ЎЎЎ 10. Сяргея Прэйс. Пад псэўданімам Беларусаў. Ч. 10. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

 

 

 

 

    В. Николаев

                                                          ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА

                                                     В ИЗУЧЕНИИ ЯКУТСКОГО КРАЯ

                                                                              І.

    Культурно-историческая роль политической ссылки. Значение отдельных поколений политической ссылки в изучении Якутского края. Политические ссыльные — исследователи местного края. Центральная и местная администрация и ее отношение к исследовательской работе политических ссыльных. Направление исследовательской работы.

                                                                               *

    ...За время с 1880 по 1917 г. наиболее глубокий след в изучении Якутского края оставили политические ссыльные: В. Г. Тан-Богораз, Н. А. Виташевский, В. Г. Горинович, В. М. Ионов, В. И. Иохельсон, В. Л. Серошевский, О. Ф. Ковалик, Л. Г. Левенталь, В. В. Ливадин, И. И. Майнов, М. П. Овчинников, Э. К. Пекарский, В. Ф. Трощанский, И. В. Шкловский-Дионео, О. В. Ястремский, Н. Л. Геккер, Ф. Я. Кон, Я. В. Стефанович, А. И. Бычков, Г. В. Цыперович, С. И. Мицкевич, М. И. Бруснев, А. С. Белевский, П. В. Оленин, П. Л. Драверт, В. С. Панкратов, В. Е. Попов, В. М. Зензинов, Н. Е. Олейников, А. К. Кузнецов, В. Д. Виленский, В. П. Ногин...

    [С. 184.]

 

 

                                                                            V.

                                                                 ССЫЛЬНЫЕ

    ...В девяностых годах состав ссыльных меняется; наступает вторая полоса ссылки сюда (1890-1905 гг.), давшая более демократическую публику. Она совпадает с развитием в России, рабочего движения и социал-демократии. Но, помимо социал-демократов, здесь были и представители переходных групп — от народовольчества в социал-демократии, а также социалисты-революционеры; продолжали приезжать и участники движения восьмидесятых годов, отбывшие каторгу. Происходит деление ссылки на партийные группы. Среди ссыльных этой полосы нет имен, сделавшихся историческими, как Войнаральский и Ковалик, но зато есть немало людей, которые играли не последнюю роль в событиях 1905 г. и последующих лет. Как и их предшественники, они в общем оставили хорошую память у населения.

    В числе живших здесь в эти годы были: Корнелий Феликсович Багряновский, Ф. И. Цобель, Мих. Ив. Бруснев, Мар. Ник. Мандельштам, А. С. Белевский, Е. А. Прейс, С. А. Басов, Цукер, Лурье, Н. Е. Смирнов, Н. О. Белов, К. Ф. Петкевич, Виник, Левин, Гурченадзе, В. Д. Гурари, Бабушкин, Швецов и другие...

    [С. 102-103.]

    Представителями переходных групп были А. С. Белевский и Е. А. Прейс, арестованные в Петербурге 13-го июля 1896 года по делу Лахтинской типографии «Группы 4-го листка». Группа эта, называвшаяся народовольческой, по своим взглядам была близка к социал-демократии. С именем Прейс связана одна из мучительных «колониальных историй», долго волновавшая ссылку...

    [С. 105-106.]

 

    БЕЛОРУССОВ, Алексей Станиславович (1859—1919), наст, фамилия Белевский. Буржуазный публицист и политический деятель, землевладелец, по происхождению дворянин. В молодости примыкал к революционным кружкам и в 1879 привлекался по делу об убийстве провокатора Рейнштейна. В 1887-88 участвовал в либерально-народническом органе «Самоуправление», издававшемся за границей. В 1894 входил в петербургскую «группу народовольцев», поддерживавшую тесную связь с Союзом борьбы за освобождение рабочего класса (см.) и печатавшую в своей типографии брошюры Союза. Будучи почти единственным теоретиком «группы», Б. был главным редактором и автором №№ 3 и 4 «Летучего Листка», изданных «группой» в 1895. В своих статьях Б. высказывал взгляды, представлявшие смесь народнических и полумарксистских идей. В 1896 был арестован по делу Лахтинской типографии (см.) и после отбытия тюремного заключения выслан в Вост. Сибирь на 8 лет. Из ссылки Б. эмигрировал за границу и поселился в Париже. Впоследствии Б. стал видным сотрудником кадетских «Русских Ведомостей». Вернувшись в Россию, Б. проявил себя во время Февральской революции решительным врагом ее и входил в бюро буржуазно-помещичьего Совета общественных деятелей (см.). В 1918, в качестве представителя подпольного Московского центра (см. «Правый центр»), уехал иа Дон, где входил в «Совет» при ген. Корнилове; затем уехал к Колчаку. В Сибири Б. издавал газету «Отечественные Ведомости» и состоял председателем созданной колчаковским правительством комиссии по выборам в Учредительное собрание.

    /Большая Советская Энциклопедия. Т. 5. Москва. 1927. Стлб. 421-422./

 

 

    ВЕРХОЯНСКАЯ ССЫЛКА, в г. Верхоянске (см.), возникла в 60-х годах, когда туда был сослан каракозовец Худяков. В 80 - 90-х гг. сюда ссылаются народники и первые с.-д. Царское правительство было уверено, что из В. с. никто бежать не сумеет. За все время существования ссылки были три попытки к побегу, и все они не удались, т. к. единственная проезжая дорога и пустынность края обеспечивали успешность погони за бежавшими. Ссыльным правительство выдавало пособие по 15 руб. в месяц, что при  дороговизне продуктов было совершенно ничтожной суммой. Жившие в ссылке Ковалик и Войнаральский (народники), в целях борьбы с местным кулачеством, начали торговать предметами первой необходимости для якутов, но их попытка окончилась неудачей. Часть ссыльных (Лядов, Гожанский, Веселовский, Долинин, Белов, Ожигов) занималась одно время выделкой кирпича и кладкой печей. Для поддержки тех, кто из дому ничего не получал, ссыльными была организована коммунальная столовая. Своим досугом ссыльные пользовались для самообразования и пополнения своего политического багажа. Оторванность от внешнего мира (до 1902 почта приходила 4 раза в год с оказией, а с 1902 — один раз в месяц) действовала на ссыльных угнетающе, и более слабые не выдерживали тяжелых условий ссылки — сходили с ума или кончали с собой. Так сошел с ума Худяков (автор «Верхоянского сборника»), покончили с собой Багряновский (старый народоволец), Эдельман И. Б. (тоже) и Швецов. Спился и потом умер Стопани (по процессу 193-х). Кроме вышеупомянутых ссыльных, там жили также Бруснев, Басов, Абрамович М., Новаковская М., Лурье, Бабушкин И., Капгер, Ногин, Белевский (Белоруссов, см.), Горин-Галкин, Тулупов, Павлович-Вельтман, Шиф, Арцыбушев, Поляк, Тулубов и др.

    Лит.: Капгeр А., Верхоянская ссылка, M., 1925; Ногин В., На полюсе холода, M., 1919; Худяков, Верхоянский сборник, «Народное Хозяйство Якутии», Якутск.

    А. Поляк

    /Большая Советская Энциклопедия. Т. Х. Венгрия - Вильно. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Москва. 1928. Стлб. 416-417./

 

 

    Н. Е. Смирнов

                                         ЧЕРТЫ ИЗ ЖИЗНИ ЛАХТИНСКОЙ ТИПОГРАФИИ

                                                                                      I.

    В 1894 г., еще будучи на военной службе в усть-ижорском лагере, я сошелся с революционным кружком рабочих. Этим кружком были усвоены под руководством портного В. Приютова, а также ходивших к ним студентов — Окольского и Борейши — идеи «Народной Воли». Рабочие этого кружка поклонялись героям «Народной Воли» и не хотели быть никем иным, как только Халтуриным, Желябовым и Гриневицким.

    В июле 1894 г. я приехал из лагеря в Питер к сестре-портнихе. Не застав ее дома, я решил навестить своих земляков, бр. Тулуповых: Михаила и Григория, для чего зашел в адресный стол узнать их адрес. Выйдя оттуда, я раздумывал о том, что я встречу у друзей моего детства. Мне представлялось, что в их подвале, как у большинства тогдашних рабочих, ничего другого не найду, кроме водки, карт и махорки. С тяжелым чувством я все ближе и ближе подвигался к их дому.

    «Эх, беднота, думал я, только и радости у тебя, что водка, да пьяные песни».

    Звоню... Открывается дверь. На пороге — парень, не то рабочий, не то студент. Он в черной сатиновой рубашке, брюки на выпуск. Густая шевелюра волос окаймляла доброе лицо. Серые глаза так, и лезут к сердцу. Совсем непохож на того забитого мальчишку, каким я его видел в последний раз в нашей родной деревне. Мы взглянули друг другу в глаза, и что-то растопилось у меня в груди теплое, как будто я нашел то, что так долго искал...

                                                                                      II.

    ...В конце ноября или в начале декабря 1894 г. Приютов на одной из вечеринок познакомился с энергичней революционеркой, Екат. Прейс, а через нее с А. А. Ергиным, уже не мальчиком революционного дела. У А. Ергина была нелегальная типография, хранившаяся у И. А. Долинина, которую он согласился передать кружку рабочих.

    Вновь приобретенные товарищи: Е. Прейс, А. Ергин, А. Белевский и А. Федулов, в то время сидевший в крепости, и были нашими учителями и выразителями народовольческого мировоззрения того времени. Оно выражено в №№ 3-м и 4 «Летучих Листков» группы народовольцев. Следует заметить, что народовольческое мировоззрение этой группы было атаковано не только извне марксистами, но и изнутри: сверху — от интеллигенции Белевским, а снизу — рабочим Шаповаловым, которого подпирал студент Шестопалов. Это ясно выразилось в спорах Шестопалова с народовольцами нашего кружка при чтении Эрфуртской программы на Звенигородской улице, на кв. Приютова. Приютов насторожился и стал потихоньку оттеснять Шаповалова и Шестопалова от народовольческого дела, но так, чтобы, устранив совсем Шестопалова, удержать Шаповалова, как рабочего, имевшего связь с группой «Освобождения Труда» и как необходимую связь с фабриками и заводами, которые мы решили затопить нелегальной литературой.

    После тщетных поисков по Петербургу, самой подходящей квартирой под типографию была облюбована квартира в том же дворе, где мы жили, на углу Садовой и Крюкова канала. Двор был извозчичий, с ночным трактиром, который не закрывался почти всю ночь. Вечная толчея пьяных извозчиков, кормежка и пойка коней наполняли его непрерывной сменой приезжающих и уезжающих. Под типографией была пивная, в которой хозяин не квартировал, и она запиралась в 11 ч. Между типографией и соседней квартирой был «заулок», шириною в 1½ - 2 саж., другая стена примыкала к соседнему дому. Против нашей лестницы, через двор, жил сапожник — сыщик уголовного розыска. Присутствие последнего нас сначала очень смущало, но когда мы ближе познакомились, то оказалось, что он довольно-таки глуп, чтобы его бояться. Вот где было место Лахтинской типографии, а не на Звенигородской улице, как ошибочно описал в своей, книге А. Шаповалов. К слову сказать, он порядочно напутал в своей книге, будто он ходил в типографию и помогал нам. Никто из работавших в типографии этого не помнит. Приютов строго оберегал жизнь «тетушки»» от самых надежных товарищей. Нам было строго воспрещено посещение лекций, вечеринок, театров, чтобы не привести за собою шпика. Не преувеличивая скажу, что это было революционное столпничество. Вероятно, Приютов сознательно ввел «Сашу» в заблуждение, говоря, что типография на Звенигородской, а не на Крюковке. На Звенигородской была квартира, занимаемая портняжной мастерской Приютова, предназначенная для склада нелегальной литературы, нелегальных явок и для живущих на нелегальном положении: для. Федулова, для нелегальных приездов Белевского, прятанья Е. Прейс и т. д. После открытия типографии Приютов выпроводил со двора и Косолобова с матерью, чтобы последний как-нибудь не забрел к нам...

                                                                               IX.

    В январе 1895 г. был выпущен на поруки из Петропавловки А. А. Федулов. Перешедши на нелегальное положение, он вскоре очутился в кв. Приютова на Звенигородской. Вскоре, помнится, приехал и А. С. Белевский. Я хочу сказать о том вечере, когда Приютов пригласил нас, рабочих, чтобы показать нашим вожакам. Как сейчас вижу сутуловатую и вместе с тем стройную фигуру Федулова. Он ходил из угла в угол по комнате, как в крепости, в каком-то старинной формы полусюртуке, с пледом на плечах. Ему как будто было холодно. Из-под выпуклого лба глядели добрые серые глаза, обведенные черными кругами. А за столом сидел с мягкими манерами и когтями льва А. С. Белевский. Вокруг полной короткой шеи его лежал мягкий воротник отложной рубашки, подвязанный красным шнурком. На короткой шее стояла круглая голова с широким лбом и серьезным выражением лица. Меня поразили его упругие, как сталь, суждения. Я чувствовал, что в этой голове лежит целая система революционного мировоззрения. Эта система по многим вопросам теоретического и тактического характера не совпадала с теорией Приютова. А так как я другой системы, кроме Приютовской, не знал, то его суждения были для меня новы и заразительны. В сущности, система Приютова была очень проста. По его мнению нужно, главным образом, совершить террористический акт — убить царя. Это всколыхнет загнившее болото общественности; это заставит почувствовать зарвавшихся реакционеров: Победоносцева, Дурново и других, что революция не умерла. Это будет мщением за заточенных в Шлиссельбурге и на каторге революционеров. Это скажет Победоносцеву, что мщение недалеко от него, оно у него за плечами. Я никогда не забуду, как он рисовал в типографии план убийства царя.

    Дело в том, что когда он служил закройщиком в магазине по Вознесенскому проспекту, по которому часто ездил царь, то часто, смотря через шпалеры сыщиков и городовых, жалел, что у него, не было под рукою бомбы. Раздраженный этим, он думал, что можно убить царя и без бомбы — простым утюгом. Стоит пробиться мне с Гришей, Мишей и Беловым в первые ряды и в момент проезда царя задержать лошадей, упав им под ноги или повиснуть на узде, а Коля Черный, как самый здоровый, вскочит в коляску и — раз по голове царя!.. Может быть, все это им говорилось тогда в шутку, для испытания нашей решимости, я не знаю. Но я не скрою, что не только верил в этот мальчишеский план, а позови он на этот подвиг в тот период, я без колебания пошел бы за ним. До того сильно было его влияние на меня, до того была искрения его ненависть к угнетателям народа. И вот в эту-то веру мою из уст Белевского шла холодноватая струя опытного, уравновешенного борца. Поскольку Приютов кипел огнем энтузиазма, индивидуального самопожертвования, постольку Белевский с холодком доказывал, что подобных жертв принесено много; что к этому нужно что-то другое, чтобы эти жертвы поддержали рабочие, войско, крестьяне. Какого мнения был А. Федулов, я позабыл. Е. Прейс лежала, свернувшись калачиком на диване, откуда, не вставая, бросала свои короткие реплики. И если память мне не изменяет, то она была в то время на стороне Приютова.

    На этом вечере были я, бр. Тулуповы, Белов, Купцов; относительно Шаповалова и Косолобова — не помню. К этому же времени была приурочена разработка руководящих статей № 3 «Летучего Листка». В это же время было решено, на случай провала нашей типографии, переделать типографский станок, полученный от А. А. Ергина, вместе с шрифтом отправить в имение Белевского, где и закопать в саду. Вскоре Белевский уехал. А. Федулов перекочевал к нам в нелегальную типографию для корректуры, чем освободил А. Ергина от этой обязанности и частых свиданий на улице для этой цели. Вскоре же Е. А. Прейс отправилась в поездку по России, дабы наладить связи с крупными городами и снабдить места литературой. Федулов у нас жил недолго. Он эмигрировал за границу этой же весной...

    Осенью 1895 г. мы были сильно встревожены долгим отсутствием всяких известий о Е. Прейс. Прошли все сроки ее возвращения, а ее все не было. Это тревожное чувство за ее судьбу и судьбу нашего дела перешло в полную уверенность, что она арестована. И Приютов, и мы ставили ее очень высоко, как революционерку, но в смысле конспирации наши мнения далеко не сходились. Обер-конспиратор Приютов в этом пункте считал ее слабоватой. Поэтому он рвал и метал па нетактичность Кати и на оплошность Григория Тулупова. Он упрекал последнего, что тот не посадил се в вагон, как того хотел Приютов.

     — Какие же вы революционеры, когда у Вас при входе на вокзал рассыпались книги — нелегальщина, — журил Приютов: — Я не знаю, почему вас там же не арестовали. Дураки шпионы!

    — Да что мы ей, нянька? — возражал Григорий. — Ничего там, Вася, страшного не было. Она, одетая барыней, приказала сторожу собрать книги, связать, дала рубль на чай и пошла, не возбудив ничьих подозрений. И все тут.

    Припомнились и другие случаи, наводящие на мысль, что за нами была слежка. Дело дошло до того, что стали поговаривать о свертывании нашей работы. Я не видел непосредственной опасности и был философски спокоен. Да и как не быть спокойным после пожара, после того, как у нас перебывало от дворника до околотка все начальство? Я жалел, что Григорий во время рождественских праздников не допустил «батюшку» с водоствятием и тем оскорбил праздно висевшие у нас в углу иконы.

    Все-таки встал острый вопрос о разгрузке типографии, в связи с тем, что литературы накопилось полный платяной шкаф, и класть некуда. Вот тогда-то и был применен способ перевозки нелегальщины в кулях угольщика. Но работа продолжалась лихорадочным темпом.

    Как это часто в подполье бывает, страхи оказались напрасными: Е. Прейс приехала цела и невредима. Она была вся пропитана бодростью, энергией, революционными, террористическими замыслами. Между прочим, она рассказала о завязанных ею сношениях с террористическим кружком Оленина в Москве. Ее ребята насторожились, почуяв новое важное дело. Группа рабочих быстрее задвигалась под действием ее бьющей через, край энергии. Но когда она поведала о способах Оленина уничтожить всю свору царского дворца не бомбами, не взрывом, а водой, конечно, предварительно отравленной, тогда у Приютова уши повисли, а Кате ничего не оставалось, как юмористически смеяться над этим чудаком. Но вопрос о терроре все-таки клином сидел в ее мозгу. Она критиковала и себя, а вместе с собою и нас, что мы успокоились на печатании литературы. Нужно что-то другое. Вскоре приехал А. С. Белевский. Это совпало с выпуском 4-го номера листка «Народной Воли». Программный характер последнего вызвал некоторые разногласия. Это видно было из того факта, что рукописи из типографии брались и переделывались несколько раз. Из гранок набранного шрифта приходилось выбрасывать и вставлять целые предложения. Эти переделки очень злили меня. Ибо я не понимал, что написать программную статью в историческом документе совсем не то, что написать какое-нибудь стихотворение, ни к чему не обязывающее.

    Думаю, что не ошибусь, если скажу, что эти разногласия и привели к тому историческому заседанию «О терроре» в типографии, которое стоило мне стольких мучений в крепости при допросах.

    Однажды Приютов, придя в типографию, заявил сначала конфиденциально Мише, а потом и всем нам, что его приглашают на совещание членов группы «Н. В.» представителем от рабочего кружка. Он хочет знать наше мнение на этот счет. Мишель, как самый горячий из всех нас, вспылил:

    — А кто же эти члены группы? — спросил он у Приютова.

    Вася почувствовал, что у него закачалась почва под ногами и категорически заявил нам:

    — Да я им так и сказал, что без вашего согласия я на совещание не пойду.

    После доклада, куда следует, совещание устроили в типографии. Были все активные члены нашей группы. В назначенный вечер проверили плотность наших занавесок с Крюкова канала, установили дежурства, ибо многие входили в дом к «тетушке» в первый раз. В комнате все было убрано, стол накрыт скатертью. На собрании присутствовали А. С. Белевский, Е. А. Прейс, супруги А. А. и Л. В. Ергины, А. Л. Катанская, В. П. Приютов, бр. Михаил и Григорий Тулуповы, Н. И. Белов и я. Ставился вопрос об отношении нашей группы к террору. Е. А. Прейс поставила вопрос прямо, что пора перейти от печатания литературы к главному делу «Народной Воли» — террористическому акту, что средства и люди найдутся.

     Были суждения, какие цели должны преследовать террористические акты: ниспровержение существующего строя, захват власти, или пропаганду действием. Боюсь ошибиться, но, насколько мне не изменяет память, основным доводом у Е. Прейс было: каждый террористический акт приближает ниспровержение самодержавной власти, ослабляет ее. Белевский выступил с обоснованной критикой террора, как акта, не вызываемого исторической необходимостью и потребностью масс. Он указывал на необходимость в настоящий момент в революционной пропаганде, особенно среди рабочих. Террор, как пропаганду действием, он, пожалуй, и признавал, если он происходит в надлежащий момент. А чтобы совершившийся террористический акт не был объяснен массам в превратном смысле политической печатью, необходимо иметь свой подпольный орган. Значит, о ликвидации типографии не может быть и речи. Он считал вредным приносить эту живую работу в жертву гадательности удачи акта. Я сидел и думал, как это два близкие по духу человека не могут согласиться. Мои симпатии начинали клониться па чашку весов Белевского, но я ждал, что скажет В. П. Приютов. Он произнес горячую речь в защиту террора. Мое ухо уловило какую-то дрожащую нотку, как бы недостаточность в доводах Е. А. против Белевского. Вместо того, чтобы полностью подтвердить доводы Прейс, он их старался исправить. Я отдаю себе отчет, что мысли споривших после тридцатилетней давности я излагаю под изменившейся точкой зрения и, как ни стараюсь быть объективным, а личные симпатии к тому или другому мнению скажутся помимо моей воли. Но все-таки не говорить об этом не могу. Выступал и А. Ергин, но его индивидуальных черт я не помню. Помню, что его мнение было в общем ближе к мнению Белевского, чем к Прейс.

    Я отдаю себе ясный отчет о первом голосовании в жизни. Минута, когда я поднятием руки должен был сказать, готов ли я завтра же идти на смерть, была поистине великая минута. С неимоверной быстротой пробегали жар и холод от мозга к сердцу, от сердца к мозгу. Какая-то молниеносная лихорадка. Самое трудное — это было преодолеть ложный стыд, сказать правду, которую тогда чувствовал. Самое трудное было отрешиться от рисовки перед товарищами, которые могли подумать: «он дрейфит». О, это совсем не то голосование, которое мне приходилось иметь в 17, 18, 19 гг. в советах, конференциях, — совсем не то. Голосовать с вполне созревшим умом, голосовать, когда кругом идет революция, когда, и обыватели находятся под обстрелом, значительно легче. В то же время, при мирной обстановке, надо было осознать необходимость не честолюбивого подвига, а простой смерти за народ. Как для; кого, а для меня это дело было нешуточное. Я тогда так и понимал, что Прейс зовет завтра же выступить с бомбою в руках, зовет на смерть. Белевский же, — преследуя ту же цель, свержение самодержавия, и тот же способ, только это дело отодвигал на неопределенное время вдаль. И тем самым давал мне время осознать его необходимость. Но это уже доводы разума, которым в тот момент цена грош. В чувствах лежала основа — террористического акта. В том-то и величие наших предшественников-народовольцев, что они давали полный простор возмущенному чувству. И вот, поднимая руку вслед за Белевским, у меня была почему-то уверенность, что тоже сделает и Приютов. Но когда я увидел, что он поднял руку вместе с Прейс и бр. Тулуповыми, мой мозг и лицо захлестнуло возмущенное чувство стыда и обиды. Я внутренне кричал на себя: «позор! позор!». А что-то глубоко сидящее внутри холодно оправдывалось: «Ведь, ты же сказал то, что мог сказать... Иначе бы ты врал!».

    Я посмотрел на окаменелое лицо Белова и подумал: «Как же это я не догадался воздержаться?». Он не поднял руки ни за то, ни за другое предложение, за что и прозван был Прейс дипломатом. Несмотря на то, что вместе с Белевским, кроме меня, голосовали Катанская и, сколько помнится, и супруги Ергины, я долго казнил себя, — как будто от поднятия моей руки зависел исход революционного дела «Народной Воли». Как будто неправильным поднятием руки я сделал непоправимую ошибку, ломал дорогие традиции «Народней Воли». В конце концов террор, как пропаганда действием, был принят единогласно. Вопрос о немедленном переходе к террору, если потребуют, обстоятельства, и ликвидация типографии, — предложение Прейс, — не получив значительного большинства, остался как бы нерешенным...

                                                                              XII.

    Наступила весна 96 г. Беспокойство о том, что за нами слежка, не уменьшилось, а росло, как ком снега. Купцов уже основательно научился набирать. Это дало возможность перемениться нам ролями: ему жить нелегально в типографии, а мне каждое утро показывать дворникам, что я иду на работу. Через Федора Ергина или Долинина мне дали место писца в бухгалтерии Петербургского порта. Легкая 6-часовая работа давала мне возможность остальное время отдавать работе в типографии. Мне, как слесарю, работа писца не была знакома. Я делал ошибки, за которые приходилось выслушивать выговоры от бухгалтерии. Разумеется, если бы не солидные рекомендации, меня бы и недели держать не стали.

    Клубок подозрении, что за нами слежка, продолжал наматываться все, больше и больше. Дорабатывали последнюю бумагу, дошивали последние экземпляры. Миша все больше и больше выходил из повиновения Приютова и, несмотря на запрещения последнего, все чаще и чаще уходил в город в кружки молодежи. Григорий развозил литературу по складам. Чья-то невидимая рука вела дело к свертыванию. В одно апрельское утро Приютов пришел в типографию в необыкновенно возбужденном состоянии. Он заявил, что работу в типографии мы не прекращаем, а временно на лето свертываем. Нам всем надо отдохнуть, замести следы слежки, разъехаться.

    — Ты, Миша, поедешь со мною на юг, в Аккерман. Ты изнервничался, тебе надо полечиться. Устроим там новую типографию, выпишем туда Купцова и Колю черного (т.-е. меня). Он будет нам писать революционные стихи, а мы печатать. А тебе, Купцов, вот деньги. В 24 часа чтобы ты выехал в Ардатовский уезд, к себе на родину. Живи и ожидай, пока тебе напишем.

    Одним словом, всем сестрам по серьгам.

    — А ты, — обратился он ко мне, — куда хочешь поехать на лето?

    — Мне ехать некуда, Василий Петрович, — ответил я. — В отдыхе я не нуждаюсь, ибо каждый день отдыхаю 6 часов в бухгалтерии. По-моему, можно бы работать здесь и дальше. Я из этой квартиры никуда не поеду.

    Миша с еще большей энергией протестовал против передышки в работе. Меня поразило в первый раз мною замеченное столь большое расхождение в мнении между братьями Тулуповыми. В то время, как Михаил ни в косм случае не хотел прерывать работы, Григорий был согласен не только с планом Приютова, но и раздраженно одергивал Мишу. А Белов, узнав об этой перетасовке, принял ее, как давно известный ему факт. Между прочим, Григорий исподволь и давненько чинил купленные на рынке револьверы и обменивал с придачей в магазинах на новые, с целью оказать вооруженное сопротивление полиции при аресте типографии. Этот акт думали выполнить именно бр. Тулуповы совместно с Купцовым, меня же уговаривали переехать к этому времени на другую квартиру из тех соображений, что я, как поэт, должен описать эту историю.

    Все затевалось втайне не только от Прейс и Белевского, но и от Приютова, но какими-то путями последнему стала известна эта ребяческая затея. Отправляя Купцова на родину, он говорил:

    — Надо во что бы то ни стало спасти от ареста этого несовершеннолетнего юношу.

    Обсуждая все это теперь, я нашел, что дело обстояло так: таким, большим людям, как А. С. Белевский и Е. Прейс, сидеть в четырех стенах на Звенигородской было тесно. 3-й большей человек, А. Ер-гин, сидел в тюрьме. Писание статей для летучих листков «Народной Воли» их мало удовлетворяло. К тому же, взвинченность наших нервов, требовавшая отдыха, была фактом. Им хотелось заменить нас, стать в центре производства как литературы, так и идей. Отсюда происходил весь шум слежки, отсюда доводы о нашей усталости. Отсюда так хорошо разработанный план устройства новой типографии. Белевский и Прейс знали, что они слабые наборщики. Чтоб возместить этот недостаток, они заранее уговорили Белова перейти на нелегальное положение. Семья Белова получала помощь от сына не с Лахты, а из города, куда будто бы уехал Белов. Этот лучший из наборщиков, конечно, мог набрать один за нас троих. В придачу к нему такой опытный техник, как Г. Тулупов, — и производство обеспечено. Покойный мне потом рассказывал, что револьверы были увезены на Лахту и спрятаны вне дачи и во время ареста не были обнаружены. Белевский и Прейс играли роль хозяев дачи, Григорий и Белов считались их племянииками, а Настя, сестра Приютова, шла за прислугу. Все это было обдумано раньше, и Приютову оставалось проект привести в исполнение.

    Обдумали и учли все, за исключением одного: это — умения маскироваться естественным ходом обывательской жизни. Мы все прописывались настоящими именами по видам на жительство, не возбуждающим никаких сомнений. А хозяевам дачи пришлось добывать виды на жительство у агентов охранки, чего не отрицают, участники этого дела. Мы гнездились в куче народного мусора, а они всплыли на свет дачной любопытствующей публики. Отсюда неизбежный провал. Мне была отведена роль связи Лахты с Петербургом по добыче материальных средств и развозки литературы. И вот наша «тетушка», нарядившись барыней, в соломенной шляпе, переехала в двухэтажный домик на дачу. К ее услугам была лодка, стоявшая в Финском заливе, на которой и я грешный любил покататься. В сосновом лесу я проводил летние ночи в поэтических мечтаниях, не подозревая, что агент охранки проклинает меня и понять не может, чего ради этот революционер торчит в лесу целые ночи, не спит и не дает ему отдыха. Он был свидетелем, как ранним утром, после тщетных поисков на даче, меня нашли крепко спящим в курятнике. Пошла Настя кормить кур и наткнулась. О, сколько я вытерпел злых насмешек за это от Белова!

    Типография на Лахте просуществовала около 2 месяцев. В ней была напечатана брошюра «Иван Гвоздов» Белевского в количестве около 8.000 экземпляров; была напечатана листовка к рабочими, текстильщикам во время всеобщей забастовки «Братья Товарищи!». Эго необычное обращение объясняется тем, что оно редактировалось двумя революционными организациями: группой «Н. В.» и «Союзом Освоб. Труда». Эти группы в тот момент были очень близки к слиянию на почве издания рабочей газеты. Об этом органе не раз возникал вопрос у нас на Крюковом канале. И вот, когда, проект был уж так близок к осуществлению, рука жандармерии оборвала его. В момент ареста печатался № 5 «Летучего Листка. Н. В.», не увидавший света, и набиралась брошюра «О стачках». Это был целый воз литературы. Наши листовки, найденные у рабочих во время арестов при всеобщей стачке текстильщиков, ускорили разгром типографии, который произошел в ночь на 24 июня 1896 г.

                                                                               XIII

    Еще нс отзвонили колокола, возвещавшие о короновании Николая II, еще не смолкли салюты пушек, подтверждавшие такое важное событие, еще продолжали литься хвалебные речи дворян на голову помазанника, как кровавою волною прокатилась весть о трагедии на Ходынке. Царь не ужаснулся пролитой им крови, но все-таки захотел поскорее скрыться под сень царско-сельской листвы. А тут, как на грех, петербургские текстильщики приготовили ему вместо приветственной встречи всеобщую забастовку. Я как сейчас вижу себя идущим по широкой улице в забастовавшем рабочем районе. Я весь обложен, как ватой, нелегальными листовками «Братцы-товарищи». Кругом, как вымершие чудовища, стояли без дыма и без голоса покинутые рабочими фабрики; кучки рабочих и работниц, у которых я спрашивал нужную мне улицу, внимательно осматривали меня и указывали, куда идти. Женщины были одеты, как в праздник, и празднично веселы. Я иду и думаю: неужели это дело наших рук? А царю-то, царю-то какой нос! Ох, если бы они знали, кто я! И я рос все выше и выше, чуть не до самого Наполеона. Когда я вошел в квартиру по данному мне Шаповаловым адресу, то нужного мне рабочего не было дома. Его жена встретила меня ласково, но жилки беспокойства дрожали у ней в лице. Я попросил ее дать мне возможность его подождать. Я сел спиною к окну и стал рассматривать неприхотливую бедность рабочего житья-бытья.

    Не прошло и получаса, как жена метнулась к окошку и жадно впилась глазами в улицу. Я обернулся вслед за нею туда же и вижу разбегающихся, как горох людей во все двери и закоулки. В комнату вбежал запыхавшийся мальчик, сынишка, и заговорил:

    — Мама, казаки окружили сходку-то! Наши дали сигнал, они и побегли, кто куда.

    Вскоре пришел и отец, злой и взволнованный. Я сказал, от кого и с чем. Он смешался, но твердо проронил:

    — Боюсь, что у нас сегодня будет обыск и аресты, как бы это нам не повредило. Да ладно...

    И пошел в другую комнату, оставив меня в коридоре. Он вышел с другим рабочим, который, крепко пожав мне руку, забрал всю имевшуюся у меня литературу.

    Под влиянием этих событий, я вечером написал в Аккерман письмо; оно было перехвачено полицией. Через тридцать лет я его прочел в заметке Куделли, который приписывал авторство Гр. Тулупову, и подумал: «И архивы врут не хуже, чем человеческая память». На другой день я был у Шулятиковой. Взял полученную из-за границы социал-демократическую литературу и повез на Лахту. Мной владели одни думы, что наступили дни великих боев, которых я не предвидел и которые, неожиданно свалившись на голову, подниали революционное настроение па небывалую высоту. Мое приподнятое настроение передалось всей типографии. Меня и гладили, и целовали, как будто я и был именинник забастовки. Нагрузили новым багажом литературы и провожали, как рыцаря на битву, в рабочие районы.

    Я сел в маленький вагончик пригородной ж. д. и готов был вновь отдаться сладким мечтам, как вдруг заметил в противоположном углу шпиона. Он нагло, не стесняясь, следил за мной. У меня мелькнула мысль, что представляется единственный и удобный случай посмеяться над ним — это спрыгнуть на ходу с поезда. Я выбрал момент, когда поезд шел по закруглению и близко к лесу, и направился к выходу. Шпион за мной. Я на ступеньку и раз... под откос, кубарем. Поднялся и, не отряхивая пыли, побежал что было духу к лесу. Задохнулся и оглянулся назад. Шпион стоит озадаченный у полотна дороги, а поезд уходит с дымом вдаль. Я повернулся к лесу и тихо побрел наугад. После долгих блужданий я выбрался к какому-то кладбищу, вмешался в похоронную процессию, потужил над безвестной могилой и вместе с провожавшими пошел в Петербург.

    В рабочих районах пахло буднями. В трехдневный срок был издан закон об 11-часовом рабочем дне. Готовились идти на работу. И литературу уже не хватали так лихорадочно жадно. Ее как будто уже побаивались. Вернувшись на Лахту, я рассказал о слежке за мною. Все приуныли. Мне было поручено побывать на Пороховых Заводах и в Удельной у Шулятиковой и Ветровой, предупредить их, но с условием не водить за собой шпиона. Слежки я не заметил ни на Пороховых, ни в Удельной. Поднимаясь по лестнице к Ветровой, я вспомнил завет Приютова и, не дойдя до цели, круто повернул вниз, чтобы убедиться, нет ли за мной хвоста. Каково же было мое изумление, когда на следующем повороте лестницы я наткнулся на растерянную рожу сыщика. Началось состязание, я удирал, он догонял. Ни проходные дворы, ни трактиры не спасали. Я вспомнил, что на одном проходном дворе живет моя бывшая невеста замужем за легковым извозчиком. Пришлось ей признаться. Она дала мне возможность переночевать. А утром ее муж меня вывез под видом больного.

    В ночь на 25 июня я сидел на скамейке в садике. Набегавшие облака гасили звезды. Я глядел на опущенные ветки дерев и думал: «почему мне сегодня так тяжело?». В голове толкались не идущие к настроению мысли: «Я четыре дня не был на службе... идти или нет»... Я глядел на гуляющих и как бы не видел их, думал: «почему это все люди в садике любят, смеются, а мне невыносимо грустно»? Ко мне подсела женщина легкого поведения и старалась заговорить со мной. Я стал искать свободной скамейки и заметил человека с устремленными на меня глазами. «Опять» промелькнуло у меня в голове: «да не может быть, — это ошибка». «Э, все равно», решил я И пошел спать на Крюков канал. Идя, я чувствовал себя таким одиноким, как будто я шел не людной улицей, а по пустыне. Первым делом собрал все компрометирующие бумаги, в том числе и мои революционные стихи, положил в печь и зажег. Глупый мальчик, чем думал себя спасти! Написал письмо, наводящее на ложные следы, положил у кровати на стол и крепко заснул. Наивный чудак! Кого ты думал провести своей хитростью? Около 2 часов я сквозь сон услышал резкий звонок. Не успел хорошенько очнуться, как Груша, сестра Тулупова, открыла им дверь. Затем быстрые шаги и позвякивание шпор к моей комнате сказали мне все: «наступило». Вскочившие двое сорвали с меня одеяло и стали ощупывать мое тело холодными, как у лягушек, лапами. Совали, руки под подушку и матрац, ища оружия, и крепко держали меня, за руки. Потом меня посадили в одном белье к столу и окошку, заваленным книгами. Я увидел полную квартиру двуногих тварей, имеющих человеческую рожу. «Зачем так много на одного», подумал я: «очевидно, пуганая ворона куста боится!» Вошел молодой чиновник и сел к окошку, выходящему на Крюков канал. К столу с книгами сел жандармский чин. Перебирая книги, он говорил: «Все верхушки, все верхушки. Нахватываются верхушек и давай, бунтовать». А двое сыщиков перебирали пепел в печке и несгоревшие клочки бумаги бережно клали на стол. Обстукивали стены, сдирали обои и ничего не находили. Открыли корзину с бельем и с торжеством разостлали на полу рубахи, показывая пятна типографской краски. А когда подняли выпиленную когда-то мною половицу и нашли несколько букв шрифта, то говорили: «Вот она... где была!». Но что меня больше всего поразило, так это то, что сыщики нашли в кладовке, где были одни дрова, по 2 экземпляра всех наших изданий. Я наверное знал, что там ничего не было. Эта провокация меня отрезвила.

    — Какого черта вы держите меня в одном белье, — закричал я — провокаторы!

    Чиновник сказал:

    — Действительно. Дайте же ему одеться, он озяб.

    Он поднес мне к лицу серебряный портсигар и сказал:

    — Курите.

    Я отрицательно покачал головой.

    — Напрасно, это успокоило бы вас.

    — Нечего притворяться-то, — обратился ко мне брюнет: — все ваши арестованы.

    Он вытащил из кармана изящного пальто список и, ткнув пальцем в невидимые мне имена, хвастливо произнес:

    — И Лахта тут.

    Это известие меня так огорошило, что я во все последующее время не проронил ни слова и, не читая, подписал протокол. Это известие совсем вышибло меня из колеи. Уходя, я не взял с собою никаких вещей, кроме тех, что были на мне одеты. Переступая порог жилища, где так много было пережито, я сказал:

    — Прощай, приют свободы и страданий!

    А выйдя за ворота, я обратил внимание па разгоревшуюся в небе зарю и мысленно простился с восходящим солнцем, столько раз освещавшим окна «тетушки».

    Стиснутый с двух сторон городовыми, я подъехал к углу дома на Гороховой, двери которого меня надолго отрезали от жизни.

    /II. Народовольцы 80-х и 90-х годов. Сборник статей и материалов, составленный участниками народовольческого движения. Москва. 1929. С. 178, 185-186, 197-202, 203-209./

 

 

    Бе[ѣ]левский Алексей Станиславович.

    См. восьмидесятые годы».

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. II. Семидесятые годы. Москва. 1929. Стлб. 96./

 

 

    ВЕРХОЯНСКАЯ ССЫЛКА. Верхоянский окр., как место политической ссылки, был избран царским правительством еще до 60-х гг. Уголовных, обычно, туда не ссылали. В 60-х гг. туда был сослан И. А. Худяков (каракозовец), в 70-х и 80-х ссылаются на поселение некоторые, окончившие срок каторги, народовольцы (П. И. Войнаральский, С. Ф. Ковалик, К. Ф. Багряновский); в 90-х и с.-д. Правительство посылало в В. с. тех, к-рые имели сроки ссылки не менее 5 лет, и было уверено, что оттуда никто не убежит. За все время существования В. с. были три смелых попытки бежать, но ни одна из них не удалась, т. к. единственная проезжая дорога и пустынность края обеспечивали успешность погони за бежавшими. Так было со смелой попыткой 7 ссыльных (Серошевский, Царевский, Арцыбушев, Зак, Лион, Люно и Александрова) бежать на лодке

через Устьянск к Ледовитому океану и через Якутск на лошадях. Условия жизни в В. с. были невероятно тяжелы. На содержание ссыльным выдавалось по 15 руб. в месяц, что при дороговизне продуктов было совершенно ничтожной суммой. Кроме получаемого пособия, один-два из ссыльных могли иметь уроки у местных обывателей; больше учителей не требовалось (а жило там ссыльных до 25 чел.); остальные принуждены были жить на средства, присылаемые извне. Одно время ссыльные Лядов, Гожанский, Веселовский, Долинин, Белов, Ожигов и Цукер занимались выделкой кирпичей и кладкой печей. Ссыльные имели некоторое культурное влияние на местное население; к ним особ. обращались со всеми жалобами на несправедливость начальства; ссыльные писали разного рода жалобы и давали советы. В целях, борьбы с местным кулачеством Ковалик и Войнаральский начали торговать предметами первой необходимости для якутов, но попытка их окончилась неудачей. Для поддержки тех, кто из России ничего не получал, была организована коммунальная столовая. Своим досугом ссыльные пользовались для пополнения своего теоретического багажа. Оторванность от внешнего мира (до 1902 почта приходила 4 раза в год с оказией, а с 1902 один раз в месяц) действовала на ссыльных угнетающе, и более слабые не выдерживали тяжелых условий ссылки, сходили с ума или кончали с собой. Так, сошел с ума Худяков (см.) — автор «Верхоянского сборника», покончил с собой Багряновский (старый народоволец), Эдельман, И. Б. (тоже) и Швецов; спился и потом умер С. А. Стопани (по процессу 193-х). Кроме перечисленных ссыльных, там жили также М. И. Бруснев, М. Н. Мандельштам, Басов, М. Абрамович, М. Новаковская, Г. Лурье, И. В. Бабушкин (см.), А. Капгер, В. М. Ногин (см.), Белевский (Белоруссов), Горин-Галкин, М. Павлович-Вельтман, Шиф, В. П. Арцыбушев, А. Поляк, Эйдельман, Б. Л. Гурари и др. После «романовки» (см.) в 1904, когда часть якут. ссыльных решила противиться дальнейшей ссылке в Верхоянск и др. дальние улусы Якут. обл., ссылка политических туда временно прекращается и возобновляется в 1907-1908. На ряду с с.-д. и с.-р. в В. с. попадают анархисты и беспартийные; среди последних было не мало лиц, к-рые на первый план ставили наживу и портили отношение ссыльных с населением.

    Лит.: Капгер, А. Верхоянская ссылка, 1925; Ногин, В. На полюсе холода, Москва, ГИЗ, 1923; Худяков. Верхоянский сборник.

    А. Поляк

    /Сибирская энциклопедия в 4 томах. Т. I. Новосибирск /Москва/. 1929. Стлб. 465-466./

 

 

    А. Д. Копылова-Орочко

                    ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОЛЬГЕ НИКОЛАЕВНЕ ФИГНЕР-ФЛОРОВСКОЙ

    В 1929 г. исполнилось 10 лет со дня смерти Ольги Николаевны Фигнер-Флоровской. Я была близка с О. Н. и могу поделиться кое-какими воспоминаниями о ней...

    Осенью 1885 г. О. Н. приехала в Петербург, где и жила большею частью в 1886-87 гг., часто наезжала в Казань, временами жила в Москве, принимая деятельное участие в издании органа «Самоуправление» [* «Самоуправление» издавалось в 1888-1889 гг. группой, именовавшей себя «социалистами-федералистами». В своей программе эта группа выдвигала «постоянное народное представительство», национализацию земли, «организацию обмена на началах общественности» и др. Ред.]. В Москве молодежь в массе была революционно настроена, но провалы шли за провалами. Зубатов делал свою карьеру, и Москва кишела провокаторами. Только что приехавшую из провинции молодежь провокаторы организовывали в кружки, снабжали гектографами, шрифтами, литературой и проваливали; то же делалось с кружками среди рабочих. Арестовывали и высылали даже за произведения Толстого (не анекдот, а факт: два студента, арестованных на сходке, сидя в части, съели целую «Исповедь» Толстого и все же были высланы).

    В тесном кружке народовольческой молодежи старших курсов поднялся вопрос: когда же заговорят отцы? Поднялся вопрос о необходимости привлечь общество, чтобы оно заговорило против того избиения младенцев, которое существовало в Москве. Необходим был революционный орган, который объединил бы не только молодежь, стоявшую особняком, революционно настроенную, имевшую связь с рабочими, гибнувшую при первых попытках революционной работы, — необходим был орган, под лозунгами которого могли бы подписаться лучшие профессора, земцы, лучшая часть русской интеллигенции. Надежды на создание такого органа со стороны самого общества не было. Ходила в Москве по рукам программа Гольцева: «Земский Собор», которой возмущалась молодежь; ругало ее и общество, да и сам автор потом открещивался от нее. И вот среди народовольческих кружков в Москве вырабатывается программа «социалистов-федералистов» и предполагается, кроме листовок, издание не газеты, а журнала. О. Н., приехав в Москву, приняла горячее участие в предполагаемом издании и увезла с собою в Петербург программу «социалистов-федералистов» для опроса среди народовольческой молодежи Петербурга и в литературных кружках. В Москве О. Н. была знакома с членами социалистов-федералистов: от высш. техн. уч. — Циммерман, Даль, Павел Лопатин, от университета — Александр Ломакин, от петровско-разумовокой академии — Белевский, от высш. женских курсов — Копылова, Розенберг — от ред. «Русских Ведомостей», от Петербурга — О. Н. Зданович в это время, кажется, тоже был в Москве. Приезжал Петр Федорович Николаев, который предложил для первого номера журнала обширную статью «История русского революционного движения», обещал написать листовки, Роман Циммерман и Даль доставила шрифт, чтобы оборудовать типографию в Москве. После грандиозного провала народнических кружков, в связи с провалом тульской типографии и арестом Богораза, позже Когана, были арестованы Циммерман и П. Лопатин, и хотя они скоро были выпущены, но в связи с арестом некоторых рабочих московские связи пришли в расстройство. Дело с изданием органа затягивалось. Тогда О. Н. предложила поехать за границу, где у нее были знакомства, и организовать там издание журнала. Она придавала также большое значение тому, что издание за границей будет хорошо отпечатано, на тонкой бумаге. Осенью 1887 г. она уехала в Женеву, увезя с собой программу «социалистов-федералистов». В Москве в это время решили издавать не журнал, а газету «Самоуправление», так как ее легче рассылать в учреждения и в земства в конвертах. Я все же увезла в Женеву статью П. Ф. Николаева и материал для первого номера «Самоуправления». О. Н. хотела было сначала печатать в типографии у Аксельрода, Плеханов был болен и жил в Давосе; но потом что-то у нее не наладилось, и она уехала в Париж к П. Л. Лаврову и Бурцеву, где и печаталось «Самоуправление».

    К моему приезду О. Н. познакомилась через Ив. Ив. Добровольского с кружком поляков, которые и дали мне адреса и явки в Варшаву. Проезжая, я наладила транспорт через Кульчицкого, Щепальского («пролетариатцы»). По приезде в Москву, я долгое время жила без прописки. Были студенческие волнения, был сделан обыск в высш. техн. уч. и 18 января арестовали Циммермана с накладной на 160 кил. шрифта.  В январе же 1888 г. был получен транспорт с «Самоуправлением». Приехала О. Н. из Парижа в Петербург, и я дала ей знать, чтоб она не приезжала в Москву, и осведомила ее о наших событиях. Благодаря арестам, слежке, выход номера второго был задержан до сентября. После массовых провалов нужно было восстановить порванные связи с провинцией. О. Н. для этого поехала в артистическое турне со своим братом Николаем Николаевичем; а я еще раньше их уехала из Москвы весной в Харьков и поселилась на две недели в квартире пристава Занфирова, который приходился мне дядюшкой, чтобы очиститься немного от шпионов. Я встретила О. Н. на Харьковском вокзале и даже расцеловалась с Медеей Мей [* Певица, жена Н. Н. Фигнера. — Ред.]. За этот злосчастный поцелуй после моего ареста допрашивали Медею Мей. О. Н. в каком-то сквере назначила свидание Истомину и меня вызвала на свидание с ним. Дядюшка потом позвал меня в свой кабинет и спросил: «С кем это вы виделись в сквере о Ольгой Николаевной, что тебя проводили шпионы до моей квартиры?». О. Н. настаивала, что мы с нею не только не должны скрывать, но даже афишировать наше знакомство, как приятельницы по курсам. По ее настоянию, я приехала к ней летом в Никифорово, оттуда в Казань, попуталась по Волге, в Москве несколько дней не прописывалась и уехала в Варшаву, в Минск к Беллаху, так как транспорт «Самоуправления» шел через Минск, как будто без архаровцев...

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 62. № 1. Москва. 1930. С. 173./

 

 

    Белевский (литературн. псевдоним «Белорусов»), Алексей Степанович, дворянин Могилевск. губ., сын землевладельца. Род. 17 марта 1859 г. в имении Шедах (Горецк. у., Могилевск. губ.). Учился с 1869 по 1874 г. в Могилевск. гимназии, откуда был переведен в Полоцк. (Плоцк?) гимназию (кадетский корпус?). Кончил курс в 1876 г. и поступил в Петровск. Земледельч. ак-ию в Москве. В 1879 г. привлечен к дознанию при Московск. ж. у., производившемуся с 6 марта 1879 г. по делу об убийстве Рейнштейна по обвинению в стремлении образовать, вместе с Люцерновым, Игнатьевым, Тверитиновым, Викторовым, Гольдсмитом и др., «центральн. распорядительн. комитет». Дознанием вполне установлена принадлежность его к революц. партии. По соглашению м-ра вн. дел с шефом жандармов в июне 1879 г. выслан под гласн. надзор в Вологодск. губ. Пробыл недолго в Вологде, в 1880 г. водворен в Сольвычегодске. В 1879 г. ходатайство его и его матери о переводе из Вологодск. губ. на родину в Горецк. у. отклонено. В апр. 1880 г., за укрывательство побега из Сольвычегодска пяти поднадзорных, переведен в Мезень (Архангельск. губ.). В 1881 г., вместе с некоторыми другими ссыльными, привлечен к следствию по делу о нападении на полиц. служителя, которого ссыльные выгнали из своей квартиры. В виду этого постановлением Особ. совещания от 12 окт. 1881 г. оставлен под надзором полиции в Архангельск. губ. на 5 лет, а постановлением того же совещания от 3 ноября т. г. переведен для отбытия срока надзора в Зап. Сибирь. Водворен в Мариинске (Томск. губ.). Постановлением Особ. совещания от 21 февр. 1884 г., в виду его ходатайства и одобрительного отзыва томск. губ-ра, ему разрешено переехать на родину в Могилевск. губ. с оставлением под надзором полиции и воспрещением жительства в Могилеве. В 1884 г. привлечен к дознанию, возникшему в Ялуторовске (дело Ив. Белявского, Р. Личкус и др.), в виду обнаружения в Ялуторовске у Тер-Маркозова коллективн. письма, где имелась и его подпись, адресованного «Колонии ялуторовских поднадзорных» и содержавшего осуждение поступка ялуторовских ссыльных с Мурановым. Дознанием не обнаружено данных к обвинению; по соглашению м-ров вн. дел и юстиц. (от 18 янв. 1885 г.) дело о нем прекращено. В дек. 1884 г. освобожден от гласн. надзора и подчинен негласному. Жил в имении Ждановичах (Чаусск. у., Могилевск. губ.), занимаясь хозяйством. В окт. 1886 г. разрешено пребывание в Москве для сдачи экзаменов в Петровск. ак-мии. Сдал в том же году экзамены со степенью кандидата (позже, в 1889 г., сдал испытание на магистра сельск. хозяйства). В 1887 г. входил в Москве в группу «Социалистов-федералистов», являясь в ней представителем от Петровск. ак-ии. Был редактором первых двух номеров газеты «Самоуправление», печатавшейся в Женеве в 1887-1889 г.г. Поместил в «Самоуправлении» несколько своих статей. Виделся в Москве с Н. Беляевым в нач. 1888 г. во время объезда последним разных городов. На его квартире происходили сходки лиц, причастных к «Самоуправлению». В 1888 г. при производстве дознания по делу «Самоуправления» было обращено внимание и на сношения Б. с разными лицами, привлеченными к этому дознанию. Обыскан 14 апр. 1889 г. в виду подозрения в участии вместе с А. Копыловой и др. в распространении «Самоуправления». Б-у воспрещено жительство в Москве и Твери. Некоторое время преподавал временно в Горецком земледельч. ин-те ботанику и садоводство, на что было обращено внимание деп. пол. В мае 1890 г. при обыске у эмигранта Б. Рейнштейна в Париже фамилия Б-го оказалась в записной книжке Рейнштейна. В 1890 г. привлечен к дознанию при Петерб. ж. у. по делу о «С.-Петербургск. террористич. кружке» (дело Н. Истоминой, С. Фойницкого и др.). Содержался под стражей с 7 окт. 1890 г. по 4 марта 1891 г., после чего был освобожден под залог в 1200 р. Дознанием изобличен в том, что, не принимая прямого участия в деятельности революц. сообщ-ва, он оказывал содействие его членам, предоставив в 1888 г. в Москве свою квартиру для собраний, явок, жительства и свиданий членов сообщ-ва и адрес для переписки, а также способствовал водворению из Москвы в Петербург значительного количества подпольн. изданий. Во время дознания подал в м-во вн. дел прошение, в котором, указывая на сознание при допросе, давность самого поступка, «безупречное» свое поведение в последующее время и тяжелое семейное и имущественное положение, ходатайствовал о смягчении участи. По выс. пов. от 22 янв.1892 г. подчинен гласн. надзору в месте жительства (в Могилевск. губ.) на 3 года. В февр. 1893 г. ходатайствовал через могилевск. губ-ра о снятии надзора. В прошении указывал на свои немолодые годы, печальный жизненный опыт, тяжкие последствия предшествующего поведения, расстроившего ученую карьеру и состояние, и выражал искреннее желание трудиться для обеспечения своих детей. Могилевский губ-р, чаусск. уездн. исправник, нач-к Могилевск. ж. у. и могилевск. губ. предводитель дворянства свидетельствовали о безупречном поведении Б-го. По выс. пов. от 12 апр. 1893 г., по докладу м-ра юстиции освобожден от гласн. надзора и по распоряжению деп. пол. от 11 мая 1893 г. подчинен негласному с воспрещением жительства в столицах и их губерниях в течение двух лет. Жил в своем имении Кабановке (Речицк. у., Могилевск. губ.). По имевшимся сведениям от мая 1893 г. с ним велись переговоры относительно издания революц. сборн. «Союз», причем Б. соглашался на редактирование и на материальную поддержку предприятия. В конце 1893 г. поступил на должность губ. земск. агронома в Нижегородск. губ. Проездом в Н.-Новгород виделся в Москве с Ал. Иогансоном и Ек. Прейс и 7 ноября т. г. в сопровождении московск. филеров выехал в Нижний. По распоряжению деп. пол. за его сношениями и корреспонденцией было установлено совершенно секретное наблюдение. В 1894 г. уехал из Нижнего в Могилевск. губ. В этом и следующих годах часто наезжал из Минск. губ. в Петербург. Вошел в 1894 г. в петерб. «Группу народовольцев» (А. Федулов, Ек. Прейс, А. Ергин и др.), являясь в этой группе главным теоретиком и главной литературной силой. Вел борьбу с террористическ. тенденциями в группе, обнаруживая склонность к марксизму. Был редактором и автором важнейших статей 3-го и 4-го №№ «Летучего Листка группы народовольцев», вышедших в 1895 г. Посещал рабочий кружок народовольцев (Приютов, Смирнов, Тулупов и др.). В мае 1896 г. снял вместе с Ек. Прейс, прописавшись под чужими именами, дачу на Лахте, где была помещена партийная типография. Арестован 24 июня 1896 г. при провале типографии. Привлечен к дознанию при Петербургск. ж. у. Содержался в. Петропавловск, крепости с 24 июня 1896 г. по 25 ноября 1897 г., затем переведен в Дом: предв. заключения. По выс. пов. от 18 ноября 1897 г. подвергнут тюремн. заключению на 2 года, с зачетом предварительного содержания под стражей, с последующей высылкой под гласи, надзор в Вост. Сибирь на 8 лет. Наказание отбывал в Петербургск. одиночн. тюрьме, куда поступил 25 ноября 1897 г. В 1898 г. удовлетворено ходатайство его жены о разрешении отбывать тюремн. заключение в Москве: переведен 9 марта 1898 г. в Московск. центральн. пересыльн. тюрьму. Срок заключения окончился 24 июня 1898 г. Местом водворения его в Вост. Сибири был назначен Якутск. Из Красноярска обратился с прошением о водворении его в одном месте с Ек. Прейс. Переназначен в Верхоянск, куда выбыл из Якутска 14 янв. 1900 г. В ноябре 1900 г., он вместе с Ек. Прейс ходатайствовал о переводе его в Якутск в виду полного отсутствия в Верхоянске заработка и медиц. помощи. Переведен в Якутск и допущен к занятиям в совете сельскохоз. общ-ва по разработке плана борьбы с кобылкой. В 1902 г. временно допущен к исполнению обязанностей областн. архитектора. В том же году выехал в Енисейск. За сокращением срока, по манифесту 11 авг. 1904 г., освобожден от гласн. надзора без ограничения в выборе места жительства. Занялся литературной деятельностью, сотрудничал в «Нашей жизни», «Русских ведомостях», «Вестнике Европы» и др. изданиях. В 1905 г. арестован по делу Крестьянского Союза, как один из основателей его. Входил в «Бюро содействия, при Главн. Комитете Крестьянск. Союза». В 1908 г. эмигрировал. Был постоянным корреспондентом «Русских ведомостей» сперва из Турции, а с 1908 г. из Франции. Вернувшись в Россию после Февральской революции, выступил, как решительный контрреволюционер; входил в бюро буржуазно-помещичьего «Совета общественных деятелей». В 1918 г., как представитель подпольного Московск. центра, уехал на Дон, где входил в «Совет» при ген. Корнилове. Во время «Государственного Совещания» в Уфе 1918 г. вошел в состав временного правления «Национального Союза», стоявшего за единоличную диктатуру. Уехал в Сибирь, где издавал газету «Отечественные ведомости» и состоял председателем созданной колчаковским правительством комиссии по выборам в Учредительное Собрание. Умер в 1919 г. в Иркутске.

    Сообщения И. И. Майнова и И. И. Попова. Справки (А. Маков, К. Мамиконьян, Ив. Мержинский) — МЮ 1879, № 7668; 1884, № 1094; 1888, № 11130; 1890, № 10747-10749. — Справ. листок. — ДП III, 1883, № 1470; 1889, № 578; 1890, № 74, ч. 39; 1893, № 507, ч. 1 и 2. — Обзор XV, 10, 95, 96, 104, 127. — Дело Упр. Коменд. 1896, № 84, список 25 июня; 1897, № 2, рапорт 1 декабря. — Список поднадз. 1884 г. — С. Венгеров, Список. — Сборник «Русские Ведомости», 31-32. — Больш. сов. энциклопедия, V.

    Белоруссов, Странички воспоминаний, «Свобода России» 1918, №№ 46, 48, 54, 58. — Белоруссов, Из пережитого (М., 1906) (Очерки «Нюша» и «В обратный путь»). — В. Анзимиров, Крамольники, 123. — А. Спиридович, Партия с.-рев. 10, 13. — В. Невский, Очерки. — Л. Меньшиков, Охрана и революция, I, 40, 41, 45, 116, 282-286, 290, 292-293, 390. — В. Максаков и Турунов, Хроника гражданской войны в Сибири, 88. — Ногин, На полюсе холода, 10, 135. — П. Куделли, Народовольцы на перепутьи, 7, 10-11, 14,17-23, 27-30, 100-109, 118-120, 130-134, 140-148. — Б. Горев, Из партийного прошлого, 13. — Николаев, Политич. ссылка в изучении Якутск. края. Сб. «В якутской неволе», 184. — В. Николаев, Ссылка и краеведение. Сб. «Сибирск. ссылка», 97, 100. — Л. Фрейфельд, Из жизни народовольч. организации конца 80-х г.г., 151. — Н. Смирнов, Черты из жизни Лахтинской типографии. Сб. «Народовольцы» II, 185-186, 197-202, 204-205. — В. Бурцев, Борьба за свободную Россию, I (Ук.).

    Хроника преследований. «Нар. Воля» I (1879) (Литература парт. «Нар. Воля». Ук.). — Хроника преследований, ІІ (1879) (Там же). — Политич. «предварит.» заключенные. «Наше Время» I (1897), 23. — Летучие листки Фонда Вольной Русской Прессы» 1897, № 40, стр. 12. — Хроника арестов. «Наше Время» II (1898), 63, 64, — «Нов. Русск. Книга» (Берлин) 1922, № 1, с. 38. — Ю. Стеклов, В ссылке и в эмиграции. Пролет. Рев.» 1923, V (17), 198. — С. Мицкевич, Московские революц. кружки втор. полов. 70-х г.г. «Кат. и Сс.» 1925, IV (11), 62. — В. Катин- Ярцев, В тюрьме и ссылке». «Кат. и Сс.» 1925, III (16), 148, 153. — С. Мазуренко, К истории крестьянск. движения 1905 г., «Пути револ». 1926, № 4 (7), 23, 27, 31, 35-36. — И. Белоконский, К истории политич. ссылки 80-х г.г. «Кат. и Сс.» 1927, II (31), 145. — А. Копылова-Орочко, Воспоминания о О. Н. Фигнер-Флоровской. «Кат. и Сс.» 1930, 1 (62), 173.

    Белевский, Виктор, студент Петровск. Землед. ак-ии. Его фамилия имелась в списке, отобранном при аресте у Г. А. Лопатина. Арестован в Москве в конце 1884 г.

   Обзор IX, 38.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. От предшественников декабристов до падения царизма. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 1. Москва. 1933. Стлб. 238-242./

 

 

                                                                НАРОДОВОЛЬЦЫ

     ...Окончательно убедился я, что Приютов, как и я, рабочий, когда я у него познакомился с интеллигентами-народовольцами. Однажды, придя к Приютову, я встретил у него Александра Александровича Ергина. Вскоре я познакомился с женой последнего Любовью Владимировной, а еще через несколько времени с Александрой Львовной Катанской, с Екатериной Александровной Иогансон и с Федуловым. Первые же встречи с ними показали мне их превосходство перед нами, рабочими. Они быстро находили дорогу к моему сердцу и своими словами будили в моей душе то, что в ней дремало, что лишь временами пробуждалось, готовое снова погрузиться в глубокий сон. Встречи с ними были мимолетные, но они оставляли впечатление.

    Мне очень понравились интеллигенты-народовольцы, эти чрезвычайно симпатичные люди с одухотворенными лицами, на которых лежал отпечаток мысли; они понимали и чувствовали страдания миллионов бедняков и по-своему желали их освободить. Они пылали ненавистью к царю, капиталистам и кулакам. Они не только искренно и глубоко любили угнетенный русский народ, под которым подразумевали рабочих и крестьян, но и боготворили его. Ради этого божества они одевали армяк и лапти, шли в цепях на каторгу и на виселицу. Я ловил каждое слово этих необыкновенных людей, которые внесли такую яркую страницу в нашу историю. С глубоким уважением я вспоминаю их всех и говорю им, как рабочий: «Низкий поклон вам!»...

    Приютов посвятил нас в свой план покушения на жизнь царя.

    Александр III, приезжавший из Гатчины, где он, по словам Карла Маркса, так долго был пленником русской революции, обычно проезжал по сравнительно узкому Вознесенскому проспекту. Мастерская портного Блаушвельда по Вознесенскому проспекту в доме № 41 была расположена как раз как бы для организации покушений, для террористических планов Приютова. Бомбометателю, пришедшему в мастерскую под видом заказчика, очень легко было в нужный момент выскочить из мастерской и бросить бомбу [* На жандармском следствии, как видно из дела Лахтинской типографии, Михаил Тулупов показал, что 12 февраля 1897 года члены народовольческой организации, Екатерина Иогансон и Василий Приютов, на собрании народовольческой организации доказывали и отстаивали необходимость террористических выступлений, которые должна подготовить и проводить партия «Народной воли». В том же деле собраны указания, что Екатерина Иогансон сговорилась в Москве с членами московской террористической группы Оленина об организации покушения на царя Александра III.]...

    После я узнал, что в народовольческом центре восторжествовало мнение Белевского. Если Приютов и Екатерина Иогансон высказывались за террор, за личное самопожертвование, которое могло пробудить революционную энергию в народе и поднять волну революционного движения, Белевский, являвшийся в этот момент вождем народовольцев, энергично возражал против террора. Белевский находил, что одного личного самопожертвования еще недостаточно, необходимо, чтобы оно было поддержано рабочими, войском и крестьянством. А для этого необходима работа среди тех, других и третьих. Вместо фабрики бомб надо создать хорошую подпольную типографию. Приютову и другим рабочим его кружка предстоит не менее славное поприще, чем смерть с бомбою или с утюгом в руках, это поприще — создание подпольной типографии...

                                                      ЛАХТИНСКАЯ ТИПОГРАФИЯ

    Знаменитая Лахтинская типография была поставлена Ергиным, Александром Александровичем еще в 1893 г. в Петербурге, на Васильевском острове, 11-я линия, в квартире Федора Ергина, при помощи А. Ю. Фейта и Долинина, предоставивших ей принадлежности. В этот период своего существования она выпустила, по-видимому, всего два или три листка, которыми группа партии «Народная воля» извещала о своем существовании и о своем решении продолжать настойчиво борьбу с царизмом, начатую партией «Народная воля» в конце 70-х годов. Вскоре Федор Ергин, смалодушничав, отказался от роли хозяина квартиры типографии. Вследствие этого ее временно ликвидировали.

    Типография была приспособлена для более широкой деятельности и стала по-настоящему работать лишь после того, как перешла в руки нашей рабочей группы Приютова. Вторыми после Приютова по организации типографии надо считать безусловно Григория Тулупова и Николая Белова. Это были товарищи, не умевшие говорить на собраниях, но необыкновенно хорошие организаторы. Мало высказываясь, они много делали. Необыкновенно преданные делу революции, они, не задумываясь, пошли бы на самое опасное дело, где нужно было пожертвовать жизнью.

    Осмотрев типографский станок, на котором до сих пор народовольцы-интеллигенты печатали прокламации и который с большим трудом был получен из-за границы, Г. Тулупов его забраковал и предложил сделать новый из железа, более приспособленный для большой работы и переноски. Чтобы придать типографии легальный вид, чтобы отвлечь подозрение полиции, он предложил открыть слесарно-портняжную мастерскую.

    С этой целью была снята квартира на набережной Крюкова канала, д. № 4/23, кв. № 20, братьями Тулуповыми...

    Здесь работали: Григорий и Михаил Тулуповы, Приютов, его сестра Настасья Петровна Приютова, Николай Белов, С., Василий Купцов. Во время особенно спешной работы приходили помогать: Косолобов Александр и я. Квартиру убирала — мыла полы и т. д. — сестра Тулуповых, Аграфена Ефимовна. После ареста Александра Ергина в этой квартире жил затворником интеллигент-народоволец Федулов. Женатый на дочери миллионера, владельца шахт, он приехал сюда из Донбасса. По внешнему виду он очень походил на барина — одевался в черный сюртук и по старой студенческой привычке частенько носил плед. Это был настоящий интеллигент-народоволец, упорно отстаивавший старые народнические позиции. Он исполнял обязанности редактора и корректора. Сюда заглядывала «Любочка» — Любовь Владимировна Ергина, Катанская, Екатерина Иогансон и другие...

    На задумчивое тонкое лицо Федулова часто набегала, как облачко, тоска. Может быть его тяготила работа в типографии, может быть его тянуло к жене в Харьков или Екатеринослав, откуда, по словам Приютова, Е. А. Иогансон с большим трудом вытянула его в Петербург. Может быть уже тогда у него начиналась душевная болезнь — мания преследования, которой он позднее страдал. Другого теоретика народовольцев, Белевского, я никогда не встречал...

                                                          СТАЧКА ТКАЧЕЙ

    После того, как за Приютовым и другими народовольцами началась слежка, и они во избежание ареста разъехались из Петербурга, а типография переехала в дачную местность Лахта, я больше с ними не виделся. Поэтому я был чрезвычайно удивлен, увидев у ворот завода С., державшего связь с внешним миром.

    — Вы зачем здесь? — спросил я.

    —    Вас непременно хочет видеть Екатерина Александровна. Приезжайте непременно, если за вами не следят.

    В больших городах Западной Европы встречаются люди, которые почти не выходят за пределы своего квартала. Я носил в себе черты этой ограниченности. Я прожил до 25-летнего возраста в Петербурге и ни разу не бывал ни в Петергофе, ни в Царском селе, ни в Кронштадте, ни на Лахте. Это произошло не потому, что у меня не было любознательности, а потому, что постоянная нужда не позволяла затрат на поездки в окрестности Петербурга.

    Так как я был конспиративен и не замечал за собой слежки, то я решил поехать на Лахту. У меня не было желания туда ехать. Я знал, что начнутся споры, и мне не хотелось встречаться с Екатериной Александровной. Будучи замужем за каким-то большим чиновником в провинции, она не вынесла мещанской, обывательской обстановки, разошлась с мужем и окунулась с головой в революцию. Будучи интеллигенткой в полном смысле этого слова и довольно красивой женщиной, она казалась человеком из высшего и недоступного для меня мира людей. Хотя я, как мне казалось, был обречен на смерть, на гибель, но я был молод, и может быть потому, что эти женщины принадлежали к другому для меня миру, при виде их у меня просыпалось какое-то неясное стремление, манящее и зовущее к жизни.

    В ближайший день с помощью Виноградова, который купил для меня железнодорожный билет, я сел в поезд. Я шел на вокзал обходным путем, прошел к поезду не через главный вход и последним вскочил в поезд. Ни я, ни Виноградов никакой слежки не заметили [* Слежка, но только очень искусная, наверно была, ибо по книге охранника Меньшикова А. G. «Охранка и революция» наблюдением над деятелями народовольческой типографии занимались по распоряжению Зубатова, кроме петербургских шпиков, еще пятнадцать лучших московских филеров.].

    Я приехал на Лахту. Народовольческая типография, получившая известность благодаря этому дачному поселку, просуществовала на Лахте не более одного месяца. Наибольшую активность и производительность в работе она проявляла на набережной Крюкова канала, в доме № 23/4, где просуществовала больше года. Выбор места для типографии в виде дачного домика № 10, где все обитатели вели образ жизни, далекий от трудового, вряд ли можно было считать удачным. Работники типографии, чтобы не возбуждать подозрений, принуждены были принять вид отдыхающих дачников, днем гулять по парку, проводить известное время на пляже. Работа при таких условиях могла производиться лишь ночью. Хотя дача была изолирована, но шум от типографского станка, производимый прокаткой, мог возбудить подозрение.

    Только еще раз удостоверившись, что я не привез за собой шпика, я решил зайти на дачу, где помещалась типография. Я обрадовался, увидев старых друзей, с которыми разошелся по теоретическим вопросам. Так же, как и прежде, в комнате стоял комод и шкап, где скрывались от нескромных глаз типографский станок, типографский шрифт, отпечатанные брошюры и бумага. По-прежнему Белов и Гриша набирали на верстатке, Екатерина Александровна Иогансон исполняла обязанности Федулова, т.-е. была редактором и корректором; но чувствовалось, что не хватает Василия Петровича Приютова, который создал эту знаменитую Лахтинскую типографию и был душой ее.

    Все обступили меня, когда я вошел, и засыпали вопросами о стачке. Особенно Е. А. Иогансон интересовалась всеми ее перипетиями. Правда ли, на самом деле, что эти рабочие, которые казались такими забитыми, такими деморализованными, ругавшиеся такой отборной крепкой руганью, валявшиеся пьяными под заборами и отличавшиеся такой покорностью, правда ли, что они проявляют, наконец,, черты сознательного рабочего, поднявшегося за свое освобождение?

    Только два года, как Е. А. Иогансон принимала участив в революционном движении, но она являлась уже одним из вождей движения. Как и многие революционеры-интеллигенты, она была честолюбива и любила повелевать. Она была сторонницей освобожденной, гармонично развитой личности. Ей более всего не нравилось, что у нас в России задавлена личность

    — Падение самодержавия, — говорила Иогансон, — к которому мы стремимся, должно освободить личность. Почему Англия так выгодно отличается от России? Потому что каждый англичанин кроме обязанностей обладает еще и правами. Не то у нас! У нас нет ни закона, ни прав. Еще Герцен писал в своей книге «С того берега», что «у нас лицо всегда было подавлено, поглощено, не стремилось даже выступать. Человек пропадал в государстве, распускался в общине. Свобода лица — величайшее дело. На ней и только на ней может вырасти действительная воля народа». Герцен был прав. До сих пор у нас нет личности. Все у нас на одно лицо, все сделаны по одной мерке, подогнаны под одну колодку. Поэтому, чем скорее падет самодержавие, тем быстрее будет расчищено поле для развития личности. И вот есть люди, которых я люблю, люди, с широкими взглядами, которые не мирятся с шаблоном и которые готовы за эти цели пожертвовать своей жизнью. А ваши социал-демократы очень отличаются от них: социал-демократы — узкие и неинтересные люди, ибо они сводят революционную борьбу к борьбе за пятачок и таким образом отодвигают на далекое время вопрос о свержении самодержавия. Теперь вы говорите, что всеобщая стачка ткачей оправдала ваш прогноз. Но не будьте так самонадеянны: еще неизвестно, кто окажется прав — вы, марксисты, или мы, народовольцы. Тот же Герцен говорил, что «человек будущего в России — мужик, как во Франции — рабочий». Тот же Герцен высказывал мысли, что русский по природе своей, ближе подходит к новому социальному устройству. Живя в огромной стране, которой, как морю, нет конца и краю, русский народ скорее способен понять социалистический идеал, ибо он выработал в себе такое ценное качество, как широкий размах...

    Воцарившееся молчание нарушалось лишь жужжанием мух и криками торговцев-разносчиков, доносившимися с улицы. Первая очнулась от задумчивости Екатерина Александровна.

    — Мы начали нашу беседу о стачке рабочих и незаметно, как увлекшиеся дичью охотники, свернули в сторону, заблудились и не можем выбраться из густого леса трудно разрешимых вопросов. Перейдемте снова к стачке. Эта забастовка и сознательное поведение рабочих вскружило вам, социал-демократам, голову, Вы себя так держите, как будто вам неожиданно свалилось огромное наследство. Но и мы, народовольцы, не хотим пройти мимо этого многознаменательного явления. Мы намерены выпустить листок к бастующим рабочим. Согласились ли бы вы помочь мне в составлении листка и распространить его затем на заводах, если мы не ограничимся, как это делаете вы, одними экономическими требованиями. Например, я хотела бы вписать в число требований, которые будут внесены в листок, требование о свержении самодержавия.

    Так как Е. А. Иогансон ссылалась на состоявшееся соглашение между марксистами и народовольцами, на основании которого народовольческая типография печатала марксистские брошюры, я не возражал против желания выпустить подобный листок.

    — В таком случае доставьте нам как можно скорее все материалы, необходимые для выпуска листка. Но как нам их получить? — задала вопрос Иогансон. — Может, вы их сюда завтра привезете?

    — Я возражаю против этого, — заявил Коля Белов. — Достаточно и одного раза, что Саша сюда пришел. Если он, сталкивающийся сейчас с рабочими в местности, наводненной шпиками, будет к нам приходить часто, мы провалим типографию.

    — Как же быть? — спрашивала Иогансон.

    — Нет ничего проще, — вставил Коля Черный, — устроим свидание с Сашей на нашей старой квартире, которая числится за мной.

    На другой день я запоздал. Меня задержала срочная работа на заводе. Едва умыв руки, не успев толком переодеться, в рабочей блузе, я спешил к Крюкову каналу. На этой старой квартире продолжал жить т. С. Отсюда он увозил в типографию бумагу и сюда привозил отпечатанные издания. Встретив меня как всегда спокойный и уравновешенный, писавший, как и Д. Ф. Федоров, стихи, он сказал, что опасности нет и что Екатерина Александровна ждет. Сделав еще крюк, пройдя через проходной двор, проверив, что шпионов нет, я вошел в дом и в квартиру, где раньше помещалась типография.

    Извинившись (по обычаю петербургских рабочих, я был вежлив) за опоздание, я сообщил, что стачка идет на убыль, происходят аресты, но что листок еще можно выпустить. Иогансон опять говорила, что партия «Народная воля», войдя в соглашение с «Союзом борьбы», солидаризуясь с ним по вопросу о роли рабочего класса в революции, отказывается временно от террора и переносит главное внимание на работу среди рабочих, и показала проект прокламации к рабочим, где среди ряда экономических требований было выставлено и требование свержения самодержавия.

    Я с своей стороны указал, что необходимо выбросить все иностранные слова, которые были непонятны тогдашней массе рабочих, и более простым языком объяснить, почему необходимо низвергнуть царизм.

    Мы едва успели закончить деловой разговор и сидели по обеим сторонам стола. Между нами лежали исписанные клочки бумаги. Вдруг раздался резкий звонок...

    С., стоявший у дверей, от неожиданности растерялся и прежде, чем мы успели спрятать проект листка, открыл дверь. Вошел дворник дома в сопровождении другого рыжеватого человека в костюме дворника.

    — Здрасте, — сказал он, — вот новый старший к нам в дом поступил и пришел осмотреть квартиры.

    — А вы-то что же? — спросил С.

    — А я в деревню еду-с и вот нынче сдаю все дело новому-с.

    Очень внимательный, проницательный взгляд, который бросил на меня и на Е. А. Иогансон новый дворник, его бегающие глаза, искусственная торопливость в движениях — все говорило, что это, пожалуй, не дворник, а агент охранки.

    Мы сидели, как оцепенелые, пока он осматривал все углы, со словами: «Да, рамы у вас плохи и стены надо было бы снова оклеить». Окончив осмотр, он обернулся к нам, ехидно улыбаясь. Я едва успел закрыть проект прокламации листом газеты.

    Как только он ушел, мы очнулись, как от летаргического сна. Было решено, что типография должна принять все меры предосторожности, включительно до перевода ее в другое, безопасное место [* Потом Иогансон очевидно решила, что это была лишь ложная тревога, и типография осталась на Лахте.].

 

 

                            ТРУБЕЦКОЙ БАСТИОН ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ

    Потекли томительные часы и дни. Каждые четверть часа громко били крепостные часы, нарушая могильную тишину, каждый час они наигрывали мелодию «Коль славен». Звуки боя этих часов, эта мелодия производили убийственное впечатление на заключенного. Как будто нарочно их придумали, чтобы сделать пребывание заключенного в тюрьме еще более тягостным, чтобы время тянулось там для него еще томительно-медленней. Я не выносил этого боя часов, Но зато, когда форточка в окне была открыта, я упивался звуками, доносившимися с воли. Звонки конки, гудки буксиров, крики и возгласы матросов, управлявших барками и плотами, — я ими заслушивался. Ночью, когда воцарялась тишина, моему обостренному слуху казалось, что я даже слышу, как плещет речная волна у крепостных стен, стремясь дальше на запад, в Финский залив и Варяжское море.

    Отдавая себе отчет во всем, что произошло во время обыска, ареста, поездки в охранку и из охранки в крепость, я сказал себе:

    — Будь настраже. Остерегайся. Ты один, совершенно один, среди лютых врагов, которых много. Они — эти враги рабочего класса — страшно хитры, смотри в оба. Не проговорись. Не плошай. Они пойдут на все, чтобы выведать от тебя все, что можно.

    И тотчас в моем воображении как наиболее стойкие товарищи, которые не выдадут, на которых можно положиться, которые будут держать себя на допросах твердо, как скала, предстали т.т.: В. Приютов, Е. Иогансон, А. Ергин и другие и мгновенно при мысли о них вдруг выплыло, как из тумана, красивое лицо Иогансон, и я вспомнил ее слова о гордом, смелом человеке, которого не устрашат все ужасы, творящиеся в тюремных царских застенках...

                                                        В ТЮРЕМНОМ КАРЦЕРЕ

    Полковник Шмаков, как я уже говорил, любил приходить на допрос, нацепив на себя все царские кресты и ордена, все эти побрякушки, выданные за верную службу, за удушение в застенках революционеров — врагов царя. И в этот вечер он вошел, гремя шпорами и сияя этими блестящими царскими цацами.

    Прошло уже полгода. Все участники дела, которое он вел, как потом выяснилось, так или иначе подчинились его воле и дали показания [* Все привлеченные по делу Лахтинской типографии и народовольцы и даже -марксисты, за очень редкими исключениями, дали к концу осени более или менее подробные показания. Например, Е. А. Иогансон показала, что я руководил распространением в рабочей среде революционных изданий, и дала мне следующую характеристику: «На основании слов Приютова, у меня о Шаповале создалось представление, как о человеке, который, взяв на себя известное дело сознательно, отнесется к нему вполне добросовестно».]. И его раздражало, что нашелся один из заключенных по его делу, упорство которого его выводило из себя. Ему тем более было досадно, что это не был студент или, вообще, интеллигент, прошедший среднюю или высшую школу, а обыкновенный рабочий. Старый холоп царя учуял в сознательном рабочем врага. И он решил меня доканать, «дошкурить», как он говорил. Он знал, что от меня он не узнает ничего нового. Все, что ему необходимо было знать, он получил из показаний других участников дела, еще в июле и августе.

    Весьма возможно, что его самолюбие ищейки, старого жандарма, видевшего много на своем веку, раздражала пролетарская стойкость, бывшая во мне.

    Лучшего времени для приведения в исполнение своего плана он не нашел, как канун рождества. Я весь задрожал, когда он вошел, не знаю, от холода ли или от ожидания моральной пытки, которой обычно сопровождался допрос, или от его взгляда.

    — Ну, — начал он, не здороваясь, — пора вам во всем сознаться. Надеюсь, теперь вам нечего скрывать, что вы знакомый с А. Ергиным, и В. Приютовым, и Катанской, и Е. Иогансон, и Косолобовым, и Купцовым и т. д.

    — Нет, — последовал мой ответ, — нет, не знаю!..

    Еще до ареста В. Приютов выучил нас тюремному телеграфу — разговору посредством стука в стену. Двадцать восемь букв азбуки делятся на шесть строчек, по пяти букв на каждую. Первый стук означает строку, второй — букву по порядку. Я начал стучать. Один сосед, прекратив ходьбу, очевидно, прислушиваясь к стуку, не ответил на него. Второй к моей радости стал отвечать.

    — Кто вы? — последовал от него вопрос.

    — Я Шаповалов, — ответил я, — сижу рядом с вами в темном карцере на хлебе и воде.

    — За что посадили? Я — Катанская.

    — Посадил полковник Шмаков, следователь, за отказ давать показания. Я сказал ему, что они — разбойники. И они отняли и матрас. Здесь адский холод. Я буквально замерзаю. Знаете, мне кажется, что-то много известно жандармам. Не С. ли это проболтался? [* С. на жандармском следствии проявил себя не хуже и не лучше других рабочих-народовольцев. Вышеупомянутое ошибочное мнение о С. у меня сложилось главным образом на основании отзывов о нем В. П. Приютова.].

    — Нет, товарищ Шаповалов, это не С., а Екатерина Иогансон еще в июле-августе дала самые подробные показания. Жандармам, действительно, все известно до малейшей детали. А затем вслед за ней все дали показания. И я тоже их давала, и Василий Приютов, и Ергин, и все.

    — Но что заставило Иогансон дать показания? Что она — предательница?

    На этот вопрос ответа не последовало. Стук прекратился. Вошедшие в ее камеру жандармы оборвали его. Сквозь стеку глухо доносились голоса споривших. Затем все затихло. Моя соседка перестала отвечать.

    Я отскочил от стены, объятый ужасом и отчаянием. Как, Екатерина Александровна, эта гордая народоволка, эта женщина, так презиравшая и ненавидевшая жандармов и царскую власть, мечтавшая о гордом, свободолюбивом человеке, которую так высоко ставил сам Приютов, — это она оказалась такой слабой и жалкой, что не выдержала даже одного месяца тюрьмы, выболтала все и сделалась чуть ли не предательницей! [* Предательницей Е. А. Иогансон никогда не была.] Если бы мне оказали, что под нашими печальными северными небесами вдруг началось страшное землетрясение, я этим поразился бы меньше, чем только что сообщенным известием: ведь она еще на Лахте опасалась, что кто-нибудь из рабочих на допросе не выдержит и проговорится. Относясь к ней с уважением, я имел все данные полагать, что она окажется той скалой, о которую разобьются все попытки жандармов вызвать ее на показания.

    К мукам физическим присоединились муки душевные. Ужасно, находясь в плену у безжалостных врагов, в глухой тюрьме, в холодном карцере, где все напоминает могилу, ужасно потерять веру в людей и в каких людей — в вождей!

    Если я разочаровался в идеях народовольцев-народников, то я продолжал видеть в их героизме, в их стойкости, в их преданности, в их готовности за идеалы социализма идти на лишения, на муку, на страдание, на пытки и на эшафот образец, достойный для подражания нам, рабочим.

    «Мы, рабочие, сторонники революционного марксизма, должны усвоить все то хорошее, что есть в представителях других революционных партий, особенно высокие качества человека, — думал я. — Мы должны внедрить в себя их героизм, проникнуться им, сделаться такими же стойкими, гордыми, непоколебимыми!».

    Когда по прошествии трех суток отворили карцер, и я вышел в светлый коридор, я зашатался и упал бы от бессонницы, изнурения и душевной муки, если бы меня не поддержал жандарм. Но я все-таки не был побежден, сломлен карцером. Бросившись в кровать, я заснул глубоким сном человека, не спавшего трое суток.

    Проснувшись при дневном свете, вспомнив, что я узнал от т. Катанской, я решил, что это, наверное, какая-нибудь ошибка, а может быть провокация: это было бы слишком чудовищно.

    Арестованный и оторванный от внешнего мира я ничего не знал. А на самом деле произошло следующее.

                                                ПОКАЗАНИЯ НА ДОПРОСАХ

    Лично я, находясь в рабочей группе партии «Народная воля», переживая разочарование в теории народовольчества, не мог не обратить внимание, что все рабочие нашей группы до известной степени являлись моими союзниками и невольно симпатизировали революционному марксизму, как учению своего класса. Эти симпатии были до того сильны, что до известной степени не без их влияния весной 1896 года народовольческая интеллигенция сделала известный шаг в сторону победоносного марксизма.

    Самый выдающийся рабочий, народоволец В. П. Приютов, менее охотно шел на это сближение и склонен был видеть в этом нежелательную уступку духу времени. Будучи человеком с сильным характером, он делал все, чтобы, не выпускать нас из-под своего влияния. Особенно он старался удержать в своих руках М. Тулупова и Белова. Но сильные характеры очень часто ошибаются и переоценивают свое влияние на более слабых людей. То же самое произошло у него по отношению к Тулупову; мне казалось, что последний часто тяготился его суровой опекой.

    Приютов идеализировал так называемое «общество», как среду, из которой главным образом вербовали народовольцы революционеров, и познакомил Михаила Тулупова еще до начала активной революционной деятельности со студентами и курсистками. Последние произвели впечатление на Михаила Тулупова, находившегося под влиянием теории Михайловского, личностей, принадлежавших к какому-то особому, высшему, блестящему миру.

    Но за учащейся молодежью в то время особенно следила охранка, и потому, как только Приютов через три года, в 1894 г., приступил к активной революционной деятельности, а в 1895 г. к организации типографии на Крюковом канале (в д. № 23/4, кв. № 20), он не только запретил Тулупову навещать студентов, но ругательски ругал его, если ловил на попытках посетить их.

    Тулупов, не замечая за собой никакой явной слежки, мало-помалу, по-видимому, пришел к ложному выводу, что все опасения о возможности попасть под наблюдение охранки преувеличены и являются не чем иным, как плодом разгоряченной фантазии Приютова.

    Тяжело было ему, молодому жизнерадостному человеку, проводить все время в тяжелой обстановке подпольной типографии. Приютов на основании завещания народовольца Александра Михайлова запрещал не только посещение знакомых, курсисток и студентов, но не позволял даже ходить на собрания кружков рабочих, ни в театры, ни на концерты, ни на лекции. Всюду там подстерегала работника подпольной типографии, как заразная, прилипчивая болезнь, опасность захватить шпика.

    Не отдавая себе вполне ясного отчета, как легко провалить подпольную организацию, М. Тулупов невольно возмущался суровой опекой Приютова. Наружно подчиняясь ему, внутренне он, как все слабые люди, возмущался им и находился в состоянии как бы постоянного скрытого бунта. Увлекающийся, добрый, нежный, но безвольный, он не находил в себе достаточно сил, чтобы бороться с одолевавшим его искушением, и, давая слово Приютову исполнять его приказания, все-таки не исполнял их. Он оправдывал, утешал себя тем, что видимой слежки ни за ним, ни за другими работниками типографии никто не замечал.

    Несмотря на то, что Приютов строго-настрого запрещал записывать даже адреса при исполнении революционных поручений, он все-таки начал писать свой дневник. Пойманный раз Приютовым, он дал слово не писать дневника, но, как школьник в отсутствии учителя, прячась от Приютова, продолжал его писать.

    Бегая из подпольной типографии к курсисткам и студентам, ведя недопустимые для революционера записи о всех событиях жизни подпольной типографии в виде дневника, он подвергал опасности провалить все дело и ставил на карту жизнь и свободу товарищей. Потребность писать у него являлась особенно остро, когда он чувствовал себя очень возмущенным и обиженным товарищами по типографии и в частности Приютовым, осыпавшим его упреками. Его легкомысленное отношение к мерам революционной предосторожности доходило до того, что даже в тот момент, когда Приютов, действительно, заметил за собой и за другими явную слежку и настоял на ликвидации типографии на Крюковом канале в апреле 1896 г., Тулупов не только не сжег своего дневника при отъезде вместе с Приютовым на юг, в Аккерман, но взял половину его с собой. Там во время ареста с 23 на 24 июня 1896 г. жандармы нашли у него этот дневник.

    Дневник М. Тулупова, находящийся ныне в революционном архиве в Москве в одном из шести томов жандармского дознания по делу о Лахтинской типографии, производит двойственное впечатление. Насколько подкупает он читателя искренностью и живостью описания положения рабочих вообще и переживаний самого автора подпольной типографии в частности, настолько же, с другой стороны, возмущает самым фактом своего составления, как пример колоссальной глупости, проявленной автором его.

    В дневнике все лица, работавшие в типографии, выведены у него то под псевдонимами, то под настоящими фамилиями. То он описывает, как собирались товарищи у «Тетки», т.-е. в подпольной типографии, то прямо называет вещи своими именами, говоря, что они работали в подпольной типографии.

    Дневник [* Тетрадь в синей обертке с заголовком «Перед потомством и перед собою», представляющая начало дневника М. Тулупова, была отобрана при его аресте в Аккермане. Продолжение его было найдено в Питере, по Крюкову каналу, при обыске у Аграфены Тулуповой, которой автор отдал его, очевидно, на хранение.] Тулупова, предательство провокатора Гуровича, или Гурвича, бабья глупость жены Федора Ергина, выдавшей из желания спасти мужа жандармам шифрованную переписку стойкого революционера Александра Ергина с Федором Ергиным, наконец очень откровенное показание самого Федора Ергина, подавшего даже унизительное прошение царю о помиловании, — все это раскрыло жандармам картину возникновения типографии и работ в ней и послужило превосходным материалом для раскрытия деятельности каждого участника.

    Екатерина Иогансон имела много симпатичных черт [* Е. А. Иогансон ко дню ареста в 1896 г. была в возрасте 24 лет. Как видно из дела о Лахтинской типографии, охранка проследила Белевского при свидании его с Е. А. Иогансон еще в 1893 г. После этого и сама Е. Иогансон находилась под наблюдением шпиков охранки и специально привлеченных из Москвы Зубатовым пятнадцати испытанных московских филеров.] — но, будучи сторонницей теории Михайловского о «героях и толпе», она могла мнить себя героиней, наподобие великих русских революционерок, как Софья Перовская и Вера Фигнер. Эта мысль могла льстить ей и опьянять ее. И в этом ничего не было дурного. Наоборот, еще не одна женщина будет подражать великому примеру русских социалисток, отдавших свою жизнь за освобождение угнетенных. Но худо было то, что презренный жандарм Шмаков, заметив эту склонность у Е. А. Иогансон, использовал ее в интересах охранки. В этом ему особенно помог дневник М. Тулупова. Если Шмаков был груб и суров со мной, как с рабочим, то настоящей хитрой змеей он вползал в камеру к Иогансон, талантливой, многогранной интеллигентке, относясь к ней как к героине, которая находилась в центре организации и держала в руках все нити дела; он мог нашептывать ей о ничтожестве и глупости рабочих-революционеров, которые, мол, в условиях подпольной работы проявляют такое легкомыслие, что ведут подробные дневники о товарищах по работе и о самой работе, давая таким образом возможность следствию раскрыть всю картину организации. И честолюбивая Иогансон, ненавидевшая жандармов, как слуг ненавистного ей царизма, благодаря этому дневнику, поддавшись нашептываниям Шмакова, несмотря на завещание одного из самых преданных революции народовольцев Александра Михайлова («Завещаю вам, братья, отказывайтесь от всяких объяснений на дознании, как бы ясны оговоры или сыскные сведения ни были. Это избавит вас от многих ошибок»), написала самые обширные показания, целые тома их [* По словам А. А. и Л. В. Ергиных, А. Л. Катанской, М. Е. Тулупова, кроме вышеупомянутого дневника, причиной, побудившей Е. А. Иогансон давать показания, могли быть следующие обстоятельства: поступок жены Федора Ергина, выдавшей жандармам шифрованную переписку Александра Ергина; предательство провокатора Гурвича или Гуровича, агента охранки, у которого Иогансон достала паспорта на имя дворянина Веймара и Анны Чимиревой, по которым она и ее муж Белевский жили на Лахте в типографии, и подробные показания Федора Ергина.]. Хитрый Шмаков принес ей, как говорили, из архива департамента полиции показания великой народоволки Веры Фигнер. Эти последние, как мне говорили, хотя были обширны, не давали никакого материала для обвинений. Но показания Иогансон привели ее к большим ошибкам. Произошло это, конечно, не по злой воле Иогансон, а как это всегда бывает: начав давать показания, особенно такие пространные, она запуталась и стала игрушкой в руках Шмакова. Очевидно такова судьба многих революционеров, попавших в тюрьме в руки ловкому следователю; ее не избежала и народоволка Иогансон.

    Напугав ее, что все участники дела, на основании материала, даваемого дневником Тулупова, по суду получат высшее наказание — до 20 лет каторжных работ и т. д., он обещал ей, что если она осветит деятельность каждого в своих показаниях, то все ограничится административной высылкой на короткие сроки в Сибирь. Начав писать свои показания, Екатерина Александровна проводила, как говорили участники дела, за ними целые ночи, истерически хохоча. Этот хохот, мне говорили, был слышен товарищам, сидевшим рядом с ней: «Пишет, пишет она и затем целыми часами хохочет. И опять пишет и хохочет!». Истерический хохот, которым сопровождала Иогансон писание своих показаний, наводит на мысль о нервной болезни — истерии, которой очевидно страдала в тюрьме Е. Иогансон.

    Показания Иогансон [* Иогансон объяснила свой поступок желанием снять висевшее над участниками типографии подозрение в терроре и придать делу вид, что организация занималась лишь печатанием брошюр для рабочих.], прочитанные Шмаковым некоторым арестованным по этому делу, произвели впечатление катастрофы; почва уходила из-под ног, как будто во время начавшегося землетрясения. Казалось, запираться невозможно, и участники Лахтинской типографии вслед за Иогансон стали в свою очередь давать показания еще в августе 1896 года.

    Жандармский полковник Шмаков, служивший верой и правдой трем царям, замучивший в застенках немало и русских и польских революционеров, был обозлен, встретив в моем лице неожиданное сопротивление. Как же, все дали показания, даже лица, руководившие движением. Всех он сломил, а этот один не сдается. В нем проснулось самолюбие жандарма-палача, и он решил посадить меня в этот холодный и темный карцер. И только в карцере я узнал, через семь месяцев после ареста, в конце декабря 1896 года, о поступке Иогансон, который показался мне чудовищным. Время в крепостной тюрьме двигалось медленно. Ежедневно я ожидал, что меня за что-нибудь снова посадят в карцер. Одновременно внутри меня шла глухая борьба; безграничная вера в личные качества революционеров-интеллигентов сменялась каким-то подозрительным, глухим недоверием к ним. Для меня начались мучительные часы, дни и ночи; как будто известие о показаниях на следствии Иогансон надломило во мне веру в человека.

    Вскоре после карцера я услышал в коридоре молодой, звучный, сочный голос женщины — она видимо спорила упорно с жандармом. Сразу я составил себе представление, что это молодая курсистка лет двадцати, которая, будучи полна энергии и жизни, не мирится с гнетущей обстановкой тюрьмы. Ее посадили рядом со мной. Я сделал попытку перестукиваться с ней через стену. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что это была не кто иная, как известная народоволка Людмила Волкенштейн. Очевидно, долгое сиденье в Шлиссельбурге не сломило энергии этой удивительной женщины.

    Ее перевезли из Шлиссельбургской крепостной тюрьмы. Она сообщила, что она едет с мужем на Сахалин на поселение. Через ряд лет, читая газеты, я узнал, что в 1905-1906 году она была убита предательской рукой казака во время демонстрации во Владивостоке.

    Я сообщил ей, наивно представляя себе, что она, просидевшая столько лет в Шлиссельбурге, ничего не знает, что делается на белом свете, что она и ее товарищи не напрасно томились и погибали в тюрьмах, что новая общественная сила — рабочий класс — вступил теперь на борьбу с самодержавием, и что я уверен, чго он — рабочий класс — сломит самодержавие и отомстит за все страдания, которые она и ее товарищи перенесли в глухих тюрьмах. Я просил ее узнать, можно ли верить известию о поступке Иогансон.

    Так как Л. Волкенштейн ежедневно имела свидания с мужем, она ухитрилась передать ему мою просьбу. Через несколько дней я получил ответ, что — увы! — все это верно. Я был убит этим известием. Но опять льстил себя надеждой, что это неверно, что тут кроется какая-либо ошибка....

ПРЕДВАРИЛКА

    Я написал заявление, что желаю дать показание. И тотчас изменилось отношение ко мне со стороны тюремной администрации. Мне предложили остричь волосы и ногти, отросшие за 8 месяцев. Мне снова предложили получать книги по выбору из тюремной библиотеки. Те лица тюремной стражи, которые смотрели на меня с холодной жестокостью, теперь стали приторно любезны, особенно был любезен жандармский ротмистр Подаревский. И тотчас я почувствовал, что я побежден, раздавлен этими тюремщиками, я потерял уважение к себе. Мне сделалось противно. И я стал ужасно мучиться душевно...

    Меня перевезли два унтер-офицера из крепости в предварилку. Я приехал туда в подавленном мрачном настроении. Хотя предварилка представляла собой образцовую, но менее суровую, чем крепость, тюрьму с четырьмя-пятью этажами чугунных галерей, с черными чугунными лестницами, здесь не было такого строгого надзора и той мертвящей тишины, как в Петропавловке, но это не подействовало улучшающим образом на мое самочувствие...

    Для прогулки политических и подследственных уголовных устроено было особое прогулочное помещение здесь же, на другой части тюремного двора. Посредине его сооружена была вышка — род каланчи, откуда ходившие по площадке с перилами два надзирателя сверху могли наблюдать за заключенными, гуляющими внизу, в клетках, отделенных заборами одна от другой. В таких клетках под каланчей гуляло одновременно не менее двадцати арестованных. Как приводили их одного за другим, так и уводили в таком порядке. Они не могли ни встретиться, ни увидеть друг друга. Как в камерах в предварилке, так и на прогулках между двумя политическими находился один уголовный.

    Гуляя по этим клетушкам, представлявшим собой огороженные заборами треугольники, острия которых упирались в вышку, и попадая сегодня в одну, завтра в другую, я заметил, что одною и тою же рукою всюду на заборах написано: «Иогансон — предатель» [* Предательницей Е. А. Иогансон никогда не была, но, давая обширные показания, она просто запуталась и наделала много ошибок, что подтверждает и П. Ф. Куделли в статье «Народовольцы на перепутье» («Красная летопись», 1924 г., № 2 (11): «К сожалению, ее показания свидетельствуют против нее. Она блещет перед жандармами своей осведомленностью в революционных делах вообще и широтой революционных знакомств, на допросе она говорит: «Из с.-д. я знаю Плаксина, Сильвина, Гофмана, сестер Невзоровых, Крупскую, Агринских» и т. д.]. Эта надпись, как ножом, врезывалась в сердце. Но я отказывался ей верить. «Не может быть! Это — неправда! Это жандармы сами написали».

    «Но здесь, в этих клетушках, гуляют же наши товарищи», — думал я. Поскольку это неверно, они могли написать: «Ложь, ложь! Это неверно!» И невольно вкралось подозрение, что в этом есть доля правды, что нет дыма без огня, что если она не предатель, то наверно дала такие показания, которые могли показаться кому-нибудь, кто сделал эту надпись, предательством.

    Хотя я и написал под влиянием соседа по одиночке заявление, что желаю дать показания, но я еще колебался. Но когда я прочел надпись, написанную, очевидно, чуть ли не полгода назад, которую никто не опровергал, последние мои колебания прошли.

    — Но лучше бы тебе, товарищ Шаповалов, не писать этих показаний! Лучше бы тебе оставаться тем гордым рабочим, каким ты был под сводом Петропавловской крепости, в холодном темном карцере! Ой, остановись, пока не поздно, — что-то говорило во мне.

    Но было уже поздно. Меня вызвал Кичин на допрос, и я написал показание. Хотя я никого, как мне казалось, не выдал, но все-таки, как после выяснилось, я наделал ошибок... Когда я написал эти показания, когда вернулся в свою камеру, я находился, как в полусне...

    И я стал казаться себе жалким и ничтожным. Значит, я не избежал участи тех, про которых говорил Шмаков: «Все вы сначала держите себя гордо; а как посидите в одиночке месяцев восемь или год, так делаетесь шелковыми!» В этих словах — ужасная правда. Тюрьма, одиночное заключение убивают людей. Она убила и меня. И я страшно жалел о том времени, когда я целых семь месяцев гордо отвергал предложение жандарма дать показания. «Как счастлив тот товарищ, который не идет на компромисс, остается твердым, как скала, до конца», — думал я.

    В глубине души я все-таки не верил, что Иогансон могла дать такие показания и что Тулупов написал дневник.

    «Просто, вероятно, — продолжал я думать, — это «Тяжелая артиллерия» [* Как показало дело о Лахтинской типографии, С. оказался не слабее и не сильнее других рабочих-народовольцев.] не выдержал. Он всегда был слабым».

    И поэтому я еще более падал в своих глазах оттого, что дал показания.

    Когда сидишь в одиночке, всегда хочется вскарабкаться, влезть к тюремному окну и взглянуть, что делается за ним. Я не мог противиться этому желанию и однажды, вскарабкавшись, ухватился за решетку, влез наверх и увидел А. Ергина, гулявшего внизу, на дворе в клетушке. У меня тотчас явилось желание сообщить ему самое главное, что по моему мнению среди нас есть болтунишка, рассказавший все жандармам, и что это не кто иной, как т. С. [* Н. Е. С. никогда в борьбе за свободу не был предателем. Но колеблющийся, боявшийся ареста, тяготившийся положением революционера-работника подпольной типографии, он вставал в моем воображении, как нестойкий, слабый; он казался мне в тюрьме именно неспособным выдержать борьбу с жандармами. Такое, наверно, мнение о С. создалось во мне под влиянием оценки, которую давал о нем в беседах со мной В. Приютов; и я и он — мы оба ошибались.]. Я стал «телеграфировать» ему, махая носовым платком.

    —    Нет, — ответил мне А. Ергин, «телеграфируя» ладонью. — Я не думаю, что С. оказался болтунишкой на следствии. Это совершенно неверно. Но Е. Иогансон дала самые подробные показания благодаря дневнику М. Тулупова. А лично мне про вас прокурор Кичин говорил, что вы проявили себя самым стойким и что вы самый последний дали показания...

                                                           ПЕРЕСЫЛЬНЫЕ ТЮРЬМЫ

    В предварилке, как и в Петропавловке, не было обыкновения говорить арестованному, куда его отправляют. Верный этому правилу надзиратель, вошедший в камеру, ограничился лишь словами:

    — Соберите ваши вещи и пожалуйте в контору!..

    Я вспомнил Е. Иогансон. Она. тоже была интеллигентка. Но сколько ужасных переживаний связано было с ее поступком! Как отравленный ядовитыми газами вытащенный из шахты углекоп не скоро приходит в себя, так я, отравленный недоверием к людям, к вождям, к интеллигентам, поразил всех товарищей своим мрачным видом. В то время, когда они испытывали восторг встречи, были веселы, делились впечатлениями, я один молчал, испытывал гнетущую тоску. Она отражалась на моем лице и сквозила из глаз.

     Меня тяготило сознание, что я дал показания, что я не выдержал борьбы со Шмаковым, что я не устоял, пал в своих глазах, как и другие, привлеченные по делу партии «Народная воля». Поэтому первым делом я самым подробным образом рассказал товарищам обо всем, что я вытерпел и пережил за восемь месяцев заключения в крепости и какие испытывал страдания из-за того, что, поддавшись совету соседа в одиночке дал показания...

    Но вот мы стали приближаться к Москве. Это был город, к которому я, будучи еще народовольцем, одно время относился с презрением. Ведь Москва раздавила древние русские республики — Великий Новгород и Псков. Здесь, в Москве, окрепло царское самодержавие. Это была та самая Москва, которая не знала слез и которая издавна гнула в бараний рог. Это была колыбель царизма, город, откуда пошел гнет на всю Россию.

    — Спит Москва! — сказал М. Сильвин, когда нас конвойные посадили в кареты, и мы покатили в Бутырскую тюрьму.

    Он намекал на то, что массы погружены еще были в глубокий сон, и наш приезд не вызвал ни дружеского, ни враждебного отношения к нам. Но ведь то же самое наблюдалось и в Питере.

    Массы инертны и равнодушны. Нужна усиленная работа, чтобы раскачать их. Это работа годов, десятилетий и может быть нескольких поколений, особенно в таком отсталом городе по сравнению с Петербургом, каким была Москва в 1898 г. Мне казалось еще невозможным, чтобы рабочие массы при их тогдашней отсталости могли встретить, как друзей, нас, шедших в Сибирь. «Нет, это почти недостижимо, этого надо еще очень долго ждать», — думал я, когда мы въезжали в ворота Бутырской тюрьмы. Здесь нас посадили в «Часовую башню». Я узнал, что другая подобная башня называлась Пугачевской, по имени вождя крестьянского восстания при Екатерине II уральского казака Емельяна Пугачева, сидевшего в этой башне.

    Как только мы вошли в большую круглую комнату верхнего этажа башни, я вздрогнул от удивления и радости, увидев в ней старых товарищей: Косолобова, Купцова и Белова. Я заметил в них большую перемену — они уже не были теми восторженными юношами, какими я их знал. Страдания, перенесенные в одиночках Петропавловской крепости, положили на них отпечаток зрелости и мужества. Предоставленные самим себе, они научились действовать самостоятельно.

    Но показания Е. Иогансон и глупый дневник М. Е. Тулупова отразились, видимо, на них самым деморализующим образом. Они пережили первое жестокое разочарование в людях и в особенности в своих вождях. Они около месяца пробыли вместе с Приютовым и Белевским. Последние, эволюционировав опять в сторону народовольчества, порвали со всеми уступками марксизму и стали в непримиримую позицию к последнему. Влияние их явно отразилось на моих прежних товарищах...

    /А. С. Шаповалов.  В борьбе за социализм. Воспоминания старого большевика-подпольщика. Москва 1934. С. 93, 95, 97, 104, 105, 128-132, 152, 169, 174, 178-180, 187, 191, 197, 199. 200./

 

 

 

   Л. Мамет

              КОЛОНИАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА ЦАРИЗМА В ЯКУТИИ В XVII-XIX ВЕКАХ (1)

    [(1) Настоящая статья представляет собой изложение первой части подготовленной автором к печати монографии по истории якутского народа.]

                                                                             VII

    ...К середине XIX в все лучшие угодья были давно захвачены тойонами, а основная масса населения наделялась скудными участками по классной системе, которых не хватало для того, чтобы сводить концы с концами. Да и с этих участков они всякими правдами и неправдами вытеснялись. В некоторых наслегах произвольно менялись соотношения между классами...

    Хозяйства низших классов под разными предлогами — не уплата податей, уход на отхожие промысла и т. д. — вытеснялись из землепользования. Очень немногие, потеряв надел, могли добиться восстановлении своих прав на землю. Значительный слои бедноты был совершенно лишен сенокосов. Количество безземельных, возрастая на года в год, в отдельных наслегах достигало до 30% всего населении [* А. Белевский. Аграрный вопрос в Якутской области. «Русское Богатство». 1902 г. № 11, стр. 92.]...

    [С. 55.]

    *

    Г. Лурье

                       ЯКУТСКАЯ ССЫЛКА В ДЕВЯНОСТЫЕ И ДЕВЯТИСОТЫЕ ГОДЫ

    ...Во-вторых, известное число народовольцев, прибывших в якутскую ссылку во второй половине 90-х годов, относится к новой смене народовольцев, в миросозерцании которых своеобразно переплелись элементы старой «Народной Воли» с началами, продиктованными нарождением рабочего движения в стране. Находившийся в то время в якутской ссылке Ю. М. Стеклов пишет об этом течении в ссылке [* «Борцы за социализм», ч. 2, ГИЗ, 1924, стр. 288-289.]:

    «Как известно, в начале 90-х годов, одновременно с появлением марксистских кружков, начался некоторый процесс эволюции среди левых народников. Начали появляться группы «молодых народовольцев», которые пытались создать некоторый синтез из старых народнических и новых марксистских положений. В Петербурге сложилась группа, издававшая «Летучий Листок» и потому получившая название «Группы летучего листка Народной Воли». Эта группа сама пережила две стадии своего развития. Первоначально в ней еще сильно преобладали народнические и чисто народовольческие элементы. Это отразилось на первых двух номерах «Листка». Из деятелей этой первой народовольческой группы к нам в якутскую ссылку прибыло несколько человек, из которых я припоминаю Виктора Окольского, Константина Иванова (впоследствии эсера) и Белецкого. Они, в общем и целом, поддерживали стариков против нас, хотя и в их речах звучали уже нотки, заставлявшие стариков настораживаться и недоверчиво покачивать головами...

    Через год в Якутск прибыла другая группа «молодых народовольцев», так называемая «Группа 4-го Листка». Эта группа уже стала почти определенно на марксистскую позицию. Среди членов этой группы, попавшей г якутскую ссылку, я припоминаю Александра Ергина с женой (впоследствии Ергин убил в Средне-Колымске заседателя Иванова, оскорбившего нашего товарища Калашникова и этим доведшего его до самоубийства), Белевского, редактора «Листка» (впоследствии под фамилией Белорусова работавшего в «Русских Ведомостях», превратившегося в ярого кадета и контрреволюционера, а затем и колчаковца), и жену его Екатерину Прейс, а также рабочих Тулупова, Смирнова, Косолобова и Приютова. Кроме того, из этой же группы остались в Олекминске Екатерина Александрова (впоследствии ставшая злостной меньшевичкой) и Василий Исаевич Браудо».

    [С. 177.]

                                                                УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

    Белевский А., — 55, 171.

    Белорусов, см. Белевский

    [С. 385.]