ЎЎЎ 3-1. Амма Абгалдаева. Выляжанка Хралкова або палюбоўніца якуцкага губэрнатара. Ч. 3-1. Яшка. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                        ВВЕДЕНИЕ

    В начале лета 1917 года весь мир был потрясен известием из Петрограда о том, что некая Мария Бочкарева формирует из женщин боевую часть под наименованием Батальон смерти. Это сообщение открыло прежде никому не известной русской крестьянке путь к всемирной известности.

    Простолюдинка из далекой российской провинции, Мария Бочкарева неожиданно оказалась в центре внимания современной прессы. С ней искали встречи иностранные корреспонденты, ее преследовали фотографы, выдающиеся люди спешили засвидетельствовать ей почтение. И каждый по-своему пытался рассказать об этой удивительной личности. В результате возник поток дезинформации и кривотолков.

    Из всех многочисленных публикаций о Бочкаревой и интервью, взятых у нее и попавшихся мне на глаза, вряд ли найдется хоть один материал, не содержащий ложных или ошибочных заявлений. Это отчасти объясняется тем достойным сожаления фактом, что иностранные журналисты, знакомившие мир с русскими людьми и событиями в России в памятном 1917 году, за редким исключением, не знали русского языка, но отчасти также и тем, что сама Бочкарева не желала доверяться всякому предприимчивому чужестранцу - искателю приключений. И все же она мечтала о том, чтобы когда-нибудь ее жизнь была описана в книге.

    Мечта Марии Бочкаревой нашла воплощение в данном произведении, по своему характеру весьма напоминающем исповедь. Находясь в Соединенных Штатах летом 1918 года, Бочкарева решилась подготовить автобиографию. Если бы она была достаточно образованной и могла легко излагать мысли на бумаге, то, вероятно, написала бы историю своей жизни по-русски, а затем позволила бы перевести ее на английский язык. Но, будучи малограмотной, она сочла необходимым воспользоваться услугами литератора, владеющего ее родным языком, единственным, который она знала. Процедура написания книги сводилась к следующему. Бочкарева рассказывала мне по-русски свою историю, а я записывал ее уже по-английски, стараясь сделать запись дословной. Нередко я прерывал рассказ вопросом с целью оживить в се памяти какие-то забытые эпизоды и переживания. А между тем один из природных талантов Бочкаревой - блестящая память. Ей потребовалось почти 100 часов в течение трех недель, чтобы пересказать мне во всех деталях романтическую историю своей жизни.

    В ходе нашей первой встречи Бочкарева дала ясно понять, что все, о чем она собирается мне поведать, серьезно отличается от баек, сочиненных про нее в прессе. Ей хотелось рассказать о самом сокровенном и впервые открыть для всех тайные страницы своего прошлого. Она это сделала и тем самым полностью развеяла несколько расхожих выдумок о себе. Вероятно, одной из главных среди них было сообщение о том, будто Бочкарева пошла в армию солдатом и участвовала в Первой мировой войне, чтобы отомстить за убитого мужа. Собственная ли это ее выдумка или изобретение какого-то борзописца-корреспондента - трудно сказать. Но так или иначе, это был вполне подходящий ответ-отговорка на извечный вопрос докучливых журналистов о том, каким образом и почему она стала солдатам. Не умея объяснить миру с его условностями и стереотипами причин того страстного порыва, который фактически определил ее необычную судьбу, она использовала эту отговорку до тех пор, пока не появилась возможность, зависать всю историю ее наполненной отвагой жизни.

    Эта книга позволит также преодолеть основанное на непонимании недоверие к Бочкаревой со стороны радикалов. Когда она приехала в Соединенные Штаты, экстремисты тут же заклеймили ее как контрреволюционерку, монархистку и злобную интриганку. Допущена величайшая несправедливость по отношению к ней. Она несведуща в политике, презирает интриги и духовно стоит выше всякой партийной борьбы. Ее миссией в жизни было освобождение России от германского ярма.

    Поставленный фактически в положение исповедника, я получил привилегию познав, душу этой необычной крестьянки – привилегию, которую всегда буду считать бесценной. Она не талька рассказала мне о своей удивительной жизни во всех подробностях, какие только могла воспроизвести ее память, но и открыла свои сердечные тайны. Такими откровениями она не удостаивала даже своих друзей. Испытывая в самом начале нашей совместной работы некоторое предубеждение к собеседнице, я вскоре был покорен широтой ее души.

    В чем величие Бочкаревой? Г-жа Эмелин Панкхерст называла ее величайшей женщиной века. «Женщиной, спасшей Францию, была крестьянская девушка Жанна д’Арк, - писал один из корреспондентов в июле 1917 года. - Мария Бочкарева - ее современный аналог». В самом деле, с эпохи Орлеанской девы и до наших дней мы не найдем в анналах истории среди женщин личности, равнозначной Бочкаревой. Подобно Жанне д’Арк, эта русская крестьянка посвятила свою жизнь защите Отечества. И хотя дело Бочкаревой не имело успеха (правда, с этим еще неясно, ибо вряд ли кто отважится предсказать судьбу России), это не снижает величия ее подвига. Успех в наш материалистический век не всегда может служить мерилом истинной гениальности.

    Как и Жанна д’Арк, Бочкарева олицетворяет свою страну. Может ли быть более яркий символ Франции, чей образ Жанны д’Арк? Столь же удивительно Мария Бочкарева со всеми ее добродетелями и пороками символизирует крестьянскую Россию. Выучившаяся лишь настолько, чтобы с трудом нацарапать свое имя, она тем не менее наделена логикой гения. Ее ясный природный ум дозволяет ей при полном незнании истории и литературы свободно говорить о самых главных жизненных проблемах и истинах. Верящая в Бога со всей страстностью своей простой души, она в то же время обладает терпимостью философа. Преданная стране всем своим существом, она лишена пылких политических пристрастий и эгоистического патриотизма. Преисполненная благородства и доброты, она способна и на бешеные вспышки гнева, и на жестокие поступки. Наивная и доверчивая, как дитя, она легко возбуждается в конфликтных ситуациях. Как воин она отличается безумной отвагой, отчаянной храбростью и страстным, подчас необычайно трогательным жизнелюбием. Одним словом, Бочкарева воплощает в себе все те парадоксальные особенности русской натуры, которые делают Россию загадкой для всего мира. Свидетельство тому можно найти почти на каждой странице книги. Снимите с России налёт западной цивилизации, и вы увидите, что Мария Бочкарева является ее олицетворением. Познакомьтесь с Бочкаревой, и вы познаете Россию - этот только что рожденный в муках, непобедимый, упорно борющийся колосс, поднимающийся во всю свою мощь и ширь.

    Вполне понятно, что мотивы, приведшие к созданию этой книги, носили сугубо личный характер. В своей основе моя работа в чистейшем виде человеческий документ, запись событий необычайно бурной жизни. Для Бочкаревой и меня, как автора, главным в повествовании было точное воспроизведение фактов. И поистине эта запись оказалась ценной не только как мемуарное произведение, Запечатлевшее историю жизни незаурядной личности, но и как летопись, в которой нашли отражение определенные этапы важного периода в истории человечества, - не только как биографический, но и как исторический документ. Поскольку Бочкаревой всегда была чужда какая-либо политическая приверженность и сейчас она продолжает придерживаться этой позиции, поскольку она не претендует на оценку людей и событий, ее откровения приобретают особое значение. Читатель получит также представление о Керенском и его деятельности, которое целиком перечеркивает все сказанное до сих пор об этом трагическом, но очень типичном порождении российской интеллигенции. Корнилов, Родзянко, Ленин, Троцкий и другие знаменитые деятели российской революции предстают на страницах этой книги как живые.

    Насколько мне известно, пока еще не издано ни одной книги, рассказывающей о том, как русская армия на фронте реагировала на революцию. Каковы были умонастроения русских солдат в окопах, ставшие, в конечном счете, решающим фактором в последующем развитии событий в первые месяцы 1917 года? История России, освобождающейся от оков, не будет полной без ответа на этот важный вопрос. Данная книга первая попытка выявить моральное состояние многочисленной русской армии на фронте и показать ее реакцию на революционные события в России и возникшие в связи с этим грандиозные проблемы. Особую значимость эта книга имеет потому, что в ней выражены мысли и настроения рядового солдата-ветерана из крестьян.

    Вероятно, наибольший интерес для нас в книге представляет ужасающая картина - большевизм в действии. Против теоретических посылок большевиков о создании государства социальной справедливости на земле Бочкарева ничего не имеет. Она сказала об этом в беседе лично Ленину и Троцкому. Но вот она на своем горьком опыте познала практику большевизма - ее леденящий душу рассказ о власти толпы навсегда останется в памяти читателя.

    Бочкарева уехала из Соединенных Штатов в конце июля 1918 года, добившись встречи с президентом Вильсоном. Отсюда она направилась в Англию и далее - в Архангельск, куда прибыла в начале сентября. Согласно газетным сообщениям, она подготовила следующее воззвание для распространения в сельских общинах и церковных приходах:

    «Я, русская крестьянка и солдат Мария Леонтьевна Бочкарева, по просьбе солдат и крестьян поехала в Америку и Англию, чтобы просить у них военной помощи для России.

    Союзники понимают наши беды, и теперь я вернулась сюда с союзными войсками, которые пришли только для того, чтобы помочь изгнать нашего общего смертельного врага - германца, но не вмешиваться в наши внутренние дела. Когда война закончится, войска союзников оставят русскую землю.

    Я со своей стороны призываю всех верных и свободных сыновей России, независимо от партийной принадлежности, сплотиться воедино и действовать совместно с вооруженными силами союзников, которые под российским флагом идут освобождать Россию от германского ярма и хотят всеми средствами помочь новой, свободной российской армии разгромить врага.

    Солдаты и крестьяне! Помните, что только полное и окончательное изгнание немцев с нашей земли даст России ту свободу, к которой вы стремитесь».

    Исаак Дон Левин

    Нью-Йорк

    Ноябрь 1918 года».

                                                                           *****

                                                              Мария Бочкарева

                                                                         ЯШКА

                          МОЯ ЖИЗНЬ КРЕСТЬЯНКИ, ОФИЦЕРА И ИЗГНАННИЦЫ

                                                                           *****

                                                                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                                                                       ЮНОСТЬ

                                                                           *****

                                                                    Глава первая

                                                             С малых лет в труде

    Мой отец Леонтий Семенович Фролков родился в семье крепостного крестьянина в деревне Никольское Новгородской губернии, в трехстах верстах к северу от Москвы. Ему было пятнадцать, когда Александр ІІ освободил крестьян в 1861 году, и он отчетливо помнит это историческое событие, восхищаясь им даже теперь всякий раз, когда рассказывает о времени своего детства. Призванный в армию в начале семидесятых, он участвовал в русско-турецкой войне 1877 - 1878 годов и, проявив храбрость, был удостоен нескольких медалей. В солдатах он научился читать и писать, а потому был произведен в унтер-офицеры.

    Возвращаясь домой после окончания войны, он проходил рыбацким поселком Чаронда, расположенным на берегу озера в Кирилловском уезде, что в сорока верстах от Никольского. Уже не простой мужик по обличью, с военной выправкой и позвякивавшими в кармане монетами, он произвел впечатление на жителей бедной Чаронды. Там он встретил мою мать Ольгу, старшую дочь Елизара Назарова, вероятно самого незадачливого жителя этого поселка.

    Елизар с женой и тремя дочерьми жил в ветхой лачуге на песчаном берегу озера. Он был так беден, что не мог позволить себе купить лошадь, чтобы отвозить свой улов в город, и вынужден был продавать его заезжему скупщику по цене гораздо ниже рыночной. Вырученных таким образом денег не хватало даже на то, чтобы прокормиться.

    Хлеб в этой маленькой хижине всегда был роскошью. Земля же вокруг была непахотной. Жена Елизара нанималась к более зажиточным крестьянам в ближайшей округе на тяжелую работу, от зари до зари за десять копеек в день. Но даже этот дополнительный заработок не всегда удавалось добыть. Тогда Ольгу посылали просить подаяние в соседних деревнях.

    Однажды, когда ей было не больше десяти лет, маленькая Ольга попала в страшную беду, о которой она впоследствии не могла вспоминать без ужаса. Возвращаясь домой с корзиной, полной кусков хлеба, выпрошенных в нескольких деревнях, уставшая, но счастливая от успешно выполненного поручения, она шла так быстро, как только могла. Дорога вела через лес. Внезапно она услышала вой целой стаи волков. Сердце у Ольги замерло. Ужасающие завывания раздавались все ближе. От сильного испуга она потеряла сознание и упала на землю.

    Когда пришла в себя, вокруг никого не было. Волки, по-видимому, понюхали ее бесчувственное тело и ушли. Хлеб и корзинка были разбросаны по сторонам, втоптаны в грязь. Задыхаясь и оставив в лесу свою драгоценную ношу, она прибежала домой.

    Вот в таких условиях и жила моя мать, пока ей не исполнилось девятнадцать лет, когда она привлекла к себе внимание Леонтия Фролкова, задержавшегося в Чаронде, по пути домой с войны. Он даже купил ей в подарок пару ботиночек. Это были первые в ее жизни ботинки, и, конечно, он окончательно покорил этим сердце скромной и робкой Ольги. Она с радостью согласилась выйти за него замуж.

    После свадьбы молодая чета переехала в Никольское, родную деревню отца, где ему досталась в наследство небольшая полоска земли. Они обрабатывали ее вместе и с большим трудом сводили концы с концами. Там родились две мои старшие сестры, Арина и Шура, прибавив нищеты моим родителям. К этому времени отец стал пить и начал дурно обращаться с женой, избивая ее. По натуре он был угрюмым и себялюбивым. Нужда же сделала его теперь еще и жестоким. Жизнь матери с ним стала просто несчастьем. Она постоянно была в слезах, всегда просила пощады и обращалась с молитвами к Богу.

    Я родилась в июле 1889 года третьей дочерью в семье. В ту пору по всей стране строилось много железных дорог. Когда мне исполнился год, отец, чья воинская часть располагалась некогда у Царского Села, решил уехать в Петроград поискать работу. Мы остались совсем, без денег. Писем от отца не было. Находясь на грани голодной смерти, мать каким-то образом сумела с помощью добрых соседей сохранить жизнь себе и своим детям.

    Когда мне было около шести, от отца пришло письмо, первое написанное им за пять лет отсутствия. Он сломал, правую ногу, но обещал приехать домой, как только сможет двигаться. Мать горько плакала, услыхав эту новость, но обрадовалась вести от отца, которого уже считала погибшим. Несмотря на жестокое обращение мужа, она все еще его любила. Я помню, как мать была счастлива, когда отец приехал, но это счастье продолжалось недолго. Нищета и невзгоды одолели нас. Характер у отца стал еще более жестоким. Не прошло и года, как в семье появился четвертый ребенок - еще одна девочка. А в доме не было хлеба.

    Со всей нашей округи крестьяне тогда переселялись в Сибирь, где правительство давало им бесплатно большие наделы земли. Мой отец тоже говорил об отъезде, но мать была против. Однако, когда наш сосед Веревкин, уехавший незадолго до того в Сибирь, прислал письмо, в котором в ярких красках описал новые места, отец принял решение ехать.

    Многие мужики уезжали в одиночку. Они получали там наделы, обрабатывали их, строились и только потом возвращались за своими семьями. Те же, у кого хватало денег, чтобы преодолеть трудности, сразу брали семьи с собой. Но мы были настолько бедны, что к тому времени, когда добрались до Челябинска, резиденции правительственной комиссии, распределявшей земли, у нас не осталось ни копейки. На каждой станции, пока мы ехали, отец добывал немного кипятку, а мои старшие сестры отправлялись просить хлеба.

    Нас распределили в Кусково, село в ста верстах за Томском. На каждой станции мои сестры просили еду, а отец наполнял наш чайник кипятком. Так мы добрались, наконец, до Томска. Наш земельный надел находился в центре тайги, посреди девственного сибирского леса. Нечего было и думать о том, чтобы сразу там поселиться, поэтому отец остановился в Томске, отослав нас всех в Кусково. Мои сестры начали работать за харчи и одежду. Мать, еще сильная и крепкая женщина, пекла хлеб, платя этим за жилье, а я нянчилась с младенцем.

    Однажды мать ожидала каких-то гостей. Она испекла пироги и купила полбутылки водки, которую поставила на полку. Пока она работала, я пыталась укачать ребенка. Но малышка непрерывно плакала. Я не знала, как ее успокоить. И тут мой взгляд упал на бутылку с водкой.

    «Наверное, это поможет», - подумала я и решила дать ребенку стопку водки.

    Но прежде чем сделать это, я попробовала выпить сама. Рот обожгло, но почему-то захотелось еще. Я выпила стопку, и ожога больше не ощущалось. Выпила вторую. И таким манером расправилась со всей бутылкой. Совсем ослабевшая и полусонная, я взяла малышку на руки и попыталась ее убаюкать. Но зашаталась и свалилась на пол вместе с ребенком.

    Мать прибежала и нашла нас там орущими во все горло. Тут явились гости, и мама хватилась бутылки. Виновного долго искать не пришлось. Я никогда не забуду трепки, которую мне задали по этому случаю.

    К зиме из Томска приехал отец. Он привез немного денег. Зима была суровой, и в округе свирепствовали болезни. Мы все заболевали по очереди - сначала отец, потом мать, за ними и все девчонки. Так как в доме не было ни крошки хлеба и денег, чтобы что-то купить, о нас стала заботиться община и до весны кормила и помогала нам. Чудом избежали мы смерти, но наша одежда превратилась в лохмотья, а обувь совсем развалилась. И родители решили переехать в Томск, куда мы и прибыли однажды, босые и вконец оборвавшиеся. С трудом отыскали себе пристанище в какой-то убогой ночлежке на окраине города.

    Отец был ленив и работал лишь два дня в неделю. Остальное время проводил в безделье и пьянстве. Сестры работали няньками, мать трудилась в пекарне, забрав туда с собой меня и малышку. Спали мы с ней на сеновале конюшни, прислушиваясь к тому, как лошади внизу бьют копытами. Нашей постелью была охапка сена, брошенная на настил из неструганых досок, положенных поперек бревен. Вскоре жена булочника стала возражать против лишнего рта, то есть против меня. В ту пору мне было чуть больше восьми лет.

    - Почему ты не пошлешь ее работать? Она уже должна зарабатывать себе на хлеб, - заявляла хозяйка.

    Мать прижимала меня к груди, плакала и умоляла сжалиться над нами. Но хозяйка становилась все настойчивее, грозясь выкинуть нас на улицу.

    Наконец, однажды отец пришел навестить нас и принес хорошую весть: он нашел для меня работу. Я должна была смотреть за пятилетним мальчиком за харчи и восемьдесят пять копеек в месяц.

    - Если будешь стараться, - напутствовал отец, - то скоро станешь получать и рубль.

    Так началась моя жизненная карьера. Мне исполнилось восемь с половиной лет, и я была очень худенькая. Никогда раньше не отрывалась я от мамкиного подола, и поэтому обе мы горько плакали при расставании. Мрачным, тягостным и непонятным был тот мир, куда вел меня отец. От потоков пролитых слез остались лишь смутные воспоминания о том времени моей жизни.

    Несколько дней мне пришлось присматривать за маленьким мальчиком. Однажды после обеда, забавляя его смешными фигурами, нарисованными мною на песке, я настолько увлеклась игрой, что стала спорить со своим подопечным, и закончилось это дракой. Помню острое ощущение своей правоты. Но мать мальчишки не пожелала разобраться. Она услыхала его вопли и отхлестала меня.

    Я была глубоко оскорблена незаслуженной трепкой, полученной от незнакомой женщины.

    - Где моя мама? Почему она не придет отомстить за меня? – рыдала я.

    Но она не откликнулась на мои причитания. И никто не отозвался. Я чувствовала себя несчастной. Каким же злым был этот мир, каким несправедливым! Просто жить не хотелось.

    Мои ноги были босы. Платье все в лохмотьях. И казалось, никому до меня нет дела. Я была совсем одинока, без друзей и подруг, и никто не знал об острой тоске, раздиравшей мое сердце. Утоплюсь, подумала я. Да, побегу к реке и утоплюсь. А потом полечу, не чувствуя никакой боли, прямо к Господу.

    Я решила ускользнуть из дома при первой же возможности и прыгнуть в реку, но, прежде чем представился такой случай, меня навестил отец. Он застал меня всю в слезах.

    - Что случилось, Манька? - спросил он.

    - Хочу утопиться, папа, - ответила я горестно.

    - Боже милосердный! Да что стряслось-то, глупая ты девчонка?

    Тут я все ему выложила начистоту и стала просить отвести меня к матери. Он приласкал меня, но сказал, что мать расстроится, если я брошу эту работу. Он пообещал купить мне пару туфель, и я осталась.

    Но пробыла я там недолго. Мальчонка, увидев, как его мать меня наказала, стал этим пользоваться и сделал мою жизнь вовсе невыносимой. В конце концов я убежала от них и целый день до темноты бродила по городу, разыскивая свою мать. Было уже совсем поздно, когда меня всю в слезах подобрал на улице полицейский и отвел в участок. Дежурный по околотку взял меня к себе домой на ночевку.

    Дом у него был довольно большой. Я в таком раньше никогда не бывала. Когда я утром проснулась, мне показалось, что в этом доме уж слишком много дверей. Захотелось узнать, что находится за ними. Открыв одну из дверей, я увидела того самого полицейского. Он спал на кровати, а рядом с ним лежал пистолет. Я хотела быстро уйти, но он пробудился, схватил пистолет и спросонья стал угрожать им мне. Испугавшись, я выбежала из комнаты.

    Между тем отцу сообщили о моем побеге, и он пошел в полицейский участок, чтобы разыскать меня. Его направили в дом того самого полицейского. Там он и нашел меня плачущей на крыльце и отвел к маме.

    Вскоре мои родители решили обзавестись своим жильем. Весь их капитал составлял не более шести рублей. Они сняли за три рубля в месяц помещение в подвале одного дома. На два рубля отец приобрел кое-какую подержанную мебель - колченогий стол, лавки - и кое-что из кухонной утвари. На несколько копеек, оставшихся от последнего рубля в кошельке, мама приготовила нам какую-то еду. А меня послали купить на копейку соли.

    Бакалейной лавкой на нашей улице владела еврейка Настасья Леонтьевна Фуксман. Она оглядела меня внимательно, когда я вошла в лавку, поняла, что я чужая в этом околотке, и спросила:

    - Ты чья?

    - Я дочь Фролковых. Мы только что поселились в подвале соседнего дома.

    - Мне нужна девочка помогать по дому. Хочешь у меня работать? - спросила она. – Я положу тебе рубль в месяц и стол.

    Я была вне себя от радости и стремглав бросилась домой, так что прибежала к матери, совсем запыхавшись. Я рассказала ей о предложении, которое мне сделала бакалейщица.

    - Только, - замялась я, - она ведь еврейка.

    Я слышала так много разного про евреев, что боялась жить под одной крышей с еврейкой. Мать успокоила мои страхи на этот счет и отправилась в бакалею побеседовать с хозяйкой. Вернулась она довольная, и таким образом я попала в услужение к Настасье Леонтьевне.

    Легкой эта жизнь не была. Я научилась обслуживать покупателей, бегать куда пошлют, делать все по дому - от варки и шитья до мытья полов. Весь день я работала до изнеможения, а ночью спала на старом сундуке в коридоре между бакалейной лавкой и квартирой. Мое месячное жалованье целиком шло матери, но этих денег никогда не хватало, чтобы отогнать от нашего дома призрак голодной смерти. Отец зарабатывал мало, а пил много и становился все более жестоким.

    Со временем жалованье мое увеличилось до двух рублей в месяц. Но я росла, и мне требовалось больше одежды, которую мать искупала на заработанные мною деньги. Настасья Леонтьевна была требовательной хозяйкой и нередко наказывала меня. Но она и любила меня как дочь и всегда стремилась помириться со мной после серьезных взбучек. Я ей многим обязана, поскольку она научила меня почти всему, что положено знать в торговле и в работе по дому.

    Мне было, вероятно, около одиннадцати лет, когда я в припадке злости поссорилась с Настасьей Леонтьевной. Ее брат часто посещал театр и постоянно говорил о нем. Я не совсем понимала, что это такое, но мне было любопытно, и однажды вечером я задумала поглядеть на этот дом чудес. Я попросила у Настасьи Леонтьевны денег, чтобы пойти туда. Она ответила отказом.

    - Ах ты маленькая мужичка! Да что тебе до этого театра? - спросила она насмешливо.

    - А ты ср... жидовка! - отрывисто бросила я ей в лицо и выбежала из лавки.

    Я пошла к маме и рассказала ей о происшедшем. Она была в ужасе.

    - Да ведь теперь тебя не возьмут назад. Что же мы тогда будем делать без твоего жалованья, Маруся? Как будем платить за квартиру? Придется опять просить милостыню, - плача, причитала она.

    Но через некоторое время моя хозяйка пришла за мной и выбранила меня за мою горячность.

    - Откуда мне было знать, что тебе так хочется пойти в театр? - спрашивала она. - Ну ладно. Я буду давать тебе пятнадцать копеек каждое воскресенье. Можешь туда ходить.

    И по воскресным дням я стала завсегдатаем галерки, с огромным интересом следила за игрой актеров, за их необычными жестами и за тем, как они говорят.

    Пять лет я работала у Настасьи Леонтьевны, взваливая на себя с годами все больше дел. Рано поутру я вставала, открывала ставни, месила тесто и мела или скребла полы. В конце концов этот однообразный тяжелый труд стал мне надоедать, и я начала подумывать о том, чтобы найти другую работу. Но мать была больна, отец работал все меньше и меньше и почти все время пил. Он сделался еще более жестоким, колотил нас всех беспощадно. Старшие сестры вынуждены были уйти из дома. Шура вышла замуж шестнадцати лет, и я, четырнадцатилетняя девчонка, осталась главной опорой семьи. Часто появлялась необходимость брать жалование вперед, чтобы избавить семью от голода.

    Однажды у меня внезапно появилось искушение совершить кражу. До этого я никогда ничего чужого не брала, и Настасья Леонтьевна то и дело отмечала это мое достоинство в разговоре со своими друзьями.

    - Эта мужичка никогда не крадет, - говорила она.

    Но вот как-то, распаковывая коробку с сахаром, доставленную в лавку, я обнаружила в ней семь головок сахара вместо положенных шести. Желание взять лишнюю головку сахара было непреодолимым. Ночью я потихоньку стащила ее из лавки и отнесла домой. Отец обомлел.

    - Ты что натворила, Маруся? Сейчас же отнеси обратно! - приказал он.

    Я начала плакать и сказала, что сахар на самом деле не из лавки Настасьи Леонтьевны, что это ошиблись на сахарном заводе. Тогда отец разрешил оставить головку дома.

    Я вернулась в лавку и легла спать. Но заснуть никак не могла: мучила совесть. «А если она догадается, что одной головки недостает? - думала я. - Если узнает, кто украл?»

    И меня охватило чувство стыда. На следующий день я уже не могла смотреть прямо в глаза Настасье Леонтьевне. Чувствовала себя виноватой. Лицо горело. При каждом ее движении или жесте сердце у меня сжималось в предчувствии страшного разоблачения. Наконец она заметила, что со мною творится неладное.

    - Что с тобой, Маруся? - спросила она, притянув меня к себе. - Тебе нездоровится, что ли?

    Это было еще мучительней. Совершенный грех становился все тяжелее и тяжелее, И вскоре стал невыносимым. Совесть никак не успокаивалась. По прошествии нескольких беспокойных дней и бессонных ночей я решилась сознаться. Войдя в спальню Настасьи Леонтьевны, когда та спала, я опустилась на колени и разрыдалась. Она проснулась в тревоге:

    - Что случилось, детка? Что с тобой?

    Плача, я выложила ей всю историю совершенной кражи, прося прощения и обещая никогда больше не воровать. Настасья Леонтьевна успокоила меня и отправила спать. Но моим родителям она простить не смогла. На следующее утро она пришла к нам домой и отчитала моего отца за то, что он не возвратил сахар сразу и не наказал меня. Унижение и стыд, в которые были повергнуты мои родители, не знали границ.

    По воскресеньям я была дома, помогая матери по хозяйству. Ходила по воду к колодцу, который находился довольно далеко. Мать целыми днями пекла хлеб, а отец относив его на базар, продавая по десяти копеек за булку. Нрав его становился все более жестоким, и я уже привыкла, приходя домой, видеть мать во дворе всю в слезах, когда отец возвращался в пьяном виде.

    Мне исполнилось пятнадцать, и я начала тяготиться своей участью. Во мне зарождались жизненные силы, пробуждавшие мое воображение. Все, что происходило за пределами того ограниченного мирка, в котором я жила и трудилась, звало меня, манило, завлекало. Впечатления о другом мире, которые я получила в театре, оставили глубокий след в моей душе и порождали волнующие чувства. Мне хотелось красиво одеваться, ходить на гулянки, наслаждаться удовольствиями жизни. Хотелось учиться, иметь деньги, чтобы навсегда избавить родителей от нищеты и голода. Хотелось хотя бы денек пожить беспечной жизнью, а не вставать с солнцем, чтобы скрести полы или стирать одежду.

    Ах, чего я только не отдала бы за то, чтобы испробовать все услады, все радости жизни! Но, казалось, мне они были заказаны. Все дни напролет я батрачила в маленькой лавке и на кухне. И никогда не имела лишнего рубля. В моей душе назревал протест против этого унылого, бесцельного и беспросветного существования.

                                                                     Глава вторая

                                                        Замужем в пятнадцать лет

    Началась русско-японская война. А вместе с ней Сибирь, от Томска до Маньчжурии, забурлила новой жизнью. Она всколыхнула и нашу улицу, до тех пор безжизненную и ничем не привлекательную. Напротив бакалейной лавки Настасьи Леонтьевны сняли комнаты два офицера, братья Лазовы, один из которых был женат. Молоденькая мадам Лазова совсем не умела вести домашнее хозяйство. Как-то она увидела меня в лавке и предложила перейти к ней в дом и работать за семь рублей в месяц.

    Предложение было столь заманчивым, что я тут же согласилась. Чего только не сделаешь с такой кучей денег! Еще бы, ведь после уплаты за аренду нашего подвала мне оставалось целых четыре рубля. Четыре рубля! Этого хватит, чтобы купить новое платье, пальто или пару модных ботиночек. Кроме того, эта давало шанс освободиться от рабства у Настасьи Леонтьевны.

    Я взяла на себя все заботы по домашнему хозяйству Лазовых. Это были добрые и обходительные люди, принявшие живое участие в моей судьбе. Они научили меня правильно вести себя за столом и всяким приличным манерам, а также следили за тем, чтобы я выглядела чистой и опрятной.

    Молодой поручик Василий Лазов начал обращать на меня внимание и однажды вечером пригласил на прогулку. Со временем интерес Василия ко мне усилился. Мы много раз ходили вместе гулять. Он ласкал и целовал меня. Возникла близость. Понимала ли я все значение этого? Вряд ли. Все было так ново для меня, так удивительно, так заманчиво. Когда он приближался ко мне, сердце мое начинало бешено стучать. И щеки пылали жаром юности.

    Василий говорил, что любит меня. Любила ли я его? Если и любила, то больше за то, что он должен был ввести меня в новый, удивительный мир. Он обещал жениться на мне. Так ли уж я хотела выйти за него замуж? Думаю, не очень. Замужество привлекало меня скорее возможностью освободиться от нудной, утомительной работы и нищеты, нежели чем-то еще. Притягательность замужества заключалась еще и в том, что я могла стать свободной, независимой и состоятельной.

    Мне было пятнадцать с половиной, когда Василий соблазнил меня обещанием женитьбы. Мы жили с ним некоторое время, пока не пришел приказ, согласно которому Лазовым надлежало переехать в другую воинскую часть. Василий сообщил мне о приказе.

    - Тогда давай поженимся побыстрее, пока ты не уехал, - заявила я.

    Но Василий думал иначе.

    - Это невозможно, Маруся, - сказал он.

    - Почему? - спросила я резким голосом, чувствуя, как к горлу подступает комок.

    - Да потому, что я офицер, а ты простая мужичка. Пойми, мы не можем пожениться сейчас. Марусенька, я люблю тебя, как и прежде. Давай сделаем так: я отвезу тебя к себе; ты поживешь с моими родителями, получишь образование, тогда и поженимся.

    - Со мной началась, и, бросившись на него как дикая кошка, я закричала не своим голосом:

    - Ты подлец! Ты меня обманул! Ты меня никогда не любил! Ты негодяй! Пусть Бог тебя накажет!

    Пытаясь успокоить, Василий придвинулся ко мне, но я резко оттолкнула его. Он плакал, умолял поверить ему, уверял, что любит меня и женится на мне. Но я не хотела его слушать. И тряслась от гнева. Василий оставил меня в слезах.

    Я не виделась с ним два дня. И с его братом и невесткой. Он исчез, а когда вернулся, на него было жалко смотреть: осунувшееся лицо, помятая одежда и запах водки ясно говорили о том, в каком распутстве он провел эти два дня.

    - Ах, Маруся, Маруся, - причитал он, хватая меня за руки. - Что ты наделала, что ты наделала? Я любил тебя так сильно. А ты не захотела меня понять. Ты погубила и мою жизнь, и свою тоже.

    Мое сердце сжималось от жалости к Василию. Но в то время жизнь для меня была лабиринтом со множеством тупиков, где все запутанно и обманчиво. Теперь мне ясно, что Василий меня не любил по-настоящему и что он ударился в дикий разгул, чтобы забыться и успокоить ту боль, которую я ему причинила. Если бы я его действительно любила, все было бы, наверно, по-другому. Но тогда я этого еще не понимала и у меня в голове была только одна мысль: он обещал жениться на мне и обманул. Однако замужество стало дня меня символом независимой жизни и свободы.

    Лазовы уехали. Они дали мне денег и множество подарков. Но мое сердце было похоже на заброшенную хижину в холодную зиму, в которой откликается эхом жуткий вой диких зверей. Вместо ожидаемой свободной жизни мне предстояло вернуться в комнату родителей в подвале. И глубоко в груди рождался страх перед неизвестностью...

    Никому ничего не говоря, я возвратилась домой. Сестры уже заметили, что я изменилась. Возможно, они видели меня раз-другой вместе с Василием. Как бы там ни было, у них зародились подозрения, и они постарались сообщить об этом матери. И той не потребовалось долго рассматривать меня, чтобы установить, что из маленькой застенчивой девочки я превратилась в молодую женщину, переживающую пору расцвета. И с тех пор для меня начались дни и ночи нескончаемых терзаний.

    Отец тоже вскоре учуял, что произошло у Лазовых. Он был безжалостен и набросился на меня с кнутом, избив до полусмерти, сопровождая каждый удар такими грязными словами, которые обжигали больше, чем кнут. Он избил и маму, когда она попыталась вступиться за меня.

    Теперь отец возвращался домой пьяным почти каждый день и сразу принимался меня истязать. Часто он выгонял меня вместе с матерью босыми из дому, и мы иногда часами стояли на снегу, прислонясь к ледяным стенам и дрожа от холода.

    Жизнь стала сущим адом. День и ночь я молила Господа, чтобы мне заболеть или умереть. Но Бог оставался глух к моей мольбе. И все же я чувствовала, что только болезнь спасет меня от ежедневных побоев.

    “Я должна заболеть!” - внушала я себе.

    И вот я ложилась ночью на горячую печь, чтобы распарить тело, а потом выбегала наружу и каталась по снегу. Проделывала это несколько раз, но ничего не добилась. Болезнь не брала меня.

    В таких невыносимых условиях я встретила Новый, 1905 год. Замужняя сестра пригласила меня принять участие в ряженье по случаю святок. Отец поначалу и слышать не хотел о том, чтобы я пошла на вечеринку, но после долгих уговоров согласился. Я нарядилась мальчиком. Так впервые я надела мужскую одежду. После танцев мы пошли к друзьям моей сестры, где я познакомилась с солдатом, только что вернувшимся с фронта. Это был простой, грубоватый мужик, сыпавший неприличными словами, старше меня лет на десять. Он тут же начал за мной ухаживать. Звали его Афанасий Бочкарев.

    Вскоре после этого я вновь встретилась с Бочкаревым в доме его замужней сестры. Он пригласил меня на прогулку, а потом вдруг сделал предложение. Это было столь неожиданно, что времени для размышлений у меня не оказалось. Я была согласна на все, лишь бы не подвергаться ежедневным мучениям дома. Уж если я искала смерти, чтобы освободиться от отца, то почему бы не выйти замуж за этого неотесанного мужика? И я не задумываясь согласилась.

    Отец поначалу воспротивился моему браку, поскольку мне еще не исполнилось шестнадцати, но ничего не добился. Так как Бочкарев не имел ни гроша, да и у меня не было денег тоже, мы решили оба работать и понемногу откладывать заработанные деньги. Наш брак был поспешным. Единственным сохранившимся у меня от этого ощущением было чувство освобождения от побоев жестокого отца. Увы! Тогда я даже не подозревала, что променяла один вид мучений на другой.

    На следующий день после свадьбы, состоявшейся ранней весной, мы с Афанасием пошли на реку, чтобы наняться поденщиками. Мы помогали нагружать и разгружать баржи с лесом. Тяжелой работы я никогда не боялась, и все бы ничего, если бы у меня с Афанасием все было ладно. Но он тоже пил и когда напивался, то становился зверем. Он знал о моей связи с Лазовым и использовал это как предлог для побоев.

    - Этот офицерик все еще у тебя в башке! - орал он. - Погоди, я его оттуда вышибу! И он пускал в ход кулаки.

    Пришло лето. Афанасий и я устроились работать в контору по укладке асфальта. Мы заливали полы в тюрьме, в университете и в других общественных зданиях. Покрывали асфальтом и улицы. Мы проработали в этой конторе около двух лет. Оба сначала получали по семьдесят копеек в день, но я через несколько месяцев была назначена помощником десятника и стала получать рубль с полтиной в день. Афанасий оставался простым рабочим. Мне же нужно было хорошо знать, как готовить бетон или асфальт.

    Умственная неразвитость Афанасия была сущим наказанием. Но еще большим несчастьем для меня было его пьянство с тяжелыми запоями. У него вошло в привычку избивать меня, и это делало его совершенно несносным. Мне еще не было восемнадцати, но казалось, что в жизни у меня уже ничего не будет, кроме страданий и нищеты. И все чаще и чаще приходила мысль о побеге. И наконец я решила убежать от Афанасия.

    Моя замужняя сестра переселилась в Барнаул, где они с мужем прислуживали на речном пароходе. Я сэкономила около двадцати рублей и собралась ехать к сестре, но мне был нужен паспорт. Без паспорта передвигаться по России было нельзя, поэтому я взяла паспорт матери.

    По пути туда на одной маленькой станции меня задержал жандармский офицер.

    - Куда едешь, девушка? - спросил он довольно грубо, глядя на меня с подозрением.

    В Барнаул, - ответила я с замирающим сердцем.

    - А паспорт у тебя имеется? - поинтересовался он.

    - Имеется, - ответила я, вынимая паспорт из сумки.

    - Как тебя зовут? - последовал очередной вопрос.

    - Мария Бочкарева...

    В замешательстве я забыла, что это паспорт моей матери - Ольги Фролковой. Когда офицер раскрыл паспорт и прочитал, что там написано, то набросился на меня как зверь:

    - Ах, значит, твоя фамилия Бочкарева?

    Тут до меня дошло, что я совершила непоправимую ошибку. Мысленно представила себе тюрьму, пытки и непременное возвращение к Афанасию. Со мной все кончено, подумала я и, упав на колени перед офицером, стала умолять его сжалиться, когда он приказал следовать за ним в участок. Рыдая, я рассказала ему, что убежала от жестокого мужа, а поскольку не смогла выхлопотать себе паспорт, вынуждена была воспользоваться паспортом матери. Я просила не отсылать меня к Афанасию, потому что тот обязательно прибьет меня.

    По моей простой и бесхитростной крестьянской речи офицер понял, что я никакая не преступница, но не отпустил.

    - Пошли, - сказал он. - Останешься у меня, а утром я отошлю тебя в Барнаул. Если не пойдешь, то арестую и отправлю по этапу назад в Томск.

    Я покорно последовала за ним. Это было первое мое столкновение с властями, И я не осмелилась протестовать. А что касается силы воли, если она у меня и была, то, должно быть, еще не пробудилась. Да и не был ли мир для меня с самого детства полон несправедливости? И разве не так это заведено в жизни? Мы, мужики и мужички, рождены для того, чтобы страдать и терпеть невзгоды. А они, чиновники, созданы, чтобы наказывать нас и издеваться над нами. И вот этот страж закона и порядка увел меня с собой, заставив страдать от стыда и унижения...

    Затем мне было позволено ехать в Барнаул, и я продолжила свое путешествие. Когда я добралась туда, сестра быстро нашла мне работу на пароходе. Эта работа была сравнительно легкой, и моя жизнь приняла счастливый поворот. Уж так легко и радостно было мне оказаться далеко от своего пьяного, жестокого мужа-зверя.

    Но эта свобода была недолговечной. После моего исчезновения Афанасий зашел к моей матери выяснить, где я нахожусь. Мать сделала вид, что ничего не знает о моем побеге и новом местопребывании. Афанасий приходил в наш дом снова и снова. Однажды в его присутствии почтальон принес письмо от Шуры. Он схватил его и прочитал. Так все и обнаружилось.

    Как-то утром я стояла на палубе парохода, пришвартованного в порту, как вдруг заметила человека, приближавшегося к причалу. Человек этот показался мне очень знакомым. И в следующий момент я признала в нем Афанасия. Кровь застыла в моих жилах, а по коже поползли мурашки, когда я поняла, что меня ожидает. “Как только я окажусь в его руках, - подумала я, - мое существование превратится в бесконечную пытку. Надо спасаться”.

    Но как спастись? Если бы я была на суше, у меня имелся бы какой-то шанс. А здесь, на воде, все пути отрезаны. И вот он уже подходит к воротам причала. Останавливается, что-то спрашивает у сторожа, который утвердительно кивает. Потом идет еще быстрее. На лице ухмылка, вселяющая ужас в мое сердце. Я попалась... Ну нет, погоди, Афанасий. Погоди радоваться! Я бросилась к краю палубы, перекрестилась и прыгнула в глубокие воды Оби. Ах, какой восторг умереть вот так! Значит, я перехитрила Афанасия. Холодна, холодна эта вода. А я погружаюсь все глубже и глубже... И я рада этому. Я торжествую. Я избежала западни... его смертельных объятий.

    Я очнулась, но не на небесах, а в больнице. Люди видели, как я кинулась в реку, вытащили меня и вернули к жизни.

    Власти стали выяснять, почему я хотела покончить с собой, и составили протокол допроса. Я рассказала им о муже, о его жестокости и совершенной невозможности совместного с ним проживания.

    Афанасий ждал в приемном покое, желая увидеть меня. Моя попытка покончить с собой, утопившись, сильно огорчила его, пробудила в нем чувство стыда. Растроганные моим рассказом, власти сердито отчитали его за плохое обращение со мной. Он признал свою вину и поклялся, что впредь будет относиться ко мне лучше.

    Тогда его впустили в палату, где я лежала. Упав на колени, он просил прощения, повторил свою клятву и заверил меня в самых ласковых выражениях в своей любви. Его слова были настолько убедительны, что я в конце концов согласилась возвратиться домой вместе с ним.

    Некоторое время Афанасий и впрямь казался совсем другим человеком. Несмотря на грубость своего характера, он старался обращаться со мной ласково. Однако это продолжалось недолго. Мы снова вернулись к нашей нелегкой трудовой жизни. И водка снова его засосала. В пьяном же виде он опять превращался в зверя.

    Постепенно жизнь с Афанасием стала такой же невыносимой, как и до побега. В то лето мне исполнилось девятнадцать, но ничего, кроме бесконечной череды тоскливых и безысходных дней, меня не ожидало. Афанасий хотел, чтобы я пила вместе с ним. Я сопротивлялась, и это бесило его. У него вошло в привычку ежедневно мучить меня, приставляя бутылку водки к моему лицу. Смеясь над моими попытками вырваться из этого окружения, он прибегал к побоям и разным хитростям, чтобы заставить меня пить это горькое зелье, вливая мне его в горло. Однажды он схватил меня, пригвоздив к полу так, что я не могла пошевелиться, и держал бутылку с водкой у моего рта часа три. Но сломить меня ему не удалось.

    Наступила зима. Я пекла хлеб, чтобы заработать на жизнь. А по воскресеньям ходила в церковь молить Господа, чтобы он вызволил меня из кабалы. И вновь в голове моей зрела мысль о побеге. Первым необходимым условием для этого был, конечно, паспорт, поэтому я тайком сходила к адвокату за советом, и он попытался получить его для меня официальным путем. Но и тут мне не повезло. Когда пришел полицейский чиновник, чтобы вручить паспорт, Афанасий был дома. Мой план был раскрыт, и я попалась с поличным. Афанасий набросился на меня, связал по рукам и ногам, не обращая внимания на мои крики и мольбу. Я думала, что пришел конец. Молча он вытащил меня из дома и привязал к столбу.

    Было холодно, очень холодно. А он бил меня, пил и снова бил, ругая самыми последними словами.

    - Вот что получишь, если попробуешь убежать, - орал он, держа бутылку у моего рта. - Ты больше не убежишь! Будешь пить или сдохнешь!

    Я тоже ожесточилась и упрямо просила его оставить меня в покое. Но он продолжал побои, продержав меня у столба целых четыре часа, пока я наконец не сдалась и не выпила спиртное. Я опьянела, зашаталась и упала на мостовую перед самым домом. Афанасий набросился на меня, ругаясь и пиная ногами. Нас тут же окружила толпа. Соседи, знавшие, как жестоко он обращается со мной, пришли на помощь. Афанасия здорово поколотили, так здорово, что он на некоторое время оставил меня в покое.

    Приближалось Рождество. Я понемногу скопила пятьдесят рублей. Пятьдесят копеек с каждого рубля этих денег заработала дополнительным трудом по ночам. Это было все мое богатство, и я ревностно его охраняла. Но Афанасий каким-то образом пронюхал, где спрятаны деньги, украл и пропил их.

    Я пришла в ярость, обнаружив пропажу. Надо ли говорить, что значили для меня эти деньги. Я добыла их потом и кровью, потратив целый год своей молодой жизни. А он, скотина, промотал все в одной пьянке. И самое малое, что я могла сделать моему мучителю, - это убить его.

    Вне себя от бешенства я бросилась к матери, которая ужаснулась при виде моего лица.

    - Маруся, что с тобой?

    - Мама, - задыхаясь, выпалила я, - дай мне топор. Я убью Афанасия.

    - Пресвятая Богородица, помилосердствуй! - воскликнула она, вскинув руки к небу и падая на колени, призывая меня опомниться. Но я не помнила себя от бешенства. Схватила топор и побежала домой.

    Афанасий вернулся пьяный и начал язвить по поводу пропажи моих драгоценных сбережений. Я побелела от злости и в сердцах обругала его последними словами. Он схватил стул и швырнул его в меня.

   - Я убью тебя, кровопийца! - закричала я, схватив топор.

    Афанасий обомлел. Такого он не ожидал. У меня было сильное желание убить его. Мысленно я уже торжествовала, представляя его убитым, и тайно радовалась той свободе, которую получу. Я была готова хватить его топором... Внезапно дверь распахнулась, и в комнату ворвался мой отец. Мать предупредила его.

    - Маруся, что ты делаешь? - закричал он, хватая меня за руку.

    Он вмешался так неожиданно, что мои нервы не выдержали и я без чувств грохнулась на пол. Придя в себя, я увидела в доме полицейских и рассказала им обо всем. Афанасия забрали в участок, а полицейский офицер, очень добрый человек, посоветовал мне уехать из города подальше от мужа.

    Я получила паспорт, но деньги мои пропали. Я не могла купить билет до Иркутска, куда Шура переехала из Барнаула. Но, решив ехать во что бы то ни стало, я села в поезд без билета. В пути проводник потребовал билет. Я заплакала и стала просить его позволить ехать дальше. Он согласился спрятать меня в багажном вагоне и довезти до Иркутска при условии, что я... Взбешенная, я резко оттолкнула его от себя.

    - На следующей станции я тебя высажу, - заорал он, выбегая из вагона.

    И он сдержал слово. Путь до Иркутска был еще очень долог, и я хотела попасть туда, но не такой ценой. О возвращении назад нечего было и думать. Я должна была добраться до Иркутска, а потому села на следующий поезд, заползла незаметно под лавку, и поезд тронулся.

    В конце концов тут меня тоже обнаружили, но проводник, уже пожилой человек, внял моим слезам и мольбам. Я рассказала ему о своей стычке с первым проводником и о том, что у меня совсем нет денег. Он разрешил ехать дальше, но предупредил, что, как только войдет контролер, даст мне знак, чтобы я спряталась под лавкой. И мне пришлось лежать там часами, схоронившись за ногами добрых пассажиров. Таким образом ехала я четверо суток и наконец добралась до цели своего путешествия - Иркутска.

                                                                      Глава третья

                                                                Мгновения счастья

    Я приехала в Иркутск совсем без гроша. А из вещей у меня было всего лишь то, что надето на мне. Пошла искать свою сестру. Она оказалась не в лучшем положении, да еще и больная. Муж ее остался без работы. В подобной ситуации нечего было ожидать, что меня встретят с радостью. Не теряя времени, я начала искать работу и быстро нашла место судомойки за девять рублей в месяц. Это был невыносимо тяжкий труд в грязной забегаловке, где собирались пьяницы. Обращение посетителей со мной было столь возмутительным, что я не выдержала и ушла с работы к концу первого же дня.

    На третий день я нашла работу в прачечной, где нужно было стирать по нескольку сотен вещей в день. С пяти утра и до восьми вечера стояла я согнувшись над корытом. Тяжелым был этот труд, но мне пришлось проработать там несколько недель. Я жила вместе с сестрой в одной маленькой комнатке и платила за наем. Вскоре я почувствовала боли в спине. Сказывалась тяжелая работа. Я решила уйти из прачечной, хотя сестра возражала. Денег никаких скопить не удалось.

    Поскольку у меня был опыт в работе с раствором, я предложила свои услуги подрядчику из конторы по укладке асфальта. Он оказался довольно добрым человеком и устроил мне экзамен, поставив помощником десятника на работы, которые велись в иркутской тюрьме. Я должна была возглавить бригаду из десятка мужчин и женщин.

    Когда я вышла на работу, меня все подняли на смех.

    - Ха-ха! - смеялись рабочие. - Смотри-ка, баба будет помощником десятника!

    Я пропустила насмешки мимо ушей и тихо и спокойно начала выполнять свои обязанности. Люди стали подчинятся, увидев, что я знаю свое дело, и даже зауважали меня. В качестве первого пробного задания я должна была подготовить пол для заливки. Растянувшись на земле вместе с остальными рабочими, чтобы как следует выровнять поверхность, я сумела закончить работу на несколько часов раньше назначенного срока, к большому удивлению других десятников. Мой начальник возликовал.

    - Поглядите на эту бабу! - говорил он. - Нам скоро у нее придется поучиться. Она еще и штаны наденет!

    На следующий день меня поставили во главе двадцати пяти человек. Поскольку мужики смотрели на меня как на диковинку, я решила поговорить с ними. Объясняв, что хочу только честно зарабатывать свой хлеб, я взывала к их чувству справедливости и просила работать со мной по совести. Я угостила их водкой с колбасой и полностью расположила к себе. Люди стали с любовью называть меня «Манькой», и мы прекрасно сработались. Многим я казалась каким-то чудом, и сам подрядчик пригласил меня к себе домой на чай. Его супруга, женщина с очень доброй: душой, рассказала мне, что муж ей очень меня хвалил.

    Однако через несколько дней мне пришлось выдержать трудный экзамен. Я должна была доказать свою способность и умение готовить асфальт и заливать его. Мы все начали работу в четыре часа утра. Так как качество асфальта зависит от пропорции входящих в него компонентов, люди ждали моих распоряжений, в душе посмеиваясь надо мной. Но я давала указания не колеблясь, и, когда в шесть часов пришел наш начальник, он увидел, что котлы кипят, а рабочие усердно трудятся, заливая щебенку асфальтом.

    Эту работу нужно делать без остановки при ужасной жаре и в удушающем дыму. Но я целый год пробыла там и трудилась без перерывов, праздников и какого-либо отдыха. Точно маятник: постоянно в движении. Трудовой день начинала до рассвета, а возвращалась домой после заката солнца, и то только для того, чтобы поесть, лечь спать и набраться сил для следующего тяжелого рабочего дня.

    В конце концов я свалилась. Работая однажды в подвале какого-то дома, я простудилась и от болезни так ослабла, что меня отвезли в Кузнецовскую больницу, где пролежала около двух месяцев. Когда я поправилась и еще неделю отдохнула дома, а потом вышла на работу, оказалось, что мое место занято мужчиной, которого специально пригласили из европейской части России. Кроме того, в самом Иркутске для моих хозяев осталось мало работы.

    Тем временем сестра с мужем переехали обратно в Томск, и мое положение стало отчаянным. Я искала место домашней прислуга, но без рекомендации получить такую работу было невозможно. Те малые деньги, что у меня оставались, вскоре все вышли. Единственными моими друзьями в городе были Сементовские, соседи сестры по дому. Я жила у них, но они сами были бедны, и потому иногда по нескольку дней я ходила голодной, поддерживая себя только чаем.

    Однажды я обратилась в контору по найму работников, и мне сообщили, что если я согласна уехать из города, то есть предложение: некая женщина ищет через контору служанку и предлагает двадцать пять рублей в месяц. Я тут же согласилась ехать с ней. Она пришла после обеда, молодая, красивая, элегантно одетая, все пальцы и шея в драгоценных: камнях. Она так нежно обращалась со мной, внимательно оглядела меня и спросила, замужем ли я.

    - Была замужем, - ответила я, - но два года назад убежала от мужа. Он оказался таким жутким пьяницей.

    Мне тогда шел двадцать первый год.

    Это госпожа, ее звали Анна Петровна, дала мне десять рублей, которые я задолжала за квартиру. Я встретилась с ней на вокзале, ее сопровождали несколько приятелей, и мы вместе поехали в Сретенск в вагоне второго класса. Я никогда раньше в таких вагонах не ездила. В пути ничего особенного не произошло. Меня хорошо кормили и обращались вполне прилично. Анна Петровна рассказала мне о своих делах, и я поняла, что ее муж содержал магазин. По прибытии в Сретенск нас встретили какой-то господин и с ним две молодые женщины. Господина она мне представила как своего мужа, а обеих женщин как ее приемных дочерей. Мы поехали на извозчике домой, где меня поселили в маленькой опрятной комнатке.

    Но мне сразу стало не по себе. Все выглядело подозрительно.

    - Где же тут магазин? - поинтересовалась я.

    - На базаре, - был ответ.

    Анна Петровна взяла меня за руку и ласково попросила:

    - Марусенька, не хочешь ли ты одеться красиво? У нас сегодня будут гости.

    И она принесла мне несколько очень изысканных, легких платьев, вовсе не подобающих служанке. Я была удивлена и решительно воспротивилась этому.

    - Анна Петровна, я никогда не носила таких нарядов. Я же простая работница, - возражала я, заливаясь краской стыда.

    Мне было стыдно и страшно. Недоброе предчувствие охватило меня. А когда она дала мне очень сильно декольтированное платье, я не на шутку испугалась.

    Но Анна Петровна настойчиво меня уговаривала, пока наконец не добилась, чтобы я надела его. Платье было настолько открытым и прозрачным, что щеки мои горели от стыда. Я отказывалась покинуть свою комнату, но Анна Петровна своими ласковыми уговорами все же заставила меня последовать за ней. Когда я остановилась на пороге гостиной, то увидела нескольких девиц. Они свободно сидели с мужчинами и пили пиво. В стороне стоял молодой человек, который, судя по всему, ожидал нашего появления. Он подошел к нам. По всей вероятности, Анна Петровна обещала, что я достанусь ему.

    В глазах у меня потемнело: дом терпимости и греха! Эта мысль поразила и буквально взбесила меня. Покорность и робость как рукой сняло. В диком припадке я изорвала в клочья свое платье истоптала его ногами, ругаясь, вопя и ломая все, что попадалось под руки. Схватив несколько бутылок с пивом, вдребезги разбила их об пол.

    Эта вспышка гнева продолжалась не более минуты. Все в комнате были настолько поражены, что не сдвинулись с места, пока я не выскочила из дома, завернувшись только в свою шаль. Я бросилась в полицейский участок. Бежала так быстро, что люди на улице, верно, думали, что я сумасшедшая. Примчавшись туда, я пожаловалась дежурному офицеру.

    По всему было видно, что мой рассказ его почти не тронул. Пока я, стоя на коленях, молила о защите и милосердии, офицер с насмешливым удивлением рассматривал меня. Потом он притянул меня к себе и предложил жить с ним! Я была потрясена и сбита с толку. Он, в чьи обязанности входило защитить меня, оказался, без сомнения, в сговоре с этими работорговцами.

    - Вы все тут мерзавцы и убийцы! - закричала я в отчаянии. - Стыдно вам пользоваться моей беззащитностью!

    Он разозлился и приказал запереть меня на ночь в кутузку. Сопровождавший меня полицейский тоже стал приставать, и я отвесила ему оплеуху, чтобы он отстал. В кутузке было холодно, темно и грязно. Моя шаль осталась наверху. Возмущенная таким поведением властей, я разбила все окна и непрерывно колотила в двери и стучала в стены, пока утром меня не выпустили на свободу.

    Но мои невзгоды еще только начинались. Идти было некуда. Целых двое суток бродила я по городу, днем и ночью. Я умирала от голода, одежда моя совершенно обтрепалась. И тогда я пришла на берег реки, опустилась на колени и молилась полчаса. Молилась искренне, изливая всю свою душу. Мне показалось, что Господь услышал мою мольбу: я почувствовала облегчение.

    После молитвы я приняла решение возвратиться к Анне Петровне. Я думала, что если она была так добра ко мне вначале, то согласится взять в служанки, коль скоро я хорошо попрошу ее. Прежде чем направиться к ней, я зашла в небольшую бакалейную лавку рядом с ее домом и, представившись новой прислугой Анны Петровны, купила маленькую бутылочку уксусной эссенции. Затем вошла в дом. Там меня хорошо встретили. Однако проявленное участие и беспокойство по поводу моей безопасности злили меня, и я отвергла всякую заботу обо мне со стороны Анны Петровны. Я заперлась в своей комнате, решившись отравиться эссенцией.

    Когда я уже читала последнюю молитву, в дверь постучали.

    - Кто - там? – спросила я резко.

    - Я тот молодой человек, который видел вас два дня назад в гостиной, - был ответ. - Я хочу помочь вам. Понимаю, что вы не из тех девушек. Умоляю, откройте дверь и разрешите поговорить с вами.

    Я, естественно, подумала, что тут опять какая-то ловушка, и ответила с ненавистью:

    - Вы мерзавец! Вы все тут мерзавцы? Что вам от меня нужно? Что я такое совершила, чтоб так мучиться и умирать от голода? Если я и попаду в ваши руки, то только мертвой. Я вот сейчас выпью этот яд, а тогда издевайтесь над моим трупом.

    Мужчина, видимо, разволновался. Он выбежал во двор, поднял тревогу, притащил с собой еще несколько человек, кричал, что я собираюсь отравиться. Вокруг дома собралась большая толпа, а он раскрыл окно и влез снаружи в мою комнату. Схватив склянку с эссенцией, он вышвырнул ее из окна, проклиная Анну Петровну и ее дом. Он всеми силами пытался успокоить меня, выражая восхищение моей смелостью и порядочностью. Его заверения в искренности своих слов и дружеском расположении ко мне были столь убедительны, что я согласилась пойти с ним в дом его родителей.

    Моим спасителем оказался Яков Бук, красивый молодой мужчина лет двадцати четырех. Он учился в гимназии и был образованным человеком. Его отец торговал мясом. Меня хорошо приняли в этой семье, накормили, одели и позволили отдохнуть. Это были добрые и гостеприимные люди, Яков, или, как звали его в семье, Яша, стал особенно внимателен ко мне. Он влюбился в меня и вскоре объявил, что не может без меня жить.

    Я тоже привязалась к нему. Он знал о моем первом браке и предложил жить по гражданскому согласию, без церковного благословения, что было в те годы довольно распространенным явлением в России. А объяснялось это трудностями, связанными с получением развода. Я согласилась на его предложение при условии, что он объяснит мне причину, почему он живет в небольшом сарае на заднем дворе, отдельно от семьи. Он согласился.

    - Когда мне было двадцать, - начал он, - мой отец подрядился снабжать мясом несколько армейских полков. Он был партнером одной компании, а помогали ему мои братья и я. Считая меня самым дельным и надежным из всех своих сыновей, отец поручил мне однажды закупить партию скота и выделил на это десять тысяч рублей. Большая часть денег принадлежала не ему... В поезде меня втянули в карточную игру, которую устраивала для таких простачков пассажиров, как я, группа шулеров. Я проиграл все деньги и всю одежду, вплоть до ботинок. Одетый в лохмотья, с двумя рублями в кармане, подаренными мне шулерами, я приехал на китайскую границу с намерением покончить с собой. Там в одной ночлежке я познакомился с несколькими хунхузами из банды, действовавшей в ближайшей округе. Один из них оказался главарем этой банды.

    Я поведал ему свою историю, добавив, что буду делать что угодно, лишь бы избавить отца от позора и банкротства. Он предложил мне присоединиться к его банде и принять участие в налете на поезд, в котором везли пятьдесят тысяч рублей. Это предложение привело меня в ужас. Но, представив себе, как моих родителей выбрасывают из дома, как их имущество продают на торгах и как они будут вынуждены побираться, я согласился. Сердце мое разрывалось, когда я воображал такую картину. Ничего другого не оставалось, как принять предложение. Главарь привел меня в поле и там я познакомил с другими участниками банды. Я был в ней единственным белым человеком.

    Вечером, - продолжал Яша, - мы вооружились кинжалами, пистолетами и винтовками и направились к линии железной дороги, где залегли у полотна, дожидаясь поезда. У меня просто кровь застывала в жилах при мысли о том, что я стал разбойником с большой дороги. Я был словно сам не свой.

    Поезд должен был подойти около часа ночи. Я молил бога, чтобы он как-нибудь избавил меня от этого дела. Внезапно вдали показался отряд казаков, мчавшийся по направлению к нам. Оказывается, власти давно уже выслеживали эту банду. Бандиты все до одного побросали свое оружие и скрылись в лесу. Я тоже бросился бежать изо всех сил.

    Казаки погнались за нами, и меня схватили. Поскольку я был русский и никого не знал в этой банде, мне удалось, упорно отрицая все, посеять сомнение у казаков относительно моего участия в планировавшемся налете на поезд. Но меня арестовали и отправили в иркутскую тюрьму, где продержали целый год. Там я познакомился с многими политзаключенными и увлекся их идеями. В конце концов за недостатком улик я был освобожден.

    В полном бесчестье я вернулся домой. Мой отец к тому времени договорился с партнером, что будет оплачивать проигранную мною сумму частями раз в месяц. Он не позволил мне входить в наш дом, но мать стала меня защищать. Между ними произошла ссора, но потом все-таки договорились, что я смогу жить в этом сарае. Отец поклялся, что лишит меня наследства, разделив мою долю между остальными сыновьями.

    Скоро мне довелось узнать, что Яша на подозрении у местной полиции из-за отсидки в тюрьме. К тому же его подводила большая доброта. Освободившиеся или бежавшие из тюрьмы люди иногда тайно навещали его, и он отдавал им последнюю копейку, кусок хлеба или рубашку. Но я его любила за это еще сильнее, потому что именно его доброе сердце спасло меня от смерти. Мы поклялись быть верными друг другу до гроба. И я приступила к своим обязанностям домохозяйки.

    Сарай, в котором мы собирались жить, был полон всякого хлама и никогда не чистился. Я усердно трудилась, прилагая все силы, чтобы сделать его пригодным для жилья. Это была отнюдь не легкая задача, но я в конце концов с ней справилась. Мы получили от Яшиных родителей в подарок сто рублей и решили открыть свою мясную лавку. Достали доски, бревна и построили небольшую лавочку. Потом Яша купил трех коров и двух из них свел на бойню, где я научилась разделывать туши, Яша хозяйничал в лавке, а я стала первой женщиной-мясником в округе.

    Однажды летним днем, идя по улице, я увидела нескольких мальчишек, торгующих вразнос мороженым. Я еще в услужении у Настасьи Леонтьевны научилась готовить мороженое, и теперь мне пришло в голову делать его самой и продавать. Узнав у ребят, сколько они платят за мороженое, я предложила им свое мороженое по более низкой цене, но лучшего качества. Пригласила их к себе на следующий день, а сама тотчас вернулась домой, чтобы купить молоко у матери Яши. Узнав о моей задумке, она предложила мне его задаром. К счастью, приготовленное мороженое оказалось очень хорошим и было быстро распродано. В течение лета я зарабатывала на этом два-три рубля в день.

    Я жила с Яшей мирной трудовой жизнью около трех лет. Каждое утро я вставала в шесть часов и шла вместе с ним на бойню. Потом целый день оставалась дома. В нашем городе, расположенном на стыке железнодорожной и пароходной линий, было много пришлого люда, в особенности женщин и детей. Они бродили по улицам, прося хлеба и убежища. Многие из них находили приют в нашем доме-сарае. Временами они заполняли его до отказа и спали рядами на полу. Нередко среди них были больные. Я кормила их, обстирывала, приглядывала за детьми.

    Яша часто выговаривал мне за эту непрерывную и тяжелую работу, но наградой мне служили слова благодарности и благословения от тех, кому я помогала. Возможность быть полезной приносила радость. Кроме того, я регулярно отсылала матери десять рублей в месяц. Яша в часы досуга обучил меня чтению.

    Мое имя стало хорошо известным в округе. Где бы я ни появлялась, все меня благословляли.

    - Вон идет Бук-Бочкарева! - шептались люди, указывая на меня. Родители Яши тоже очень ко мне привязались.

    Но все это кончилось однажды вечером в мае 1912 года. В дверь постучали как-то по-особому, и Яша вышел, чтобы впустить человека. Ему было на вид лет тридцать; он был хорошо одет, носил бороду и пенсне. В общем, по виду вполне представительный человек. Но он был бледен и, очевидно, чем-то взволнован. Они постояли с Яшей в прихожей минут десять, разговаривая о чем-то вполголоса. Потом он представился мне как старый друг Яши. Сказал, что сбежал из тюрьмы и теперь должен скрываться, так как поимка означала бы для него смерть. Нежданным гостем был не кто иной, как революционер, убивший всеми ненавидимого губернатора Сибири.

    Яша вытащил нашу кровать из угла, потом сдвинул полку в нижней части стены, и за ней, к моему удивлению, открылась глубокая выемка в земле. Гостю было предложено устроиться там. Полку поставили на место, кровать задвинули о6ратно и легли спать.

    Но едва успели потушить лампу, как услышали шаги приближавшихся к дому людей, затем громкий стук в дверь. Это была полиция! Сердце неистово прыгало в груди, но я притворилась спящей, пока Яша открывая дверь. Он еще до этого дал мне свой револьвер, и я спрятала его у себя за пазухой. Обыск продолжался почти два часа. Меня вытащили из кровати и все в доме перевернули вверх дном.

    Мы отрицали, что нам что-либо известно о беглеце из политических, но пристав забрал Яшу с собой. Тем не менее через несколько часов его отпустили. Вернувшись домой, Яша выпустил пришельца из убежища, снабдил крестьянской одеждой и провизией, запряг лошадь и уехал с ним еще до рассвета, наказав мне на все расспросы о нем отвечать одно и то же – что, мол, уехал покупать скот.

    На окраине города какой-то вылезший из кабака полупьяный полицейский заметил проезжавшего мимо Яшу. В этот момент полицейский не придал этому большого значения, но, когда вернулся поутру на службу и узнал о беглеце, рассказал, что видел Яшу, покидавшего город с каким-то незнакомым человеком. Я как раз стирала белье. когда полиция снова окружила наш дом.

    - Где твой муж? - гневно спросил пристав.

    - Уехал покупать скотину, - ответила я.

    - Одевайся! - заорал он в злобе.

    Я пыталась объяснить, что невиновна, но он громовым голосом объявил, что я арестована.

    Меня привели в следственный отдел, где господин средних лет, говоривший очень тихо и ласково и, казалось, желавший мне добра, завел со мной долгую беседу и даже предложил мне чашку чая, от которой я отказалась. Он вел дело весьма тонко, и я чуть было не попалась, когда он спросил, видела ли я того молодого человека, который пришел к нам домой в девять часов вечера накануне.

    Его сведения были совершенно правильны, но я упорно отказывалась признать их достоверность: ничего, мол, не знаю о человеке, которым он интересуется. Но следователь был терпелив и не скупился мне на похвалы за заботу и помощь бедным. Обещая, что не причинит зла, он добивался, чтобы я сказала правду.

    Я не сдавалась, и в конце концов его терпение лопнуло. В бешенстве он ударил меня несколько раз резиновым хлыстом. Разозлившись, я наградила его такими выражениями, что меня посадили в камеру, где находились две пьяные проститутки - совершенно мерзкие существа, которые ругали всех и вся. Они не переставая издевались надо мной. Проведенная там ночь была ужасной. От одной только вони можно было сойти с ума. Я с большим облегчением вздохнула, когда наступило утро и меня снова вызвали к следователю для очередного допроса.

    Я продолжала все отрицать. Последовали угрозы надолго посадить меня в тюрьму, льстивые уговоры, упреки и попытки вытянуть признание, из чего следовало заключить, что Яшу арестовали на обратном пути домой и поэтому он не знал о моем аресте. Я пробыла в следственной семь дней, по прошествии которых власти выпустили меня на свободу.

    Яша все еще оставался в тюрьме, и я начала ходить по разным чиновникам и конторам, защищая его интересы. В то время в город приехал начальник всей губернской полиции и остановился в доме нашего приятеля. Я обратилась к этому человеку с просьбой устроить мне свидание с начальником полиции. В конце концов меня допустили к нему. Это был крупный мужчина, одетый в форму полковника. Я упала перед ним на колени и, твердя о невиновности мужа, молила о пощаде. Я настолько обессилела, что он сам помог мне вставь и приказал принести воды, обещая в то же время разобраться в деле и все рассудить по справедливости.

    Потом я пошла в тюрьму, надеясь увидеть Яшу. Но там мне сказали, что его отправили в Нерчинск, в восьмидесяти верстах от Сретенска. Не мешкая я собралась в путь, чтобы догнать его. Взяв с собой сто рублей, села в ближайший поезд, отправлявшийся в Нерчинск, и по прибытии на место сразу же стала добиваться приема у губернатора, но мне приказали встать в очередь и ждать. Когда подошла очередь, губернатор, прочитав мою фамилию в списке, спросил:

    - Так какое у вас дело?

    - Ваше превосходительство, я по делу мужа, Якова Бука, - ответила я.

    - Вашего мужа, да? Как же это он ваш муж, ежели у вас фамилия Бочкарева?

    - По гражданскому согласию, ваше превосходительство.

    - Знаем мы эти гражданские браки, - заметил он с усмешкой. - Таких, как ты, много шляется на улицах!

    И разговор закончился. А свои последние слова губернатор произнес громко, так чтобы всем слышно было. Кровь бросилась мне в лицо: я почувствовала нестерпимую обиду. Лишь с большим; трудом удалось получить разрешение на свидание в тюрьме. Но как же горько было узнать, что Яша провел в этой тюрьме всего одну ночь и его перевели в Иркутск.

    Денег моих только и хватило на то, чтобы купить билет в вагон четвертого класса до Иркутска. Никаких вещей у меня тоже не было, и поэтому я без колебаний села в ближайший поезд, шедший на запад. Понадобилось двое суток, чтобы доехать до сибирской столицы. В Иркутске, как и раньше, остановилась у Сементовских, которые очень обрадовались моему приезду, и сразу же направилась в иркутскую тюрьму, но узнала там только то, что Яшу перевели в Центральную пересыльную тюрьму, находившуюся в Александровске, в тридцати верстах от ближайшей железнодорожной станции Усолье. Терять время было нельзя. Я в тот же день выехала в Усолье, откуда мне предстояло идти пешком до Александровска.

    Стояла поздняя осень 1912 года. Я отправилась в путь, взяв с собой лишь немного провизии, и скоро устала до изнеможения. Путь до Александровска оказался нелегким. Предстояло на пароме перебраться до острова, пройти его пешком и снова сесть на паром, чтобы добраться до места назначения.

    В пути я познакомилась с одной женщиной, Авдотьей Ивановной Китовой, которая также направлялась в тюрьму. У нее тоже там сидел муж, и она рассказала мне за что. Он был пьян, когда пришел человек, который обезглавливал собак, и хотел забрать его любимую собаку. Муж убил этого человека, и его приговорили к ссылке. Вот она и решила ехать к нему вместе с двумя детьми, находившимися сейчас в Иркутске.

    В Центарале ждала новая неприятность, вызвавшая у меня шок: без паспорта туда не пускали. Откуда мне было знать, что необходим паспорт, и я пыталась объяснить это властям. Но дежурный надзиратель, сухопарый старик с окладистой седой бородой, сердито закричал:

    - Нет-нет, нельзя! Убирайся отсюда! Это не по закону. Допустить не могу. Езжай в Иркутск и возвращайся с паспортом. Тогда и пропустим тебя.

    - Но я же проехала тысячу верст, чтобы увидеться с ним, - говорила я, заливаясь слезами. - Я вконец выбилась из сил и голодная. Дозвольте мне повидать его хотя бы пять минуток, ну только пять коротких минуток. Неужто вы откажете слабой женщине в такой малости?

    И тут я окончательно вышла из себя и впала в истерику. Суровый маленький надзиратель и его помощники в кабинете перепугались. Яшу привели на нашу короткую встречу. Те несколько минут, которые мы провели вместе, придали нам новых сил. Он рассказал мне о своих переживаниях, я ему - о своих, и мы решили, что я поеду к генерал-губернатору Князеву добиваться помилования.

    День уже клонился к вечеру, когда я собралась в обратный путь. До реки добралась уже в сумерках, но успела на паром до острова. Теперь нужно было пройти на другой конец острова, чтобы попасть на второй паром. Но в темноте сбилась с пути.

    Я озябла, проголодалась и устала до смерти. Ломило ноги от многочасового блуждания по острову в поисках верного пути. Когда наконец вышла на противоположный берег, была, вероятно, уже полночь. На той стороне воды виднелись огоньки, и я что было сил закричала, вызывая перевозчика. Но ответа не последовало. Лишь шум ветра, раскачивающего ветви деревьев, вторил моим крикам. Я звала целую ночь, но все напрасно.

    Когда рассвело, я, собрав последние силы, закричала опять. На этот раз крик услыхали и послали за мной лодку. К несчастью, лодкой управлял мальчишка. Я просто не могла двигаться, а у него не хватало сил дотащить меня до лодки. Пришлось ползти к ней на четвереньках. С помощью мальчика я в конце концов оказалась в лодке. Ему понадобилось немало времени, что бы перебраться через реку, и, когда мы достигли другого берега, я лишилась чувств. Меня отвезли в Кузнецовскую больницу в Иркутске, где я пробыла шесть недель в состоянии, опасном для жизни. За это время потеряла все волосы на голове и половину своего веса.

    О встрече со мной Яша, конечно, рассказал своим товарищам в тюрьме. Он гордился тем, что я верна ему, но по мере того, как проходили дни и недели, а меня все не было, они стали донимать его по этому поводу.

    - Хороша у тебя баба. Чего уж. Можешь и впрямь ею гордиться, - подтрунивали они, - Она, наверное, нашла себе другого муженька. Больно ты ей нужен, заключенный. Все они одинаковые - что твоя, что наши.

    Яша тяжело переживал такие, шуточки, принимая их близко к сердцу; Он ничего не знал о том, где я и что со мной, и наконец решил, что я его предала.

    Как только меня выписали из больницы, я направилась к генерал-губернатору. В его канцелярии мне сообщили, что Яшу приговорили к четырем годам ссылки. Получив паспорт, я снова поехала в Александровск, чтобы повидаться с ним. Но Яша встретиться со мной не захотел. Поверив россказням своих товарищей, подкрепленным моим двухмесячным отсутствием, он решил порвать, со мной. Я, конечно, совершенно растерялась от такого поворота дел и горько плакала. Некоторые из заключенных видели меня в тюрьме. Они заметили, что я плакала, обратили внимание на мой изможденный вид и сообщили Яше об этом. Тогда он согласился на встречу.

    Пришедшим на свидание в Александровском централе не разрешалось приближаться вплотную к заключенным. В комнате были две железные решетки. Расстояние между ними - примерно несколько метров. Заключенный оставался за одной решеткой, а посетитель, пришедший на свидание, - за другой. Прикоснуться друг к другу они не могли.

    Вот в такой обстановке мне и дозволено было встретиться с Яшей. Мы оба плакали как дети. Яша не мог без слез видеть мою худобу. Он понимал, как обидел своим подозрением в неверности. Это была трогательная картина встречи людей, разделенных решетками. Яша сообщил, что его не отправят в ссылку раньше мая. Поскольку я предложила сопровождать его в ссылку, мне нужно было найти работу на ближайшие несколько месяцев. Требовалось также выхлопотать разрешение на совместное с Яшей проживание в ссылке.

    Я нашла работу в той же самой конторе по укладке асфальта, но на сей раз в качестве простой работницы с жалованьем не более пяти - десяти копеек в день. Часто наведывалась в Александровск повидать Яшу. Как-то раз довелось выполнять работу в иркутской тюрьме, и вскоре заключенные узнали, что мой муж сидит в Александровске: между двумя тюрьмами существовала самая совершенная система тайной связи.

    В целом заключенные относились ко мне хорошо. Но однажды вечером в вестибюле, где мы выполняли работы, соглядатай из заключенных схватил меня в углу и пытался изнасиловать. Я отбивалась как могла, но он повалил меня. Мои крики услыхали рабочие из бригады и некоторые заключенные. Вскоре нас окружила толпа, и между теми, кто стоял за меня, и дружками соглядая возникла ссора. Помощник смотрителя и несколько надзирателей разогнали толпу и составили протокол по моей жалобе, с тем чтобы судить соглядая за попытку изнасилования.

    Когда до суда оставалось уже немного дней, Яшины друзья по тюрьме убедили его уговорить меня взять обвинение обратно.

    - Закон тюремной жизни требует, чтобы ты взяла назад свою жалобу, - объяснил Яша.

    Было ясно, что мой отказ подчиниться может означать для Яши смерть. Поэтому, когда меня вызвали в суд дать показания против соглядатая, я заявила, что никакого нападения не было и никакой жалобы я не подавала. Дело закрыли, а мой поступок повысил авторитет Яши среди заключенных в обеих тюрьмах.

    Зима закончилась. К пасхе 1913 года удалось получить разрешение быть причисленной к арестованным и получить направление в Александровск, где мне вместе с Яшей предстояло ожидать назначения места ссылки. Меня поместили в женское отделение, где находилось несколько женщин из уголовного мира. То, что я вытерпела от них, почти не поддается описанию. Они били меня нещадно, но я знала, что любая жалоба только ухудшит мое положение. Когда раздавали ужин, старшая надзирательница спросила меня, не издевались ли надо мной товарки. Я ответила отрицательно, но она вряд ли поверила, потому что этим женщинам наказала не трогать меня.

    Случай этот несколько улучшил отношение женщин ко мне, но они все же заставляли меня прислуживать им и выполнять за них любую грязную работу. В дополнение ко всем бедам еда была совершенно отвратительной, а нары, на которых мы спали, - грязными. В каждой небольшой камере сидело по восемь человек. Я виделась с Яшей только раз в неделю, в воскресенье. В этом добровольном заключении прошло целых два месяца, но они мне показались двумя годами, и я с нетерпением и надеждою ждала того дня, когда перед нами откроется дорога в ссылку.

                                                                 Глава четвертая

                                                  В сетях губернатора-распутника

    Наступил май. Река Лена вскрылась ото льда и стала судоходной. Распахнулись тяжелые железные двери тюрьмы и, сотни заключенных, в числе которых были и мы с Яшей, выстроились во дворе для следования по этапу в ссылку.

    Каждую зиму в стенах огромной тюрьмы в Александровске собирались тысячи искалеченных жизнью людей - убийц, фальшивомонетчиков, воров, студентов, офицеров, крестьян и разных дельцов, преступивших законы тиранического режима. И каждую весну из распахнутых ворот мрачной тюрьмы выплескивалась лавина полуотупевших мужчин и женщин для отправки в дикую сибирскую тайгу и необитаемые районы Крайнего Севера.

    Всю весну и лето эти толпы отчаявшихся людей устремлялись из Александровска на заснеженные просторы Севера, где они медленно угасали в невообразимо тяжелых климатических условиях и гибли тысячами в краю, где ночь продолжается шесть месяцев. Десятки тысяч безымянных могил рассеяны по всей территории от Уральских гор до Аляски...

    Итак, нам предстояло вдохнуть свежего воздуха. Было много суеты и неразберихи, прежде чем сформировалась наша группа. В ней собралось около тысячи человек, в том числе двадцать женщин. Охрана состояла из пятисот солдат-конвоиров. Мы должны были идти пешком до Качуга, недалеко от истоков Лены, преодолев около двухсот верст. Наши пожитки погрузили на телеги. В первый день надлежало пройти тридцать пять верст по расписанию и остановиться на ночлег в пересыльном пункте на краю одной деревни. На сибирских дорогах много таких пересыльных пунктов - больших деревянных строений амбарного типа с железными дверями и решетчатыми окнами. Внутри помещения - только ряды двойных нар, и больше ничего, а снаружи они обнесены высокими заборами с дозорными вышками на каждом углу. Убежать из них попросту невозможно.

    Мы поужинали тем, что взяли с собой из тюрьмы, и решили заночевать. Нашу партию разделили на группы по десять человек, в каждой из которых был выбран доверенный, задача которого состояла в закупке еды. Начиная со второго дня пути каждому выдавалось жалованье по двадцати копеек.

    В нашей партии было около сотни политических, а остальные представляли собой; сборище уголовников. Обе группы относились друг к другу плохо, между ними постоянно шла непримиримая вражда. Мужчин и женщин размещали вместе, и некоторые из последних вели себя возмутительно. Грязь, нары, кишевшие насекомыми, невообразимая вонь, частые серьезные ссоры и драки делали наше путешествие нестерпимо ужасным.

    Кроме того, с нами была еще и группа узников, пользовавшихся особыми правами. В нее входили осужденные на долгий срок. Они шли в кандалах, и им всегда и во всем отдавалось предпочтение согласно неписаному закону уголовного мира. Им полагалось первыми использовать котлы и чайники для приготовления пищи. И пока они ели, никто не отваживался приближаться к костру. Их слово было законом. Они имели право входить куда угодно первыми. Даже солдаты и офицеры признавали их привилегии. Один из них считался как бы главарем, вожаком всей партии, и если он ручался, что никто из партии не сбежит (за это офицеры обещали большую свободу для всех), то его слово принималось без всяких сомнений начальником конвоя, потому что оно никогда не нарушалось.

    Погода в первые три дня была прекрасной. Мы прошли во второй день еще тридцать верст и столько же в третий, но потом начались дожди, и дороги стали почти непроходимыми. Грязь была непролазной, но необходимо было пройти предписанные нам тридцать верст. Многие в нашей партии заболели. Все страстно желали поскорее добраться до следующего пересыльного пункта: мы сильно промокли и устали. Хотелось крыши над головой и сухого пола, и ничего больше. Едва добравшись до пункта, свалились в глубоком сне, забыв о голоде, не чувствуя укусов насекомых.

    По прибытии в Качуг нам дали два дня отдыха и разрешили искупаться в Лене, после того как наш вожак взял на себя ответственность, что никто не сбежит. В Качуге мы встретили еще одну небольшую партию, поджидавшую нас.

    Кто-то из ссыльных опознал в одном из членов этой группы человека, который будто бы выдал своего товарища при налете. Над ним устроили самосуд.

    Тут я увидела удивительную сцену суда, преступников над преступником. В уголовном мире существует столь же строгий кодекс морали, как и в любом нормальном государстве, и точно такое же неукоснительное судопроизводство. Всех оповестили, что состоится суд, и уголовники в кандалах, пользовавшиеся особыми правами, были избраны судьями. Вызвали обвинителей, предъявивших свои доводы в присутствии всей партии. Они рассказали, как обвиняемый предал своего подельника во время ограбления несколько лет тому назад.

    - Убейте его! Убейте! - раздались крики. - Это предатель! Таково было обычное наказание, если ответчика находили виновным. Что же до властей, то по обычаю они только наблюдали за процедурой, но никогда не мешали исполнению приговора. Когда толпа стала надвигаться на обвиняемого, у меня упало сердце, но судьи потребовали соблюдения порядка и предоставили ему возможность рассказать свою историю.

    - Нас было двое, - начал он, - и мы затеяли ограбить банкира. Решили, что я проберусь в дом через окно, спрячусь внутри и в подходящий момент подам сигнал подельнику. Было известно. что в этот вечер банкир уехал в свой клуб, и потому я спрятался в уборной, ожидая его возвращения. Мой подельник стоял на шухере часа два и не слышал никаких сигналов.

    Когда банкир вернулся домой, - продолжал он, - то послал своего слугу зачем-то в уборную, где я прятался. Он меня там обнаружил и поднял шум, а кто-то из прислуги бросился на улицу звать на помощь, и это случилось как раз тогда, когда мой подельник собирался войти в дом. Его поймали. Я же сумел выбраться через окно в сад. Братки, я же невиновен. Я же в деле уже много лет, и у меня все чисто и достойно!

    Затем он стал перечислять наиболее крупные достижения в своей воровской карьере и называть вожаков и главарей банд и шаек, под началом которых работал, а также имена тех грабителей, с которыми сотрудничал в прошлом.

    Он, очевидно, упомянул такие известные в уголовном мире имена, что в его пользу тут же раздалось немало голосов. Некоторые встали и начали превозносить связи обвиняемого, тогда как другие стали его экзаменовать, задавая вопросы. Разбирательство продолжалось несколько часов и завершилось оправданием этого человека.

    Когда отдых в Качуге закончился, всю партию ссыльных погрузили на огромную крытую баржу. Тюрьма в Александровске и пересыльные пункты показались раем в сравнении с этой невообразимой рукотворной норой. Там не было ни воздуха, ни света. Вместо окон имелись только маленькие отверстия в крыше. Многие заболели и лежали без всякого присмотра. Некоторые умирали. Там было так тесно, что мы спали почти друг на друге, дыша неимоверной вонью. Каждое утро нам разрешали выходить на палубу баржи, которую тянул буксирный пароход.

    В нашей группе была и моя знакомая Китова с мужем и двумя детьми. Мы вместе готовили пищу и ели, терпя постоянные издевательства со стороны уголовников. Среди последних были и спокойные, добрые люди, и они также страдали от причуд своих вожаков и их лакеев.

    Был случай, когда один такой человек пересек дорогу матерому уголовнику. А тому просто не понравилось, как он посмотрел на него, и бедолагу избили и без всяких церемоний выбросили за борт. Человек утонул, а нас в наказание заперли внутри баржи и запретили выходить на палубу. Это было самое жуткое наказание, хуже, чем даже долгий срок тюремного заключения.

    Несколько раз мы пересаживались с одной баржи на другую, пробыв на воде около двух месяцев и проделав более трех тысяч верст пути, прежде чем добрались в конце июля до Якутска. Пристали к берегу ночью, но было светло как днем, хотя и гораздо холодней.

    Радость при выгрузке трудно описать. Нас пришли встречать местные политические ссыльные. Потом всех поместили в якутскую тюрьму, где сделали перекличку. Здесь женщин отделили от мужчин, а тех, кто добровольно сопровождал в ссылку своих мужей, отпустили на свободу.

    Я сразу пошла в контору выяснить, какая судьба ожидает Яшу, и мне сказали, что его, по всей вероятности, отправят дальше на север. Обо мне позаботились здешние политические, приютив и выдав новую одежду и деньги, чтобы покупать продукты и варить обед для Яши.

    Якутск - столь отдаленное место, где заключенным предоставлена значительная свобода. Начальство благожелательно отнеслось к тому, что я принесла Яше котелок с едой, и позволило мне оставаться с ним сколько пожелаю и даже наедине.

    Вскоре Яше сообщили, что местом его ссылки будет Колымск, поселок в сотне верст от Северного Ледовитого океана, где снег никогда не тает, а зима не выпускает землю из своих цепких объятий. Эта новость была для нас как гром среди ясного неба. Неужели придется похоронить себя в какой-нибудь хижине, доверху занесенной снегом?! Зачем? Ради чего? Жить подобно скотам в этом необитаемом краю, откуда лишь немногие возвращаются к нормальной жизни!

    Был у нас, правда, маленький лучик надежды. Якутский губернатор Крафт слыл очень добрым человеком и, если бы я попросила его, мог бы изменить место ссылки для Яши. Яше посоветовали обратиться к губернатору, и он послал на это дело меня.

    Канцелярия губернатора располагалась прямо у него в доме. Он принял меня очень вежливо, даже пожал мне руку и пригласил сесть. Это был высокий, прямой и статный чернобородый мужчина среднего возраста. Он с серьезным участием выслушал мою историю. Я пообещала ему открыть в Якутске мясную лавку с санитарной проверкой качества, если он разрешит Яше остаться здесь, потому что местные мясные лавки были невероятно грязными.

    Он сначала отверг мое предложение, но, подумав, попросил пройти с ним в его квартиру, где усадил меня за стол и, налив два бокала вина, пригласил выпить с ним. Я в недоумении отказалась. В чем причина такого исключительного дружелюбия губернатора к моей персоне? - думала я. Он вдруг придвинулся ко мне, положил мне руки на плечи и снял с меня пальто. Прежде чем я успела опомниться от удивления, он схватил мою руку и стал ее целовать. Ни один мужчина прежде не целовал мне руку, и я решила, что подобный прием должен означать не что иное, как неприличные намерения. Испуганная и возмущенная, я вскочила.

    - Я дам тебе тысячу рублей, место для мясной лавки на базаре и оставлю твоею мужа в Якутске, если ты согласишься стать моей, - говорил губернатор, пытаясь успокоить меня.

    Я потеряла контроль над собой:

    - Негодяи! Звери! Все вы, мужики, одинаковы! Все-все-все! Хоть благородные, хоть низкого звания - вы все бессовестные сволочи!

    И, схватив свое пальто, я выбежала из этого дома так быстро, что губернатор не успел произнести ни слова. Я бросилась к своему временному жилью, заперлась в комнате и проревела всю ночь. Выполнить поручение не удалось, и теперь мне самой нужно было решать, должна ли я заживо похоронить себя ради Яши или продаться. В голове вставали картины Колымска, поселка из нескольких разбросанных далеко друг от друга хижин, населенных туземцами, затерянных в необъятных просторах заснеженной тундры и месяцами погребенных под снежными сугробами. Я почти слышала завывание полярного ветра и страшный рев белых медведей.

    Мое воображение рисовало Яшу в этих условиях полной изоляции от нормальной жизни, изнемогающего от скуки однообразного существования. Потом моему мысленному взору предстала иная картина. Рисовалась жизнь и работа вместе с Яшей с видимостью счастья и тайными ночными свиданиями с этим выродком губернатором! А что, как Яша узнает о тайных прогулках к губернатору? Как я это ему объясню? И какая будет польза от моих объяснений? Нет, это невозможно, невозможно! Ах, как ужасна была эта ночь! Я тщетно ломала голову в поисках выхода. Но оставалось одно: либо навсегда загубить себя в холодных северных просторах, либо оказаться в объятиях губернатора Крафта.

    К утру я была в полном изнеможении. Когда друзья спросили о результатах моего разговора с губернатором, я сказала, что он отказал мне в просьбе. В подавленном настроении направилась я в тюрьму повидать Яшу. Он сразу заметил мой потупленный взгляд и спросил о причине.

    - Видела губернатора, - мрачно сказала я, - и он не хочет изменить твое место ссылки.

    Яша вспыхнул:

    - Ты обращалась к губернатору, а? Ведь он еще никогда не отказывал женщинам в подобных просьбах. Так многие говорят. Он добрейший человек. Надзиратель только что сообщил мне, что губернатор давно хотел открыть первоклассную мясную лавку в городе, и он ни за что не отпустит нас, если мы хорошо его попросим. А я слышал, что ты не очень хорошо просила. Ты хочешь от меня, отделаться, да? Хочешь, чтобы меня сослали в Колымск подыхать, а сама останешься здесь одна и заведешь себе другого мужика.

    Яшины слова глубоко ранили меня. Он и всегда был очень ревнив, а тяготы тюрьмы и трудного переезда сделали его еще более раздражительным. Кроме того, было ясно, что кто-то из губернской управы намекнув ему, что я, мол, недостаточно старалась защитить его интересы. Сказать Яше правду - значит не миновать нам Колымска, а так вопреки всему еще сохранялась какая-то надежда.

    - Яша, - взмолилась я, - ну как ты можешь говорить такое обо мне? Ты же знаешь, как я тебя люблю, и коли ты поедешь в Колымск, то и я поеду с тобой. Я была у губернатора и умоляла его.

    - Тогда ступай еще раз. Повались перед ним на колени и проси еще сильнее. Ведь говорят же, что он такой добрый, что, конечно, помилосердствует. В противном случае мы погибли. Подумай, куда нас повезут! Это же страна без солнца, селение из трех-четырех халуп, разбросанных друг от друга на десять-пятнадцать верст. Вот что такое Колымск. Ни лошадей, ни промыслов, ни торговли! Край, в котором нельзя жить человеку. Иди, взмолись перед губернатором, и он, наверно, пожалеет нас.

    Я смотрела на Яшу, и сердце мое наполнялось жалостью и мукой. Ему было всего двадцать семь, но у него уже начинали седеть волосы. Он выглядел бледным и истощенным. И я не смогла сдержать душивших меня рыданий. Яшу это растрогало, и, нежно обняв меня, он стал извиняться за свои дурные слова, заверять в своей преданности и благодарить за поддержку в трудные моменты. Я ушла от него, дав согласие, что снова пойду на прием к губернатору.

    «Идти или не идти?» - эта мысль жестоко мучила меня после свидания с Яшей.

    Я узнала, что за губернатором установилась репутация развратника. Он женился на дочери высокопоставленного чиновника ради карьеры, а она была горбунья и большую часть времени проводила за границей. Набравшись храбрости, я вновь отправилась к губернатору, надеясь все же добиться отчаянной мольбой снисхождения для Яши. Когда я вошла в канцелярию, то заметила, как служащие многозначительно подмигивают друг другу. Я едва стояла на ногах и вся дрожала в ожидании встречи с губернатором. Когда меня пригласили в кабинет, он поднялся с кресла, благожелательно улыбнулся и сказал:

    - Ах, наконец-то вы пришли, моя голубка. Ну, теперь-то не волнуйтесь. Я вам ничего дурного не сделаю. Успокойтесь и садитесь. - И с этими словами он усадил меня в кресло.

    - Пожалейте вы нас, ваше превосходительство. Разрешите Яше остаться здесь, - произнесла я рыдая.

    - Ну-ну-ну, не плачьте, - остановил он меня. Я так и сделаю. Он останется.

    Мое сердце исполнилось благодарности, и я упала перед ним на колени, благодаря и благословляя его за доброту. И тут же подумала, как обрадуется Яша, услышав такую новость. Я поднялась  было и хотела идти.

   - Вовсе не нужно так торопиться и бежать в тюрьму. Я отдам распоряжение надзирателю по телефону, чтобы он немедленно проинформировал об этом вашего мужа, - говорил губернатор. - А вы сами немного отдохните здесь.

    Благодарности моей не было границ. Он налил в бокал немного вина и настоял, чтобы я выпила для бодрости. Никогда раньше не доводилось мне пробовать вина, а это было какое-то особое и очень крепкое. По телу разлилось блаженное тепло. Стало так приятно и спокойно. Губернатор снова наполнил мой бокал, потом свой и опять предложил выпить. Я попыталась отказаться, но не смогла устоять перед его уговорами. После второго бокала губернатору не составило большого труда заставить меня опорожнить и третий. Стало клонить ко сну, все было как в тумане, я не могла пошевелиться, С трудом понимая происходящее, собрав остатки сил, старалась не поддаваться соблазну, но почувствовала, что мне что-то подмешали в вино...

    Проснувшись около четырех часов утра, я увидела, что нахожусь в незнакомой, роскошной обстановке. Несколько мгновений никак не могла понять, где я, и подумала, что сплю. Рядом со мной лежал незнакомый человек. Он повернулся ко мне лицом, и я узнала в нем губернатора. И тут я вдруг вспомнила все. Он сделал движение, намереваясь обнять меня, но я закричала, вскочила с постели, поспешно оделась и выбежала из дома, словно за мной кто-то гнался.

    День только занимался. Город еще спал, и низко стелившийся туман окутал улицу и реку пеленой. Стояла ранняя осень, повсюду царили мир и спокойствие, но не в моем сердце. Там бушевали стихии, и жизнь боролась со смертью – кто кого.

     «Что я скажу Яше? Что подумают обо мне наши друзья? Проститутка! - эти мысли одна за другой проносились как стрелы. - Нет, этого никогда не будет. Моя единственная спасительница - смерть».

    Какое-то время я бродила но улицам, пока не наткнулась на уже открывшуюся бакалейную лавку. И там купила на тридцать копеек бутылочку уксусной эссенции. Когда вернулась, все стали расспрашивать:

    - Где же вы были, Мария Леонтьевна, где провели ночь?

    Мой внешний вид сам по себе уже вызывал подозрения. Никому не отвечая, я бросилась в свою комнату и заперла за собой дверь. Прочитав последнюю молитву, я залпом выпила всю отраву и упала, корчась от ужасной боли.

    В это же время, около десяти часов утра, Яшу выпустили из тюрьмы и дали ему пятьсот рублей для устройства мясной лавки. Счастливый, шагал он туда, где я остановилась, совершенно не подозревая, что случилось со мной. И, только подойдя к самому дому, он заметил там какую-то необычную суету. Когда люди услышали мои стоны, дверь комнаты взломали. Эссенция как огнем обожгла мне рот и глотку. Меня нашли лежащей на полу без чувств. В сознание я пришла только в больнице. Вокруг стояли Яша, несколько сестер милосердия и врач, который что-то вливал мне в рот. Я не могла говорить, хотя и понимала все, что происходило в комнате. Доктор объяснял Яше в ответ на его беспокойные расспросы, что я потеряла много крови и что мое выздоровление весьма сомнительно.

    - Только невероятно здоровый организм позволит ей устоять и выйти живой из этой передряги, - добавил он.

    - Целых две недели я пребывала между жизнью и смертью, страдая от ужасных болей, корчась в диких судорогах. Меня кормили только молоком, которое вводили прямо в глотку через трубку. Около месяца я не могла говорить, но к его исходу угроза смерти миновала, однако пришлось пролежать в больнице еще месяц, прежде чем ко мне вернулось прежнее здоровье.

    Яша поначалу не мог понять причину моего поступка. Ведь губернатор был так добр, так щедр. Он не только смягчил наказание, но и дал нам пятьсот рублей для открытия лавки. Это ли не пример благородства? В конце концов Яша пришел к выводу, что тяготы минувшего года вызвали у меня временное помешательство, в результате чего я и предприняла попытку самоубийства. Разочаровывать его я не стала, хотя мне и очень хотелось сделать это всякий раз, когда он принимался расхваливать губернатора.

    Когда я вышла из больницы, мы открыли мясную лавку, и сразу же дела пошли хорошо. Несколько месяцев мы жили спокойно. Как-то под вечер губернатор внезапно заглянул в лавку, вроде как бы для того, чтобы проверить, как идут у нас дела. Он хотел пожать мне руку, но я отвернулась.

    Губернатор ушел, а Яша стал яростно упрекать меня за нелепое поведение. С ума я, что ли, сошла? Ну конечно, если уж отказалась поприветствовать нашего благодетеля, добрейшего из людей! Я надулась и молчала, но Яшу это не смутило. Он потребовал объяснений. Мне ничего не оставалось, как чистосердечно сознаться во всем, что я и сделала.

    Правда повергла его в такой сильный шок, что у него даже начались судороги. Он чем-то ударил меня и повалил на пол. Лицо побелело как мел, вены на висках вздулись, его всего трясло. Казалось, он просто не в состоянии пережить этот кошмар. Великодушие и щедрость губернатора легко нашли объяснение: пятьсот рублей, смягчение наказания - все это куплено дорогой ценой, которую заплатила его любимая.

    Теперь моя попытка самоубийства стала ему понятной. И он должен был отомстить. Он поклялся, что убьет губернатора. Да, он убьет этого самого презренного из отпетых негодяев. Я обхватила его ноги и умоляла остановиться. Он не обращая внимания на мои мольбы и говорил, что ему лучше не жить, если не отомстит за меня.

    Несмотря на все мои усилия успокоить мужа, он отправился на это роковое дело. Явившись в канцелярию, Яша потребовал, чтобы губернатор его принял, и назвал свою фамилию. Дежуривший чиновник немедленно заподозрил его в каких-то темных намерениях. Губернатору доложили, что некий Бук, мясник, желает видеть его и ведет себя подозрительно. Губернатор приказал задержать его и обыскать. При нем был найден длинный острый нож, и его арестовали с последующим распоряжением отравить уже на следующий день на поселение в Амгу, поселок в двух сотнях верст от Якутска. Мне дали всего сутки, чтобы продать лавку, и приказали передать ее в руки местного политического ссыльного при условии, что он заплатит нам за нее через несколько месяцев.

    Мы отправились в Амгу в канун Пасхи 1914 года на подводе которой управлял какой-то якут. Дорогу развезло. Лошади вязли так глубоко, а колеса застревали так часто, что нам то и дело приходилось слезать и помогать вытаскивать подводу. Мы встретили Пасху в чуме одного местного сторожила, в котором и дети, и женщины, и животные находились вместе. В таких жилищах в центре всегда горит костер и дым выходит через отверстие наверху. Там же доили коров, и грязь была ужасная. Поужинав хлебом и каким-то совершенно непригодным чаем, мы легли спать. А на следующий день продолжили наше путешествие в Амгу.

                                                                    Глава пятая

                                                         Побег из ссылки и от Яши

    Наш путь до Амги занял около шести дней. Это был небольшой городок со смешанным населением. Половину его домов составляли маленькие лачуги, построенные русскими ссыльными. Многие из них женились на якутках, которые охотно выходили замуж за "белых". Мужчины-якуты обходились с ними дурно и были ленивы, поэтому женщинам, как правило, приходилось много работать, чтобы содержать семью. Некоторые якуты были очень богаты, владея иногда тысячами оленей. Мужчины, женщины и дети носили одинаковые меховые одежды. Хлеб они пекли из грубой муки, молотой ручным способом.

    В Амге проживало тогда пятнадцать политических ссыльных. Пятеро из них были выпускниками университетов, а один — человек весьма известный, князь Александр Гайтемуров. Его арестовали восемь лет назад, и в ссылке он успел поседеть.

    Я оказалась первой русской, женщиной в Амге, и политические обрадовались моему приезду несказанно. Так как якутские женщины никогда не стирали одежду, ссыльные жили в невообразимой грязи и имели запущенный вид. Они сдались на милость насекомым-паразитам и почти не боролись с болезнями, Ни за какие деньги нельзя было достать ни здоровой чистой пищи, ни безопасного для питья молока. Деньги в Амге не имели большой цены. Так, например, князь получал в месяц сто рублей жалованья, но даже за тысячу не сумел бы как следует помыться.

    Я немедленно взяла дело в свои руки, сняла за два рубля в месяц небольшую халупу, которая вскоре превратилась в культурный центр колонии. Распорядилась сделать стол, лавки и кровать. В магазине, которым владел некто Карякин, сосланный сюда за убийство в 1904 году и процветавший здесь благодаря своей коммерции, я приобрела муку, стала выпекать настоящий русский хлеб, готовить нормальную домашнюю еду и устраивать чаепития, приглашая всех политических на обед и чай.

    Такая трапеза казалась им сказочным пиром, и те из них, кто был одинок, просили разрешения столоваться у меня и я не только брала их на довольствие, но и обстирывала, чинила им одежду. Маленькую избушку я превратила в баню, и прошло немного времени, как все политические стали снова выглядеть по-человечески. Обязанности по дому поглощали все мое время и силы, но я была счастлива тем, что помогала людям. Они считали меня своей матерью и не переставая хвалили за добрые дела.

    Я завела огород и кое-что посеяла. Благо что община выделяла земли сколько угодно — ведь переселенцев было мало, несмотря на природные богатства этого, края. Реки Сибири полны рыбы, а лесному богатству нет конца. В нескольких сотнях верст от нас находились золотые прииски. Владея мясной лавкой в Якутске, мы смогли купить в кредит лошадь и даже призанять немного денег.

    Моя популярность среди политических ссыльных раздражала Яшу, вызывала в нем ревность, и он постоянно подозревал, что за мной кто-то ухаживает. Поскольку делать ему было нечего, все его мысли, сосредоточились только на одном: верна ли я ему, и вскоре ревность захлестала его полностью. Он начал играть в карты, что было весьма распространено у якутов, и постепенно стал заядлым картежником. Яша уезжал из дома в какой-нибудь соседний якутский поселок и оставался там зачастую на несколько дней, тратя все свое время, на игру. И в конце концов это вошло у него в привычку. Он неожиданно исчезал и так же внезапно появлялся, и всегда в разном настроении.

    Когда он, выигрывал, то возвращался, весь сияя, с карманами, полными звенящих монет, привозил мне подарки и вообще выказывал великую щедрость. Но так случалось, не всегда. Чаще всего он проигрывал и тогда возвращался домой в мрачном настроении, подавленный и удрученный, нервный и раздражительный, отыскивал повод и вызывал меня на скандалы.

    Особенно сильно неистовствовал он, когда обнаруживал в доме кого-то из политических. Сжигаемый ревностью, Яша зло насмехался надо мной, а нередко прибегал и к кулакам.

    — Да ты, Яшка, рассудок потерял, что ли? — говорила я ему. — Деньги понадобились? Ты знаешь, я всегда рада тебя выручить.

    И я отдавала ему свои скромные сбережения, зная, что он спустил последнюю копейку. Но это не смягчало моих страданий. И я всякий раз уже с облегчением ждала его отъезда и с тревогой ожидала возвращения.

    Спустя три месяца мы получили разрешение приехать в Якутск за деньгами, причитавшимися нам за мясную лавку, однако человек, которому мы передали свое дело, отказывался вернуть долг, утверждая, что уплатил все сполна еще при нашем отъезде в Амгу. Произошла бурная ссора, но денег мы не получили. Ведь я передала ему лавку на веру, без документов, и подтвердить свои требования мы ничем не могли, как не могли и лишить его права на владение. Ничего нельзя было поделать, Кроме как вернуться назад с пустыми руками и - с грузом долгов на шее, которые мы наделали в Амге. Меня ждали годы тяжелого и непрерывного труда, необходимого, чтобы расплатиться со всеми долгами.

    Однажды летним днем в Амгу прибыла новая партия ссыльных. Среди них был один молодой парень лет двадцати. Яше он понравился, и он предложил оставить его в нашем доме в помощь мне. Зная Яшину ревность, я возражала.

    — Ну что ты делаешь, Яша? — говорила я. — Ты же знаешь, как сильно ревнуешь, когда к нам кто-то заходит из колонии. А теперь хочешь, чтобы я терпела этого мальца здесь, в то время как ты почти всегда отсутствуешь. Сам хочешь накликать на меня беду. Я не хочу держать его здесь, мне не нужно никакой помощи. Пожалуйста,, не вешай мне его на шею.

     — Маруся, — ласково отвечал мне Яша, — клянусь, что никогда больше не стану тебя ревновать! Не буду, дорогая моя. И прости ты мне всю ту боль, которую я тебе причиняю.

    Яшины слова не могли полностью меня успокоить, но он отверг все мои возражения, обещая быть в будущем благоразумным. В тот же день к вечеру его навестил знакомый якут, и они вместе отправились в какое-то игорное заведение. Юноша остался со мной. В первые два дня ничего дурного не произошло. Потом, проснувшись как-то ночью, увидела, как молодец склонился надо мной. Я оттолкнула его, попыталась пристыдить, но он упорствовал, добиваясь своего. Тогда я изо всей силы ударила его, соскочила с кровати и, схватив табурет и крича не своим голосом, выгнала его из дому. Был примерно час ночи, и в это время князь Гайтемуров возвращался домой после вечера, проведенного у приятеля. Он видел, как я выставила парня из дома на улицу. А парень затаил злобу и решил оклеветать меня. Встретив Яшу у околицы деревни, рассказал, какая я неверная.

    — Хороша у тебя подруга! — обратился он к Яше, как только увидел его.

    — А что случилось? — спросил Яша взволнованно.

    И этот парень объяснил, что прошедшей ночью я пришла к нему, но он, будучи преданным другом Яши, прогнал меня и ушел из дому, чтобы сообщить о случившемся. У Яши едва хватило сил, чтобы сдержать себя, чтобы не ударить парня, и он громовым голосом заорал:

    — Поклянись, что сказал правду!

    Подлец ответил:

    — Конечно, это правда.

    Когда Яша переступил порог, я сразу же увидела, что он очень сердит и с трудом подавляет свой гнев. В таком состоянии он всегда был еще более страшен. Яша говорил медленно, отчетливо произнося слова, и они вселяли ужас в мою душу.

    — Ты бесстыжая баба, шлюха! Ты всегда была мне неверна, постоянно меня обманывала. Но теперь ты попалась и не убежишь. Это счастье, что Дмитрий такой порядочный парень и не поддался соблазну. Подлая тварь, читай последнюю молитву!

    С этими словами Яша хладнокровно и решительно начал вязать петлю, чтобы меня повесить. Наблюдая за спокойными и расчетливыми движениями Яши, говорившими о серьезности его намерений, я сильно испугалась.

    — Яша, Яшенька, я ни в чем не виновата! — рыдала я, упав к его ногам и целуя их. — Клянусь, что не виновата! Пощади! Подумай, что ты делаешь! Я же говорю тебе, что не виновата!

    Яша продолжал готовиться к выполнению своего замысла как ни в чем не бывало. Он прикрепил веревку к крюку в потолке и проверил петлю.

    — Яша, — причитала я, обхватив его ноги, — опомнись!

    Он оттолкнул меня, поставил табурет под веревкой и страшным голосом приказал подняться на него.

    — Теперь читай последнюю молитву! — снова произнес он.

    Потом накинул мне на шею петлю и выбил табурет из-под ног. В ту же секунду петля затянулась вокруг моего горла. Я хотела крикнуть, но не смогла: всю голову так ужасно сдавило, что почудилось, будто она треснула. А потом я потеряла сознание...

    Увидев, как петля затягивается вокруг моей шеи, Яша пришел в себя и поспешил ослабить узел. Я упала на пол бездыханная. Услыхав его крики о помощи, несколько политических, среди которых были и студенты-медики, прибежали в наш дом. Они сделали все, чтобы привести меня в чувство, и это им удалось после продолжительных и упорных попыток. Когда я открыла глаза, у моей постели собралась вся колония ссыльных. От Яши потребовали объяснить его бесчеловечный поступок, и он рассказал то, что слышал от Дмитрия.

    И тут князь Гайтемуров поведал всем о том, что он видел прошлой ночью, возвращаясь домой. Яша был вне себя. Он упал на колени и стал просить у меня прощения, проклиная Дмитрия и обещая немедленно расправиться с ним. Но найти его Яша нигде не мог. Дмитрий узнал, что разоблачен, и навсегда скрылся из Амги.

    Вскоре после этого произошел еще один случай, который сделал мою жизнь с Яшей еще горше. В его отсутствие ко мне однажды зашел Василий, политический ссыльный, и сказал, что власти получили приказ арестовать его и отправить в Иркутск, чтобы судить по новому делу, а это влекло за собой смертную казнь. Такова была обычная практика царского правительства: уже осужденных вызывали для повторного суда, когда выявлялись дополнительные улики.

    Василий попросил одолжить ему нашу лошадь по кличке Мальчик и помочь совершить побег. Зная, как Яша любит лошадь, я отказала Василию в его просьбе. Но он упорно просил меня, ссылаясь на то, что князь Гайтемуров будто бы видел этот приказ об аресте и что пристав уже выехал за ним.

    — Но как же ты вернешь лошадь? — спросила я Василия, тронутая его непрерывными мольбами.

    Он ответил, что оставит лошадь у одного нашего приятеля, якута, жившего в нескольких сотнях верст от нас, и я в конце концов уступила ему, хотя и чувствовала, что добром это не кончится. Как только он уехал, мое беспокойство переросло в большую тревогу. Я поспешила к князю Гайтемурову, чтобы убедиться в истинности рассказа Василия. Каково же было мое удивление, когда я узнала от князя, что он не видел никакого приказа об аресте Василия и даже не встречался с ним. Стало ясно, что меня обманули и что я никогда больше не увижу нашу лошадь.

    «Боже ж ты мой! — думала я. — Что же будет, когда Яша вернется домой и обнаружит, что Мальчик пропал?»

    Перед глазами вновь замаячил призрак смерти, да и воспоминание о недавнем избавлении от петли оживало в памяти. Я вся дрожала, готовясь к встрече с Яшей, и у меня было такое ощущение, будто попала в клетку и мечусь в ней в поисках выхода. Но выхода, как мне казалось, не было.

    Шел август 1914 года. Отголоски великой схватки только начинали доходить до далеких сибирских провинций. Пришел приказ о мобилизации, и началась великая суета, причем даже в занесенных снегом полярных районах, словно в этот край унылого однообразия вдохнули новую жизнь. Вслед за призывом к оружию был издан царский манифест, налагавший запрет на то, что всегда было истинным бичом для нашего народа, — на водку; и вместе с этим поднялась гигантская волна народного воодушевления, захватывая степи и долины, горы и леса необъятной России — от Петрограда и Москвы, через Уральские горы и сибирскую тундру и тайгу, к далеким границам Китая и берегам Тихого океана.

    Было что-то священное в этом отклике всего народа. Старики, воевавшие в Крымской войне, в турецкой кампании 1877-1878 годов и в русско-японской войне, говорили, что никогда прежде не видели такого подъема духа. Это были возвышенные, великолепные, и незабываемые минуты жизни. Они завладели моей душой, и возникло неясное предчувствие того, что к жизни пробуждается новый мир, очистившийся от скверны, более счастливый и близкий к Богу.

    И когда Василий украл нашу лошадь и меня охватил ужас при мысли о том, как это воспримет Яша, а положение мое казалось безвыходным, в моем мозгу внезапно вспыхнула мысль: ВОЙНА!

    «Ступай на войну и помоги спасти свою страну!» — взывал внутренний голос.

    Покинуть Яшу ради собственного блага казалось мне почти немыслимым. Но оставить его и пойти на фронт во имя бескорыстного самопожертвования — нечто совершенно иное. Идея отправиться на войну все сильнее и сильнее овладевала всем моим существом, не давая покоя.

    Когда Яша возвратился домой, князь Гайтемуров и несколько моих друзей собрались в нашем доме, чтобы защитить меня от побоев мужа. Яша уже узнал от местных жителей, что Василий удрал с нашей лошадью. Он и думать не мог, чтобы я без разрешения, просто так отдала кому-нибудь его любимую лошадь, и поэтому заподозрил, что я завела интригу с Василием и отрядила его для подготовки совместного побега. Яша устроил дикую сцену — набросился на меня и с ожесточением начал бить. Мои друзья еле оттащили его, но это лишь разозлило Яшу еще больше. Не имея возможности дать выход своему бешенству, он совершал просто безумные поступки и становился опасным для окружающих. Требовалось какое-то лекарство для лечения, а врач приезжал в Амгу только раз в месяц. Но, поскольку Яша считал себя здоровым, советовать ему обратиться к доктору было бесполезно. Поэтому друзья договорились, что, когда доктор приедет, князь Гайтемуров проведет его по улице как бы случайно мимо нашего дома, а я выйду навстречу, поприветствую их и приглашу на чай. Все прошло гладко. Доктор познакомился с Яшей и сразу же обратил внимание на его бледность и воспаленные глаза.

    — Вас что-то беспокоит? — спросил он Яшу. — У вас, кажется, лихорадка. Дайте-ка я вас осмотрю.

    В результате доктор дал заключение, что Яше необходимо лечь в больницу. Яша, конечно, над этим посмеялся. По секрету доктор сообщил князю Гайтемурову, что нервы у Яши совершенно расстроены и что жить с ним небезопасно, так как он может убить из-за пустяка. Доктор настаивал на моем немедленном отъезде. Но я колебалась. Вскоре последовал новый скандал. Яша и впрямь предпринял еще одну попытку убить меня, но его остановили. Чаша была переполнена. Я решилась бежать.

    Воображение денно и нощно уносило меня на поля сражений, мне слышались стоны раненых собратьев. Отголоски столкновения могучих армий доносились до самых глухих мест Северной Сибири. Все полнилось слухами о победах и поражениях на фронте, и люди шепотом рассказывали друг другу о реках крови и нескончаемых потоках раненых, устремившихся на сибирские просторы. Мое сердце рвалось туда — в кипящий котел войны, чтобы принять крещение в огне и закалиться в лаве. Мною овладел дух самопожертвования. Моя страна звала меня. И какая-то непреодолимая внутренняя сила толкала в перед...

    Я только выжидала момент, когда Яша в очередной раз уедет на несколько дней. Это случилось в один из сентябрьских дней. Несколько якутов пришли к Яше, и он уехал с ними. Оставшись одна, я остригла волосы, переоделась в мужскую одежду и запаслась на дорогу двумя буханками хлеба. У меня было совсем немного денег, но просить взаймы не стала, потому что не хотела никого в колонии посвящать в свои планы.

    Был вечер. Крадучись я вышла из Амги и направилась в Якутск. Предстояло пройти двести верст. Ночью я шла так быстро, как. только могла. Идти днём не решалась из боязни быть узнанной. К рассвету я прошла пятьдесят верст.

    Несколько раз на пути встречались якуты, и я отвечала на приветствия на их языке, который к тому времени уже освоила. В темноте они, должно быть, принимали меня за якутку. В остальном ничего особенного во время этого путешествия не приключилось. Дорога была сухая, погода теплая, и только звезды освещали путь да сердце часто стучало в груди в такт шагам.

    Когда занялся день, я остановилась у прозрачного, ручья и позавтракала хлебом с холодной водой. Потом сделала себе постель из веток в небольшой ямке близ дорога, легла, укрылась ветками же и проспала весь день. Проснулась я уже вечером, помолилась Богу, поела немного хлеба с водой и продолжала путь. Шесть ночей ушло на то, чтобы добраться до Якутска. Питалась только хлебом и водой, а днем спала в укромных местах у дороги.

    В Якутске был уже новый губернатор. Барон Крафт уехал в Западную Европу к жене на какой-то курорт, который с началом войны перешел в руки противника. Барон оказался в плену и вскоре умер. Новый губернатор принял меня очень хорошо и удовлетворил мою просьбу, о возвращении домой в Томск, за казенный счет. Он даже предложил провожатого для охраны моей персоны.

    Побег вполне удался, но на сердце было тяжело. Перед глазами вставал Яша, снедаемый горем, отчаянно ищущий, зовущий меня. Совесть взывала, к ответу. Хорошо ли, справедливо ли было оставлять Яшу одного. В Богом забытой Амге? Разве не клялась я ему в вечной преданности? Не мой ли прямой долг оставаться с ним до конца? Так, может быть, вернуться к нему и оставить эту дикую выдумку отправиться на войну?

    Я колебалась. Но с другой стороны, разве не верно, что Яша стал заядлым картежником? Разве жизнь с ним не становилась для меня опасной? Быть верной Яше не значит погибнуть вместе с ним, а попытаться спасти его. Так говорил мне мой внутренний голос. И действительно, мысль спасти Яшу, вырвать его из той среды, в которой он погряз, полностью овладела моим воображением. Но можно ли сделать это иначе, чем, отличившись на войне, написать прошение царю в его защиту?

    Так вновь и вновь мысли мои возвращались к войне. Я попросила знакомого написать от моего имени письмо Яше. Извинившись, что так неожиданно покидаю его, я сообщила о своем намерении отправиться в Томск, чтобы записаться в армию солдатом, уйти на фронт, проявить себя там, а потом обратиться к царю с прошением о помиловании, дабы государь позволил нам вернуться к мирной жизни в Сретенске.

    Таков был мой план, но Провидение не даровало мне мира и разрушило мои мечты. Я думала, что война продлится несколько месяцев, а она затянулась на несколько лет, погрузив Россию во мрак, заронив семена революции. Она несла людям смерть, голод и разрушение и в то же время давала жизнь росткам нового мирового порядка. В те штормовые годы Яша перестал интересовать меня, а потом я навсегда вычеркнула его из своей жизни. Но в ту памятную осень 1914 года, когда я в последний раз прощалась с холодным северным краем, садясь на баржу, чтобы ехать в Иркутск, а оттуда в Томск и далее на фронт, он все еще оставался в моем сердцем.