ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКА
* Иван Ласков. Хромец. Якутск.
Поэт Иван Ласков, живущий и работающий в Якутске, выпустил отдельной книгой поэму «Хромец», «три тысячи строк о горе, о гневе и мести», плод многих лет творческого труда и раздумий.*
Кто этот «хромец», точнее — «железный хромец», читатель легко установит по эпиграфу из «Хронологических выписок» К. Маркса: «Тимур ушел и всюду оставил за собой безмолвие кладбища».
Речь идет о Тимуре, иначе — Тамерлане (кстати, «Тамерлан»— кличка, данная Тимуру простым народом, — и есть в переводе «железный хромец»), среднеазиатском завоевателе-тиране, жестоком правителе и полководце, сжигавшем города и вырезавшем целые народы. В своих, кровавых походах он добирался до Закавказья и Индии, громил турок-османов и татар Золотой Орды. Тимур мечтал о мировой империи и умер в походе на Китай. Сколоченное насилием государство Тимура после его смерти быстро и бесславно распалось.
Поэма о тиране пронизана болью, горем и гневом. Повествование в ней ведется от лица человека, убитого Тамерланом. Это не одинокий герой — в смертельную схватку с деспотом вступает много людей. Среди них и безвестный раб, не помнящий своего имени, и состоятельный купец, и предводитель народного восстания, и даже — такова уж структура этой непростой поэмы — наш современник, человек XX столетия, переживший ужасы гитлеризма и оттого так остро воспринимающий все происходящее в веке четырнадцатом.
Итак, в поэме два главных действующих лица: Тамерлан и Человек, убитый им. Высказывается в ней лишь тот, кому мы всем сердцем сочувствуем, — Убитый Человек. Тирану права голоса не дано. Он появляется сразу без всякой маски. Нет у него государственного ума и дел праведных, это деспот без лоска и пышных речей, его единственное желание — покорить мир:
У Тамерлана спешные дела:
Он свой дворец торопится оставить,
Чтоб на краю земли топтать тела,
Калечить души и увечить память.
Убитый Человек высказывает свои обвинения деспоту:
Твоя мечта звериная слепа.
Куда идти? Туда, где есть пожива!
Чтоб сзади оставались черепа!
Чтоб все живое лишь тебе служило!
Позади у Тамерлана остаются «пустые города, разграбленные страны».
Но этого кровавому завоевателю мало. Ему хотелось бы еще, как говорил о нем английский историк Гиббон, «жить в памяти и уважения потомства». Для этого он держит при себе целый штат специальных «историков», фиксирующих каждый его шаг и толкующих все его поступки в угодном для тирана виде.
Однажды Тамерлан, приказал уничтожить «сто с лишним тысяч пленных мастеров» из Индии. До сего дня историки не могут доискаться причин такого кровавого пира в пустыне. Но великоханскне «историки» Тамерлана — дабираны — обосновали и это преступление: «язычники могли ударить в тыл». Это безоружные-то, мало того — связанные!
Устами своего героя автор этой поэмы спорит с древними и даже нынешними историками, прославляющими деспотов, подобных Тамерлану.
Спор этот серьезный, глубокий. Он — сердцевина поэмы. Да и вся поэма — диспут об отношении к кровавым фигурам истории. Поэт думает о судьбах человечества. Он не может быть спокоен, потому что в его памяти горят костры Хатыни и Лидице, Хиросимы и Сонгми.
Поэма буквально пронизана современностью. Мы ощущаем в ней живой, горячий взгляд нашего соотечественника, гражданина страны победившего социализма. Изображаемые события истории погружают нас в размышления о нашем настоящем и будущем, ибо у человечества одна вечная школа — пройденные годы и века.
Поэма многопланова. Поэт умело оживляет прошлое, привлекая достоверные исторические документы. Нам слышны голоса современников Тамерлана, их мстительные тирады-памфлеты: плач Ибн-Арабшаха, проклятия народного вождя Абу-Бекра Келеви, издевательские насмешки Кейхосрова. Каждый из них готов пожертвовать собой, лишь бы избавить землю от кровавого насильника. Но «хромой разбойник», палач народов умирает своей смертью в постели. И Человек, опоздавший убить тирана и убитый уже после его смерти, завещает потомкам:
Свет, как факел, ненависть моя
И вечное проклятье тамерланам!..
Поэма из прошлого смотрит в настоящее и будущее. В главе «Яма» говорится о восстановлении лица Тамерлана по черепу. Случилось это в годы Великой Отечественной войны, когда на нашу страну обрушились полчища нового Тамерлана — Гитлера.
Я мог ли думать, чтобы столько лет
С подобною заботою хранили
Его скелет —
подумать, чей скелет! —
И, наконец, лицо восстановили.
Я был уверен, что умрет оно
Еще быстрее, чем дворцов
убранство,
Поскольку по законам
мусульманства
Изображать людей запрещено.
Так через пять веков палач воскрес,
А те, кто мстил ему за пепелища,
Кто смело шел ему наперерез —
Их черепа в степях никто
не ищет, —
с горечью говорит раб, попранный безжалостной пятой Тамерлана.
Осуждение ученого, восстановившего лицо Тамерлана, осуждение, явственно слышное в поэме — может показаться спорным. Создание портрета Тамерлана неравнозначно его моральной реабилитации. В учебниках истории мы нередко находим изображения самых реакционных деятелей.
Однако одно дело наука, другое — литература. В протесте героя поэмы есть своя, художественная логика, ведущая к заключительным словам поэмы:
Неумолим прогресс, придет пора,
Когда не то что лица неумело —
Реконструировать и мозг, и тело
Земные наловчатся мастера.
Забудется моя седая боль,
Во мгле веков мой лютый гнев
растает,
И кто-то на заре перед собой
Тимуров череп заново поставит.
Тут же рядом витает и зловещая тень Гитлера:
А может быть, и фюрера скелет
Непостижимым образам отыщут?
И кто-нибудь с трибун пойдет
трубить,
Что-де и он достоин воскрешенья,
Что он пытался мир объединить
Еще в двадцатом, веке разобщения...
Именно против этого со всей силой страсти выступают и автор поэмы, и главный герой ее.
Тревога эта не беспочвенна. Мы сами являемся свидетелями того, как на Западе объявляют исторически неизбежным появление того же Гитлера.
Нелепы и оскорбительны для памяти миллионов погибших уловки, с помощью которых отдельные историки пытаются оправдать Тимура — «хромота его ожесточила», Гитлера — «в театр не взяли бедного его, вот он и стал евреям мстить за это».
О, если мы для подлости любой
Отыщем извинительное нечто,
По всей земле измена и разбой,
И кровь, и смерть останутся
навечно,—
предупреждает поэт.
Убитый Человек... Да, он убит, но он же и бессмертен. Их были тысячи и миллионы — тех, кто погиб в неравной борьбе против насилия тиранов-завоевателей. Вспомним имена Савмака, Спартака, Бабека, Разина (о них напоминает и автор поэмы), других вождей угнетенных. Восставали рабы, крепостные крестьяне, рабочие, и вот грянул Октябрь — он был подготовлен всей многовековой историей.
Поэма глубоко трагична и в то же время оптимистична. Оптимизм ее выстрадан в огне событий, через которые проводит своего героя автор.
Это поэма надежды. Тамерлан не просто умирает в поэме, он развенчивается в ней как личность. В момент своей отвратительной смерти он перестает существовать. Его царство распадается, воздвигнутые по его приказу постройки рушатся под собственной тяжестью, сыновья и внуки враждуют между собой, и даже останки Хромца по велению его сына переносятся из стального гроба в деревянный.
Такая участь постигнет любого, кто рассчитывает добиться уважения и памяти потомков уничтожением современников.
В то же время простой человек вечен:
Да, я бессмертен! Я неистребим.
Я бесконечен на моей планете.
Я пережил мечеть Биби-Ханым —
Перешиву все прочие мечети. *
Я воду пью и черствый хлеб жую,
Но я сильнее всех безмерно сытых.
Всех тамерланов я переживу
И распишусь на их последних
плитах.
«Передо мною все тысячелетья!» — так завершается эта поэма гнева и надежды.
Произведение И. Ласкова богато художественными красками, привлекает гибкостью стихотворной формы, непринужденностью авторской интонации, чистым, точным, емким языком. Даже лексика русской летописи вполне вписывается в многоцветную языковую гамму поэмы; тут много и восточных слов, имен, названий. Вдруг вторгается в поэму и современная газетная речь. В суровом и гневном детище поэта находим не только злую сатиру, но и легкий юмор, и иронию. В большой мере присуща поэме афористичность.
Разумеется, среди трех с лишним тысяч строк поэмы найдутся и такие, к которым можно предъявить некоторые претензии. Но это огрехи незначительные. Поэма — плод серьезного труда, настоящего творческого порыва.
Иван Ласков глубоко изучил эпоху и облек свое исследование в современную поэтическую форму. Получилось самобытное и страстное произведение, поэма-дума, поэма-исповедь, публицистическая в лучшем смысле этого слова.
О судьбах человека, то есть всего человечества задумался автор поэмы.
В этой связи вспоминаются слова Михаила Шолохова: «Насколько я знаю, у всех писателей объект один: человек. Что же еще достойно внимания, если не человек, его радости и горе, его борьба и его возможные победы».
Глубокие раздумья о прошлом всегда были присущи русской поэзии.
О поэме Ивана Ласкова «Хромец» заинтересованно и одобрительно говорили на VI пленуме правления Союза писателей РСФСР в июне прошлого года. Безусловно, это крупное, интересное произведение еще не раз вызовет отклики и суждения критиков. Мы же попытались поделиться своими первыми впечатлениями о нем.
Н. Габышев.
/Полярная звезда. № 1. Якутск. 1976. С. 116-118./
СОВРЕМЕННО — О ПРОШЛОМ
XV век. Самарканд — столица государства Тимура (Тамерлана) — таков эпицентр поэмы «Хромец» [* Иван Ласков. Хромец (поэма). Якутск, Якутское книжное издательство, 1975.] молодого поэта Ивана Ласкова.
Материал исторический, но автор в своем произведении не ставит целью пересказать историю походов и сражений Тимура. Он не собирается останавливать внимание читателя на конкретных фактах из биографии завоевателя. Нет.
Поэма открывается эпиграфом:
«Тимур ушел
и всюду оставил за собой
безмолвие кладбища»,
(К. Маркс. «Хронологические выписки»)
Это точка опоры, от которой отталкивается автор. Он создает в своей поэме образ Тимура как символ властолюбия и тирании. Мысль по себе не нова. Но галерея образов, созданная автором, поражает своей жизненностью. Читатель невольно становится сопричастен с героями поэмы, он втиснут в ход ее действия, он сопереживает с ее персонажами до самого конца поэмы. Герои поэмы современны в своем понимании мира, их судьба не равнодушна нам. Поэт И. Ласков умело наносит штрихи на портрет Тимура. С каждой новой строкой проясняется облик далекого по времени воителя. Но только ли Тимура-завоевателя XV века — видим мы здесь!.. Автор заставляет нас внимательно вглядеться в портрет. Перед нами — сложный и целеустремленный образ деспота — олицетворение жестокости, подлости, вероломности, — и в то же время, перед нами человек, безусловно, одаренный, хитрый и дальновидный политик и храбрый воин.
О, что б он сделал, этот человек,
О, как бы много, будь он человеком,
Зла уничтожил, подлости пресек —
Будь он Савмаком, Спартаком, Бабеком!..
Тем более опасен этот целенаправленный убийца, чьи аппетиты растут с захватом новой территории.
Прослеживая путь Тимура от первого предательства (взаимоотношения с Туглук-Тимуром, с Хусейном) до массового истребления народа [Багдад — 90 тыс. чел., Исфаган — 70 тыс. чел.), автор заставляет нас прочувствовать атмосферу, в которой жил и дышал, «властелин мира», так величали его придворные летописцы в своих «Книгах побед».
Наперекор персидским историкам, воспевавшим могущество Тимура, автор берет в основу поэмы точку зрения Ибн-Арабшаха, современника Тимура, автора книги «Чудеса предопределения в судьбах Тимура». Это, несомненно, находка автора. Действительно, историк Ибн-Арабшах одним из первых осмелился высказать свой протест против захватнической политики Тимура.
И первый, и сороковой ад-дин
Боготворят тебя, дрожа от страха,
Но мы на Повелителя глядим
Бесстрашным взором Ибн-Арабшаха!
Отталкиваясь от Ибн-Арабшаха, автор как бы создает перед нами многоголосый хорал, посвященный жертвам войн Тимура. Каждый голос в этом хорале ведет свою тему, свою судьбу, но, сливаясь с другими голосами, они создают единый обелиск памяти павшим.
Поэма начинается с судьбы не известного никому раба, у которого есть свои житейские проблемы, свои взлеты и падения. В этой глазе Тимур впервые перед читательским судом совершает преступление — убиты раб и его возлюбленная. Гневным завещанием убитого звучит глава «Слово после смерти». Это рефрен поэмы. После каждого убитого Тимуром Человека звучит обличительный голос погибшего — его «Слово после смерти».
Пусть пролетит неистребимый крик
По всем степям, посевам и барханам!
Восстаньте, тюрк, афганец и таджик!
Здесь я убит впервые Тамерланом.
Там, дальше, нукер. Я убил его.
И режет горло гнев острей аркана —
Да, я успел убить, но не того,
Я на земле оставил Тамерлана.
Мы еще вспомним эти слова предостережения. Здесь особенно чувствуется авторская интонация. Поэт и его герой едины в своей обвинительной речи. Вообще, поэме присущ экспрессивный, выразительный язык — фразы, в основном, предельно сжатые и емкие по своей семантической нагрузке.
Мрачной чередой кровавых страниц истории походов Тимура встают перед нами монологи павших.
Монолог торговца, вернувшегося с караваном из Индии и обнаружившего лишь развалины на месте своего дома. Художественный прием — сравнение орд Тимура с саранчой, которую не уничтожили вовремя, и она разрослась в могучую и грозную силу, всепожирающую на своем пути, — в данном контексте звучит убедительно и свежо.
Молитесь! Буря да услышит вас.
Никто вам, кроме бури, не поможет —
Вы упустили тот счастливый час,
Когда она еще меняла кожу.
Следующий монолог Абу-бекра Келеви — трепальщика хлопка. Он возглавил восстание сербедаров в Самарканде. Пал жертвой вероломности Тимура. И вновь сожаление, горечь и гнев автора слышим мы в «Слове после смерти» Келеви.
Не просто жизнь я потерял свою —
Народное погибло государство.
Автор как бы кочует из образа в образ, вживаясь в них, и голос его крепчает, становится уверенным и гневным.
Лихость, разбойничья интонация отличает стилистически от других монологов — монолог Кейхосрова — «владетеля Хуталяна». Эта глава одна из лучших в поэме. Образ Кейхосрова выписан живо и энергично. Достойный соперник Тимуру, и он подло убит в Ургенче.
Убит последний из убитых им,
Кто мог бы самого его прикончить.
Индостан, Египет, Средняя Азия, Баку, Себзевар, Анкара — и везде тысячи безвинно убитых людей...
Лежу по всем степям, убитый им,
По всем степям, сто тысяч раз убитый...
Перед нами уже единый образ Человека, главного обвинителя и судьи всех преступлений, свершенных Тимуром.
Тимур. Только теперь мы можем говорить о нем как о «Покорителе вселенной», зная, какой ценой достался ему этот титул. Стремясь к установлению мирового господства, Тимур хочет создать единый центр культуры, в котором будет собран весь цвет государства. Город, который создаст иллюзию столицы всего мира. Для этой цели он сгоняет в Мавераннахр группы пленных мастеров, людей науки и искусства. Так возникает Самарканд — жемчужина Средней Азии. (Окружавшим Самарканд деревням Тимур дает названия крупнейших городов завоеванных государств, пытаясь тем самым подчеркнуть их зависимость от Самарканда).
Одним из связующих звеньев в создании образа Самарканда является картина пестрого восточного базара. Щедро и красочно передает автор многоголосицу и сутолоку базара. Но в агонизирующей жизни базара, среди его шелков и арбузов, поэт видит внутреннюю сущность базара:
Смотрю, как звонко золото течет —
Оно течет по коврикам и плитам.
Немыслимо сильна и широка,
Бурлит безостановочно и пенно
Оранжевая жаркая река
На самом главном торжище Вселенной.
Верный реалистическому изображению, автор тонко подмечает основные черты Самарканда, как города, в котором царствуют нажива, обман, предательство и страх перед народным гневом. Самостоятельно и символично звучит «Баллада о доносе». Здесь открыто перед читателем выступает сам автор, как бы подчеркивая этим свое далеко не равнодушное участие в столь остром вопросе.
Наступает ночь. И этот богатый и хорошо укрепленный город все же спешит запереть ворота на крепкие засовы. Кого же ему бояться! Какой могущественный враг может осадить его стены!
О, Самарканд, как мерзок мне твой страх,
Как ты позорно все перевираешь —
Твой главный враг в твоих стенах,
А ты ворота на ночь запираешь.
Обостряются противоречия внутри государства. Самарканд — опора Тимура — обречен, как и обречен сам Тимур. Буря, которая должна уничтожить саранчу, приближается. Настает час народного суда. Автор предоставляет слово самому Тамерлану. У смертного одра, оглядываясь на пройденный путь, Тимур ищет оправданья себе:
Или не я освободил страну
От власти вековой монгольских ханов?
Или не я священную войну
Вел тридцать лет под знаменем Корана?
«Еще добавь, что ты объединил Мавераннахр!» язвительно подсказывает ему автор, противостоя, тем самым, попыткам некоторых историков найти патриотические мотивы в деятельности Тимура, Нет, оправданья не состоялось. Приговор веков свершен. Но неспокойно на душе поэта. Как и в начале поэмы, на первый план выдвигается предостережение, тревога поэта за наше будущее:
Забудется моя седая боль,
Во мгле зеков мой лютый гнев растает,
И кто-то на заре перед собой
Тимуров череп заново поставит.
И кто-нибудь с трибун пойдет трубить,
Что-де и он достоин воскрешенья.
Но верить подобным заявлениям
Я запрещаю шорохом ракит,
Великой кровью нашею омытых.
Я человек, который был убит.
Я запрещаю памятью убитых.
Это не голословное заявление автора, это — логическое завершение, суть всей поэмы «Хромец» Ивана Ласкова.
Можно подводить итог. Поэма, как целостное, законченное произведение, удалась.
Огрехи в поэме, к сожалению, есть, но они не препятствуют общей направленности произведения. В основном — это определенные длинноты в отдельных главах, таких, как «Карагач», «Степь», излишние натуралистические сценки в главах «Кейхосоров», «Яма». Не всегда удачно проходит у автора насаждение в тексте современных «словечек» и сравнений [прораб, интеллигент, студент, слоны, как железнодорожные вагоны, сивуха, водка). Они явно инородны в поэме. В тексте можно встретить некоторые искажения исторических фактов, особенно в главе «Биби-Ханым», неправильное употребление слов тюркского происхождения (нукер, дервиш)...
Но, повторяю, все эти недочеты не так заметны на фоне общего значения поэмы как книги высокогражданственного пафоса. Целенаправленность, целостность книги — одно из ее главных достоинств.
Б. Каирбеков.
/Простор. № 7. Алма-Ата. 1976. С. 106-107./
Иван ЛАСКОВ.— ХРОМЕЦ. Поэма.
Якутское книжное издательство, 1975.
Поначалу незнакомое имя настораживает. Но уже с первых страниц книга Ивана Ласкова читается с живейшим интересом. «Три тысячи слов о горе, о гневе, о мести. Боль убитого человека. Гнев убитого человека. Месть убитого человека». Этими фразами автор вводит нас в поэму о Тамерлане. Тамерлане, о котором столько написано...
Английский буржуазный историк Эдуард Гиббон говорил: «Завоевать мир и владычествовать над ним было главной целью Тимурова честолюбия. Жить в памяти и уважении потомства было вторым желанием его благородной души». Второму желанию дано было сбыться только наполовину. Тимур действительно остался в памяти: кровь, пролитая им, не забылась, но жить «в уважении» потомства ему не было суждено.
Главный герой поэмы «Хромец» — человек из народа, противостоящий тирану, бессмертный, возрождающийся в каждом поколении. Поэма построена так, что в любой главе — будь то речь о постройке легендарной Тимуровой мечети («Биби-ханым»), или о простом труженике-землепашце, чью жизнь и волю причудливо символизирует упорное, независимое дерево («Карагач»), или о лжеисториках, или поэтах, — всюду сквозь стон замученных слышен голос свободного человека. Он всегда есть и был, этот человек, и для того, чтобы утвердить свою мысль, автор после каждой главы вводит славящее его «Слово после смерти».
Поэма «Хромец» — яростный протест против насилия и невежества. На каждом шагу автор как бы призывает: «Оглянитесь назад, всмотритесь в былое — история повторяется!»
Интересно показан путь захватчика, начало восхождения к власти. Автор прослеживает корни его «успеха» в самом начале пути:
Как выбивался в люди
Тамерлан?
Вопрос, по-моему,
немаловажный:
Царем и в те лихие времена
Мог стать разбойник далеко
не каждый.
Теперь и вовсе это мудрено,
И знать Тимура счáстливые
числа
Для некоторых лиц
не лишено
Немалого практического
смысла.
Практический опыт извлекался и извлекается. Убийцы всегда сродни друг другу. Это против них подымает автор голос протеста, «голос горя, гнева, голос мести».
Один из парадоксов истории, по мнению И. Ласкова, состоит в том, что память о тиране, о злобном убийце живет в веках, а те, кто противостоял насилию и гневу, нередко остаются в тени.
Так через пять веков палач
воскрес,
А те, кто мстил ему за
пепелища,
Кто смело шел ему
наперерез —
Их черепа никто в степях
не ищет.
............................................
А я-то полагал, что мир
честней, —
Пусть не в один прием,
пусть понемногу,
Пусть не за сто — за двести
тысяч дней,
Но к справедливому придет
итогу.
К примеру, так ли это важно: отчего охромел Тимур? Ранили его в набегах за Амударью, как утверждает история, или же ему еще в юности за позорную кражу овцы «наполы бедру переломиша», как свидетельствует Никоновская летопись? Важно другое. Нравственный урок, который человечество обязано извлечь из истории грабительских походов Тамерлана. Тамерлана, по словам Маркса, «всюду оставившего за собой безмолвие кладбища»...
Поэт решительно восстает против объяснения и оправдания многовековой тирании физическими дефектами некоторых завоевателей, их патологическими «комплексами». Ущербность, видете ли ожесточила героя, и он принялся мстить всем и вся:
Профессора профессорских
наук
Твердят из-за границы мне
с упреком,
Что если бы не хром
не сухорук —
Он, вероятно, не был бы
жестоким.
Поэма «Хромец» не просто призывает ненавидеть насилие. Она, как уже говорилось, славит лучшие человеческие качества — доброту, справедливость, бесстрашие в борьбе за правду.
Вячеслав Киктенко.
/Литературное обозрение. № 3. Москва. 1977. С. 51-52./
Яков Шведов
АВТОРСКАЯ СМЕЛОСТЬ. МУЖЕСТВО И ПОЭТИЧЕСКИЕ ЙОТЫ
Отзыв о втором варианте поэмы Ивана Ласкова «ХРОМЕЦ»
В своем несколько распространенном отзыве о поэме «Хромец» Ивана Ласкова из Якутска, рецензент обещает не обмолвиться даже словом о историзме произведения. Он не историк, он просто человек, считающий себя вечно подданным державы Поэзии. Некоторые журнальные критики, как сообщает о том в письме в адрес издательства «Советская Россия» поэт Иван Ласков, сравнивали героя поэмы Тимура с Гитлером, да и автор почти в ее конце тоже пытается утвердить подобную аналогию. Возможно, что некоторые критики позабыли, что в первые, самые тяжелые месяцы войны нашего народа с гитлеровскими полчищами, когда кое-кто на Западе, потворствуя Гитлеру, сравнивал его с Наполеоном, именно тогда верховный главнокомандующий сказал, что Гитлер похож на Наполеона, как котенок на льва.
В папке Ивана Ласкова есть первое издание поэмы «Хромец» и рукопись - ее второй вариант. Иван Ласков - человек одаренный, в его произведении есть поэтические фрагменты, интересные сравнения, свежие образы и метафоры. Поэт уделил много внимания и работе над рифмой, часто от глухих глагольных он идет к звонким рифмам и звонким ассонансам. Он не устрашился поднять столь большую тему, рассказать о Тамерлане, четыре года он работал над этим произведением и эти годы можно приравнять к трудовому подвигу. У него хватило на это мужества и смелости, но к сожалению в своей работе он почти не нашел поэтических йот, без которых поэзия на существует. Да и следовало ли было поднимать эту тему сегодня.
Поэтическая смелость неотделима и от поэтического мужества. Смелость видится в неповторимых по своему обаянию строфах, из-за которых, у человека, любящего поэзию, может на какое-то мгновение замереть сердце. Все это рецензент и подразумевает под поэтической смелостью и мужеством.
И поэту любого ранга надо неизменно помнить о силе слова, оно должно быть не только верным, но и красным, т.е. красивым, полновесным, как семенное зерно. Пишущий обязан беречь слово, как мать. Надо заметить, что за последние 20-25 лет все больше замечается поэтическое оскудение поэзии и вместе с ним словесная инфляция. Многие молодые, да не только молодые, спешат наиздавать как можно больше сборников, силы творческой жизни видится им в численности изданных произведений, а не в качестве.
Наш современник, талантливый критик Александр Макаров, его нынче нет с нами, писал, что «литературное произведение весит столько, сколько вложено в него общечеловеческого, нужного всем людям». Обидно, что поэты забыли об этом завете. Нельзя им забывать и читателя. Поэт обязан быть взыскательным и требовательным к работе над словом, любить его и предвидеть силу, заложенную в нем.
Но, как думается, хватит сентенций и общих поучений, поговорим о поэме «Хромец» Ивана Ласкова, его некоторых достижениях и огрехах. В его произведении много спорного и незавершенного. Написана она небрежно, ее словесный запас несколько ограничен, в процессе прочтения /а она была прочитана дважды, в сборнике и в рукописи/, в тексте много накладок, т.е. грубейших нарушений, которые никак нельзя обойти. Надо сказать прямо, что в стихах не ощущается работа автора над словом, много есть слов, лишь засоряющих содержание, а автор считает их необходимыми, нет поиска наинужнейшего слова, не ощущаются те самые йоты, т.е. особые поэтические приметы, своего рода - родинки. А они много значат в творчестве. Но хочется отметить, что некоторые ее главы, а особенно лирические отступления и стихотворные комментарии написаны хорошо, четко и значимо. Но, к сожалению, некоторые из них несколько оторваны от общего содержания, вне композиции произведения. Пишущий обязан всегда помнить, что не всякое слово приемлемо. Самое наинужнейшее слово иногда даже значимее сравнения или эпитета, но Иван Ласков как видно забыл об этом.
А если в произведении не ощупается любовь к слову, то и труд поэта становится ближе к труду версификатора.
Обилие накладок в поэме «Хромец» значительно, особенно в первой ее половине.
Главный герой не великий Хромец, а простой человек этого времени, которого нельзя ни утопить, ни затоптать конями, ни повесить, ни закопать живым в землю, потому что за ним стоят его сыновья, внуки и правнуки. Но прежде чем привести здесь примеры авторской небрежности, вспомним о главном герое, о человеческой пылинке, безвестном труженике, который говорит о тех днях после своей смерти. Подобный прием далеко не нов. Его применил еще Н. А. Некрасов в поэме о строительстве в России первой железной дороги. В первые послевоенные годы на том же приеме построено произведение «Я убит подо Ржевом» талантливейшего русского поэта Александра Твардовского, знавшего величие слова, его место в строке и в произведении. На подобном приеме построил свое стихотворение поэт-фронтовик Владимир Жуков. От имени лежавших и оставшихся навечно на снегу говорил и Михаил Матусовский.
В своем вступлении к поэме Иван Ласков пишет:
«Но как-то раз в безумный ночи час
И заглянул в истории колодец.
Где кровь тысячелетий запеклась
И потускнел хваленый полководец».
Как чужды поэзии эти строки, в которых автор пытался утвердить свое кредо: инверсия первой строки врывается в неудачные эпитеты и в громкие метафоры «истории колодец», «безумный ночи час». Строка «потускнел хваленый полководец» - лишь заполняет ритмическую пустоту.
Иван Ласков отлично и поэтично иногда показывает:
«Вот зерен горсть и винограда гроздь.
Снег на вершинах чист и воздух замер.
Под небом выздоравливает гость
И умирает в хижине хозяин».
Какое прекрасное начало, как автор умело сочетал «и горсть зерен и гроздь винограда», такие строки мог написать настоящий поэт! Но следует заметить, что таких строф в поэме, особенно в ее первой части мало, чаще всего на виду такие:
«Свою работу поровну деля,
Она меж им и мной, как лань металась!»
Оставим на совести автора традиционную лань, его пошлину ориенталии, но надо быть абсолютно глухим, чтобы оставить в строке шесть односложных слов и еще стык «как лань». Автор может без всякого смущения ввести в стихи эпитет «шоколадный загар». Откуда таковой? Может быть герой его поэмы вернулся с морского курорта. Надо быть совершенно нечутким, чтобы оставить в стихах тот самый «шоколадный загар».
Есть в стихах поэмы «потная /!/ сила /!/ торжества», «куда не глянешь достижений масса /!/», «Да вот загвоздка /!/ - прямо злость берет», «меч Аллаха это тоже мило».
Все это далеко от поэзии, накладки или недоделки буквально затирают отдельные авторские находки. А подчас в такой убогий наряд поэт наряжает свое слово. И чем дальше, тем больше недоделок. Ничуть не смущаясь, поэт говорит:
«Как борзописцы /!/ перьями скрипят
Хвалу твоей очередной победе».
А затем он называет их уже не борзописцами, а «колодниками письма». Несомненно, что второе определение «колодники письма» куда значимее первого, оно ближе к ладу тех времен, а «борзописцы» - это накладка и не так уж нужны два эпитета «борзописцы и колодники».
Оказывается, если верить автору, можно «пырнуть /!/ в чернила пикою-пером» и даже «грешно корить трудяг /!/ за неуспех». В стихах надо находить слову необходимейшее ему место, нельзя вводить почти жаргонные слова нашего времени, т.е. нельзя так осовременивать слова, надо найти нечто близкое и родственное. Никак нельзя примириться и с подобным ладом слов: «Да неприглядно было у тебя начало политической карьеры, из-за курдючной чуть не умереть»... «Признайся никуда негодная афиша».
Это не работа поэта, а работа версификатора.
Легенда свидетельствует, что Хромец, якобы был уличен в краже курдючной овцы. Как видно, пастухи посчитали ему изрядно ребра и даже сломали ногу. А вот пересказ автора:
«Хромой, хромой! Наказан за разбой
У вдов несчастных овцы /!/ умыкает.
Сегодня с репутацией /!/ такой,
Подобные тебе не начинают».
Да репутация этих строк чужда поэзии. Хорошо, что автор отлично знает историю, ее подоплеку, но необходимо знать еще и первоосновы поэтического ремесла. Нельзя от некоторых событий отделываться скороговоркой!
Герой вспоминает о Хромце – «Он, словно смерч, шел впереди меня, разруху /!/ оставляя за собою». Трудно найти место слову «вирус» применительно к той эпохе. Автор свободно находит; «И ветер в степь разнес разбоя вирус».
В целом поэма Ивана Ласкова видится огромной литературной реминисценцией, подчиненной истории и подвигам хромца Тимура, в пересказе когда-то убитого им строителя. Какое емкое и величаво торжественное слово «набат». Идет орда, гонит она полонянок, горят хлеба, над округой гремит, мечется набат. И поэтому не веришь в строки, лишенных последовательности и точности. «Он уходил по-прежнему, как тень, как полуночник-филин от набата». В главе «Чирчик» по воле автора в строфы его поэмы, как бы ворвалась мятлевская Мадам Курдюкова: она только что вернулась из Парижа в Россию. И говорит она два-три слова по-русски, а затем вводит, чаще всего невпопад, французские слова. Приведем цитату из поэмы И. Ласкова.
«Но как-то утром: вы ему «бонжур»,
А он и речет /!/ голосом печальным:
Мол, хан формальный ваш Кутлуг-Тимур
Идет на все - чтобы не быть формальным /!/.
Но тут же произносите «адью»
Откажетесь от роли протеже /!/.
...А чтоб упрочить доблестный союз,
Вы, как Ромео, влюбитесь мгновенно.
...Как не крути - большое дело брак
Без политических соображений».
Это что стихи, или пародия? А может быть это авторская дань некоторым современным поэтам модернистам. Как-то обидно за поэта Ласкова и за строки:
«Наш первый блин не получился комом».
«Зарубите себе на носу».
Нельзя вводить в ткань поэмы нити нашего современного языка. Подобная поэтическая небрежность, продиктована возможно желанием поскорее издать поэму, не украшает ее. Слишком примитивны строки:
«Силен /!/ мужик! Хусейна братом звал,
Детишек мастерил /!/ с его сестрою.
А превосходство в силе доказал
И подарил бедняге Кейхосрову».
И почти рядом есть и такие строки:
«Нырнул кривым ножом,
Пырнул да так...
Что кровь на две сажени /!/ засвистела /!/».
Обращаясь к Самарканду герой говорит, а автор подтверждает:
«Твоя звезда ярка и высока,
Здесь все твое - барханы и бараны.
На сотни верст вокруг твои войска
С тобою фарт /!/ и злоба Тамерлана».
Оставим на совести автора «бараны-барханы», но не оставим слово «фарт». Не оставим без разбора и последующие строки стихов:
«Он тоже город.
Он своих жильцов
Ласкает нежной тягостью суглинка.
Сто этажей /!/ зарытых мертвецов -
Его неаппетитная начинка».
Сколько поэтических йот в первых трех строках и как чужды последующие строки «сто этажей мертвецов - неаппетитная начинка». Но надо заметить, что в целом удачна не только глава о Самарканде, но и глава «Глаза и уши», «Баллада о доносе». Поэтична и авторская сноска /стр. 30/, отлично написана песня рабов-строителей, а также лирическое отступление /стр. 98-100/. Со всей ответственностью можно сказать, что вторая половина поэмы Ивана Ласкова написана намного профессиональней, чем первая, там чаще встречаются звучные рифмы и ассонансы, поэтическая речь звучит раскованней, меньше словесных накладок, хотя и там замечены огрехи.
«Шпики Тимура спутали меня
С лазутчиком султана Баязета».
Как к месту слово «лазутчик» и как далеко чужеродное слово «шпики».
Но и за удачными отступлениями встречаются и такие строки, не делающие чести автору:
«Ну и хромец! Мудрец не дать, не взять,
Попробуй удержись от комплимента /!/.
Придумал памятник себе на ять /!/,
С ним ли /!/ тягаться прочим монументам.
...А бог пойдет в отставку - чья рука
Поднимется на памятник /!/ культуры/!/
И потекут под куполом века
Свидетели бессмертия Тимура».
Безусловно, что «культура и Тимура» - звонкая рифма, но это всего лишь работа версификатора, а не поэта.
Есть в строфах поэмы «ирония судьбы», «меня, интеллигента - в землекопы», «огонь кошмарный», «ореол грязных брызг», «рассерженный фальцет», «шли надо мною белые слоны, как железнодорожные вагоны», «задумал сварганить /!/ монумент», «бульдог-десятник». Но как неудачно сравнение белых слонов с железнодорожными вагонами. Оно не воспринимается, это как пришедшее из далекого времени раннего имажинизма, образ ради образа, сравнение ради сравнения.
Случайны и поэтому лишены подтверждения эпитеты: «черствый бог», «меч сердитый» и другие. Крайне неудачны речевые приемы: «И вся махина с низа до верхушки», «выдам производственный секрет», «завидная конструкция такая», «в круг по базару скакунов турнули», «эпоха реставраций», «справедливый итог», «потрескавшийся лоб неандертальца» и...
«То, что царицы пьют, еще не страх /!/.
Но эти уважаемые дамы /!/
Закусывают на своих пирах /!/,
Как выяснилось, только рукавами».
Поэзия начинается с понимания таковой. Поэзия, все это давно известно, самые обычные слова, которым автор находит свой порядок. Нет подобного порядка в поэме «Хромец». Лирическими отступлениями, комментариями и вступлением автор пытается как-то украсить ее, но она явно не задалась, не получилась. Сопоставления, которые автор приводит, чуть ли не в конце произведения - не вышли. Невозможно сблизить образ Тамерлана с Гитлером. Это произведение следовало бы /по поэтическому уровню/ считать черновиком, автор явно поторопился с изданием.
Рецензенту трудно сочетать свой опыт с опытом Ивана Ласкова. Поэма не сочетается с нашим временем и сегодняшними требованиями к работе поэта. Иван Ласков работает в Якутии, в краю рудознатцев, геологов, газодобытчиков, в краю, где находят алмазы. Вот о них и следовало бы ему писать стихотворения и баллады. У издательства «Современник» существует заказ. Один автор по заказу написал поэму о магнитогорских доменщиках, Майя Румянцева о тамбовских тружениках полей, Белоусов о людях Сахалина, где он живет и работает уже много лет. Было бы неплохо, если бы издательство «Советская Россия» заказало бы Ивану Ласкову сборник стихотворений и баллад о тружениках Якутии. Безусловно, он справился бы и выполнил заказ издательства.
А поэма «Хромец» далека от главной дороги русской поэзии, далека и от профиля поэтического отдела издательства. Сегодня, когда на Западе возрождается неофашизм, переиздание вряд ли пойдет на пользу нашей стране.
Недостаточно в поэме поэтических йот, а огрехов вполне предостаточно! Произведение «Хромец» уже единожды было издано, в новом варианте автор не переборол своих ошибок, он лишь несколько сократил отдельные места, ввел новые строфы, т.е. переработка была незначительной, поверхностной.
Переиздавать поэму «Хромец» Ивана Ласкова не следовало бы, вполне предостаточно и одного первого ее издания в Якутске.
Август 1979 года
Москва
Яков Шведов /подпись/.
IV СОДЕРЖАТЕЛЬНОСТЬ ИСТОРИЗМА
...Попытки улучшать национальную историю, облагораживать ее фигуры, которые, подобно Тимуру, выделявшемуся «своей дьявольской и бессмысленной жестокостью», были «одним из самых великих бедствий» (1) для целых народов, одинаково недостойны как науки, так и искусства. Патетическим языком поэзии эту мысль убежденно и страстно высказал Иван Ласков в поэме «Хромец», где есть и такие строки, посвященные придворным историкам Тимура:
В их фолиантах жизнь твоя чиста.
Не зря чернила перьями мутили:
Изъяты щекотливые места,
Уточнены суровости мотивы.
От уподобления им писатель предостерегал куда убедительней, чем ученый. «...Я решил показать особый тип завоевателя, некий «надчеловеческий» патологический тип, повторяющийся в веках, решил исследовать причины, ставящие подобную личность во главе государства, и само это государство — чудовищное тоталитарное образование, поглощающее все вокруг» (2) — объяснял С. Бородин исходный замысел трилогии, последовательно воплощенный в ее сюжетно-тематической структуре, в системе характеров и обстоятельств. И закономерно, что именно на его традицию социально-аналитического раскрытия противоречивой диалектики исторического процесса опирался Адыл Якубов, когда создавал роман «Сокровища Улугбека», словно бы продолжая им летописание, оборванное в трилогии «Звезды над Самаркандом».
----
1. Джавахарлал Неру. Взгляд па всемирную историю, т. I, с. 352, 356.
2. «Дружба народов», 1971, № 10, с. 264.
/В. Оскоцкий. Роман и история. Традиции и новаторство советского исторического романа. Москва. 1980. С. 241./
ПРАВДА, ДОМЫСЕЛ, ВЫМЫСЕЛ
Нет спора, что писатель, создающий произведение любого жанра на историческую тему, будь то сюжетная поэма, баллада, пьеса... хотя бы оно и было обозначено словами «быль» или «хроника», не ограничивается буквальным воспроизведением положенного в основу события... даже летописи целой эпохи...
Так, мастистый украинский поэт Микола Бажан (1904-1983), посетив мавзолей Гур-Эмир в Самарканде, написал в 1938 году стихотворение «Гробница Тимура», где пришел к выводу, что «кичливому самодержцу», который «крушил... мир, сметал народы, жег города и степь топтал», «навек откажет в бессмертной памяти народ». Если кто и достоин светлой памяти, то это дошедшие до наших дней памятники культуры, рукописи, книги, из которых узнаем о том тяжком времени.
Итак, не он, владыка-воин,
Принесший миру гнев и меч.
Бессмертья большего достоин,
Но это древней книги речь.
Он — это смерть глухонемая.
В солончаках истерся след,
Где разрушитель шел, хромая,
Дорогой гибели и бед.
(Перевод П. Антокольского)
Из стихотворных произведений недавних лет живая память истории пронизывает большую патриотическую поэму «Хромец» Ивана Антоновича Ласкова, белорусского поэта, пишущего по-белорусски и по-русски; «Хромец» написан по-русски.
Привлекает прежде всего динамизм поэмы. Уже с первых строк поэт вводит в ее суть:
три тысячи строк
о горе
о гневе
о мести
боль убитого человека
гнев убитого человека
месть убитого человека.*
[* Ласков Иван. Хромец. Якутск, 1975, с. 7.]
Поэт обратился к отдаленному времени Тимура, но, изучив его, он выступает за то, чтобы людям, жившим давно, или нашим современникам — безразлично — воздавалось по их деяниям, по тому, что они заслужили. О тех, что творили добро, должна сохраняться светлая память. Палачам же и убийцам не может быть прощения. И не дело искать и раскапывать их останки, восстанавливать их обличье, популяризировать кровавых злодеев и душителей, в то же время умалчивая, вольно или невольно забывая о тысячах невинных жертв да еще подыскивать чудовищным преступлениям «психологические» и тому подобные оправдания. Между тем находятся и прямые носители зла, которые такие «мотивы» нарочито подбрасывают из-за кордона ротозеям. Так, говорят о Тимуре: «Что если бы не хром, не сухорук — Он, вероятно, не был бы жестоким».
Подыскивая поводы, толкавшие на злодеяния, справедливо обобщает поэт, нетрудно скатиться на путь обеления и «одного из величайших изуверов века» — бесноватого фюрера...
О, если мы для подлости любой
Отыщем извинительное нечто —
По всей земле измена, и разбой,
И кровь, и смерть останутся навечно.
Читая поэму И. Ласкова, чувствуешь, что ее написал патриот, советский белорусский поэт, народ которого с честью прошел через горнило Великой Отечественной войны и который гневно осуждает всякое захватничество и любое заигрывание с теми, кто когда бы то ни было развязывал хищнические войны или пытается вновь разжечь новый, еще более истребительный кровавый очаг.
Из очень большого материала о Тимуре и его захватнических войнах поэт сумел извлечь яркие, выразительные примеры и дать им надлежащее истолкование. Захватчикам и палачам в «Хромце» противопоставлены привлекательные образы передовых людей своего времени, находившихся во главе народно-освободительной борьбы. Одна из глав поэмы названа «Абу-Бекр Келеви» — по имени ремесленника, ставшего руководителем народного движения сербедаров в Самарканде в 1365 году. Восставшие захватили власть и удерживали ее почти целый год. Однако, поддавшись на уловку коварного врага, они были безжалостно уничтожены.
Фигура подавившего народное сопротивление Тимура в поэме — символ беззакония, удушения всякой свободы и вольности, олицетворение захватничества, гегемонизма, которым честные люди должны положить конец. Этого, по словам поэта, требует человечность, честь и долг перед минувшими поколениями и перед будущим, ибо иначе не может быть спокойной жизни, благополучия, мира.
Отсюда же понятно, почему клянет себя Абу-Бекр Келеви за то, что он однажды потерял бдительность, хоть на миг поверил лжи Тимура, а тот, как ядовитая гадина, тотчас этим воспользовался. Память об этом коварстве прошла через века.
Трава степей тревожно шелестит,
Тоска веков повисла на ракитах.
Я — человек, который был убит,
Я говорю от имени убитых.
Я размыкаю мертвые уста,
Вот голос мой — он стонет и тоскует,
Вся для него Вселенная пуста,
Пока в ней правда не восторжествует.
Поэт глубоко гуманистичен, его простой, порой скупой, но прозрачный язык хорошо передает суровую правду века. Этому служат и краткие, немногословные обращения к природе. Поэт уверен, что люди, защищающие свое право на спокойную жизнь, сделают все, чтобы хищничество было изжито в и на земле возможно скорее навсегда утвердился долгожданный мир. В этом заинтересованы все люди доброй воли, все, кто не ослеплен безумной алчностью, жаждой агрессии, неогегемонизма.
Ну что же! Мы уйдем — и я, и ты.
Но человек бессмертен — верю в это.
Он будет сеять рис, растить цветы,
Любить детей и радоваться лету.
Домысел и вымысел в «Хромце» не расходятся с правдой истории. Обширный исторический материал изложен свободно, раскованно, в поэме немало лирических отступлений, навеянных поездками и работой поэта в Средней Азии, в Самарканде.
То, что автор «Хромца» говорит от имени убитого захватчиком, восходит к фольклору и близко и понятно людям нашего времени. Не раз поэты обращались и обращаются к подобному приему...
/Л. Климович. Историзм, идейность, мастерство. Исследования. Этюды. Москва. 1985. С. 60, 75-78./
***
СПРАВКА
Люциан Ипполитович Климович (22 сентября [5 октября] 1907, Казань — 19 июля 1989, Москва) - советский востоковед и исламовед, доктор исторических наук (1934), профессор востоковедения. Родился в семье врача. [Ипполит Казимирович Климович род. 5 (17). мая 1868 г. в Минской губернии Российской империи, врач, организатор в системе здравоохранения, надворный советник (1904). Из потомственных дворян Минской губернии. Окончил курс мед. наук в Московском ун-те со степенью лекаря. Высочайшим приказом о гражданских чинах зачислен в запас чиновников воен.-мед. ведомства по Московскому уезду (1896). Титулярный советник (1901), коллежский асессор (1901). В связи с началом русско-японской войны (1904-1905) призван из запаса, направлен в Челябинск, в запасной полевой госпиталь № 109, где работал старшим ординатором (1904). Гл. врач 1-го Челябинского сводного госпиталя (1905), затем гл. врач 1-го Челябинского запасного госпиталя, организованного из расформированных 1-го и 2-го челябинских сводных госпиталей (1905-1906), где прошли лечение ок. 3 тыс. больных и раненых военнослужащих. Участвовал в организации госпиталей в Челябинске. Его деятельность способствовала предотвращению распространения инфекционных заболеваний в войсках. Приказом по Челябинской внутр. эвакуационной комиссии Климович уволен в запас воен.-мед. чинов (1906). Награжден орденом Св. Станислава 3-й степ. (1906).] Люциан окончил историко-лингвистический факультет Ленинградского Государственного Университета (1929). Работал с 1925 года лектором Центрального Антирелигиозного Кабинета при ВКП(б) в Казани, с 1927 по 1930 – научным сотрудником общества «Атеист» в Москве. В 1930 г. лектор вечернего Рабочего Университета в Казани. С 1932 по 1933 г. доцент, а затем профессор Коммунистического Университета Трудящихся Востока им. Сталина в Москве. С 1934 г. старший научный сотрудник Московского отделения гос. Академии Истории Материальной культуры в Москве. С 1934 по 1950 г. профессор Московского государственного областного педагогического института. Владел семью языками – немецким, английским, арабским, таджикским, азербайджанским, узбекским, туркменским.
/Известия. Москва. 30 декабря 1995. С. 1./
ЯКУТСК — ГОРОД ХАЧИКОВ
Ресторан «Тамерлан» (бывший «Лена»)
Площадь Орджоникидзе
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz