Тимур ушел
и всюду оставил за собой
безмолвие кладбища.
Карл Маркс,
«Хронологические выписки»
ЖЕЛЕЗНЫЙ ХРОМЕЦ
три тысячи строк
о горе
о гневе
о мести
боль убитого человека
гнев убитого человека
месть убитого человека
О человек, который был убит.
Ты принял смерть неправую без дрожи.
Ржавеет сталь и рушится гранит,
И все убийцы умирают тоже.
Ты это знал — не закрывал лица.
Твои убийцы тоже знали это
И потому задолго до конца
Заботились о собственных скелетах.
И чтобы ливень кости не размыл,
И чтоб грозой не разметало ребра,
С тупым упорством для своих могил
Сооружали вечные надгробья.
Но тают на вершинах ледники
И закипают струи на стремнинах!
Но ярость пробудившейся реки
Не умещается в сырых теснинах!
Скрежещут камни ребрами по дну,
Река перетирает их, как глину,
И бешеную мутную волну
Выкатывает в желтую долину?
Ревет неумолимая вода,
Как олицетворенье высшей силы,
И ужас заливает города,
И уплывают в прошлое могилы.
И там песок, где были кирпичи,
И черепа всплывают, словно дыни.
Куски надгробий и клочки парчи
Несет вода в соседние пустыни.
Ей не присуща кеба синева
Она грязна, она в крови, как рана.
Простите ей - она всегда права.
Она смывает память о тиранах.
ИСТОРИКИ
I.
Кружат орлы, надменны и горды.
Над черной гарью без конца и края.
Парят орлы, с орлиной высоты
Недоуменно землю озирая.
Гола земля — на ней былинки нет.
Жарка земля — огнем подземным пышет.
Жестка земля — шестьсот последних лет
Ее никто не пашет, не мотыжит.
Кружат орлы над странною землей.
Им не сулящей никакой добычи.
Они уносят в беспредельный зной
Свои тела и интересы птичьи.
Я остаюсь с землей наедине,
С ее могильной страшной чернотою,
И говорит земля с тоскою мне.
Что не во все века была такою.
Земля, земля!
Я для тебя чужой,
Я сын другой —
другой и непохожей,
Но вот лежу, тобою обожжен,
И слушаю твой стон своею кожей.
Я слушаю — и вижу:
----
мертвецы
Приподымают узкие надгробья,
И чья-то тень за скользкие уздцы
Берет коня, дрожащего в ознобе.
Скрипят под сапогами стремена,
Я слышу голос — резкий и гортанный.
Блестит луна на шлеме Тамерлана,
И в небо уплывает тишина.
У Тамерлана спешные дела:
Он свой дворец торопится оставить,
Чтоб на краю земли топтать тела,
Калечить души и увечить память.
----
Куда же ты пойдешь на этот раз?
Куда ведут твои кривые тропы!
Жечь Хорасан! Топить в крови Кавказ?
На Тохтамыша? Или на Европу?
Твоя мечта звериная слепа.
Куда идти! Туда, где есть пожива!
Чтоб сзади оставались черепа!
Чтоб все живое лишь тебе служило!
Так будет от зари и до зари,
И будут от восхода до восхода
Придворные историки твои.
Тачать «Дневник великого похода» (1)
Я вижу этих рыцарей письма
Они, дрожа от холода ночного,
Трудов своих пузатые тома
Усердно переписывают снова.
И этот, и другой не угодил.
Не могут жить и думать без подсказки!
Излишне сух Омар Насир ад-дин,
Гияс ад-дин сгустил излишне краски.
А третий чересчур витиеват.
Его язык туманен для народа.
Какой солдат иль дервиш будет рад
Такому описанию похода!
Твои удачи пред глазами их —
Пустые города, разграбленные страны...
Я знаю их, историков твоих.
Они непрочь заняться тем же самым.
Ты помнишь, Повелитель, как Омар,
К тебе в шатер вползавший на коленях,
Сухой и желтый, тощий, как комар,
Обрушил меч на безоружных пленных?
----
...Они брели через глубокий ров.
Понурив головы, ссутулив спины —
Сто с лишним тысяч пленных мастеров.
Твоей ордой гонимых на чужбину.
Шли по кремнистой горестной тропе,
Вздыхая о судьбе своей украдкой.
Чем не понравились они тебе —
Для всех премудрых до сих пор загадка.
И ринулись солдаты, как обвал,
Держа наперевес мечи и колья.
Трещали кости, скрежетал металл,
И ты глядел в теснину исподлобья.
Удар! И отлетела голова.
Удар! И от плеча до поясницы
Еще не отзвенела тетива,
А на нее уже стрела ложится.
И по земле кровавый полз пожар!
И громыхало эхо за горами!
----
А что ж Омар, твой доблестный Омар,
Дотоле воевавший троетничками (2).
Нет никогда не видели в бою
Сего бойца, он был из рода трусов.
Но чтоб усмешку заслужить твою.
Накинулся на связанных индусов.
Пришла минута разгуляться всласть,
Удар! Чтоб помнили.
Удар! Чтоб знали.
Но мертвым было некуда упасть,
И мертвые не падали — стояли.
И было страшно, страшно мудрецу:
Сто тысяч пленных умирали стоя.
Он трепетал, и по его лицу
Металось что-то злое и пустое.
И уж потом, когда Омар остыл,
Вела рука нетвердая Омара:
«Язычники могли ударить в тыл,
Ударить неожиданно и яро.
Но Повелитель Мира разгадал
Их замысел коварный и опасный,
И с ближних скал скатились, как обвал,
Неудержимо верные барласы (3).
И крик тоски достиг ушей Орла,
И подивился тот Орел немало.
И кровь индусов по земле текла,
И эту кровь земля не принимала.
И был доволен царь...»
И лишь потом,
Как будто невзначай, но деловито
Добавил и о мужестве своем,
Чтоб не было потомками забыто.
II.
Нет, Повелитель, что ни говори.
Хотя и непонятливы, а рьяны
Придворные историки твои,
Или, как ты зовешь их, дабираны.
В их фолиантах жизнь твоя чиста.
Не зря чернила перьями мутили:
Изъяты щекотливые места.
Уточнены суровости мотивы.
Но все равно пред тем, как умереть,
Ты будешь думать, думать непрестанно:
Жизнь хорошо описана. А смерть
Достойно ли опишут дабираны!
А не напишут ли они потом,
Что ты порой без веских оснований
Жег города, невольниц бил кнутом
И засыпал каналы в Сеистане!
Кто сдержит подлых! Чей суровый меч!
Кто опрокинет в глотки им чернила!
Кто не замедлит руки их отсечь.
Чтоб Величайшей славы не чернили!
А может, истребить их самому!
Кто много знает — тот всегда опасен!
О нет, Властитель, это ни к чему.
Твой гнев несправедлив, твой страх напрасен.
Ты ляжешь в гроб, и полетят года,
И будут падать в землю дабираны,
Но в самых смелых мыслях, никогда
Не назовут Тимура Тамерланом (4).
О, если б все зависело от них —
Ты мог бы истлевать в гробу спокойно...
Я знаю всех историков твоих.
А ты — не всех. Тебе не все знакомы.
И первый, и сороковой ад-дин
Боготворят тебя, дрожа от страха.
Но мы на Повелителя глядим
Бесстрашным взором Ибн Арабшаха!
----
Сверкнула сабля в лапе палача,
И заалел помост кровавой пеной.
Еще живая голова, стуча.
Скатилась в грязь по каменным ступеням.
Скатилась в лужу чья-то голова,
И мальчику-арабу стало страшно,
И он упал, и закричал: — А-а! —
Пронзительно, тоскливо и протяжно.
----
И ты взглянул внимательно в народ
Поверх вельмож, лоснящихся от жира,
И ты спросил у стража: — Кто орет?
И страж ответил: — Раб, Властитель Мира!
И он почтительно согнулся: — Псам!
И ты ответил: — Ну его к чертям.
Кричал глашатай, и базар гудел,
И кто-то снова корчился на плахе,
И ты не разглядел, не разглядел
Историка в рабе Ибн Арабшахе.
Не раскусил опасного раба,
А это сделать так нетрудно было!
Знать, от тебя хранила не судьба —
Его сама История хранила...
----
Он шел в Дамаск через Хорезм и Крым,
Брел по земле, тобой испепеленной,
И плыло солнце жуткое за ним,
И меж камней сновали скорпионы.
Еще дымилась Белая Орда,
Еще Орда стонала Золотая,
Еще чинили стены города.
Проклятьями Хромого поминая...
Плач Ибн Арабшаха
«О Родина! Как до тебя дойти!
Дороги горя, перекрестки пыток...
Длинны безбожно кружные пути,
А все пути прямые перекрыты.
На голове моей горит чалма,
А я иду окольными путями,
А я иду, а я схожу с ума
Среди равнин, усеянных костями.
А я иду, и я уже старик,
И надо мной жара, а сердце стынет.
О, неужели мой последний крик
Потонет в необъятности пустыни.
О Родина, вокруг одни пески,
Здесь каждый дом — прибежище тоски,
Все чуждо мне — деревья и жилища,
Чужие псы, чужие языки
И горькие чужие пепелища.
Как посох мой, я черен стал и худ,
Я сорок лет несу домой из плена
Мою тоску.
Мой гнев,
Мой стыд,
Мой суд,
Мой приговор растлителю Вселенной!..»
III.
Ты мало знал. Властитель, о Руси,
Но Русь слыхала о тебе немало!
Под блеск косы, звон утренней росы
Она скупым известиям внимала.
Ты на Китай топорщил рыжий ус.
Грозил мечом осману Баязету,
Бил Тохтамыша и Суфи, а Русь
Присматривалась к бойкому соседу.
Без страха Русь глядела на Восток,
Не удивляясь бешенству и силе.
Лишь было ей немного невдомек:
Чего татары там не поделили?
Она внимала россказням купца —
Добытчика презренного металла,
И ходока, и с твоего лица
Туманное сползало покрывало.
Ты спал, ты пил, обгладывал ребро.
Ты в Хазрати-Имам (5) скакал молиться,
А здесь скрипело белое перо
Согбенного седого летописца.
Ты принимал послов из дальних стран,
И их одежда пряностями пахла —
Здесь вспоминали первый караван.
Ограбленный тобой в Мавераннахре (6).
Тебя ласкали: как он смел в бою!
Как сдержан он и в счастье, и в печали!
Здесь вспоминали молодость твою,
О коей дабираны умолчали.
Никоновская летопись
«И бяше от тоя страны Темирь
Старейшины заяикского сын.
Егда ему еще 6о младу сущу,
Он украде овцю у человека.
И бысть постижен он, и много бьен,
И наполы бедру переломиша,
И мняще мртва, поганым псом на снедь
Его с великим повергоша гневом.
Но исцеле он от недуга все ж
И ногу перебитую свою
Железом прекова, и того ради
Темирь-Аксаком прозван был Темирь.
Темирь татарским языком железо,
Аксак — хромець толкуется; и тако
От дел и вещи имя он приял.
Но он по исцелении от ран
Злонравиа не токмо не лишися.
Но паче стал неистовствовать: бысть
Он лют разбойник, и к нему жестоцы
Шли юноши — жестоцы, яко сам.
Егда же бысть числом их яко сто —
Темиря нарекоша атаманом;
Егда же тысящу мужей стяжа
Князем зваху его».
А дабираны, пышный слог любя,
Тебя именовали Сводом Веры!
Да, неприглядным было у тебя
Начало политической карьеры.
Подумать только: ты украл «овцю»!
Ты не гнушался и овцою даже!
Нет, не к лицу такому молодцу
Попасться на такой ничтожной краже.
Подумать только: брошен «псом на снедь»!
И «наполы бедру переломиша»!
Из-за курдючной чуть не умереть...
Признайся: никудышная афиша.
Ни махонькой медали, ни креста,
И даже кое-что гораздо хуже:
Обидная примета — хромота
И прозвище обидное к тому же.
«Хромой! Хромой! Наказан за разбой!
У вдов несчастных овцы умыкает!..»
Сегодня с репутацией такой
Завоеватели не начинают.
IV.
Я слышу, как убитые не спят.
Как женщины рыдают на рассвете.
Как дабираны перьями скрипят
Хвалу очередной твоей победе.
Они спешат, им выдан жесткий срок.
Им не хватает дня, им мало ночи.
В их фолиантах Запад и Восток
Необозримым пламенем клокочут.
В тиши ханак, под пологом шатра
Они упрямо жгут прямые свечи
И в пыльных худжрах мерзнут до утра,
Чтоб память о тебе увековечить.
Короток срок цветенья у травы.
Недолго человек живет на свете...
Так, значит, всё? Свидетели мертвы?
И дабиран — единственный свидетель!
Трава степей тревожно шелестит,
Тоска веков повисла на ракитах.
Я — человек, который был убит,
Я говорю от имени убитых.
Я размыкаю мертвые уста,
Вот голос мой — он стонет и тоскует,
Вся для него Вселенная пуста.
Пока в ней правда не восторжествует.
Зажгите резкий, беспощадный свет
И подавите трепетные вздохи.
Я над землей вздымаю свой скелет
Как главное свидетельство эпохи!
***********
1. Так назывались сочинения, в которых придворные историки описывали походы Тимура.
2. На Востоке при письме употребляли тростниковые перья.
3. Барласы - отуреченный монгольский род, выходцем которого был Тимур.
4. Тамерлан (перс. «Тимур-ланг») - Тимур-хромец, прозвище, данное завоевателю простым народом.
5. Мечеть в Шахрисябзе, родном городе Тимура.
6. Мавераннахр (Междуречье) - пространство между Амударьей и Сырдарьей.
КАРАГАЧ
Я полз по склону, тело волоча.
В глухую пропасть скатывались камни.
Я полз по склону в поисках ручья,
Сухой гранит царапая ногтями.
И словно шар земной, была кругла
В туманном небе крона голубая,
И острие шершавого ствола
В нее вонзалось, словно ось земная.
И карагач был символом земли...
С чего бы это! Что со мною сталось)
Ведь я считал, что все слова мои
В двадцатом веке на песке остались.
Еще людей опутывает страх
И Азия в огне монгольских распрей,
Еще земля стоит на трех китах,
Еще Амударья впадает в Каспий,
Еще я сам бежавший раб — и все ж
Был карагач, плывущий надо мною,
На глобус удивительно похож
Своим стволом и кроной голубою.
И я лежал, и странно забывал,
Что я обязан этой ночью серой
Перевалить орлиный перевал,
Чтобы ползти на родину, на север.
И надо мной бесшумно шла сова,
И я прикрыл слабеющие веки...
Я вспоминал далекие слова.
Забытые в четырнадцатом веке.
----
На теплый ствол легла моя рука.
Я подтянулся к дереву, потея,
И уронил в прохладу родника
Огромное истерзанное тело.
...Три всадника за мной несутся вскачь.
Все ближе пики,
Ближе,
Ближе,
Ближе!!!
О карагач, высокий карагач.
Что ты хотел бы от меня услышать!
Я не монгол, не турок, не араб,
Я даже, наконец, не мусульманин.
Я сам не знаю, кто.
Я просто раб.
Бежавший раб,
я на чужбине ранен.
Я раб, на лбу моем горит тамга,
Я не могу свое припомнить имя.
Свобода, словно пламя очага.
Так горяча и так неуловима.
Но я забыть, забыть я не могу
То, что другие в рабстве забывали —
Ель на сухом песчаном берегу
И ночи на хрустящем сеновале.
----
И я заснул. Молчали соловьи.
И я заснул. Вдали гроза шумела.
Был карагач.
Он волосы мои
Шершавой веткой гладил неумело.
Он говорил:
— Не надо никуда.
Ты там найдешь не дом, а пепелище
Здесь горный воздух, горная вода,
Здесь много солнца и найдется пища.
Переступи же дружеский порог,
Все для своей души за ним откроешь.
Вот лист зеленый — верности залог.
Возьми его — и сердце успокоишь.
----
Я молча приподнялся на локтях.
Вставало солнце где-то за горами.
А воздух олеандрами пропах.
Ворчал родник, зализывая раны.
Зализывал ранения мои,
Боль унося на горную дорогу,
И в голосе целительной струи
Сочувственная слышалась тревога.
И я увидел в предрассветной мгле
Ту глубину, откуда ночью выполз,
И домик, прилепившийся к скале,
И пятачок травы — овечий выпас.
И проклял я себя и этот дом,
И я подумал: что со мною будет!
Я полз на карагач, забыв о том,
Что у деревьев здесь гнездятся люди.
Уйти. Уйти! За скалы уползти.
Стать неприметным камнем придорожным!
... Я лист увидел на своей груди
И задремал — тревожно, осторожно.
----
Я задремал — рассудку вопреки.
А карагач манил кого-то веткой,
И вот — прикосновение руки.
Берущей лист с моей одежды ветхой.
И ужас подымавшийся пресек,
И я пресек последний приступ рвоты,
И я услышал: — Кто ты, человек!
Так у меня она спросила: — Кто ты!
Худым плечом от солнца заслоня,
Она ждала, она ждала ответа,
И было все впервые для меня,
Впервые было для меня все это —
Впервые моего касались лба
Так мягко, как трава на сеновале,
И человеком беглого раба
За двадцать лет впервые называли,
Впервые от меня не ждали лжи
Глаза, коричневые и незлые,
И женское лицо без паранджи
Так близко тоже видел я впервые...
----
Меня слепило желтым светом дня.
Меня ночами синими знобило,
Но к очагу перетащить меня
У девушки отваги не хватило.
Там умирал старик. Совсем старик.
Седой старик. Ее седое горе.
Чтоб не платить за поле и арык,
Сто лет назад он перебрался в горы.
Шел год за годом, словно день за днем,
Все сверстники его поумирали,
А он махал тяжелым кетменем,
Глухой гранит в песок перетирая.
Он виноград сажал, баранов пас,
Но сам кормился лишь овечьим сыром
И раз в году, поднакопив запас,
Носил в кишлак плоды своих усилий.
Гремели бубны, тренькал что-то саз.
Он глох и слеп в крутом базарном гаме,
Но в горы девяносто девять раз
Он возвращался с медными деньгами.
Никто не знал, откуда он и кто,
Он вызывал презрение и жалость,
Над ним смеялись нищие зато
В его лачуге меди прибавлялось.
И, наконец, пересчитав деньгу,
Перевязал мешок худой бечевкой
И в сотый раз вернулся к очагу
С четырнадцатилетнею девчонкой.
Он вжился в камни, вжился в тишину,
В сквозные дыры своего халата.
Сто лет копил он деньги на жену.
Но накопил, пожалуй, поздновато.
----
Вот риса горсть и винограда гроздь.
Снег на вершинах чист и воздух замер.
Под небом выздоравливает гость
И умирает в хижине хозяин.
Он умирал на редкость тяжело.
Он тосковал и обливался потом —
Его в предсмертных судорогах жгло
В его судьбе несбывшееся что-то.
Он зарывался пальцами в чалму
И звал жену, и замолкал устало.
Она бросалась в хижину к нему
И камнем у постели застывала.
А он тянулся к девичьей груди,
А он искал дрожащие колени,
А он рычал надтреснуто:
— Приди...
И засыпал со вздохом сожаленья.
Она металась между мной и им,
И он слабел, а я крепчал под небом.
Он посылал проклятия живым —
Я наслаждался воздухом и хлебом.
И вот, когда нелепой жизни нить
Тупые ножницы пережевали,
Я встал, чтобы его похоронить —
Без слез, без сожаленья, без печали.
----
Кто умер — мертв, а кто остался жив —
Трудись,
чтоб жить и радоваться мигу.
Вот почему, лопату отложив,
Я в руки взял тяжелую мотыгу.
Как был он скользок, желтый черенок,
До блеска отшлифованный руками!
Я бил мотыгой землю, а у ног
Веселые кузнечики порхали.
Я камень бил железом кетменя,
И камень подавался, шли недели,
Но избегала девушка меня
И на мою мотыгу не глядела.
И недвижимо думала — о чем!
Как догадаться мне на расстоянье...
Весь день сидела молча над ручьем,
Как синее немое изваянье.
Когда же траурной одежды цвет
Сливался с синим цветом ночи горной.
Ее сухой согбенный силуэт
Плыл к опустевшей хижине покорно.
Я ночью приходил под карагач
И падал, широко раскинув руки,
И не давал заснуть мне скорбный плач
Ее нечеловеческие муки.
----
И я ушел.
Что мог сказать я ей!
Угрюмо приволакивая ногу,
Я в ночь ушел, но через десять дней
Пришел назад, чтобы спросить дорогу.
Дорога у меня была одна,
Я знал ее,
она вела на север,
Я лгал своей дороге, мне нужна
Была земля, которую засеял.
И вот она, последняя скала,
И я, сгибаясь под тяжелой ношей,
Я к дому подошел, и два орла
Взлетели на утес, быльем поросший.
И на мою ладонь, где пот и пыль.
Легла ладонь горячая, сухая,
И я услышал губы: — Где ты был!
И я швырнул к ногам ее архара —
Как будто кончил самый тяжкий труд;
И вдруг меня предчувствие пронзило,
И я услышал: Как тебя зовут?
Так у меня любимая спросила,
И сквозь туман еще услышал: — Джан...
И что-то в глубине моей забилось,
И задохнулся я и вспомнил: — Ждан!
И подо мной земля остановилась.
----
Вот тишина, которой нет конца.
Вот карагач над родником прохладным.
Вот доброта открытого лица
С пленительным загаром шоколадным.
Вот глубина, которой нету дна.
Вот высота, которой нету неба!
И между ними — свет и крутизна,
И между ними — голос человека.
О, между высотой и глубиной
Как много умещается пространства —
И лепет трав, и ледники, и зной,
И женское святое постоянство.
О, между ними женщина! Она
Уводит нас с дороги испытаний
В тот непонятный мир, где глубина
И высота меняются местами.
----
Был храп и потной силы торжество,
И хлесткий свист кривого ятагана —
Так я впервые увидал его,
Я увидал впервые Тамерлана.
Он, собственно, еще не Тамерлан,
Еще не хром, рука не перебита
И не страшна вселенским городам
Его немногочисленная свита.
Вот Тамерлан в неполных двадцать лет,
С лицом, кровоточащим от царапин,
Без бороды и кое-как одет —
Он никого пока что не ограбил.
Вот я лежу, я, связанный, у ног,
Лежу у ног бессильный, недвижимый,
И над моим лицом его сапог —
В грязи, в пыли, в крови моей любимой.
И никогда уже я не пойму,
Как он нашел меня, откуда вышел,
Откуда он возник и почему
Его шагов я сразу не услышал.
Там, дальше, нукер. Я убил его,
И душит горло гнев острей аркана —
Да, я успел убить, но не того,
Я на земле оставил Тамерлана.
Вот надо мной его гортанный бас.
Он, уцелевший, выживший, живучий,
Убьет меня еще сто тысяч раз —
Лишь потому, что мной упущен случай.
----
Мне не забыть вовеки этот час.
Пусть рухнут горы, пусть иссохнут реки,
Пусть я умру еще сто тысяч раз —
Мне этой смерти не забыть вовеки.
О, как веревка путалась в ветвях!
О, как палач в бессильной злобе трясся!
О, как скрипела ругань на зубах
Взбесившегося желтого барласа!
Он лез, шипя.
Освобождать аркан,
Но карагач швырял его на камни.
Он сучья сек! Но по его рукам
Бил карагач колючими суками.
Когда ж все это мне не помогло
И я повис —
я, связанный, над миром,
И гибель обожгла мой серый лоб —
Вдруг ветка, затрещав, переломилась.
И я упал, огромен и тяжел.
И я упал, и камни загудели.
И я упал, и красный гул пошел
По всей земле от этого раденья.
Опять аркан, опять сухой рывок,
Круги в глазах, все перекосилось,
Кровь от горла хлынула в висок —
Но ветка пополам переломилась.
Опять аркан, и я опять повис,
Я смерть уже зову к себе, как милость,
Уйти туда, где смолкнут боль и свист —
Но ветка у ствола переломилась.
И мой убийца, желтый, как пески,
Тянул аркан, мотая мокрой мордой,
И обрывались с грохотом суки,
И падал я, пока еще не мертвый.
Так между высотой и глубиной
Вселенская жестокость бесновалась,
Так рушилась земля, так надо мной
Земная ось сурово обнажалась.
Слово после смерти
Я вижу — высота по мне скорбит.
Я слышу—в глубине скулят шакалы
Да, я убит. Впервые им убит.
Пусть по земле прокатятся обвалы!
Пусть пролетит неистребимый крик
По всем степям, посевам и барханам!
Восстаньте, тюрк, афганец и таджик!
Здесь я убит впервые Тамерланом.
О карагач, мой кров, мой меч, мой щит,
Ты честно не покинул поле боя.
Но я убит. Я все равно убит.
Зачем же ты пожертвовал собою?
Прости меня, о дерево, прости
За то, что не сумел тебя спасти.
Там, дальше, нукер. Я убил его.
И режет горло гнев острей аркана —
Да, я успел убить, но не того,
Я на земле оставил Тамерлана.
САРАНЧА
О степь степей, как твой простор широк!
Сто долгих дней трясемся мы в походе,
Но словно в землю жаркую сурок.
Он от меня уходит и уходит.
Как будто знает, что сто дней назад
Мой караван из Индии вернулся,
И, не найдя ни жен своих, ни чад,
Я не упал —
я только ужаснулся.
Я трижды обошел сожженный дом,
Осколки блюд, куски садовых лестниц
И над своим растоптанным гнездом
Я клятву дал насильника повесить.
Нет, я не стал отстраивать жилье,
На старом чекмене чинить заплаты
Нет, я не стал — все золото мое
Я переплавил на мечи и латы.
----
Была весна на редкость горяча.
На редкость рано Мир Коварных ожил —
Плел сети каракурт, а саранча
Меняла кожу — да, меняла кожу.
Она кипела в трещинах камней.
Кишмя кишела в ямах и провалах.
Взбиралась на копыта лошадей —
Я наблюдал за нею на привалах.
Она меняла кожу, форму, цвет,
Она росла, росла и разрасталась,
И после каждой линьки на обед
Ей много больше пищи полагалось.
Была весна светла и горяча.
Дрожала степь холодной нервной дрожью
И с хрустом пировала саранча —
Она росла, она меняла кожу.
----
О степь степей, ты, как гранит, тверда.
След на твоей груди — не след на саже,
Но те следы я видел без труда.
Он заметать их не пытался даже.
Он, словно смерч, шел впереди меня.
Пожары оставляя за собою.
Как торопил я гневного коня!
Как уворачивался он от боя!
Уже я слышал, где вчера он был,
Уже я знал, где он сегодня рыщет
Я приходил туда и находил
Лишь новый след: слепое пепелище.
Он в рабство уводил детей и жен,
И девушек, и наслаждался ими.
Жил грабежом, кормился грабежом
С сообщниками гнусными своими.
Он был неуловим, ему везло,
А на меня усталость надвигалась;
Число его сообщников росло,
Меж тем как у меня не прибавлялось.
Как быстро те, кто не убит, не взят,
Забыли блеск неумолимой стали —
Пастухи искали новых стад,
Вдовцы седые новых жен искали.
----
Она ползла, как воплощенье зла,
Сминая на степи весенний праздник,
Она меняла кожу и ползла —
Неотвратимо и однообразно.
Над ней метались голуби, крича,
И соколы косились с опасеньем,
И если степь — луна, то саранча
Ползла по ней, как лунное затменье.
Она ползла, обгладывая степь,
Она ползла в дымящиеся дали,
И обнажались залежи костей,
И на корню деревья засыхали.
Так где вы, люди! Или вы мертвы!
Идите в степь, навстречу ей идите,
Ей на пути выкапывайте рвы,
Гоните скот, топчите, жгите!
...Был горизонт неумолимо пуст.
Весна кончалась. Начиналось лето.
И только леденящий душу хруст
Был на слова мои ответом.
Она ползла — днем, вечером, в ночи.
Бескрылая, она копила силы,
И в ней повадки взрослой саранчи
Прорезались, как на спине надкрылья.
----
Они сожгли мой дом вдесятером,
Но ветер в степь занес разбоя вирус,
И вирус размножался — с каждым днем
Все больше их и больше становилось.
Ему везло, неслыханно везло,
И по степи ползли дурные вести —
Число его сообщников росло,
Их, может, сто, а может быть, и двести.
Он уходил по-прежнему, как тень,
Как филин от тревожного набата.
Я шел за ним — а было, между тем,
Мне больше смысла повернуть обратно.
Но мчались сорок спутников моих,
ураган, как свист январской вьюги —
Я мог вполне надеяться на них,
На их сердца, на сабли и кольчуги.
И вот на склонах горного хребта
Он вдруг раздумал подниматься выше,
И час настал нам биться, и тогда
Он из ущелья сам навстречу вышел.
И в этот миг смутился разум мой,
И грудь мою отчаянье терзало.
Когда тугой сверкающей змеей
Его орда на волю выползала.
И впереди на огненном коне,
Пригнувшись к гриве, заревом летящей,
Мой страшный враг скакал навстречу мне —
Уже не призрачный, а настоящий.
Слово после смерти
И дрогнул мир, и раскатился страх,
И пали ниц степные злаки,
Когда изобразились на крылах
Зловещие магические знаки (1).
И солнце вдруг померкло надо мной —
То к солнцу взмыла насекомых стая,
Полнеба заслонившая собой.
Шипящая, шуршащая, густая.
Теперь вопите, раздирая рты.
Зовите в избавители пророка —
Она сожрет и травы, и кусты,
И карагач у вашего порога.
Теперь гремите ложками в тазы
В надежде, что ее заставит это,
Не тронув винограда и сабзы,
Перелететь на яблони соседа.
Молитесь! Буря да услышит вас.
Никто вам, кроме бури, не поможет —
Вы упустили тот счастливый час,
Когда она еще меняла кожу.
***********
1. Пятна на крыльях саранчи на Востоке считались магическими.
ЧИРЧИК
Как выбивался в люди Тамерлан!
Вопрос, по-моему, немаловажный:
Царем и в те лихие времена
Мог стать разбойник далеко не каждый.
Теперь и вовсе это мудрено,
И знать Тимура счастливые числа
Для некоторых лиц не лишено
Немалого практического смысла.
Спешу их любопытство утолить.
Итак, вам нужен дядя для начала,
К которому б на службу поступить
Особенных хлопот не составляло.
К тому же дядя должен быть в летах.
Он добр и сед, кончает жизни повесть
И вашу шайку кормит не за страх —
Как дяде полагается, за совесть.
Но как-то раз, сказав ему «бонжур»,
Вы узнаете от бедняги старца,
Что хан монгольский, сам Кутлуг-Тимур
Идет на вас — не с тем, чтобы брататься.
Вы тут же произносите «адью»
И, смыв вином слезу мужского горя,
Ведете шайку бодрую свою
На службу к кровожадному монголу.
Кутлуг-Тимур, конечно, тот же час
Вам Шахрисябз пожалует за это —
Да, не стесняйтесь, дядин Шахрисябз
С принадлежавшим дяде вилайетом (1).
Сам дядя, как ни горько, примет смерть...
Всем дядям остальным намек отменный,
Какая сласть племянником иметь
Грядущего Властителя Вселенной.
Затем Кутлуг-Тимур покинет свет,
Наследником Ильяс-Ходжу оставив.
Ну вот, у вас свой дом и вилайет —
Краеугольный камень вашей славы.
Откажетесь от роли протеже,
А ежели захочет поживиться
Ильяс-Ходжа, то этому ходже
Вы можете уже не подчиниться.
Конечно, дать монголу по зубам
Непросто с малочисленною бандой,
Но руку помощи протянет вам
Эмир Хусейн, правитель Самарканда.
А чтоб упрочить доблестный союз,
Вы, как Ромео, влюбитесь мгновенно
И примете обеты брачных уз
С Ульджай Туркан-ага, сестрой Хусейна.
Пускай она коса на левый глаз
И вот уже лет пять, как не девица, —
По-мусульмански вы еще не раз
Вполне законно сможете жениться.
Зато Ильяс-Ходжа, заклятый враг,
Четыре года никаких движений!..
Как ни крути — большое дело брак
Из политических соображений.
----
Не без ухабов и великих путь.
Позвольте же моей бестактной музе
Хотя бы в двух словах упомянуть
О неожиданном одном конфузе.
Я начинаю. Дело было так:
Хоть и помалкивал четыре года,
Но примириться все ж не мог степняк
С усекновением своих доходов.
И вот на берегу реки Чирчик,
Импровизированном поле брани,
Сошлись бойцы, чтобы с подмогой пик
Закончить спор о ежегодной дани.
Как славно гарцевал Ильяс-Ходжа,
Игриво изгибаясь в пояснице!
Как на затылке прыгала, дрожа,
Засаленная жесткая косица!
Высокомерно ухал барабан
В шеренгах Тамерлана и Хусейна.
И отпустил поводья Тамерлан!
И все смешалось в смертной карусели.
А что Чирчик! А он разлился. Да!
Он берег окатил шальной волною.
Весь ил береговой его вода
Размолотила в месиво сплошное.
О ужас лошадиной тесноты!
Храпели кони, сталкиваясь грудью.
Скользили и садились на хвосты,
И под копыта сваливались люди.
Хлестали по глазам фонтаны брызг,
И била грязь в запекшиеся губы,
И чей-то крик, и чей-то жалкий визг,
И чей-то стон слились в предсмертном гуле.
И Тамерлан бежал!
Бежал, Чирчик!
Он, позабыв о войск своих остатке,
В ночную степь пустился напрямик —
Лицом к Амударье, спиною к схватке.
Он бил коня, и конь изнемогал.
Он клял коня и мчал, страшась расплаты.
Лишь на четвертый день Хусейн догнал
Уснувшего союзника и брата.
----
Что закручинился, беспутный Чир (2)!
Наполовину русло обмелело!
Небось, боишься, что хромой эмир
Тебе еще припомнит это дело!
Ах, как ты прав, дружище, как ты прав!
Ведь ежели послушать дабиранов,
Так только твой непостоянный нрав
Повинен в неудаче Тамерлана.
Ты слышишь, как сплоченною гурьбой,
Спасая репутацию кумира,
Они твердят, что ил презренный твой
Стреножил насмерть конницу эмира!
Что ж, дабиранов можно и понять.
И впрямь: куда деваться им, родимым,
Когда приказано не допускать,
Чтоб стал Непобедимый победимым.
Но вот представь: шестьсот уплыло лет,
Тех дабиранов нет давно в помине,
А дабиранский главный аргумент
Хождение имеет и поныне-
То там, то сям, то в книгах, то в статьях —
Гуляет их высказываний эхо:
Тимур-де воевал на лошадях,
А грязь для лошадей всегда помеха.
Как будто бы и простенькая ложь,
А до сих пор никто не догадался,
Что и монгольский хан в сраженьях тож
Не на своих двоих передвигался!
***********
1. Владение, округ.
2. Чирчик — уменьшительное от Чир.
АБУ-БЕКР КЕЛЕВИ
Ну кто еще вчера подумать мог,
Что врал Хусейн, на пиршествах вояка,
Когда кричал, что через наш порог
Не переступит ни одна собака?
Или слыхали мы не от него.
Что хан монгольский ищет нашей дружбы,
Боится нас
и более того —
Готов к Хусейну поступить на службу?
Бега, охота, каждый день пиры;
Поставить стены мы его молили.
Но, очевидно, винные пары
Его последний разум помутили.
И он забыл уроки старины.
Он позабыл в дворца угаре сизом,
Что стены Самарканда сметены
Не кем-нибудь — монголами, Чингизом.
Пока он врал, советчиков карал,
Заботился о пище и гареме —
Ильяс-Ходжа отряды собирал
И кишлаки окрестные горели.
----
Да, эта весть, как меч, сверкнула над
Толпою обезумевшего люда,
И вздрогнул город, город Самарканд,
И зашатались пыльные верблюды.
Да, эта весть сверкнула, как палаш
Ильяс-Ходжа на будущей неделе
Ворвется в беззащитный город наш,
Лишенный войска, стен и цитадели.
Ревели дети, выли старики.
Калеки из убежищ выползали,
Купцы вязали спешные тюки
И разбегались в панике базары.
Но я, трепальщик хлопка Келеви,
Я говорю: в оружии спасенье!
Пусть захлебнемся в собственной крови
Перед врагом не станем на колени.
Довольно нам таиться по углам.
Наш час настал — к оружью, сербедары (1)!
Врывайтесь за мечами к богачам.
Их сундуки вскрывайте и амбары!
Пускай клянут, пускай в лицо плюют,
Пусть призывают всех небес немилость
Нас оправдает тот верховный суд,
Который править будет справедливость.
Вперед же, братья! Помните, что мы
Зовемся висельниками недаром.
Спасем жилища наши от чумы.
Ответим дружно на удар ударом,
И то, что непосильно для владык.
Быть может, совершит трепальщик хлопка!..
На мой призыв, на мой великий крик
Сначала оборачивались робко.
Потом он был подхвачен, он крепчал —
Из уст в уста, от кузнеца к поэту,
И, наконец, три раза прокричал
Его веселый медник с минарета.
----
Да, мы достойно встретили его.
Он будет помнить встречу до могилы.
Мы все проходы, кроме одного.
Камнями и дрекольем заложили.
А он сопротивления не ждал,
Считал, что баз правителя мы слабы,
И в город, раскаленный, как мангал,
Влетел со стороны Афрасиаба (2).
Но вдруг погасли острые мечи
И огласился город воплем диким —
С деревьев, с крыш, каменья, кирпичи
Обрушились на головы бандитов.
Свистели стрелы, всадников разя,
Вопили уцелевшие безбожно —
Вперед нельзя, и в сторону нельзя,
И повернуть обратно невозможно.
Так их хлестал камней смертельный град,
И вот они в смятении великом
По трупам павших бросились назад,
Топча друг друга и бросая пики.
----
Так победили. Так мы взяли власть.
Когда еще найдется в этом мире
Страна, которая бы обошлась
Без короля, царя или эмира?
Мы обошлись. Мы властвовали год.
Наш первый блин не получился комом
Впервые в том году познал народ,
Что значит жить по собственным законам.
Он властвовал, крепчая с каждым днем,
Он, став себе единственным владыкой,
Забыл о повелителе своем,
Монголами разбитом на Чирчике.
Но, очевидно, мы не в добрый час
Забыли Тамерлана и Хусейна —
И вот они погожим днем весенним
Пришли сказать, что помнили о нас.
Они пришли, конечно, не вдвоем.
Мне было видно с крепостного вала,
Как солнце угасающим лучом
На латах изукрашенных сверкало.
Да, наши силы не были равны
Их до зубов вооруженной силе,
Но, очевидно, помнили они,
Как мы гостей незваных угостили.
Когда окутались пространства мглой.
Примчал гонец с коротким взглядом вора
Сказать нам, что правитель наш былой
Нас приглашает на переговоры.
И было столько лжи в чертах лица
И столько страха в вороватом взгляде,
Что мы решили, отослав гонца,
Готовить город к длительной осаде.
Так было решено.
Но в ту же ночь,
Как тень, пришел другой — гонец Тимура
С известьем, что Хромой готов помочь
Содрать со своего собрата шкуру,
И если мы согласны, то должны
Придти к Хусейну на переговоры.
Мы будем тайно вооружены
Бесчестному правителю на горе.
Ночь напролет держали мы совет:
С каким ответом слать гонца к Тимуру!
Нет, мы не слишком обольщались,
Нет,
Мы знали хищную его натуру.
Но не могли забыть мы и того,
Что не всегда он был бандитом ярым,
Что в дни безусой юности его
Он был как будто близок к сербедарам...
Слово после смерти
Ни света трав, ни шелеста воды.
Сомкнулась тьма и умер ветер.
Вино и кровь стекают с бороды
На землю, пахнущую смертью.
Не зря он щурил желтые глаза.
Склоняя к пиале кумган зеленый.
Не зря его проклятая буза
Казалась мне то горькой, то соленой.
Проклятье породившему змею!
Проклятье породившему коварство!
Не просто жизнь я потерял свою —
Народное погибло государство.
Проклятье мне, поверившему в ложь,
Проклятие на море и на суше —
Я обнажил перед тираном душу,
Когда из ножен рвался нож.
***********
1. Сербедары («висельники») — участники народного антитиранического движения в Средней Азии и Иране.
2. Афраснаб — древнее городище Самарканда. Во времена Тимура здесь располагалось уже городское кладбище.
КЕЙХОСРОВ
Я — Кейхосров, я черен, как земля.
Я — Кейхосров,
владетель Хуталяна.
Вы обо мне слыхали! Это я
Прикончил на охоте Казагана.
Он возомнил себя, спесивый бек.
Единственным владыкой Междуречья,
Но я переломил ему хребет,
И умер он от этого увечья.
Он был увешан с головы до пят
Брильянтами и жемчугом,
как небо!—
Я завернул его в дрянной халат
И выбросил шакалам на потребу.
Зови меня убийцей! Я привык
К увесистому этому прозванью.
Я потрошу заносчивых владык,
Хотящих встать над равными по званью.
Они меня боятся, как огня,
Ждут от меня удара и подвоха.
Я — Кейхосров! Тебе не нравлюсь я!
Но что поделать, такова эпоха!
Пока я независим и силен,
Он мне в подарок волокет рабыню,
А встанет завтра надо мною он —
Прощай, башка, не вспомнишь, как рубили.
Я Кейхосров! Я черен, как земля.
Я не верблюд, не горлинка, не серна.
Вы обо мне слыхали.
Это я
Прирезал в Балхе глупого Хусейна.
Балх осадил рассерженный Хромой —
Не поделили золота и власти.
Я приволок Хусейна, бросил:
— Мой?
И Тимурленг кивнул мне в знак согласья.
Силен мужик! Хусейна братом звал.
Детишек мастерил с его сестрою,
А превосходство в силе доказал —
И подарил беднягу Кейхосрову.
Я сгреб Хусейна в свой стальной кулак
И рыхлое слабеющее тело
Пырнул кривым ножом,
Пырнул,
да так,
Что кровь на три сажени засвистела.
Ах, Тимурленг, коварная змея,
Теперь и он на трон нахрапом рвется.
Наверно, и его повешу я —
Мне больше ничего не остается.
----
Потрепан мой походный балаган.
Вон у Хромого: не шатер — хоромы!
Зато в моем волосяной аркан
Давным-давно хранится для Хромого.
Немногочисленны войска мои.
Вон у Хромого: счесть их невозможно!
Зато мои где хочешь утаить
От глаз Хромого я смогу надежно.
Кипит буза в замызганном котле.
Трещат в огне колючки саксаула.
Чадит баран на жирном вертеле,
Дурманит обонянье караула.
Спит женщина —
ее я уморил.
Не дождалась ни хмеля, ни кебаба.
Спит, как сурок,
меж тем как в этот мир
Не для того, чтоб спать, приходит баба.
А я поем.
Я должен быть здоров.
Я съем барана этого, наверно:
Не далее, чем завтра, Кейхосров
В смертельной схватке встретит Тимурленга.
Сначала в этот бой пойдет Суфи,
Правитель непокорного Хорезма:
Черты лица надменны и сухи,
Во взгляде твердость, в голосе — железо.
Когда же разгорится чехарда
И Тимурленг увязнет,
из засады
Я налечу с ребятами;
тогда —
Хромой бурдюк, не вымолишь пощады!
Кипит буза. Подай черпак, слуга.
Подай кебаб — наемся доотвала.
Давай хлебнем за то, чтобы нога
Хромца отныне не отягощала.
----
Головорезы! Не кричать: аллах.
Хо, если б я надеялся на бога!
Давно бы оказался в дураках.
Головорезы! Не кричать: аллах.
У нас сегодня тихая дорога.
Итак, пошли, спокойно, не спеша,
Драть глотки ни к чему до поворота.
...Раскачивались стебли камыша,
Свистели птицы, хлюпало болото.
Зловоние загаженной воды,
Шипенье уползающей гадюки.
Лоснились лошадиные зады.
Топорщились опущенные луки.
А впереди ревел и ухал бой.
Хромой теснил хорезмца понемногу.
Он ликовал, удачливый Хромой,
Он знать не знал, удачливый Хромой,
Что в тыл к нему ведет моя дорога.
Нет, он удачлив, что ни говори.
Но я недаром по болоту лезу!
Хо-хо! Хо-хо! Вперед, богатыри!
Хо-хо! Хо-хо! Вперед, головорезы!
----
Зачем чалма! Подумаешь, чалма.
Заветы предков! К черту их, заветы.
Ни силы не прибавит, ни ума.
Пусть космы развеваются по ветру!
Вот битвы крик.
Мужчины! Бисмилла (1)!
Взметнулся жеребец, и за плечами
Вдруг развернулись синие крыла —
Моей победы и его печали.
Алла! Алла!
Мятежный стук подков,
Мятежный шелест лошадиной гривы,
И я лечу, великий Кейхосров,
Тугой, как лук,
Как радуга, счастливый.
Алла! Алла!
Я вижу их — смотри,
И ты увидишь тоже час их пробил —
Вот Тимурленга гнусные шатры,
Они уже свиваются в ознобе!
Вот Тимурленг.
Алла! Алла! Алла!
Коли, руби тюрбаны и халаты,
Да здравствует гремучая стрела.
Да здравствует тяжелый меч расплаты!
Слово после смерти
Нет! В этот день его бы не спасла
Ни Мать Коварных, ни Богиня Ада.
О гром небес! Испепели осла.
Он заслонил собой хромого гада!
Он, безоружный, бросился на грудь
Коня — проклятый Тимурленгов воин,
И не успел я кулаком взмахнуть,
Как навзничь пал с потрясшим землю воем.
Каков герой! Какую спас звезду!
Сообразил чугунною башкою!
О смерть, испепели его в аду —
Он Тимурленга заслонил собою.
Дрожи, земля, глотай огонь и дым,
Плачь под пятой, вопи в предсмертных корчах
Убит последний из убитых им,
Кто мог бы самого его прикончить.
***********
1. Во имя бога!
СТЕПЬ
Мавераннахр.
Четырнадцатый век.
Безмолвный день восходит над курганом.
И я лежу, убитый человек,
Я человек, убитый Тамерланом.
Лежу убитый посреди степи.
О грязный дервиш, плоский и надменный.
На голову мою не наступи,
Не оскверни святую скорбь Вселенной.
В мое лицо зловонно не дыши
И не тряси седою бородою,
Чтоб на меня не спрыгивали вши,
Из Мекки принесенные тобою.
Ты слышишь ли, старик, мои слова,
Зияющие, как сквозная рана?
Как услыхать
Я мертв.
И степь мертва.
Раздавлена полками Тамерлана.
И сам ты, дервиш, лишь приснился мне
Со всей своею статью несуразной.
Ты можешь появиться лишь во сне.
Как не сумел сообразить я сразу.
Здесь ни травы, ни птиц, ни лошадей,
Здесь царство смерти — ничего живого.
В обломки стрел, в голубизну костей
Уходит неуслышанное слово.
Здесь только двухметровая гюрза
Змеиными колючими глазами
Заглядывает в мертвые глаза
И, вздрогнув, торопливо уползает.
Седеют звезды в глубине небес —
Свидетели моей бессмертной муки.
А я лежу.
Лежу не только здесь.
Лежу по всем степям, раскинув руки.
Лежу по всем степям, убитый им,
По всем степям, сто тысяч раз убитый.
Вот Индостана поминальный дым!
Вот пирамиды старого Египта...
Я под Ургенчем стыну на бугре.
Я под Баку не пережил удара.
Позавчера убит при Себзеваре,
Вчера я был убит при Анкаре.
И стонет изувеченная степь.
О степь степей, тебе и плакать нечем.
О степь степей, тебя сковала цель
Из голубых скелетов человечьих.
О степь степей, чем виновата ты,
Последнее пристанище казненных.
Где нет ни глубины, ни высоты.
Ни золотых цветов, ни трав зеленых,
Где только ты,
Навечно ты —
Последнее пристанище казненных.
Кто говорит, что он Россию спас,
Что к нам пришел он вестником свободы,
Кто говорит, что он ходил в походы,
Чтоб защитить от Тохтамыша нас?
Бьют барабаны, пламенеют копья,
Все ближе, ближе страшная орда.
Горят на болевом краю Европы
Российские родные города.
Мгла по Руси, по всей великой мгла,
Мгла над родною небо обложила,
По всей Руси гудят колокола,
По всей Руси на бой встают дружины.
По всей Руси высматривают с крыш
Зловещие огни чужого стана...
Молчите, люди! Это Тохтамыш
Нас заслонил тогда от Тамерлана.
Да, Тохтамыш, тот самый негодяй,
Москву железом исполосовавший,
Свой лучший город — солнечный Сарай
На жертвенник принес за судьбы наши.
Где б ни был ты, татарин Тохтамыш,
Где б ни был ты — в любом земном провале
Зову тебя, и ты меня услышь.
Встань предо мною в смертном покрывале.
Встань предо мной из пепла и трухи,
Встань предо мной, как лист перед травою.
Я отпускаю все твои грехи
От имени убитых не тобою.
АМУДАРЬЯ
Нет из моих удачи никому.
Ну что ж, довольно перевоплощаться.
Придется мне, как видно, самому
В опасную дорогу собираться.
И вот она, река Амударья.
Иду к воде, измученный скиталец.
Стремительная желтая струя
Передо мной вершит извечный танец.
А камни добела раскалены,
И я — худой,
обросший,
темнолицый —
Гляжу, как из кромешной глубины
Нелепо выплывают перловицы.
И вслед за ними из густой воды
Неясное выходит отраженье —
Косая прядь поникшей бороды,
Иссохших рук скользящие движенья.
Я — как обрубок черного ствола.
Ушли в песок уверенность и сила.
Мое лицо пустыня обожгла.
Мои ступни пустыня иссушила.
Меня миражи много дней подряд
Нездешними виденьями пытали —
Туман над Сожем,
красный листопад,
Январские завьюженные дали.
И вот она, река Амударья,
Окружена растительностью чахлой.
От ног моих беспечная струя
Уходит к берегам Мавераннахра.
Там, за рекой — разбойничье гнездо.
Нагруженная лодка отплывает —
Всего река или речное дно
Меня и Тамерлана разделяют.
Вода, вода.
Вода слепит глаза.
Молчат гребцы, как каменные глыбы.
Над серой мачтой пляшет стрекоза
И за бортами вспыхивают рыбы.
Вода, вода.
Круги — за кругом круг.
Неверное движение — каюк.
Но ближе, ближе к берегу каюк (1).
И в камыши летит железный крюк.
О смрадный страх, из сердца изойди,
Вот почва подо мной суглинок красный,
Вот берег подо мной,
и позади
Амударья, впадающая в Каспий.
Вот наконечник длинного копья.
Передо мной четыре джелаира.
Я должен отвечать, откуда я
И для чего иду в Столицу Мира.
----
— Алхимик? Что ж. Плати и проходи.
Вон караван — хватай за хвост верблюда.
Где кошелек? Запрятал на груди!
Сыпь, что положено — и марш отсюда.
Прочь! —
Но стою над берегом реки.
Как истукан, к сырой земле приросший.
Амударья!—
уходят каюки —
Сверкающие черные галоши.
Зачем я здесь? Зачем пришел сюда,
Пришел тропой поверженных народов,
Зачем меня проклятая вода
Отрезала навеки от свободы?
Я хил и худ, слаба моя рука,
Я на орел, на леопард, на витязь —
Коричневые люди каюка.
Вы слышите! Вернитесь! Возвратитесь!..
Но на пути к реке звериный взгляд
Из глубины лица, как из берлоги:
— Назад!.. Не знаешь, что ли, что назад
Из Мавераннахра нет дороги.
----
И я — как молодой специалист,
Прибывший по путевке в край неблизкий:
Пуст чемодан и свежий паспорт чист —
В нем нету даже временной прописки;
Бренчит в кармане несколько монет,
Квартиры нет, и будет — неизвестно,
Но все равно назад дороги нет:
Контракт подписан, и ступай на место.
----
Но к черту шутки.
Горизонт в пыли.
Бренчит верблюд, вздыхая и печалясь.
О, многие дорогой этой шли.
Немногие обратно возвращались.
Не раз по ней степные гнали псы
Худое человеческое стадо,
И прятали сожженные носы
В кулак разноплеменные услады.
Нет, не людей —
людское мастерство
Вели к стопам Властителя Вселенной,
Чтобы столица пышная его
Могла сиять красою несравненной.
Шли мастера, им вроде повезло,
Их не сожгли и в землю не зарыли, —
Но люди проклинали ремесло,
Их спасшее от пыток и могилы.
Шли мастера измученной земли,
Шли в Самарканд плененные не в гости,
Шли, подбирая в сумрачной пыли
Обглоданные стражниками кости.
Ночь.
Степь.
Луна.
Свети, луна, свети.
Молчат верблюды, псы тревожно лают.
Скупая ночь и долгий день пути
Меня и Тамерлана разделяют.
***********
1. Лодка.
САМАРКАНД
Кривым бичом хлестнула по горбам
Отрывистая гулкая команда.
Идут верблюды а незнакомый гам,
В разноязычный говор Самарканда.
Оборванный, голодный и босой.
Вслед за тюками шелка и атласа
По пыльной глинобитной мостовой
Вступаю в царство золота и мяса.
Все позади: миражи и пески.
Иду и не могу остановиться —
Меня взяла в железные тиски
Великая Тимурова столица.
Возы, возы,
арбузы и сабза,
У девушки-таджички губы алы.
Коричневые жгучие глаза
Выглядывают в прорезь покрывала.
Возы, возы, урюк и виноград,
Над сладким грузом сатанеют мухи,
Цепляясь за колеса, семенят
Закутанные наглухо старухи.
А меж возов слепая суета.
Сухие и распаренные лица,
Ребячьи вопли, щелканье кнута —
Иду и не могу остановиться,
Беззвучно натыкаюсь на узлы,
Из-под колес вытаскиваю ноги.
Орут неукротимые ослы,
Скрипят возы по уличке пологой.
О Самарканд, о руи замин аст (1),
Был путь к тебе неблизок и нелегок —
Черны болота, жесток снежный наст
И негостеприимны днища лодок.
Я разорвал семи смертей кольцо
Бестрепетные челюсти волчицы,
Я шел, чтобы взглянуть тебе в лицо —
Ну что же,
открывай его,
столица!
----
Кипят, кипят торговые ряды.
Мелькают лица, как в калейдоскопе.
Нет ничего похожего в Европе
На это море птичьей суеты.
О Самарканд, я чувствовал, я знал,
Что мы начнем знакомство не иначе.
Ну что же, я согласен на базар —
По крайней мере,
здесь никто не плачет.
Здесь добродушны даже палачи —
Торгуются, трясут мошной тугою,
Здесь и мечи как будто не мечи —
Простой товар, как всякое другое.
И я вхожу в людской водоворот,
Где пьют, поют, кричат, кудахчут, лают
Туман халатов, возгласов, бород
Мои глаза и уши застилает.
Я хохочу — и обрываю смех.
Растерянно ворочаю глазами.
Меня, как по сковороде орех,
Катает из конца в конец базара.
Вот на моем пути опять завал
Шелков, арбузов, пряностей, инжира.
Истошный крик базарных зазывал
Мне предлагает все услады мира.
Бери товар! Бери! Бери! Бери!
Остановись хотя бы прицениться!
Бери ковры афганские ковры,
Бери кинжал — в дороге пригодится
Смотри, как эти персики нежны.
Как хороши стальной кольчуги кольца.
Вот ожерелье для твоей жены.
Вот для твоих верблюдов колокольца.
----
Я потерял давно минутам счет.
Вожу перстами по щекам небритым,
Смотрю,
как звонко золото течет
Оно течет по коврикам и плитам.
Немыслимо сильна и широка,
Бурлит безостановочно и пенно
Оранжевая жаркая река
На самом главном торжище Вселенной.
Она плывет сквозь человечий гам,
Восторженные выкрики и визги,
Выбрасывая к чьим-то сапогам
Сияющие маленькие брызги.
Вот кто-то в ней купается, сопя,
Других теснит от берега охрана.
Вот ростовщик сгребает под себя
Струю монет нездешнего чекана.
Блудница с безобразной головой
Повисла над волнами жадной плотью
И ловит, ловит ковшик золотой,
Чтобы упрятать под свои лохмотья.
О, торопитесь!
Вот она, река,
Она течет безудержно и пенно
На самом главном торжище Вселенной
Оранжева, сильна и широка.
----
Но мне пора, пора, пора, пора,
Я снова слышу властный зов природы —
Я не обедал с самого утра,
Как в старые студенческие годы.
В чаду великих жратвенных рядов
Трещат дрова и буйно пляшет пламя.
Упитанные морды поваров
Лоснятся за огромными котлами.
Работают ножами мясники —
Они священнодействуют над мясом:
Распластывают бычьи языки
И отрывают головы бекасам.
Вот первобытный мяса аромат.
Вот теснота кромешная харчевен,
Где мясо варят, жарят и едят,
Где мяса не имеющий плачевен,
Где, расстегнув тугие кушаки,
Уже икая мясом и шербетом,
Заглатывают жирные куски.
Соперничая в скорости с соседом.
----
Гляжу на море пестрой суеты.
О Самарканд —
спрошу тебя:
так, значит,
Все, кто в тебе, богаты и сыты!
Но ты сказал,
что здесь никто не плачет!
Я вижу, как по спинам ходит кнут,
Я вижу кровь на чьем-то тощем горле.
Вот девушки — их тоже продают:
Простой товар, как всякое другое.
Их лица напоказ обнажены,
Товар лицом — такой закон базара.
Дрожат глаза и губы сведены
В томительном предчувствии удара.
А скупщики бессильные тела
Ощупывают взглядом и руками.
Их руки липки, как смола.
Их взгляды тяжелы, как камни.
----
Смахни слезу зелёным рукавом,
Сверкни зрачком — забытой искрой света.
Мне кажется, что я с тобой знаком,
Что мы с тобой уже встречались где-то.
В горах, полях, на суше, на воде —
Но я тебя встречал на белом свете.
Я только не могу припомнить, где:
В другой стране или в другом столетье...
Я узнаю тебя, я узнаю
По светлым волосам, по смуглой коже.
Взгляни, взгляни же в сторону мою —
Ты может быть, меня узнаешь тоже.
О, я кричу, ты слышишь, я кричу,
Я перед небом за тебя в ответе,
Я не хочу, ты слышишь, не хочу
Вновь потерять тебя на пять столетий.
Но ты молчишь, печальна и бледна,
Но ты не смотришь, ты глаза закрыла,
От мира и себя отрешена,
Безропотна, бестрепетна, бескрыла.
***********
1. Лицо земли (эпитет Самарканда).
АФРАСИАБ
Кончался день» мой первый трудный день
В раззолоченном логове сатрапа,
И нисходила медленная тень
На ржавые холмы Афрасиаба.
И был я духом слаб и телом слаб,
Раздавленный твоей, столица, мощью,
Когда открылся мне Афрасиаб
Сквозь дымку надвигающейся ночи.
Я опоздал к закрытию ворот.
Железные ворота на запоре.
Мой дом — Афрасиаб
Мне небосвод
Послужит кровом.
Ложем — чье-то горе.
Уже орет на башне муэззин;
Идут к молитве, кончена торговля, —
Я остаюсь на кладбище один.
Мне чей-то гроб послужит изголовьем.
Плывут над Самаркандом купола.
О Самарканд, ты весь, как на ладони!
Афрасиаба плоская скала
Меня приподнимает над тобою.
Гремят замки пудовые, гремят.
Их стражники закручивают, тужась —
Чего же ты боишься, Самарканд,
На сто народов наводящий ужас?
Твоя звезда ярка и высока,
Здесь все твое — барханы и бараны,
На сотни верст вокруг твои войска,
С тобою фарт и злоба Тамерлана,
Почти полмира у тебя в плену,
И все же опасаешься чего-то.
Как нукер, запирающий жену.
Как стражник, запирающий ворота.
Сам господин — трясешься, словно раб,
Как уличенный вор под батогами...
----
А!
Над тобой встает Афрасиаб
Корявыми могильными холмами.
Он тоже город.
Он своих жильцов
Ласкает ржавой тяжестью суглинка.
Сто этажей гробов и мертвецов —
Его неаппетитная начинка.
А, этажи,
они еще дрожат,
Еще кричат зарытой плотью тленной.
Не два, не три из них принадлежат
Мечу Объединителя Вселенной.
Афрасиаб! Он выше с каждым днем,
Он ежедневно утром ранним
Над беком, над вельможей, над рабом
Недремлющим встает напоминаньем.
О Самарканд, как мерзок мне твой страх,
Как ты позорно все перевираешь —
Твой главный враг в твоих стенах,
А ты ворота на ночь запираешь.
----
О мой железный пятистопный ямб.
Рычанье льва и стон больного волка,
Из тьмы столетий, из бездонных ям
Я слышу голоса иного толка.
Они все громче, яростней и злей,
Назойливы, протяжны, беспокойны,
Но поступи размашистой твоей
Поступки их хозяев недостойны.
Луна взошла, над кладбищем взошла,
И ты увидел в мертвом свете синем.
Как скорбная черта пересекла
Мое лицо, сожженное пустыней.
О мой железный пятистопный ямб.
Мой верный друг, отзывчивый и щедрый,
Прости меня — зовет Афрасиаб,
Я ухожу в его глухие недра.
ГЛАЗА И УШИ
I.
И когда я решил, что пора умирать.
Стали люк надо мною они открывать,
И по лесенке шаткой, надменен и хмур,
Не хромая, сошел Повелитель Тимур.
Он стоял надо мной, растопырив ладонь,
Заслоняя собою коптящий огонь.
Да, приход Повелителя — высшая честь.
Но не мог перед ним я ни встать и ни сесть:
Были руки уже перебиты мои.
Были ноги уже перебиты мои,
И раздавлена грудь, и лицо сожжено,
И умело отрезаны уши давно.
----
...Видно, сам сатана мой рассудок смутил —
Я поэта бродячего в дом пригласил.
О, ходила давно по базарам молва,
Что искусно он нижет на рифмы слова.
Я в убогой харчевне поэта нашел,
Я на цыпочках в угол вонючий прошел,
В тот неубранный угол, где спал Алахдад,
От слепней завернувшись в дырявый халат.
Он со смятой постели схватился рывком,
Он глаза, улыбаясь, протер кулаком
И воскликнул, услышав про ужин в саду:
— Ну конечно, почтеннейший! Завтра приду!
Он, калиткою грохнув, ворвался во двор.
Он взошел на разостланный мною ковер
И, еще не успев окончательно сесть.
Приготовился пить, приготовился есть.
Я велел принести шемаханский шербет,
Но не тронул шербета бродячий поэт.
— Что нам толку, —
Сказал он, —
В пахучей воде.
Раз вино полагается к жирной еде!
Не заметит, авось, в этот раз сатана.
О вельможа почтеннейший! Кликни вина!
Лишь на нашем ковре появилась буза,
У бесстыдника вновь разгорелись глаза:
— Что за пир, — говорит он, вдвоем.
Мы вдвоем
Не станцуем, наверное, и не споем.
Если б девушка тут перед нами была,
Да была бы красива она и мила.
Да держала бы в ручках целительный саз,
Да прелестною песней баюкала нас —
Вот тогда пред тобою склонился б я ниц.
О вельможа почтеннейший! Кликни певиц!
И по знаку светильники слуги зажгли,
И танцовщицы в круг безмятежно вошли,
И призывно мелодия танца плыла,
И струились красавиц нагие тела,
И трепещущий весь от макушки до пят,
Замер с чашей у рта негодяй Алахдад.
Он впивался глазами в танцовщиц моих,
Он с бесстыдною страстью разглядывал их
И, казалось мне, даже легонько стонал.
Словно мысленно ими уже обладал.
Вот ушли они все.
Я тогда говорю:
— Хочешь, девушку-персик тебе подарю?
Из танцовщиц из этих.
Женись на любой!
Заживешь ты по-царски с красивой женой.
Но в ответ засмеялся поэт Алахдад:
— Нет! Жениться мне боги мои не велят.
Это боги бездомности, боги нужды —
Что мне толку в жене без земли и воды?
— Дам земли я тебе, — я ему говорю, —
Даже дом, если хочешь, тебе подарю.
— Не нужна мне земля и не нужен мне дом.
Я пока что доволен своим кабаком.
— Хочешь, золота дам! Пятьдесят или сто.
— Это мысль! — закричал Алахдад. — А за что?
И тогда — о глупец! — я поэту сказал,
Что охотно касыду б ему заказал.
В ней, чеканной, как золото,
Звонкой, как медь.
Повелителя Мира он должен воспеть.
Чтобы в ней упустить бы не смел ничего —
Все походы его,
Все победы его.
Всех потомков и предков, далеких, как сон,
Должен вспомнить в своем описании он.
Я ж почту для себя за великую честь
Повелителю Мира касыду прочесть.
И улыбка сползла у бродяги с лица,
Он вельможе не дал досказать до конца.
Он сказал:
— Извините, почтеннейший, но
Мне искусства убийц воспевать не дано.
Вам об этом наврали, как я погляжу.
Извините, почтеннейший! Я ухожу.
Я смотрел, онемев, я на месте застыл —
Он, качаясь, уже со двора уходил.
О, зачем отпустил я разбойника так!
О, зачем не спустил я голодных собак!
Как подумать я мог, никудышный болван,
Что о том не узнает Тимур Гураган (1).
Как я мог...
----
И сказал Повелитель Тимур-Гураган:
— Значит, жен предлагаешь моим врагам!
II
О писец злополучный, лишенный ума,
Как я мог не понять, где живет Фатима!
Разве грозный вельможа, что толст, как гора.
Станет письма писать дочерям гончара.
Разве станет носящий десятки колец
Посылать их в лачугу, где стонет кузнец?
Он, для подлости черной созревший вполне,
На рассвете протиснулся в худжру ко мне.
Пасть разинув свою, зычным голосом льва
Поздоровался громко со мною сперва.
Сел на коврик потом он, тяжелый, как слон,
И сказал мне, что в девушку страстно влюблен.
Ей, достоинств которой вовеки не счесть.
Он хотел бы послать о любви своей весть.
Но, лишенному тяги к перу и письму,
Эту весть не осилить ему самому.
О, зачем я учился читать и писать,
Разве хлеб свой иначе нельзя добывать!
О глупец, за индийский мерцающий лал
Я согласье вельможе влюбленному дал.
Целый день я обдумывал это письмо,
А под вечер оно сочинилось само.
И едва опустилась крылатая тьма,
В мой сарай незаметно вошла Фатима
О, прекрасна она, и склонился я ниц
Пред соцветьями черными длинных ресниц,
Пред лицом ее ясным, подобным луне.
Пред ногами, нашедшими тропку ко мне.
Все вмещал этот образ — и холод, и зной.
Этот девичий образ, придуманный мной.
Я любил Фатиму, я ее обнимал,
Я зовущие плечи ее обнажал,
Ликовал!..
Но исчезло видение вдруг...
----
И сказал Государь Надо Всеми и Всем:
— Значит, письма любовные пишешь в гарем?
III.
Этим солнечным утром, меня не спросив,
Привязался ко мне незнакомый мотив.
Где услышал его, как запомнил его —
Я об атом сказать не могу ничего,
Но еще до торговли, слугу торопя,
Я безвестный мотив напевал про себя,
А когда я лавчонку свою открывал,
Он наружу уже из меня выплывал,
А когда мимо лавки прошел водонос —
Эту песню я громко мурлыкал под нос,
Эту песню без слов, незнакомую мне,
Я мычал, привалившись к холодной стене.
И торговля моя почему-то не шла,
И тревога моя поминутно росла,
Я раскладывал снова и снова товар,
Я разглядывал снова и снова базар —
Я почувствовал в желтом сиянии дня
Чей-то взгляд, устремленный как раз на меня.
В трех шагах от себя, от лотка моего
Соглядатая я увидал моего.
В грязной куче тряпья он как будто бы спал,
Но единственный глаз его жадно сверкал.
Он меня завораживал, огненный взгляд —
Так удавы на кролика страшно глядят.
И тогда покачнулась моя голова,
И к мотиву я вспомнил нежданно слова
Это прямо с утра овладела мной
Сербедарская песня «Вставайте на бой».
О, проклятие ей, о, проклятие ей.
Что прилипла ко мне против воли моей!
Разве я бунтовщик, разве я сербедар,
Я купец, торговать я хожу на базар!
...Но стремительно встал соглядатай с земли
И ушел.
А к полудню за мною пришли.
IV.
О, померкните, звезды, погасни, заря —
Оклеветан, оболган лазутчик царя.
О, будь проклят подонок, придумавший ложь.
Будто я Баязету продался за грош.
Будто я не Великому честно служу,
А Фараджу о планах его доношу...
Автор:
Довольно, парень! Ясно все и так.
Выкладывать подробности не стоит.
На чем ты погорел, когда и как —
Меня все это мало беспокоит.
Ты не служил Фараджу? Ерунда.
Тебя оклеветали! Одобряю.
С тебя живьем содрали кожу? Н-да.
Но это мало значит, повторяю.
Не ты один здесь слезы проливал
Да не стеснялся в крепких выраженьях.
Важней другое: ты существовал
Не только лишь в моих предположеньях.
А то ведь даже странно. Чудеса!
Едва ли сыщешь что-либо похлеще.
Ты слышал, как другие голоса
Кричали здесь неслыханные вещи?
Вельможа в дом поэта пригласил
Потолковать о пользе просвещенья;
Едва он только гостя отпустил —
Ему уже готово обвиненье!
Еще писец не знает ничего
О Фатиме — ни слова, ни полслова,
Еще письмо как будто у него,
А обвинение уже готово!
Но, боже мой, нужна какая прыть
И шустрых ног, и зрения, и слуха,
Чтоб Повелитель Мира мог прослыть
Орлиным Глазом и Кабаньим Ухом,
И сколько же вас нужно, черт возьми,
Чтоб и вельможам, и слепым калекам
Казался он, стоящий над людьми,
Как минимум, уже не человеком!
***********
1. Гураган (или: гурган) — ханский зять, титул Тимура.
БАЛЛАДА О ДОНОСЕ
I.
Это было со мною три года назад
У ворот Самарканда, в селенье Багдад.
О селенье Багдад, где так трудно я жил,
Где растил виноград и налоги платил,
И улаг, и джизью, и аваризат,
О селенье с названием пышным Багдад, —
Почему ты, ничтожное, названо так,
О селенье Багдад, неприметный кишлак?
Так я думал в тот вечер, когда на беду.
На свою на беду я копался в саду
И промолвил тихонько, почти про себя:
«О селение, кто обозначил тебя?
Ты, селенье Багдад, неприметный кишлак,
Почему ж ты, ничтожное, названо так!
Видел я настоящий, великий Багдад —
Там из золота пьют, не из глины едят.
Не иначе, как названо ты дураком!»
Снял я шапку и вытер я пот рукавом,
И увидел я через щербатый дувал,
Что сосед почему-то за мной наблюдал —
Там мелькнуло знамением скорой беды
Меднокрасное пламя его бороды.
Я не знал, я не знал, о, клянусь, я не знал.
Кто селение наше Багдадом назвал!
Я не знал, утираясь тогда рукавом,
Что Владыку Владык обозвал дураком.
Лег я спать, не дождавшись скончания дня,
И предчувствие смерти нашло на меня.
И уснуть я не мог, да, уснуть я не мог,
Я накинул халат и светильник зажег,
И услышал немедленно грохот копыт.
Скрип калитки, шаги, и из ночи густой
Появился свирепого вида джигит,
И маячил другой у него за спиной,
И сказал со зловещей усмешкою он.
Что в дворец Повелителя я приглашен.
Не в дворец —
в подземелье, в кромешный зиндан
Пригласил Повелитель Тимур-Гураган.
Я упал изувеченный, связанный ниц
Перед Ниспровергателем Дальних Столиц.
Две жаровни кроваво пылали в углу,
И бесчувственно корчился я на полу.
И сказал Повелитель ничтожному так:
— Говоришь ты, Владыка Вселенной — дурак.
Не к лицу кишлакам, говоришь ты, носить
Имена золотые великих столиц.
Что сравнится, ответь, с Самаркандом моим?
Все столицы — деревни в сравнении с ним!
В тех столицах не всем побывать довелось.
Их я властью своею сюда перенес.
Чтобы видел, чтоб знал каждый подданный мой,
Как убоги они, покоренные мной.
Вот они — Султания, Шираз и Багдад —
Кишлаками у стен самаркандских стоят.
Знай же, пес: не продлится и тысяча дней —
Станет перечень этот намного длинней.
Только ты не увидишь того.
Палачи! Уберите его.
Это не был конец. Это не был конец.
Мне надели на голову красный венец,
И железо свистящее в кожу вошло,
И глазам моим стало безумно светло...
Старший сын мой, мучений моих не прости,
Заклинаю тебя: отомсти! отомсти!
Что б ни делал в дому, что б ни делал в саду.
Всюду помни: сожженный, отмщения жду!
Старший сын мой, надежда моя на земле,
Это я задыхаюсь в кровавой золе.
Мой убийца, о, как он легко уязвим,
Как легко, будь я жив, расквитался бы с ним.
Видел я, как в саду два мешка он зарыл —
От налогов Властителя рис утаил.
Старший сын мой, будь жалом разящим осы.
Отомсти! Отомсти!
Донеси! Донеси!
II.
О доносчиков племя, лихая семья,
Всем коленам ее шлю проклятие я.
Как я жил безопасно, спокойно, пока
Не пригнало откуда-то издалека
Эту свору наушников, гнусных, как грязь,
Что под брюхом нечистой свиньи запеклась.
Лишь построили дом они рядом со мной,
Навсегда потерял я душевный покой.
Жизнь моя превратилась в мучение, в ад —
Все за мною следят, за семьею следят!
У ворот Самарканда, в селенье Багдад
Я оставил сиротами восемь ребят.
О мальчишки мои, о смуглята мои,
С загорелыми лицами цвета земли,
Той, в которую риса мешок я зарыл.
От налогов для мальчиков рис утаил.
Были шорохи тихи и тени черны,
Но узнал улизнувшего я со спины —
Этот тощий, носатый, ушастый урод,
Он и ночью заглядывал в мой огород!
Ночь дрожал, день дрожал, озираясь окрест,
А назавтра он сам почему-то исчез.
Возле стен Самарканда, внушительных стен
Протащился куда-то бродячий тумен.
Десять тысяч мужчин, чагатаев степных,
С ними дети, и деды, и прадеды их —
Всей оравой они неторопко брели,
Гул копыт неподкованных реял в пыли.
Так вот ходят и ходят они по степи
Без дороги широкой, без малой тропы;
Где б ни быть — лишь бы быть.
Где б ни жить — все равно,
Их не сдержит никто, не отправит назад —
Повелителем им разрешенье дано
Кочевать по Вселенной, куда захотят.
Лишь когда соберется Властитель в поход,
Под знамена свои он мужчин призовет.
И швырнул чагатайский мальчишка в лесок.
Не доев, серебристой лепешки кусок.
И кусок под оградой моею упал,
И сказал я стоявшему через дувал:
— Погляди-ка! Не сеют они и не жнут,
А лепешки, однако, исправно жуют!
И услышавший эти слова мои
Мне в лицо улыбнулся улыбкой змеи.
Улыбнулся еще раз и скрылся в дому.
Как я мог свои мысли доверить ему,
Как я мог не подумать, что рядом со мной
Сын того, кто подглядывал ночью за мной!
И сказал Повелитель с усмешкою так:
— Говоришь ты, тяжел непомерно ясак.
Говоришь, что не сеют войска и не жнут,
А лепешки твои почему-то жуют.
Или спит Баязет?
Или спит Тохтамыш?
Или сам ты свой дом от врагов защитишь?
Чагатаи чужие берут города.
Чтобы дом твой не взяли враги никогда.
Дышат пылью пустынь и трясутся в седле,
Чтобы ты безмятежно сидел на земле.
За тебя от мечей умирают и стрел —
Ты же черствого хлеба для них пожалел.
Да! Гуляют они.
Отдыхают они.
Отдыхают на воле последние дни.
Скоро снова на ратный тяжелый труд
Их карнаи мои из степей призовут.
Только ты не дождешься того.
Палачи! Уберите его.
Автор:
Но извините, просто демагог!
Жонглировать словами так искусно...
Не понимаю, где он только мог
Постичь такое сложное искусство.
Простой степняк, насильник и бандит,
А надо ж — так умело лицемерит.
Так складно и весомо говорит,
Что не один простак ему поверит.
Поверит, что огромные войска,
Плутающие по пустыням рыжим —
Не для охраны царского дворца,
А для защиты глинобитных хижин.
Что хоть и всем властителям дано
Собою осчастливить наши крыши,
Но бедняку отнюдь не все равно,
Жить под Тимуром или Тохтамышем.
И даже сам, глядишь, заговорит
Такой чудак похожими словами
И внутренние беды объяснит
Бесчисленными внешними врагами...
----
Старший сын мой, любовь и надежда моя,
За дувалом доносчиков подлых семья.
Так следи же за ней,
Так следи же за ней,
Пред Властителем нету безгрешных людей.
Будь коварнее барса, хитрее лисы.
Отомсти! Отомсти!
Донеси! Донеси!
III.
Я увидел его, лишь пришел на базар.
Он сидел на кошме и арбуз разрезал.
Он махнул мне рукою:
— Не жарко, сосед?
Был он молод и свеж, и смеялись глаза,
И сказал я:
— О, жарко! —
С улыбкой в ответ
И арбузную долю из рук его взял.
Я увидел его: он пришел на базар.
Я сидел на кошме и арбуз разрезал.
Я махнул рукавом:
— Эй, не жарко, сосед!
Был он молод и свеж, и смеялись глаза,
И сказал он:
— О, жарко! —
С улыбкой в ответ
И арбузную долю из рук моих взял.
До сих пор не могу я понять, почему
Подошел я к нему, улыбнулся ему.
Мог же я обойти, не заметить, смолчать,
Не садиться хотя бы, арбуза не брать!
Дернул черт за язык обратиться к нему —
До сих пор не могу я понять, почему.
Вот сидит на кошме и зубами блестит,
Брызжет розовым соком, со мной говорит,
Набекрень тюбетейка, распахнут халат...
О, наверное, в этом шайтан виноват!
Потому что когда на кошму я присел,
Над рядами базарными вдруг загремел
Оглушительно, яростно, зло барабан —
Это въехал на площадь Тимур-Гураган.
И торили дорогу гонцы перед ним,
И народ разбегался, мечами гоним,
Удирали, и многие падали ниц,
Чтобы лица свои недостойные скрыть,
И, объятый смятеньем, я тоже упал,
А когда поднялся — он уже проскакал.
И спросил я соседа зачем-то о нем:
— А хромой Повелитель действительно хром?
И ответил он сразу, тряхнув головой:
— Раз зовется хромым, значит, вправду хромой!
Лишь проехал Властитель на сытом коне,
Мой дрожащий сосед повернулся ко мне
И спросил:
— А Хромой, он действительно хром!
Словно спрашивать можно такое о нем!..
И язык почему-то выболтал мой:
— Раз зовется хромым, то, наверно, хромой!
И глазами шальными мы встретились вдруг,
И в зрачках у него через белый испуг
Изнутри, полыхая, росло торжество:
Сын того, кто донес на отца моего.
Он дождался, мерзавец, желанного дня —
Дня, в который он мог донести на меня!
Он смотрел на меня, я смотрел на него.
Он, донесший вчера на отца моего.
Он дождался, как радости, этого дня —
Он сегодня пойдет доносить на меня.
Только я не намерен сдаваться врагу.
Он дойти не успеет:
Я добегу!
Он ушел, не прощаясь, усмешку тая,
И присел на кошму обессилено я.
Но вскочил! И помчался, помчался за ним!
Я помчался, тревогой и солнцем палим!
По мешкам, по товарам, сквозь ругань и гам
Я бежал по рядам, я бежал по ногам!
Я летел под собачий отчаянный вой —
Псы бежали за мной, псы бежали за мной.
Разбивая о камни подошвы свои.
Обдирая о стены одежды свои,
По кривым переулкам ногами стуча,
Я бежал, как казнимый из лап палача.
И мелькали деревья и чьи-то усы,
И шарахались люди, и лаяли псы.
О, спокоен мой нрав, к беготне не привык,
Я дорогою выбрал знакомый арык.
Он прямее других самаркандских дорог,
Только здесь обойти я соперника мог.
Я бежал над водой, проклиная судьбу,
Глинобитные стены теснили тропу,
Я срывался в арык, подымался, бежал.
Падал, полз по воде и снова вставал,
И, поднявшись в пятнадцатый раз, наконец,
Увидал Повелителя Синий дворец
И еще увидал, как с другого конца
Мой сосед приближался к воротам дворца.
О, еще поворот, и вот, наконец.
Предо мной Повелителя Синий дворец,
И еще увидал я — с другого конца
Мой сосед приближался к воротам дворца.
И последние силы свои я напряг,
И свершил я последний решительный шаг,
И, прорвав охранителей плотный заслон...
Автор:
Я не могу, я больше не могу,
Невыносимо, плачу, презираю,
Нет, никогда заклятому врагу
Подобной ночи я не пожелаю.
Прочь от меня —
вы слышите ли —
прочь,
Прочь от меня, убийцы и калеки,
Да сгинет тьма, да сгинет эта ночь,
Да сгинет ночь отныне и навеки.
Мой мозг горит, лицо мое горит,
Бессильным гневом сдавлены аорты.
Я упаду промеж гранитных плит,
Кровоточащим горем распростертый.
Поторопись же в свой обычный путь,
Святое солнце, огненная птица.
Быть может, утром я смогу заснуть
И целых полчаса не шевелиться...
ОБЛАВА
...И я забылся в беспокойном сне
При свете солнца на чужой могиле,
Но два удара плетью по спине
Меня бесцеремонно разбудили.
И я вскочил, не помня ни о чем.
Недвижим и зловещ, как черный ворон,
В железной шапке, с плетью и мечом
Передо мной стоял плечистый воин.
И глядя в неподвижное лицо,
В котором ничего не выражалось,
Я понял все — мгновенно понял все,
Как в это мне мгновенье показалось.
Но я не знаю, в чем моя вина!
Или, быть может, темной ночью этой
Царевы люди спутали меня
С лазутчиком султана Баязета!
Была тропа горячая крута.
Я шел с горы, и стражник шел за мною,
И в небе купола Шахи-Зинда
Сияли неземною бирюзою.
Я шел с горы, я шел с крутой горы.
Переставляя ноги неумело.
Развертывались тесные дворы.
Шумел базар и улица шумела.
Все было подо мной — но шел я вниз.
Туда, где чью-то кость в помойной яме
Огромный волкодав свирепо грыз
Оскаленными белыми зубами.
----
В густой толпе на площади стою —
Не связан, не избит.
Отпущен с миром.
Лишь только больно тычет в грудь мою
Отточенная пика конвоира.
— Назад! Назад! Живее, раб, назад! —
Не понимаю, что же происходит,
А конвоиры бегают, кричат,
А нищие приходят и приходят.
Здесь каждый наг или почти что наг.
Не понимаю —
а понять бы надо —
Кто и зачем согнал сюда бродяг,
Кто устроитель этого парада,
Где столько ждущих и неждущих глаз,
Где сыро и угарно, как в болоте,
Где даже мне — пожалуй, в первый раз
Совсем не стыдно за свои лохмотья...
----
Но барабаны громкие гремят
И к тишине карнаи призывают,
И кто-то принимает наш парад,
Осанисто и важно принимает.
Кричит, как бык:
— Эгей! Бродячий люд!
Да будет род Властителя прославлен —
Отныне я, ходжа Махмуд-Дауд,
Над вашим стадом пастухом поставлен.
Была оказана сегодня честь
Лежащему у царского порога —
Воздвигнуть величайшую мечеть
Во славу Повелителя и бога,
Чтобы, величественна и стройна,
Взорлила над просторами земными.
Чтоб до потомков донесла она
Властителя бессмертнейшее имя!
----
Но какова ирония судьбы!
Астрологи, сверните гороскопы!
В рабы? Меня, свободного, в рабы?
Меня, интеллигента, в землекопы!
Я, не служивший ни одной строкой
Ни одному властителю на свете, —
Теперь я должен ломом и киркой
Убийце обеспечивать бессмертье!
БИБИ-ХАНЫМ
Был первый взмах и первый желтый ком,
Упавший с глинобитного дувала,
И вслед за тем на землю рухнул дом —
Таким запомнил я твое начало,
Биби-Ханым (1)!
Все, что гореть могло,
В огне великом корчилось, шипело,
И люди, прихватив свое добро.
Как мыши, разбегались ошалело.
Рабы, как смерч, крушили все подряд,
Забыв себя и все свои печали.
Топтали недозревший виноград,
Столетние платаны корчевали.
И стлались над землею пыль и дым.
Черней грозы, удушливей самума —
Так начиналась ты, Биби-Ханым,
Так начиналась подло и безумно.
Когда же ночь на этот ад сошла
И схлынули рабочие, как пена, —
Мотыги и лопаты подняла
Ночная смена — да, ночная смена.
Обнажены до пояса, быстры,
Рабы мелькали, как худые черти.
Пылали необъятные костры
И освещали этот праздник смерти.
Кричали стражи и свистела плеть,
И грохот кирпича, и звон металла —
Таким запомнил я твое начало,
Биби-Ханым, Тимурова мечеть.
----
Мы роем, роем, роем котлован,
Мы роем, роем, роем эту яму.
Который день мы роем котлован,
Который день мы роем эту яму.
Мы роем эту яму, а она
Ни шире не становится, ни глубже.
Мы роем эту яму, а она
Ни шире не становится, ни глубже.
Скрипят арбы тяжелые арбы,
Увозят глину жаркую куда-то,
И падают в беспамятстве рабы
Пустыми животами на лопаты.
Но их увозят тоже на арбах.
Но их увозят тоже на арбах.
Но их увозят тоже на арбах.
Я падаю, я падаю, я па...
Да что же я, зачем мне это надо.
Она ведь рядом, страшная арба,
И мой надсмотрщик — он ведь тоже рядом.
Вот надо мною он заносит плеть.
Вращается она, круги сужая.
А может, так: стерпеть и умереть.
Мне в том поможет и земля чужая.
Набьется в рот, чтоб я кричать не мог.
Засыплет грудь, чтоб я не шевелился.
Ну, вот и все.
Уже бедняга взмок,
А так ведь ничего и не добился.
Смотри, уже сворачивает кнут.
Зовет арбу рассерженным фальцетом.
Сейчас меня возьмут и увезут.
Швырнут поглубже — и конец на этом.
----
Задумчивы и чуточку грустны.
Неся на спинах камни и колонны,
Шли надо мною белые слоны,
Как железнодорожные вагоны.
Могучее достоинство храня.
На небе голубом рисуясь четко,
Они спокойно шли через меня
Размеренной усталою походкой.
Шли по земле высокие слоны,
От них земля испуганно дрожала,
Но мне в необозримой их тени,
Мне в этот час ничто не угрожало.
И замирало сердце у меня
В избытке благодарности горячей,
И я не замечал, что плачу я,
Слезами освежающими плачу.
Так пусть же и в последний миг земной,
Когда прощусь с родными и друзьями,
Они пройдут вот так же надо мной,
Подрагивая пыльными ушами...
----
Я поздно ночью в яме вспоминал
Забавную легенду о мечети.
(Но где я все-таки ее слыхал?
Еще в двадцатом, видимо, столетье).
И повествуется в легенде той,
Что стены, и портал, и купол яркий
Построены Тимуровой женой —
Биби-Ханым, прекрасной китаянкой.
Супруга проводив
в большой поход,
Однажды призадумалась царица:
Чего стране его недостает?
Чего недостает его столице?
Тимуровы великие дела
Чем увенчать, каким великим делом?..
Придумав, знак царица подала,
И тот же час работа закипела.
А между тем окончилась война.
Уже Тимур с победой возвращался.
Тогда велела зодчему она.
Чтоб тот быстрее с делом управлялся.
Но главный зодчий — вот шальной народ! —
Который раньше лишь вздыхал, тоскуя,
Теперь за ускорение работ
Потребовал нежданно поцелуя.
В другой бы раз ему не сдобровать,
Но очень уж красавица спешила,
И потому себя поцеловать
В конце концов царица разрешила.
Она, почуя губ его огонь,
Лицо закрыла слабыми перстами.
Но жаркий поцелуй прожег ладонь
И на щеке отметину оставил.
А через две недели сам Хромой,
С добычей возвратившись из похода,
Мечетью любовался голубой,
Воздвигнутой в каких-нибудь полгода.
Но черствый бог влюбленных не хранил:
Властитель, обойдя вокруг мечети,
На розовой щеке Биби-Ханым
Свидетельство неверности заметил.
Стеная, оземь грянулась жена,
Во всех грехах покаялась царица.
Была ль Биби-Ханым пощажена —
В предании о том не говорится.
А тот, кто на щеке оставил след
Своей любви, страданий беспредельных —
Взбежал на поднебесный минарет
И улетел на крыльях самодельных...
----
Все оказалось, в общем, не таким:
Во-первых,
зодчий — раб,
Он тих и скромен;
Мечеть не по желанию ханым —
По повелению Тимура строим;
Самой ханым примерно шестьдесят.
Однако и моложе будь царица —
Навряд ли самый ярый казнокрад
На бриллиант лица ее польстится.
К мечети же сей бес преклонных лет
Имеет отношение такое:
Задумала сварганить монумент.
Превосходящий все величиною.
Пока Властитель с воинством своим
Гуляет по Вселенной, словно ветер,
Выводит медресе Биби-Ханым
Как раз напротив мужниной мечети,
И должен доложить, царицын план
Надсмотрщиков моих поверг в смятенье
Мы дорываем только котлован,
А там рабы уже кончают стены.
Их лучше кормят или больше бьют —
Не знаю, но они быстрее строят.
И крутит ус ходжа Махмуд-Дауд:
Его все это сильно беспокоит.
----
А мне на удивленье повезло!
Пускай в цепях —
а, что ни говорите,
Прелюбопытно всем векам назло
Стать современником таких событий.
Но пусть не будет зависти ко мне...
За эту удивительную милость
С четырнадцатым веком о цене
Мы, кажется, еще не сговорились...
----
Как голова и руки горячи.
Но понемногу к солнцу привыкаю.
Передаю туркмену кирпичи
И снова от индуса принимаю.
Плывет наверх оранжевый кирпич,
Над головами нашими взлетает.
Бульдог-десятник и свистящий бич
Его дорогу зорко охраняют.
И я служу ступенью кирпичу
На лестнице, его ведущей в небо.
Не плачу и на небо не ропщу,
Как будто все во мне закаменело.
Передо мною только кирпичи,
Передо мной нет ничего другого.
Хватай меня, зови меня, кричи —
В ответ услышишь только это слово.
Я вижу:
снизу подают кирпич.
Беру его и тотчас распрямляюсь.
Едва успел чужих он рук достичь —
За следующим снова нагибаюсь.
Стекает пот по моему плечу.
Хватаю кирпичи осатанело,
Служу, служу ступенью кирпичу
На лестнице, его ведущей в небо!
Передаю туркмену кирпичи
И снова от индуса принимаю!
Передаю туркмену кирпичи
И снова от индуса принимаю!
----
А он стоял за мною на стене.
Я не заметил, что его не стало.
Лишь удивился:
кирпичи ко мне
Вдруг подниматься снизу перестали.
Я оглянулся и увидел: да,
Его не стало.
Он пропал куда-то.
Пропало все: и лоб, и борода,
И рукава дырявого халата.
Тогда я посмотрел зачем-то вниз
И с высоты орлиного полета
Увидел в ореоле грязных брызг
Лежащее бесформенное что-то,
И догадавшись, что произошло —
Догадка грудь мою прожгла, как выстрел —
Я привалился к камню тяжело
И ухватился за горячий выступ.
Но человек за мною на стене
Уже стоял, стоял афганец бурый,
Стоял за мной, протягивая мне
Оранжевый кирпич...
----
Плывет костров печальный синий дым...
Боль в тишине притихшей затаилась.
А разве ты, мечеть Биби-Ханым,
Не строилась уже, не возводилась,
Тупую спесь заносчивых камней
Над замершей землей не поднимала
И непомерной тяжестью своей
Народы под себя не подминала?
Так почему ты снова топчешь нас,
Тоскующих у стен твоих ночами?..
Есть город в Малой Азии — Сивас.
Тебя не там ли строить начинали?
Там и сегодня по пустым садам
Бредет печаль, как женщина слепая:
Четыре тысячи невинных там
Живьем зарыли в землю чагатаи.
Там до сих пор земля дрожит еще
И, видимо, нескоро перестанет...
Не там ли основание твое,
Не там ли твой, мечеть, фундамент?
А разве стены страшные твои
Уже не возводились в Исфизаре!
Припомни же, как ставились они
Весенним днем на городском базаре.
Припомни же,
как стон стоял стеной,
Как десять тысяч, ставшие стенами,
Стонали из-под извести сырой.
Из-под камней до вечера стонали...
Ты снова изукрасишь купола.
Но разве злая воля Тамерлана
Однажды их уже не вознесла
В истерзанное небо Исфагана!
О башни из отрубленных голов,
Семьдесят тысяч черных, рыжих, русых.
Старух, седобородых стариков,
Грудных детей и юношей безусых...
----
Профессора профессорских наук
Твердят из-за границы мне с упреком,
Что если бы не хром, не сухорук —
Он, вероятно, не был бы жестоким.
Профессорам — стоустая хвала!
Открыта сокровенная причина.
Да, никому он не принес бы зла —
Жаль, хромота его ожесточила.
И как я мог такое просмотреть,
Как не забыл по повеленью свыше,
За что Тимур был брошен псом на снедь,
За что ему бедру переломиша...
Благодарю, ученые мужи.
Вооруженный вашей методой.
Отныне в распроклятом мире лжи
Я сам займусь такою же работой.
Я обелю сначала одного
Из величайших изуверов века.
В театр не взяли бедного его —
Вот он и стал евреям мстить за это.
А если бы на сцене он играл,
Завел семью и в банке счет утроил —
Народы никогда б не истреблял
И даже крематории не строил.
Как я умело речь свою веду,
Как ловко я укладываю строки...
Как будто мне судьбою на роду
Написано оправдывать пороки.
О, если мы для подлости любой
Отыщем извинительное нечто —
По всей земле измена и разбой,
И кровь, и смерть останутся навечно.
----
Иссечен, изувечен, хромоног —
Всю жизнь в седле, в походах до могилы.
Такое — не любой, такое мог
Лишь человек незаурядной силы.
О, что б он сделал, этот человек,
О, как бы много, будь он человеком,
Зла уничтожил, подлости пресек —
Будь он Савмаком, Спартаком, Бабеком!..
А мог же, мог он! Или, может быть,
Не пред его глазами в Себзеваре
В дни юности его учились жить
Народным государством сербедары?
Или, быть может, это не при нем
Объединил народ трепальщик хлопка
И хан монгольский, встреченный огнем,
Из Самарканда вылетел, как пробка!
И даже самого его со дна.
Из жалкого родительского хлева
И подняла, и вынесла волна
Народного страдания и гнева.
Но он забыл, как быстро он забыл
Мольбы крестьян, стенания базаров,
Он Келеви предательски убил
И раздавил державу сербедаров.
Он по своим извилистым тропам
Свирепо шел к всемирному величью —
Безродный раб, он шел по черепам,
Переступая их, как гнезда птичьи.
----
Так от пещерных дней до наших дней
С какой-то неизбежностью фатальной
Эмиров, богдыханов, королей
Себе во зло рождает шар печальный.
О, сколько их — умом не охватить!—
Не жизни, а врагам ее служило...
Прошедшего разматываю нить
И удивляюсь, как еще мы живы.
----
День — словно год
и словно вечность — год,
Но вот прошли — один, другой и третий,
Четыре года льются кровь и пот
На стены величайшей из мечетей.
Работа, точно камень, тяжела.
Но близится как будто к завершенью —
Поспешно закругляем купола.
Чтобы успеть к Тимура возвращенью.
Пройдет неделя, и спадут леса,
И вся махина
с низа до верхушки
Шагнет в купца смятенные глаза
И в белый глаз кривого побирушки.
Повиснут над толпою купола,
Замрет народ, видением повержен:
Их что за сила в небо подняла?
Их что за сила в этом небе держит!
Никто не будет знать, что чуда нет,
Но выйду я — согбенный и усталый,
И выдам производственный секрет —
Еще беречь его недоставало.
Я расскажу толпе без лишних слов,
Предельно точно и предельно скупо:
У каждого из этих куполов
Внутри еще один, рабочий купол.
На нем стоят кирпичных три столба,
Парадный купол внешний подпирая.
Никто не знает, как она слаба,
Завидная конструкция такая.
Двойные купола... Настанет срок,
И мир увидит, как они непрочны,
И обнажится тайный их порок —
Едва под ними глухо дрогнет почва...
----
И кто-то по подзвездной полз тропе,
Завидуя крылатым птичьим стаям,
Завидуя крылатой их судьбе,
Срывался и карабкался по скалам.
Случайный крик, слетевший с синих уст,
Проваливался в пропасть без ответа.
Полз человек, оборван и безус,
Полз увидать восьмое чудо света.
И он потом стоял, разинув рот.
Стоял, как пень обугленный с пожарищ,
И сонмы парусов и терракот
В его зрачках безумных отражались.
Величественный розовый портал
Над ним пылал, а самый главный купол
Куда-то недоступно уплывал,
Суровым белым облаком окутан.
И где-то там, в надменной высоте,
Струились надписи витиевато:
«Султан — наместник бога на земле.
Султана имя да пребудет свято».
Он вглядывался. Он читать не мог.
Но с дрожью думал теми же словами.
И бог над ним витал.
И слово «бог»
Он произнес тяжелыми губами.
***********
1. Так уже через несколько десятилетий после смерти стала называться мечеть, построенная по его приказу. Биби-Ханым — одна из жен Тимура, с именем которой легенда связывает строительство мечети.
Плывут, плывут забвения крыла!
Сбываются забытые приметы —
Травою зарастают купола
И рушатся на землю минареты.
Чернеют и крошатся кирпичи —
Им не дано века переупрямить.
Но снова гонят стены палачи
В надежде на почтение и память.
Напрасный труд! Стоять им только миг —
Недаром относительно мечетей
Я основное свойство их постиг:
Чем выше, тем они недолговечней.
Еще они, бессмертием грозя,
Вздымают стены в грохоте и дыме,
А зоркие Истории глаза
Уже следят внимательно за ними.
Еще они мечтают выше гор
Своих порталов вынести утесы,
А им уже последний приговор
Всемирная История выносит;
Еще они карабкаются вверх,
А к ним уже спешит суровый мститель,
Решительный судебный исполнитель —
Потоп,
землетрясенье,
человек.
ЯМА
И было так:
перекрывая шум,
Еще трубили хриплые карнаи,
А в Самарканд передовой кошун
Уже вступал, оружием сверкая.
И впереди, мирзами окружен,
С лицом сухим и желтым, как пустыня,
В Столицу Мира возвращался Он
В некрашеном походном паланкине.
И был он стар, и немощен, и сед,
И на подушки голову клонило,
Но отблески одержанных побед
Его лицо суровое хранило.
Он озирал лачуги и дворцы,
Базарный люд, упавший на колени.
К нему склонились льстивые певцы,
Но отмахнулся он от песнопений
И голосом, который мог реветь
Когда-то, как труба, не уставая, —
Вдруг проскрипел:
— Построили мечеть.
Хочу взглянуть, что за мечеть такая.
И замолчал. И он, конечно, знал,
Что медресе отгрохала царица
И что мечети розовый портал
С тем медресе вовеки не сравнится.
Ему уже, конечно, донесли —
И потому полгода днем и ночью
Спешил он на другой конец земли,
Чтоб убедиться в дерзости воочью.
Он оглядел мечеть и медресе,
Скользнул по мастерам колючим взором
И вздрогнули, затрепетали все,
Со страхом ожидая приговора.
И ползал по земле Махмуд-Дауд,
В пыли купая мокрые ресницы,
Как будто знал, что скорый царский суд
Уже простер над ним свою десницу.
— Я по пустыням столько шлялся лет.
Я одержал великую победу.
Мной уничтожен грозный Баязет,
А мне теперь показывают это!
Мечеть, меня позорящую, срыть
И заново, как следует, отстроить.
Людей, меня позоривших, казнить —
И больше их ничем не беспокоить.
----
А что он мог, увесистый ходжа!
Что мог он со своим рассудком слабым!
Проект мечети он не утверждал,
Он был, что называется, прорабом.
Следил, как мог, за соблюденьем смет,
Казнил ленивых — мучился, старался!
Внести же изменения в проект
Он, может быть, и мог, да побоялся.
Ему связали руки за спиной,
Стянули ноги петлею коварной
И с диким гиком, брызгая слюной,
Поволокли по площади базарной.
Он закричал от боли и тоски,
От голоса его в ушах ломило,
Но мчались с ветром, словно лошаки,
Три эфиопа черных, как могила.
Так круг за кругом,
как за смертью смерть,
И с каждым кругом,
с каждой новой смертью
Все глуше становился этот крик,
Он булькал,
и хрипел,
и прекратился.
А эфиопы черные неслись,
Но кто-то приказал остановиться,
И эфиопы,
бросив мятый труп,
Пошли назад,
По кругу почему-то.
Пошли назад по красной полосе.
Ошметкам мяса и клочкам одежды.
.............................................................
До самой ночи продолжались казни.
----
Звенят лопаты, нудно каплет дождь.
Слетают листья и к одежде липнут.
Круглятся рты разверстые вельмож.
Надсмотрщики растрепанные хрипнут.
Еще бы им и опыт свой, и пыл
Сейчас не показать в достойном чине.
Когда Властитель Мира разделил
Мечеть для сноса на две половины.
Одну из них вельможам и мирзам
Эмир определил на растерзанье,
А за другую твердо взялся сам —
Наладил, так сказать, соревнованье.
Я под счастливой родился звездой.
Везение мое неумолимо:
Теперь оно распорядилось мной
Так, что тружусь на царской половине.
Здесь тяжелей земля и жестче кнут —
Зато в обед похлебка постоянней;
Здесь чаще стонут, падают и мрут —
Но глубже дно в холодной нашей яме.
За слоем слой, все глубже в яме дно.
Мы мечемся по этой яме стылой.
Быть может, ей когда-то суждено
Для всех для нас стать братскою могилой.
Мы обнажим свою когда-то смерть,
Последний пласт киркою кто-то тронет,
И рухнет в яму подлая мечеть,
И нас она собою похоронит.
Да будет так! И что мне смертный страх —
Нет должности почетнее на свете.
Чем быть киркой в мозолистых руках
Истории, корчующей мечети.
----
Да, напрягая зрение и слух,
И я стоял на дне между рабами,
Когда, несомый дюжиною слуг,
Он неожиданно возник над нами.
Смотрел он в яму пристально и зло,
Тряслась рука, и было непонятно,
Гнев или старость — что ее трясло,
И под глазами проступали пятна.
Он сломанною бровью сделал знак —
Молниеносный, как прыжок тигриный,
И в тот же миг, величиной с кулак,
Ко мне упало мясо цвета глины.
Мне показалось вдруг, что я ослеп.
Я на лопате вдруг увидел мясо.
Мой странный бред настолько был нелеп,
Что я закрыл лицо и рассмеялся.
И тут же понял: нет, не бред оно!
И цвет, и вкус, и запах мяса тоже
Я позабыл так прочно и давно,
Что померещиться оно не может.
И я схватил неистово кусок!
И стал терзать, и стал я дик и жуток!
Скрипели зубы и трещал песок,
И бесновался воющий желудок!
Терзал, прижавшись ребрами к земле,
Не видя ничего, не понимая,
И было странно, было страшно мне,
Что мясо у меня не отнимают.
Лишь через лязг зубов как будто визг.
Как будто слышал чью-то злую ругань,
Как будто рядом кто-то кости грыз
І кто-то полз на четвереньках в угол...
----
Толпа рабов, безумна и пьяна,
Глодала кости, раздирала туши.
Но с глаз моих упала пелена,
От глухоты освободились уши.
Склонившись головою на плечо,
Он все еще висел над нашей ямой.
Подергивалось темное лицо
С застывшею усмешкой деревянной.
Висел над ямой он,
не в силах знать,
Что срок его истек, что он не сможет
Не только новую мечеть поднять —
Что даже эту он не уничтожит;
Что более того, его забот
Она не стоит, потому что скоро
Под собственною тяжестью падет
Без всякого вмешательства людского;
Что, наконец, дурашливый фольклор
Развалины, и те отдаст царице,
Присочинив такой нелепый вздор —
Хоть стой, хоть шмякайся, как говорится;
Что только пирамиды черепов
В Дамгане, Исфизаре, Исфагане
Останутся для будущих веков
О зодчестве его напоминаньем...
----
Пройдут над миром многие года.
Мечети занесет песок забвенья.
Но для чего терзаю я тогда
И ваше, и мое воображенье!
----
...О чем он думал, был ли он смущен,
Предания какие и легенды
Он вспоминал, когда поставил он
Перед собою череп Тимурленга?
Или, быть может, так же холодны
И так же неторопки были пальцы,
Как в час, когда простукивали они
Потрескавшийся лоб неандертальца?
Быть моет, так: поскольку был он пуст,
То череп Устрашителя Европы
В ученом вызывал не больше чувств,
Чем высохшая челюсть синантропа?
Что думал он?.. А между тем, пока
Он изучал бесценные останки,
Уже к прыжку готовились войска,
Стучали сапоги, гремели танки,
И поутру, когда привычный труд
Он начал свой, —
как смерть неумолима,
В его страну под рев военных труб
Уже катилась дымная лавина.
Он наносил на скулы желтый воск,
Монгольские черты обозначая,
А на Днепре, выскабливая мозг,
Овчарки над убитыми урчали.
О чем он думал?.. Может, ни о чем.
Он продолжал служение науке.
К тому же, сколько всякого еще
Должны успеть натруженные руки:
Еще не восстановлен Улугбек,
Еще не тронут череп Мираншаха,
Еще неясно — в их далекий век
Что было модным: шлем или папаха,
Еще почтенный круг профессоров
Хотя какой отыщет недостаток,
Еще длину Тимуровых усов
Отстаивать придется от нападок!..
----
О чем он думал в мертвой тишине
Пред им самим зажженными глазами!
Во всяком случае, не обо мне,
Изнемогающем в зловонной яме!
А я-то полагал, что мир честней, —
Пусть не в один прием, пусть понемногу,
Пусть не за сто — за двести тысяч дней —
Но к справедливому придет итогу.
Я мог ли допустить, чтоб столько лет
С подобною заботою хранили
Его скелет — подумать, чей скелет! —
И, наконец, лицо восстановили.
Я был уверен, что умрет оно
Еще быстрее, чем дворцов убранство,
Поскольку по законам мусульманства
Изображать людей запрещено...
Так через пять веков палач воскрес,
А те, кто мстил ему за пепелища,
Кто смело шел ему наперерез —
Их черепа в степях никто не ищет.
И я стою — растерзан и распят.
Стою под ним на дне своей могилы,
И запах мяса, рвотный запах гнили
Еще висит над скрежетом лопат.
ПИР
Но оцените, наконец, масштаб
Немыслимых моих перемещений!
Вчерашний раб, я взят в придворный штат
По тайному Разряду Превращении.
Недаром я Вольфковича (1) зубрил,
Аж голову бессонницей мотало:
Мне сам Властитель Мира поручил
Наладить извлечение металла.
Пью ведрами кумыс, жую урюк,
Варю похлебку, пахнущую дымом —
По воле Покровителя Наук
Я обеспечен всем необходимым.
Впервые у меня свой уголок.
Своя лаборатория и даже —
Чтоб охранить трудов моих итог —
Свой человек, не дремлющий на страже.
Похаживает, ножнами звеня,
Зрачками неподкупными вращает.
Любуюсь и горжусь! Одно смущает:
Он сторожит мое или меня?
Перевожу продукты и дрова,
По вечерам торжественно гуляю
И нравы Величайшего Двора
Как будто понемногу постигаю.
Я облачен в немыслимый халат.
Он для меня, сверкающий, бренчащий,
Неточно говоря, великоват —
По-видимому, тоже Величайший.
Иду, халатом доблестным храним,
За полы не особо беспокоясь.
Склоняются вельможи перед ним,
Купцы ретиво кланяются в пояс.
А что же я! А я иду на пир.
Расталкиваю стражу без смущенья.
Чего смущаться, если сам эмир
Мне персонально выдал приглашение.
----
Трубит труба, усажены послы,
Трубит труба, уже лихие слуги
По всем углам посуду разнесли,
Ласкает нюх родимый дух сивухи.
Я не всегда считал, что водка — зло.
Я спирт глушил, бывало, без опаски,
Но только нынче до меня пошло,
Что это значит — пировать по-царски.
Здесь как я понял, пьют — и только пьют,
То есть не то чтоб вовсе без закуски,
Не пищу до тех пор не подают,
Пока из рук не вывалятся кружки.
А чтоб хмелели гости поживей
И чтоб никто от выпивки вечерней
Не уцелел — к любому из гостей
Приставлен персональный виночерпий.
О пир, где водка льется, как вода!
Да здравствует святое мусульманство!
Клянусь вам, не видал я никогда
Такого добросовестного пьянства.
Хлестнула в кубок мутная струя,
Водоворотом пенным забурлила.
О, где скажите, молодость моя,
О, где моя студенческая сила.
----
И снова мясо... Сколько я писал,
Я не могу о нем уже без дрожи,
Но в необъятный пиршественный зал
Втащили мясо на широких кожах.
Дымились туши и окорока,
Трещали кожи, но рабы по трое
Их волокли к подошвам старика,
Недвижимо сидящего на троне.
Так волокли, со стоном волокли,
Потом другие, черные, как тени,
Откуда-то с ножами подошли
И стали перед мясом на колени.
----
Невесело мне что-то на пиру.
Среди поющих, прыгающих, жрущих
Не прыгаю и песен не пою
И не тревожу криком подающих.
Я почему-то абсолютно трезв.
Безумие меня не опалило.
Но в чьих глазах тоскливый интерес
На противоположной половине?
Кто там стоит, сутулясь, у стены
Среди мордас, пылающих, как перец,
Безжизненные пальцы сплетены,
Лицом и по одежде европеец!
Изящны нос и форма головы.
Догадываюсь или показалось —
Ах, неужели вправду это вы,
Сеньор де Клавихо Рюи Гонзалес (2)?
Задумчивый посланник короля,
Как много вам судьба послала свинства —
Смерть Салазара (3), гибель корабля,
Тимурова двора гостеприимство.
Кто в мутной браге мочит жирный ус,
Кто, уплетая, давится огузком,
А мы стоим:
испанец, белорус —
И говорим на ломаном французском.
Дай бог, чтоб стража тайная спала,
Чтоб главный сыщик не был полиглотом —
Иначе за опасные слова
Придется заплатить кровавым потом.
Я говорю:
— Простите маскарад
И мой халат с нелепыми звездáми.
О, если бы вы знали, как я рад
Здесь так нежданно повстречаться с вами.
И отвечает он:
— Мой друг магистр,
Я тоже рад нежданной нашей встрече.
А что до этих звезд и этих искр —
Пусть украшают вашу грудь и плечи.
Еще нам служит пропуском не ум.
Еще везде встречают по одеже...
Я вижу, вам противен здешний шум.
Мне, признаюсь, он неприятен тоже.
Но я сейчас подумал о другом...
Я помню, ночевали на кургане,
И тишь была, и темнота кругом...
Но, может, лучше вспомнить о Дамгане?
В тот день была, о господи, жара.
Свистел песок! Задохся лучший сокол (4),
А мы искали влаги и жилья
И бредили деревьями и соком.
Проклятая судьба, несчастный день.
Я увидал какие-то строенья;
Взбодрилось мигом наше настроенье,
Мы плетками хлестнули лошадей.
Вот, наконец, заветная черта,
И что же видим! Это башни смерти!..
Нет ничего ужаснее, поверьте —
В сухой грязи сияют черепа...
----
Ах, добрый друг, я не о том опять...
Но, боже мой, завоевать полмира.
Десятки стран спалить и растоптать —
И все, простите, для такого пира!
Гляжу на пир — мерещится война!
Мне страшно, страшно! А они не верят,
Что я не пью ни водки, ни вина,
Считают, что посланник лицемерит...
Я приглашен к царице Севин-Бей.
Везде пиры!..
Но, может быть, у женщин
Они хотя б немного веселей!
Пусть отдохнет моя больная печень.
И мы уходим — будто бы тайком.
Но сыщики уже ползут за нами
И где-то под лощеным потолком
Качаются летучими мышами.
А мы шагаем — странники эпох.
Ни страха в нас, ни дрожи, ни смятенья!
Спокоен шаг истоптанных сапог,
Как крылья птиц, на стенах наши тени...
----
О как, сеньор, я благодарен вам
За то, что предо мной раскрылись двери,
За то, что я все это видел сам —
Иначе ни за что бы не поверил.
То, что царицы пьют, еще не страх.
Но эти уважаемые дамы
Закусывают на своих пирах.
Как выяснилось, только рукавами.
А льют вино, да так усердно пьют.
Что даже подавалы устают.
Вот Севин-Бей. Она бела, кругла,
Сияют оттопыренные ушки.
Она богатой грудью прилегла
На красные высокие подушки.
Шныряют черти по ее глазам.
Вот черный евнух ей подносит чашу.
Но громко говорит царица: — Сам.
И добавляет: — За здоровье наше.
А это значит, что уже пьяна,
Что хочет позабавиться царица.
Став на колено, евнух пьет до дна,
И в голове у евнуха мутится.
О жалкий раб, качающийся пьяно
Перед глазами пьяными владык!
В вине горит малиновое пламя
И обжигает нёбо и язык.
Сосуд с вином от мокрых губ уходит
И глубоко, и далеко до дна.
Чем меньше остается в нем вина.
Тем тяжелее он назло природе.
Еще глоток, и падает из рук.
Перед тобою падает со стуком.
Суров и отрезвляющ этот стук,
А ты глядишь бессмысленно и тупо.
Не отличая лица от вещей.
Глядишь, а плечи толстые трясутся,
И рядом хохот, и не знаешь, чей,
И силишься ответно улыбнуться,
Шатаешься,
хватаешь воздух ртом,
С пяток на носки,
с носков на пятки,
И падаешь разбухшим животом
В малиновые горькие остатки,
Гребешь руками под себя ковер,
Царапаешь, выдергивая нити,
Пока не прозвучит, как приговор,
Спокойный женский голос:
— Уберите.
***********
1. С. Я. Вольфкович. «Курс химической технологии».
2. Посол кастильского короля ко двору Тимура. Написал о своем путешествии книгу.
3. Спутник Клавихо. Погиб в Малой Азии.
4. Среди подарков короля, которые Клавихо вез Тимуру, было несколько ловчих соколов.
ВИДЕНИЕ
Мне трудно спать, тревожно засыпать.
Спокойны реки, тишина в природе,
А я смежаю веки — и опять
В мои глаза видение приходит.
Приходит степь без края и конца,
И в той степи, в ее просторе страшном
Я снова вижу красного коня,
Я снова вижу человека в красном.
В пустой степи они передо мной,
И я хочу узнать, чего им надо.
Но человек стоит ко мне спиной.
Недвижно смотрит в сторону заката.
Темнеет небо, ветер гнет траву,
Седеет горизонт от буйной пыли!
Но красным конь в закатную страну
Недвижно смотрит, ноги растопырив.
Над степью ватер стелет и свистит,
И я кричу узнать, чего им надо!
Но конь молчит и человек молчит.
Они уходят в сторону заката.
МОЯ ВЕЧНАЯ СМЕРТЬ
(18 февраля 1405 г.)
Замолкли крики. Стих собачий лай.
Дежурные костры в ночи пылают.
Идущее походом на Китай,
Бесчисленное войско засыпает.
Уже мирзы от пира разошлись.
Снег припорошил огрызки пира.
На белом берегу реки Арысь
Решающая полночь наступила.
Настала ночь Великого Суда.
Мне суждено — я должен сделать это.
Над головой срывается звезда —
Багровая сигнальная ракета.
И я встаю — и говорю:
— Пора.
Двумя руками полог отгибаю
И в полусумрак, в духоту шатра
С прямым ножом порог переступаю.
Здесь между шкур опасность залегла,
К земле припала брюхом; здесь лампада,
Как глаз совы —
недремлющий, лупатый —
Настороженно смотрит из угла.
Здесь, в десяти шагах, во сне суров.
Дыша, как бык, вздымающимся боком.
Спит на широкой дюжине ковров
Хромой разбойник, правящий Востоком.
Совсем недавно, набок сбив чалму,
Он пировал, от сытости икая.
Теперь во сне мерещатся ему
Несметные сокровища Китая.
Он спит, и я не знаю, как мне быть —
Моя рука никак не замахнется.
Я не барлас,
чтоб спящего убить,
И некогда мне ждать, пока проснется.
О, сколько раз себе я представлял,
Как он услышит легкий звон булата,
Сомнет ногами ворох одеял,
Рванется в угол, ужасом объятый,
И крикнет:
— Кто?!
Шарахнется лампада,
И я, как смерть, шагну из темноты:
— Я — суд столетий, я — веков расплата
За все и всех, кого замучил ты.
Тамерлан.
Алхимик!
Я.
Да, и миллион других —
Растерзанных, изрубленных, зарытых.
Мой гнев — за них и месть моя — за них,
Я суд вершу от имени убитых.
Тамерлан.
Или вино в мозгу моем кипит?
Какие лица предо мной мерцают!
Как будто все, кто мною был убит.
Сейчас поочередно воскресают:
Безвестный раб и девушка в крови,
Старик — заступник за детей и женщин,
С отравленною кружкой Келеви
И Кейхосров, заколотый в Ургенче;
Какие-то безглавые тела
И головы, висящие в пространстве,
С глазами, как из битого стекла,
Глядящими сурово и пристрастно...
Алхимик подлый, прекрати волшбу.
Скорей ответь, чего ты вымогаешь!
Пока я жив, пока я не в гробу —
Ты все получишь.
Все, что пожелаешь.
Я.
Тебя спасти не в силах от суда
Ни человек, ни зверь степной, ни птица.
Вот почему не скрыться никуда
И от меня ничем мо откупиться.
Тамерлан.
Безжалостный алхимик, но ответь:
В большом ли деле избежать скандала!
Или со мною рядом только смерть
Вселенскими дорогами шагала!
Или не я освободил страну
От власти вековой монгольских ханов?
Или не я священную войну
Вел тридцать лет под знаменем Корана?
Я.
Еще добавь, что ты объединил
Мавераннахр.
Изрядная заслуга!
Не понимаю, как ты упустил
Ее напомнить.
Разве от испуга?
Мне эта новость, впрочем, не нова.
Давай, Тимур, не говорить об этом.
Здесь не помогут громкие слова.
Оставим их твоим апологетам.
Я знаю, что они еще придут
Твой облик обелять с остервенением,
Разбой объединеньем назовут.
Неизмеримый гнет — освобожденьем.
Они начнут выкладывать, хрипя.
Как ты монголов бил могучим войском.
Как будто бы забыв, что сам себя
Ты величал наследником монгольским
И перед тем, как на Хорезм напасть.
Уже Суфи полками угрожая,
Вернуть Хорезм потребовал, как часть
Распавшейся державы Чагатая (1).
Теперь о том, быть может, как Коран
Ты разносил по странам знаменитым,
Как под Дамаском резал мусульман,
Прикинувшись отъявленным шиитом,
А в Лидии шиитов истреблял
За непочтенье к спутникам пророка!..
----
Давно стою с кинжалом у порога,
Но неподвижна кипа одеял.
Да, так могло бы быть. Могло вполне.
Но вот он спит. Ему спокойно спится!
Лежит лицом к стене, спиной ко мне
И на мои шаги не шевелится.
Он спит, и я не знаю, как мне быть,
Моя рука никак не замахнется,
Я не барлас, чтоб спящего убить —
И некогда мне ждать, пока проснется.
И вдруг —
не крик, не рев —
протяжный стон,
Звучащий изнутри подземным гулом.
На спину поворачивается он
И раздирает спекшиеся губы.
Его тошнит, со свистом, с хрипотой.
Оранжевым вином и синим мясом.
Течет по бороде, под бородой
Густая пузырящаяся масса.
Захлебываясь, он мычит:
— Воды!
Его трясет, сгибает, разгибает.
По телу одеяла, как валы,
Прокатываются и опадают.
И я хватаю из ведра черпак
И в бороду, в усы водою тычу,
Но он не пьет, лишь падает кулак
И заостряется лицо по-птичьи.
Сухой мороз змеится по усам,
Глаза и губы судорога сводит.
Я опоздал.
Он умирает сам.
Я опоздал.
Он от меня уходит.
За пологом — холодной бури звон,
Дрожат шатра натянутые жерди.
История, как страшен твой закон
Судить эмиров только после смерти.
Вбегают люди в белых башлыках —
Царевых слуг решительная свора.
Держу папаху в мерзнущих руках
И никому не говорю ни слова.
Слово после смерти
Метет пурга, вселенская пурга.
Поникший шест, забытая телега
И два окоченевших сапога
Перед моим лицом торчат из снега.
Метет, метет непреходящий снег
По голому лицу, по смертным ранам,
И я лежу, убитый человек,
В степи степей, гудящей барабаном.
Метет пурга и час, и два, и шесть.
Свистит пурга тоски, пурга разлуки.
А я лежу. Лежу не только здесь.
По всей земле лежу, раскинув руки,
В снегу, в песке, в обугленной стерне,
Во все века, лицом к немому свету,
И сколько раз еще придется мне
Упасть на землю сумрачную эту —
Во все края, просторы и моря.
Над черной мглой, над снежным ураганом
Свети,
как факел,
ненависть моя
И вечное проклятье Тамерланам!..
***********
1. Чагатай — один из сыновей Чингиз-хана. В Чагатайский улус входили Мавераннахр и Семиречье..
МОЕ ВЕЧНОЕ БЕССМЕРТИЕ
Но я бессмертен! Вот моя земля.
На ней я никогда но стану прахом.
Кем на заре опять воскресну я?
Погонщиком?
Поденщиком?
Монахом?
Ибн Арабшахом?
Да. Мне двадцать лет.
Как светел день, какие в небе птицы!
Еще я раб, но Тамерлана нет,
А это — кое-что, как говорится.
Весна, весна! Кипит айва в саду.
Тюрчанка распевает за оградой,
А я иду, по городу иду
С насмешливым поэтом Алахдадом.
Снуют морщины по его лицу,
В зазубринах чеканный нос пиратский.
Недешево достались хитрецу
Отчаянные годы конспираций.
В мечеть Биби-Ханым валит народ,
Под арочными сводами толпится.
Весна, весна! Душа моя поет.
Иду и я аллаху поклониться.
А Алахдад с усмешкой озорной
Мне говорит:
— Ну что ж, окажем милость,
Помолимся в мечети голубой,
Пока она совсем не развалилась!
И точно: только начал я намаз.
Стал на колени и взмахнул руками,
Как с голубого купола на нас
Посыпались увесистые камни.
Как будто бы бичом ее сплеча —
Толпа завыла, кто-то крикнул:
— Мама!
И все бежали, пятками стуча,
Оставив одинокого имама.
И смех, и грех!
На площади — метель.
Под аркою входной — столпотворенье,
А Алахдад кричит:
— Мечеть, мечеть!
Я посвящу тебе стихотворенье.
Я в нем тебя с распутницей сравню.
Которая всю жизнь торгует телом,
Но тщится славу громкую свою
Прикрыть богоугодным добрым делом.
Мечеть, напрасны сто твоих хлопот!
В стенах твоих вовеки будет пусто.
Достойно похвалы кормить сирот.
Но только не на деньги от распутства.
----
Мечеть, мечеть!
Как ты была горда!
Но в чем причина твоего распада?
В несовершенстве рабского труда?
В незнании законов сопромата?
О, я согласен с версией такой —
И все же мне подсказывает что-то,
Что этому падению виной
Не только инженерные просчеты.
Летит за минаретом минарет —
Не так ли и сама его держава,
Перед которой вся земля дрожала,
Распалась за каких-то десять лет!
Запомните, цари и короли,
И прочие, кому еще случится:
Нет долговечней зданий на крови,
Но не таких, когда она сочится...
----
Я видел все! Я видел, как его
Внесли в гробу, надушенном лавандой,
Как высыпали все до одного
Ему навстречу люди Самарканда.
Его несли над воющей толпой.
Кричали шейхи:
— О, лихое время!
И посыпали головы землей
Беспамятные женщины гарема.
Я помню все!
Я помню этот гроб.
Сияющий холодным блеском стали.
Семь долгих дней и семь ночей взахлеб
Над ним Коран священники читали.
Семь долгих дней и долгих семь ночей
Текла молитва над остывшим прахом,
И сумрачно светился мавзолей.
Украшенный с языческим размахом.
Пол покрывали бархат и шелка,
На стенах драгоценности сияли
И золотые люстры с потолка,
Осыпанные жемчугом, свисали.
Семь дней курились жирные костры,
Варились туши бычьи и бараньи.
Семь суток вина черные текли
И раздавалось нищим подаянье.
----
А что потом? Потом пришел Шахрух
По черепам племянников и братьев,
Суровым вкладом посмотрел вокруг
И произнес суровее проклятье.
Он заявил, что воину-отцу
Нелишнее роскошество претило;
Что истым мусульманам не к лицу
Так украшать какую-ту могилу;
Что сам отец — о том везде твердят —
В своих деяньях не был верен богу,
И ни к чему коврами стлать дорогу,
Ведущую, по-видимому, в ад.
Он приказал могилу опростить,
Снести в казну убранство мавзолея
И в деревянный гроб переместить
Останки хромоногого злодея.
Ток был развенчан этот страшный бог.
Дивился мир, муллы ворчали глухо,
Деревни ликовали!..
Я далек
От идеализации Шахруха.
Он редко и без славы воевал
И попросту искал себе добычи.
И все же этот циник и нахал
Мне, признаюсь, отчасти симпатичен...
----
Мне говорит учитель Алахдад:
— Ибн Арабшах!
Смотри — гуляют люди.
Они еще торгуются, галдят,
Но сорок лет пройдет — и их не будет.
Ну что же! Мы уйдем — и я, и ты.
Но человек бессмертен — верю в это.
Он будет сеять рис, растить цветы.
Любить детей и радоваться лету.
И где-то через тысячу веков
В потомках повторятся наши лица,
И шорох наших медленных шагов
Девчонке неожиданно приснится...
----
Да, я бессмертен! Я неистребим.
Я бесконечен на моей планете.
Я пережил мечеть Биби-Ханым —
Переживу все прочие мечети.
Я воду пью и черствый хлеб жую,
Но я сильнее всех безмерно сытых.
Всех Тамерланов я переживу
И распишусь на их последних плитах.
Вращается Вселенной колесо.
Еще мне долго жить на белом свете.
Я видел все! И я увижу все.
Передо мною все тысячелетья!
Гляжу в лицо неведомых веков,
Завесою грядущего укрытых.
Свершен мой суд и приговор готов,
Подписям миллионами убитых.
Но все ровно в душе покоя нет,
В который раз, едва смежаю веки,
Палит меня невероятный бред —
Как будто враг мой умер не навеки.
Неумолим прогресс, придет пора.
Когда не то что лица неумело —
Реконструировать и мозг, и тело
Земные наловчатся мастера.
Забудется моя седая боль,
Во мгле веков мой лютый гнев растает,
И кто-то на заре перед собой
Тимуров череп заново поставит.
В крутом спирту прокипятит пинцет,
Виски и зубы скальпелем очистит...
А может быть, и фюрера скелет
Непостижимым образом отыщут?
И кто-нибудь с трибун пойдет трубить,
Что-де и он достоин воскрешенья,
Что он пытался мир объединить
Еще в двадцатом, веке разобщенья...
Потомки наши, презирайте нас.
Клеймите нас позором, — все прощаю,
Но то, о чем кричу я вам сейчас —
Я запрещаю вам, я запрещаю,
Я запрещаю сушей и водой.
Истоптанными стеблями пшеницы,
Я запрещаю белою звездой,
Глядевшей в наши черные глазницы,
Я запрещаю шорохом ракит,
Великой кровью нашею омытых.
Я человек,
который был убит.
Я запрещаю памятью убитых.
=*==*==*==*==*==*==*==*==*=
[C. 5-158.]
Иван Антонович Ласков – род. 19 июня 1941 года в областном городе Гомель Белоруской ССР в семьи рабочего. После окончания с золотой медалью средней школы, он в 1958 г. поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, а в 1966 г. на отделение перевода Литературного институт им. М. Горького в Москве. С 1971 года по 1978 год работал в отделе писем, потом заведующим отдела рабочей молодежи редакции газеты «Молодежь Якутии», старшим редакторам отдела массово-политической литературы Якутского книжного издательства (1972-1977). С 1977 г. старший литературный редактор журнала «Полярная звезда», заведовал отделам критики и науки. С 1993 г. сотрудник детского журнала «Колокольчик» (Якутск), одновременно работая преподавателем ЯГУ (вне штата) и зав. отделом связей с общественностью Якутского аэрогеодезического предприятия. Награжден Почетной Грамотой Президиуму Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. Найден мертвым 29 июня 1994 г. в пригороде г. Якутска.
Юстына Ленская,
Койданава
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz