея продержалась полтора века. Только в 1926 и в 1929-1930 годах экспедиции С. В. Обручева: установили истинное расположение гор. Распределение горных сооружений оказалось много сложнее схемы Сарычева.].

    После Сарычева почти сорок лет в Колымском крае не появлялся ни один человек, сколько-нибудь причастный к географической науке. В Петербурге знали лишь, что между Леной и Колымой идет бойкая торговля, по северной и южной тропам везут в одну сторону муку, сахар, ткани, пеньку для рыболовной снасти, а в другую, на запад, — драгоценные меха. Но о нанесении обширных территорий на карту, более подробную, нежели набросок Сарычева, никто не думал.

    В 1823 году два члена экспедиции Врангеля — мичман Матюшкин и доктор Кибер — проехали с Чукотки в Якутск, однако к западу от Колымы наблюдений и съемок они не делали. Их интересы и задачи были иные, чем у геодезистов, картографов, астрономов, которых ждал этот край.

    Еще через пятьдесят лет, в 1870 году, из Верхне-Колымска в Якутск проследовали участники Чукотской экспедиции, топограф Афанасьев и астроном Нейман. Оба имели задание произвести на пути в нескольких точках определения астрономических пунктов и снять маршрут. Но и это сделано не было...

    Так и получилось, что к 1891 году, ко времени путешествия Черского, огромная, замкнутая горами область продолжала оставаться белым пятном на географической карте Русского государства.

                                                                   К ОЙМЯКОНУ

    Еще на пути в Якутск у Черского возникли опасения, как бы затянувшиеся в Иркутске хлопоты со снаряжением не заставили экспедицию выступить позже, чем было намечено.

    Предстоял двухтысячеверстный путь в приполярных широтах. В такой путь следовало выступать не позже начала июня. Иначе экспедицию застигнут в горах осенние снегопады.

    Чтобы поспеть в Верхне-Колымск «по летней тропе» до больших морозов, приходилось освободиться от части груза. Запасы продовольствия и всякого хозяйственного снаряжения Черский решил направить по надежной северной дороге на Верхоянск. Эти грузы экспедиция должна была получить уже в Верхне-Колымске. С собой же он взял только самое необходимое — научное оборудование и скупой паек продовольствия «на первую пору» на себя, жену, сына, Дугласа и проводника Расторгуева — на пятерых, которым предстояла зимовка в Верхне-Колымске.

    Казака Степана Расторгуева предложил в проводники Черскому якутский губернатор.

    Много раз проделывал Расторгуев путь между Леной и Колымой. Якутский язык он знал не хуже родного. Расторопный и способный, Расторгуев пришелся как нельзя более кстати. Он до седьмого пота торговался с обиралами-подрядчиками, удачно закупал провизию, вербовал опытных коноводов, дешево нанимал лодки для перевоза через Лену.

    Черский присматривался к коренастому казаку. Дальше своей Якутии Расторгуев нигде не бывал, грамоте не учился. А какой сметливый человек! В нем подкупало прямодушие, честность. И был он исполнен спокойного мужества. Такие люди всегда располагали к себе Ивана Дементьевича.

    Расторгуеву же впервые приходилось быть проводником подобных путников. Люди не торговые и не начальственные, они собирались заниматься в горах не то охотой, не то каким-то непонятным колдовством. Чистили дробовики, готовили ящики для трав, для шкурок птиц, мешочки для камней. Зачем им все это?

    Не без труда и не сразу растолковал ему Черский, что собирается делать экспедиция в их краю. Расторгуев понял, что Черский хочет не для своей пользы, а для других, для всех, раскрыть тайны колымских гор и рек. Поняв это, он преисполнился восхищения.

    Разглашенная Расторгуевым слава о Черском, опережая его, передавалась из юрты в юрту, из уст в уста, широко разнеслась по якутской земле: на Колыму едет великий русский шаман, бородатый витязь, тойон (удельный князь).

    Из Якутска выступили утром 14 июня. Весь городок высыпал на берег Лены поглядеть, как погрузят на карбаз сорок четыре лошади экспедиции, как следом в лодке отплывут ученые.

    Долго берег оглашали гортанные понукания «хот, хот!» Лошади боялись воды, вырывались из рук коноводов. Наконец, карбаз отплыл. Сильные взмахи весел — и деревянные домики Якутска, его лавки, бани, цирюльня стали отходить все дальше, пока покрытые тальником острова не скрыли их вовсе из виду.

    На правом берегу вьючили лошадей. Погода стояла жаркая. Над зелеными лугами полыхало знойное марево. Можно было подумать, что находишься где-нибудь в средней полосе России. Только светлая ночь говорила о шестидесяти двух градусах северной широты.

    Светлые ночи позволяли идти после заката солнца, когда было прохладно, а в течение дня путешественники отдыхали.

    Экспедиция пересекала плоскую возвышенность между Леной и Алданом. Надо было пройти триста верст до Алдана и сто верст дальше от него, прежде чем встретится первая цепь Верхоянских гор.

    От самого берега Лены Иван Дементьевич завел строгий рабочий распорядок в походе и на стоянках. Дела было много. Каждый день по барометру определяли высоту местности. Показания брали дважды: когда приходили на ночлег и когда покидали его. Дважды записывалась и температура воздуха. По отметкам пройденных расстояний и показаниям компаса Черский ежедневно вычерчивал маршрут.

    Разбив палатки, готовили пишу, отдыхали и снова принимались за дело. Иван Дементьевич начинал разбор трофеев. Над белкой или землеройкой, признанной достойною музейного бытия, принимался орудовать уже наученный этому делу Дуглас.

    От животного царства переходили к растительному. Иван Дементьевич подбирал интересные разновидности мхов, тальника, смородины.

    Трудным стало путешествие, когда вступили в заболоченные леса. Вот красочный рассказ об этом самого Черского:

    «Человек, не побывавший на таких болотах, не может оценить силу той нравственной и физической усталости, которая вызывается постоянным напряженным состоянием во время езды по таким местам. Лихорадочная торопливость овладевает и лошадью, чувствующею, как вязнут ее ноги: с трудом освобождая их из зыблющейся трясины, животное мечется и бьется в самых неизящных движениях, причем из-под ног его вырываются большие куски мохового покрова и взлетают далеко вперед и в сторону. Надеясь найти около корней деревьев более устойчивую почву, она мчится прямо на лесину, нанося удар в колено или плечо ездока, в особенности потому, что ствол дерева, растущего на зыблющемся торфянике, не всегда выносит тяжесть взобравшейся на его корни лошади и сейчас же наклоняется в ее сторону. Изгибаются ездоки, отстраняя ветви и сучья от глаз; ударяются вьюки о деревья; выбившиеся из сил лошади падают, роняя вьюки или ездоков. Раздаются громкие крики; тох-то, тох-то (стой, стой) или хот-хот (ну-ну!). Временною развязкою такой удручающей возни бывает обыкновенно весьма жалкая картина: 5 или 8 лошадей лежат в различных, нередко очень странных позах и требуют безотлагательной помощи людей» [* И. Черский. Путешествие от Якутска до Верхне-Колымска. СПб., 1892.].

    Мавра Павловна беспокоилась о сыне: как вынесет мальчик тяжелые переходы? Но Саша, наставляемый Расторгуевым, быстро научился подолгу и легко ездить верхом. С непостижимой для матери быстротою пополнялся его якутский словарь. Постепенно от языка жестов и междометий мальчик перешел к членораздельному разговору с якутами.

    — Мой сын должен быть способен к языкам, — говорил жене Иван Дементьевич, — а якутский не труднее всякого другого.

    Как-то, когда зыбкой тропкой пересекали широко разлитую болотную жижу, Мавра Павловна, ехавшая впереди с Иваном Дементьевичем, оглянулась в сторону сына. Нет Саши! Сердце матери замерло. Не заметили, как свалился... Засосало!.. Утонул!..

    Мавра Павловна подняла переполох.

    Сконфуженный мальчик взобрался на седло из-под брюха лошади. Он только пытался проделать показанный ему якутом прием верховой езды, — оправдывался Саша.

    Недоволен был Черский своим племянником. Тот ничего не мог делать с толком. Целый день без надобности бухал из своей двустволки, заряжая не тем калибром, угощал птиц порцией дроби, от которой шкурка обращалась в решето. «Балбес, а не препаратор», — ворчал Иван Дементьевич.

    Особенно раздражала Черского упрямая его леность. На стоянках, когда все принимались за работу, Дуглас норовил увильнуть от дела.

    Иван Дементьевич не терпел такого поведения. «От лентяев, — говорил он,— исходит моральная зараза». Между ним и племянником произошло объяснение. Дуглас стал жаловаться: к нему придираются, Академия выдала деньги на рабочих, а его, препаратора, хотят заставить делать всю черную работу.

    Мавра Павловна в душе пожалела, что уговаривала мужа взять с собой Дугласа. Но в десяти тысячах верст от Петербурга поздно было об этом думать.

    Однако ни недовольство Дугласом, ни физические тяготы путешествия не могли нарушить неизменно бодрого настроения Черского. Он рвался вперед, его манили к себе никем еще не исследованные горы, могучая Колыма, им владел азарт ученого, вступающего в не тронутый геологами край на поиски ископаемых животных. Все вокруг было для него полно интереса и своеобразной красоты.

    Как по-разному могут видеть люди одну и ту же землю? Несколько южнее тех мест, по которым двигалась экспедиция Черского, по Охотской тропе, проехал летом 1854 года замечательный русский писатель И. А. Гончаров, возвращавшийся из кругосветного плавания. И сколько уныния слышится в набросанных им здесь строках.

    «Ничего пет ужасного в этих диких пейзажах, но печального много...»

    «...Пустыни, пустыми и пустыни, девственные, если хотите, но скучные и унылые».

    «...Тоска сжимает сердце, когда проезжаешь эти немые пустыни. Спросил бы стоящие по сторонам горы, когда они и все окружающее, их увидело свет...»

    «...Надо быть отчаянным поэтом, чтоб на тысячах верст наслаждаться величием пустынного и скукой собственного молчания...»

    «...Везде мох и болото: напрасно вы смотрите кругом во все стороны: нет выхода из бесконечных тундр, непроходимых без проводника» [* И. А. Гончаров, Фрегат «Паллада» Географгиз, М., 1949, стр. 554, 595, 598.]

    Черский был впервые в приполярных широтах. Но пытливый взгляд испытателя природы умел видеть своеобразную красоту холодной северной пустыни.

    «Вообразите, например, — писал Черский, — желтовато- или зеленовато-белый покров из здешних прелестных сухих мхов, на фоне которых удачно разбросаны как темно-зеленые, как бы бархатные участки шикши, не скоро поддающиеся действию осени, так равно и кровяно-красные пятна мельчайшей тундряной березки, так и еще более ярких листьев одного растения, алеющего к осени. Взглянув на оригинальную красоту такого газона, можно ручаться, что житель столицы желал бы воспользоваться названными растениями унылой тундры для устройства бордюров и грядок в садах».

    На семнадцатый день по выходе из Якутска путники переправились через широкий Алдан. Левым берегом подошли к устью Хандыги. Река текла со стороны гор. Поднимаясь вдоль Хандыги к ее истокам, экспедиция 4 июля углубилась в предгорья Верхоянского хребта. Из-под наносов показались первые обнажения горных пород. Черский принялся выбивать образцы.

    Вокруг речной долины теснились теперь горные цепи с острыми вершинами. Караван вошел в глубину их, повернул влево, к юго-востоку, вдоль реки Серебряной — притока Хандыги. Взяв еще несколько южнее, перевалили через невысокий водораздел и заночевали возле речки Саккырыр.

    На берегу пенистой Дыбы отдохнули подольше перед подъемом на главную цепь. Через нее перевалили 17 июля на высоте двух тысяч метров.

    Погода стояла ясная, воздух был на редкость прозрачен. Соседние иссиня-черные пики поднимались над перевалом метров на триста — четыреста. Они были совсем близко. Подняться на один из них — и откроется панорама главной и боковых цепей. Виден будет, вероятно, и подошедший к этому узлу Становой хребет. Отсюда, с господствующей над местностью высоты, станет в общих чертах видно соотношение двух горных систем.

    Черский был слишком опытным исследователем гор, чтобы не соблазниться таким подъемом. Остановились. Иван Дементьевич спустился в седловину и стал подниматься. Но сердце тотчас же запротестовало. Несколько раз отправлялся он с Расторгуевым и возвращался с пол дороги. Он не в силах был взобраться даже на такую небольшую высоту.

    Когда десять лет назад в Забайкалье Черский просил Витковского подняться за него на Даурские холмы и подшучивал над своей слабостью, он надеялся, что болезнь помучает его недолго и оставит. Что же такое с ним сейчас, после спокойной жизни в столице?

    Не знавшего когда-то устали путешественника, страстного разведчика гор болезнь лишала навсегда самой привлекательной и существенной стороны его профессии. Было от чего придти в отчаяние.

    Но Черский умел владеть собой. Можно ведь, убеждал он себя, взглянуть на положение и по-иному, с другой стороны. Вот едет он по Верхоянским горам. В седле сидит он еще прочно, уверенно работает геологическим молотком, голова ясная, воля крепкая. Он первый открывает науке эти горы. У него хватит сил выполнить обширную трехлетнюю программу работ. Он отдаст делу все свои знания. Разве разумно отчаиваться оттого, что он не может больше взбираться на горы?..

    Экспедиция вступила в бассейн Индигирки. Спуск с Верхоянского хребта на восточную сторону очень пологий. Продвигаясь вдоль больших и малых речек, экспедиция вышла в широкую Индигирскую долину. Был конец июля. На солончаковых лугах, покрытых травами, паслись стада, принадлежавшие богатым якутам.

    26-го числа вошли в большое якутское поселение Оймякон.

                                                              ЧЕРЕЗ ТРИ ХРЕБТА

    Старики Оймякона еще помнят проезд семьи Черских. Сохранилась у оймяконцев и фотография Черского с женой, подаренная Маврой Павловной.

    Во время короткой стоянки, пока сбывали «запаленных» лошадей и торговали нескольких новых, Черские знакомились с якутским бытом. Плоские крыши домов, амбарчики позади, юрты с глиняными камельками, способы приготовления пищи, одежда, обычаи — все было ново и полно интереса.

 

    Черский мог здесь убедиться, что описание якутского гостеприимства, сделанное Сарычевым сто лет назад, нисколько не устарело.

    «Можно сказать, — писал Сарычев,— что гостеприимство у якутов есть первая добродетель. Не успеешь приехать к селению, как они уже встречают, помогают сойти с лошади и ведут в юрту. Раскладывают большой огонь, снимают с приезжего платье и обувь и сушат. Постелю приготовляют в самом спокойном месте и стараются услужить, сколько возможно. Сверх того, потчуют всем, что только есть у них лучшего. Иные дарят еще соболем или лисицей».

    Черских угощали изысканными якутскими яствами: хаяком — взбитой и замороженной смесью масла с молоком, максой — жирной налимьей печенкой. Это было действительно вкусно.

    Лошади в то лето были особенно дороги в Оймяконе. А Черский издавна привык беречь каждый рубль, отпускаемый на экспедицию. Он считал, что и без того в Якутске по милости губернатора заплатил за лошадей слишком дорого — по сто рублей за голову, когда можно было купить по пятьдесят. А здесь в Оймяконе, на индигирских лугах, запрашивали такую же цену. Это был чистый грабеж, стачка против него владельцев табунов.

    Но время не ждало. Пришлось заплатить дорогую цену. Экспедиции предстояла вторая, еще более трудная половина пути через крутые горные хребты. В горах уже выпал снег. Того и гляди начнутся снегопады и внизу.

    Надо было пройти на восток от 142-го до 152-го меридиана, и в то же время к северу с 63-й на 66-ю параллель. Напрямик расстояние до Верхне-Колымска составляло около шестисот верст. Но гораздо более длинной нитью петлила по долинам и перевалам тропа.

    Индигирка набухла от дождей и задержала экспедицию. С трудом переправившись на правый берег, поднялись вдоль реки с сотню верст, затем у Хатыннаха повернули под прямым углом и направились на северо-восток; этого направления и придерживались далее до самого Верхне-Колымска.

    Недалеко от Индигирки высокий горный массив преградил экспедиции дорогу. Плавно подымаясь с юго-западной стороны и круто спадая по другую сторону, горная цепь раздвинулась в ширину на шестьдесят верст.

    Перевалили через хребет на высоте двух тысяч метров. Черский назвал этот хребет, еще не имевший общего названия, по имени пройденного ими перевала — хребтом Тас Кыстабыт, что значит «наваленные камни».

    За перевалом лежала долина полноводной Неры, правого притока Индигирки. С боков в нее открывались долины притоков. Здесь Черский, вместо поражающих своим грозным величием угрюмых ущелий, оглушительно ревущих каскадов, какие он привык наблюдать в прибайкальских горах, вместо кипучей жизни горных вод, увидел реки, спокойно текущие в широких и очень пологих долинах. Вместо того, чтобы работать над углублением дна своих долин, как в Тункинских и Китойских альпах, реки здесь выравнивали их, наполняя галькой и разбиваясь на многочисленные рукава.

    Черский назвал эти долины «вымирающими». Но «вымирала» только форма их рельефа. Растительный мир долин этой горной страны привлекал внимание исследователя как раз своей большой жизненной силой.

    «Такие русла, — писал Черский, — оживляются нередко довольно величавым бальзамическим тополем и замечательно красивыми высокоствольными тальниками, тогда как северные склоны, в противоположность скалистым южным, порастают иногда сплошь белым, оленьим мхом, придающим весьма оригинальный вид таким горам».

    Часто путь реке преграждала по всей ширине долины огромная масса не растаявшей за лето толстой слоистой наледи. «Тарын» — так называют эти ледяные барьеры якуты. Экспедиция встречала тарыны длиной в версту, две, три. Однажды пришлось преодолеть даже двенадцативерстную наледь. И тут же под животворящими лучами солнца зеленели луга, усеянные яркими цветами.

    Экспедицию изводили топкие торфяные болота. Особенно страдали животные. Они так уставали на топях, что даже не отзывались на укусы ос. Между тем обычно, заслышав осиное жужжание, лошади рывком забивались глубоко в чащу, разрывая на себе тюки и ломая ящики.

    В трехстах верстах от Оймякона, когда показалась вдали высокая горная цепь, Расторгуев принялся навьючивать на лошадей связки дров. Впереди был Улахан-Чистай, что значило «большое безлесное пространство». Две параллельные горные цепи зажали широкую продольную долину. Она-то и была «чистой» от деревьев.

    Когда караван добрался до этой высокогорной долины, погода резко изменилась. В воздухе повис густой туман, закрывший все вокруг непроницаемым пологом. Пронизывающий холод напоминал о близкой зиме.

    На следующий день, 15 августа, проснулись под снегом. Занесло палатку, тюки, тропу... Снег шел, не переставая, до трех часов пополудни. Леденящий северный ветер продувал долину насквозь.

    Поспешно навьючили лошадей, чтобы поскорее убраться с неприветливого Улахан-Чистая. Но туман был так густ, что проводник никак не мог найти восточного выхода из долины.

    Когда нащупали, наконец, дорогу, путники увидели в прорезь горной гряды ущелистое верховье долины Борулах. По ней пролегала тропа. Там, внизу, была еще осень. Покрытые мхами горные склоны, тополи и заросли кустов северной березки переливали желтыми и красными тонами. Снега внизу не было.

    Через два дня экспедиция поднималась уже на третий, последний на ее пути горный хребет — Томус-Хая [* На современных картах — часть Момского хребта.]. За ним начинался пологий двухсотверстный спуск к Колыме, вдоль притока ее, реки Зырянки. Непролазные болота у Зырянки — заключительные тяготы этого трудного путешествия. Помогали каравану морозы, скреплявшие здесь неглубокие топи.

    Несколько раз путникам досаждали снегопады вперемежку с дождем. Но теперь горные хребты были уже за спиною, а Верхне-Колымск совсем близко.

    Экспедиция везла с собой на зимовку хорошую ботаническую коллекцию. Ее ящики хранили также 16 заспиртованных экземпляров полевок, белку, пищуху, землеройку, лягушку с берегов Алдана, 96 шкурок птиц, принадлежащих 52 видам.

    Но не в этом, разумеется, заключались главные научные результаты проделанного Черским пути с Лены на Колыму. Он писал из Верхие-Колымска адъюнкту Академии: «Около двух тысяч верст по горной местности, никем еще не исследованной, — это заманчиво для каждого естествоиспытателя». И далее: «Геологические работы по их успешности действительно превзошли ожидания, какие можно было возлагать на длинный и довольно поспешный маршрут через горную местность».

    Черский считал, что этим он обязан двум обстоятельствам: скалистости горных склонов и тому, что многократно удавалось находить в породе ископаемые остатки. Это позволяло решать вопрос о геологическом возрасте пластов.

    Черский свел наблюдения воедино, и получилась полная картина (в основных своих чертах достоверная и поныне) залегания геологических пластов на огромном пространстве. Он определил их возраст и пределы распространения вдоль своего пути. Черский обнаружил силурийские отложения в Верхоянском хребте и на Зырянке, а также триасовые отложения, развитые на больших пространствах между ними. Он показал места выхода изверженных пород. Ему же следует приписать открытие или, лучше сказать, первое упоминание об углях зырянского бассейна.

    Особого внимания заслуживают географические соображения Черского. Его мысль неустанно занимали горные сооружения между Верхоянским хребтом и Колымой. В путанице пересеченных им разнонаправленных горных цепей он искал какую-либо общую, господствующую закономерность. Он мог наблюдать горы только с тропы, ни разу не удалось ему окинуть взором горную страну с высшей точки. Но и то, что он видел снизу, заставило его усумниться в схемах Сарычева, Врангеля, Майделя — в существовании водораздельных хребтов меридионального направления.

    Черский выразил суждение об этом в весьма осторожной, но тем не менее ясной форме: «В действительности, однако, благодаря резко выраженной дифференцировке индигиро-колымекой части гор, в слагающих ее цепях весьма рельефно выражается северо-западное или северо-северо-западное направление, а следовательно, почти поперечное к течению названных двух главных рек»[ * Разрядка моя. — Г. Р.].

    Догадку Черского подтвердили через треть века выводы экспедиции С. В. Обручева.

                                                                      НА ЗИМОВКЕ

    Впритык к пространной, залитой водою низине разбросано в беспорядке семь похожих на юрты рубленых домиков с плоскими кровлями. Над ними почернелая от плесени деревянная колокольня. Несколько казенных амбаров. Вот и вся «крепость» Верхне-Колымск у речки Ясашной. Широкая Колыма протекала в нескольких верстах восточнее.

    Дуглас, не упускавший случая разрядить ружье, палил теперь во всю, салютуя. С другой стороны разлива раздались ответные приветственные выстрелы. Навстречу выслали два карбаза для переправы.

    Через час пять верхнеколымских «граждан на зимний сезон» заняли отведенный им «второй по изяществу», как шутил Черский, юртообразный домик.

    После месяца ночевок в палатках, на земле, Черские не могли нарадоваться на пол под ногами, хоть и шершавый, грубо сколоченный, на законопаченные мхом стены. Через слюдяные окошки проникал тусклый свет в три крохотные комнатки с якутскими камельками. Русская печь — редкость на Колыме — занимала половину соседней кухоньки. Все это представляло собой наиболее мыслимый в здешних местах комфорт.

    Мавра Павловна принялась устраиваться в отведенном им жилье. Прежде всего, в самой большой комнате — четыре шага на три — отвела она место для работы Ивану Дементьевичу. Расторгуев расставил на две стороны несколько вьючных ящиков, положил на них снятую с петель дверь, и получился большой письменный стол. Мавра Павловна покрыла его плотной бумагой, расставила подсвечники, письменный прибор, развесила по стенам карты и планы.

    — Право же, у иркутского генерал-губернатора кабинет ничуть не лучше! — пошутил Иван Дементьевич, благодарно взглянув на жену. Он был очень доволен тем, как удобно разместила Мавра Павловна все, нужное ему для работы.

    Затем Мавра Павловна занялась «гостиной». Саша распилил несколько дощечек. На покрытых салфетками угольничках и этажерках заблестела посуда, лакированные ящички с чаем. Стену украсили начищенными до блеска, повешенными крест-накрест охотничьими ружьями.

    У экспедиции было достаточно вьючных ящиков. Из них Черская соорудила и обеденный стол, и стулья. Покрыла войлоком занесенный какими-то судьбами на Колыму допотопный диван. Получилась удобная обстановка.

    Мавра Павловна извлекла из тюка календарь. Его прибили над диваном. Саша стал обрывать старые листки. Их было много. Остановился на 28 августа.

    Слюдяные окошки застлала ночная темень. Зажгли свечи. Пора и на покой. Совсем-совсем раздеться, растянуться на мягкой постели, приготовленной из войлока, одеял и подушек на якутском ороне — пристенных нарах, было истинным наслаждением...

    Конец палаточной жизни, бесконечной тряски в седле... Понадобилось несколько дней, чтобы по-настоящему этому поверить.

 

    Жителей в Верхне-Колымске оказалось совсем немного. Пять русских семейств колымчан: два священника, два псаломщика с женами и детьми, приказчик среднеколымского купца. Один холостяк — отбывший срок политический ссыльный. Несколько семейств якутов. Пятьдесят пять душ, с новорожденными включительно, — вот и все население «крепости».

    Собаки на первых порах путали счет Черского, пока он не понял, что когда на Колыме говорят, к примеру: «у него семья в десять душ», то тут воедино сложены люди и их верные четвероногие помощники. Позже, наблюдая жизнь колымчан, видя, каких трудов, а порой и голодовки стоит им прокормить своих лаек, Черский внутренне согласился с тем, что такой счет — не совсем курьез.

    Не теряя времени, принялся Иван Дементьевич за дело. Он засел за систематизацию для Академии Наук накопленного в путешествии научного материала. Черский вычертил маршрут и профиль от Алдана до Колымы, нанес на них красками и знаками геологические данные и принялся писать предварительный отчет о поездке с изложением ее геологических и географических результатов. По своим наблюдениям и собранным в путешествии опросным сведениям Иван Дементьевич набросал значительно исправленную карту верхнего течения Индигирки и Колымы, а также Индигирско-Алданского водораздела.

    Поглощенный всем этим, Иван Дементьевич находил время и для регулярных занятий с сыном. Мальчик не должен был отстать в учении за три года путешествия. Иван Дементьевич составил классное расписание и преподавал сыну школьные предметы.

    Уже по собственной воле мальчик под руководством отца до наступления морозов собирал коллекцию моллюсков.

    Мавра Павловна была зоологом экспедиции. Она захватила с собою из Петербурга разные книги, руководства, атласы и с помощью мужа совершенствовалась в этой области.

    На Мавре Павловне лежало много обязанностей. Чего стоила одна забота о прокормлении пяти человек! Очень быстро обнаружилось, что продуктов питания, свечей, мыла захватили из Якутска слишком мало. А надежда на то, что самое нужное можно будет прикупить на зимовке, рухнула, когда приказчик купца Бережнова, единственный обладатель товарных благ в «крепости», назвал свои цены: плоховатая мука — 20-25 рублей за пуд, сахар — 1 рубль за фунт, свечи 1 рубль 50 копеек за фунт. Все остальное также чудовищно дорого.

    Черский отказался от услуг Бережнова. Ни одного рубля не позволит он истратить на покупку по таким ценам. Транжирить суммы экспедиции! А как потом отчитаться? В Верхне-Колымске дешевы рыба и якутское масло. И прекрасно! Пока не прибудут грузы экспедиции, надо расходовать совсем понемногу оставшиеся сахар, муку, свечи и приналечь на рыбу и масло. Жиры, белки — чего лучшего желать...

    Мавра Павловна листает свой атлас. Птицы, грызуны моллюски... А мысль никак не хочет оторваться от сухарей — их всего два мешка, чай — его несколько горстей... Беспокойно поглядывает она то на мужа, то на сына. Кажется, еще не чувствуют нехватки... Ване рыба нравится, он ест ее охотно, хоть и по три раза в день...

    А Черский от этих забот отмахивается:

    — Что ты, Маша, право! Как-нибудь продержимся.. Самое позднее к новому году наши грузы будут уже здесь

    В Иркутске, в пути от Лень, к Колыме Черский только и говорил, что о Верхне-Колымске. А сейчас его мысли поглощены путешествием, предстоящим весною. Шутя говорил он жене, что ему снятся, как влюбленному юноше его «предмет» низовья Колымы и Индигирки, берег Ледовитого океана.

    — Знаешь, Маша, — говорит Иван Дементьевич жене, — сейчас мне уж жаль, что нам нужно плыть по реке только до берега Ледовитого океана. А хотелось бы и дальше — выйти в океан, на его ледяные просторы.

    — Что ты, Ваня, — смеется Мавра Павловна, — тебе, вижу я, все мало: уж тебе и полярным путешественником захотелось быть. А меня и Сашу как же, на берегу бросишь?

    — Зачем? Поплывем вместе!

    — Ну, вот еще что!

    — А ты думаешь, если ты женщина, то и не годишься плавать в Ледовитом океане?

    — А разве гожусь? Что-то не слыхала я, чтоб женщины плавали среди океанских льдов... Может, и есть такие?

    — Были, Маша, были! Ты никогда не слышала о Марии Прончищевой?

    — Должно быть, наша сибирячка? Мы, сибиряки, народ настойчивый!

    — Сибирячка или нет — не знаю... Было это без малого полтораста лет назад. Вот тогда Мария Прончищева отважилась выйти далеко в полярный океан.

    — Как так? Одна?

    — Нет, с мужем. Так вот — в лето 1736 года русский морской офицер Василий Прончищев с женою и с пятьюдесятью моряками на малом корабле, который звался тогда дубель-шлюпкой, вышел из речки Оленек на север, в открытое полярное море... Я забыл сказать тебе, что до того они долгую полярную ночь провели у самого устья Оленека, на зимовке... Это не то, что мы здесь, это много северней... Два месяца полная тьма, в хижине, сколоченной кое-как из плавника — выброшенных на берег бревен... Тогда еще не знали, как бороться с цингой, и у лекаря никакого лекарства от нее с собою не было. Василий Прончищев подорвал в зимовку здоровье, да и команда его питалась плохо. Ты представь себе — то, что мы здесь едим — настоящий пир в сравнении с их едою... Солонина, немного прогорклой муки, ну и, конечно, рыба... Так вот, когда настало, наконец, полярное лето и развело льды в устье реки, исследователи вышли в море. Сначала плыли вдоль берега в западную сторону. Прошли устье Анабары, добрались до Хатангской губы. А оттуда, от этой губы — двинулись на север, в океан... На своем кораблике, измученные зимовкой... Я не был никогда у полярного моря, но много читал о нем и представляю себе картину ясно, так, как Прончищев описывает в своих донесениях. Бесконечный полярный день... разводья среди льдов... а по льдинам бродят белые медведи, с плеском шлепаются в воду моржи и тюлени...

    Отважный лейтенант Василий Прончищев ведет свое утлое суденышко в неизвестность, в ледяные пустыни, где гибель стережет моряка каждый час... Подуют противные ветры, сомкнутся ледяные поля — и затрет дубель-шлюпку льдами. Сколько смельчаков покидали зажатые льдами суда, шли по льдинам к земле... и не добирались до нее!

    А Прончищев плывет все дальше. Наконец, дубель-шлюпка достигла 72°29' северной широты.

    — Так далеко? — удивилась Мавра Павловна.

    — Десятки исследователей до него выходили в эти покрытые плавучими льдами моря, но никто из них не мог забраться на север так глубоко, как Василий Прончищев. Он пошел бы и дальше, если бы дубель-шлюпка не оказалась перед сплошными льдами, в которых нигде не было прохода. Командир то и дело отряжал на мачту дозорных, но по всей северной стороне конца льдам нигде видно не было.

    И Прончищев решил возвращаться назад, к югу.

    — Забравшись так далеко на север, можно было вернуться домой с честью, — заметила Мавра Павловна.

    — Домой?.. домой-то ни Прончищев, ни жена его не вернулись.

    — Погибли? Наверно, затерло льдами... или медведи?

    — Нет, цинга доконала. Они плыли назад, к югу, полубольные. Прончищев совсем слег... А тут на беду, у самого устья Оленека, откуда было уж рукой подать до старого зимовья, поднялся сильный противный ветер. Судно заливало, Моряки выбивались из сил. А командиру становилось все хуже. Его жена, сама еле живая от цинги, да еще промокшая до нитки, — одежда на ней не просыхала целую неделю, — все-таки находила силы ходить за больным.

    Когда ветер улегся, вошли в устье реки и стали на зимовку. Василий Прончищев метался в бреду, силы его уходили быстро. Не прошло и недели, как он умер на руках больной жены.

    Моряки опустили в могилу славного своего командира. А через две недели схоронили и Марию Прончищеву, — закончил свой рассказ Черский.

    Мавра Павловна несколько минут сидела, молча, понурив голову. Потом взглянула на мужа, и в глазах ее не было печали:

    — Вот, ты говоришь, сколько прошло лет с тех пор — полтора века? А память об обоих сохранилась и поныне... Недаром люди жили!..

    Иван Дементьевич ничего не сказал в ответ, только поглядел на жену восхищенными глазами.

    Расторгуев хлопочет по хозяйству, носит воду, рубит дрова, топит печь и камельки. А по вечерам Иван Дементьевич частенько зовет его к себе, развертывает на столе большую карту главного штаба и толкует неграмотному казаку о будущем путешествии. Мавра Павловна и Саша присутствуют на этих своеобразных уроках географии.

    — Вот видите, Расторгуев, черная змейка — это Колыма. Мы с вами сейчас здесь, а большой кружочек с точкою в середине — Средне-Колымск. Туда мы сплывем на карбазах, как только вскроется река. До Средне-Колымска сколько? Пятьсот верст. Считайте и дальше по этой же мерке. На карбазах спустимся вот сюда, в Нижне-Колымск. Еще пятьсот верст. Потом на лошадях тундрой — до устья Колымы. Вот здесь нарисован берег Ледовитого океана. Пробудем с недельку возле льдов, поглядим на моржей и белых медведей, посмотрим берега, соберем камней, костей — и обратно в Нижне-Колымск. На лямке или на парусе поднимем наши карбазы назад, в Средне-Колымск. Оттуда Верхоянским трактом и вверх по Индигирке доберемся вот сюда, в Омук-Кюэль. Этой осенью мы возле Оймякона только перебрались через Индигирку. А в 1893 году, после зимовки в Омук-Кюэль, осмотрим с лодки всю ее, красавицу, от порогов до устья. Еще на следующий год перевалим в долину холодной, широкой Яны. И ее обследуем до самого океана. Сколько это составит за три года верст, а? Как вы думаете, Расторгуев? Да уж никак не меньше пяти тысяч. Все, что увидим, положим на карту. Из горных скал, из обрывов рек соберем тысячи образцов и будем тогда знать, из чего сделана Колымская землица, что упрятано в ее утробе...

    — А золото сыщем? — дрогнувшим голосом спросил увлеченный рассказом Расторгуев.

    Черский расхохотался.

    — Оно-то нам зачем? Я его, если встретится, и подбирать не стану. Съесть — не разжуешь, спрятать в мешок — больно уж тяжело нести.

    Казак понял шутку и рассмеялся:

    — То и ладно! Дед мой сказывал: от золота промеж людей все зло пошло. Да только в магазее Бережнова...

    — Ну его к бесу, Бережнова. Вот что, Степан, слушайте со вниманием, что я вам скажу. Это поважней золота! Вот будем мы плыть по рекам, идти тропою. Кого только ни встретите — русского, якута, эвенка, одула или эвена, — всех расспрашивайте, не видали ли или не слыхали от кого, чтобы речной водою вымыло где-нибудь тело большого клыкастого зверя. Вот такого, как здесь нарисовано, мамонтом называется. Не забывайте об этом, Расторгуев! Расспрашивайте всех, всех. Если дознаетесь, будет вам от Академии награда!

    — Да я и без награды, ради вас, Иван Дементьевич...

    Людская молва о мамонте докатилась до Черского окольными путями. Любопытные это пути...

    Когда встречаются два якута, они вместо приветствия говорят друг другу: «Капсе!», что значит: «Рассказывай!». В этом обращении — непреоборимое человеческое желание выйти из круга собственных мыслей и забот, узнать что-либо о других, себе подобных, об их жизни, намерениях, действиях.

    Искусство хорошо рассказывать высоко ценилось в безлюдных тогда приполярных пустынях. Для умелого рассказчика двери якутской юрты всегда были открыты. Это был желанный гость, несший живую весть об окружающем мире.

    Таким путем и разносились в этих краях испокон веков самые различные новости. Передаваемые факты порой разукрашивались вымыслами, и после многократных передач из уст в уста они мало напоминали начальную версию.

    Такой именно «якутской почтой» докатилась до Верхне- Колымска весть о том, что в низовьях Яны, верст за тысячу с лишком от Верхне-Колымска, в четырехстах верстах выше Усть-Янска некий верхоянский мешанин Санников нашел труп мамонта.

    Известие это взволновало Черского. Ведь отыскание останков гигантских вымерших млекопитающих было одной из главных целей его экспедиции.

    Иван Дементьевич направил в Верхоянск инструкцию об охране трупа мамонта и стал еще нетерпеливее ждать окончания зимы...

                                                      «ВПРИГЛЯДКУ» И «ВПРИДУМКУ»

    Снег давно покрыл Верхне-Колымск. Термометр в середине октября упал до минус пятнадцати. В домике стало холодно. Дуло из всех щелей. Слюдяные оконца не защищали от мороза. Мучили сквозняки.

    Черские по-якутски утеплили свое жилище: запряженные четверкой собак нарты подвезли от реки к дому льдины двухвершковой толщины. Местный мастер обтесал их и вставил в оконные проемы сплошными плитами, вынув перед тем рамы со слюдой. Щели между косяками и льдиной замазали смесью воды со снегом, тут же затвердевшей.

    В комнатках потеплело, стало вдвое светлее.

    С этими окнами была одна забота — соскребать иней, наседавший изнутри от домашнего тепла. Каждое утро надо было «снимать катаракты» — проходить по всем окнам железным скребком.

    Увидеть сквозь ледяное окно что-либо, даже солнце — никак невозможно. Не узнать лица, прильнувшего к окну снаружи.

    А дневной свет, проходя в жилище сквозь двухвершковый лед, приобретал какой-то таинственный, голубовато-сизый оттенок. «Как в подводном царстве», — говорил Саша.

    Покончив с окнами, занялись обмораживанием стен и плоской крыши по колымскому способу. Их облепили снаружи аршинным слоем той же смеси снега с водою.

    Обитатели «сосули» — так звала теперь свой домик Мавра Павловна — не знали больше холода. Тепло было и в ноябре, когда нагрянули сорокаградусные морозы.

    Любопытное сооружение камельки — якутские камины. Это, собственно, труба из жердей, обмазанная снаружи и изнутри глиной. Труба выходит узким концом в потолок и чуть торчит над крышей. А снизу, у пола, она раздается вширь и упирается раструбом с прорезанным боковым отверстием в под, сделанный из песка и глины. В прорезь ставят торчком длинные, тонкие поленья.

    Пока потрескивает в камельке огонь, все вокруг купается в живительном тепле. Глядишь на танец алых лепестков пламени, и легко становится на сердце, забываешь о простирающейся вокруг на тысячи верст пустыне, закованной в снега и льды. Но вот выгорели дрова, начали притухать уголья. Надо, не мешкая, бежать на мороз, взобраться по лесенке на крышу и кляпом из оленьей шкуры закрыть отверстие. Опоздаешь на две-три минуты, и все жилье наполнится холодом.

    Холод не мучил, но зимовщики стали уже с октября испытывать серьезную нехватку муки, сахара, свечей, мыла. Белье Мавра Павловна стирала по-якутски в щелоке из золы. Но чем заменить свечи? Иван Дементьевич работал при скупом свете коптилки — фитиля, погруженного в рыбий жир. Он не жаловался, но по красным, воспаленным глазам мужа Мавра Павловна могла судить, чего ему стоило это лишение. Коптилка все кругом заполняла смрадом. От него у Ивана Дементьевича болела голова.

    Мавра Павловна научилась готовить из рыбы самые разнообразные блюда. Из растертой икры пекла она блины, из икряной массы погуще — оладьи. Толкла в ступке сырое высушенное рыбье мясо и из этой муки делала пирожки, начиняя их фаршем из свежей вареной рыбы. На столе Черских красовались соленые закуски из «пупков» омуля, нельмы. Частым блюдом была копченая юкола, любимое лакомство якутов. Особенный деликатес — строганина, тонкая стружка замороженной рыбы, обильно сдобренная перцем, горчицей, солью. А затем — рыбные супы, заливные, котлеты.

    Иван Дементьевич не переставал подтрунивать над житейскими невзгодами. Он знал, какие голодовки претерпевали путешественники. Что в сравнении с ними эти небольшие лишения? О них всерьез и говорить нельзя. С присущим ему юмором писал он в Петербург, в Академию:

    «...С 22 октября мы довольствуемся одними лишь нравственными наслаждениями, без малейшей примеси вещественного сахара, ничтожное количество которого хранится только для почетных гостей под надзором неумолимо экономной хозяйки... Особенно досадно бывает, когда при гостях на столе нашем за чаем появляются какие-либо вкусные и жирные лепешки, причем в открытой сахарнице белеют куски сахару. А между тем к сим предметам роскоши не только не смеешь припасть, а, напротив, должен изображать из себя лицо, относящееся к этим лепешкам самым равнодушным образом. Наполняешь поэтому свой стакан чая сухарною крошкой (неистертые сухари, в свою очередь, у нас сберегаются) и пьешь его без сахара, облегчая себя мыслью, что вот, спустя месяц или два, придет транспорт и будет праздник и на нашей улице. А если когда и дерзнешь протянуть руку к чему-либо, уготованному «для гостей», то это делаешь с какой-то неиспытанной до сих пор робостью... Стало быть, вот где, т. е. только в Верхне-Колымске, человек сумел себе составить наконец, самое точное представление о том, что значит есть и пить «вприглядку» и «впридумку».

    Все это не мешало Черскому работать по-прежнему усиленно. В конце декабря отослал он Академии предварительный отчет и засел за большое, подробное донесение.

    Ежедневно, несмотря на морозы, Черский и жена его с сыном совершали прогулки, навещали соседей — русских и якутов. Когда случалось, что в Верхне-Колымске появлялись окрестные эвены или одулы, Иван Дементьевич не терял случая свести с ними знакомство, через Расторгуева расспрашивал их, как настоящий этнограф, обо всех сторонах быта, восприятии окружающего мира, верованиях. Записывал песни и сказки.

    Ивану Дементьевичу скоро стало ясно, что не только этнография и фольклор волнуют его при общении с якутами, эвенками и другими народностями Севера. Он ощутил в себе ответственность, тревогу и почти стыд за тяжкое, угнетенное положение этих народностей. Напрасно пробовал он убедить себя в том, что «четырехмесячное пребывание в Верхне-Колымске, почти всецело посвященное до сих пор перевариванию виденных летом «антиклинальных и синклинальных» складок, далеко еще недостаточно для того, чтобы с должною подробностью ознакомиться с такими же, можно сказать, волнами и складками социально-экономической жизни»...

    Якуты, эвены, одулы... Дети снежной пустыни... Охотники, скотоводы. Вот держат они главное свое богатство — драгоценные меха песцов и горностаев, лисиц и белок, на вес золота ценимые где-то там, далеко, за тридевять земель. А здесь, на Колыме, охотник Севера отдает целое богатство наглому приказчику американской фирмы за кусок ситцу, за горсть патронов, за виски...

    В зиму 1891 года Черский наблюдает и следствие таких уродливых «складок и волн» социальной и экономической жизни. Подавляющая часть обитателей Колымы живет в беспросветной кабале, нищете и невежестве.

    Якуты — самый многочисленный здесь народ. У Ивана Дементьевича некоторое время жил молодой якут Анисим Слепцов. Черский подолгу беседовал со Слепцовым. Эти беседы убедили его в том, что «умственным способностям и силе того интереса, какой предъявляется Слепцовым к науке и вообще отвлеченным вопросам, могут позавидовать многие европейцы». Да и со всех сторон от самого Иркутска слышит Черский, что якуты — на редкость одаренный народ.

    Но как же гибельно действовал на них гнет произвола царских чиновников! В колымских якутах Ивана Дементьевича подчас удручало вялое безразличие, отказ на протяжении восьми зимних месяцев сделать какое-нибудь усилие для улучшения своего быта.

    — Каково сидишь? — спрашивает вместо приветствия один якут другого.

    — Хорошо сижу!

    Это значит, что рыбы, пойманной за три-четыре летних месяца, хватит до следующей путины, и можно оставаться до тех пор в юрте в полнейшей бездеятельности.

    А если рыбы не хватит? — Перейдут на отвар из заболони, из налимьей кожи, на суп из ремней упряжи.

    Губернатор, исправник, подкупленные жирными кушами, всей своей не ограниченной на далекой окраине властью поддерживают хищника — скупщика пушнины, торговца продовольствием.

    Иван Дементьевич подолгу размышлял над тяжелой долей малых народностей у Колымы. Он даже сообщил в Академию Наук свой проект неотложных реформ.

                                                                НАЧАЛО ТРАГЕДИИ

    Мавра Павловна проснулась среди ночи от протяжного, жалобного звука. Спросонья показалось, будто воет в печной трубе. Прислушалась. Нет... стонал Иван Дементьевич...

    — Ваня! Что с тобой?

    Вмиг была она возле постели мужа. Тот продолжал стонать. Дрожащими, непослушными пальцами кое-как зажгла спичку, светильник.

    Иван Дементьевич лежал с широко открытыми глазами, закусив губу, стараясь удержать спазматические движения гортани.

    — Болит? Где?

    — Вот здесь... под ложечкой...

    Мавра Павловна откинула одеяло, распахнула сорочку, стала массировать худую его грудь.

    Через полчаса Иван Дементьевич заснул.

    А назавтра поднялся с постели бледнее обычного и все жаловался на стесненное дыхание. Не давал покою глухой кашель.

    Против обыкновения не сел за работу, взял ружье и пошел в лес.

    На дворе сорокаградусная стужа. Каждый выдох, клубясь паром, замерзает в мельчайшие кристаллики и шуршит, как просо, просыпанное в решето. «Шепот звезд» — называют это явление колымчане.

    Но Ивану Дементьевичу сегодня не до звезд и их шепота. «Неужели я заболеваю?! На Колыме? Почти накануне весны? Нет, не может быть... не должно быть этого!»

    Он несколько раз полной грудью втягивает морозный воздух. Чувствует себя бодрее. Минутку стоит у Ясашной, слушая пение эвена, идущего на лыжах по другому берегу. «О чем он поет? Может быть, запел сейчас обо мне. Они ведь, что увидят, то сразу и вбирают в свою песню».

    Иван Дементьевич вышел на опушку заснеженного леса. С пригорка вглядывается долго и пристально в покрытую белой пеленой Колыму. Там все неподвижно, мертво, сковано морозом. Еще только март...

    Черский бредет дальше. Настойчиво возникают в памяти давно забытые картины. Омский военный госпиталь... Долгая борьба воли с болезнью. И победа болезни над волей.

    Что сейчас с ним? Может быть, все это из-за злосчастного транспорта с продовольствием? Скорее всего заболевание желудка от чрезмерного употребления рыбы... На тысячу верст кругом нет врача.

    Иван Дементьевич углубился в лес. Его одолела какая-то незнакомая ему печаль. Все вокруг кажется унылым-унылым...

                                                    Белое поле. Белая даль.

                                                    В бледной лазури облако белое...

                                                    Лес оголенный. Солнце несмелое.

                                                    Шелест могильный. Холод. Печаль.

 

                                                    Млечная мглистость. Скользкие льды

                                                    Слитых кристаллов. Хлопья летучие.

                                                    Злобной метели иглы колючие.

                                                    Лисьи, оленьи, волчьи следы...

 

                                                    Гладкие скалы. Гул глубины.

                                                    Белою глыбою ель наклоненная.

                                                    Ласковость влаги, в земле усыпленная.

                                                    Лик охлажденной желтой луны...*

    [* Стихи о Колыме ссыльного-революционера, минералога и поэта П. Драверта.]

    На заснеженной ветке лиственницы чуть приметное серое пятно. Иван Дементьевич вскинул ружье. Бах! Промахнулся... Белка взметнулась вверх и скрылась из виду. Выстрел прокатился эхом. Приятный, бодрящий гул. Второй ствол Иван Дементьевич разрядил ради звука, подняв дуло кверху.

    У-у-у, — закричал кто-то издали. Иван Дементьевич приложил ладони ко рту и ответил: Ау-у-у!

    Больной почувствовал в себе прилив энергии, жизненной силы:

    — Нет, до чего все-таки могут разыграться у человека нервы!

    Он направился к «сосуле». Дома шутил с женою, охотно ел, занимался с сыном.

    А среди ночи с ним случился новый, еще более сильный припадок.

    Дальше пошли дни, похожие на дурной сон.

    Апрель... В ослабевших морозах признаки наступления скорой весны. Солнце набирает высоту, и с каждым его оборотом все прибавляется света. А Иван Дементьевич не может оправиться от кашля, глухого, раздирающего. В мокроте кровь... Сердце бьется скачками. Черский задыхается от приступов астмы. Он очень ослабел. Но стоит прилечь — и становится совсем плохо: спазм грудобрюшной преграды доводит до потери сознания.

    Мавра Павловна махнула рукой на запрет мужа, пошла к приказчику Бережнова. Но лавочник успел уже распродать и раздать в долг все. Ни за какие деньги нельзя больше получить ни куска сахару, ни фунта муки...

    Поразительно, как много работал в эти дни больной Черский. Словно желая преодолеть упорным трудом роковую угрозу, он проводил за письменным столом восемь-десять часов подряд при тяжелой одышке и отекших ногах.

    Мавра Павловна горячо увещевала мужа оставить хоть на часок занятия, выйти на свежий воздух. Иван Дементьевич только молча смотрел на нее, но во взгляде его была такая мука, столько мольбы, что она запиналась, умолкала, уходила на кухню и тихо плакала там.

    Смертельно больные люди порою не знают своей участи и до последнего вздоха надеются на выздоровление. Но бывает и так, что с беспощадной ясностью видят они приближение смерти.

    К концу апреля Ивана Дементьевича покинула последняя надежда на выздоровление. Он больше не сомневался в близком своем конце.

    Как горячо жалел он, что не находится сейчас в Иркутске или в Петербурге. Смерть в тех спокойных местах представлялась ему отсюда, с берегов Колымы, простым, естественным завершением жизни, завершением труда и лишений, радостей, пришедших к нему от науки.

    Он сделал в жизни все, что мог, жил ради науки... у него не было других целей... теперь можно бы и умереть... Но как умереть сейчас, у порога большого доверенного ему дела, ради которого издержаны огромные средства! Вот, после его смерти скажут, что он, хоть и невольно, обманул доверие Академии, взялся за предприятие, ему непосильное... На его доброе имя, на память о нем ляжет тень... Как же принять спокойно такое завершение долгих лет, отданных безраздельно любимому делу!..

    Смертная тоска, из которой, кажется, и исхода нет, долго терзает больного.

    Черский все же нашел силы совладать с собою, постепенно нашел точку опоры. «Работать до последнего вздоха! Умереть, трудясь, за делом!»

    И Иван Дементьевич продолжал работать, работал даже больше, чем до заболевания. Остаются его беглые путевые заметки. Отчета по ним ему не писать... Но надо привести их в порядок, так, чтобы смогли в них разобраться другие, там, в Петербурге, куда ему уже не вернуться...

    И еще одно важное дело: пока он в силах думать и говорить, надо обучить Мавру Павловну, чтобы сумела она повести за него экспедицию — хотя бы до низовьев Колымы...

    Жена... сын... Мысль о судьбе семьи повергала больного в новое, жестокое страдание. Его жена! Женщина, разделившая с ним столько трудов и видевшая так мало радостей, что будет с ней?.. Она всегда жила только им и ради него. Она не перенесет его смерти... Тогда Саша останется совсем один на свете. Мальчика приютят якуты... или русские колымчане... Он не сможет никогда выбраться отсюда...

    С каждым днем ему становилось все хуже. Одышка, хрипы и клокотанье в груди, страшное исхудание, невозможность принять лежачее положение. Он дремал час-другой, сидя в постели, обложенный подушками.

    Но когда больной замечал на себе тревожный, испытующий взгляд жены или к нему заходил Саша, он, собрав все силы, говорил громко, внятно. Расспрашивал мальчика о занятиях, отдавал распоряжения Расторгуеву насчет будущей поездки... Все, что он ни скажет, ясно, энергично. У окружающих — в который уж раз — начинает теплиться надежда... Как будто поправляется Иван Дементьевич...

    Меж тем наступил май. На холодной Колыме это первый месяц весны.

    Снег побурел, осел. В Ясашную и Колыму со всех сторон изливались мутные потоки талой воды. Начало припекать. Там, где земля успела сбросить ледяной покров, густо зазеленела молодая травка. На тальниках набухли почки. От ранней зари и до ночи в кустах слышалась птичья возня. Попискивали, щебетали, трещали всякие пичуги, пролетели первые косяки уток, гусей, лебедей.

    Колыма пока оттаяла только вдоль берега. Перелетные птицы летели над этой узкой вскрытой полосой — «заберегом». Их стерегли здесь десятки ружей. Пальба шла такая, будто рота солдат вела бой с неприятелем. На столе колымчан осточертевшую рыбу сменила весенняя дичь.

    14 мая 1892 года сковавшая реку ледяная броня, изрубленная трещинами, распалась на отдельные ледяные поля и тронулась с места.

    Колыма пошла!

    Иван Дементьевич принял твердое решение — отплыть из Верхне-Колымска, как только сойдет последний лед. Он приказал Расторгуеву готовить карбазы к первому июня...

    Окружающие отговаривали Черского от неслыханного безрассудного намерения. К чему это? Кому на пользу его гибель. А он ведь и впрямь погибнет, если вместо отдыха пустится в такой путь! Это просто бесчеловечно — думать о делах и обязанностях в таком состоянии...

    — Так нужно и так решено мною! Я — глава экспедиции, — неизменно отвечал Черский на все уговоры

    Через одиннадцать дней, 25 мая, Черский, будучи уже не в силах сам писать, продиктовал особое свое распоряжение «Открытый лист». Документ этот составлен Черским в таких словах:

    «Экспедиция Императорской Академии Наук для исследования рек Колымы, Индигирки и Яны находится уже в полном снаряжении к плаванию до Нижне-Колымска, и необходимые для этою затраты уже сделаны. Между тем, серьезная болезнь, постигшая меня перед отъездом, заставляет сомневаться в том, доживу ли я даже до назначенного времени отбытия. Так как экспедиция, кроме геологических задач имеет еще зоологические и ботанические, которыми наведывает моя жена, Мавра Павловна Черская, поэтому во избежание полной непроизводительности затраченных уже на лето 1892 года сумм, я делаю нижеследующее постановление, которое, во имя пользы для науки и задач экспедиции, должно быть принято во внимание и местными властями:

    В случае моей смерти, где бы она меня ни застигла экспедиция под управлением жены моей, Мавры Павловны Черской, должна все-таки ныне летом непременно доплыть до Нижне-Колымска, преследуя главным образом, зоологические и ботанические цели, а также те из геологических вопросов, которые доступны моей жене (простирание и падение пластов, правильная коллекция, изучение ледяных слоев и т. п.) Иначе, т. е. если бы экспедиции 1892 года не состояться в случае моей смерти, Академия должна потерпеть крупные денежные убытки и ущербы в научных результатах а на меня, вернее на мое имя, до сих пор еще ничем не запятнанное, ложится вся тяжесть неудачи. Только после возвращения экспедиции обратно в Средне-Колымск она должна считаться законченной. Только тогда должна последовать сдача экспедиционной суммы (т. е. ее остатков) и экспедиционного имущества.

    После всего изложенного выше смею надеяться, что местные власти за все время действия экспедиции благоволят споспешествовать ее целям точно так же, как это делалось ими и при моей жизни. Верхне-Колымск. 25 мая 1892 года».

    Иван Дементьевич подписал открытый лист: «Начальник экспедиции И. Д. Черский» и приложил к нему свою именную печать.

                                                               СМЕРТЬ ЧЕРСКОГО

    Расторгуев заботливо погрузил имущество экспедиции на карбазы, пришвартованные к берегу Ясашной.

    То были посудины, грубо сколоченные из еле отесанных бревен — самые примитивные создания кораблестроительного искусства. Но проконопачены и просмолены они были основательно, не текли, на воде держались устойчиво, следовательно, плыть на них по реке при помощи нескольких якутов было возможно.

    Надо было устроить сколько-нибудь сносно членов экспедиции. Все делали теперь Расторгуев и Саша. А Мавра Павловна, лишь только отходила от больного, теряла последние остатки энергии... Но когда Степан начал строить на палубе одного из карбазов для Ивана Дементьевича крытую каюту, Мавра Павловна пошла к реке и проследила за тем, чтобы в каюте было больному удобно, чтобы мог он в ней и отдыхать и наблюдать все вокруг.

    В узкой носовой части карбаза Мавра Павловна велела оборудовать сиденье для Ивана Дементьевича. Оттуда должна открываться широкая картина на гладь реки и на оба берега...

    Накануне отплытия Иван Дементьевич стал диктовать письмо к академику-секретарю:

    «...о самом прискорбном и неожиданном обстоятельстве... в Колымском округе не было врача... кашель принял вполне серьезный характер... спазм диафрагмы и грудного пресса...»

    И в заключение:

    «Все это ослабило меня до того, что настоящее письмо я счел более удобным писать не собственноручно, и если так будет продолжаться, то дни мои уже сочтены».

    Вот и предупреждение в Петербург — не будет слишком большой неожиданности.

    Иван Дементьевич задумался.

    — Это будет последнее мое письмо в Академию. А первое, помнится мне, было написано... тому двадцать три года — академику Миддендорфу. Между двумя датами — целая жизнь...

    Затем Черский открыл одну из своих «этнографических тетрадей» — за номером четыре. В ней был заведен раздел: «Скорбный лист автора всех этих заметок и дневников».

    — В Академии, по крайней мере, узнают, как это со мною произошло. Может, будут они ко мне, к моей памяти более снисходительны...

    Первого июня по высокой полой воде карбазы спустились к устью Ясашной и поплыли вниз по Колыме на север, в сторону океана.

    Широкое речное приволье... В туманной дымке виднеются раздвинутые далеко по сторонам пустынные плоские берега. Кругом так тихо, что слышен каждый всплеск рыбы, каждый удар рулевого весла. Голоса барочников-якутов звенят в упругом воздухе, как под куполом. Мимо карбазов проносятся чайки. Их пронзительные крики сильнее оттеняют глубокое безмолвие Севера.

    Местами берег поднимается. Над рекою нависают каменные утесы, то ярко-желтые, то цвета киновари. Иван Дементьевич подает знак — и карбазы направляются к ним. Мавра Павловна и Саша сходят на берег и по указанию больного отбивают образцы пород.

    Черский все время сидит на носу карбаза. Целый день и всю светлую июньскую ночь наблюдает он со своего поста. Белые северные ночи на воде резко холодны. Состояние больного все ухудшается.

    По настоянию Мавры Павловны 3 июня остановились в Сиен-Томаге, чтобы пополнить запасы продовольствия. Иван Дементьевич с носа карбаза перебрался в каюту, надеясь поспать. Но лежать он не смог, тотчас началось удушье от приступов кашля с пенистой, кровавой мокротой. Дремал сидя.

    Еле сдерживая душившие ее рыдания, смотрела на мужа Мавра Павловна. Для нее уже не оставалось сомнения в его положении. Его худое, как щепка, тело, желтый цвет лица с густым землистым оттенком и дрожащие руки говорили, что этот человек уже не жилец более на белом свете. Но Черский крепился, желая успокоить жену.

    После сильных приступов кашля Черский, смеясь, сказал:

    — Слышишь, какая музыка? А ведь не болит, ничуть не болит. Только изредка, при надавливании на грудь или бока, ощущаю боль. И вот так, без всякой боли, пожалуй, и уснешь навеки... Впрочем, смерть меня не страшит: рано ли, поздно ли, но всем одна дорога. Я могу только радоваться, что умираю в этих палестинах. Через много-много лет какой-нибудь геолог найдет, может быть, мой труп и отправит его с какой-нибудь целью в музей и таким образом увековечит меня...

    И этот человек, уверенный в близкой своей смерти, поражал окружающих своим удивительным спокойствием. На краю могилы он интересовался каждой мелочью, относящейся к предмету его исследования, мог переходить от разговора о близкой и неминуемой смерти к разговору о том, что якуты и эвены страдают от всевозможных кулаков значительно больше, чем от суровых условий страны.

    Приближались к Средне-Колымску. Иван Дементьевич подозвал к себе жену, сына, Расторгуева:

    — Вы знаете мое письменное распоряжение об экспедиции... Помните же: экспедицию не прерывать до самого Нижне-Колымска, даже в том случае... когда настанут мои последние минуты...

    Мавра Павловна пыталась остановить больного. Он заторопился:

    — Да, да, Маша! Я радуюсь тому, что успел познакомить тебя с делом... подготовить настолько, чтобы ты сама могла после меня... — Иван Дементьевич перевел дыхание. — А уж в Нижне-Колымске считай свое дело законченным...

    Вплоть до Средне-Колымска, куда прибыли 10 июня, Черский сам вел наблюдения с носа карбаза, сам делал записи в дневниках. Состояние его быстро ухудшалось. Три дня простояли у Средне-Колымска, и Черский оставался эти дни в каюте. Всякое движение стало для него непосильным. Он был уже не в состоянии подняться на ноги. Но и лежать не мог по-прежнему.

    К путешественнику приходили по делу несколько человек. Говорить с ними Иван Дементьевич не мог — мешали спазмы гортани.

    14 июня карбазы отплыли дальше на север.

    Тянулся бесконечный полярный день. Иван Дементьевич настаивал на непрерывных наблюдениях. Их делала теперь Мавра Павловна. Она докладывала о результатах мужу. Иван Дементьевич записывал.

    Через силу Черский заносил наблюдения в дневник. Но, наконец, рука уже не могла удержать карандаш. Записи под диктовку отца стал делать Саша.

    Карбаз ушел далеко за Полярный круг. Скоро должны были подойти к устью полноводного Омолона.

    Настало роковое 25 июня. Иван Дементьевич не сомкнул глаз всю ночь. Посиневшими губами судорожно ловил он воздух. Утром попросил супу, затем чаю. Выпил два стакана, надеясь, что это облегчит ему муки. Но ничто не помогало.

    — Нет, видно, настал мой последний час...

    Он был уже не в силах говорить. Знаками попросил жену приложить холодный компресс к затылку. От компресса дыхание облегчилось. Но из горла алым потоком хлынула кровь; одежда, борода — все было в крови. Сгустки ее застряли в гортани. Мавра Павловна извлекала их пинцетом.

    Иван Дементьевич пришел в себя.

    — Маша,— прошептал он жене,— приготовься быть одна с сыном... и будь мужественна в несчастье...

    Умирающий подозвал сына, Расторгуева и шепотом отдавал им распоряжения: какие лекарства нужно дать Мавре Павловне и как помочь, если ей — потом!.. сделается дурно.

    Мавра Павловна, всегда терпеливая, рассудительная, мужественная, сейчас потеряла голову. Прижимая к себе Сашу, она говорила сквозь слезы.

    — Если я умру, если я умру... Сашенька, слышишь, оставайся с Расторгуевым... и жди, когда за тобой приедут из Верхне-Колымска.

    И тут раздался громкий, внятный голос Ивана Дементьевича:

    — Саша, слушай и исполняй!

    Это были его последние слова. Через минуту он был уже мертв.

 

 

                                                                     ПОСЛЕСЛОВИЕ

    Похоронив мужа у устья Омолона, Мавра Павловна повела экспедицию дальше, до самого Нижне-Колымска. Собирала по пути образцы, делала наблюдения, вела дневник. Сделала все, что было ей под силу...

    Верная завету мужа, она нашла в себе волю преодолеть личное горе. Чувство долга, чувство громадной ответственности перед родиной и русской наукой, которой она посильно служила, идя рука об руку с Иваном Дементьевичем, теперь, после его кончины, укрепило ее и помогло осуществить столь трудное для нее задание.

    До конца своей долгой жизни вспоминала Мавра Павловна дружеское отношение к ней в ту пору якутов, эвенов.

    С позволения Ивана Дементьевича она еще во время зимовки раздала из казенной кассы по мелочам немало денег голодающим — до лучших времен. Экспедиция собиралась ведь оставаться в крае три года... Теперь ей приходилось спешно покинуть места своего несчастья. Ее тревожили эти суммы... Как отчитаться в них?

    Но по краю разнеслась весть о смерти Черского. Узнали, что вдова скоро собирается покинуть Колыму. К ней устремились издалека должники. Везли деньги. А с ними, в знак сочувствия ее горю, — подарки. Кто нес ей лисицу, кто белку, а кто юколу.

    — Вот и подите, — на склоне лет заключала обычно свой рассказ об этом старушка Черская. — Говорят — первобытные. А честности, добросердечию многим, ой как многим цивилизованным у них поучиться следует!

    По первому снегу, на нартах с собачьей упряжкой отправилась Мавра Павловна из Средне-Колымска в обратный путь на запад с сыном, Дугласом, Расторгуевым и несколькими якутами-проводниками. В пути — новая беда. Тринадцатилетний Саша заболел скарлатиной.

    Мальчик перенес опасную болезнь на жестоком морозе, закутанный в одеяла и меха, на скользящей по снегу нарте, которая то и дело опрокидывалась...

    Выжил он чудом.

    В Иркутске Черская сдала дела экспедиции и ее кассу срочно направленному Академией Наук ей навстречу и на смену Э. Толлю [* Героическая подруга И. Д. Черского — Мавра Павловна дожила до 1940 года и скончалась восьмидесяти лет от роду в Ростове-на-Дону. Сын Черского, Александр Иванович, пользуясь стипендией Академии Наук, окончил среднюю и высшую школы, был путешественником по Дальнему Востоку и естествоиспытателем-зоологом. Жизнь его оборвалась трагически в 1921 году у берегов Камчатки, где он утонул на пути с Командорских островов. Созданный на этих островах звероводческий совхоз носит ныне его имя. Сейчас живы вдова Александра Ивановича — Мария Николаевна Черская и сын ее, внук Ивана Дементьевича. Мария Николаевна поделилась с автором этой книги многими сохранявшимися в семье воспоминаниями об Иване Дементьевиче. Автор пользуется случаем выразить ей здесь свою признательность.].

    Весть о смерти Черского достигла Иркутска только 5 сентября и была передана по телеграфу в столицу.

    Как нередко бывало в царской России, человека увидели во весь рост и оценили по достоинству лишь после того, как он ушел из жизни.

     Образ Черского, ярко одаренного ученого, обаятельного в своей скромности, преданного делу, которому он отдал себя безраздельно, его тяжело сложившаяся личная жизнь привлекли к себе внимание прогрессивных кругов русского общества.

    М. Загоскин откликнулся на смерть былого соратника в Иркутске:

    «Да послужит его жизнь примером для будущих деятелей! Ведь только такими людьми и движется вперед наука еще не завоевавшая прав на почетное место в государственных бюджетах».

    В Петербурге, на пленарном заседании Академии Наук со словом в память покойного выступил адъюнкт Академий Ф. Плеске:

    «С одной стороны, мы встречаемся здесь с чрезвычайно симпатичным, благородным и скромным человеком, одаренным от природы выдающимися способностями, с другой же стороны, вся жизнь Черского состояла из ожесточенной борьбы идеального служения науке с материальными невзгодами. Судьба вконец изломала Черского».

                                                                               * * *

    Советское государство воздало должное памяти замечательного ученого.

    Сразу же по восстановлении разрушений, вызванных гражданской войной, взоры советских ученых обратились к неизученным окраинам социалистического государства.

    Колымские дневники Черского, коллекции его экспедиции лежали необработанными в архивах и музеях Академии Наук, когда в 1926 году принято было решение направить в Колымский край экспедицию во главе с профессором С. В. Обручевым.

    Две экспедиции С. В. Обручева, а также экспедиция Ю. А. Билибина (1928 г.) как бы связали оборвавшуюся со смертью Черского нить. С этих экспедиций начался период хозяйственного и культурного освоения страны «неведомых» и «отменно высоких» горных цепей.

    Пространства, по которым некогда пролегала тропа Черского, геолога-пионера, приподнявшего завесу, скрывавшую недра этого сурового края, сейчас покрыты геологической съемкой разных масштабов.

    С. В. Обручеву принадлежит инициатива присвоения имени Черского обширному горному массиву, пролегающему к востоку от Верхоянского хребта. Отдельные цепи этого массива раньше носили названия: «Тас-Хаяхтах», «Кех-Тас», «Улахан-Чистай». Всесоюзное Географическое общество постановило объединить эти цепи под общим названием — хребет Черского.

    В своей книге, посвященной экспедиции 1926 года [* С. В. Обручев В неведомых горах Якутии. М., 1928.], профессор С. В. Обручев вспоминает предсмертное желание Черского, чтобы когда-нибудь труп его, сохраненный вечной мерзлотой, попал в музей и таким образом увековечил его память. И пишет далее:

    «Желание Черского исполнено, но иначе: его памятник — в 1000 километров длины, 300 ширины и до 3000 метров вышины; по площади больше Кавказа и выше всех гор Северной Сибири».

    Можно ли более величественно почтить память ученого!