ЎЎЎ 5-3. Амма Абгалдаева. Выляжанка Хралкова або палюбоўніца якуцкага губэрнатара. Ч. 5-3. Яшка. Койданава. "Кальвіна". 2020.

                                                                 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

                                                                   РЕВОЛЮЦИЯ

                                                                           *****

                                                                    Глава десятая

                                                              Революция на фронте

    Первой ласточкой, принесшей весть о надвигающейся буре, был солдат нашей роты, вернувшийся после отпуска из Петрограда.

    — Ох ты! Знали бы вы, ребята, что творится в тылу! Революция! Все говорят, что царя скоро скинут. Столица охвачена пламенем революции...

    Эта новость распространилась среди солдат, как огонь в степи. Они собирались небольшими группами и обсуждали, что сулят им такие события. Значит ли это, что будет мир? Дадут ли землю и свободу? Или все идет к тому, что будет назначено генеральное наступление, чтобы положить конец войне? Споры шли, конечно, шепотком, за спинами офицеров. Большинство сходилось на том, что революция означает подготовку к всеобщему наступлению на германцев, чтобы одержать победу и заключить мир.

    В течение нескольких дней атмосфера была наэлектризована. Каждый чувствовал, что происходят события, подобные землетрясению, и наши сердца отзывались на отдаленный грохот приближавшейся бури. По виду и поведению офицеров можно было догадаться, что они скрывают от нас что-то очень важное.

    Наконец пришла радостная весть. Командир выстроил полк и огласил знамениый Манифест и Приказ № 1. Свершилось чудо! Царизм, порабощавший нас и процветавший на крови и поте тружеников, пал. Свобода, Равенство и Братство! Как сладко звучали для нас эти слова! Мы были вне себя от радости. В глазах стояли слезы восторга. Люди обнимались, плясали. Все казалось сном, чудесным сном. Кто бы мог подумать, что ненавистный режим будет уничтожен так легко, еще при нашей жизни?

    Манифест заканчивался пламенным призывом к нам, солдатам, держать линию фронта еще крепче, чем прежде, поскольку теперь мы стали свободными гражданами и должны защитить нашу только что обретенную свободу от посягательств кайзера и его подручных. Готовы ли мы защищать нашу свободу? И множество голосов в едином порыве прокричали слова, которые, пролетев над ничейной полосой, эхом, отозвались в германских окопах:

    — Да, готовы!

    Готовы ли мы поклясться в верности Временному правительству, которое хочет, чтобы мы изгнали германцев да пределов Свободной России, прежде чем вернемся домой и поделим землю?

    — Клянемся! — грянул многотысячный хор людей, чем не на шутку ветревожил неприятеля.

    Затем командир перешел к Приказу № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. В нем говорилось, что отныне солдаты и офицеры имеют равные права. И все граждане Свободной России тоже отныне равны. Никакой дисциплины больше не будет. Ненавистные офицеры — это враги народа, больше не нужно им подчиняться и вообще держать их в армии. Армией теперь будут управлять солдаты. Пусть рядовые сами выбирают из своего состава лучших и создают комитеты в ротах, полках, корпусах и армиях.

    Нас ошеломил этот поток красивых фраз. Люди от них становились как пьяные. Торжества продолжались, не ослабевая, целых четыре дня: столь неудержимым оказался восторг наших ребят. Германцы поначалу никак не могли взять в толк причину происходившего. Когда же узнали, сразу прекратили стрельбу.

    А у нас шли бесконечные митинги, митинги, митинга. Весь полк, казалось, непрерывно, днем и ночью, заседал, слушая нескончаемые речи, в которых почти все время повторялись слова «свобода» и «мир». Люди изголодались по красивым словам и с упоением слушали их.

    В первые несколько дней солдаты забросили службу. И хотя эта великая перемена глубоко потрясла меня и я день или два полностью разделяла восхищение и ликование людей, во мне рано проснулось чувство ответственности. Из Манифеста и речей я поняла только одно: от нас требовали еще крепче и упорнее, чем прежде, удерживать линию фронта. Не в этом ли заключался для нас смысл революции? Солдаты тоже будто бы так думали, но не могли вырваться из порочного круга митингов, речей и иллюзий. Все еще ошарашенные событиями, они казались мне лунатиками, выпущенными на волю. Фронт превратился в настоящий сумасшедший дом.

    Однажды — это было в первую неделю революции — я приказала солдату заступить в секрет. Он отказался.

    — Я не стану выполнять приказов бабы, — проворчал он. — Что хочу, то и делаю. У нас теперь свобода.

    Меня это больно задело. Как же так? Ведь неделей раньше этот самый солдат бросился бы за меня в любой огонь. А теперь он насмехается надо мной. Это невероятно! Просто ужасно!

    — Ха-ха-ха! — издевался он. — Можешь сама идти.

    Раздосадованная, я схватила винтовку и сказала:

    — Не смогу, что ли? Да я пойду и покажу, как свободный гражданин должен защищать свою свободу!

    Выбравшись из траншеи, я отправилась на пост, где оставалась целых три часа.

    В беседах с солдатами я взывала к их чести  и доказывала, что революция накладывает на них еще большую ответственность. Они соглашались, что защита Отечества — это самая важная из стоящих перед нами задач. Но разве революция не сделала их свободными и не разрешила им учредить собственный контроль в армии и упразднить дисциплину? Солдаты были полны энтузиазма, но послушание противоречило их представлениям о свободе. Понимая, что мне просто не под силу заставить солдат исполнять свои обязанности, я пошла к ротному командиру и попросила демобилизовать меня из армии и отправить домой.

    — Не вижу никакого проку околачиваться здесь и ничего не делать, — сказала я. — Если вы это называете войной, то мне лучше уйти из армии. Я не могу заставить своих солдат выполнять приказ.

    — Ты что, с ума сошла, Яшка? — спросил меня командир. — Ведь ты такая же, как. они, крестьянка, тебя все любят, и если ты не можешь оставаться в армии, тогда что же делать нам, офицерам? Наш долг — стоять до последнего, пока солдаты не одумаются. Мне тоже, трудно, Яшка, — признался он, понизив голос. — Я тоже не могу справиться. Так что, видишь, мы все в одной упряжке и обязаны держаться до конца.

    Мне было очень неприятно, но я осталась. Мало-помалу, однако, дела наши выправлялись. Начали действовать солдатские комитеты, но они не вмешивались в чисто военные вопросы. Офицеры с замашками типичных царских чинуш и те, которых солдаты особенно не любили, исчезли с началом революции. Ушел даже полковник Штубендорф, наш командир полка, вероятно, из-за своего немецкого происхождения. Новым командиром стал любимый солдатами офицер: Кудрявцев.

    Дисциплина постепенно восстанавливалась. Но она уже не была прежней и не держалась на страхе перед наказанием. То была дисциплина, основанная на высоком чувстве ответственности, которое скоро овладело солдатскими массами. Правда, сражений на фронте уже не велось. Более того, начала распространяться губительная волна братаний, которая в дальнейшем разрушила могучую русскую армию. Однако ранней весной 1917 года призывы Временного правительства и Советов еще не находили отклика среди солдат. Они были готовы неукоснительно выполнять любой приказ из Петрограда.

    Те дни были еще временем огромных возможностей. Солдаты преклонялись перед теми людьми в далеком тылу, которые даровали им свободу и равенство. Мы почти ничего не знали ни о них, ни об их партиях и фракциях. И все мечтали только о мире. Солдатам втолковывали, что мир, однако, не наступит без разгрома немцев и свержения кайзера. Поэтому все мы ожидали, что вот-вот будет дан приказ о генеральном наступлении. Если бы тогда отдали такой приказ, ничто на свете не остановило бы нас и не устояло бы под нашим натиском. Ничто! Революция дала выход стихийным силам, таившимся в наших сердцах, которые нельзя было понять тогда и вряд ли кто поймет в будущем.

    Потом началось паломничество агитаторов. Приезжали представители из штаба армии, депутаты Государственной думы, эмиссары Петроградского Совета. Дня не проходило без митинга или выборов. Мы выбирали делегатов в штаб корпуса, в штаб армии, на съезд в Петроград и ходоков к правительству. Почти все ораторы отличались красноречием. Они рисовали великолепные картины будущего России — всеобщего братства, счастья и процветания. Глаза солдат загорались огоньками надежды. Даже я не раз попадалась в эти манящие сети краснобайства. А солдаты позволяли ораторам увлекать себя в эти чарующие дали и провожали выступавших громовыми овациями.

    Но были и другие ораторы. Они торжественно взывали к нашему патриотизму и призывали нас выполнять те насущные задачи, которые революция возложила на плечи армии, — защищать свою страну, быть готовыми в любой момент идти в наступление, чтобы вышвырнуть германцев из России и добиться столь желанной победы и мира. И на эти призывы солдаты откликались с таким же воодушевлением. Они клялись, что готовы выполнить свой долг. Можно ли было в этом сомневаться? Нет. Русский солдат любил свою Родину-мать и прежде. Любил ее и теперь, но во сто крат сильнее.

    Появились первые приметы весны. Вскрылись реки, оттаяли заснеженные поля. Было грязно, но от земли уже тянуло запахами весны. Ветры, напоенные ими, пьянили людей. Они несли по широким полям и долам матушки-России весть о начале новой эры. И весна расцветала в наших душах. Казалось, исстрадавшийся народ, как и вся страна, возродился к новой жизни, и каждый хотел жить, жить, жить.

    Но там впереди, в нескольких сотнях шагов от нас, были германцы. Они были не свободны. Их души еще не обратились к Богу. Их сердца еще не познали той огромной радости, которую принесла эта весна. Они все еще оставались в кабале и не позволили бы нам наслаждаться нашей свободой. Они обосновались на земле нашей прекрасной страны и не желали с нее уходить. И поэтому надо было их прогнать, чтобы получить возможность начать мирную жизнь. И мы были готовы изгнать их. Мы ждали приказа, чтобы броситься на врага, вцепиться ему в глотку, показать, на что способна Свободная Россия. Но почему же задерживался этот приказ? За чем дело стало? Почему же не ковать железо, пока оно горячо?

    Однако железу дали остынуть. В тылу повсюду велись нескончаемые дебаты, а на фронте не предпринимались активные действия. И по мере того как часы превращались в дни, а дни в недели, на почве этой бездеятельности стали пробиваться первые ростки братания.

    — Иди сюда, чайку попьем! — летел через ничейную землю голос из наших окопов.

    А с позиций германцев доносилось:

    — Сюда иди пить водка!

    В течение нескольких дней дальше подобных приглашений дело не шло. Потом одним прекрасным утром какой-то солдат из наших открыто вышел на ничейную полосу, заявив, что хочет кое о чем поговорить. Он остановился на середине полосы, где его встретил германец. Между ними завязался спор. С обеих сторон к ним стали подбегать солдаты.

    — Почему вы продолжаете воевать? — спрашивали наши. — Мы же сбросили царя и хотим мира, но ваш кайзер упорствует. Сбросьте своего кайзера — и разойдемся по домам.

    — Вы не знаете всей правды, — отвечал германец. — Вас обманывают. Наш кайзер еще прошлой зимой предлагал мир, но русский царь отказался. А теперь союзники России заставляют ее продолжать войну. Мы же всегда готовы заключить мир.

    Я была вместе с солдатами на ничейной земле и видела, как доводы немцев подействовали на них. Некоторые немцы приносили с собой водку и угощали наших ребят. Однажды, когда солдаты по возвращении на свои позиции вели жаркие споры о кайзеровских мирных предложениях, командир Кудрявцев вышел к ним и начал было их увещевать:

    — Ну что ж вы делаете, ребятушки? Разве вы не знаете, что германцы — наши враги? Они же хотят вас заманить...

    — К стенке его! — закричал кто-то из толпы. — Хватит нас дурачить! К стенке!

    Командир успел скрыться, прежде чем призыв негодяя повлиял на толпу. Революция еще была в колыбели, и этот случай стал одним из первых признаков той болезни, которая поразила русскую армию спустя несколько месяцев. Но тогда эту болезнь еще нетрудно было вылечить. Да где взять того лекаря, который смог бы вовремя распознать и искоренить ее?

    Вскоре нас сменили и отправили в резерв на постой. Там состоялся массовый митинг с участием делегата из армейского комитета, который приехал, чтобы выступить перед нами с речью. Его приветствовал и представил собравшимся Крылов, один из наших очень толковых солдат. Он выступил хорошо и по делу.

    — Покуда германцы сохраняют у власти своего кайзера и слушаются его, мира не будет, — заявил он. — Кайзер хочет ограбить Россию, отнять у нее многие губернии и подчинить их себе. Германские солдаты выполняют его волю точно так же, как вы выполняли волю царя. Разве не так?

    — Так! Верно, так! Правильно! — раздались сотни голосов.

    — Так вот, — продолжал Крылов, — кайзер благоволил к царю и даже был его родственником. Но кайзеру не может нравиться Свободная Россия. Он боится, что германский народ наберется у нас ума-разума и начнет революцию в своей стране. Поэтому он ищет способ лишить нас свободы, чтобы сохранить трон. Это вам ясно?

    — Да! Да! Ясно! Верно! — кричали солдаты в порыве одобрения.

    — Поэтому, — продолжал оратор, — наш долг состоит в том, чтобы защищать страну и драгоценную нашу свободу от кайзера. Если мы не разгромим его, он уничтожит нас. Если мы разобьем кайзера, в Германии произойдет революция и германский народ сбросит его. Тогда наша свобода будет в безопасности. Тогда мы разойдемся по домам и возьмем в свое владение всю имеющуюся землю. Но мы не можем вернуться домой, оставив неприятеля у себя за спиной. Или можем?

    — Нет! Нет! Нет! Конечно, нет! — прогрохотала солдатская масса.

    — И мы не можем учинить мир с правителем, который всем сердцем ненавидит нас и который тайно связан с царем. Разве это не правда?

    — Правда! Правда! Истинно так! Ура Крылову! — перекатывалось по громадной орущей толпе, которая неистово хлопала в ладоши.

    Потом выступил делегат от армейского комитета. Солдаты были в приподнятом настроении, они жаждали услышать слова, объясняющие обстановку.

    — Товарищи! — начал он. — Три года мы обливаемся кровью, страдаем от голода и холода, мокнем в грязных, завшивленных окопах. Миллионы наших собратьев убиты, искалечены, взяты в плен. Кому нужна эта война? Царю. Царь заставлял нас идти на войну и гибнуть, тогда как он сам и его клика купались в золоте и роскоши. Теперь царя нет. Так почему же мы, товарищи, должны продолжать эту войну, войну, развязанную при царе? Вы что, снова хотите тысячами отдавать свои жизни?

    — Нет! Нет! Нет! Хватит с нас этой войны! — взорвалась толпа тысячами голосов.

    — Правильно! — продолжал делегат. — Я с вами согласен. Действительно, нам война надоела. Вам внушают, что враг перед вами. А что сказать о врагах в тылу? Об офицерах, которые сейчас убегают с фронта и прячутся по тылам? О помещиках, которые не хотят выпускать из рук крупные земельные наделы, пожалованные им царями? О буржуях, которые веками сосут нашу кровь и богатеют за счет нашего труда? Где все они сейчас? Чего они хотят? Они хотят заставить вас сражаться с врагом здесь, а они, настоящие враги народа, будут продолжать грабить вас там, в тылу! А когда вы вернетесь домой — если вы, конечно, вернетесь, — то увидите, что вся земля и все богатства страны находятся в их руках!

    — Это правильно! Верно! Он прав! — прервали его речь крики огромной толпы.

    — Так вот, — продолжал выступавший, — у вас теперь два врага: один из них внешний, а другой — внутренний. И сражаться сразу с обоими вы не можете. Если продолжать войну, то внутренний враг отберет у вас свободу, землю и те права, которые вам дала революция. Поэтому надо заключить мир с германцами, для того чтобы справиться с кровососами буржуями. Разве это не так?

    — Да! Так! Верно! Правильно! Мы хотим мира! Мы устали от войны! — слышалось со всех сторон.

    Речь армейского делегата произвела сильное впечатление на солдат. Он прав: так они считали. Если и дальше сидеть в окопах, то лишишься и земли, и всех завоеваний революции. Солдаты горячо обсуждали ситуацию. Мне было больно смотреть, как они реагировали на слова делегата. Все впечатление от выступления Крылова пропало. Те самые ребята, которые с таким воодушевлением воспринимали призывы к исполнению долга, теперь столь же пылко, если не сильнее, поддерживали идею делегата о брато­убийственной войне. Я пришла в бешенство и потеряла самообладание.

    — Глупые болваны! — взорвалась я. — Как легко вас сбить с толку! То вы склоняетесь в одну сторону, то в другую. Разве вы только что не одобряли верные слова Крылова, когда он говорил, что кайзер наш враг и что мы должны прогнать его из России, чтобы добиться мира? А теперь вас подстрекают к гражданской войне, чтобы кайзер мог тем временем покорить всю Россию. Это же война! Война, понимаете, война! А на войне не может быть никакого компромисса с врагом. Дай ему вершок, и он отхватит версту! Будет вам, давайте займемся делом. Давайте выполнять свой долг.

    В толпе солдат возникло какое-то движение. Кое-кто начал выражать свое недовольство. Раздались громкие возгласы:

    — Чего тут стоять и слушать эту глупую бабу?

    — Дай-ка ей под зад!

    — Лупи ее!

    Через секунду меня начали колотить. Удары посыпались со всех сторон.

    — Ребята, что вы делаете? Это ж Яшка! Вы что, совсем спятили, что ли? — услышала я чей-то сочувствующий голос.

    Несколько товарищей бросились на помощь и спасли меня от расправы. Отделавшись небольшими ушибами, я тут же решила просить об отпуске и ехать домой, прочь от этой войны, в которой не было боевых действий. И командир уже не мог меня отговорить. На сей раз нет.

    А на следующий день на наш участок фронта приехал Михаил Родзянко, председатель Государственной думы. Нас построили для смотра, и, хотя дисциплина в армии ослабла, она с лихвой восполнялась энтузиазмом. Родзянко приветствовали бурной овацией, когда он появился перед строем.

    — Ответственность за Россию, — сказал он, — которую раньше несли царь и правительство, теперь лежит на самом народе, на вас. Вот что означает свобода. И еще это значит, что мы сами, по собственной воле должны защищать страну от неприятеля. А для этого нам всем необходимо объединиться, забыть наши раздоры и споры и противопоставить германцам прочный фронт. Враг хитер и коварен. Он говорит сладкие речи, но сердце его полно ненависти. Германцы объявляют себя вашими братьями, но они ваши враги. Им хотелось бы разобщить нас, чтобы легче было отнять у нас свободу и завоевать нашу страну.

    — Верно! Верно! Правильно! Конечно! Все так и есть! Так и есть! — послышались одобряющие голоса со всех сторон.

    — Свободная Россия не будет в безопасности, покуда солдаты кайзера топчут ее землю, — продолжал оратор. — Поэтому мы должны подготовиться к генеральному наступлению, чтобы одержать великую победу. Мы должны действовать вместе с нашими союзниками, которые помогают нам громить германцев. Надо уважать офицеров и подчиняться им, потому что не может быть армии без командиров, как не может быть стада без пастуха.

    — Правильно! Правильно! Хорошо сказано! Это точно! Это верно! — выкрикивали солдаты.

    — А теперь скажите мне, ребятушки, что вы думаете о проведении атаки на неприятеля? — опросил председатель думы. — Готовы ли вы к тому, чтобы пойти в наступление и умереть, если потребуется, чтобы сохранить нашу драгоценную свободу?

    — Да, готовы! Мы пойдем!— отвечали тысячи голосов.

    Затем председатель полкового комитета Орлов, парень образованный, выступил с ответным словом:

    — Да, мы готовы сражаться. Но мы хотим, чтобы те миллионы солдат в тылу, которые разбрелись по всей стране, переполнили города, битком забили железные дороги и ничего не желают делать, вернулись на фронт. Давайте пойдем на врага все вместе. Время речей прошло. Мы хотим действий, или мы разойдемся по домам.

    Товарища Орлова горячо поддержали. Действительно, он сказал именно то, что думали все мы. Было несправедливо по отношению к сидевшим в окопах позволять сотням тысяч их товарищей бездельничать в тылу. Родзянко с нами согласился. Он обещал, что приложит все силы к тому, чтобы устранить эту несправедливость. Однако в ответ на настойчивые вопросы офицеров, почему упускается блестящая возможность для проведения всеобщего наступления, он признался, что в данном случае Временное правительство и дума бессильны.

    — В этих делах первое слово принадлежит Совету, а также Керенскому и другим влиятельным фигурам в правительстве, — сказал он. — Именно они определяют политику страны. Я призывал их не упускать время и немедленно отдать приказ о генеральном наступлении, но тщетно.

    Потом Орлов представил меня Родзянко, описав мои боевые заслуги с начала войны. Председатель Государственной думы был очень удивлен и растроган.

    —Я хочу поклониться этой женщине, — сказал он, тепло пожимая мне руку.

    Он поинтересовался моим мнением о положении на фронте. Я излила всю горечь, скопившуюся на сердце.

    — Не могу смириться с новым порядком, — сказала я. — Солдаты не воюют больше с немцами. Я пошла в армию, чтобы защищать страну. А теперь это стало просто невозможно, и мне не остается ничего другого, как уехать.

    — Но куда же вы отсюда поедете? — спросил он.

    — Не знаю. Наверно, поеду домой. Мой отец стар, мать больна, и они так бедны, что им впору просить милостыню.

    Родзянко похлопал меня по плечу.

    — А не хотите ли заехать ко мне в Петроград, геройчик? Я подумаю, что можно сделать для вас.

    Я с радостью приняла приглашение и сказала ребятам, что скоро уезжаю. Мне выдали новое обмундирование, а командир пожаловал сто рублей. Быстро распространилась весть о том, что Яшка уезжает, и около тысячи солдат, многим из которых я спасла жизнь в бою, написали в мою честь благодарственное письмо.

    Там была тысяча подписей! И все имена дорогих мне парней, связанных со мной узами огня и крови. На длинном рулоне бумаги значились все бои и сражения, в которых мы участвовали, все эпизоды, связанные со спасением людей и самопожертвованием. Сердце прыгало от восторга, и глаза наполнялись слезами, но в глубине души затаились боль и тоска.

    Стоял светлый май, а на сердце у меня — осенняя грусть. Да и на сердце у матери России тоже была осень. Ослепительно сияло солнце. Поля и леса буйно цвели всеми красками весны. В окопах царил мир, спокойно было на ничейной земле. Моя страна все еще переживала радостное возбуждение от вновь обретенной свободы. Этому младенцу, выстраданному поколениями в муках и борьбе, едва исполнилось два месяца. Он появился на свет с первыми теплыми ветрами, и какими же глубоко затаенными оказались в нас силы, которые он пробудил, сколь заманчивы были его посулы! Мой народ все еще находился во власти чудесных иллюзий, возникших в те первые дни. Казалось, наступившая весна будет длиться вечно.

    А мое сердце изнывало от тоски. Вся радость погасла. Мне чудилось завывание осенних ветров. Я шестым чувством ощущала неминуемую трагедию, надвигавшуюся на нас, и сердце мое скорбело о матушке-России.

    Полк был построен в шеренгу, чтобы я могла попрощаться со всеми. Я обратилась с такими словами:

    — Вы знаете, как я вас люблю, как вы мне дороги. Кто вытаскивал вас раненными с поля боя? Яшка. Кто перевязывал ваши раны под огнем? Яшка. Кто переживал вместе с вами все опасности и делил все невзгоды? Яшка. Баба Яшка. Я сносила ваши оскорбления и радовалась добрым словам. Знала, как принимать от вас и то и другое, потому что понимала ваши души. Вместе с вами я могла бы выдержать все, что угодно. Но того, что творится сейчас, выносить больше не могу. Я не в силах спокойно смотреть на братание с неприятелем. Мне надоели эти бесконечные митинги и нескончаемый поток ораторов с их пустыми речами. Пора действовать, время болтовни прошло — иначе будет слишком поздно. Наша страна погибает, и свобода вместе с нею... Но я люблю вас и хочу остаться вашим другом...

    Тут я остановилась. Дальше продолжать не могла. Ребята от души желали мне счастливого пути. Они говорили, что им очень жаль расставаться со мной, но, конечно, мне самой надо было решать, что делать. Они заверяли, что, как и прежде, уважают меня и что, когда бывали дома в отпусках, всегда наказывали своим матерям молиться за меня. Они клялись, что всегда будут готовы положить свою жизнь за меня.

    Командир предоставил свою легкую коляску, чтобы довезти меня до железнодорожной станции. В тот день один делегат от нашего полка отправлялся в Петроград, и мы решили ехать вместе. Солдаты пожимали мне руки на прощание, желали счастья и доброго пути. А когда лошади тронули с места, увозя меня от боевых друзей, в сердце моем словно что-то оборвалось, и я почувствовала себя очень одинокой в этом мире...

                                                        Глава одиннадцатая

                                                Я формирую Батальон смерти

    По пути в Петроград ничего особенного не произошло. Поезд был набит до отказа возвращавшимися с фронта солдатами, которые спорили днями и ночами. Я оказалась втянутой в один такой спор. Темой всех обсуждений был мир, немедленный мир.

    — Но как вы добьетесь мира с германцами, — ввязалась я в разговор, — коли они захватили часть России? Сначала мы должны одержать победу, а иначе наша страна пропадет.

    — Ах ты за старый режим! Ты хочешь обратно царя! — угрожающе надвинулись на меня несколько солдат.

    Сопровождавший меня делегат посоветовал попридержать язык, если я хочу благополучно добраться до Петрограда. Я последовала его совету, Он расстался со мной на вокзале, как только мы прибыли в столицу во второй половине дня. Я не знала, куда деться: никогда раньше не была в Петрограде. С адресом Родзянко я ходила туда-сюда, спрашивая, как его найти. Наконец мне посоветовали сесть на какой-то трамвай.

    Примерно к пяти часам вечера я подошла к большому дому. На мгновение у меня пропала вся смелость.

    «А что, если он забыл меня? Или, может быть, его нет дома и никто обо мне ничего не знает?»

    Я хотела уже уйти, но куда идти? Я никого не знала в этом городе. Набравшись храбрости, позвонила и с трепетом, стала ждать, когда откроется дверь. Вышла служанка, и я назвала себя, добавив, что только что приехала с фронта, чтобы встретиться с Родзянко. Меня проводили к лифту — нечто для меня совершенно новое. Наверху уже ждал секретарь председателя думы. Он тепло приветствовал меня, сказал, что предупрежден о моем приезде, и предложил чувствовать себя как дома.

    Немного погодя вышел Родзянко и, увидев меня, радостно воскликнул:

    — Мой геройчик! Я рад, что вы приехали, — и поцеловал в щеку. А потом представил своей жене как «геройчика», указывая на мои военные награды. Она была очень, сердечна и щедра на похвалы.

    — Вы приехали как раз к обеду, — сказала она и провела в свою ванную комнату, предложив помыться после дороги. Такой теплый прием несколько ободрил меня.

    За столом разговор зашел о положении дел на фронте. Когда попросили рассказать о последних событиях, я, насколько помню, заявила следующее:

    — В армии усиливается агитация за то, чтобы солдаты оставляли с окопы и расходились по домам.

    Если не будет объявлено о наступлении, все кончено. Солдаты уйдут. Крайне необходимо также немедленно вернуть на передовую войска, разбросанные в тылу.

    Родзянко отвечал примерно так: — Многие подразделения в тылу получили приказ вернуться на фронт. Однако подчинились не все. Под влиянием большевицкой пропаганды в некоторых частях начались демонстрации протеста.

    Тогда я в первый раз услышала о большевиках. Шел май 1917 года.

    — А кто они такие? — спросила я.

    — Это группа, которой руководит некто Ленин, только что возвратившийся из-за границы через, Германию, а также Троцкий, Коллонтай и другие политические эмигранты. Они участвуют в митингах, организуемых Советом у Таврического дворца, где заседает дума, подстрекают к классовой борьбе и призывают к немедленному заключению мира.

    Меня спросили также о том, как относятся солдаты к Керенскому, и сообщили, что он только что выехал на фронт.

    — Керенский очень популярен. По сути, он самый популярный человек на фронте, — ответила я. — Солдаты ради него на все готовы.

    Тут Родзянко рассказал одну историю, которая всех нас позабавила. В Зимнем дворце был старый швейцар, служивший при многих царских министрах. А Керенский, оказывается, взял в привычку здороваться с каждым за руку. И вот всякий раз при входе в свою канцелярию он пожимал руку этому старику швейцару и скоро стал посмешищем для слуг.

    — Ну что это за министр, — жаловался старый лакей в разговоре со своим коллегой, — если он со мной здоровается за руку?

    После обеда Родзянко повез меня в Таврический дворец, где представил группе солдатских депутатов, участников проходившего там заседания. Меня приветствовали аплодисментами и усадили на почетное место. Ораторы рассказывали об обстановке на разных участках фронта, и их наблюдения точно сходились с моими. Дисциплина исчезла, братание усиливалось, агитация за то, чтобы оставить окопы, набирала, размах. Выступавшие доказывали, что нужно быстрее что-то предпринимать. Что можно сделать, чтобы сохранить у солдат боеспособность, пока не будет отдан приказ о наступлении? Это было главной проблемой.

    Родзянко встал и предложил выслушать мое мнение. Он рассказал, что я крестьянка, добровольно вступившая в армию в начале войны, наравне с мужчинами воевала и переносила все тяготы фронтовой жизни. Поэтому, подчеркнул Родзянко, ей надлежит лучше знать, что делать. Разумеется, это повергло меня в смущение. Я совершенно не была готова вносить какие-то предложения и потому попросила дать мне возможность поразмыслить.

    Заседание продолжалось, а я глубоко задумалась. С полчаса безуспешно напрягала ум. Потом вдруг меня осенило. Так возникла идея создания женского Батальона смерти.

    — Вы слышали о том, через что я прошла и что сделала, когда была солдатом, — обратилась я к присутствовавшим, получив слово. — А что, если мы соберем сотни три женщин вроде меня, возьмем их на военную службу и сделаем примером для армии, чтобы пробудить в солдатах боевой дух?

    Родзянко тут же одобрил мою идею. Но добавил:

    — Разумеется, если мы сумеем найти еще несколько сотен таких женщин, как Мария Бочкарева, в чем глубоко сомневаюсь...

    На это я ответила, что количество не играет большой роли и что важнее всего пристыдить мужчин и, даже если на одном участке появится несколько таких женщин, это послужит примером для всего фронта.

    — Необходимо только, — продолжала я, — чтобы это женское формирование не имело у себя никаких комитетов, управлялось строго по армейским законам и было образцом военной дисциплины.

    Родзянко нашел мое предложение великолепным и представил себе, как это подействует на мужчин, когда они узнают, что женщины находятся в окопах и первыми пойдут в наступление.

    Однако у выступавших нашлись свои возражения. Один делегат сказал:

    — Никто из нас ничего не скажет против такой женщины-солдата, как Бочкарева. Фронтовики знают ее и наслышаны о ее подвигах. Но кто поручится за то, что и другие женщины будут такими же порядочными, как она, и не опозорят армию?

    А другой делегат заметил:

    — Кто поручится за то, что присутствие женщин-солдат на фронте не приведет к тому, что там появятся маленькие солдатики?

    Это вызвало взрыв хохота. Но я возразила:

    — Если я берусь за формирование женского батальона, то буду нести ответственность за каждую женщину в нем. Я введу жесткую дисциплину и не позволю им ни ораторствовать, ни шляться по улицам. Когда мать-Россия гибнет, нет ни времени, ни нужды управлять армией с помощью комитетов. Я хоть и простая крестьянка, но знаю, что спасти русскую армию может только дисциплина. В предлагаемом мной батальоне я буду иметь полную единоличную власть и добиваться послушания. В противном случае в создании такого батальона нет надобности.

    Никто не возражал против тех условий, которые я выдвинула как предварительные для формирования подобной воинской части. И все же я совсем не ожидала, что правительство отнесется к этому делу так серьезно и разрешит мне осуществить свою идею, хотя мне и сказали, что обо всем будет доложено Керенскому после его возвращения с фронта.

    Председатель Государственной думы Родзянко проявил к моему проекту большой интерес. Он представил меня капитану Дементьеву, коменданту Дома инвалидов, попросил выделить для меня одну-две комнаты и вообще позаботиться обо мне. Я пошла вместе с капитаном к нему домой, и там он познакомил меня с женой, очень милой и патриотически настроенной женщиной, которая вскоре со мной подружилась.

    На следующее утро мне позвонил Родзянко и предложил, прежде чем докладывать военному министру Керенскому, поставить вопрос перед главнокомандующим генералом Брусиловым, который мог бы дать свое заключение с точки зрения армейского командования. Если он одобрит идею, легче будет добиться согласия Керенского.

    Ставка Верховного главнокомандования находилась тогда в Могилеве, и туда мы — капитан Дементьев и я — направились, чтобы добиться приема у главнокомандующего. 14 мая нас принял адъютант главнокомандующего. Он доложил генералу Брусилову о цели нашего приезда, и тот сразу пригласил нас войти.

    Не прошло и недели, как я уехала с фронта, и вот снова оказалась тут, но на сей раз не в окопах, а на аудиенции у самого главнокомандующего. Это было так неожиданно, что я не могла не удивляться в глубине души причудам судьбы. Брусилов приветливо пожал нам руки и сказал, что заинтересовался моей идеей. Предложив сесть, он попросил рассказать о себе и о том, как я собираюсь осуществить свою задумку.

    Я поведала ему о своей солдатской службе и о том, что покинула фронт, так как не могла. примириться с распространившимся в армии новыми порядками. Я объяснила цель моего плана пристыдить солдат в окопах тем, что женщины станут ходить в атаку первыми. Главнокомандующий, обсудив некоторые детали плана с Дементьевым, одобрил мою идею. Он попрощался, с нами, выразив надежду на успех моего дела, и я в хорошем настроении уехала в Петроград.

    Керенский между тем вернулся с фронта. Мы позвонили по телефону Родзянко и рассказали о результатах нашей поездки. Он сообщил, что уже договорился о встрече с Керенским и что тот примет его на следующий день в семь часов утра. После визита к Керенскому Родзянко по телефону известил нас о том, что организовал мне встречу с Керенским в Зимнем дворце в полдень следующего дня.

    Капитан Дементьев отвез меня во дворец, и около двенадцати я была уже в приемной военного министра. К моему удивлению, я встретила там генерала Брусилова, который спросил, не иду ли я к Керенскому по тому же вопросу. Я ответила утвердительно. Он обещал поддержать мою идею перед военным министром и туг же представил меня генералу Половцеву, командующему Петроградским военным округом, сопровождавшему его.

    Внезапно дверь широко распахнулась, и я увидела моложавого на вид человека с воспаленными от бессонницы глазами. .Это был Керенский. Он кивнул мне, приглашая войти. Одна его рука была на перевязи, другую он протянул мне. В то время он был кумиром масс.

    Керенский нервно расхаживал по кабинету, говорил, отрывисто и сухо._: Сообщил, что слышал обо мне и заинтересовался моей идеей. И тогда я обрисовала ему общий характер и цель своего проекта, заявив, что в женском батальоне не должно быть никаких комитетов, а должна сохраняться армейская дисциплина.

    Керенский слушал с явным нетерпением. Было очевидно, что он уже принял решение по этому делу. Сомневался лишь в одном: смогу ли я сохранить в этом батальоне высокий моральный дух и нравственность. Керенский сказал, что разрешит мне начать формирование немедленно, если я возьму на себя ответственность за поведение и репутацию девушек. Я дала обещание, и дело было решено. Тут же мне были предоставлены полномочия на формирование воинской части под наименованием «Первый русский женский Батальон смерти».

    Все казалось таким невероятным. То, что лишь несколько дней назад представлялось чистой фантазией, теперь принято и одобрено высочайшим начальством как реальная политика. Я была вне себя от радости. Когда Керенский провожал меня до дверей, взгляд его остановился на генерале Половцеве. Он попросил его оказать мне любую необходимую помощь. Я чуть не задохнулась от счастья.

    Между капитаном Дементьевым и генералом Половцевым тут же состоялось краткое совещание, и последний внес такое предложение:

    — Почему бы не начать все это завтра вечером в Мариинском театре, на благотворительном вечере в пользу Дома инвалидов? Там будут выступать Керенский, Родзянко, Чхеидзе и другие. Давайте дадим слово Бочкаревой после Родзянко, перед Керенским.

    Меня охватил страх, и я отчаянно запротестовала, сказав, что никогда не выступала перед публикой и даже не знаю, что говорить.

    — Вы скажете то же самое, что говорили Родзянко, Брусилову и Керенскому. Просто расскажите о том, что думаете о положении на фронте и в стране, — убеждали они, отклоняя мои возражения.

     Прежде чем я успела понять, что происходит, меня привели в фотоателье и сделали там несколько фотографий. А на следующий день мои портреты уже красовались по всему городу на афишах, оповещавших о моем выступлении в Мариинском театре по поводу формирования женского Батальона смерти.

    Ночью накануне этого вечера я не сомкнула глаз. Все казалось каким-то кошмарным сном. Как я буду выступать вместе с такими известными людьми, как Родзянко и Керенский? Как предстану перед собранием образованных людей я, неграмотная крестьянская женщина? И что я им скажу? Ведь я не обучена красиво говорить. Отродясь не видала подобного места, как Мариинский театр, куда раньше ходили царь и члены императорской семьи. Я ворочалась в кровати и была как в лихорадке.

    — Всевышний Отец мой, — молилась я со слезами, — укажи покорной рабе Твоей дорогу к истине. Боюсь я... Всели храбрость в сердце мое. Колени мои подгибаются: укрепи Ты их силою Своей. Разум мой в потемках: озари его светом Своим. Речь моя — болтовня невежественной бабы, так мудростью Своей сделай ее складной и заставь проникнуть в сердца тех, кто будет меня слушать. Сотвори все это не ради покорной рабы Твоей Марии, а ради спасения России, моей несчастной страны...

    Когда я утром встала с постели, глаза у меня были красные и воспаленные. Я нервничала весь день. Капитан Дементьев посоветовал заучить речь наизусть. Я отказалась, заявив следующее:

    — Я доверилась Господу в этом деле и надеюсь, Он пошлет мне нужные слова.

    Наступил вечер 21 мая 1917 года. Капитан Дементьев привез меня и свою жену на автомобиле к Мариинскому театру и ввел нас в бывшую императорскую ложу. Зал был переполнен, выручка от продажи билетов достигла двадцати тысяч рублей. Мне казалось, что все смотрят на меня, и я едва владела собой.

    На сцену вышел Керенский, встреченный громовыми аплодисментами. Он говорил всего минут десять. Следующим оратором по программе была госпожа Керенская, а я вслед за ней. Однако госпожа Керенская, оказавшись в свете рампы, от волнения чуть не упала в обморок. И это, конечно, не прибавило мне храбрости. Меня вывели на сцену в полуобморочном состоянии. Как бы со стороны я услышала свой голос:

    — Граждане и гражданки! Наша мать погибает. Наша мать-Россия. Я хочу помочь спасти ее. Я обращаюсь к женщинам, чьи сердца кристально честны, чьи души чисты, чьи помыслы благородны. С такими женщинами мы покажем пример самопожертвования, чтобы мужчины осознали свой долг и исполнили его в этот тяжкий час испытаний!

    Тут я остановилась и не могла дальше говорить. Рыдания душили меня, дрожь пошла по всему телу, ноги стали ватными. Меня подхватили под руки и увели со сцены под громоподобные аплодисменты.

    В тот же вечер в театре состоялась запись добровольцев в батальон из числа присутствующих. Так велико было всеобщее воодушевление, что ко мне обратились с просьбой о зачислении полторы тысячи женщин. Возникла необходимость немедленно предоставить в мое распоряжение какую-то казарму, и было решено отдать здание и территорию Коломенского женского института. Я распорядилась, чтобы женщины явились туда на следующий день, где им должны были устроить проверку и официально зачислить в батальон.

    Благодаря статьям в газетах об этом вечере и другой пропаганде набралось около двух тысяч женщин, пожелавших вступить в Батальон смерти. Они толпились во дворе института в восторженном возбуждении. Я прибыла туда вместе с помощником генерала Половцева штабс-капитаном Кузьминым, капитаном Дементьевым и генералом Аносовым, которого мне представили как человека, очень заинтересовавшегося моей задумкой. Ему было лет пятьдесят, и выглядел он весьма солидно. Он сказал, что очень хочет мне помочь. Кроме того, появилось около десятка газетчиков. Я поставила стол посреди двора и обратилась к собравшимся со следующими словами:

    — Женщины, знаете ли вы, зачем я позвала вас сюда? Хорошо ли вы представляете себе ту задачу, которая стоит перед вами? Знаете ли вы, что такое война? Война! Прислушайтесь к вашим сердцам, загляните в ваши души, проверьте себя и подумайте, под силу ли вам выдержать, это великое испытание... В час, когда наша сарана гибнет, долг каждой из нас — подняться ей на помощь. Моральный дух наших мужчин очень низок, и мы, женщины, обязаны послужить им вдохновляющим примером. Но сделать это смогут только те, кто готов полностью пожертвовать своими личными интересами и делами... Женщины по своей природе беспечны. Но если они обрекают себя на жертву, то могут спасти свою родину и ласковым словом, и любящим сердцем, и геройским поступком.:. Мы слабы телом, но если будем крепки духом, то добьемся того, что не под силу многочисленному вооруженному войску.

    — В батальоне, — продолжала я, — не будет никаких комитетов. Устанавливается строгая дисциплина, и за любое, даже самое незначительное ее нарушение последует серьезное наказание. Всякий флирт и даже намек на него будет наказываться отчислением и отправкой домой под конвоем. Батальон, имеет целью укрепить дисциплину в армии. Поэтому нам нужно быть безукоризненными. А теперь скажите мне, готовы ли вы идти служить на таких условиях?

    — Да! Мы готовы! Все правильно! Хорошо! — нестройным, хором отвечали женщины.

    — Теперь я попрошу тех из вас, кто принимает мои условия, подписать обязательство повиноваться любому приказу Бочкаревой. Предупреждаю, что я по натуре человек суровый и буду лично наказывать за любой проступок и требовать от вас беспрекословного подчинения. Те, кто сомневается, пусть лучше не подписывают это обязательство. А сейчас вы пройдете медицинский осмотр.

    Подписавших обязательства набралось почти две тысячи, среди них девушки из очень известных семей в стране, а также простые крестьянки и прислуга. Медицинская проверка, проведенная десятью докторами, среди которых имелись и женщины, конечно, не отвечала тем стандартам, какие применялись в отношении мужчин. Разумеется, женщин с отличным здоровьем набралось не так много. Но мы отказывали только тем, кто страдал серьезными недугами. Всего было отказано в зачислении лишь нескольким десяткам человек. Всем зачисленным разрешили переночевать дома, с тем чтобы на следующий день они явились в здание института для постоянного расквартирования и прохождения военной подготовки.

    Необходимо было достать обмундирование, и я обратилась за помощью к генералу Половцеву, командующему Петроградским военным округом. В тот же вечер в штаб батальона доставили две тысячи полных комплектов. Я также попросила генерала Половцева откомандировать в мое распоряжение двадцать пять инструкторов-мужчин, которые бы отличались хорошей дисциплиной, умели поддерживать воинский порядок и знали все хитрости военного дела, чтобы провести весь курс обучения девушек в две недели. Он прислал двадцать пять унтер-офицеров всех рангов из Волынского полка.

    Далее встал вопрос о снабжении и питании. Должны ли мы иметь собственную кухню? Сочли более целесообразным не устраивать свою кухню, а воспользоваться имевшейся у расположенного поблизости караульного полка. Рацион такой же, как у регулярных частей: два фунта хлеба, щи, каша, сахар и чай. Я отправляла в столовую по одной роте. Для еды брали свои котелки.

    Утром 26 мая все новобранцы собрались на территории института. Я построила их в шеренги, показав, как становиться по росту, и разбила их на два батальона примерно по тысяче человек в каждом. Оба батальона делились на четыре роты, а роты — на четыре взвода. Каждым взводом командовал мужчина-инструктор, а во главе каждой роты были поставлены старшие унтер-офицеры или фельдфебели. Поэтому пришлось увеличить число мужчин-инструкторов до сорока.

    Я объявила женщинам, что с этого момента они становятся солдатами, что им нельзя отлучаться из расположения части и что встречаться с родными и друзьями они могут только между шестью и восемью часами вечера. Из числа более образованных девушек — а среди них было немало выпускниц университетов — я отобрала нескольких для последующего производства в офицерские чины и назначения на должности командиров рот и взводов, чьи задачи поначалу ограничивались внутренним управлением подразделениями, поскольку офицеры-мужчины, служившие инструкторами, после учебного дня возвращались в свои казармы.

    Затем я повела своих подопечных строем в четыре ближайшие парикмахерские, где несколько парикмахеров трудились с пяти часов утра и до полудня, остригая женщинам волосы почти наголо. У дверей парикмахерских собрались толпы народа поглядеть на небывалое зрелище и посмеяться над стрижеными девушками, которые выходили из парикмахерской, вероятно, со щемящим сердцем.

    В тот же день мои солдаты получили первые уроки военной подготовки в большом парке института. У ворот был поставлен часовой, чтобы не впускать никого без разрешения дежурного офицера. Караул сменялся каждые два часа. Парк был окружен высоким забором, так что обучению никто не мешал. Строго запрещалось хихикать, и я сама внимательно наблюдала за девушками. Около тридцати из них я безжалостно отправила домой в первый же день: одних за то, что слишком много смеялись, других — за всякие фривольности. Несколько таких девиц просили у меня прощения. Но мое мнение было такое: если с самого начала не держать их в строгости, то лучше сразу отказаться от этой затеи. Чтобы слово имело силу, оно должно быть твердым и окончательным. Так я решила. Да и как иначе можно управлять двумя тысячами женщин? Как только одна из них нарушала приказ, я отбирала форму и отсылала ее прочь. Для нашего дела было важно не количество, а качество, и я положила себе за правило не останавливаться, даже если придется отчислить несколько сотен новобранцев.

    Для учебных тренировок мы получили пятьсот винтовок, которых хватило лишь на четверть личного состава. Пришлось изобрести такой метод, который позволял бы использовать винтовки всему составу части. Было также признано целесообразным ввести особые знаки отличия для солдат и офицеров Батальона смерти. Поэтому мы придумали новые погоны — белые с красными и черными полосами. На правом рукаве гимнастерки нашивалась красно-черная стрела. Я заказала две тысячи таких знаков.

    Когда наступил вечер и пробил час отхода ко сну, девушки проигнорировали приказ об отбое в двадцать два ноль ноль и продолжали шушукаться и веселиться. Я вызвала дежурного офицера и отчитала ее, угрожая поставить под ружье на шесть часов в том случае, если солдаты не будут спать после десяти. Пятьдесят из них я тут же наказала, поставив на два часа по стойке «смирно». А остальным приказала:

    — Всем немедленно в постель! И чтобы было слышно, как муха пролетит. Завтра утром подъем в пять часов.

    Ночь я провела без сна. Нужно было многое обдумать и решить.

    В пять часов утра на ногах была только дежурный офицер. Ни одна живая душа не шевельнулась в казармах. Дежурный офицер доложила, что несколько раз будила девушек, но ни одна не поднялась. Я вошла в казарму и гаркнула:

    — Вставай!

    Перепуганные и заспанные, девушки повскакивали с постелей. Как только они оделись и умылись, был отдан приказ становиться на молитву. Я сделала молитву ежедневной обязанностью. Затем последовал завтрак, состоявший из хлеба и чая.

    В восемь я приказала построиться по ротам для смотра и прошла вдоль шеренг, приветствуя солдат. Они отвечали дружным:

    — Здравия желаем, господин начальник!

    Начались занятия, и я продолжила отбор состава. Как только я замечала, что девушка кокетничает с инструктором, ведет себя легкомысленно, хитрит или вообще относится ко всему кое-как, я тут же приказывала ей сдать форму и отправляться домой. В результате на второй день я выгнала еще около пятидесяти человек. Вряд ли можно преувеличить тяжесть той ответственности, которую я взвалила на себя. Я постоянно призывала женщин-солдат как можно серьезнее относиться к своим задачам. Батальон должен был стать образцовым, в противном случае я бы сделалась посмешищем для всей страны и подвела тех, кто одобрял и поддерживал идею, а таких становилось с каждым днем все больше. Я перестала принимать заявления у прибывающих новичков, потому что нужно было поскорее заканчивать курс обучения и отправлять батальон на фронт. И эта задача была самой важной.

    Строевые учения и муштра продолжались в течение нескольких дней, девушки овладевали начатками солдатской службы. Несколько раз я прибегала к пощечинам в качестве наказания за дурное поведение.

    Однажды часовой у ворот доложила дежурному офицеру, что ко мне пришли две женщины. Я приказала батальону стоять по стойке «смирно» во время приема гостей. Одна из посетительниц была англичанка Эмелин Панкхерст, а вторая — княгиня Кикутова, с которой меня познакомили раньше.

    Госпожу Панкхерст подвели ко мне, и батальон приветствовал известную суфражистку, которая так много сделала для женщин в своей стране и во всем мире. Г-жа Панкхерст стала частой гостьей в батальоне и с большим интересом следила за тем, как он постепенно превращался в хорошо дисциплинированную воинскую часть. Мы очень привязались друг к другу. Г-жа Панкхерст пригласила меня как-то на званый ужин в «Асторию», знаменитую гостиницу Петрограда. На ужине должны были присутствовать Керенский и представители союзных держав в столице.

    Между тем батальон быстро делал успехи. Поначалу нам очень докучали. Большевистские агитаторы неодобрительно отнеслись к моей идее и ожидали, что она скоро провалится. В первые дни я получила около тридцати писем с угрозами. Однако постепенно становилось очевидным, что мне удается поддерживать в части строжайшую дисциплину, командовать батальоном без комитетов, и тогда агитаторы поняли, что мой план представляет для них опасность, и начали искать способы разрушить его.

    В тот вечер, когда давался званый ужин, я поехала в «Асторию». Керенский был со мной очень любезен. Он сказал, что большевики го­товят демонстрацию против Временного прави­тельства. Поначалу Петроградский гарнизон со­гласился провести демонстрацию в поддержку правительства, но потом заколебался в своем решении. Военный министр спросил, смогу ли я вывести свой батальон для марша в поддержку Временного правительства.

    Я с удовольствием приняла это предложение. Керенский отметил, что женский батальон уже оказывает благотворное влияние на обстановку: несколько воинских частей изъявили готовность отправиться на фронт, многие инвалиды войны организовались с целью возвращения на передовую, заявляя при этом, что, уж если женщины идут сражаться, тогда пойдут и они, калеки. Наконец, он выразил надежду, что объявление о марше Батальона смерти заставит весь гарнизон последовать примеру женщин.

    Я провела в «Астории» очень приятный вечер. После ужина знакомый, которому было со мной по пути, предложил подвезти меня. Я приняла предложение, но вышла из машины за квартал до института, так как не хотела его задерживать. Было около одиннадцати часов вечера, когда я подошла к нашим временным казармам. У ворот собралась небольшая толпа мужчин, человек тридцать пять, весьма разношерстная — солдаты, бродяги, хулиганы и несколько даже вполне приличных на вид молодых людей.

    — Кто такие? Что вам здесь надо? — спросила я строго.

    — Начальник, — крикнула девушка-часовой, — они вас дожидаются. Уже больше часа околачиваются: ворота сломали и прочесали всю территорию — вас искали. А когда не нашли, решили ждать здесь вашего возвращения.

    — Ну и что же вы хотите? — спросила я, когда они меня окружили.

    — Чего хотим, да? Хотим, чтобы ты распустила батальон. Мы сыты по горло этой дисциплиной. И крови пролили достаточно. Мы не хотим больше никаких армий, никакой военщины. Ты только принесешь новые беды простому народу. Распусти свой батальон, и мы отстанем от тебя.

    — Не распущу! — заявила я твердо.

    Некоторые из них выхватили револьверы и стали мне угрожать. Караул поднял тревогу, и в окнах появились девчата, многие с винтовками наизготове.

    — Ну послушай, — продолжали они уговаривать меня, — ты же сама из народа, а мы простым людям только блага желаем. Мы хотим мира, а не войны. А ты опять подстрекаешь к войне. Мы достаточно нахлебались этой войны, слишком ее много. Хватит! Война бессмысленна. Ведь ты же сама не хочешь, чтобы бедных людей убивали ради блага немногих богатых. Давай переходи на нашу сторону, и будем вместе добиваться мира.

    — Сволочи! — закричала я что было силы. — Вы все идиоты! Да, я хочу мира, но его не будет, пока не прогоним германцев из России. Иначе они превратят нас в рабов и отнимут у нас и землю и свободу. А вы предатели!

    Внезапно кто-то сильно толкнул меня в спину. Потом ударили сбоку.

    — Огонь! — скомандовала я своим девушкам, когда меня уже повалили на землю.

    Но я знала, что они выстрелят сначала в воздух, как их учили, в качестве предупреждения. Несколько сотен выстрелов грохнули залпом. Нападавшие быстро разбежались. Я была спасена. Однако они вернулись ночью, стали бросать камни и выбили все стекла в окнах, выходящих на улицу.

                                                                Глава двенадцатая

                                                          Борьба против комитетов

    Было уже за полночь, когда я вошла в ка­зарму. Дежурный офицер доложила о случившемся в тот вечер. Оказывается, сначала один из этой группы, большевистский агитатор, проник в помещение, сказав часовому, что его с какой-то целью прислала я. Когда его пропустили, он собрал всех женщин и обратился к ним с речью, призывая их создать комитет и установить самоуправление в соответствии с новым духом в армии. Он смеялся над тем, что они покорно подчинялись дисциплине, которую я ввела, называл ее царистской и выражал сочувствие девушкам, подвергшимся наказаниям по моему приказу. Агитируя против войны, за мир любой ценой, он призывал моих новобранцев действовать как подобает свободным гражданам, снять с должности «реакционного» начальника и демократическим путем выбрать нового.

    В результате его подстрекательства в батальоне произошел раскол. Больше половины девушек поддержали агитатора.

    — Мы свободны! — кричали они. — Это не старый режим! Мы хотим быть независимыми! Хотим пользоваться всеми нашими правами!

    После голосования отступницы, оказавшись в большинстве, отделились и выбрали свой комитет.

    Я была серьезно обеспокоена и, несмотря на поздний час, приказала девушкам построиться. Когда этого удалось добиться, я скомандовала:

    — Те, кто за комитет, становись направо. Кто против — налево.

    Большая часть батальона оказалась справа. На левой стороне осталось не более трехсот человек.

    — Теперь те из вас, кто за установленный мною порядок, кто согласен принимать наказание при нарушении устава как должное, кто за соблюдение строжайшей дисциплины в батальоне и управление без комитета, пусть скажут «да», — крикнула я.

    Группа из трехсот человек, стоявшая слева, дружно отозвалась:

    — Да! Мы согласны, господин начальник! Тогда, повернувшись к молчавшей толпе справа, я спросила:

    — Зачем вы вступили в батальон? Я же с самого начала предупреждала, что будет трудно. Разве вы не подписывали обязательств подчиняться беспрекословно? Комитеты занимаются лишь пустой болтовней, а мне нужны дела, а не слова.

    — Мы не рабыни, а свободные женщины! — закричали в ответ бунтовщицы. — Сейчас не старый режим. Мы хотим более учтивого обращения, большей свободы. Хотим управлять своими делами сами, как это делают везде в армии.

    — Ох, какие же вы глупые женщины! — сказала я им с болью в сердце. — Я создавала этот батальон вовсе не для того, чтобы он был похож на другие подразделения в армии. С нас должны брать пример, а вы хотите, чтобы к тем миллионам солдат, которые разбрелись теперь по всей России, добавилось еще несколько сотен баб в военной форме. Мы призваны проложить новый путь, а не следовать за деморализованной армией. Кабы знала, из какого вы теста, не ехала бы за тысячу верст, чтобы вас собрать. Подумайте только, нам предстояло первыми начать генеральное наступление. А что теперь? Вот у нас комитет, и вот подходит час наступления. А комитет вдруг решает не идти вперед в атаку, и вся наша затея рушится.

    — Вот именно, — закричали отступницы. — Сами будем решать, наступать нам или нет.

    — Тогда вот что, — сказала я с презрением. — Вы недостойны той формы, которую надели. Эта форма для тех, кто готов на благородное самопожертвование, — для истинных патриотов, чистых душой, честных и верных долгу. Вы же позорите эту форму. Сдайте ее и убирайтесь.

    Мой приказ был встречен взрывом негодования.

    — Нас большинство! Мы отказываемся подчиняться вашим приказам! Не признаем больше вашу власть! Мы выберем нового начальника!

    Я была больно уязвлена, но постаралась сохранить самообладание. Решила обратиться к ним по-иному:

    — Никакого нового начальника вы выбирать не будете. Если хотите уходить — уходите без шума. Не теряйте женского достоинства, не поднимайте скандала. Если все это получит широкую огласку, над нами будут смеяться. Мужики скажут, что бабы неспособны заниматься серьезным делом, не знают, как правильно его вести, и что от них одна только склока. Мы станем притчей во языцех, и это будет позором для всех нас, женщин.

    — Но почему вы так жестоки с нами, так непреклонны? — снова начали спорить отступницы. — Почему держите нас, как в тюрьме, не даете отпусков, не разрешаете гулять, всегда кричите и гоняете своими приказами? Вы же превращаете' нас в рабынь.

    — Я говорила вам с самого начала, что буду строга, буду кричать и наказывать. Что же до того, что не разрешаю вам выходить из расположения части, то вы знаете: я делаю это потому, что не уверена в вашем поведении. Я хотела, чтобы этот дом стал священным местом. Я молилась Богу, чтобы Он даровая нам всем. Свое целомудрие. Я желала, чтобы вы пошли на фронт как святые, надеясь на то, что вражеская пуля обойдет вас стороной.

    Всю ночь в казармах шел жаркий спор. Я удалилась к себе, дав указания офицерам предоставить бунтовщицам возможность действовать по их собственной воле, и даже позволить им покинуть батальон в военной форме. Я была близка к отчаянию, когда думала о таком печальном обороте дела — позорном поступке этих девчонок, которые клялись быть: верными идее, а потом отказались от защиты того знамени, которое сами подняли.

    Утром мне доложили, что отступницы направили делегацию ходоков к генералу Половцеву, командующему военным округом, с жалобой на меня и что они все ушли, не сдав форму. В тот же день я была вызвана к генералу Половцеву, чтобы доложить обо всем, что произошло. Генерал посоветовал мне согласиться с частью требований бунтовщиц и помириться с ними.

    — По всей армии и сейчас действуют солдатские комитеты. Не можете же Вы одна не подчиняться новому порядку. Пусть ваши девушки организуют комитет, чтобы избежать скандала и спасти большое и важное дело...

    Генерал Половцев пытался уговорить меня. Но я стояла на своем. Тогда он рассказал мне, что солдаты 1-й и 10-й армий, прослышав о нас, купили нам в дар две серебряные иконы в золотых окладах — Божьей Матери и Георгия Победоносца. Кроме того, они заказали два штандарта и велели вышить на них золотыми нитями эмблемы и надпись в нашу честь. А Керенский решил устроить торжества в связи с отправкой батальона на фронт. Ознакомившись с моим послужным, списком, он решил купить золотой крест, чтобы преподнести его мне.

    — Ну и что, отменять это торжество, если вы не усмирите ваших девиц? — спросил генерал.

    Конечно, лестно было, услышать рассказ Половцева, но я полагала, что прежде всего нужно думать о деле и долге. И я не собиралась отступать, несмотря на обещанные почести и заверения генерала, что женщины батальона попросят у меня прощения, если я разрешу им создать комитет.

    — Я ни за что не стану держать бунтовщиц в батальоне. Однажды предав меня, они предадут и в другой раз. Поэтому я всегда буду считать их врагами нашего дела. Они высосут из меня здесь все силы и опозорят на фронте. Задача создания, батальона состояла в том, чтобы показать пример деморализованной армии. Как только у них появится комитет — все пропало. С батальоном будет то же, что произошло с армией. Развал армии — достаточная причина для того, чтобы решительно отказаться от новой системы, комитетов.

    Таковы были мои доводы.

    — Да, я согласен с вами, что комитеты — наше проклятье, — признался генерал. — Но что поделаешь?

    — Могу сказать только одно, — категорически заявила .я, — в моем батальоне никаких комитетов не будет.

    Генерал вскочил и, стукнув кулаком по столу, прогремел:

    — Я приказываю вам создать комитет!

    Я тоже вскочила и, тоже грохнув по столу кулаком, громко повторила:

    — А я не буду выполнять ваш приказ! Я взялась за эту работу при условии, что мне позволят руководить батальоном так, как сочту нужным, и без всяких комитетов.

    — Тогда мне ничего больше не остается, как распустить ваш батальон! — объявил генерал Половцев.

    — Коли угодно — хоть сию минуту! — отпарировала я и поехала в институт.

    Зная, что бунтовщицы получили от генерала распоряжение вернуться, я поставила у ворот караул из десяти вооруженных солдат и приказала никого не впускать в расположение части, а в случае тревоги стрелять. Многие бунтовщицы пришли обратно, но, завидев винтовки, ретировались. И опять направились к Половцеву, но на сей раз генерал ничем не мог им помочь. Он доложил обо всем Керенскому, рекомендовав ему принять какие-то меры, чтобы обуздать меня.

    Я приступила к переформированию батальона. От него осталось всего три сотни человек, но это были самые верные и надежные женщины. Меня не смущало такое сокращение численности батальона. Большинство оставшихся составляли такие же, как и я, крестьянки, неграмотные, но искренне преданные матери-России. Все — моложе тридцати пяти, за исключением одной, по фамилии Орлова. Ей было уже сорок, и она отличалась необычайно тучным телосложением. Мы возобновили учение с еще большим рвением, чем прежде.

    День или два спустя позвонил адъютант Керенского и вызвал меня в Зимний дворец на встречу с военным- министром. В приемной собралось много людей, я поздоровалась со знакомыми. В назначенное время меня пригласили в кабинет Керенского.

    Он решительным шагом расхаживал по кабинету и выглядел мрачным.

    — Доброе утро, господин министр, — поздоровалась я.

    — Доброе утро, — ответил он холодно, не подав руки. — Вы солдат? — спросил он отрывисто.

    — Так точно, — ответила я.

    — Тогда почему же не подчиняетесь старшим по званию?

    — Потому что в этом деле я полностью права. Приказы, начальства противоречат интересам моей страны и нарушают предоставленные мне полномочия.

    — Вы обязаны подчиняться приказам! — закричал Керенский, и голос его перешел на визг, а лицо вспыхнуло гневом. — Я требую, чтобы завтра же в батальоне был комитет! Чтобы вы вежливо обращались с девушками! Чтобы вы перестали их наказывать! Иначе я сотру вас в порошок.

    И для убедительности военный министр ударил кулаком по столу. Но я чувствовала свою правоту, и эта вспышка раздражения меня не испугала. Наоборот, она только укрепила мою решимость.

    — Нет! — заорала я, тоже треснув кулаком по столу. — Не стану я создавать никаких комитетов. Я начала с того, что установила в батальоне строжайшую дисциплину. И тогда все отнеслись к этому с пониманием. Можете расформировать батальон сейчас же. Я уеду домой, буду жить там в мире и покое. Но я была солдатом и хочу им остаться.

    С этими словами я выбежала из кабинета, хлопнув дверью перед носом удивленного министра.

    Сильно взволнованная, я вернулась в институт, собрала своих девчат и сказала им:

    — Завтра я уезжаю домой. Батальон будет расформирован, потому что я не за что не соглашусь на создание здесь комитета. Как вы помните, я предупреждала всех подавших заявление, что буду требовать строжайшей дисциплины. Мне хотелось сделать этот батальон образцовым, чтобы он навечно вошел в историю нашей страны. Я надеялась доказать, что женщины могут преуспеть там, где мужчины терпят неудачу. Я мечтала, что женщины смогут воодушевить мужчин на великие дела и спасти нашу несчастную страну. Но мои надежды не оправдались. Большинство из тех, кто откликнулся на мой призыв, оказались трусливыми, слабыми девчонками, и они разрушили мой план спасения многострадальной России. Я только что вернулась от Керенского. Он сказал, что в батальоне должен быть создан комитет, а я отказалась. Вы понимаете, что будет означать для нас комитет?

    — Нет, начальник. Нет, — отвечали мои. женщины.

    — Комитет, — объяснила я, — это не что иное, как бесконечная говорильня. Комитеты развалили армию и страну. Война есть война, и на войне не разговаривают, а действуют. Я не могу подчиниться распоряжению о создании в батальоне комитета, то есть как раз той системы управления, которая разрушила, развалила нашу доблестную армию. Поэтому я уезжаю домой... Да, уезжаю завтра...

    Девушки в слезах бросились к моим ногам. Они плакали и умоляли меня остаться.

    — Мы вас любим. Мы будем с вами до конца, — со слезами на глазах говорили они. — Можете наказывать нас, даже бить, если хотите. Мы понимаем и уважаем ваши намерения. Вы хотите помочь спасти Россию, и мы желаем быть полезными вам в этом деле. Можете обращаться с нами как угодно, даже убить, но только не бросайте нас. Ради вас мы готовы на все. Мы сами пойдем к генералу Половцеву и разорвем его на части!

    Обхватив мои ноги, они обнимали, целовали меня, клялись в любви и преданности. Я была глубоко тронута. Мое сердце исполнилось благодарности и любви к эти храбрым подругам. Они казались мне детьми, моими собственными детьми, и я ощущала себя их заботливой, нежной матерью. И если я восстановила против себя полторы тысячи злых душ, то обрела глубокую преданность трехсот благородных. Они хлебнули горечи солдатской жизни и не струсили. А вот другие, маскировавшие свою никчемность лозунгами «демократии», оказались трусами. Эти же не искали себе никаких оправданий. Перспектива пожертвовать своей жизнью их не страшила. И мысль о трехстах русских девушках, с их смелыми сердцами, чистыми душами, готовностью пожертвовать собой, успокоила мое ноющее сердце.

    — Очень хочу остаться, но не могу, — отвечала я на уговоры девчонок. — Высшее начальство приказало создать комитет, в противном случае батальон распустят. Я категорически отказалась создать комитет, и мне ничего не остается, как вернуться домой. А пока — все, я поеду к герцогине Лихтенберг.

    — Герцогиня принадлежала к тому кругу светских женщин, которые проявляли серьезный интерес к моему делу. Она была очень простой и приятной в общении, а я так нуждалась в человеке, которому могла бы излить душу. Мне всегда казалось, что герцогиня меня поймет и поможет.

    — Что вас мучает, Мария? — такими словами герцогиня приветствовала меня, едва я переступила порог ее дома. Я не смогла удержать рыданий и, запинаясь, поведала ей о бунте и последовавшем затем расколе в батальоне. Случившееся сильно угнетало меня, и казалось, я, того гляди, лишусь сил. Новость поразила ее, и она заплакала вместе со мной. Прекрасная мечта, вдохновлявшая нас, разбилась вдребезги. Очень печальным был тот вечер. Я осталась у нее на ужин.

    Часов в восемь вечера туда приехала одна из моих девушек. Ее прислали из казарм, чтобы доложить мне о результатах визита делегации батальона к генералу Половцеву. Оказалось, что все триста верных мне девушек вооружились винтовками и направились к командующему военным округом. Они потребовали, чтобы он вышел к ним: разговор, дескать, есть серьезный. Генерал вышел.

    — Что вы сделали с нашим начальником? — грозно вопрошали они.

    — Да ничего я не сделал, — ответил им Половцев, удивившись виду разгневанных женщин.

    — Верните нашего начальника! — кричали девчонки. — Верните немедленно. Она святая женщина. Всем сердцем переживает за нашу несчастную Россию. Мы не хотим иметь ничего общего с теми глупыми, своенравными бунтарками и не позволим распустить батальон. Батальон — это мы. Верните нашего начальника. Мы дали обещание соблюдать железную дисциплину и не станем выбирать никаких комитетов!

    Мне доложили, что генерал Половцев не на шутку перепугался, окруженный толпой разъяренных и решительно настроенных женщин. Он отослал их обратно в институт, пообещав, что не станет расформировывать батальон и приедет туда сам в девять часов на следующее утро. Я возвратилась в казармы и нашла там все в идеальном порядке. Казалось, девушки всем сердцем хотели успокоить своего начальника, — так соблюдали тишину, что даже ходили на цыпочках.

    Утром все пошло как обычно: подъем, молитва, завтрак, военные занятия. В девять часов утра мне доложили, что прибыли генерал Половцев, адъютант Керенского, капитан Дементьев и несколько высокопоставленных дам-патронесс. Я быстро построила солдат. Генерал поприветствовал девушек, и они ответили как положено. Он поздоровался со мной за руку и приказал распустить девушек, потому что хотел обсудить некоторые вопросы.

    Ведя именитых гостей в дом, я размышляла, что бы все это могло значить. Если они явились уговаривать меня создать комитет, тогда мне придется очень трудно, но я все равно не дам своего согласия.

    Я не ошиблась. Генерал привез с собой всех моих патронесс, чтобы они помогли ему сломить мое упрямство. Он тут же начал горячо убеждать меня в необходимости считаться с общим положением о введении в армии системы комитетов, приводя уже знакомые мне доводы, но я не поддавалась. В конце концов он разозлился.

    — Скажите, вы солдат? — задал он мне тот же вопрос, что и Керенский.

    — Так точно, господин генерал!

    — Тогда почему не подчиняетесь приказам?

    — Потому что они идут против интересов страны. Комитеты — это чума. Они разрушили нашу армию, — ответила я.

    — Но ведь это делается по установленному в стране закону, — доказывал он.

    — Да, но это пагубный закон, выдуманный для того, чтобы разрушить фронт во время войны.

    — Ну хорошо. Прошу вас сделать это формы ради, — продолжал он уже совершенно другим тоном, по-видимому поняв справедливость моих слов. — Все мои армейские комитеты начинают интересоваться вами. Спрашивают, кто такая Бочкарева и почему ей разрешают командовать без комитета. Так сделайте это хотя бы формально. Ваши девушки так преданы вам, что, какой бы комитет они ни выбрали, он не будет вам серьезной помехой. И в то же время это избавит нас от неприятностей.

    Тут меня окружили женщины-патронессы и начали просить и всячески уговаривать, чтобы я согласилась. Некоторые плакали, другие обнимали. Все это действовало мне на нервы. Ничто не могло разозлить меня так, как лесть. Я распалилась, совершенно потеряла контроль над собой, впала в истерику.

    — Все вы мошенники! Вы хотите погубить страну! Убирайтесь отсюда! — завизжала я как сумасшедшая.

    — Молчать! Как вы смеете вести себя так в присутствии генерала? Я вас расстреляю! — закричал на меня Половцев, трясясь от гнева.

    — Ну, давайте! Стреляйте! Стреляйте! — завопила я, рывком расстегивая шинель и тыча себя в грудь. — Убейте меня!

    Генерал развел руками, сердито бормоча себе под нос:

    — Что за черт! Это не женщина, а дьявол! С ней ничего нельзя поделать.

    И в сопровождении разношерстной свиты генерал удалился. А на следующее утро от генерала Половцева пришла телеграмма, уведомлявшая, что мне разрешено продолжать командовать батальоном без комитета солдатских депутатов.

    Так закончился скандал, вызванный бунтом в батальоне и чуть не погубивший все дело. Пришлось выдержать нелегкий бой, но отступать я не собиралась, ибо была убеждена в своей правоте.

    Дальнейшие события полностью подтвердили справедливость моих опасений. Русская армия, некогда самая мощная в мире, была разрушена в течение нескольких месяцев системой комитетов солдатских депутатов. Еще в окопах я доподлинно узнала, каким проклятием для армии становились комитеты, мне почти сразу стал понятен зловещий смысл их деятельности. Было ясно, что главная особенность в работе комитетов — это бесконечная говорильня, и ничего другого. Немцы целыми днями занимались в окопах какой-то работой, а наши ребята болтали. А я всегда считала, что главное на войне — активные действия и только они принесут победу.

                                                                  Глава тринадцатая

                                                                Батальон на фронте

    В то утро, когда пришла телеграмма от генерала Половцева, мы получили знамя, на котором красовалась примерно такая надпись: «Да здравствует Временное правительство! Все, кто может, в наступление! Вперед, храбрые женщины! На защиту истекающего кровью Отечества!»

    Под этим знаменем нам надлежало участвовать в демонстрации, организованной в ответ на манифестацию большевиков, назначенную на тот же день. С нами должны были идти и инвалиды войны. Порядок шествия мы обсудили с их руководителем, встретившись на Морской.

    В воздухе витали тревожные слухи. Комендант Дома инвалидов предоставил в мое распоряжение пятьдесят револьверов. Я распределила их среди инструкторов и других офицеров, оставив пару для себя.

    Во главе Батальона смерти должны были идти офицеры Волынского полка, так как половина личного состава их части отказалась участвовать в антибольшевистской демонстрации. Хотя стоял еще только июнь месяц, полк уже был заражен большевистскими идеями.

    Марсово поле, куда мы направлялись, находилось примерно в пяти верстах от наших казарм. На всем пути следования огромные толпы людей приветствовали нас и инвалидов, а их было около пятисот. Многие женщины из числа собравшихся на тротуарах плакали. Они жалели девушек, которых вели якобы на стычку с большевиками. То и дело слышалось:

    — Сегодня что-то должно случиться...

    Когда мы подошли к Марсову полю, где проходила манифестация большевиков, я приказала своим солдатам остановиться и минут пятнадцать посидеть и отдохнуть.

    — Стройся! — скомандовала я, когда отведенное на отдых время истекло.

    Мы все нервничали, как перед наступлением. Я проинструктировала девушек держаться подле меня, не вступать ни с кем в пререкания, не поддаваться ни на какие провокации и не срываться на бег во избежание паники. Все они твердо обещали выполнять мои наставления.

    До начала демонстрации капитан из Дома инвалидов, несколько подчиненных ему офицеров и мои инструкторы настаивали на том, чтобы идти во главе демонстрации рядом со мной. Я возражала, потому что хотела показать большевикам, что не боюсь их, но они упрашивали меня, и в конце концов я согласилась.

    Толпа собравшихся людей на Марсовом поле была в самом деле огромная. Поток демонстрантов с большевистскими знаменами и лозунгами продолжал прибывать. Мы остановились в пятидесяти шагах от них и тотчас были встречены градом насмешек и ругательств. Манифестанты поносили Временное правительство и кричали:

    — Да здравствует революционная демократия! Долой войну!

    Некоторые из моих девушек не сумели сдержать своего возмущения и начали им отвечать, провоцируя тем самым серьезную словесную перепалку.

    — Когда вы орете «Долой войну!», — воскликнула я, выступив вперед и обращаясь к разбушевавшимся манифестантам, — вы помогаете разрушать Свободную Россию! Сначала надо разгромить германцев, а тогда не будет и войны!

    — Убить ее! Убить ее! — послышались угрожающие выкрики.

    В страшном возбуждении я шагнула вперед, навстречу толпе. Пальцы сжимали рукоятки обоих револьверов, но, несмотря на охватившее меня волнение, в голове прочно засело одно: я не должна стрелять в свой собственный народ, в простых рабочих и крестьян.

    — Опомнитесь, обманутые сыны России! — кричала я в ответ на их насмешки и издевательства. — Подумайте, что вы делаете! Вы же губите Отечество! Мерзавцы!

    Мои инструкторы пытались оттащить меня, но я вырвалась и шагнула прямо в гущу толпы, как безумная продолжая взывать к людям. Я не замолчала даже после того, как из толпы стали стрелять. Тогда мои офицеры приказали батальону открыть огонь. Началась ужасная потасовка.

    Двух инструкторов батальона убили, причем один из них в это время защищал меня. Еще двух ранили. Получили ранения и десять моих девушек. Несколько пуль оцарапало меня, но я оставалась невредимой, пока кто-то сзади не ударил меня по голове и я не потеряла сознание. В это побоище оказались также втянутыми люди, пришедшие просто посмотреть на демонстрацию. И началась всеобщая паника.

    Я очнулась только к вечеру. У постели стоял врач. Он сообщил, что, хотя я и потеряла много крови, рана неопасна и я вскоре смогу вновь приступить к своим обязанностям.

    Поздно вечером дежурный офицер доложил, что меня приехал проведать Михаил Родзянко. Врач вышел, чтобы встретить его, и я слышала, как они разговаривали в соседней комнате. Первое, что спросил Родзянко, — жива ли я. Оказывается, в городе ходили слухи, будто меня убили на Марсовом поле. Объяснение доктора, очевидно, обрадовало председателя Государственной думы.

    Родзянко, улыбаясь, подошел к кровати и поцеловал меня.

    — Геройчик мой! Я рад, что вы пострадали не слишком серьезно. В городе о вас рассказывают всякое. Вы, конечно, совершили смелый поступок, направив своих людей в толпу большевиков. Но все же и вы и инвалиды допустили глупость, попытавшись противостоять демонстрантам при таком значительном неравенстве сил. Я наслышан о ваших успехах в борьбе против системы комитетов. Это вам во благо! Я хотел пораньше навестить и поздравить вас, но был очень занят.

    Я села на кровати, чтобы показать гостю, что чувствую себя нормально. Он рассказал мне о назначении генерала Корнилова командующим Юго-Западным фронтом и о том, что утром следующего дня в Зимнем дворце будет дан завтрак в честь Корнилова. Родзянко спросил, смогу ли я быть там. Врач не возражал. Прощаясь, Родзянко заверил, что готов оказать мне необходимую помощь, и пожелал скорейшего выздоровления.

    Следующее утро я провела у окна с забинтованной головой, наблюдая за тем, как проходят подготовку мои девушки. Я чувствовала себя достаточно уверенно, чтобы присутствовать вместе с Родзянко на завтраке. Он заехал незадолго до полудня и привез меня в Зимний. В вестибюле председатель Государственной думы представил меня генералу Корнилову.

    Худощавый, жилистый, подвижный человек средних лет; широкоскулый, с седыми усами и колючим взглядом узких глаз — таков был Корнилов. Говорил он мало, но в каждом произнесенном им слове звенела сталь. Всякий инстинктивно чувствовал, что это человек сильной воли и несгибаемой стойкости.

    — Очень рад познакомиться с вами, — сказал он, пожимая мне руку. — Примите мои поздравления по случаю вашей убедительной победы в борьбе против комитетов.

    — Господин генерал, — ответила я. — Мне помогло выстоять то, что я сердцем чуяла свою правоту.

    — Всегда следуйте велению вашего сердца,— сказал он, — и оно вас не обманет.

    В этот момент появился Керенский. Все встали, приветствуя его. Он пожал руку Корнилову, Родзянко и мне. Военный министр был в хорошем расположении духа и милостиво мне улыбнулся.

    — А вот и наша сорвиголова. Никогда не встречал подобных ей, — сказал Керенский, указывая на меня. — Вбила себе в голову не создавать в батальоне комитета, и ничто не могло сломить ее. Надо отдать ей должное. Это крепкий орешек и может устоять одна против всех нас. Упрямо твердит одно — «нет такого закона».

    — Однако, — пошутил Родзянко, вступаясь за меня, — она не так уж глупа. А может быть, еще и поумнее нас с вами.

    Затем нас пригласили в обеденный зал. Керенский сел во главе стола. Меня посадили напротив Керенского, Родзянко расположился по правую руку от Керенского, а Корнилов — справа от меня. Присутствовали также три генерала союзников. Один сидел слева от меня, двое других — между Керенским и Корниловым.

    Разговор велся преимущественно на иностранном языке, и я ничего не понимала. Кроме того, я не знала, как правильно держаться за столом, с помощью каких приборов есть то или иное блюдо, и сильно краснела, украдкой наблюдая за соседями по столу.

    Иногда мы обменивались фразами с Корниловым. Он одобрял мое твердое мнение о необходимости строгой дисциплины в армии и говорил, что если дисциплина в армии не будет восстановлена, то Россия погибнет. Керенский говорил о том, что, несмотря на серьезный раскол в армии и ее разложение, там еще далеко не все потеряно. Он планировал поездку на фронт и был уверен, что это ускорит наступление наших войск.

    Наконец, Керенский поднялся из-за стола, и завтрак на этом закончился. Перед уходом он сообщил, что скоро состоится торжественное вручение батальону двух боевых знамен и икон, которые солдаты прислали с фронта. Я ответила, что не заслужила такой чести, но надеюсь оправдать оказанное доверие.

    С Корниловым мы распрощались очень тепло, и он пригласил меня приехать к нему в штаб, когда я вернусь на фронт. Родзянко отвез меня домой и попросил зайти перед отъездом.

    Время, оставшееся до установленного Керенским дня освящения боевых знамен батальона, прошло в упорных занятиях и отработке ружейных приемов. Женщины готовились к отправке на фронт.

    И вот наконец настал день 21 июня. Все были в приподнятом настроении. Сердце мое учащенно билось в ожидании предстоящего торжества. Батальон поднялся рано утром. Каждый солдат получил новое обмундирование. Винтовки были вычищены и смазаны безупречно. Царило праздничное настроение, хотя мы и нервничали: уж больно ответственный предстоял день.

    В девять утра к нашим воротам прибыли два армейских подразделения, которым было поручено сопровождать нас в Исаакиевский собор. Вслед за тем появился капитан Кузьмин, помощник командующего Петроградским военным округом, с инструкциями, предписывавшими батальону прибыть в собор к десяти часам при полном параде. Мы двинулись в путь почти незамедлительно.

    К собору стекались толпы народа. А на улицах вокруг него выстроились части местного гарнизона. Здесь были представители всех родов войск, в том числе и казаки. У ступеней храма стояли городские власти и военные чины, среди них Керенский, Родзянко, Милюков, Корнилов, Половцев и другие. Батальон салютовал им, когда входил под высокие своды храма.

    Обряд освящения совершали два архиепископа и двенадцать священников. Церковь была переполнена народом. Но вот наступила тишина, и все собравшиеся замерли, когда меня попросили, приблизиться к аналою и назвать свое-имя. Меня охватил такой страх, словно предстала перед самим. Господом Богом. Я приняла боевой штандарт, над которым скрестили два овеянных славой старинных боевых знамени, так что складки, их почти скрыли меня. Архиепископ, который вел богослужение, обратившись ко мне, говорил, что мне оказана небывалая честь, так как армейское боевое знамя впервые вручается женщине.

    Обычно не принято, пояснил он, писать имя командира на знамени возглавляемой им воинской части, но имя Марии Бочкаревой вышито золотом на этом штандарте, который в случае ее гибели будет возвращен в собор как святыня и никогда не будет служить другому командиру. Пока он говорил и читал молитвы, трижды, окропив меня святой водой, я молилась Господу неистово и от всего сердца. Церемония продолжалась около часа, после чего двое солдат — делегатов от 1-й и 3-й армий, поднесли мне две иконы, переданные в дар батальону их боевыми товарищами. На окладах были сделаны надписи, в которых выражалась вера в меня как в ту женщину, которая поведет Россию к славе и победе.

    Я страшно смутилась, потому что вовсе не считала себя достойной таких почестей. Прежде чем взять в руки иконы, опустилась перед ними на колени и молила Господа наставить меня на путь истинный. И как могла я, темная женщина, оправдать надежды и доверие многих просвещенных и достойных сынов моей страны?

    Генерал Корнилов, представлявший командование армии, вручил мне револьвер и саблю с золотыми планками на рукоятке и эфесе.

    — Вы заслужили это славное оружие, и я уверен, что не посрамите его, — сказал он и поцеловал меня.

    Я поцеловала саблю и поклялась быть достойной этого оружия и использовать его для защиты моей страны.

    Потом: Керенский прикрепил к моей гимнастерке погоны прапорщика, произведя тем самым в офицеры. Он также поцеловал меня, а за ним меня тепло поздравили и некоторые видные гости.

    Высокие чины удалились, и дальнейшим торжеством руководил генерал Половцев. Я была настолько растрогана всем происшедшим, что долго не могла прийти в себя. Генералы Половцев и Аносов подняли, меня на руки, дальше меня подхватили и понесли офицеры, какие-то восторженно настроенные солдаты и матросы. Все это время я чувствовала себя очень смущенной, но аплодисменты не смолкали, как не прекращались и возгласы приветствий. Несколько женщин из толпы пробились ко мне, стали целовать ноги и благословлять. Это было патриотическое народное богослужение, и всеподавляющим настроем этой праздничной толпы была любовь к России. На импровизированные трибуны поднимались разные люди и говорили о грядущем наступлении и о Батальоне смерти, заканчивая выступление словами:

    — Да здравствует Бочкарева!

    В эти минуты у солдат было такое возвышенное состояние духа, что многие из них кричали: — Мы пойдем на фронт вместе с Бочкаревой!

    Ораторы называли моих женщин героинями и призывали каждого мужчину, способного носить оружие, встать на защиту России.

    То был удивительный день! Нет, скорее не день, а некий сон! Неужели сбылась моя мечта? Неужели эти женщины уже добились того, ради чего создавался батальон? Тогда мне казалось, что так оно и есть. Я чувствовала, что мужчины России готовы подняться вслед за батальоном и нанести неприятелю последний удар ради спасения страны. Однако впечатление оказалось обманчивым, и разочарование не заставило себя ждать. Но то была прекрасная иллюзия, она давала нам силы для упорного труда, чтобы сделать мечту реальностью. То, что чувствовали тысячи русских солдат, столпившихся у Исаакиевского собора 21 июня 1917 года, было ни с чем не сравнимым глубоким, волнением, которое овладевает человеком, жертвующим собой, ради истины, ради высоких идеалов в порыве бескорыстной любви к родине. Это убеждало меня в том, что миллионы русских солдат, разбросанных по всей нашей огромной стране, способны отозваться на правдивое слово, и. укрепляло веру в то, что моя страна найдет в себе силы и вновь воспрянет.

    После освящения знамени батальона оставалось менее трех дней... до отправки на фронт. Они прошли в приготовлениях. Предстояло организовать собственное снаряжение с соответствующим подразделением, поскольку мы не могли взять с собой кухню караульного полка, где столовались. Каждый солдат и офицер батальона получил полный комплект боевого снаряжения.

    Двадцать четвертого июня, мы вышли с территории Коломенского института и строем направились в Казанский собор, чтобы оттуда держать путь на вокзал. Архиепископ обратился к нам с напутственным словом. Он отметил важность события и благословил нас. И опять огромные толпы людей последовали за нами в собор, а оттуда направились провожать на вокзал. Когда мы вышли из собора, группа большевиков преградила нам дорогу. Мои девушки тотчас схватились за винтовки, но я приказала: «Отставить!» — и, вложив саблю в ножны, вышла вперед к большевикам.

    — Почему вы преградили нам дорогу? Хотите посмеяться над нами, женщинами? Считаете, что мы ни на что не способны? Зачем вы пришли сюда? Чтобы помешать нам? Это признак того, что вы нас боитесь, — говорила я вставшим у нас на пути.

    Поглумившись над нами, они разошлись.

    Затем мы проследовали, к вокзалу. Собравшиеся на улицах люди провожали нас добрыми напутствиями. Мы погрузились в поезд, составленный из нескольких теплушек и одного пассажирского вагона второго класса, и получили приказ двигаться до Молодечно, где располагался штаб 10-й армии, к которой был приписан батальон.

    Наше путешествие оказалось триумфальным. На каждой станции батальон приветствовали солдаты и толпы гражданского населения, устраивая демонстрации и митинги с овациями. Моим девушкам было строго приказано не выходить из вагонов без разрешения. На отдельных станциях мы выходили из поезда, чтобы поесть. Питание обеспечивали по телеграфным запросам. На одной остановке, когда я прилегла отдохнуть, началась демонстрация в нашу честь, и меня внезапно вытащили из койки и заставили выйти на показ толпе.

    Так мы и двигались к фронту и наконец прибыли в Молодечно. Меня встретила группа примерно из двадцати офицеров. Батальон расквартировали в двух казармах, а меня отвезли в штаб армии на торжественный обед.

    В Молодечно находилось около дюжины казарм. Почти половину из них занимали дезертиры с фронта, бывшие полицейские и жандармы, которых с начала революции насильно завербовали в армию и которые вскоре оттуда удрали. Были там еще уголовники и большевистские агитаторы. Одним словом, всякий сброд.

    Они быстро пронюхали о прибытии батальона и в мое отсутствие окружили девушек, стали издеваться над ними и приставать. Дежурный офицер, встревоженная выходками этих подонков, побежала к военному коменданту просить о помощи.

    — А что я могу поделать? — ответил комендант. — Я бессилен. Их тут тысячи полторы, и ничего нельзя поделать. Ну перетерпите как-то их хамство и постарайтесь договориться по-доброму.

    Смертная казнь была уже отменена в армии.

    Дежурная вернулась в казармы ни с чем. Обнаружив там несколько уголовников, открыто пристававших к женщинам, она попыталась подействовать на них уговорами, но безуспешно и позвонила мне. Едва я уселась за обеденный стол, как сообщили о ее телефонном звонке. Я бросилась к автомобилю и помчалась к казармам.

    — Что вы здесь делаете? — заорала я, вбегая в казарму. — Что вам надо? Убирайтесь! Если угодно, разговаривать будем на улице.

    — Ха-ха-ха! — загоготали мужчины. — А кто ты такая? Что это за баба?

    — Я тут командир.

    — Командир, да? Ха-ха-ха! Вы только посмотрите на этого командира! — зубоскалили они.

    — Ну вот что, твердо и решительно сказала я. — Вам здесь делать нечего. Придется очистить помещение: тут не место для разговоров. Там, за дверью, я к вашим услугам, если вы что-то хотите мне сказать. А сейчас убирайтесь отсюда!

    Мужчины, а их было не более десятка, попятились к двери и стали выходить, отпуская грязные шутки и ругаясь. Я вышла за ними. Возле казарм собралась большая толпа, привлеченная шумом. Когда я увидела этих опустившихся людей в солдатской форме, сердце у меня сжалось от боли. Никогда прежде не встречала я такой оборванной, разнузданной и деморализованной шантрапы, называемой солдатами. Многие были похожи на настоящих убийц и разбойников. Но среди них находились и совсем мальчишки, развращенные большевистской пропагандой.

    В другое время, в добрые старые дни января 1917 года, было бы достаточно расстрелять парочку таких бродяг, чтобы остальные полторы тысячи стали приличными и законопослушными людьми. А теперь могущественная русская армия, вовлеченная в смертельную схватку с сильнейшим противником, не могла справиться с жалкой кучкой бунтовщиков! Это было мое первое фронтовое впечатление после двух месяцев отсутствия на передовой. Но как же ускорился процесс распада армии за такое короткое время! Всего четыре месяца прошло после революции, а армия уже серьезно страдала болезнью неповиновения.

    — Зачем вы сюда явились? Какой черт вас сюда пригнал? Вам охота воевать? А мы хотим мира! Мы досыта навоевались! — сыпались возгласы со всех сторон.

    — Да, мы хотим воевать. Как еще можно добиться мира, если не побить германцев? Я войны побольше вашего хлебнула и мира хочу не меньше, чем любой из вас. Если вы хотите еще поговорить со мной и желаете, чтобы я ответила на ваши вопросы, приходите завтра. А сейчас уже поздно, завтра утром — пожалуйста, к вашим услугам.

    Толпа разбрелась группками: кое-кто злословил, а некоторые спорили друг с другом. Для большей безопасности я перевела девушек в одну первую казарму и у каждой двери выставила часового. Это несколько успокоило девчат, а когда они услышали, что я отказалась ночевать в штабе и остаюсь с ними, они ж вовсе повеселели. Ну как я могла оставить своих девчонок одних по соседству с этой полуторатысячной бандой негодяев? Я решила ночевать вместе с ними, под одной крышей.

    Наступила ночь, и мои солдатики легли спать. Многих в тот вечер, вероятно, мучил вопрос, послушаются меня дезертиры или вернутся ночью и нападут на казарму. И точно, не пробило и двенадцати, как группа хулиганов подошла к казарме. Они барабанили в окна и тонкие дощатые стены, ругая нас всех, и особенно меня. Потом пытались прорваться то в одну, то в другую дверь, но были встречены штыками. Не добившись ничего грубостью и насмешками, они забросали казарму камнями, разбив несколько  стекол в окнах.

    Мы тем не менее старались сохранять спокойствие. Ведь если сам военный комендант признался в бессилии совладать с ними, то что могли сделать мы, женщины? К тому же мы направлялись на фронт воевать с германцами, а не устраивать сражения с этими отчаянными головорезами, втрое превосходящими по численности наш батальон.

    Но чем большую выдержку мы проявляли, тем наглее становились эти люди. Некоторые из них, изловчившись, просовывали руки в разбитые окна, хватали девушек за волосы, и они кричали, от боли. Никто не спал. Все были взбудоражены до предела. Тяжелые удары камней о дощатые стены казармы то и дело сотрясали весь дом. Требовалось огромное самообладание, чтобы вынести все это, но я приказала не доводить дело до стрельбы.

    Однако время шло, а шум и кошачьи концерты по ночам не прекращались, и кровь во мне начала закипать. В конце концов терпение мое лопнуло. Поспешно накинув шинель, я выбежала из казармы. День только начинался, погожий день в начале июля. Банда головорезов, человек пятьдесят, на миг замерла.

    — Вы подлецы и бандиты! Что же вы творите? — закричала я что было сил. — Разве вы здесь не для того, чтобы сделать передышку на пути в окопы? Так оставьте же нас в покое! Или вы совсем стыд потеряли? Может, среди этих девушек есть и ваши сестры. А ведь некоторые из вас, я вижу, уж и немолодые. Если вам что-то нужно, приходите ко мне, разберемся. Я всегда готова поговорить, поспорить и ответить на вопросы. Но оставьте девушек в покое, бесстыдники!

    Мой словесный запал вызвал у них взрыв хохота и скабрезностей, что привело меня уже в бешенство.

    — Или убирайтесь отсюда сейчас же, или убейте меня прямо здесь на месте! — заорала я, бросаясь вперед. — Слышите? Убейте меня!

    Я вся дрожала от ярости. Подонков поразили, видимо, мой тон и мои слова. Они стали расходиться по одному. Несколько часов нам удалось поспать.

    Наутро командующий 10-й армией генерал Валуев сделал смотр батальону. Он остался очень доволен и поблагодарил меня за образцовую дисциплину и подготовку части. Получив необходимый провиант, обе наши кухни приготовили обед. Батальону были приданы двенадцать лошадей, шесть ездовых, восемь поваров, два сапожника. Кроме этих шестнадцати мужчин, нас сопровождали два военных инструктора. Однако мужчины всегда располагались отдельно от женщин.

    После обеда возле нашей казармы снова стали собираться дезертиры. Накануне я обещала поговорить с ними, и теперь они ловили меня на слове.

    — Куда ты поведешь своих солдат? Воевать за буржуев? Зачем? Ты заявляешь, что сама крестьянка, тогда почему хочешь проливать народную кровь за богатеев-эксплуататоров? — забрасывали меня вопросами со всех сторон.

    Я встала, сложив руки на груди, и окинула строгим взором толпу. Должна сознаться, что мурашки бегали у меня по спине, когда я переводила взгляд с одного молодчика на другого. Это были отчаявшиеся, опустившиеся и совершенно одичавшие люди. Поистине армейское отребье!

    — Посмотрите на себя, — начала я, — и подумайте, что с вами стало! И это вы, те, которые еще совсем недавно бесстрашно шли вперед, как герои, под уничтожающим огнем неприятеля и жертвовали собой, как верные сыны родины, грудью защищая Россию. Это вы, которые неделями гнили в грязных, завшивленных окопах и отважно переползали через ничейную полосу. Задумайтесь над тем, кем вы были в недалеком прошлом и чем вы стали теперь. Вами гордились страна и весь мир. И это было лишь прошлой зимой. Я уверена, что среди вас есть те, кто служил в Пятом Сибирском корпусе, верно?

    — Да, да. Есть.

    — Тогда вы должны помнить меня... Или слышали обо мне. Я — Яшка...

    — Да, слышали! Мы тебя знаем! — раздалось со всех сторон.

    — Ну коли знаете, то должны знать и то, что я мокла в грязных окопах вместе с вами, спала на сырой земле, как вы и ваши собратья. Вместе с вами я, рискуя жизнью, смотрела смерти в глаза, голодала, делилась последней миской щей. Так почему же теперь вы настроены против меня? Почему издеваетесь надо мной? Чем и когда я заслужила ваше презрение и насмешки?

    — Когда ты была рядовым солдатом, — ответило сразу несколько голосов, — ты была такой же, как мы. А теперь ты офицер и стараешься для буржуев.

    — Да кто же сделал меня офицером, если не вы? И разве не ваши собратья, простые солдаты из Первой и Десятой армий, посылали специально делегатов, чтобы передать иконы и знамена и тем самым оказать мне офицерские почести? Но я сама из народа, я кровь от вашей крови, крестьянская женщина-труженица.

    — Но мы устали от войны. Мы хотим мира, — начали они жаловаться, чувствуя, что им не в чем меня упрекнуть.

    — Я тоже хочу мира. Но как добиться его? Ну объясните мне: как? — решительно наступала я, видя, что моя речь значительно смягчила настрой толпы.

    — Ну как... Просто разойтись с фронта по домам. Вот так и получится мир.

    — Оставить фронт?! — гневно воскликнула я. — Ну и что тогда будет? Скажите мне! Думаете, мир? Да ни за что! Германцы попросту сметут наш фронт и захватят нашу землю. Ведь это же война. А вы солдаты, и вы знаете, что такое война. Знаете и то, что в войне все приемы хороши. Бросить окопы! А почему бы сразу не отдать Россию кайзеру?! Это ведь то же самое, и вы это знаете не хуже меня. Никакого другого пути добиться мира нет, кроме решающего наступления и разгрома противника. Победите германцев, и тогда будет мир! Стреляйте их, убивайте, рубите саблями, но не братайтесь с врагами нашей любимой России.

    — Но они сами с нами братаются. Немцы тоже устали от войны и не меньше нашего хотят мира, — послышались отдельные голоса из толпы.

    — Они обманывают вас — здесь братаются, а своих солдат посылают против наших союзников.

    — А какие же они нам союзники, если не хотят мира? — спросил кто-то.

    — Союзники не хотят мира сейчас, потому что знают, как коварны германцы. И мы с вами это тоже знаем. Разве германцы не отравили смертельными газами тысячи наших братьев? Разве все мы не испытали на себе их подлые хитрости? Разве они не захватили часть нашей страны? Прогоним их, тогда и будет мир!

    Наступила тишина. Никто не проронил ни слова. Это очень воодушевило меня, и я снова начала говорить, развивая пришедшую в голову идею.

    — Да, давайте изгоним германцев из России. А как бы вы отнеслись к тому, если бы я повела вас на фронт, стала бы хорошо кормить, одела в новую форму, обула в новые сапоги? Пошли бы вы за мной в атаку на вероломного врага?

    — Да, да! Пошли бы! Ты наш товарищ! Ты же не какой-нибудь буржуй-кровопийца! С тобой мы пойдем! — раздавались голоса со всех сторон.

    — Но если вы пойдете со мной, — продолжала я, — то я буду требовать от вас строжайшей дисциплины. Армии без дисциплины не бывает. Я такая же крестьянка, как и вы, и возьму с вас слово чести, что будете держаться до конца. А если кто-нибудь попытается удрать, расстреляю на месте.

    — Мы согласны! Пойдем за тобой! Ты наша! Ура Яшке! Ура Бочкаревой! — почти единодушно кричала толпа.

    Это было волнующее зрелище. Еще час назад эти оборванцы вели себя как бессердечные негодяи, а теперь их сердца оттаяли. Только что они выглядели жестокими убийцами, а теперь на их лицах мелькнула искра человечности. Все могло показаться чудом. Но это было не чудо. Такова уж русская душа: то она сурова и непреклонна, то полна смирения и любви.

    Я позвонила генералу Валуеву и попросила у него разрешения повести на фронт группу дезертиров, предварительно экипировав их. Генерал запретил. Он боялся, что они будут способствовать разложению оставшихся на фронте солдат. Я выразила готовность взять на себя ответственность за их поведение, но генерал смотрел на все иначе.

    Пришлось мне вернуться ни с чем, но я не открыла людям всей правды. Я сказала им, что сейчас пока нет необходимого для них снаряжения и что, как только оно будет доставлено, их направят на участок фронта, занимаемый батальоном. А тем временем я предложила им как друзьям сопровождать нас из Молодечно.

    В начале следующей недели мы выступили с полным оснащением. Каждая из девушек несла на себе боевое снаряжение, весившее около шестидесяти пяти фунтов. До штаба корпуса нам предстояло пройти тридцать верст. Дорога была хорошая, по обе ее стороны поля перемежались с лесами.

    Я телеграфировала в штаб корпуса, чтобы нам организовали ужин, поскольку рассчитывала, что мы прибудем туда к вечеру. Но вскоре сгустились тучи, и дождь затруднил наше продвижение до такой степени, что девушки едва передвигали ноги. Каждый раз, когда мы проходили через какую-нибудь деревню, у меня возникало непреодолимое желание дать им отдохнуть, но я знала, что если я разрешу им расслабиться, то заставить идти дальше в тот же день уже не смогу. Поэтому пришлось двигаться все время вперед, невзирая на погоду и дорожную хлябь.

    В одиннадцать вечера мы наконец добрались до штаба корпуса. Нас встретил начальник штаба генерал Костяев и предложил отужинать. Он сообщил также, что утром командир корпуса устроит нам смотр. Девушки мои, однако, настолько устали, что не стали ужинать. Они замертво повалились в амбаре, отведенном батальону, и прямо в одежде проспали всю ночь.

    Штаб корпуса находился в деревне Редки. После завтрака мы стали готовиться к смотру.

    Но тут оказалось, что несколько моих девушек не выдержали трудностей изнурительного перехода накануне. Двое их них — мой адъютант Скрыдлова, дочь адмирала, командующего Черноморским флотом, и Дубровская, дочь генерала, — были слишком больны, чтобы оставаться в строю. Их пришлось отправить в госпиталь. Я назначила своим адъютантом княжну Татуеву из знаменитого грузинского рода с Кавказа. Эта храбрая и преданная нашему делу девушка имела прекрасное образование и свободно говорила на трех иностранных языках.

    В полдень я построила батальон для смотра. Зная, как тяжело пришлось девушкам за последние сутки, я на время оставила свою суровость, шутила и подбадривала своих солдатиков, пытаясь добиться того, чтобы они произвели на генерала хорошее впечатление. Девушки старались, изо всех сил продемонстрировать хорошую форму и показать генералу, на что способен батальон. Вскоре приехал командир корпуса. Он обошел строй моих солдат, учинил им экзамен по всей форме, проверил их даже на сообразительность.

    — Превосходно! — восторженно объявил он по окончании смотра, поздравляя меня и пожимая руку. —Я бы не поверил, что мужчины способны овладеть так мастерски всеми приемами за какие-то шесть недель, не говоря уже о женщинах. У нас здесь есть рекруты, которые обучаются уже три месяца, а с вашими дамами вряд ли кто из них может сравниться.

    Затем он обратился с похвальным словом к личному составу, и мои солдатики были безмерно рады. Я была приглашена на обед в помещение штаба. Когда командир корпуса узнал, что в батальоне нет никаких комитетов, он чуть не расцеловал меня: так велика была его радость по этому поводу.

    — С тех пор как в армии ввели комитеты, все совершенно изменилось, — сказал он. — Я люблю солдат, и они всегда любили меня. Но теперь от всего этого ничего не осталось. Одни неприятности. Каждый день от солдат поступают какие-то немыслимые требования. Армия утратила почти всю былую мощь. Это какая-то комедия, а не война.

    Не успели мы приступить к обеду, как из Молодечно пришла телеграмма, уведомлявшая о прибытии туда Керенского. Не мешкая, генерал приказал приготовить свою машину, и мы помчались в Молодечно.

    На обеде в штабе армии присутствовало двадцать человек. Керенский сидел во главе стола. Мой командир корпуса расположился справа от меня, а слева — какой-то генерал. За обедом разговор шел о положении на фронте и готовности войск к генеральному наступлению. Я в разговоре почти не участвовала. Когда обед был окончен и все поднялись из-за стола, Керенский подошел к командиру корпуса и совершенно неожиданно не терпящим возражений голосом потребовал:

    — Вы должны позаботиться о том, чтобы в Батальоне смерти немедленно был создан комитет и чтобы она, — и он указал на меня, — перестала наказывать своих девушек!

    Меня будто громом поразило. Все офицеры в комнате насторожились. Момент был крайне напряженный. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову.

    Двумя резкими движениями я сорвала с плеч погоны и швырнула их в лицо военному министру.

    — Не желаю служить под вашим руководством! — воскликнула я. — Сегодня вы говорите одно, завтра — другое. Вы ведь разрешили мне командовать батальоном без комитетов. И я не буду создавать никаких комитетов! Я уезжаю домой!

    Я выпалила эти слова в побагровевшее от гнева лицо Керенского и, прежде чем кто-либо в комнате успел опомниться, выбежала из дома, села в автомобиль командира корпуса и приказала шоферу везти меня в Редки немедленно. Потом мне рассказывали, что после моего ухода поднялся страшный переполох. Керенский по­началу взбесился.

    — Расстрелять ее! — приказал он в приступе гнева.

    — Господин министр, — вступился за меня командующий 10-й армией генерал Валуев, — я знаю Бочкареву уже три года. Она впервые узнала, что такое война, когда служила солдатом в моем корпусе. Ей досталось гораздо больше, чем любому другому солдату на фронте: она страдала не только как солдат, но и как женщина. Всегда первой шла в атаку, всегда служила примером. Она простой солдат, и слово командира для нее святая обязанность. Раз ей обещали дать возможность командовать батальоном без комитета, она никогда не поймет, почему не сдержали это обещание.

    Командир корпуса и другие офицеры также защищали меня. Наконец кто-то вспомнил, что Керенский сам отменил смертную казнь.

    — Смертная казнь отменена, господин министр, — сказали ему. — Если расстреливать Бочкареву, то почему бы не расстрелять те полторы тысячи дезертиров, которые устраивают здесь черт знает что?

    Потом Керенский оставил мысль о том, чтобы меня расстрелять, но до отъезда из Молодечно продолжал настаивать, чтобы меня отдали под суд и наказали. Однако суд так и не состоялся.

    Командир корпуса страшно рассердился, когда узнал, что я воспользовалась его автомобилем. Ему пришлось у кого-то позаимствовать другой, чтобы добраться до своего штаба в Редках, и, хотя в душе он одобрял мою выходку, все же решил учинить мне разнос и напомнить о дисциплине. А я была чересчур взволнованна и раздосадована, чтобы чем-то заниматься по возвращении из Молодечно, и потому в казарме бросилась на койку, пытаясь предугадать, что же теперь будет с моим батальоном. Я понимала, что совершила серьезный дисциплинарный проступок, и укоряла себя за это.

    Под вечер меня вызвали к командиру корпуса, и он строго отчитал меня за поведение, несовместимое со званием командира батальона. Я выслушала его без возражений, соглашаясь с каждым его словом, и признала, что мое поведение было непростительным.

    Подошел час ужина, и я направилась в столовую штаба. За столом все с трудом сдерживали веселье. Было уже известно, что произошло в Молодечно. Офицеры мне понимающе подмигивали и обменивались многозначительными улыбками. Я была виновницей скрытого торжества. Никто не осмеливался смеяться вслух, потому что генерал сидел во главе стола с мрачным видом, словно боялся ненароком улыбнуться и одобрить тем самым веселье штабных офицеров по поводу моей стычки с Керенским. Но в конце концов генерал не выдержал и присоединился к общему оживлению. Запрет на веселье был снят.

    — Браво, Бочкарева! — воскликнул один из офицеров.

    — Так ему и надо! — сказал другой.

    — Мало ему комитетов в армии, так подавай еще в женском батальоне, — поддержал третий.

    — Сам же отменил смертную казнь, а теперь хочет ее расстрелять, — засмеялся четвертый.

    Офицеры были настроены открыто враждебно по отношению к Керенскому. Почему? Да потому, что Керенский совершенно не понимал характера русского солдата. В результате коротких поездок на фронт у Керенского, вероятно, создавалось впечатление, что наша армия — по-прежнему живой, могучий, разумный и управляемый организм. Офицеры же, днями и ночами находившиеся в окопах с солдатами, хорошо знали, что та самая толпа, которая только что восторженно приветствовала Керенского, через час окажет точно такой же прием большевистскому или анархистскому агитатору. А более всего подорвала их доверие к Керенскому введенная им в армии система комитетов.

    После обеда я обратилась к генералу с просьбой выделить мне семь офицеров и двенадцать инструкторов для сопровождения батальона в окопы. Один из офицеров, молодой поручик Леонид Григорьевич Филиппов, был рекомендован мне на должность адъютанта — помощника по военным вопросам. Филиппова знали как храброго офицера: незадолго до того он бежал из немецкого лагеря для военнопленных. Я предупредила мужчин-инструкторов, что если кто-то из них не сможет смотреть на моих девушек только как на солдат, то пусть лучше не вступает в батальон, чтобы избежать неприятностей в будущем.

    Батальон был придан 172-й дивизии, располагавшейся в шести верстах от деревни Редки, у села Белое. Резервные части, выстроенные для встречи, с воодушевлением приветствовали нас.

    Стоял погожий солнечный день, какие случаются в разгар лета. Мы не долго задерживались в штабе дивизии. Пообедав, двинулись дальше, к месту дислокации 525-го Курьяг-Дарьинского полка, стоявшего в полутора верстах от Белого и в двух верстах от переднего края. Мы прибыли в штаб полка у селения Сенки уже после заката солнца, и там нас встретил ударный батальон, сформированный из добровольцев для ведения наступательных операций. Таких батальонов было создано немало по всей армии, и в них были собраны лучшие представители русского воинства.

    В распоряжение женского батальона выделили два амбара, а для офицеров — один блиндаж. Другой блиндаж отвели нашим мужчинам-инструкторам и для размещения взвода снабжения. Однако, поскольку солдаты из соседних частей начали проявлять определенный интерес к моим девушкам, я решила переночевать вместе с ними в одном амбаре, а Татуеву поставила во главе группы во втором. Ночью наши амбары окружили солдаты и не давали нам спать. Но они вели себя не очень агрессивно. И не угрожали. Им было просто любопытно, очень любопытно.

    — Да мы только хотим поглядеть на эту невидаль, — отвечали они на окрики протестующих часовых. — Бабы в штанах! — весело восклицали они. — Да к тому же еще и солдаты. Это надо же! Чудно как-то, поневоле станешь любопытным.

    В конце концов мне пришлось выйти и поговорить с солдатами. Я села рядом с ними и спросила:

    — Как вы думаете: нужно ли дать девушкам отдохнуть после дневного перехода?

    — Да, конечно, — согласились они.

    — Разве солдату не нужно хорошенько отдохнуть и восстановить силы перед наступлением?

    — Точно, нужно.

    — Тогда почему бы вам не умерить свое любопытство и не дать уставшим женщинам возможность набраться сил?

    Солдаты согласились и разошлись.

    На следующий день мои девушки были в приподнятом настроении. Русская артиллерия открыла огонь рано поутру и обрушила на неприятельские, позиции шквал снарядов. Без сомнения, это означало наступление. Командир полка устроил нам смотр и произнес взволнованную, речь. Он назвал меня матерью батальона и выразил надежду, что девушки ответят мне дочерней любовью. Но мере того как день б июля 1917 года клонился к исходу, канонада усиливалась. Германская артиллерия не долго молчала. Снаряды стали градом падать вокруг нас.

    Ночь мы провели в тех же амбарах деревни Сенки. Удалось ли девушкам заснуть, не знаю. Разумеется, большинство из них испытывали страх перед лицом самой Войны. Пушки бухали беспрестанно, но мои маленькие храбрые, солдатики держались стойко, скрывая свои чувства: разве не они начнут это всеобщее наступление на неприятеля, которое поднимет дух русских солдат на всем фронте? Не они ли принесут свои жизни в жертву за любимую Россию, которая, безусловно, с гордостью сохранит в своей памяти подвиг этих трехсот девушек? Смерть ужасна. Но во сто крат ужаснее была бы гибель России-матушки. К тому же в атаку их поведет командир, и с ней они пойдут куда угодно.

    А что думала в это время я, их командир? Мне было тогда некое видение: в несокрушимом порыве миллионы русских солдат поднимаются из окопов вслед за мной и тремястами девушками, после того как мы скрылись на ничейной земле на пути к германским траншеям. Ну конечно, мужчинам будет стыдно, когда они увидят, как идут в бой их сестры. Конечно же, фронт воспрянет и все воины как один устремятся вперед, а за ними двинутся мощные армии из тыла. И никакая сила на земле не сможет сдержать неотразимый натиск четырнадцати миллионов русских солдат. И потом наступит мир...

                                                             Глава четырнадцатая

                                            С поручением от Керенского к Корнилову

    Седьмого июля вечером мы закончили последние приготовления к выходу на передовую линию. В распоряжение батальона передали пулеметный взвод с восемью пулеметами и целый воз винтовочных патронов.

    Я сказала девчатам, что в эту ночь весь полк пойдет в наступление.

    — Не будьте трусами! Не становитесь предателями! Помните, что сами согласились показать пример воинской дисциплины лодырям в армии. Я знаю, что вы рождены для славы.

    Страна пристально следит за тем, как вы поведете за собой весь фронт. Положитесь на Господа, и Он поможет нам спасти Родину...

    Стоявших радом мужчин я призвала к полному взаимопониманию и поддержке. Так как на этом участке фронта только что побывал Керенский, солдаты все еще находились под влиянием его пылких призывов защищать страну и свободу. Они живо откликнулись на мое обращение, обещая действовать сообща в ожидаемом наступлении. На землю опустилась тьма, нарушаемая время от времени вспышками разрывов. Нас ждала как никогда трудная ночь.

    Артиллерия грохотала громче обычного, когда мы, вытянувшись в цепочку, осторожно пробирались по соединительной траншее к передней линии огня. Остальные подразделения полка продвигались на передовую по другим ходам сообщения. Уже тогда несколько солдат было убито, многие получили ранения; среди последних оказалось и несколько моих девушек.

    От командующего 10-й армией генерала Валуева пришел приказ нашему корпусу начать наступление в 3 часа утра 8 июля. Батальон занял участок в передней линии окопов, поддерживаемый с флангов другими ротами. Я находилась на крайнем правом фланге позиции батальона. На крайнем левом был капитан Петров, один из наших инструкторов. Мой^: адъютант поручик Филиппов остался в центре. Между ним и мной в цепи девушек на одинаковом расстоянии поставили двух офицеров. Таким же образом была построена линия в промежутке между поручиком Филипповым и капитаном Петровым. Мы ждали сигнала к атаке.

    Ночь прошла в сильном напряжении. Когда подошел назначенный час, до меня стали доходить странные донесения. Офицеры встревожились. Они почувствовали некоторое беспокойство среди солдат и засомневались в том, что они вообще пойдут в наступление.

    Часы показывали три часа утра. Полковник дал сигнал к атаке. Но солдаты справа от меня и слева от капитана Петрова не двигались. Они засомневались в правильности принятого решения. Трусы!

    — За что мы должны умирать? — спрашивали одни.

    — Что толку в этом наступлении? — вторили им другие.

    — Может быть, лучше вообще не идти в атаку, — в нерешительности говорили третьи.

    — Правильно. Сначала надо разобраться, нужно ли вообще это наступление, — толковали солдаты в остальных ротах.

    Полковник, ротные, командиры и некоторые солдаты посмелее, пытались убедить полк начать атаку. Между тем светало, начинался день. Время не ждало. Нерешительность отмечалась и в других полках корпуса. Солдаты, почувствовавшие было прилив мужества под влиянием речей Керенского, теперь, когда дело дошло до решительного наступления, растерялись и струсили. Мой батальон застрял в траншее из-за малодушия солдат на обоих наших флангах. Складывалась нетерпимая, недопустимая и нелепая ситуация.

    Лучи восходящего солнца осветили несуразнейшую картину: весь армейский, корпус, обсуждал приказ своего командира о наступлении. Четыре часа утра. Споры все разгорались. Солнце поднялось еще выше. Утренний туман почти рассеялся. Артиллерийский огонь ослабевал. А обсуждение не стихало. Пять утра. Германцы пришли в замешательство и никак не могли понять, будут русские наступать или нет. И весь тот боевой дух, который накопился в батальоне за прошедшую ночь, улетучивался, уступая место физической усталости. А солдаты продолжали спорить, начинать ли атаку!

    Была дорога каждая секунда. «Если бы только они отважились наступать, — думала я, — даже сейчас еще не поздно». Но минуты превращались в часы, а решение так и не принималось. Дискуссия продолжалась и в шесть, и в семь часов. День был потерян. И пожалуй, потеряно все. Кровь кипела от негодования при виде абсурдности и глупости происходящего. Подлые трусы и предатели! Они только делали вид, что заинтересованы в наступлении, считая благоразумным не спорить по существу, как будто неделями раньше не обсуждали этот вопрос до хрипоты. Они оказались настоящими трусами, скрывавшими свой страх в потоках пустой болтовни.

    Артиллерии было приказано продолжать обстрел. И весь день пушки палили, а солдаты вели свои споры. Было стыдно и унизительно: ведь эти же самые солдаты клялись воинской честью, что пойдут в атаку! А теперь страх за собственную шкуру охватил их сердца и души. Полдень застал солдат в самом разгаре словопрений. В ближнем тылу шли митинги, произносились речи. И более глупых, более пустых доводов нельзя было придумать. В утеху себе они все повторяли и повторяли, запинаясь, одни и те же избитые туманные фразы, лживость которых уже давно стала очевидной. И в общем-то, теряли время, впадая из-за своего малодушия во все большие сомнения и нерешительность.

    День клонился к вечеру. Но солдаты так и не пришли к какому-то окончательному решению. И тогда около семидесяти пяти офицеров во главе с подполковником Ивановым пришли ко мне с просьбой разрешить им влиться в строй батальона для совместной атаки. За ними последовали около трехсот наиболее здравомыслящих и храбрых солдат полка. Таким образом, численность батальона возросла до тысячи человек. Я предложила подполковнику Иванову принять командование как старшему по званию, но он отказался.

    У каждого из офицеров была винтовка. Цепь построили так, что мужчины и женщины чередовались в ней и каждую женщину прикрывали с обеих сторон мужчины. Офицеров, а их насчитывалось теперь около сотни, поставили на равном расстоянии друг от друга по цепи.

    Мы решили наступать, чтобы пристыдить солдат, и полагали, что они не дадут нам погибнуть на ничейной земле. Все хорошо понимали ответственность принятого решения. Не было никакой уверенности в том, что солдаты не оставят нас на произвол судьбы, разве только надеялись, что такое чудовищное предательство просто невозможно. Кроме того, что-то нужно было предпринимать. Необходимо было начинать наступление, и поскорее. Фронт быстро разваливался, становился неуправляемым и слабым.

    Подполковник Иванов доложил командованию по телефону о решении батальона. Это была отчаянная игра, и каждый из нас понимал всю серьезность положения. Солдаты на обоих флангах нашего батальона издевались над нами.

    — Ха-ха! Вот это наступление — бабы и офицеры! — зубоскалили они.

    — Они нас просто дурачат! Где это видано, чтоб офицеры ходили в атаку, как солдаты, с винтовками в руках?

    — Поглядим, как бабенки побегут! — выдал какой-то парень под общий хохот собравшихся.

    Мы скрежетали от ярости зубами, но сдерживали себя, чтобы не отвечать им. Ведь мы все еще надеялись на этих людей. Верили, что солдаты последуют за нами, и потому не хотели восстанавливать их против себя.

    Наконец был дан сигнал к атаке. Мы перекрестились и, сжимая винтовки, выскочили из окопов и бросились вперед под губительным огнем пулеметов и артиллерии, готовые отдать жизнь за Отечество и свободу. Мои отважные девчонки, воодушевленные присутствием мужчин в своих рядах, упорно шли под градом пуль навстречу врагу.

    Каждая секунда несла с собой смерть. И в голове у каждого из нас была только одна мысль: «Пойдут солдаты за нами или нет?» В тот трагический день каждое мгновение казалось целым столетием. Уже несколько наших бойцов пали под огнем неприятеля, но за нами так никто и не пошел. Время от времени мы оборачивались, зорко вглядываясь в темноту в ожидании поддержки, — но напрасно. Лишь головы высовывались из окопов позади нас. Мерзавцы все никак не могли взять в толк, то ли мы шутим, то ли идем в атаку всерьез. И впрямь все это казалось им каким-то розыгрышем. Ну как это жалкая группа из тысячи женщин и офицеров может атаковать неприятеля после двухдневной артиллерийской подготовки на участке фронта шириной в несколько верст? Невероятно, немыслимо!

    Однако мы с бесстрашием и упорством шли вперед. Наши потери росли, но цепь не разрывалась. По мере того как мы все дальше и дальше продвигались к ничейной земле, а сумерки сгущались, наши фигуры становились едва различимыми для солдат, оставшихся в окопах; лишь всполохи от взрывов снарядов обнаруживали нас. И тут что-то дрогнуло в их сердцах.

    Сквозь грохот артиллерии и треск ружейных выстрелов мы вдруг уловили звуки, свидетельствовавшие о том, что в нашем тылу началось большое волнение. Было ли то чувство стыда, пробудившее солдат от долгой спячки? Или их заставила воспрянуть духом горстка этих бесстрашных людей? Как бы то ни было, они наконец зашевелились. С криками выпрыгивая из окопов, солдаты бросились вперед, и через несколько мгновений справа и слева от нас по фронту колыхались огромные людские массы. Первым из окопов выплеснулся наш полк, а затем, словно заразившись его примером, на обоих флангах начали подниматься и другие части, одна за другой, включаясь в общее наступление, и вскоре почти весь корпус пошел в атаку.

    Мы с еще большей силой рванулись вперед и, не дав германцам опомниться, заняли их первую линию укреплений, затем вторую. Один только наш полк захватил в плен две тысячи германцев. Но во второй линии траншей нас поджидала пагубная отрава. Там было пропасть сколько водки и пива. Половина наших солдат перепилась, набросившись с остервенением на спиртное. Мои девчонки, правда, и здесь сделали доброе дело, уничтожив по моему приказу несколько ящиков со спиртным. Если бы не они, весь полк был бы пьян. Я кидалась взад-вперед, умоляя солдат прекратить пьянство.

    — Да вы что, с ума сошли? — увещевала я их. — Нам же еще брать третью линию, а потом в прорыв пойдет и сменит нас Девятый корпус, который продолжит наступление.

    Я понимала, что нам предоставлялась исключительная возможность. Необходимо было взять третью линию, полностью прорвать оборону противника и завершить удар генеральным наступлением по всему фронту. Однако солдаты один за другим становились жертвами горькой отравы. А ведь среди нас оказалось немало раненых, о которых следовало позаботиться. Несколько моих девчат погибли, многие были ранены. Эти последние вели себя исключительно стойко. Как сейчас вижу перед собой лицо Клипатской, лежащей в луже крови. Я подбежала к ней, хотела помочь, но было слишком поздно. У нее было двенадцать ран от пуль и шрапнели. Слабо улыбнувшись, она произнесла чуть слышно:

    — Ничего, милая!

    В этот момент германцы предприняли контратаку. Положение было критическое, но мы встретили их штыками. Как обычно бывает в таких случаях, неприятель обратился в бегство. Мы преследовали его и выбили из третьей линии укреплений, заставив укрыться в ближайшем лесу.

    Едва мы заняли третью линию траншей неприятеля, как поступил приказ командования продолжать преследование, не позволяя германцам окопаться. Было обещано, что на помощь нам немедленно выступит резервный корпус. Мы проявили осторожность, выслав несколько разведгрупп в лес, чтобы определить силы неприятеля. Одну из таких групп повела я сама и удостоверилась, что германцы постепенно стягивают силы для нанесения нового удара. Поэтому мы решили немедленно продвинуться в глубь леса, закрепиться там и дождаться подкрепления, что позволило бы развивать атаку дальше.

    Был предрассветный час. Германцы, засевшие в глубине леса, имели то преимущество, что могли следить за всеми нашими передвижениями, мы же не видели их вовсе. Они встретили нас таким яростным прицельным огнем, что солдаты дрогнули и сотнями побежали назад, сокращая численность наших сил до восьмисот человек, из которых двести пятьдесят составляли мои девушки, избежавшие ранения или смерти.

    Положение становилось все более опасным. Линия обороны, проходившая через лес, была весьма протяженной, а наши силы явно недостаточны. Фланги были обнажены. Боеприпасов оставалось немного. К счастью, мы захватили несколько немецких пулеметов. С убитых снимали винтовки и забирали патроны. Командиру корпуса сообщили, что часть солдат повернула назад, бросив нас под огнем, и что мы под угрозой неизбежного окружения. Командир настойчиво просил продержаться до трех часов, когда нам на помощь подойдет 9-й корпус.

    Если бы германцы имели представление о наших силах, мы не продержались бы и нескольких минут. Существовала реальная опасность, что. нас обойдут с флангов и мы окажемся в окружении. Наша цепь была так сильно растянута, что каждому солдату приходилось удерживать участок в несколько десятков шагов, а весь отряд расположился на фронте шириной около трех верст. Германцы предприняли атаку на левом фланге. Пришлось перебросить туда часть сил с правого фланга, где почти не осталось пулеметов, но атака немцев захлебнулась. В этой стычке был ранен подполковник Иванов, выбыли из строя многие солдаты и офицеры. А у нас не хватало свободных рук, чтобы доставить раненых на пункт первой помощи, расположенный далеко в тылу.

    Вот и три часа утра, а ожидаемого подкрепления не видно. Германцы начали атаку на наш правый, фланг. Там командовал поручик Филиппов. Когда наша, линия, прогнулась, он приказал пулеметчикам на левом фланге открыть косоприцельный огонь по наступающему противнику. В то же время перед артиллерией была поставлена задача остановить врага заградительным огнем. Атака снова, была отбита.

    По моей просьбе выслали около ста санитаров с носилками, чтобы подобрать убитых и раненых между нашими исходными позициями и захваченной нами третьей линией германских окопов. Батальон потерял около пятидесяти человек убитыми или раненными.

    Солнце тем временем поднялось высоко, и время летело быстро. Наше положение становилось отчаянным. Мы срочно запросили помощи в штабе. И с другого конца провода пришел поразительный ответ:

    — Солдаты Девятого корпуса митингуют. Они прибыли из резерва, но, заняв оставленные нами окопы, остановились в нерешительности и принялись обсуждать, продвигаться вперед или нет.

    Это известие свалилось на нас, как тяжелый камень. Мы получили неожиданный, невероятно сокрушительный удар.

    Тут на краю пропасти, под неминуемой угрозой окружения и полного уничтожения, были мы — несколько сотен женщин, офицеров и солдат. А там, в одной-двух верстах отсюда, находились они — тысячи солдат, и теперь от них зависели наши судьбы, судьба, всего наступления, да что там! — судьба быть может, всей России. А они совещались и раздумывали!

    Где же справедливость? Где солдатское братство? Где мужество и порядочность?

    — Как вы можете бросать на верную погибель ваших боевых соратников и этих отважных женщин? — обращался к ним командир корпуса. — Где же ваши честь, совесть и чувство товарищества?

    Офицеры просили, умоляли солдат идти вперед, по мере того как наши призывы о помощи становились все более настойчивыми. Но их слова не находили отклика в солдатских массах. Солдаты заявили, что в случае атаки германцев будут защищать свои позиции, но в наступательной операции участвовать не станут.

    В этих безнадежных обстоятельствах, когда я металась от одной позиции к другой, подставляя себя под пули в надежде, что меня убьют и не придется видеть крушения своего дела, я натолкнулась на парочку, прятавшуюся за стволом дерева. Это была девчонка из моего батальона и какой-то солдат. Они занимались любовью!

    Гнусная сцена возмутила меня даже больше, чем неторопливость 9-го корпуса, обрекшего нас на гибель. Этого было достаточно, чтобы сойти с ума. Рассудок отказывался воспринимать такое в тот момент, когда нас, как крыс, загнали в капкан врага. Во мне все бурлило. Вихрем налетела я на эту парочку и проткнула девку штыком. А солдат бросился наутек, прежде чем я сумела его прикончить, и скрылся.

    Поскольку не было никаких надежд на скорое окончание дебатов в 9-м корпусе, командир приказал нам отступать. Однако оторваться от германцев незамеченными было довольно трудной задачей. Я приказала сначала одной группе отойти назад и остановиться неподалеку, затем тот же маневр проделала вторая группа, а за ней и третья, пока мы не добрались почти до опушки леса. Перенос позиции — длительная и рискованная операция, чреватая неожиданностями, но все прошло гладко, и у нас появилась надежда на спасение.

    Наконец наши группы сомкнули свои ряды, и мы уже приготовились к решающему броску, как вдруг почти одновременно с обоих флангов на нас обрушились громкие победные крики: «Ура!» Мы были наполовину окружены! Еще четверть часа — и мы в ловушке. Нельзя было терять ни минуты. И я приказала всем отступать — спасаться кто как может.

    Германская артиллерия усилила огонь, а вражеские винтовки косили наши ряды с обоих флангов. Я пробежала, вероятно, несколько сотен шагов, когда рядом со мной с ужасающим грохотом разорвался снаряд, и я потеряла сознание. Поручик Филиппов видел, как я падала, подбежал ко мне, поднял и потащил на себе под губительным огнем через германские позиции и то открытое пространство, которое до нашего наступления было ничейной землей, прямо к русским окопам.

    А тем временем 9-й корпус все еще митинговал. Но спор уж слишком затянулся. Когда запыхавшиеся от бега, грязные, забрызганные кровью уцелевшие солдаты батальона один за другим ввалились в наши окопы, стало ясно, что дальнейшие дебаты излишни. Наступление полностью провалилось. Германцы без всякого сопротивления с нашей стороны заняли свои прежние позиции и рубежи, завоеванные нами ценой больших потерь. В строю батальона осталось всего двести женщин.

    Я пришла в сознание в госпитале в тылу. В результате тяжелой контузии от разрыва снаряда у меня нарушился слух, и, хотя я понимала то, что говорили, сама ничего сказать не могла. Меня отправили в Петроград, и там на вокзале мне устроила встречу группа высокопоставленных лиц, включая многих дам — патронесс моего батальона и нескольких армейских офицеров из высших чинов. Керенский прислал своего адъютанта. Генерал Васильковский, сменивший Половцева на посту командующего Петроградским военным округом, также был среди встречавших. Меня осыпали цветами и поцелуями. Но на все приветствия я не могла ответить ни единым звуком и только неподвижно лежала на носилках.

    Меня отвезли в госпиталь, где поместили в просторной, светлой палате. Вскоре пожаловал и сам Керенский. Он поцеловал меня в лоб и подарил красивый букет цветов. Затем сказал несколько слов, извиняясь за те волнения, которые он доставил мне во время спора по поводу введения системы комитетов в батальоне, и похвалил за храбрость. Он заявил, что я показала замечательный пример мужчинам на всем фронте. И наконец, пригласил зайти к нему, как только поправлюсь.

    На следующий день меня навестил председатель Государственной думы Родзянко. Он был в очень подавленном настроении и пессимистично оценивал ситуацию в стране.

    — Россия гибнет, — сказал он, — и нет никакого спасения для нее в будущем. Керенский слишком полагается на свою личную власть и совершенно не видит, что творится вокруг него. Генерал Корнилов просил Керенского дать ему полномочия восстановить дисциплину в армии, но тот отказал, заявив, что сам сможет этого добиться.

    Пока я лежала в госпитале, с фронта приехал делегат и привез мне благодарственное письмо от комитета солдатских депутатов моего корпуса. Выяснилось, что два дня спустя после моего ранения комитет, в состав которого обычно входили наиболее здравомыслящие солдаты, собрался и целый вечер обдумывал, как лучше всего наградить меня за участие в наступлении. Была принята резолюция, в которой выражались похвала и благодарность за то, что я проявила храбрость и возглавила атаку, завершившуюся захватом в плен двух тысяч германцев. Благодарственное письмо, фактически воспроизводившее текст резолюции, было подписано членами комитета корпуса. Впоследствии эти солдаты, вероятно, все отдали бы за то, чтобы взять обратно свои подписи, ибо глубоко сожалели, что от имени всего корпуса, уже тогда проникнутого большевистским духом, воздали честь мне, непримиримому врагу германцев.

    Я узнала, что поручик Филиппов возглавил батальон, собрав оставшихся в живых из тех частей и подразделений, к которым они прибились во время и после нашего отступления. Однако он не остался с батальоном, а перевелся в какой-то авиационный отряд на юге, после того как переформировал остатки моей части. Мне сообщили также, что командир корпуса рекомендовал наградить меня Георгиевским крестом.

    Прошла еще неделя, прежде чем я вновь обрела способность говорить и двигаться, хотя последствия контузии давали о себе знать еще несколько недель. Одна моя приятельница сообщила, что ожидается приезд генерала Корнилова в Петроград и что у него с Керенским весьма натянутые отношения из-за различий в подходе к вопросу о восстановлении дисциплины в армии. Я позвонила в Зимний, прося о встрече. Адъютант военного министра доложил о моей просьбе Керенскому. Министр сказал, что может принять меня немедленно и пришлет за мной автомобиль.

    Керенский тепло принял меня, поздравил с выздоровлением и спросил, как я думаю, почему солдаты сначала не пошли в атаку. Я подробно рассказала ему о неудавшемся наступлении, в котором принимала участие, о том, как солдаты часами и даже сутками обсуждали на митингах вопрос, идти в наступление или нет. Я излагала только факты, приведенные выше. Керенский был потрясен. В заключение я сказала:

    — Вы теперь видите сами, что солдатские комитеты занимаются только говорильней, бесконечной говорильней. А армия, которая только болтает, уже не способна воевать. Чтобы спасти фронт, нужно упразднить комитеты и ввести строгую дисциплину. Мне кажется, генерал Корнилов способен выполнить эту задачу. Я верю в него. Еще не все потеряно. Русскую армию можно возродить, но только железной рукой. А у Корнилова именно такая рука. Так почему бы не дать ему право употребить власть?

    Керенский в целом согласился со мной.

    — Но, — сказал он, — Корнилов хочет восстановить старый режим. Он может воспользоваться данной ему властью и вновь посадить царя на трон.

    Я прямо заявила, что не могу в это поверить. Керенский возразил, заметив, что у него есть достаточные основания полагать, что Корнилов хочет реставрировать монархию.

    — Если я вас не убедил, — продолжал Керенский, — поезжайте в Генеральный штаб, поговорите с Корниловым, разузнайте, каковы его намерения, и доложите мне обо всем.

    Я тут же сообразила, что Керенский просил меня выступить в качестве его секретного агента, и заинтересовалась предложением. В голове все время вертелся вопрос: «А что, если Керенский прав и Корнилов действительно хочет вернуть царя?»

    Страна находилась в тяжелом положении, но я со страхом думала о том, что может возвратиться царизм. И если Корнилов за старый режим, значит, он враг народа и Керенский был прав, когда не решался облечь генерала верховной властью. Поэтому я приняла предложение Керенского.

    Встревоженная мыслью о важности поручения, я решила пойти к Родзянко, которого считала своим лучшим другом, и посоветоваться с ним. Когда я поведала ему о разговоре с Керенским, он сказал:

    — Это все старые штучки Керенского — подозревать каждого в приверженности старому режиму. Я не думаю, что Корнилов за восстановление монархии. Он честный, искренний человек. Но раз у вас есть сомнения, поезжайте. А давайте-ка поедем к нему вместе. Но не для того, чтобы шпионить, а чтобы сказать ему все прямо.

    Мы сели в поезд, направлявшийся к месту расположения Генерального штаба, и по приезде были сразу приняты Корниловым. Я откровенно рассказала ему о том, какой разговор состоялся у меня с Керенским два дня назад. Корнилов побагровел, вскочил и, быстро расхаживая по кабинету, стал гневно выкрикивать:

    — Негодяй! Выскочка! Клянусь честью старого солдата, что я не желаю восстановления царизма. Я люблю русского мужика, как и любого другого гражданина моей страны. Мы вместе воевали и прекрасно понимаем друг друга. Если бы мне только дали полномочия, я быстро восстановил бы дисциплину в армии, наказав при необходимости несколько полков. Я смог бы организовать наступление за несколько недель, разгромить германцев и уже в этом году заключить с ними мир. А он ведет страну к гибели, подлец!

    Корнилов выпаливал слова, словно наносил удары кинжалом. Было очевидно, что они идут из глубины души. Его волнение было неподдельным. Он продолжал в ярости мерить шагами комнату, рассуждая о неизбежности крушения фронта, если не будут безотлагательно приняты необходимые меры.

    — Идиот! Он же не понимает, что его дни сочтены. В армии быстро распространяется большевизм, и уже недалек тот день, когда он сметет и его. Сегодня он позволяет Ленину беспрепятственно вести пропаганду в армии, а завтра Ленин получит его голову и все рухнет.

    Мы вышли от Корнилова, и я должна была решить, докладывать все это Керенскому или нет. Признаюсь, что испытала некоторое чувство стыда, когда подумала о том, как выполнила его поручение. Поэтому я попросила Родзянко рассказать Керенскому об отношении Корнилова к вопросу о восстановлении монархии, а сама села в поезд, идущий в Москву, где меня пригласили провести смотр женского батальона, организованного по тому же образцу, что и мой. Уже много таких батальонов, формировалось по всей России.

    Когда я приехала в казармы и увидела полторы тысячи девушек московского батальона, то чуть не упала в обморок от их внешнего вида. Почти все они были накрашены и одеты не по форме — кто во что горазд, носили туфли и модные чулочки и вели себя фривольно. Вокруг вертелось много солдат, и их обращение с девушками было возмутительным.

    — Это что у вас здесь такое, — закричала я в отчаянии, — дом терпимости? Вы же позорите армию! Я бы немедленно распустила ваш батальон, и поверьте, постараюсь, чтобы вас не отправляли на фронт!

    Разразилась буря протестов.

    — Ах вот как! Это что ж такое — назад к старому режиму? — завопило сразу несколько возмущенных голосов.

    — О чем это она? О дисциплине? Опять муштра? Да как она смеет так с нами разговаривать? — кричали другие.

    Вмиг я оказалась в тесном окружении толпы озлобленных солдат, угрожавших мне расправой. Сопровождавший меня офицер, по-видимому, знал настрой этой толпы и понял, какую опасность я на себя навлекла. Он быстро позвонил генералу Верховскому, командующему Московским военным округом, который был чрезвычайно популярен в войсках.

    Тем временем мой провожатый делал все, что в его силах, успокаивая негодовавшую толпу, которая вскоре разрослась до тысячи человек. Кольцо окружения сжималось все больше и больше, и я уже готовилась прочитать последнюю молитву. Один грубиян пнул меня ногой, и я упала. Другой каблуком сапога надавил мне на спину. Еще минута, и я стала бы жертвой самосуда. Но Господь миловал: Верховский прибыл вовремя. Решительные действия генерала заставили толпу расступиться. Он что-то сказал солдатам, и его слова произвели магическое действие. Я была спасена.

    Из Москвы я отправилась на фронт, и, когда мои девушки увидели меня, радость была всеобщей.

    — Наш начальник вернулся! — пели они хором и танцевали вокруг меня.

    В мое отсутствие им приходилось туго, но, к сожалению, я с ними не долго оставалась. Уже в день моего прибытия вечером пришла телеграмма от генерала Корнилова с требованием немедленно явиться в штаб армии. Я без промедления выехала и встретилась там с главнокомандующим и Родзянко. Мы все втроем отправились в Петроград, к Керенскому. Это было накануне большого Государственного совещания в Москве, которое открылось 28 июля.

    Во время поездки Корнилов рассказывал о своем детстве. Он родился в Монголии в семье русского отца и матери-монголки. Условия жизни в Центральной Азии пятьдесят лет назад были такими, что приходилось свыкаться с любыми тяготами. Именно там Корнилов воспитал в себе презрение к опасности и развил страсть к приключениям. Отец дал ему хорошее образование, поскольку был состоятельным человеком. Сам он, кажется, занимался торговлей скотом в приграничных районах, но, благодаря своим незаурядным способностям и невероятному упорству, достиг высокого положения. Не столько по книгам, сколько в результате общения с самыми разными людьми он научился говорить на десятке местных языков и наречий. Короче говоря, Корнилов не был аристократом ни по происхождению, ни по воспитанию. Знание людей и военного искусства он приобрел исходя из собственного жизненного опыта. Он умел находить общий язык и с крестьянином, и с рабочим. Будучи сам отчаянно храбрым, Корнилов любил русского солдата-крестьянина за его презрение к смерти.

    По прибытии в Петроград мы все трое отправились в Зимний дворец. Корнилов вошел в кабинет Керенского первым, оставив нас в приемной. Ждать пришлось довольно долго. Корнилов оставался с Керенским при закрытых дверях целых два часа, и до нашего слуха доносились отголоски той бури, которая разразилась в кабинете Керенского. Когда главнокомандующий наконец вышел, его лицо пылало.

    Затем пригласили нас с Родзянко. Керенский был явно возбужден. Он упрекнул меня в том, что я выполнила его поручение не так, как он просил, и все сделала не так, как требовалось.

    — Господин министр, — ответила я, — возможно, что виновата перед вами. Но я действовала по совести и поступала так, как велел мне мой долг перед страной.

    Затем Родзянко обратился к Керенскому с такими словами:

    — Бочкарева рассказывает, что на фронте стремительно падает ваша популярность среди офицеров и солдат; среди офицеров — по причине развала дисциплины в армии, среди солдат — потому, что они стремятся домой. Посмотрите, что происходит с армией. Она разваливается. Если уж солдаты смогли допустить, чтобы у них на глазах погибла группа женщин и офицеров, значит, положение критическое. Нужно что-то делать, и немедленно. Дайте Корнилову неограниченные полномочия в армии, и он спасет фронт. А вы останетесь во главе правительства, чтобы спасти нас от большевизма...

    Я поддержала просьбу Родзянко.

    — Мы быстро катимся в пропасть, — убеждала я Керенского, — и скоро будет слишком поздно что-либо делать. Корнилов — честный человек: в этом нет сомнения. Дозвольте ему спасти армию теперь же, чтобы никто потом не смог сказать, что Керенский погубил страну!

    — Ни за что! — выкрикнул Керенский, треснув кулаком по столу. — Я сам знаю, как поступать!

    — Вы губите Россию! — воскликнул Родзянко, возмущенный самонадеянностью Керенского. — Кровь Отечества будет на вашей совести!

    Керенский сначала густо покраснел, потом вдруг лицо его стало мертвенно-бледным. Его вид меня испугал. Казалось, он того гляди грохнется на пол и умрет.

    — Убирайтесь! — взвизгнул он вне себя от гнева и указал на дверь. — Вон отсюда!

    Родзянко и я направились к выходу. У дверей Родзянко на минуту задержался, повернул голову и сказал министру что-то язвительное.

    Корнилов ждал нас в приемной. Мы поехали к Родзянко обедать. Там Корнилов посвятил нас в содержание своей беседы с Керенским. Он доложил министру, что солдаты толпами бегут с фронта, а те, кто остается, совершенно небоеспособны, так как каждую ночь посещают германские окопы и наутро возвращаются оттуда пьяными. Братание распространилось по всему фронту. А один раз целый австрийский полк с запасом спиртного ввалился в наши окопы, и там началась дикая попойка. Корнилов повторил то, что ему было известно из официальных донесений о действиях моего батальона, и заявил, что к нему от офицеров ежедневно поступают многочисленные запросы об инструкциях. Но какие инструкции он может дать? Он сам хотел бы получить их от Керенского.

    Здесь министр спросил Корнилова, что, по его мнению, следует предпринять в сложившейся ситуации. Корнилов ответил, что считает необходимым снова ввести в армии смертную казнь, ликвидировать комитеты и дать главнокомандующему всю полноту власти, чтобы он мог в случае необходимости расформировывать отдельные части, казнить агитаторов и бунтовщиков. Только так можно спасти фронт от полного развала, а страну от неминуемой гибели.

    Керенский заявил Корнилову, что его предложения неприемлемы. Единственное, что можно сделать, — это распорядиться, чтобы офицеры передавали на рассмотрение полковых, корпусных и армейских комитетов все конфликты, возникающие в частях. Корнилов возразил, что перед комитетами уже неоднократно ставились подобные вопросы. Они расследовали эти дела, осуждали виновников и получали от них клятвенные заверения не совершать впредь подобных проступков, после чего солдаты, как неразумные дети, тут же продолжали пить и брататься с противником. Только строгая дисциплина, убеждал Корнилов, сделает русскую армию силой, с которой будут считаться.

    Но Керенский был неумолим. Он не пожелал одобрить предложенный Корниловым план. Разговор зашел в тупик, и Корнилов вспылил.

    — Вы ведете страну к полной гибели, — с гневом сказал он Керенскому. — Вам известно, что союзники уже смотрят на нас с презрением. Если фронт рухнет, они сочтут нас предателями. Вы заблуждаетесь, думая, что солдаты все еще верят вам. Почти все они сейчас за большевиков. Еще немного — и вас свергнут, и тогда ваше имя войдет в историю как имя человека, погубившего Россию. Вы всю свою жизнь боролись с царизмом. А сейчас стали даже хуже царя. Сидите вот здесь, в Зимнем, и ревностно держитесь за власть, боясь, как бы кто не перехватил ее у вас. Хотя я и был приближен к царю, у вас теперь нет никаких оснований сомневаться во мне и подозревать в приверженности монархическим идеям. Какой я монархист? Я люблю свою страну и свой народ. Мое единственное желание — создать сильное демократическое государство при помощи Учредительного собрания во главе с законно избранным руководителем. Я хочу, чтобы Россия стала могущественной и процветающей страной. Разрешите мне свободу действий в армии, и наше Отечество будет спасено!

    Керенский резко отверг просьбу Корнилова.

    — Вам придется уйти в отставку! — громко объявил он. — И я назначу на ваше место Алексеева. А если вы мне не подчинитесь, я буду с вами бороться!

    — Негодяй! — выкрикнул Корнилов, покидая кабинет.

    За обедом Корнилов сказал Родзянко, что, если Керенский выполнит свою угрозу, он бросит против него Дикую дивизию, состоящую исключительно из верных ему людей. Родзянко отговаривал его от такого шага, умоляя не выступать против правительства, ибо это приведет к расколу и гражданской войне. После долгих уговоров председателю Государственной думы удалось убедить Корнилова остаться на посту главнокомандующего ради сохранения гражданского мира в стране.

    Во время обеда я также узнала, что генералу Алексееву не раз предлагали занять пост Верховного главнокомандующего, но он соглашался только при условии, что ему будет предоставлена свобода действий в армии. Керенский проявлял все большую самоуверенность и раздражительность, неохотно встречался с людьми и не прислушивался ни к каким советам.

    Я рассталась с Родзянко и Корниловым. Последний расцеловал меня на прощание и обещал дружескую поддержку в моих усилиях по сохранению дисциплины в армии. Я возвратилась на фронт, а они оба поехали в Москву для участия в Генеральном совещании.

    Мое сердце было охвачено печалью. Прошло пять месяцев, всего лишь пять месяцев, как мы обрели свободу. Но какой же наступил кошмар! Мы находились в состоянии войны, однако лишь заигрывали с противником. Мы были свободны, но в стране нарастала разруха и усиливался беспорядок во всем. Пять месяцев назад все лучшие люди России были счастливы и объединены одной целью. Теперь они разо­шлись во взглядах и враждовали друг с другом. И народ тоже раскололся. Когда произошла революция, ее приветствовали все — солдаты, горожане, крестьяне, рабочие, торговцы. Все радовались. Все надеялись на счастливое будущее. Теперь возникло множество партий, которые внесли раскол и посеяли вражду в народе. Каждая из них претендовала на знание истины. Каждая сулила райскую жизнь, но то, что одной представлялось благом, другая считала злом. Они болтали, спорили, боролись друг с другом, все больше запутывая народ и разъединяя сердца. Как долго могла продержаться разобщенная страна перед лицом столь грозного врага, как Германия? Я молилась за спасение России.

                                                                Глава пятнадцатая

                                        Армия превращается в неуправляемый сброд

    В батальоне меня встретили восторженно. Я доложила командиру корпуса о прибытии и была приглашена на обед в штаб. Офицеры интересовались событиями, происходящими в тылу. Я, конечно, не стала подробно рассказывать о ссоре между премьер-министром и главнокомандующим, но все же в целом дала понять, что разногласия между ними усиливаются,

    К концу обеда нам сообщили, что прибыл председатель корпусного комитета и хочет встретиться с командиром корпуса по какому-то важному делу. Оказалось, что в семь вечера надлежало сменить подразделения корпуса, находившиеся на передовой, и был отдан приказ резервным частям, дислоцированным в нескольких верстах в тыловой зоне, выдвинуться на переднюю линию в пять утра. Однако, несмотря на приказ, они не двинулись с места. Теперь председатель пришел объяснить причину задержки. Это был патриотически настроенный, толковый солдат. Генерал предложил ему сесть и рассказать обо всем.

    — Прохвосты! — сказал он о тех, кто выбрал его своим лидером. — Они не хотят идти на передовую: все утро митингуют и отказываются сменить своих же товарищей.

    Мы все были потрясены. Генерал разволновался.

    — Что за черт! — со злостью воскликнул он. — Неслыханное дело! Если солдаты отказываются идти на передовую, на смену тем, кто сменил их пару недель назад, то какой смысл дальше оставаться на фронте и делать вид, что воюем? Это же фарс! Нечего тут оставаться. Пусть все бросают оружие и отправляются по домам. А правительство будет избавлено от необходимости сохранять видимость наличия армии. Негодяи! Расстрелять бы нескольких из них — остальные сразу бы вспомнили о своем долге! В семь часов окопы могут оказаться пустыми. Идите и передайте им, что я приказал выступать на передовую немедленно!

    Председатель комитета вернулся в казармы и сообщил солдатам, что командир корпуса приказал под угрозой расстрела идти в окопы. Это взбесило солдат.

    — Ага! Он грозится расстрелом! — закричал один.

    — Он за старые порядки! — поддержал его другой.

    — Он хочет муштровать нас, как в царской армии! — орали некоторые.

    — Мерзавец он! — сказал кто-то.

    — Убить его надо! А то он изведет нас муштрой! — гудели солдаты, распаляя себя до предела.

    Тем временем с передовой пришло сообщение: солдаты в окопах устроили митинг и приняли решение оставить позиции в семь часов вечера. Генерал оказался в крайне затруднительном положении. Опасаясь, что его участок фронта окажется полностью открытым для противника, он позвонил в расположение резерва, чтобы узнать у председателя комитета, как там идут дела.

    И тут генерал вдруг побледнел, уронил трубку телефона и сказал:

    — Они хотят убить меня.

    Начальник штаба Костяев схватил трубку и срывающимся голосом спросил, что там происходит. Я вместе с ним услышала ответ:

    — Они настроены очень враждебно. В общем, взбунтовались и грозят расправиться с генералом. Волнения усиливаются, а некоторые солдаты уже направились к штабу.

    Голос председателя комитета на другом конце провода звучал весьма тревожно. Когда его спросили, что мог бы сделать генерал, чтобы успокоить бунтовщиков, он ответил, что члены комитета с большим уважением относятся к генералу и пытались погасить накалившиеся страсти, но безуспешно.

    Через несколько минут в здание штаба вбежали несколько офицеров и солдат. Они были страшно возбуждены.

    — Генерал, если вы сейчас же не скроетесь, вам конец! — сказал один из них.

    Следом ворвался полковник Белоногов, человек благородной души, которого солдаты обожали. Он принес те же вести и умолял генерала скрыться. Я поддержала его, упрашивая командира укрыться где-нибудь, пока не стихнет эта буря. Но генерал отказался.

    — Мне прятаться?! — воскликнул он. — Что я сделал не так? Пусть приходят и убивают! Я только исполнял свой долг.

    Он ушел в свой кабинет и заперся там. А толпа подходила все ближе и ближе. Все присутствовавшие были смертельно бледны. Каждую минуту кто-нибудь вбегал в дом запыхавшись и с ужасом извещал о надвигающейся буре. Наконец волна разбушевавшихся солдат докатилась до штаба. Слышались крики и вопли. На какую-то секунду все мы замерли в тревоге. Но тут полковник Белоногов заявил, что выйдет к солдатам и попытается их урезонить. У полковника был тихий голос и доброе сердце. Он никогда не допускал фамильярности даже в обращении со своим ординарцем. Когда он однажды подал рапорт о переводе в другую часть, солдаты упросили начальство не отпускать его.

    Одним словом, полковник был замечательным человеком. Без сомнения, во всем корпусе не нашлось бы другого офицера, который взял бы на себя задачу утихомирить возбужденную толпу. Белоногов вышел на крыльцо и спокойно посмотрел на все больше разраставшуюся толпу солдат.

    — Где генерал? Где он? Мы прикончим его! — гудела одичавшая толпа.

    — Ребята, ну что вы делаете? — начал полковник. — Образумьтесь и вспомните о своем долге. Ведь вам приказали сменить ваших же товарищей, таких же солдат, как и вы. Вы же понимаете, что это вполне справедливо. Генерал просто хотел, чтобы вы сменили ваших собратьев.

    — Но он грозился расстрелять нас! — прервали его солдаты.

    — Да вы не совсем поняли. Он сказал вообще, чтобы добиться повиновения, надо расстреливать...

    — Расстреливать! — сотни солдат подхватили последнее слово, не вникая в смысл сказанного.

    — Расстреливать! Ага, он хочет нас расстрелять! Он сам за старый режим, за старые порядки!

    Кричали уже тысячи, не давая побледневшему полковнику возможности объясниться.

    — Убить его! Показать ему, что такое расстрел! — неистовствовала толпа, в то время как оратор тщетно пытался повысить голос, чтобы быть услышанным.

    Внезапно кто-то выбил из-под ног полковника табурет, на .который он взобрался. В следующую секунду сотня солдат обрушилась и безжалостно растоптала тяжелыми сапогами этого благородного человека. Расправа была ужасной, невероятной по своей жестокости. Несколько тысяч человек превратились в зверей. В их глазах была жажда крови. Покачиваясь, словно пьяные, они вышибали последние,_: признаки жизни из своей жертвы, топча уже безжизненное тело в припадке бешенства.

    Жажда крови у взбесившейся толпы все росла. Офицеры понимали, что дорога каждая секунда. Костяев видел единственный путь спасения для нас в бегстве через окна в задней части дома.

    — Я выйду к ним, — заявила я неожиданно для всех.

    Оставшиеся в доме, офицеры подумали, наверно, что я сошла с ума, и пытались отговорить меня.

    — Белоногов был кумиром для своего полка, и смотрите, что с ним сделали. Идти туда — это верная смерть, — предостерегали они.

    Генерал Костяев скрылся, а вместе с ним еще несколько офицеров, Я не понимала, как можно исправить. положение, спасаясь бегством. Допустим, уцелеют, два-три человека, хотя: и это вряд ли возможно, но бунт-то, будет продолжаться и скоро полностью выйдет из-под контроля. «Выйду-к ним», — решила я, перекрестилась, и ринулась в самую, гущу разъяренной толпы.

    — В чем дело? — крикнула я что было сил. — Что случилось? Ну-ка, дайте пройти!

    Толпа расступилась и позволила мне прейти к табурету.

    — Гляньте-ка на нее! — гаркнуло несколько голосов.

    — Ах! Ах! Посмотрите на эту птаху! — отозвались другие.

    — Ваше превосходительство! — съязвил кто-то.

    — Погодите! — резко прервала я, взобравшись на табурет. — Никакая я не «ваше превосходительство», а просто, Яшка! Можете убить меня сразу или чуть погодя, через пять-десять минут. Яшку этим не испугаете... Но до того как вы меня убьете, я выскажусь. Вы знаете меня? Знаете, что я одна из вас, такой же солдат из крестьян?

    — Да, знаем, — отвечали солдаты.

    — Хорошо, — продолжала я. — Зачем вы убили этого человека? — спросила я, указывая на обезображенное тело у своих ног. — Он был самым добрым офицером в корпусе. Никогда не бил, никогда не наказывал солдат. Был всегда обходителен со всеми — и с рядовыми, и с офицерами. Никогда никого не унижал. Всего лишь месяц назад он хотел перевестись в другое место, а вы настояли, чтобы его оставили с вами. Это было только месяц назад. Разве он изменился с тех пор? Мог ли он измениться за такое короткое время? Он же отцом был для своих солдат. Разве вы не гордились им? Разве не хвастались всегда, что вас в полку хорошо кормят, что вы хорошо обуты, регулярно ходите в баню? Разве не по собственному почину вы наградили его Солдатским крестом, наивысшей наградой, какая есть в свободной русской армии? И вы убили его собственными руками. Убили эту чистую душу, воплощение человеческой доброты. Почему? Зачем вы это сделали? — набросилась я в ярости на солдат.

    — Потому что он из класса эксплуататоров, — раздался чей-то голос.

    — Они все сосут нашу кровь! — заорали другие.

    — Да что с ней разговаривать? Кто она такая, чтобы задавать нам вопросы? — выкрикнул кто-то.

    — Убить ее! Убить ее тоже! Убить их всех! Довольно мы настрадались! Буржуи! Убийцы! Убить ее! — загудело множество голосов.

    — Мерзавцы! — крикнула я. — Можете убить меня... Я в вашей власти, и я вышла сюда для того, чтобы встретить смерть. Вы спрашиваете, зачем со мной разговаривать и кто я такая? Вроде как не знаете, кто такая Яшка Бочкарева? Кто посылал делегатов, чтобы подарить мне иконы, если не вы? Кто произвел меня в офицеры, если не вы? Кто отправил мне в Петроград всего несколько недель назад вот это благодарственное письмо, если не вы?

    И с этими словами я вытащила из нагрудного кармана письмо с резолюцией, принятой и подписанной корпусным комитетом, отправленное мне в петроградский госпиталь. Я всегда носила его с собой. Тыча пальцем в подписи, я кричала:

    — Вы это видите? Кто это подписывал, если не вы сами? Здесь подписи комитетчиков, которых вы сами выбирали!

    Солдаты молчали.

    — Кто переносил все испытания и сражался вместе с вами, если не я? Кто спасал ваши шкуры под огнем, если не Яшка? Или вы не помните, как я спасала вашего брата под Нарочью, когда, по грудь увязая в грязи, перетаскивала вас дюжинами в безопасное место и возвращала к жизни?

    Тут я резко повернулась к парню, стоявшему с открытым ртом, посмотрела на него в упор и спросила:

    — Предположим, что вы выберете себе офицеров сами. И что бы ты делал на месте командира, если бы выбрали тебя, простого солдата из народа? Скажи, что бы ты стал делать? — наседала я на него.

    Парень тупо смотрел на меня, пытаясь улыбнуться.

    — Га, когда бы выбрали, тогда было б видно, — промолвил он.

    — Это не ответ. Ты мне скажи: как бы поступил, если бы наш корпус сидел в окопах, а другой отказался бы его сменить? Что бы ты делал? Ну? Что бы вы все делали? — обратилась я уже к толпе. — Продолжали бы удерживать позицию или ушли? Отвечайте!

    — Ну что ж, ушли бы, конечно, — ответили несколько человек.

    — Но для чего вы здесь находитесь? — заорала я диким голосом. — Чтобы удерживать траншеи или нет?

    — Ну да, чтобы держать оборону, — ответил кто-то.

    — Тогда как же можно их бросать? — выпалила я.

    Наступило всеобщее молчание.

    — Это было бы предательством по отношению к Свободной России, — продолжала я.

    Солдаты потупили головы от стыда. Никто не произнес ни слова.

    — Тогда зачем же вы его убили? — с болью в голосе выкрикнула я. — Ведь он только просил вас не оставлять окопы.

    — Он хотел расстрелять нас! — раздалось несколько мрачных голосов.

    — Вовсе он такого не говорил. Пытался лишь объяснить, что и генерал вам тоже не угрожал, но заметил, что при других обстоятельствах подобные действия карались бы расстрелом. И не успел полковник Белоногов произнести эти слова, как вы набросились на него, не дав даже возможности высказаться.

    — Нам говорили по-другому. Мы думали, он грозится нас расстрелять, — неуверенно мямлили солдаты, пытаясь оправдаться.

    В этот момент появились ординарцы и друзья убитого полковника. Увидев растерзанное тело командира, они пришли в ужас. Скорбь этих людей была безутешна. Они проклинали убийц, плакали и угрожали многотысячной толпе солдат.

    — Убийцы! Кровожадные звери! Кого вы убили? Нашего батюшку! Был ли у солдат лучший друг, чем он? Был ли когда-либо какой другой командир, который бы так заботился о своих солдатах? Да вы хуже царских палачей. Дай вам волю, и вы все станете убийцами! Нехристи!

    И скорбящие о полковнике разразились еще более громкими рыданиями и причитаниями. Воздух наполнился горестными криками. У каждого перехватило дыхание. Многие в толпе заплакали. А когда друзья погибшего стали перечислять его многочисленные благие дела и поступки, я не смогла сдержать слезы. Рыдания душили меня. Тем временем в ответ на призывы о помощи с соседнего участка фронта прибыла дивизия, чтобы подавить бунт. Члены дивизионного комитета вышли вперед и потребовали выдачи зачинщиков бунта, выразившегося в отказе солдат выступить на передовую и в зверском убийстве полковника Белоногова. Между дивизионным и корпусным комитетами состоялись переговоры. В результате бунтовщики выдали двадцать агитаторов, которых тут же взяли под арест.

    Возвратились сбежавшие офицеры, а вместе с ними и генерал, но он все еще не решался отдать солдатам приказ выступить на передовую. Он попросил меня обсудить этот вопрос с солдатами.

    Но вначале следовало позаботиться о похоронах полковника.

    — Нужно, сделать гроб. Кто сможет? — спросила я.

    Несколько солдат вызвались достать доски и сколотить гроб.

    — А как быть с могилой? Полковника надо похоронить со всеми воинскими почестями, — продолжала я.

    Нашлись добровольцы копать могилу. Кто-то из офицеров отправился за священником. Одного солдата я послала в лес за ветками для венка. А потом обратилась к толпе:

    — Ну, а теперь вы смените ваших товарищей в окопах?

    — Да, — покорно ответили солдаты.

    Это была незабываемая сцена. Несколько тысяч солдат, таких смиренных и послушных, с еще не высохшими на щеках слезами, казались стадом заблудших овец, потерявшим своего пастуха. Никто бы сейчас не поверил, что эти люди способны убить человека. Теперь их можно было ругать, даже бить, и они снесли бы унижение безропотно, поскольку осознали, глубоко осознали всю тяжесть своего преступления. Подавленные всеобщей скорбью, солдаты стояли притихшие, изредка обмениваясь словами сожаления о случившемся. А ведь еще два часа назад эти ягнята были похожи на кровожадных зверей. Душевная доброта, отражавшаяся теперь на их лицах, только что исчезла было в урагане дикой ярости, и эти послушные дети проявили поистине бесчеловечную жестокость. Все это представлялось невероятным, но тем не менее это было так. Таков уж характер русского народа.

    В четыре часа пополудни принесли гроб, продолговатый ящик из неструганых досок, задрапированный изнутри и снаружи белым полотном. Тело обмыли, но с лицом ничего сделать не удалось, оно было обезображено до неузнаваемости. Вместе с несколькими солдатами я обернула тело в холст и уложила в гроб. Сплели не один, а четыре венка. Священник начал читать молитвы, но не смог сдержаться и прервал чтение — рыдания душили его. Генерал, офицеры и я стояли у гроба с зажженными свечами в руках и тоже плакали. Когда похоронная процессия двинулась к могиле, первыми за гробом пошли рыдавший ординарец покойного и полк, которым командовал полковник Белоногов. За ними следовал почти весь личный состав корпуса. Плакали все. Ординарец душераздирающе голосил, перечисляя достоинства своего командира. С каждым шагом стенания становились все громче. Когда процессия подошла к могиле, вопли и причитания были слышны, вероятно, на несколько верст вокруг. Гроб с телом опустили в яму, и каждый бросил в могилу по горсти земли. Люди молились.

    Был отдан приказ, чтобы к семи часам корпус выступил на передовую позицию и сменил там солдат. Я пошла к своим девчатам и приказала им тоже готовиться. Прослышав о бунте, они переживали, а потому встретили меня с радостью. Генерал позвонил командиру подразделения, ожидавшего смены на передовой, и попросил не оставлять позиций до прихода резерва. До передней линии было верст пятнадцать, и мы добрались туда только к рассвету.

    Батальон, насчитывавший теперь примерно двести девушек, занимал совсем небольшой участок фронта под Крево. Никаких признаков боевых действий на передовой не наблюдалось. Ни германцы, ни русские не открывали огня. Братание было всеобщим. Фактически здесь установилось неофициальное перемирие. Солдаты с той и другой стороны ходили друг к другу в гости, вели бесконечные разговоры и пили пиво, которое приносили германцы.

    Я не могла смириться с такой ситуацией и приказала девушкам вести себя так, как положено на войне. Однако остальных солдат раздражал наш воинственный настрой по отношению к неприятелю. Одна группа недовольных во главе с председателем полкового комитета пришла в наши окопы обсудить этот вопрос.

    — Кто наши враги? — начал дискуссию председатель. — Ну конечно, не германцы, которые хотят мира. Настоящие враги народа — это буржуй, правящий класс. Именно против них мы должны вести войну, потому что они не хотят принимать германских мирных предложений. Почему Керенский не добивается мира для нас? Потому что ему не позволяют союзники. Ну ничего, мы очень скоро вышвырнем Керенского из его кабинета!

    — Но я-то не из правящего класса. Я простая крестьянская женщина, — возражала я. — Начала войну солдатом и участвовала во многих боях. Не надо агитировать, здесь против офицеров.

    Ну мы ж не имеем в виду тебя, — возразил председатель комитета, пытаясь склонить меня к пацифистской точке зрения.

    К нам присоединились несколько германских солдат. Дискуссия разгоралась. Германцы снова и снова повторяли, что, мол, давно хотели заручиться миром с Россией, но союзники России не согласны. Я отвечала, что германцы могли бы заключить мир с Россией, если бы убрались с захваченных ими русских земель. А пока они оккупировали эти земли, долг каждого русского — сражаться и прогнать их отсюда.

    Вот так и тянулась наша жизнь. Ночи и дни проходили в дискуссиях. Керенский к тому времени утратил почти полностью свою популярность в солдатских массах, которые все больше и больше проникались большевистскими идеями. Разногласия между Керенским и Корниловым достигли критической точки. Керенский по телефону просил главнокомандующего направить в Петроград верные правительству войска, очевидно понимая, что дни его сочтены. В ответ Корнилов через генерала Алексеева потребовал от Керенского письменного распоряжения о наделении главнокомандующего чрезвычайными полномочиями по восстановлению дисциплины в армии. Казалось, Корнилов был согласен спасти Керенского при условии, что тот даст ему возможность спасти фронт.

    Однако Керенский, по-видимому, стремился лишь восстановить пошатнувшийся авторитет и упрочить свое положение. Поэтому он выступил против Корнилова, публично заявив, что тот добивается неограниченной власти, и призвал рабочих и солдат подняться против главнокомандующего. В результате произошло столкновение между революционными массами и корниловской Дикой дивизией. Корнилов потерпел поражение. Керенский торжествовал, и в тот момент казалось, что он добился своего. Все радикальные силы объединились, и Керенский как спаситель революции от контрреволюционного мятежа снова стал кумиром солдат и трудового народа.

    Большая часть армии встала на сторону Керенского, когда он обратился за поддержкой против Корнилова. Но это заблуждение продолжалось недолго. Мало-помалу Керенский опять стал терять столь неожиданно завоеванное доверие масс, поскольку не дал им долгожданного мира.

    Тех солдат и офицеров, которые выступали на стороне Корнилова, стали называть «корниловцами». Их считали контрреволюционерами, защитниками старого режима или попросту врагами народа.

    Отсутствие военных действий на фронте создавало угнетающую обстановку. В один дождливый день я выслала группу наблюдателей на ничейную землю и приказала девушкам открыть огонь в случае появления противника.

    Наблюдая за продвижением группы, я вдруг заметила, как человек десять германцев направились к нашим окопам. Они шли без опаски, держа руки в карманах, что-то насвистывая и напевая. Я прицелилась в ногу одного из них и выстрелила.

    Через секунду весь фронт всполошился. Разразился скандал. Кто посмел совершить такое?! И германцы и русские кипели от ярости. Несколько девушек прибежали ко мне сильно взволнованные.

    — Начальник, зачем вы сделали это? — спрашивали они, увидев в моих руках винтовку, из дула которой еще струился дымок после выстрела.

    Тут же в наш окоп поспешили некоторые солдаты, мои друзья, чтобы предупредить меня об опасном недовольстве среди солдат и их угрозах. Я сказала, что увидела, как германцы подошли к моим девушкам и пытались заигрывать с ними. Но этот довод не показался солдатам убедительным. Они перенесли пулеметы в первую линию окопов и уже готовились всех нас перестрелять. Но к счастью, мы были вовремя предупреждены и успели спрятаться в боковой траншее. Пулеметы прочесали нашу позицию, не причинив нам никакого вреда. Огонь в конце концов прекратили лишь по требованию председателя полкового комитета. Он вызвал меня к себе для объяснений. Я попрощалась с девчатами, полагая, что, вероятнее всего, со мной поступят так же, как с полковником Белоноговым.

    Меня встретили угрозами и бранью.

    — Убить ее!

    — Она корниловка!

    — Давай кончай с ней быстро!

    Комитетчики окружили меня, сдерживая толпу. Несколько ораторов выступили в мою защиту, но не сумели усмирить солдат. Потом мою сторону принял один из уважаемых солдатами офицеров. Он заявил, что я была права и что если бы он оказался на моем месте, то действовал бы точно так же. Дальше ему говорить не дали.

    — Ага, ты тоже корниловец! — заорала толпа. — Убить его! Убить!

    В мгновение ока офицера сбросили со стула, и кто-то стукнул его по голове. Минута, и солдаты затоптали его насмерть.

    После этого толпа двинулась ко мне. Но комитетчики схватили меня и утащили в тыл, где спрятали в блиндаже. Одну из моих девчат, Медведовскую, поставили у входа для охраны.

    Тем временем девушки, узнав о случившемся, прибежали ко мне на выручку. А толпа солдат разбрелась по всей позиции, разыскивая меня, и некоторые подошли к блиндажу, в котором я укрывалась.

    — Где Бочкарева? Пропусти, мы проверим, не там ли она! — кричали они.

    Караульная предупредила, что у нее приказ стрелять, если кто-то осмелится подойти ближе. Но они подошли. Раздался выстрел. Пуля угодила одному из солдат в бок.

    Бандиты закололи бедняжку штыками.

    Комитетчики и мои друзья, коих набралось около сотни, настаивали на том, чтобы меня судили, а не устраивали самосуд. Девчонки все до одной готовы были умереть за своего начальника прямо тут же, на месте. Мои защитники вывели меня из блиндажа, чтобы проводить к месту открытого суда.

    Разраставшаяся толпа теперь все больше теснила их, подступая: все ближе и ближе. Обе стороны боролись за меня. Была достигнута договоренность: оружие в этой схватке не применять. Людское море бушевало. Мои девчонки дрались, как разъяренные, тигрицы, пытаясь сдержать толпу. Но время от времени кому-то из толпы удавалось прорваться через сдерживающую цепь и ударить меня. Борьба разгоралась, удары сыпались на меня все чаще, и наконец я потеряла сознание. Мои друзья сумели все же вытащить меня из окружения бунтовавшей толпы и спрятать в надежном месте.

    Жизнь мне спасли, но избита я была изрядно. Мое избавление стоило жизни преданной мне девушке и одному из моих бескорыстных друзей. В сопровождении нескольких девчат меня отправили в Молодечно. А батальон вывели с передней линии в резерв. Но даже там девчонки не чувствовали себя в безопасности. Их оскорбляли, к ним приставали, называли корниловками. Ежедневно происходили скандалы, Часто били окна в казармах. Офицеры были бессильны перед наглецами, да и редко вмешивались в конфликты. Инструкторы старались изо всех сил защитить меня и батальон, объясняя всем недругам, что мы стоим вне политики.

    Однажды утром из штаба в Молодечно за мной прислали автомобиль. В штабе я встретила одного из офицеров нашею, корпуса. Он рассказал, что девушки из батальона оказались, в невыносимых условиях. Им приказали разъехаться по домам, но они ждали меня и отказывались выполнить приказ до тех пор, пока их начальник не распустит батальон своей властью. Девушек посылали рыть запасные траншеи, чтобы хоть как-то изолировать и защитить от солдат. Они прекрасно справлялись с заданием, но, как только возвращались, солдаты снова начинали к ним приставать. Совсем недавно группа солдат напала ночью на блиндажи, в которых были размещены девушки. Они избили караульную и вломились в помещение. Поднялась паника. Некоторые девушки схватили винтовки и стали стрелять в воздух. Шум привлек внимание инструкторов и многих других солдат, среди которых было немало порядочных парней. Они-то и спасли положение.

    Но что можно было сделать? Жизнь для батальона стала совершенно невыносимой, по крайней мере на этом участке фронта. Трудно было понять, почему так изменились солдаты всего за несколько месяцев. Давно ли они чуть не боготворили меня, а я любила их? Теперь же они словно взбесились.

    Встретившийся в штабе офицер посоветовал мне расформировать батальон. Но для меня это было бы равноценно тому, чтобы признать провал моего дела и безнадежность положения в стране. Я к этому не была готова. Нет, я не распущу свою часть. Я буду сражаться до конца. Однако офицер смотрел на все иначе. Если свои же солдаты направили пулеметы против батальона, не знак ли это того, что моему делу пришел конец? Разве не растерзала бы меня толпа, если бы не мои девчата и сочувствующие мне солдаты, мужественно выступившие в мою защиту?

    Я решила ехать в Петроград и просить Керенского перевести меня на тот участок фронта, где шли бои. Перед отъездом я повидалась со своими девчатами. Какая это была трогательная встреча! Как они обрадовались, узнав о том, что я собираюсь ехать в Петроград. Оставаться здесь девчата больше не могли. Они готовы были сражаться с германцами и погибнуть на поле брани, сносить любые пытки и даже умереть от рук врага, но совершенно не предполагали, какие муки, издевательства и унижение им придется претерпевать от своих же солдат. Когда формировался батальон, такое и в голову не приходило.

    Я забрала документы и в тот же вечер уехала, сказав своим солдатикам, что вернусь не позднее чем через неделю, и это был предельный срок их терпения. По прибытии в Петроград я направилась в те казармы, которые занимал мой батальон до отправки на фронт. Достаточно было первого впечатления, чтобы понять, какое гнетущее состояние безысходности переживала российская столица. Улыбки, радость и веселье исчезли с лиц прохожих. Уныние и тревога, казалось, были разлиты в самом воздухе, отражались в глазах всех и каждого. В городе не хватало продуктов питания. Повсюду бродили толпы красногвардейцев. Большевизм открыто и дерзко шагал по улицам, словно уже наступило его время.

    Мои друзья, живо интересовавшиеся делами батальона, пришли в ужас, узнав об обстановке на фронте. А меня еще больше удручили их рассказы о положении в столице. Керенский после столкновения с Корниловым полностью изолировал себя от друзей и знакомых из высших слоев общества. Я пошла к генералу Аносову, чтобы рассказать о цели своего приезда в Петроград. Генерал предоставил в мое распоряжение машину, но сам никуда со мной не поехал. Я отправилась к тогдашнему командующему Петроградским военным округом генералу Васильковскому. Это был внушительного вида казак, не отличавшийся, однако, твердостью характера. Он принял меня радушно и поинтересовался, какое у меня дело в столице. Ему было уже известно о моих бедах на фронте, и он выразил сочувствие.

    — В наши дни, — признался генерал, — нельзя быть уверенным ни в чем. Мы все не знаем, что с нами будет. Меня самого в любой момент могут вышвырнуть вон. И для правительства это вопрос уже не дней, а часов. Назревает еще одна революция, и она близка. Большевики повсюду—на заводах и фабриках, в воинских казармах. А как там на фронте?

    — То же самое, и даже хуже, — ответила я и принялась рассказывать о всех своих горестях и тревогах, а также о том, какой помощи жду от него и от военного министра.

    — Теперь вам ничто не поможет, — сказал он. — Власти бессильны. Их распоряжения не стоят даже той бумаги, на которой написаны. Я сейчас еду к Верховскому, новому военному министру. Хотите поехать со мной?

    По дороге мы обсуждали назначение Верховского — того самого генерала, который, будучи командующим Московским военным округом, спас меня от разъяренной толпы в Москве несколько недель назад. Верховский был очень популярен в войсках и имел огромное влияние на солдат.

    — Если бы его назначили несколько месяцев назад, он, возможно, еще сумел бы спасти армию, — сказал Васильковский. — А теперь слишком поздно.

    Приехав к военному министру, мы узнали, что в кабинете у Верховского был сам Керенский. О нас доложили, и меня пригласили войти первой. Отворив дверь, я сразу же поняла, что все кончено. Премьер-министр и военный министр стояли друг против друга, представляя собой жалкое зрелище. Керенский был точь-в-точь покойник — в лице ни кровинки, а глаза такие воспаленные, будто он не спал несколько ночей. Верховский выглядел утопающим, безуспешно пытающимся спастись. Сердце у меня сжалось. Война ожесточила меня, сделала ко многому невосприимчивой. Но на этот раз я была потрясена видом этих двух совершенно отчаявшихся человек. Выражение полной беспомощности на их лицах свидетельствовало о том, что Россия гибнет.

    Оба попытались улыбнуться, но это была не улыбка, а гримаса страдания. От нее сделалось еще горше на душе. Военный министр осведомился, как обстоят дела на фронте.

    — Мы слышали, как с вами жестоко обошлись, — сказал он.

    Я подробно рассказала обо всем, что пережила и чему была свидетельницей: как растерзали полковника Белоногова и того офицера, который пытался меня защитить, как закололи штыками одну из моих девушек, как свои же солдаты повернули против меня пулеметы, потому что я ранила германца.

    Керенский схватился за голову и закричал:

    — О ужас! Ужас! Мы гибнем! Мы тонем!

    Последовала напряженная, мучительная пауза. Закончив рассказ, я заявила, что необходимы срочные меры, иначе армия окончательно развалится.

    — Да-да, действовать нужно, но как? Что еще можно сделать сейчас? Что бы вы предприняли, если бы вам дали власть над армией? Вот вы, простой солдат, скажите мне, что бы вы сделали?

    — Сейчас уже слишком поздно, — ответила я, немного подумав. — Месяца два назад я еще могла бы сделать много. Тогда солдаты еще меня уважали. А теперь ненавидят.

    — Ах! — воскликнул военный министр. — Два месяца назад я сам мог спасти положение, если бы тогда назначен был на этот пост!

    Затем мы обсудили мое дело. Я просила перевести батальон на участок фронта, где ведутся активные боевые действия, и подтвердить разрешение командовать батальоном без комитета. Военный министр тут же дал мне такое разрешение, и я все еще храню его при себе. Он также согласился удовлетворить мою просьбу о переводе на другой участок фронта и обещал рассмотреть этот вопрос и дать соответствующее распоряжение.

    Керенский молчал в продолжение всего разговора. Он стоял рядом как призрак, как символ некогда могущественной России. Еще четыре месяца назад он был кумиром нации. А теперь почти все отвернулись от него. И, глядя на него, я чувствовала, что присутствую при громаднейшей трагедии — трагедии раскола моей страны. Тоска сжала мне горло. От приступа удушья меня всю трясло. Хотелось кричать, рыдать. Сердце обливалось кровью за матушку-Россию. Чего бы только я не сделала тогда, чтобы предотвратить надвигавшуюся катастрофу! Какую бы только не приняла смерть ради спасения Отчизны!

    Моя страна скатывалась в пропасть. Я наблюдала, как она все больше и больше погружалась в хаос... А передо мной стояли руководители правительства — безвластные, беспомощные, отчаявшиеся, безуспешно пытавшиеся удержать обреченный корабль на плаву без надежды на спасение, всеми покинутые, растерянные, подавленные...

    — Одному Богу известно, что будет дальше... и увидимся ли мы еще когда-нибудь, — сказала я министрам сдавленным голосом на прощание.

    Керенский с мертвенно-бледным, окаменевшим лицом хрипло прошептал:

    — Едва ли...