ЎЎЎ 1. Алянгхо Дзьве Шаманкі Вуалумар ды Айгыр. Запісаў Э. К. Пякарскі. Сш. 1. Койданава. "Кальвіна". 2021.

 

                                                         ПРЕДИСЛОВИЕ РЕДАКТОРА

    Предлагаемый вниманию читателей сборник образцов якутского народного творчества является первым томом задуманной инициаторами этого издания серии по фольклору северных народностей СССР.

    Своей основной задачей составители сборника поставили дать такое качество перевода, при котором последний, отвечая всем требованиям научного перевода, явился бы одновременно и вполне литературно-художественным. Этой главной задачей был обусловлен и принятый бригадный метод работы, состоявший в общих чертах в следующем.

    А. А. Попов, владеющий якутским языком и автор части записей подлинных текстов, знакомил не знающую этого языка Б. М. Тагер с этими текстами путем многократного чтения их вслух. Чтение это сопровождалось возможно более точной разметкой ударных и неударных, долгих и кратких слогов, в результате чего возникала точная ритмическая запись, передававшая своеобразные напевы якутской народной речи. Поповым же был выполнен и точный, максимально приближенный к подлинникам, так называемый подстрочный (дословный) перевод текстов.

    Работа Е. М. Тагер состояла в соединении этих двух материалов (ритмической записи и дословного перевода) в один, отвечающий требованиям художественного слова, литературно воспринимаемый текст. В этом тексте, который возник в результате изучения как ритмической, так и словесной фактуры подлинников, необходимо было отразить высокий и торжественный строй якутской народной поэзии, сохранить ее напевы и богатые образы и метафоры, передать на русском языке инструментовку подлинников и соблюсти, наконец, характерные синтаксические особенности языка. Разнообразные и сложные трудности этой двойной — научной и художественней — работы были разрешены Е. М. Тагер путем изучения якутской грамматики и ряда консультаций с А. А. Поповым и ныне покойным крупнейшим знатоком якутского языка — академиком О. К. Пекарским.

    Обработанные таким путем образцы переводов поступали на окончательную редактуру к М. А. Сергееву, выполнившему и организацию всего материала.

    Настоящее издание является, таким образом, результатом совместной и согласованной в мельчайших своих деталях работы его участников — исследователя-этнографа, литератора-переводчика и редактора-североведа. Кропотливый труд этот, сопровождавшийся неоднократными пересмотрами, проверками и переработками, занял свыше двух лет.

    Что касается содержания сборника, то последнее состоит в основном из неопубликованных до сих пор материалов. Они дополнены, как это видно из «Указателя текстов», несколькими произведениями из изданных ранее сборников народного творчества якутов (сборника С. В. Ястребинского «Образцы народного творчества якутов» и «Верхоянского сборника» И. Худякова).

    Составители издания выражают благодарность Музею Института антропологии и этнографии Академии Наук СССР за разрешение использовать хранящиеся в Музее экспонаты в качестве материала для заставок и виньеток к настоящему изданию, а равно якуту студенту Г. А. Неустроеву за разнообразную помощь в работе.

    [С. 5-6.]

                                   ЯКУТСКАЯ СТАРИННАЯ УСТНАЯ ЛИТЕРАТУРА

                                 I. Из истории изучения якутов, их языка и литературы

    Политический ссыльный царского времени в бывшую Якутскую область, В. Л. Серошевский, писал в девяностых годах прошлого века, что «литература об Якутской области разрослась в настоящее время до размеров целой библиотеки; можно насчитать более полутора тысяч номеров книг, брошюр, статей, вышедших отдельными выпусками или разбросанных в периодических научных и популярных изданиях. К сожалению, добрая треть, если не больше, представляет компиляции или повторение одних и тех же первоисточников» [* В. Л. Серошевский, Якуты. Опыт этнографического исследования, т. I, СПб, 1896, стр. XI. Т. II остался неизданным.]. Другой политический ссыльный, В. М. Ионов, один из лучших знатоков Якутии, характеризовал в 1914 году обширный (в 719 страниц, с рисунками) труд самого В. Л. Серошевского (Якуты» тоже как, в значительной своей части, компиляцию и подверг резкой критике главы X-ХV, посвященные описанию родового строя, семьи, устного художественного творчества и верований [* В. М. Ионов, Обзор литературы по верованиям якутов. Журнал «Живая старина», 1914, в. 3-4, стр. 317-372.], заключив свою статью словами (стр. 372): «Из этих качеств труда В. Л. Серошевского непосредственно и с полной очевидностью вытекает, что на его работах нельзя строить, на них нельзя ссылаться».

    Признавая вслед за В. М. Ионовым большие недостатки в работе В. Л. Серошевского, особенно в отношении передачи терминов и выражений на якутском языке, я, однако, не считаю возможным полностью ее игнорировать, в частности по вопросу об устной художественной литературе якутов, как не игнорировал ее Э. К. Пекарский и другие.

    В более позднем, коллективном труде, подводящем итоги изученности страны якутов к 1927 году [* Издательство Академии Наук СССР, Ленинград, 1927.], в сборнике статей «Якутия» (746 страниц с рисунками и картами), который по ряду вопросов заменяет и дополняет труд В. Л. Серошевского, устное художественное творчество якутов вовсе не затронуто, хотя печатные материалы на эту тему за время после выхода труда В. Л. Серошевского значительно возросли, как увеличилась и вообще историко-этнологическая литература о якутах [* См. П. П. Хороших, Якуты. Опыт указателя историко-этнологичеческой литературы о якутской народности. Под редакцией и с предисловием Э. К. Пекарского, Иркутск, 1924, стр. 48. Фольклора касается № 451-518. Указатель имеет немало пропусков.].

    Первое и особое место по заслугам в деле изучения языка и устного художественного творчества якутов принадлежит третьему политическому ссыльному прошлого века, умершему 29 июня 1934 года, почетному члену Академии Наук СССР, Э. К. Пекарскому [* См. мою заметку «Памяти Э. К. Пекарского», «Известия Акад. Наук СССР», 1934. Отделение общественных наук, стр. 743.]. Примерами из устной литературы насыщен его капитальный, известный специалистам всего мира и переводимый в настоящее время на турецкий язык «Словарь якутского языка», «едва ли не самый монументальный из лингвистических трудов» по языкам северо-восточной Азии, как писал о нем академик В. В. Бартольд [* «сокровищница языка якутов» — по отзыву академика В. В. Радлова [* «Живая Старина», год XVI, в. 4, Ленинград, 1908, стр. 65. Словарь издан Академией Наук СССР и состоит из тринадцати выпусков (1907-1930 гг.), содержащих до двадцати пяти тысяч слов.]. «Немного народов Востока имеют еще такие словари... Якутский словарь навсегда связан с именем Эдуарда Карловича Пекарского, который положил на него почти пятьдесят лет своей жизни, так как с 1881 года он начал работу над словарем», — писал академик С. Ф. Ольденбург [* Предисловие к в. 13 Словаря.]. Строго говоря, капитальный труд Э. К. Пекарского представляет в значительной степени материалы по якутскому словарю, которые подлежат еще дальнейшей обработке.

    Под редакцией Э. К. Пекарского изданы Академией Наук СССР «Образцы народной литературы якутов» на якутском языке, собранные как самим Э. К. Пекарским (т. I в пяти выпусках, 1907-1911 годов), так и И. А. Худяковым (т. II в двух выпусках, 1913 и 1918 годов) и Б. Н. Васильевым (т. III в одном выпуске, 1916 год).

    Первое крупное собрание образцов словесного творчества якутов в переводе на русский язык политического ссыльного И. А. Худякова «Верхоянский сборник» (сказки, песни, загадки, пословицы) было издано в 1890 году.

    Работе славной плеяды политических ссыльных по изучению якутов, их хозяйства, быта, обычного права, языка и литературы, плеяды, к которой, кроме вышеперечисленных, деятелей, относятся также Виташевский, Левенталь, Ястремский, И. И. Майнов, Осмоловский, Иохельсон, Ефремов и др., предшествовала, как первое по времени крупное научно-исследовательское предприятие в этой области, снаряженная Академией Наук для исследования крайнего севера и востока Сибири экспедиция 1842-1845 годов во главе с профессором Киевского университета, естественником по специальности, впоследствии академиком А. Ф. Миддендорфом [* А. Ф. Миддендорф, Путешествие на север и восток Сибири, ч. 2,. отд. VI, СПб., 1878.], которая, по словам академика В. В. Бартольда [* Истории изучения Востока, стр. 235.], относящимся к 1925 году, «до сих пор занимает первое место среди ученых путешествий; в Сибирь, совершенных в XIX веке». На основе собранных Миддендорфом материалов по языку и литературе якутов академик Бетлингк, по специальности лингвист-индианист, написал и издал классический труд на немецком языке [* Uber die Sprache der Jakuten, 1851.] «О языке якутов».

    В предисловии к своему труду «Якуты» В. Л. Серошевский писал (стр. XI): «Самую существенную помощь и самые ценные указания я получил в трудах высокоуважаемого покойного А. Ф. Миддендорфа... Все это побудило меня посвятить мой труд незабвенному ученому». Оговариваясь, что «к сожалению, научная ценность обширного труда г. Серошевского не соответствует высоким заслугам путешественника, памяти которого труд этот посвящен», Э. К. Пекарский [* Миддендорф к его якутские тексты, Записки Вост. Отд. Русск. Археол. Общ., т. XVIII, 1908, стр. 045.] заявляет: «Можно, без преувеличения сказать, что именно Миддендорa положил начало основательному изучению быта якутов». О труде же Бетлингка следует сказать, что он не только положил начало научному изучению якутского языка, но и открыл новую для XIX века эру в исследовании системы тюркских языков вообще, подобно тому как следующую эру в этом исследовании в XX веке, после Октябрьской революции, открыл академик Н. Я. Марр своей работой по чувашскому языку и своими дальнейшими туркологическими изысканиями. Автор нового учения о языке в связи с историей мышления и материальной культуры, академик Марр, не обращался к определению места якутского языка ни в системе тюркских языков, ни в едином процессе языкотворчества вообще, но он дал в 1922 году заметку [* Журнал «Христианский Восток», т. VI, в. 8, 1922, стр. 852-353.] «Якутские параллели к бытовым религиозным явлениям у кавказских яфетидов» в связи со статьей В. М. Ионова «Дух — хозяин леса у якутов». Институт языка и мышления имени академика Н. Я. Марра при Всесоюзной Академии Наук уделил внимание якутам в новейшем своем издании «Язык и мышление. I» (1933 год), поместив статью якутского ученого Г. Ксенофонтова «Расшифровка двух памятников орхонской письменности из западного Прибайкалья», в которой автор пытается прочесть эти памятники с помощью своего родного якутского языка, о чем речь будет еще дальше.

    Выдающаяся работа по изучению якутов в дореволюционное время была проделана так называемой Сибиряковской экспедицией 1894-1896 годов, организованной Восточно-Сибирским Отделом Русского Географического Общества под руководством политического ссыльного, известного Д. А. Клеменца. Большинство материалов этой экспедиции, составлявших по плану издательства тринадцать томов, оказались за отсутствием средств не изданными или увидели свет значительно позже, отчасти после Октябрьской революции, в изданиях Академии Наук, частью же утрачены.

    К числу первых по времени собирателей якутского фольклора надо причислить известного декабриста и писателя A. А. Бестужева (Марлинского), прожившего в Якутске в политической ссылке полтора года (1828-1829). Он напечатал в 1891 году небольшую статью [* Полное собрание сочинений Марлинского, изд. А. А. Каспари, в двух томах, т. II. стр. 305-306.] про якутский кумысный праздник — «Сибирские нравы. Исых», обработал в стихах якутскую легенду [* Н. Котляревский, Декабристы. Кн. А. Одоевский и А. Бестужев, 1907, стр. 153,161, 234-235. Кубалов, Декабристы в Якутской области. Сборник трудов профессоров и преподавателей Гос. Иркутского университета, в. 2, 1921, стр. 130-131.] «Саатарь», приступил к изучению якутского языка и сообщил ряд этнографических материалов в письмах к родным и знакомым [* М. Семевский, Александр Бестужев в Якутске, «Русский Вестник», т. V, 1870, стр. 213-264.].

    Октябрьская революция, открывшая перед якутским народом путь к новому, счастливому будущему, внесла решительное изменение и в дело научного изучения Якутии во всех отношениях.

    Сравнительно с великими задачами хозяйственного и культурного строительства, ставшими перед трудящимися Якутии после окончания гражданской войны во исполнение требований национальной политики Ленина-Сталина, изученность природных богатств этой страны и особенностей ее населения, несмотря на ряд перечисленных выше научных предприятий, оказалась совершенно недостаточной. По инициативе Совета Народных Комиссаров Якутской АССР Всесоюзная Академия Наук провела в 1925-1931 годах комплексное экспедиционное обследование Якутии, в результате которого появилась в свет целая новая библиотека печатных трудов по ЯАССР, заключающих в себе материалы не только данной экспедиции, но и некоторых предшествующих путешествий. Состоявшей при Академии Наук Комиссией по изучению ЯАССР под председательством сначала академика С. Ф. Ольденбурга, а затем академика В. Л. Комарова, издано более тридцати выпусков «Материалов» и до пятнадцати томов «Трудов». Словесному художественному творчеству якутов посвящен т. VII «Трудов» (1929 год) — «Образцы народной литературы якутов» С. В. Ястремского (только в переводе на русский язык) со статьей того же автора «Народное творчество якутов» (стр. 1-10) и с предисловием профессора С. Е. Малова. Нельзя не пожалеть, что С. В. Ястремский не последовал примеру академика Б. Я. Владимирцова, давшего подробную вступительную статью к своему «Монголо-ойратскому героическому эпосу» (1923 год) и что он не осветил в отношении якутского словесного художественного творчества ряда вопросов, затронутых в отношении ойратского эпоса академиком Владимировым: с какими классами якутского народа связаны различные виды литературы; имеются ли профессиональные исполнители отдельных видов литературы, если имеются, то как они подготовляются к своей профессии, какова биография хотя бы некоторых из них, каков репертуар отдельных певцов; в какой стадии расцвета или упадка находятся отдельные виды литературы в различных районах Якутии в связи с переменами в общественном строе якутов и как эти перемены отражаются на содержании и форме соответствующих произведений; при каких обстоятельствах, в какой обстановке и каким образом (сказывание, пение, сопровождение аккомпанементом на музыкальных инструментах) исполняются те или иные произведения, и как на них реагируют присутствующие; проявляют или не проявляют исполнители литературных произведений, и в частности профессионалы, известной доли личного творчества и т. д. Проф. Малов в своем предисловии вскользь коснулся лишь небольшой части этих вопросов.

    Том IV тех же «Трудов» Якутской Комиссии Академии Наук (1929 год) заключает в себе «Материалы по обычному праву и по общественному быту якутов», собранные Д. М. Павлиновым, Н. А. Виташевским и А. Г. Левенталем, двумя последними главным образом во время упомянутой выше Сибиряковской экспедиции конца XIX века. В предисловии к этому труду И. И. Майнов дал историю изучения якутского обычного права и привел подробную справку о судьбе Сибиряковской экспедиции. В материалах Н. А. Виташевского имеется указание (стр. 135), что к числу «специалистов», пользовавшихся в семье особыми правами, относились кузнецы, писаря, шаманы, лекаря и сказочники.

    При разработке некоторых вопросов обычного права Н. А. Виташевскпй пользовался данными устной художественной литературы (например, стр. 168, 207).

    Как известно, политические ссыльные, сделавшие очень много для изучения якутов, принадлежали преимущественно к группе народников, и это обстоятельство определенно отразилось на освещении собранных материалов в смысле известной идеализации якутской «общины» и игнорирования классового характера якутского общества XVII-XIX веков.

    В работах В. Ф. Трощанского, особенно в его «Набросках о. якутах Якутского округа» (1911 год), бросается в глаза необоснованное или неправильно обосновываемое подчеркивание «первобытности» якутов (стр. 19) и даже, можно сказать, известная «европейская» «якутофобия», выражающаяся в причислении якутов к «низшей расе» (стр. 86, 98), к «действительным дикарям» (стр. 40), к народам, находящимся «в зоологическом периоде» (стр. 36, 49). С особым удовольствием в связи с этим прочел я в новом труде иркутского профессора Н. Н. Козмина, полученном мною как раз во время составления настоящего предисловия, «К вопросу о турецко-монгольском феодализме» (1934 год) следующие строки: «В отношении сибирских туземцев... в буржуазной этнографической литературе установилось совершенно определенное представление как о живших, да и продолжающих жить, в условиях патриархально-родового строя. Их быт представляется как быт «примитивный», а хозяйство — еще не вышедшим из рамок замкнуто-натурального и насыщенным элементами «первобытного коммунизма»... Почтенные «ученые» мужи считают большинство сибирских туземцев первобытными дикарями... Что всего курьезнее, аналогичные представления популярны и среди части самой туземной интеллигенции... Поэтому, чтобы правильно оценивать историческую перспективу, нужно отбросить мысль, что население Сибири... представляло дикарей... И турки, и монголы, и тунгусы не раз создавали сильные государства и жили... для своего времени достаточно высокой культурной жизнью» (стр. 78-90). Дал отповедь Трощанскому и якутский ученый, ранее упоминавшийся Г. В. Ксенофонтов, в своей книге «Хрестес. Шаманизм и христианство» (1929 год), язвительно коснувшись попутно моего собственного практического описания (1916 год) якутского звука «кх» с неосторожным, как я теперь понял, с моей стороны использованием, без всякого злого намерения, стиха Крыловской басни «Ворона и лиса» (стр. 141).

    По мере роста успехов хозяйственного и культурного строительства в ЯАССР растут и крепнут научные учреждения и научные кадры в самой Якутии, прежде всего в ее столице — Якутске, ширится участие самих якутов в научном изучении своей страны, развивается местная научная литература на русском и якутском языках по различным дисциплинам и в том числе по литературоведению, включая фольклор.

    Отдельные представители якутской национальной интеллигенции, преимущественно из среды полуфеодалов-тойонов, содействовали изучению их языка и литературы и до Октябрьской революции, особенно после 1905 года, когда усилилось национальное движение среди якутов и когда зародилась некоторая печатная литература на якутском языке.

    Следующие якуты содействовали Э. К. Пекарскому в составлении его словаря и в собирании образцов устной литературы: Б. Д. Николаев, В. Е. Оросин, сообщивший между прочим заклинание при игре в карты, И. В. Оросин, ведший в 1892 году дневник погоды на якутском языке, И. Е. Оросин, К. Е. Оросин, записывавший сказки, П. Ф. Порядин, автор якутско-русского словаря 1877 года (рукопись), Н. С. и С. В. Слепцовы.

    Особого упоминания заслуживает знаток быта, языка и литературы якутов, поныне здравствующая в Москве якутская женщина Мария Николаевна Слепцова-Андросова-Ионова, которая много содействовала своими знаниями работам своего мужа В. М. Ионова и его друга Э. К. Пекарского и которая после Октябрьской революции участвовала в переводе на якутский язык брошюр по сельскому хозяйству. Якут С. А. Новгородов, ныне покойный [* См. написанный мною его некролог в журнале «Жизнь национальностей» (1924, кн. 1): «Памяти первого якутского ученого лингвиста».], речь о котором еще впереди, получивший высшее образование в Ленинградском университете и в Институте живых восточных языков, в свои студенческие годы напечатал две работы по якутскому фольклору: «Дух — хозяин леса у якутов» (1914 год) и «Призывание Баяная» (1916 год).

    В послеоктябрьское время дал ряд интересных печатных работ по истории и религиозному фольклору якутов член Восточно-Сибирского Отдела Географического Общества, упоминавшийся ранее Г. В. Ксенофонтов: «Легенды и рассказы о шаманах» (вышло двумя изданиями в 1928 и 1930 годах), «Хрестес. Шаманизм и христианство» (1926 год) и др.

    Ряд материалов по языку и фольклору якутов обнародовал якутский поэт А. Б. Кулаковский, в том числе обширное собрание на якутском языке с переводом на русский «Якутские пословицы и поговорки» в «Сборнике трудов исследовательского общества» «Sаqа Kеskilе», в. 2 (Якутск, 1925 год). Современный якутский поэт и лингвист П. А. Оюнский дал в том же научном якутском органе, основанном в 1925 году, статью: «Якутская сказка, ее сюжет и содержание» (1927 год).

    С полным основанием можно сказать, что в настоящее время первое место в изучении языка, литературы и верований якутов принадлежит самим якутам, которые и ранее широко содействовали приезжим исследователям в их изучении истории якутской культуры.

                                          II. Якутская устная художественная литература

    Якуты не имели к моменту завоевания их страны русскими в XVII веке национальной письменности, но в их языке сохраняются: 1) весьма древнее по форме, родное слово для обозначения «начертания, письма, буквы, писания, грамоты, книги» — «сурук», которое еще чувашеведом Золотницким было сопоставлено, чего не заметил Э. К. Пекарский, с чувашским словом в значении «письмо, записка» — «сьыру» и которому в других языках тюркской системы соответствуют слова «йазгу», «джазув» и т. д., и 2) еще одно слово «бичик», которое по-якутски значит «узор», «украшение», а по-монгольски («бицик») и в некоторых языках тюркской системы (уйгурском и др.) «битиг» — «письмо». У якутов кроме того существуют предания об утрате ими некогда своего письма. Вот отрывок одного такого предания: [* Э. К. Пекарский, Из преданий о жизни якутов до встречи их с русскими (Записки Русск. Геогр. Общества по отделению этнографии, т. XXXIV, Сборник в честь семидесятилетия Г. Н. Потанина, 1909, стр. 115. Имя Огой, иначе Омогон, ср. с названием бурятского рода (кости) Обогон (Бурятоведение, № 3-4, 1927, стр. 85).] «Среди бурят Омогой, сын Каяранга, отличался большим умом и тяжелым, упрямым нравом. У него было три жены, четверо сыновей, две дочери и много невесток. Враждуя и ссорясь со своими сородичами, он стал думать о том, что хорошо было бы найти подходящее место в какой-нибудь отдаленной земле и поселиться там. И вот, посоветовавшись с друзьями-сородичами и домочадцами, он склонил их на свою сторону, и они бежали, не зная даже, куда именно они направляются. Идя таким образом, набрели они на большую реку (Лену), по течению которой пошли, дальше. Во время этого путешествия они потеряли свои тогдашние ученые письмена». По другому преданию [* М. Овчинников, Из материалов по этнографии якутов. I. Легенды, сказки, предания («Этнографическое Обозрение», 1897, кн 3, кн. XXXIV), стр. 148.] Эллей, появившийся на Лене после Омогоя (или Омогона) и происходивший из бурят [* Э. Пекарский, Предания о том, откуда произошли якуты, Иркутск, 1923, стр. 5.], сообщил Омогою, что на своей прежней родине он был бы грамотным и обладал бы книгами, но он бросил свои книги в реку, когда бежал из дому. По третьему преданию, изданному Э. К. Пекарским [* См. выше сноску 3.], Омогон принадлежал к племени киргизов, а Эллей, как указано выше, и его отец Дархан — к племени бурят. Во время бегства на реку Лену Дархан заболел и умер, а его сын Эллей, согласно завещанию отца, «уложил отца в висячий гроб вместе с их письменами» (стр. 6). Якутский писатель Оюнский в своей статье, которую я упоминал в конце главы первой, приводит интересные данные из героических поэм — «олонгхо» о том (стр. 138), что первый легендарный якутский «повествователь» был грамотным и пользовался для писания орлиным пером, что, по некоторым версиям, у него были «каменные скрижали», что вторым грамотным лицом был «Огонь Джурантай» и что, по смутным преданиям, у якутов существовали «берестяные и зеленые ведомости».

    В собрании пословиц, изданных Э. К. Пекарским в якутском тексте с польским переводом [* Rocznik Orjentalistyczny, II, Львов, 1925, стр. 197, № 68.], имеется интересная пословица с упоминанием слова «сурук» (письмо), очевидно из числа сравнительно новых:

    «У русских расписка (сурук), а у якутов — слово».

    Г. В. Ксенофонтов в своих докладах на тему «Происхождение якутов» ссылался на упоминаемые в «олонгхо» восьмигранные каменные столбы с письменами и рассматривал эти упоминания наряду с преданиями об утрате якутами письменности, как свидетельства уйгурского происхождения якутов [* Бурятоведение, I-III (V-VIII), 1928, стр. 279.], а в ранее отмеченной нами статье в сборнике «Язык и мышление» остроумно пытается приписать предкам якутов в западном Прибайкалье надписи енисейско-орхонским алфавитом или древними турецкими рунами на двух каменных пряслицах (веретенных катушках).

    Российские миссионеры, проводники руссификации, распространяли среди якутов через переводы на якутский язык религиозных христианских книг сначала церковно-славянский, затем русский алфавит. Политические ссыльные, занимавшиеся изучением якутского языка на основе грамматики и словаря академика Бетлингка, познакомили представителей якутской интеллигенции с алфавитом Бетлингка, в основе которого лежал также русский алфавит, осложненный рядом дополнительных букв. «Бетлингская транскрипция» применялась якутами в национальном письме и в печати при возникновении после 1905 года печатной национальной литературы, которая до Октябрьской революции не получила значительного развития.

    После Февральской революции 1917 года питомец Ленинградского университета, якут С. А. Новгородов, убедил якутское учительство принять составленный им якутский алфавит на основе латинского, но с рядом крайне условных знаков, применяемых исключительно в западноевропейской научной транскрипции. Новгородовский алфавит применялся в Якутии и после Октябрьской революции до 1922 года, когда он был заменен более простым и практичным «новым алфавитом» на латинской же основе, распространявшимся Всесоюзным Центральным Комитетом нового алфавита при ЦИКе СССР.

    В настоящее время развивается якутская печатная литература, школьно-учебная, научно-популярная, научная, политическая, художественная, вырабатывается и развивается новый якутский литературный язык.

    Произведения художественной литературы якутов, утративших, по сказаниям, свою старую письменность в незапамятные времена и приобретших новую письменность совсем недавно, существовали до завоевания Якутии русскими и долго после этого в устной форме (фольклор), передаваясь из поколения в поколение по памяти и подвергаясь при передаче различным изменениям в зависимости прежде всего от происходивших изменений в состоянии якутского общества и его классов.

    Литературные произведения, представленные в настоящем сборнике, будучи записаны на протяжении второй половины XIX и начала XX века русскими и другими европейскими исследователями Якутии или представителями современной якутской интеллигенции, принадлежат якутской литературе периода разложения родового строя, полностью, однако, до недавнего еще времени не исчезнувшего, зачатков раннего феодализма, не получившего дальнейшего развития, и зарождения в условиях российского колониального режима якутской торговой буржуазии, получившей только после революции 1905 года некоторую, весьма слабую возможность создавать новую национальную литературу. Таким образом, перед нами находятся образцы литературы докапиталистического общества, принадлежащей народу, не объединившемуся в феодальное государство, разделенному на роды и родовые группы, но сознававшему свое племенное «урянхайско-якутское» (ураангай-сах) единство при наличии вместе с тем внутри этого единства класса эксплуататоров-тойонов и класса эксплуатируемых.

    Отражая в себе пережиточно еще более старые периоды истории якутов и их культуры, литература рассматриваемого нами периода, определенно переходного, состоит из ряда отделов (жанров), на состоянии которых более или менее по-разному сказывается этот переходный характер отошедшей ныне в историю эпохи.

    Столетия хозяйничанья в Якутии агентов российской колониальной политики — чиновников, миссионеров и коммерсантов — были временем, когда национальная якутская культура не только не развивалась, но с возрастающею силой угнеталась и падала, и это обстоятельство ускоряло внутренний процесс отживания и разложения отдельных видов якутской литературы феодально-родового периода...

    Мне самому, к сожалению, не приходилось еще бывать в Якутии и слушать исполнение старинных литературных произведений на месте из уст якутских сказителей, но, знакомясь впервые с этими произведениями по докладам Э. К. Пекарского в Ленинграде и сравнивая их с аналогичными произведениями тех тюркских народов, среди которых я путешествовал и фольклорную литературу которых я изучал, я выносил впечатление, что героический эпос якутов, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, сохранился в еще более художественно богатом и своеобразном состоянии, чем у киргизов Средней Азии с их пользующейся заслуженной известностью героической поэмой Манас или у тюрков Алтая с их героическими сказками [* См. Н. Я. Никифоров, Аносский сборник. Собрание сказок алтайцев. С примечаниями Г. Н. Потанина (Записки Зап.-Сиб. Отд. Геогр. Общества, т. XXXVII), Омск, 1915. См. еще «Алтайский эпос. Когутай», «Асаdemia», 1935, с хорошими, но излишне «монголофильскими» введением и комментариями проф. Н. К. Дмитриева.].

    Большинство видов (жанров) якутской старинной литературы упоминается в героических поэмах, хорошо воспроизводящих старую якутскую жизнь и составляющих наиболее интересный и ценный в художественном отношении отдел старинной якутской литературы, как явствует и из вышеприведенных отзывов...

    Современное состояние изученности устной якутской литературы, и в частности эпоса, не дает возможности осветить в настоящем предисловии ряд вопросов, поставленных мною в предыдущей главе в связи со сборником С. Ястремского. Литературоведческие организации Ленинграда, Москвы и Якутска должны принять срочные меры к планомерному и интенсивному собиранию и исследованию остатков якутской литературы докапиталистического периода во всем ее многогранном объеме на всей территории обитания якутов, с соблюдением всех требований, предъявляемых к такому изучению современным литературоведением [* См. А. Н. Лозанова, К ближайшим задачам советской фольклористики («Советская Этнография», 1932, № 2). Проф. Андреев, Фольклор. Программа-задания для заочного отделения языка и литературы пединститутов, 1933.]...

    До сих пор в литературе по якутоведению не установлены еще с достаточной точностью и не характеризованы жанры якутской докапиталистической художественной литературы. Относящаяся к этому вопросу якутская терминология (олонгхо и т. д.), подробно представленная в словаре Э. К. Пекарского и в других работах, также является пока сырым, неисследованным надлежащим образом материалом. Новейшая попытка классификации некоторых жанров с учетом и якутской терминологии принадлежит Э. К. Пекарскому [* Сергею Федоровичу Ольденбургу к пятидесятилетию научно-общественной деятельности. Сборник статей, Ленинград, 1934, стр. 421.]:  «Якутская сказка». Признаваясь в том, что он, в подражание Худякову, сам объединил в первом томе своих «Образцов якутской народной литературы» под одним названием «олонгхо» три рода якутских произведений, Э. К. Пекарский отмечает (стр. 423), что якуты применяют «к своим сказочным произведениям» четыре термина: 1) «былыр» — «былое», то есть повествования, отчасти легендарные, отчасти исторические, иногда со следами художественной обработки. Худяков называл эти произведения «сагами», которые представлены в его «Верхоянском сборнике» пятью образцами: «Бярть-Хара» (в этом повествовании среди других якутских героев упоминается и Тыгын, организовавший сопротивление русским при их первом появлении в Якутии), «Хоро» (прародители якутов) и др. Очевидно, эти произведения относятся к категории якутских сказаний, преданий, легенд, и истоки их более поздние, чем олонгхо. 2) «Устуория» — сказки, проникшие к якутам от русских, например о Жар-птице, Иван-царевиче. К этой же категории относятся якутами рассказы о Петре I, легенда об Александре Македонском и др. Серошевский говорит (стр. 603): «Сторья (история), которая в сущности не что иное, как русская объякученная сказка, бледнее всех остальных по изложению. Она переполнена руссицизмами и какая-то вялая в действии». 3) «Кэпсээн», по словам Э. К. Пекарского, «якутская сказка, сильно русифицированная. Если устуория — русская сказка, попавшая в якутский оборот, то кэпсээн — якутская сказка, подвергшаяся изменению под влиянием русских, привнесений» (стр. 424). Я считаю, что такая характеристика «кэпсээн» может относиться далеко не ко всем произведениям этой категории. Во-первых, в категорию «кэпсээн» входят не только сказки, но и, судя по словарю Э. К. Пекарского, «сказания, анекдоты, предания, легенды, былины», как мне представляется, связанные своим бытованием, в отличие от олонгхо, со средою широких трудящихся масс. Серошевский (стр. 604) объявляет «кэпсээн» «настоящей якутской сказкой», а Виташевский [* «Живая старина», год XXI (1912), в. 2-3, стр. 451.] считает «кэпсээн» «рассказом». Во-вторых, не все «кэпсээн» руссифицированы. Так, Серошевский указывает (стр. 604), что «самые остроумные якутские кэпсээны, в которых больше всего заметно отличие их от сторьи и олонгхо (былины), это — сказки из животного мира», и вот, в частности, среди последних сказок имеются такие, в которых нельзя обнаружить никаких «русских привнесений». 4) «Олонгхо», на которых Э. К. Пекарский в разбираемой статье подробно не останавливается (стр. 426), не давая и перевода этого якутского термина, имеющего, по словарю Пекарского, значения: «героическая былина, эпическая песня о подвигах богатырей, героическая поэма, имеющая стихотворный размер, сказка, вымышленный рассказ, история, басня». По-моему, олонгхо — эпические поэмы в прозе со стихотворными вставками — песнями, сочиненные особым эпическим языком на потребу господствующего класса — тойонов. Опыт классификации Э. К. Пекарского базируется в основном на данных Серошевского. Последний в разных местах своей книги «Якуты» то подробно, то вскользь касается следующих видов якутской устной литературы: 1) предания (стр. 190, 209, 252, 450, 463) и легенды (стр. 523); 2) сказки (стр. 252) и 3) былины (стр. 252, 449); 4) песни (стр. 449, 462): песни свадебные (стр. 542), колыбельные (стр. 529), «кумысовые песни» (стр. 463), «родовые военные песни», (стр. 471), мужские и женские любовные песни (стр. 582); 5) причитания по умершим (стр. 515-516); 6) детские скороговорки (стр. 533). В специальной главе «Народное словесное творчество» (стр. 587-613) Серошевский подробнее говорит о песнях мужских и женских, которые распадаются на героические, любовные, описательные, игривые, плясовые, шаманские, торжественные хоровые гимны (стр. 590), и описывает при этом песенные состязания. Аккомпанирования на музыкальном инструменте не существует, так как единственный якутский музыкальный инструмент — «хамыс», соответствующий украинской друмле, для аккомпанемента не годится...

    При установлении различий между олонгхо и кэпсээн, попытки чего делались Серошевским и вслед за ним Э. К. Пекарским в упоминавшейся выше статье «Якутская сказка» (стр. 425), необходимо считаться с тем, что олонгхо, соответствующие в известной степени русским былинам, являются достоянием преимущественно господствующего класса тойонов якутского общества периода начатков раннего феодализма и плодом творчества профессионалов-олонгхосут, обслуживавших тойонов, с использованием материалов и дофеодальной формации, а в разнообразном составе кэпсээн имеются, с одной стороны, связанные с дофеодальным периодом сказки мифологического характера, в том числе отмеченные Серошевским «животные сказки», а с другой стороны, среди других произведений, те же олонгхо, но изменившие свою форму (простой язык, отсутствие пения, сокращенный размер) в связи с проникновением их в другую социальную среду — в трудящиеся массы...

    При классовом характере якутского общества в момент завоевания Якутии в XVII веке русскими, значительно позднее записанные якутские пословицы должны также носить на себе отпечаток классовости, но, насколько мне известно, с этой стороны якутские пословицы еще не изучались.

    В среде аристократов, знати сложилась, надо думать, пословица Верхоянского сборника (стр. 6) и «Образцов» Ястремского (стр. 181, 193): «Орленок всегда орел: вороненок всегда ворон» [* Эта пословица имеется и в собрании Э. К. Пекарского (Rocznik Orjentalistyczny, II, стр. 200, № 98).]. В недрах трудящихся и эксплуатируемых масс должна была сложиться пословица сборника Худякова (стр. 9) и А. Е. Кулаковского (стр. 17, № 83): «С верхового берет плетку, с пешехода — посох», как и пословица в «Образцах» Ястремского (стр. 180, № 147): «Богатый, и варнаком будь, — господин; бедный, и умным будь, — дурак, как говорится» [* Вариант в сборнике Кулаковского (стр. 20, № 16): «Хозяин юрты, хоть и варнак, а все же владыка (басылык); хозяин шалаша, хоть и разбойник, а все же барин» (тойон).], или пословица сборника Кулаковского (стр. 19, № 8): «Богатый не жалеет бедняка, бедняк не жалеет богача»...

    Не замечал я в литературе по якутам и якутских скороговорок, о которых упоминает Серошевский (стр. 533). Нет примеров на скороговорки и в словаре Э. К. Пекарского при словах: «чабыргах» — «скороговорка» и «чабыргах-таа» — «говорить скороговоркою».

    Г. В. Ксенофонтов в своих «Легендах» (стр. 112) сообщает, что «якуты отличают обыкновенное пение от шаманского. Последнее передается словом «кутурар», что значит — бесноваться. Напев при кутурар значительно отличается от простого пения: поют грубым голосом, порывисто, с беспрестанным мотанием головой, не глядя на людей». В словаре Э. К. Пекарского, кроме глагола «кутур» — «шаманить», приводится еще выражение «тоюк туой» — «импровизировать шаманский напев»...

    Не останавливаясь на вопросе о метре якутского стихосложения, ограничусь указанием на то, что в стихах богато применяется аллитерация, выражающаяся прежде всего в том, что все слова внутри стиха начинаются с одного и того же звука, а затем в том, что гласные в одном стихе бывают только твердые или только мягкие, и, наконец, в том, что новые стихи начинаются одними и теми же звуками. Вот отрывок из хороводной песни на кумысном празднике по записи Миддендорфа в издании и переводе Э. К. Пекарского [* Эд. Пекарский, Миддендорф и его якутские тексты (Записки Вост. Отд, Археол. Общества, т. XVIII, 1908), стр. 049 и 053. Русская транскрипция мною переделана на латинскую.].

                                                                       Kägä käksyätä,

                                                                       Ötön üöttä,

                                                                       Toyon čorguyda,

                                                                       Kuragačči kuyaarda,

                                                                       Küörägäy kölčüydä...

                                                                           Кукушка закуковала,

                                                                           Горлица заворковала,

                                                                           Орел заклектал.

                                                                           Кулик закуликал,

                                                                           Жаворонок стал делать трели...

    «Правила якутского стихосложения» А. Е. Кулаковского, опубликованные в 1925 году [* Сборник трудов Исследовательского Общества «Sаqа Kеs Kilе», в. 1, Якутск, 1923, стр. 76.], дают достаточно полное представление о форме якутских стихов, хотя вопрос о метре нуждается в дальнейшем исследовании.

                                                               III. О настоящем сборнике

    По просьбе составителей настоящего сборника я взял на себя смелость написать к нему предисловие, хотя и не принадлежу к числу знатоков якутского языка и якутской литературы.

    Сборник составлен при участии моего бывшего ученика по Географическому Факультету Ленинградского Госуниверситета, сотрудника Института антропологии и этнографии Всесоюзной Академии Наук, специалиста по якутам и уроженца Якутии, автора ряда работ по этнографии Сибири, А. А. Попова.

    В сборнике представлены все главнейшие отделы старинной якутской литературы, литературы докапиталистического общества: героические поэмы (олонгхо), сказки (кэпсээн), предания и легенды (былыр), песни (ырыа), шаманские заклинания (алгыс), поговорки и пословицы (öс хосооно), загадки (таабрыын). В конце сборника, наряду с примечаниями, указателем якутских слов и оборотов речи и указателем собственных имен, дан и указатель источников настоящего сборника со всеми подробностями. Большинство произведений сборника издается впервые по переводам, исполненным А. А. Поповым. Часть произведений и в якутских оригиналах записана тем же А. А. Поповым; часть записана студентом Ленинградского Института Автомобильно-дорожного транспорта, якутом Г. А. Неустроевым; по одному произведению записано студентом Ленинградского Педагогического Института им. Герцена, якутом Н. Романовым, и студентом Ленинградского Института народов Севера при ЦИК СССР, якутом Г. Никитиным.

    Составители сборника стремились не только издать главным образом доселе неизвестные образцы якутской литературы, но и представить их в художественной обработке на русском языке, без искажения их якутского колорита.

    В такой же переработке даны в сборнике и некоторые ранее изданные переводы С. В. Ястремского, И. А. Худякова и др. Художественная обработка производилась Е. М. Тагер.

    Чтобы подготовить читателей к ознакомлению с двумя героическими поэмами (олонгхо), самыми крупными по объему произведениями сборника, освоение которых затрудняется сложностью их построения, я даю их краткое содержание, в дополнение к «остову-плану», предложенному профессором С. Е. Маловым в предисловии к «Образцам» С. В. Ястремского.

    Поэма первая. Эр-Соготох (герой-одиночка) был создан без отца и без матери. После того как он побывал у священного дуба и поговорил со своей старшей сестрой, духом земли — кормилицей, созидательницей, к нему явились с неба среди грома от Айыы-Тойона три вестника на белых конях и сообщили ему повеление своего господина ехать на запад к родоначальнику девяти кузнецов, Черному-Кузнецу-Гибель-Дуодарба, и заказать ему кольчугу, саблю, лук, стрелы и булаву с ядром. Выполнив этот заказ, Черный-Кузнец-Дуодарба потребовал в качестве платы дочь старика демона Арсаан-Дуолана, девицу Никы-Харахсын, и Эр-Соготох поехал далее на запад, в страну мрака, чтобы добыть для Черного-Кузнеца эту девицу. Победив в борьбе сына Арсаан-Дуолана, которого отец освободил для борьбы из оков, Эр-Соготох получил девицу, вернулся на лыжах к Кузнецу, и тот, взяв девицу, отпустил героя с пожеланием ему счастья и с рядом наставлений. Снова явились небесные вестники от Белого-Создателя-Господина — деда героя и от Ясной-Почтенной-Госпожи — бабки героя и передали их повеление ехать на восток за своей суженой, за дочерью Медного-Божьего-Господина по имени Мотылек-Красотка-Белая-Юкэйдээн. Получив у священного дуба напутствие от своей старшей сестры — владычицы земли, герой поехал на восток и по дороге повстречался со спустившимся с облаков демоном по имени Громадный-Верзила, который направлялся к Медному-Божьему-Господину сватом от соперника Эр-Соготоха, Господина Кулута, сына Почтенного-Громадного-Господина. Устроили состязание в стрельбе из луков. Эр-Соготох победил, прибыл к отцу суженой, узнал, что у него имеется второй соперник, владыка моря, Нюргун Могучий, отправился на север, чтобы его уничтожить, а Кулут, его первый соперник, ранее его направился туда же и с той же целью, но, узнав о поездке Эр-Соготоха, отлетел на небо, так как считал этого соперника непобедимым.

    Близ северного моря Эр-Соготох убил караульную птицу, племянницу Нюргуна, в гнезде на Гибель-Осине обернулся в Гибель-Ерша, переплыл море до бугра, где жил Нюргун, а оттуда перелетел соколом на восточный край моря, вступил в борьбу на «пальмах» — боевых ножах с одноногим и одноглазым демоном, который оказался Нюргуном, победил его с помощью небесных вестников, но старуха-мать Нюргуна воскресила своего сына и баюкала его в колыбели. Эр-Соготох вторично убил Нюргуна, на этот раз вместе с его матерью, но не сразу вернулся с суженой, а предварительно, по указанию Гибель-Черного-Ворона, спас дочь Харахаан-Господина, по имени Хаачылаан-Куо, от сына демона Длинноногого, за владениями Юедюеня, хозяина Червивого Моря, с помощью Юедюеня, превратил последнего из старика в молодого и женил его на спасенной красавице. Наконец, Эр-Соготох направился на юг и женился сам на своей суженой Белой-Юкэйдээн. По дороге из родительского дома на запад в землю мужа красавица рассказала Эр-Соготоху виденный ею зловещий сон; муж не обратил внимания на сон и в результате чар таинственной женщины лишился своей красавицы, которую похитил демон-владетель Ледовитого моря Джессин-Богатырь. Будучи беременной от Эр-Соготоха, жена его отказалась отдаться демону-похитителю под предлогом беременности.

    Спустившиеся с неба три шаманки вывели Эр-Соготоха из зачарованного состояния, и он отправился на серых лыжах искать свою похищенную жену, а той порой красавица родила прекрасного сына, которому дала по указанию трех небесных шаманок имя Басымджи-Богатырь. Демон-похититель хотел его съесть, но красавица сумела отговорить его от этого. Еще дважды спасался ребенок от покушений демона, превращаясь то в лисицу, то в Ексекю-Птицу. Возмужавший Басьшджи вступил в единоборство с демоном. В этот момент прибыл Эр-Соготох, увез жену, а Басымджи стал одолевать демона, который, чтобы спасти свою жизнь, согласился пойти к Басымджи в работники, превратился в однорогого быка, и Басымджи поехал на нем верхом на юг к своему отцу, а приехав, убил демона-быка. Девять дней пировали.

    Три небесных вестника на белых конях явились к Басымджи-Богатырю, доставили ему молодого коня Джабын-Тугуй, рожденного от небесного жеребца Хан-Джэргэстэя, и передали повеление ехать на восток за суженою по имени Ясная-Туналынгса, дочерью Джагалыыма-Богатого-Господина. Молодой богатырь, доселе нагой, оделся в шкуру убитого им отцовского быка Тойон-Той болуну, захватил лук и налуч своего отца, сел на коня, простился с родителями и устремился на восток по материку, по долине, потом по тундре прибыл к золотой юрте Красивого-Богатого-Господина. Устроив костер из священного дуба, Басымджи стал жарить на нем лучших жеребца, кобылу, быка и корову хозяина усадьбы. Домочадцы хозяина отказались из страха вступить в переговоры с гостем, сам хозяин-старик не мог выйти к нему из-за своей тучности, пошла к нему старуха-служанка, обратившись в жертвенную корову, узнала его имя, его происхождение и цель его приезда.

    Красивый-Богатый-Господин не возражал против брака, но появился соперник, потомок Гибель-Боя шамана и Гибель-Зла шаманки, сын Арсаан-Дуолана и Глыбы-Громады-Госпожи, по имени Мерзлый-Торольджун-богатырь. Месяц длилось единоборство. Басымджи победил, получил красавицу Солнце-Ясное и вернулся к родителям. Девять дней пировали, а затем «богато и широко зажили».

    Поэма вторая. «Шаманки Уолумар и Айгыр» (запись Э. К. Пекарского, 1886 года). Жили в теплых краях в полном довольстве, проводя время в играх, в прогулках, на конях по имени Щебечущие-Подорожники, две сестры шаманки Уолумар и Айгыр. Однажды младшая увидела кошмарный сон, рассказала его старшей сестре, та пошаманила, а потом обе они про сон забыли. Раз подъехали они к священному дубу, и тут сон сбылся. С неба пала железная кобыла, родила зеленое место и исчезла. Старшая разрезала место, появился демон и увез Уолумар. Айгыр же осталась дома, стала шаманить — камлать об ушедших, а затем отправилась им вслед сначала лесами, потом сенокосами, наконец, тундрой, вступила в борьбу с демоном и спасла сестру. Снова появился демон и увел Уолумар, а Айгыр превратилась в стерха и полетела за ними, но, увидав, что оба спустились в подземный мир вместе с конем Подорожником, вернулась домой. Уолумар спаслась на своем коне, улетела из-под земли, оставив демона с его женой, Бабой-Ягой, попала на двор к богачу Баай-Харахаан-Тойону, застала в его доме больного его сына, красавца Кюн-Эрилика, исцелила его своим камланьем, предварительно получив от отца его обещание женить на ней Кюн-Эрилика, в то время как присутствовавший шаман Кыыкыллаан оказался бессильным исцелить Кюн-Эрилика, да и сам стал умирать. Уолумар согласилась исцелить и Кыыкыллаан-шамана, если он отдаст ей своего сына, лучшего человека Бэрэт-Бэргэна. Кыыкыллаан исцелился, а сын его Бэрэт-Бэргэн и Кюн-Эрилик таинственно исчезли, шаманка Уолумар вернулась домой к сестре Айгыр. Погадали на гадальных ложках, и ложки «на счастливую сторону пали». Уолумар поворожила, и появилось два красавца. Кюн-Эрилик стал мужем старшей шаманки, а Бэрэт-Бэргэн — младшей. Красавцы стали собственниками-владельцами земель и скота, а шаманки — по дому хозяйками. Родилось у шаманок по сыну. Богиня родов нарекла сыну Кюн-Эрилика имя Кюлюктэй-Бэргэн, а сыну Бэрэт-Бэргэна — имя Бэрбээкэй-Бэргэн..

    Снова увидала Айгыр зловещий сон, Уолумар пошаманила, предупредила отцов об опасности и не выпускала из дому сыновей. Прибежали мужчины к священному дубу, и вещий сон сбылся. С облака к дубу пала железная кобыла, породила зеленое место, оборотилась в восемь железных верблюжат и в восемь концов неба разлетелась, а зеленое место лопнуло, и появился страшный сидящий человек, который оказался Суодалба, посланным с неба для ухода за детьми в качестве дядьки. Когда дети подросли, они заявили родителям, что отправляются на восток к Джагалын-Баай-Тойону и Томороон-Баай-Тойону. К последнему прибыл свататься за дочку его Буура-Дохсун, сын Грозного Грома, а с востока прибыл еще Мученый-Казненный Эр-Соготох, говорили они. Поехали на конях Подорожниках, а Суодалба следовал за ними пешком и ухаживал. Достигли жилища Джагалын-Баай-Тойона и его жены Джагалыыма-Баай-Хотун, и Бэрбээкэй-Бэргэн женился на их дочери (Нарын-Нюргустай) Айталын-Куо без всякой борьбы. Молодые богатыри поехали дальше на восток доставать в жены Кюлюктэй-Бэргэну дочь Томороон-Баай-Тойона по имени Туярыма-Куо. Произошло состязание скороходов: со стороны Кюлюктэй-Бэргэна бежал Суодалба, со стороны его соперника Буура-Дохсуна — Джэргэльгэн, из коих победил первый. Состязались в борьбе: со стороны Кюлюктэй-Бэргэна — Суодалба, со стороны соперника — Сюдюё-Ботур, и снова победил Суодалба. Суодалба в вечерней суматохе увез дочь хозяина, молодые богатыри вслед за ним выехали, а Буура-Дохсун послал свою девицу Кыбый-Эрэмэх, чтобы передала Суодалбе его требование оставить Туярыма-Куо, но Суодалба изнасиловал вестницу, а девицу Туярым-Куо повез дальше и по дороге отбил нападение сватов Буура-Дохсуна по имени Кытыгырас-Бараанча и Хаарджыт-Сокол, да и самого Буура-Дохсуна. Прибыли два богатыря и их дядька с красавицей к Джагылын-Баай-Тойону. Девять дней тянулся свадебный пир Бэрэбэкэй-Бэргэна и Айталын-Куо. Джагалын-Баай-Тойон отправил к Томороон-Баай-Тойону своего конюха Этири-Май с предложенном разрешить свадьбу Кюлюктэй-Бэргэна и Туярымы-Куо, и тот привез согласие. Суодалба поехал вперед известить родителей своих питомцев о происшедшем, а затем прибыли и богатыри с женами и приданым. Начался великий пир. Суодалба в награду за свою службу попросил у Уолумар-шаманки себе в жены ее тайную дочь и, не получив ответа, скрылся в лес. Когда Кюн-Эрилик и Бэрэт-Бэргэн его нашли, он их прогнал.

    Конец этой второй поэмы, по-видимому, сообщен собирателю в сокращенном и испорченном виде.

    Из этих двух героических поэм особенно популярной и распространенной среди якутов является первая — «Эр-Соготох», судя по тому, что она имеется в ряде собраний во многих вариантах, как это отмечено профессором С. Е. Маловым в предисловии к «Образцам» Ястремского (стр. II-III). Сокращенный пересказ этой поэмы в форме сказки, как полагает профессор С. Е. Малов, или, по-моему, вернее — в виде предания в издании В. Л. Приклонского [* «Живая старина», II, 1890, стр, 174-176. Еще три варианта там же, III, 1891, стр. 165-174.], изображает Эр-Соготоха как первого якута, «с седьмого неба сотворенного» (стр. 174), от которого «произошли теперешние якуты» (стр. 176). Нельзя не сопоставить этого варианта поэмы «Эр-Соготох» со «Сказапием о происхождении якутов», записанным в 1907 году И. Н. Малыгиным и изданным в его переводе Э. К. Пекарским [* Предания о том, откуда произошли якуты, Иркутск, 1925.].

    В этом сказании один из легендарных предков якутов, бурят Эллей, о котором мы уже упоминали во второй главе, именуется «Эр-Соготох-Эллей» (стр. 5), как он именуется и в «Сказаниях о древних богатырях и битвах» настоящего сборника...

    А. Н. Самойлович

    [С. 7-24, 27-37.]

 

 

                                                                  ДВЕ ШАМАНКИ

    Были, говорят, две шаманки. Старшую звали с-девятисаженными-косами-Уолумар-шаманка, младшую — с-восьмисаженными-косами-Айгыр-шаманка. Что до земли, где они жили, — ликовали там крылатые, шумели четвероногие, зимы не знали, стояло всегдашнее лето; в такой стране, говорят, они жили. Что до дома, где они жили, — был он с тройным потолком, в девять рядов был у него крепкого дерева пол, в семь слоев лиственничные стены; в стенах — по сорока окон; жаркая-важная печь, что стоячей горой стоймя встала. Печь — крупного камня, с девятью обшивками; как большое озеро, светлый шесток у нее, лежмя-легли закроймы, — пыль к ним не пристанет. В переднем углу сплелись-раскрылись чуланчики, встали резные, Задающие загадки скамьи; скрутилась-выросла пятерная узорчатая красная лавка. Навесилась семью большими медвежьими шкурами обитая плотная дверь, порог — крепкого камня, в три обшивки. По воле своей возникшие, встали шумные сени, а в них, по своей мысли выросшие, двери со звонцами, с толстого дерева засовом.

    Чем только пожелают, изобильно богатея, жили вдвоем: больше никого у них не было. Как раздуются ноздри, говорят: «Верно, светает»; как глубоко вздохнется: «Видно, солнце показалось», скажут. Прямо с подушки нахмурившись, прямо с постели припечалившись, прямо с кровати разгневавшись, — только вскочат, бывало, и бегут умываться черных глубин водою, обмываться лазурных глубин водою; прибегут домой, по своей воле забродившим крепким кумысом глотку освежают, по своей мысли готовым свежим кумысом печаль разгоняют, восьминожный стол поставят, толстым шейным жиром, толстым брюшным наедятся, выбегут, побегут.

    Побегут в свое для игр поле; ту березу, что ловить-играть, ловили; ту лиственницу, что пинать-играть, пинали (1), на то, что подскакивать-играть, высокое дерево подскакивали; на поляне, что прыгать-играть, прыгали; на той лужайке, что на одной ноге скакать-играть, на одной ноге скакали, на сухом лужке, что в зайцы играть, в зайцы играли; на тех каменных горах, что в олени играть, играли в олени (2). А потом, бывало, домой бежали, вскакивали, кафтаны свои и дохи надевали, пальмы да налучья опоясывали, выбегали. Двух коней своих — именем Щебечущие-Подорожники — звали-приманивали, — и, как тетерев сверху падает на березу, так без промаха на коней верхом прянув, ехали на восток. Ту свою сторону, где впервые в неге свет увидели, где отгулялись-окрепли, тот родимый край, словно дно кожаного меха, объезжали широкою, длинною тропою; ближний лес вершинами долу склонялся, в дальнем листва гулко шумела, трещал дремучий лес, сухостойный ломался, — так неслись они; доскакав до росшего среди земель их священного дуб-дерева — обители духов, трижды его объезжали. Тогда отправлялись домой, соскакивали с коней у коновязи своей о девяти перехватах. Там, где вешают налучья, там вешали луки и налучья; по двору такому, что граду негде удержаться, инею не за что уцепиться, по такому гладкому двору своему, заложив руки за спину, взад и вперед прохаживались; потом, подбоченившись, глядели одна на другую. Да, подбоченившись, говорили, бывало:

                Разве нас силач искалечит?

                Или имеющий ребра уронит?

                Сквозь ресницы глядящий поборет?

                Сверху низвергнется — вверх отправим,

                Снизу появится — вниз загоним!

                Там, где великий шаман родился,

                У подножья трех темных деревьев,—

                Там колыбель и родина наша.

                Те, что машут огромным бубном

                И колотушкой, кряхтя, колотят;

                Те, у кого голова трясется,

                Три души рассыпаются прахом,

                Тело отбрасывает три тени,—

                Люди земли, урянхайцы, якуты,

                Их шаманы и их шаманки,—

                Не победят, не сравнятся с нами!

                Нас в этот мир спустили, согнали

                От владыки вышнего мира,

                Спереди косы по грудь висели,

                Сзади до пояса ниспадали.

                Мы обернулись в белых кобылок

                И спустились в мир этот чистый,

                К лесному озеру-колыбели;

                Задние ноги разили, как копья;

                Крепко били копыта передних.

    Так говоря, входили в дом.

    Старшая сестра, Уолумар-шаманка, в переднем углу спала, а младшая, Айгыр-шаманка, спала в красном углу (3). Так легли спать. Кошмар стал давить младшую сестру, и заговорила она:

    — Ах, что это? что это? что это?

    Сразу вскочила с лавки и села, голая, лишь в натазниках. А старшая сестра, — и раньше не спала, прислушивалась, — лежит да смотрит, подперши щеку рукою. Потом спросила младшую:

    — Что это такое с тобою?

    На то младшая сестра:

    — Ах, тетенька, сказать, что ли? — молвила. — Гляди, за доброе предзнаменованье сочти! — сказала. И открыла, что ей привиделось.

                Грезилось мне, что вдвоем с тобою,

                Снилось, что вдаль верхом мы мчимся;

                Конь — Щебечущий-Подорожник —

                Вскачь под каждой из нас несется.

                Снилось, что встали мы у подножья

                Восьмиветвистого дерева-дуба

                И под священной стоим защитой.

                Стоя, слышу страшные звуки:

                Завыла с запада грозная буря;

                Полосатое облако, вижу,

                С запада мчится с мычаньем к дубу;

                Вижу — бродячей дырявой тучей

                Плач и горе ползут с востока;

                С севера облачная громада

                С тяжким грохотом подступает,

                И пылает облако с юга —

                Огне-желтое, словно охра,

                Злобно каркая по-вороньи;

                Низкое облако над головами

                Молоком упруго сочится,

                Как тугодойной коровы вымя

                И длиннее лесной елани,

                Черное облако распростерлось.

                Все облака над нами сгрудились.

                Вдруг расселось черное с громом,

                И к подножью священного дуба

                Осьминогой железной кобылой

                Пала душа его громовая.

                По земле покаталась кобыла

                И разродилась яйцом зеленым,

                Так — с полстога величиною;

                Тут же на восемь частей распалась,

                А из этих частей явилась

                Верблюжат железных восьмерка

                И на восемь небес разлетелась.

                А яйцо, рожденное ею,

                Чуть подрагивая, лежало.

                Тут, мне снилось, ты приступила

                И разбила его пальмою.

                Из яйца возник абаасы,

                Отвратительный и ужасный.

                Левый глаз он таращил в небо,

                Правым — вниз потупился злобно;

                Как селезенка, язык зеленый,

                Так — в полторы маховых сажени;

                Слизывал тоже зеленые сопли,

                Что висели из страшного носа,

                Словно худые заячьи шкуры.

                Двинул бровями — словно медведи

                В драке сцепились друг с другом ногами.

                Глазом мигнул — застучали ресницы,

                Словно кованые долота.

                Капли гноя, так — с куропатку,

                Он размазывал тенью — лапой.

                Песню запевши, сидел в раздумьи.

                 «Буяйданым!» — бубнил потихоньку,

                 «Даяйданым!» — долбил, повторял он.

                И, наконец, провещал словами:

                 «С раннего утра, еще с потемок,

                Ехал я, ехал, блуждал, блуждал я.

                И, наконец-то, достиг приюта.

                Вот уж осяду на ваших землях,

                Вот теперь-то войду я в дом ваш,

                Вашим огнем-то погрею спину!»

    На этом кончила девушка, рассказала сон. Старшая сестра вскочила, села на лавку, достала из чуланчика боевые замшевые натазники, надела, сильно ногами топая, побежала в левую половину дома, отперла замкнутую кладовку, взяла свой бубен, облачилась. Видевшая сон девушка сидела и глядела на старшую сестру в шаманской одежде.

    Как чугуны, бились друг о друга, бряцали бубенцы; как кости большой птицы, звенели «сосульки»; словно озеро, сверкал круг на спине кафтана; «стерхи» (4) по-стерхиному звенели, наплечники ревели, шелковые кисти по коленям бились, канфовые (5) кисти кругом рук оплелись; со звонцами громадный бубен, ровно бык, замычал; колотушка поперек бубна по-волчьи завыла, и зазвенели медные звонцы на нем, ростом с большую лопату. Закружилась, расходилась шаманка, отмахнула передние волосы вверх, уронила на лоб задние волосы и сказала:

    — Еще не видал мой всепроницающий глаз, а ты уж увидала, — сказала. — Еще и не слыхало мое чуткое ухо, а ты уж услышала? — сказала.

    Пнувши ногою, дверь отворила, вышла, у главного столба коновязи умело стала камлать.

    Младшая сестра оделась в свое платье, вышла следом за нею, стала, прислонившись, у двери сеней и думала:

    «Как-то поступит старшая моя сестра? Сверху спавших, верно, вверх прогонит, снизу вышедших, видно, вниз спровадит» — так думала.

    А Уолумар-шаманка трижды обернулась вихрем. Как невесть что носилась она, кружилась и заклинала. День стал тьмою: такое черное облако все покрыло; Это облако, словно шкуру черного жеребенка, на куски она разорвала; и куски, с черную собаку ростом, разбросала-разметала по свету. Буря настала сильная: глиняные горы ломались, каменные горы валились; с запада пал большой снег; глубиною по горло быстрому коню, задравшему голову, по грудь молодому коню выпал снег; и очень скоро с запада разъяснило, словно распростерлись крылья лебедя; а тогда большая вьюга настала и гололедица; ветер был очень холодный; бегающие звери, скот, — все занесены были снегом; а пернатые не могли летать. Тогда младшая ее сестра, Айгыр-шаманка, глядя на это, заплакала и сказала своей старшей сестре:

    — Горе, ах, горе мое! сестра моя! ты же сама знаешь: грезила девчонка, что бессловесней рыбы, яйца тупее! А теперь что ты делаешь? — говорила. — Созданных Белым Творцом пернатых и четвероногих, землю нашу, желтые наши березы у кумысного меха, глубокий наш кумысный жбан, белые и черные наши стада — почему не пожалеешь? Ах, делай, что знаешь! — так сказала и с плачем вошла в дом.

    Тогда та, что камлала, трижды против солнца обернулась; и снег растаял, на их землях заликовали пернатые, зарезвились четвероногие, стало — как раньше. Кончила камлание, в дом вошла. Ни младшая сестра, ни старшая не поминали больше об этом; жили — как раньше.

    Вот однажды, по обычаю, обе выехали верхом, осмотрели скот свой и приехали к священному дуб-дереву. Вот приехали, остановились, — и, как видела во сне младшая сестра, Айгыр-шаманка, так как раз и сталось. Так сталось, как видела раньше во сне: пала железная кобыла, породила большое яйцо и улетела, как улетала раньше; порожденное ею осталось. Тогда «старшая, Уолумар-шаманка, подошла:

    — Это что? — говоря, своей громадной пальмою яйцо разрезала, и стоят они обе, смотрят.

    Вот стоят, смотрят, и, как раз такой, абаасы-демон выскочил и сказал:

    — Ой-ой! Недаром вы так славитесь! Должно быть, вы вышли принять поводья моего коня! — сказал он. А потом захлопал в ладоши, расхохотался и сказал: — Девка! Айгыр-шаманка! Ты оставайся на своих землях, в твоем нарядном дому, и никому в обиду не давайся. А мы, я и старшая твоя сестра, вдвоем отправимся в путь, — сказал.

    Взял тогда коня Уолумар-шаманки за повод, намотал повод трижды на левую руку, повел коня, а сам пеший пошел на запад. На ходу сказал женщине:

    — Про ту страну, откуда я поднялся, про ту страну, откуда нарочно отправился, про высокое мое имя, про славных моих предков расскажу после, на просторе:  теперь недосуг. Ну, пойдем: что тут толковать? Далекий путь! — сказал и пошел дальше.

    Видя это, Айгыр-шаманка подумала:

    «На этом белом свете никогда не думала я, что разлучусь со старшею сестрою. Горе мне! что это сталось со старшей моей сестрою, Уолумар-шаманкою! Ведь просто улететь могла бы, и то бы ушла!»

    С этими словами она отпустила коня, тряхнула головой, сбросила шапку, закружилась вихрем. Потом надела шаманскую одежду, в вихре принесла рыжего беломордого жеребца, на желтом с белой вершиной мысу, с тремя перехватами, священный жертвенный столб (6) вколотила, девятисаженную ленту (7) высоко протянула, стала камлать вслед ушедшим и так молила:

                Дедушка, светлый Тойон-Владыка!

                Самый зоркий из тех, что видят!

                Самый чуткий из тех, что слышат!

                Не говори про мои заклятья:

                 «Вот по-птичьи трещит чечетка,

                Празднословий пустых певунья,

                Чешет красный язык девчонка!

                Ну, и смела же — перечить чарам!»

                Не говори так, светлый Владыка!

                Я — великих велений шаманка!

                Вникни в заветные заклинанья!

                Вслушайся в силу стенаний скорби!

                Глянь на высоко простертую ленту!

                Жертвенный столб осени дыханьем!

                Разожми схватившую руку!

                Дедушка, ты — Владыка наш светлый,

                Пали мне в руки твои напасти,

                Путь я меняю твоим затеям!

    А демон, услышавши эти слова, взглянул на жертвенный столб, потом пугнул жеребца; жеребец убежал, абаасы пошел своею дорогой.

    Айгыр-шаманка подумала:

    «Обозналась я, невпопад заклинала конем; думала — сверху ниспал: видно, снизу тот абаасы вышел» — подумала так.

    Отправилась в путь. Елани кончились — пошла мелкая поросль, сенокосные места кончились — тундра пошла, вместо земли — овраги, болотца, кочки; в страну, где лягушки с грудного ребенка, — в такую страну прибыла. Туда прибыв, криком вызвала черного беломордого быка, вколотила жертвенный столб, протянула высоко ленту, к столбу привязала быка и опять заклинала абаасы. Зажгла большой костер, девятиободный крепкий котел вскипятила, четырехножный массивный жертвенный столб поставила и стала навстречу ему заклинать:

    — Я пригнала тебе ломающего громадное, в горный проход не проходящее, роговое ярмо Бухар-Джолуо, — сказала.

    Явился абаасы, быка ее избил и прогнал, и пошел своею дорогой. А Айгыр-шаманка покаталась и, обернувшись быком с одним полуторасаженным крутым рогом на лбу, с восемью в кулак величиною ногами на брюхе, с девятисаженным извилистым хвостом, гибельной гибели быком обернувшись, пошла навстречу абаасы; только лишь тот пришел, — в самую середину печени хватила его своим рогом.

    Тогда тот оборотился в такого же точно быка и подставил ей рог; сцепясь рогами, три дня и три ночи бодались они; все деревья совсем истоптали. В это время Айгыр-шаманка увидала старшую сестру: конь ее взобрался на травяную гору и ходит, траву ест, а сама старшая сестра дремлет на коне, покачивается. Увидев это, быком обернувшаяся женщина тут же, где стояла, на том самом месте, оборотилась в длинный железный шест и ушла в землю; потом оборотилась в недобрую железную рыбу и пошла кругом земли: с ртом на шее, с глазами на затылке, нечистые рыбы нижнего мира вверх вынырнули; и вот кругом земли пробежала шаманка. Абаасы на западную сторону побежал — запад накренился, на восточную сторону побежал — восток накренился, на южную сторону побежал — юг накренился, на северную сторону побежал — север накренился; и вот абаасы в нижний мир совсем провалился. Она взяла коня своей старшей сестры за белый его повод и, взяв, привела домой. Привязала коня к своей коновязи, вошли они в свой дом. Войдя, разговаривали:

    — Тетенька, что это сталось с тобою? — сказала Айгыр.

    Уолумар-шаманка сказала:

    — Совсем ничего не помню, девушка! — сказала.

    Поели, как обыкновенно. Когда уж спать собирались, из печки их тот абаасы вышел. Выйдя, сказал:

    — Я говорил, что путь далекий, чего же сидишь? — сказал.

    С такими словами схватил ее за руку и вывел; выйдя, посадил на коня верхом; за трехсаженный повод, намотав его на руку, повел, пошел. Айгыр-шаманка ничего уж не может поделать: чары ее кончились. Обернулась соколом золотоязыким — граненый клюв, ободки на глазах, откинута шея, цветные лапы, желтые голени, златогранные когти, узорчатые ляжки, хвост дугой, черненого серебра края крыльев; спереди посмотреть — прямым-прямедонек, сбоку посмотреть — статным-статен, сзади посмотреть — спина крутым-круто согнута, — таким-то соколом оборотилась теперь Айгыр-шаманка. Полетела следом за старшей сестрой, под самым небом, над блестяще-белыми облаками вослед сестре полетела. Летит, плачет; заветные слова выговаривая, рыдает.

    — На белом свете одинокой остаться не думала я! — говорит. — На божьем свете со старшей сестрой расстаться не думала я! — говорит.

    А путь в подземный мир раскрытый стоял; вблизи прохода туда — все деревья в инее, замерзнув, белели: сильная вонь стояла. Сокол назад повернул, домой. А тот абаасы привел женщину верхом на коне и спустился в нижний мир. Поглядела эта женщина на ту сторонку. Видит — такая сторона: пороша там падала ящерицами, грязь — лягушками, град — водолюбами; трава была железная, железные росли деревья. Без всякой пристани на этой стороне, и незаметно взвоза на той, — к берегу вот такого моря прибыли. Глядит женщина: сухие люди в нем за стерлядей, мерзлые — за щук, дети — за мелкую рыбешку, — такое чудовищное море бурлит; а на том берегу, что темное облако, чернеются черные каменные горы. Как тень худой собаки, вышел железный пес; лает, мотая головой, морду вытягивая. На задней стороне задних гор дух по-кукушечьи закуковал; южной горы дух, как ворон, закаркал; северной горы дух по-лебединому, пронзительно, закричал, передних гор дух заклектал по-орлиному. Будто хозяйка по виду выскочила, огромные тени-руки пальцы за пальцы сцепила, из-под рук смотрит.

    — Старичок ты мой! из славной страны, из божьей земля! Палка ломится — длинные стада где? — печалуется: — Веревка рвется — широкие твои гурты где? — пожаловалась. — А старичок не с пустыми руками, — говорит: — из подмышки есть что вынуть, в мешке есть что развязать: с-девятьюсаженными-косами-Уолумар-шаманки Белый-Подорожник-конь, гривы его и хвоста его волос повью я! — говорит. — Золотое ее гнездышко растрясу я! — говорит. — Ее погребальными заповедными одеждами тряхну я! — говорит.

    С лошадиную голову бубенчики серьги ее звенели; за пеший дневной переход слышно, — нагрудник ее шумел, расстилаясь; что колечки, кольчуги, сверкающие глаза ее молнией сверкали; что края колокольчика, краснелся рот; длинный язык ее, высунувшись, хлопал из стороны в сторону по щекам; что мягкое огниво, щербатое лицо у ней было; лоб, словно колено; на обоих висках — посмотреть — торчат короткие волосы; накинут на голову колпак с землянку величиною.

    Абаасы-старик на это сказал:

    — Старуха, в огонь сотвори возлияние!

    Страшная вонь пошла. Старик из уха своего вытащил железную трость бросил на море, сделался железный мост; по этому мосту дошли до дома.

    Дом его: с лестницею подполье.

    Коня за повод подвел он, тянет в подполье; конь ни за что не хотел, уперся, не поддавался. Жена его, ведьма, пугнула сзади коня, но конь ни за что не слушался, упирался. Женщина, Уолумар-шаманка, наконец, испугавшись, вынула из своего уха пальму, перерубила повод, и улетела на Белом-конь-Подорожнике Уолумар-шаманка. А половина повода осталась в руках у старика, старик полетел в подполье вниз головой. Увидев, что старик упал, ведьма закликала кликушей, заскакала; поскакав-поколдовав, опустилась вслед за стариком: старик на дне подполья лежит, что мертвый.

    — Что, старик! что с тобой? — спросила.

    Старик ответил:

    — Лежу вот, как видишь, — сказал.

    Ощупала ведьма старика: полголовы и глаз размозжил себе, руку одну разбил, восемь ребер сломал. Ведьма тогда поплевала на старика, поворожила; стал он без одного глаза, без одной руки — получеловеком стал. Вскочил на свою одну ногу. Ведьма уложила его на его лавку, а сама выбежала из дома и стала кликать детей — девять сыновей и девять дочерей, кликала она по именам:

    — Кудлуруут-Куличок, Быллырыыт-Бекасик, Эриэчия-Эккячян-Пучеглазенький, Тунгалаим-Белянка моя, Тангалаим-Нёбо мое, Джестэйбэ-Красноглазый мой, Былтараангкы-Куо-Поперек-себя-шире-девка! — звала.

    Ни один не отозвался. Стала она искать детей своих и нашла, — лежат они искрошены. Собрала детей своих, вскочила в дом, показывает старику.

    — Вот горе какое над нами! — сказала. — Говорила: не езди в святые улусы! вот не послушал, поехал! — корила она старика.

    На то старик сказал:

    — Убери! Сама ты ведала, сама и ведай! — сказал. Ведьма присела и съела...

    А Уолумар-шаманка летит на коне; на лету вниз глянула. И видит: на лабазе, оказывается, лежит человек, а под ним развели огонь, и, словно тени, люди стоят, смотрят, громадными тенями неясно маячат. Уолумар-шаманка, как летела, так и дальше летит на свет; и вот прилетает в прекрасную страну. Птицы там ликовали, четвероногие шумели, белые быстрые кони, что олени, без счета белели; к большому богачу прилетела. Прилетев, спустилась во двор к этому жителю; спустившись, поглядела. Видит — три коновязи, девять столбов у каждой, а у коновязей коню негде протискаться, много коней привязали. Налево стоял красной меди столб: к нему подвела коня и там привязала; привязав, и по шерсти и против шерсти погладила рукою: обернула клячей, вьючным седлом оседланной, с корьем за подседельную подстилку, с тальникового лыка обротью, с веревочными удилами, с задранными кверху концами копыт, с ногами врозь, с узким вдавленным крупом — такою-то лошадью оборотила коня шаманка. И себя оборотила: с жесткими, злыми глазами, красно-меднолицей, с красной меди серьгами, на голове шапка из телячьих камусов, телячьи наголенники, шуба телячья: наперед запахивать — груди не закроет, назад оттянуть — спины не закроет, — такою оборотилась.

    Вошла левой дверью сеней и в сенях стала. Стоя, слушает, — и в доме кто-то так говорит:

                Буй-буя! Обессилел я.

                Песнь, что пою, за порог не идет.

                Мольба, что молюсь, не выходит за дверь,

                Прибыл сильный, сильнейший шаман.

                Звери притихли, птицы шумят;

                Над нашим домом стоит беда.

                Снимите с меня шаманский наряд!

                Вот уж чернеется тень его

                На покрытом инеем белом коне —

                Вижу! Взоры шаманки — на нас!

                Взоры нечистых — в тени ее!

                Если только возможно спасти, —

                Она умирающего спасет.

    Послышался голос хозяина:

    — Друг Кыыкыллаан-звонко-тонкоголосый потрудись, попробуй!

    И голос хозяйки:

    — Кыыкыллаан-надежа, ради сына моего потрудись, пожалуйста! Хоть одну эту ночь покамлай, попробуй!

    А шамана голос:

    — И людей, и скот, — все погубите.

    Тем временем вошла в дом и глянула в красный угол: чудный собою, красавец мечется, бьется. Сбоку печи прижалась, стала: с отвислыми подбородками, звонкоголосые почетнейшие родные кругом сидели; а на левой стороне, раскинув руки, широко расставив ноги, назад откинувшись от дородности, почетнейшие женщины кругом сидели; с тяжелыми пальмами, с гремящими налучьями молодцы-парни стояли и ходили. Глянула на хозяина, — ровно бугор, старик сидит, слегка согнувшись. Ровно широкий холм, хозяйка сидит, голову высоко держит. Одну волчью доху на полу разостлали, одну волчью доху в изголовье положили, одною волчьей дохой укрыли: больной лежит, оказывается; восьмеро парней прекрасных, из здешних домашних, за больным ухаживают.

    — Положите же, положите; подымите же, подымите! — просит больной: — ведь я в огне горю, — говорит, — в огне горю!

    Услыхав, подумала шаманка:

    «Вот человек, что дорогою видела».

    С шамана наряд сняли, старик и старуха плакали; такие слова выговаривая, плачут:

    — Защищенный-солнцем-и-месяцем-сильный-Кюн-Эрилик! белый свет покинуть задумал ты разве? — говорят.

    А шаман сказал:

    — Тут же, в вашем доме, есть шаманка; эта шаманка спасет, — сказал.

    — А где тут шаманка? — говорили, искали и не нашли. Хозяйка сказала:

    — Девка-кликуша (8) ведь ты, Сырбанг-Татай! Может быть, найдет на тебя наитие: подойди к больному, походи за ним! — сказала.

    Девушка не захотела:

    — Боюсь я! — сказала.

    А тут люди нашли незнакомую, подвели к огню страшно безобразную. Хозяйка попросила:

    — Голубушка! поворожи, попробуй, не робей! Подарков вдоволь дам тебе: женскую думушку женщина, небось, понимает; и сухожилий, и веревок и одежды, и ниток, сколько душа пожелает, получишь от меня.

    Шаманка сказала:

    — Потружусь, попробую, только вы возьмите меня за Защищенного-солнцем-и-месяцем-сильного-Кюн-Эрилика. Буду камлать.

    Тогда в левой половине дома сильный стук раздайся; послышался рев звонкоголосой женщины: две подруги держали ее, чтоб не помешала, и стала она сильно топать и биться.

    — Что это такое? ремнем не охватишь — змея подколодная, подпругой не охватишь — подлая, не вышла замуж да на мужчин зарится, распутница! — так кричала.

    А свекровь сердилась.

    — Уймись, уймись, уймись! — говорила.

    Свекор спросил:

    — Кто это? кто это? — сказал.

    Свекровь ответила:

    — Невестка наша, из ревности ругается! — молвила.

    — Ну, девушка, подарков тебе вдоволь, плату твою тотчас отдам: Баай-Харахаан-Тойона имя ужель ты не знаешь, не слыхала разве про богатство мое обильное? Пой, твори заклинания! — сказал хозяин.

    Вот под руки привели шаманку, посадили, где сидел шаман, надели на нее шаманский наряд, подали ей бубен. Будто одеяло накинуто — был ей велик шаманский кафтан, а бубен держала — выше ее самой был бубен. Глядели родные, что съехались, потихоньку смеялись:

    — И такая-то думает излечить своими заклинаниями, хочет превзойти Кыыкыллаана и, зарясь на подарки, на замужество с Кюн-Эриликом, сидит, камлает! Ну, уж и вид-то!

    Вот шаманка — «донг, донг, донг» — ударяет в бубен и начинает зевать: «Ой, ой, ой!» — зычно, пронзительно.

    Вот запевает:

                Мне единой друзья, из южных улусов, приблизьтесь!

                Спутники только мне, абаасы вниз низойдите!

                Этот нарядный дом, где я теперь пребываю,

                В день, когда я отбуду, украсьте свежей травою.

                Горной, восьмиветвистой, обвейте зеленой осокой,

                Этот домашний огонь, у которого с пеньем сижу я,

                Пусть горит, не колеблясь, подножья его не троньте.

                Мне возложите на темя гадальную вещую ложку.

                Если позволено мне пробудить умершего к жизни,

                Если дано мне вернуть человеку душу живую, —

                Переступив через три смеющиеся порога,

                На руки душу — прах получить от могучего духа, —

                Если будет дано, — откликнитесь, знак подайте!

                Вы, с восемью громадными, словно вилы, ногами,

                Что растут из груди, — услышьте меня, внемлите!

    И как она говорила, прилетели крылатые, стали сновать в доме. Из родных лучшие по лавкам к стенам забились; почетнейшие прижались, где дрова лежали; храбрейшие в хлев бросились. Все, что съехались, подумали:

    «Подобной силы шамана никто никогда не видал; никто не слыхал даже. Ужасно! Ох, ужасно!»

    Со своего места поднялась шаманка и умело камлать стала; завертелась, закружилась, как невесть что расходилась. Шелковые ее кисти по голеням бились, канфовые ее кисти вокруг рук обвивались, соколы на кафтане въявь кричать стали, гагара въявь загоготала; три раза кругами против солнца вихрем промчалась, стала судьбу вопрошать колотушкою бубна. Колотушка бубна вокруг печи трижды облетела и, как молния, пала на ее темя, на счастливую сторону пала; обитую семью медвежьими шкурами дверь ногою пнула, настежь раскрыла, из сеней дверь с погремушками пнула ногою, открыла и вышла на двор, где граду негде задержаться, — на такой гладкий чистый двор вышла и смело шаманить стала. Вышли все и смотрели; только хозяин и хозяйка с домашними остались в доме. И вот смотрит народ; она от широко раскинувшегося по двору рогатого скота отогнала темно-бурого теленка-выростка и на облако, величиною с небольшое озеро, прогнала теленка, и сама взошла на облако, стала там и повыше лиственницы, пониже облаков полетела. Сильно дивились люди, страшно изумлялись. И улетела шаманка.

    После того все вошли в дом. Хозяин спросил:

    — Ну, как ребята? Шаманка что делает?

    — Выростка-теленка взогнав на облако, улетела, — ответили.

    На это старик:

    — А как иначе? Ведь на счастье к нам приходила! — молвил.

    Тут зашуршало в трубе камелька; через трубу влетела шаманка, и в руках у нее было что-то величиной с рукавицу.

    — Высокоименитый Баай-Харахаан-Тойон, к тебе пропускавшегося духа болезни изгнала я; три смеющиеся порога перешедши, душу живую сына твоего назад возвратила, прах-душу его на руках принесла. Согласие или отказ скажи мне: ты — знаменитый родовитый человек, я же — великая шаманка, и ты мне дал за порукою слово. Берешь ли меня своей нарядною невесткой? Если возьмешь, вдуну душу живую его; а не сделаешь невесткой, я рассыплю прах-душу его, и тотчас отойдет сын твой. Вели же — душу живую вдуну, с быстрым в беге будет он состязаться, с могучим — бороться, с проворным — играть, и крепко будет сидеть на предстоящем ему пиру жизни.

    И старик и старуха взмолились:

    — Помоги, о, помоги! — говорили.

    Тогда лежащему человеку душу его вдунула: Сильный-Кюн-Эрилик вскочил — хлопнула дверь. Кюн-Эрилик назад со двора не пришел.

    И дивились этому. Кыыкыллаан-шаман сказал хозяину:

    — Друг! я сегодня еду, пораньше мне дайте поесть!

    Харахаан-Тойон позвал своих слуг:

    — Пойдите, привяжите для этого старика жирного коня, — сказал. — а для сына его, Лучшего-Бэрэт-Бэргэна, привяжите молодого хорошего коня: сам-то он молод.

    Хозяйка велела внести в дом целую переднюю конскую ногу с восемью ребрами; наварили громадный котел мяса с жиром в три пальца на брюхе и на бедрах; принесли берестяную лохань масла и растопили, примерно, десять безменов, а в горшке вскипятили сливок. В теле коня для старика привязали, а для Лучшего-Бэрэт-Бэргэна молодого коня привязали. Старику подали яства на стол; мягким да жирным насладился старик, вплотную поел и масла и сливок.

    Хозяин сказал, Эльбэс-Тэльбэсу по имени, парню:

    — Этого старика в их края проводи. Кыыкыллаан-шаман выходить собрался. Эльбэс-Тэльбэс отворил ему дверь. Кыыкыллаан-старик еле-еле вышел из сеней; доху свою распахнул старик и присел.

    — Эльбэс-Тэльбэс, подойди-ка, подчисти мне сзади!— сказал он.

    Эльбэс-Тэльбэс поглядел там и сям: щепки близко не было, а висел конский череп.

    — Дедушка; кость ведь это! — сказал.

    — Ну, дружочек, подчисти, подчисти! — сказал тот.

    Эльбэс-Тэльбэс с костью в руках подошел к нему; стыдно было ему, испугался. В сторону глядя, отвернувшись, стал подбрасывать тою костью. А череп этот до половины ушел в зад старику. Старик упал и лежал, охая. Эльбэс-Тэльбэс вбежал в дом.

    — Невиданное увидал я, беда случилась! — сказал. Лучший-Бэрэт-Бэргэн, сын Кыыкыллаана, услыхав, что отец близок к смерти, выбежал с палкою в руках посмотреть; а сзади отца белеет — будто собака.

    «Грызет отца! — подумал и в то же мгновение палкою бросил в то белое: — должно быть, собака вцепилась в зад отцу моему!» — подумал.

    Череп разбился в мелкие кусочки. Отец его вскричал:

    — Ой, убил, парень! — сказал.

    Сын захотел внести его и вбежал в дом.

    — Хозяйка, старуха! Нет ли какой старой подстилки? На подстилке надо вносить! — сказал.

    Старуха сказала:

    — Ох, ты, горе, досада! Отъезжающих, должно быть, за голову прикрутило, а приезжающих за затылок привязало! Девонька, Сырбанг-Татай, вон там на изгороди висит старая подстилка, внеси ее, дай! Да и не старая, пожалуй: недавно лишь волос полез! — сказала.

    Девушка вышла, внесла, подала подстилку. Бэрэт-Бэргэн взял подстилку и выбежал. Отца его, укутанного в подстилку, целой толпою на руках внесли в дом и у огня положили. Кыыкыллаан-шаман сказал:

    — Здесь эта девчонка-шаманка?

    Шаманка сказала:

    — Я здесь.

    — Спаси, спаси, спаси, голубушка! — сказал старик.

    Шаманка спросила:

    — Сына твоего, Лучшего-Бэрэт-Бэргэна дашь в мужья? Кыыкыллаан-шаман сказал:

    — Дам, дам, дам! Спаси, спаси, спаси!

    Шаманка подошла к нему, села на скамью, взяла три перевязанных гривою тальниковых прута и поколдовала над Кыыкыллаан-шаманом:

    — Три года назад умершего к жизни возвращать даровано мне!

    На мелкие куски рассыпался череп и выпал на землю. Лучший-Бэрэт-Бэргэн выбежал. Кыыкыллаан-шаман оправился, сел:

    — Хозяйка! дай мне заячью шкурку: зуд страшный! Старуха сильно рассердилась:

    — Ох, детушки! Ну, уж и накладный денек! Сырбанг-Татай, подай-ка мне ту суму! — сказала.

    Сырбанг-Татай подала суму, что была в ногах у постели старухи.

    — Развяжи, девонька, ремни и завязки! — сказала.

    Девушка развязала. А старуха вынула из сумы натазники и в сердцах бросила; они полетели на пол. Была тут, что двухтравый жеребенок, рябая собака, бросилась она на натазники; старуха сейчас же кинулась, отняла у собаки и уложила в суму. Уже осторожно вытащила заячьи шкуры, бросила одну старику. Старик вложил в штаны, встал и оделся. Хозяин, Хара-хаан, сказал:

    — Не обижайся, друг! Не обижайся, друг! Вам с сыном двух коней подарил: уважил, как следует! — сказал. — Эльбэс-Тэльбэс, проводи старика! — сказал.

    Жирную конскую шею внесла и подала старуха, берестяную лохань масла принесла старику:

    — Вьюк твой, гостинец тебе! — сказала.

    Эльбэс-Тэльбэс поехал за проводника. Уехали. Домашние разговаривали, очень рады были:

    — Ну, хорошо. Уехали, наконец! — так говорили.

    А Лучшего-Бэрэт-Бэргэна, сына шамана, и Сильного-Кюн-Эрилика, хозяйского сына, обоих нет.

    — Куда-нибудь заехали, — так решили.

    Шаманка сказала хозяйке:

    — Тетенька, я сегодня уеду! — молвила.

    Хозяйка сказала:

    — Зачем ты едешь, дружок? Не езжай, поищи у меня в голове, швы на голове разгладь мне! — говорила.

    Послышался голос невестки:

    — Пусть едет, проваливает, пусть убирается — так говорила.

    Шаманка сказала:

    — Ах, тороплюсь: свари мне поесть. Поевши, небось, поеду.

    Старуха немножечко мяса сварила, в горшочке молока вскипятила. Шаманка закусила; когда поела, та внесла и подала ей безмен масла:

    — Домой повези, там огню принеси жертву! — сказала. А тогда внесла для нее худую, худую, черную-пречерную переднюю ногу: — Вот и вьюк тебе! — говорит.

    Шаманка отказалась.

    — Гадость какая! Дрянь какая-то черная! — так сказала.

    — Значит, ты брезгуешь, девонька! — говорит старуха: — а ведь еще с той поры, как зачала я жить своим домом, с той поры коровушки нога это! — сказала: — вся-то сплошь один мозг! — говорит.

    Шаманка не взяла; надела худенькую одежду, подошла к левому боку коня, села и со скрипом поехала. А домашние проводили глазами: корьевая подседельная подстилка ее потрескивает, вьючное седло поскрипывает. Смехом проводили:

    — Бес какой-то! — говорили между собою.

    И ничего им за это не было.

    Под сень темной чащи въехав, спрыгнула шаманка с коня, ходила кругом, гладила, и Белый-Подорожник-конь принял свой собственный вид; покаталась сама по земле — приняла свой собственный вид. Надев на себя кафтан и доху, на поясе налучье подвесивши, едет она: скоком скользила, рысью раскачивалась, пускала коня широкою поступью, глубокие следы оставляла.

    «Так вот взять, мол, дом мой будет!» — догадываясь, едет.

    Темный лес ломала, сухостойный лес мяла; по мысам опознавала, по еланям считала, по падям припоминала; песни пела струйками облаков, песенки напевала дымчатым облаком.

    Вот в родной ее стороне звонко закричал орел, заклекотал беркут, заворковала горлинка, кукушка закуковала; вот домашний дух (9) ее, Диэрдэ-Бахсынат, оборотившись жеребцом, с обротью с погремушками, громко заржал. Тогда младшая ее сестра, Айгыр-шаманка, узнала:

    — Ах, это с-девятисаженными-косами-Уолумар-шаманка! Радостная, веселая едет, — вскричала.

    В доме, в службах прибрала; воткнула желтые березки у кумысного меха, глубокий кумысный жбан выкатила, наложила яства на шестиножных березовых лабазах, рано родившегося опойка-жеребенка мяса наварила, выставила гривой перевязанный большой кумысный кубок, выстроила рядами круговые чары, расположила рядами гривой перевязанные пестрые ложки, желтого масла налила с краями полным-полно.

    А всюду по лесу, расцветшему молодою густою порослью, мелким березняком украшенному, в берестяных лоханях с обручами полно налила кропильного кислого молока; прокипятив, сквасила и желтым маслом сдобрила за три дня до приезда сестры.

    С-девятисаженными-косами-Уолумар-шамаика сама на Белом-коне-Подорожнике примчалась. Айгыр-шаманка поводья приняла, коня привязала; пальцы рук сцепив, стали они друг друга обнимать; в губы до того, что масло проступало, целовались. Шумно одна другую в лицо нюхали; руки одна другой пожимая, одна другую провожая, пошли туда, где выставлен был кумыс. Айгыр-шаманка, младшая сестра, с верхом сдобренный маслом, перевязанный конским волосом кубок, согнув колени, старшей сестре подала. Старшая сестра приняла и, приняв, тоже колени сгибая, сестре подавала. И кубки кумысу вкруговую они пили; и взяли; гривою перевязанные пестрые ложки и, черпая из берестяных изукрашенных лоханей, ысыах кропили (10).

    — Даруй, святой род, Белый Создатель! — взывали они: — О дух земли! — воззвав, ысыах кропили.

    А все заповеданное свершив, гадальные ложки бросали:

    — Нашу судьбу испытаем! — с такими словами бросали.

    Брошенные ложки обе на счастливую сторону пали; обе шаманки тогда преисполненный радости клик возгласили:

    — Уруй, уруй, уруй! — восклицали.

    Наконец, по обычаю, в дом бегом побежали.

    В доме у дверей чуланчика, перед задающею загадки лавкою поставили восьминожный стол; как привыкли, мяса отгулявшегося выростка-жеребенка, от первожеребой кобылы жеребенка мяса наложили грудами на обоих краях лабаза; на стол поставили свежего кумысу в разукрашенных тяжелых кубках; в кумыс налили масла с верхом, с краями полно. С-восъми-саженными-косами-Айгыр-шаманка старшею сестру умоляла:

    — Ну же, тетушка моя, тетенька! расскажи мне заветные слова, подробные, откровенные речи молви! — говорила. — Тот абаасы, что нарочно приходил с запада, — как это выпустил тебя, дал ускользнуть? — говорит.

    В ответ на это старшая сестра, Уолумар-шаманка, рассказывать стала; что с ней было, подробно все рассказала. А потом сказала младшей сестре:

    — Чтоб жить по-людски, не щадила я трудов, девонька! Баай-Хара-Хаанова сына, Сильного-Кюн-Эрилика возьмешь ты, иль увешанного подвесками железными Кыыкыллаан-шамана сына, Лучшего-Бэрэт-Бэргэна, берешь? Я привезла их обоих.

    — Тетенька, ты знаешь, — сказала та .

    Тогда Уолумар-шаманка:

    — Умирающего я спасла ведь, Сильного-Кюн-Эрилика, Хара-Хаанова сына. Пусть мой зато будет! Кыыкыллаана-шамана сына, Лучшего-Бэрэт-Бэргэна, я тебе назначаю: без труда, чарами добыла его, тебе назначала. Ты возьми! — сказала.

    Уолумар-шаманка, сидя, вытянула руки и засвистала; стала бить себя пальцами по ушам так, что забренчали серьги: выпали, стали на ноги два красавца собою — кряжистые плечи, толстые бедра и руки, длинные голени, сами рослые, крупные, — невозможно сказать, какие молодцы. Выбежали оба из дому, побежали на восток и потом воротились.

    — Друг! Сверху ль мы пали, снизу ли вынырнули? Откуда пришли мы, с какой стороны? не знаешь ли, друг? — говорили один другому. — Очаг! Берестяная юрта! Ах, да, и юрта! А женщины—вот это так женщины! — И глаза потупили. — Пойдем-ка! — говорят «один другому. — Они вдвоем только? — говорили друг другу. — Направо от них нет слуг-парней, налево нет служанок, — только вдвоем они, гляди! Чего нам бояться?

    Прибежали, вскочили в дом. Старшая сестра, Уолумар-шаманка, встала навстречу, подошла и, взяв за руки Сильного-Кюн-Эрилика, повела, посадила в переднем углу. Айгыр-шаманка — Лучшего-Бэрэт-Бэргэна, за руки взяв, повела, посадила в красном углу.

    — Еще непочатый кубок, лучшее, что предложить можем! — с такими словами подали с верхом сдобренного с маслом кумыса в перевязанных волосом больших кубках.

    Те выпили со словами:

    — Уруй, уруй, уруй!

    Приняли кубки шаманки, отнесли и поставили в особенном месте, в левой половине дома. Прямо подойдя, сплели они руки, пальцы в пальцы, с руками мужей; подняли их, поставили на ноги и три раза поцеловались.

    — Живите в нашем доме! — сказав, посадили.

    Сами рядом сели. Усевшись, разумно на мужей поглядели.

    — Вот собственное ваше серебряное гнездо, самая сердцевина ваших земель, вот негу сулящий нарядный дом ваш, вот вам очаг! Создателем-Тойоном благословенная, с-девятьюсаженными-косами, Владыкой-Тойоном созданная, Уолумар-шаманка я. Восемью божествами обетованная Айгыр-шаманка я. Отведайте трапезы вашей.

    И вот задвигались их крепкие кости, заволновалось владыка-сердце, отлетела гордая воля, ослабела сильная мысль. «Рассмотрим, как следует!» — говорили они себе, да в землю смотрели. Вглядеться желая, в огонь глядели. Так оробели.

    Наконец, сидя вместе, отужинали. Женщины проворно постели постлали. Оба мужа молодецкой походкой выскочили да, выскочивши на двор, так разговаривали:

    — Какие женщины! А дом! А очаг! А богатство! Наши-то жены-бедняги, с этими если сравнить, и не женщины даже!

    Вскочили в дом. Женщины, уже давно постели постлавши, разделись и улеглись. Эти два человека вошли, возле спального отделения разделись, легли с женами, полюбились, поиграли, тесно прижавшись, уснули.

    Раздулись их ноздри — «верно, брезжится», мол; глубоко вздохнулось — «видно, солнце взошло», мол; встать захотели. Сильный пот по хребту пошел, крупный пот на спине и в плечах выступил, до того обнимались они. Встать захотели, да пристали друг к дружке и, отставая, как береста, шуршали. Оба мужчины, вскочивши, оделись, выскочили бегом на двор, едва дом заперли. Обе женщины, еще быстрее одевшись побежали с мужьями к воде, лазурных глубин водою омылись, и все вчетвером побежали оттуда, прибежали домой.

    Две женщины в серебряных кубках крепкий кумыс мужьям подали, рядом с ними сели. Вкруговую пили, горло свое поправляли, спины выпрямляли. Толстый шейный жир грудами клали; толстое брюшное сало против себя нагромождали. Муж жене, жена мужу пододвигая, друг друга угощая, наслаждались. Густые сливки пили из одной посуды, одною ложкой. Поев, побежали вместе к выходу. Пальмы их и налучья висеть остались.

    А они все вчетвером побежали на восток. Березою играли, ловя руками; лиственницею в пинки ногами играли. У высокого дерева, где в прыжки игра была, — в прыжки играли. На той чистой лужайке, где в скачки игра была, — скакали. На той поляне, что для прыганья на одной ноге, — на одной ноге прыгали. На том поле, что для игры в зайца, — в зайца играли. На той каменной горе, что для игры в оленей, — в оленей играли. Сбежав оттуда, домой примчались. Подбоченясь, статные стояли; отставив ногу, прямые, высокие стояли.

    С восьмиразвилистой для луков и налучий вешалки женщины ж пальмы и налучья сняли, мужьям своим подали. Мужья пальмы и налучья за пояс взяли. А тогда две женщины позвали коней своих так:

    — Хорук, хорук, хорук! — манили.

    Называемые Щебечущие-Белые-Подорожники, кони их, оба пришли. Эти две женщины двум коням своим так заповедали:

    — Нарочный твой господин, верный твой хозяин, назначенный твой спутник от богов Благословенный-Сильный-Кюн-Эрилик! — сказала Уолумар-шаманка.

    И Лучшего-Бэрэт-Бэргэна жена, Айгыр-шаманка, подобно тому сказала:

    — Мы, словно дно берестяной бадьи, объезжаем кругом землю, осматриваем, сгоняя в стадо каждый день коней и рогатый скот, кругом нашего божественного дуб-дерева окружаем и, приняв благбсловение от духа нашей отчины, возвращаемся, — сказали.

    Мужчины, вскочив на коней, уехали. Женщины, теперь уж по дому хозяйки, вошли в дом.

    Мужчины, как женщины им указали, словно дна берестяной бадьи, землю объехали, коней и скот осмотрели, вокруг божественного дуб-дерева окружили: «вот мы благословение приняли!»

    Примчались в заповеданный нарядный свой дом, коней пустили, пальмы и налучья на вешалку повесили, в дом вскочили. Узнав теперь свою собственность, радовались: «наше собственное!» — думали. Кафтаны и дохи повесили.

    Женщины по обычаю еду и стол приготовили. Сели мужья рядом с женами.

    — Рассказывай, друг! Кони твои, рогатый твой скот как? Благополучно ли? Земли твои каковы? — спрашивали жены мужей.

    На это муж жене отвечал:

    — Прекрасная страна! Здесь птица возликовала, там подняли звери, богиня родов низошла (11), Джесегей (12) явилась, Ийехсит обернулась сюда. Это дверь божественного, царственного пути — такова эта страна. Без зим ясное лето, благоуханная, прекрасноликая — такова! Эта прекрасная страна. Здесь однокопытные не спотыкаются, не расходятся раздельнокопытные. Они трутся вплотную голыми боками, задевают друг друга мохнатыми коленями. Стадами ходят никогда не знавшие оброти, вместе собрались резвые. По северным склонам жеребята пасутся, по лугам полно телят. С серебряными планками на мордах вольно плодятся, в медных намордниках полновыменные размножаются — чем только пожелаешь, богатая и несметно изобильная, — вот какова эта страна!

    Они ставили ее в десять раз лучше своей. Поговоривши так, радовались все вместе. Закусили, поели, как обыкновенно, и, сидя рядом, пили вкруговую свежий кумыс в большой круговой чаше.

    По обычаю, встали, пошли на двор, а женщины опять, постели постлавши, раздевшись, легли. И мужчины разделись на загадывающих загадки скамьях.

    Рано утром, как раздулись ноздри: «Брезжится, должно быть!», как глубоко вздохнулось: «Встает солнце, видно!» — так говоря себе, лежали они, обнявшись. Сильный пот лился по хребту, по спине между плеч выступал крупный пот. Оба вскочили, сели, поели, как всегда. И три дня так мужчины уезжали и приезжали.

    Через три дня женщины за собою примечают: живот, как миска, что-то в нем появилось; соски почернели.

    Мужья в жен вглядываются: меняться в цвете стали скулы; ясные лица потемнели; к носу, ко лбу кровь то прильет, то отхлынет; тонок стал подбородок; понежнели пальцы, кулаки стали маленькие, руки тонкие. Печальны стали, вяли и худели, и вставали и садились потихоньку.

    Мужья и то подумали: «Беременны, должно быть!»

    И сами мужчины опечалились и жалели жен: «Что это с ними сталось?» И обед готовить, и постели убирать мужчины помогать стали.

    Через семь дней после того заметно стали мучиться женщины, на девятый день совсем ослабели, на десятый уж и не вставали. На одиннадцатый пришло время родов.

    — Дружочек! — говорит жена мужу: — ну, чего же ты смотришь? На западе, в той березовой роще, что похожа, будто идут толпою знатные женщины, — там сруби развилистую березу, сломи-принеси кривую березу. Вколотивши колья, перекладину ту на них положи. Постели зеленой осоки.

    Муж приготовил это. Женщина села на ту траву.

    — Ой-ой! ай-ай! — громко кричала: — и в ногтях отдается, и руки ломит! Ой, виски мои, виски! Спина моя, поясница! Как больно! Восемь костей моих разошлись, должно! К печени подступает! Разве что держит? Девонька! Айгыр-шаманка, попытайся, скажи что-нибудь!

    Младшая ее сестра говорит:

    — Ты хоть сказала, а мне невмочь.

    Уолумар-шаманка:

    — Ох, как напирает! Как напирает! Ой, какая боль внизу, какая боль внизу! Дружочек! Сильный-Кюн-Эрилик! Отвори поскорее дверь!

    Муж ее быстро открыл дверь. Уолумар-шаманка сказала:

                Услышь! Даруй! Создательница!

                Двуслойного неба жительница!

                Ровная-речка-раскрытая,

                Сизая-дымка-защитница,

                Мужу — дар плодородия,

                Жене — облегченье мук родовых,

                С верхнего неба несущая!

                Ийехсит, владычица!

                Богиня родов, государыня!

                Удали напасти, чары рассей,

                На счастье дитяти невинного!

                Склонись с узорного облака,

                Рысью доху раскрой свою,

                Бобровую шапку подвинь свою,

                Четыре пуговицы расстегни!

                Колени белые обнажи!

                Сойди ко мне государыня!

                На ложе моем в ногах присядь!

                Покатайся на белом моем — приди!

                Поваляйся на пышном моем — войди!

                Богиня родов, государыня!

    И вот царственного вида женщина явно пришла, на прилавке стала кататься, склонила руки и в ладони дитя приняла. У младшей сестры, Айгыр-шаманки, также дитя приняла.

    Два сына родилось одновременно. Два ребенка в одно время упали так грузно, что земля загудела. Поглядев на потолок, заплакали так гулко, что глина осыпаться стала. Потом оба на ноги вскочили. Тогда отцы их за кудрявые волосы схватили и ничком положили, а матери умыли их. Отцы, с трудом повалив, завернули в шкуры лося-самца, длинною веревкою увязали.

    Оба мужчины выбежали, двух белых жеребят убили, потом на прилавках две жеребячьи шкуры постлали для богини родов. Богиня родов по очереди — у той и другой — на прилавках каталась. Сильно вспотела богиня родов, умащенная маслом. И, все смеясь, все смеясь (13), три ночи тут провела. Через три ночи богиня родов благословенье сказала и детям имя дала:

    — Сильного-Кюн-Эрилика ребенок пусть будет Кюлюктэй-Бэргэн, Лучшего-Бэрэт-Бэргэна ребенок пусть будет Бэрбээкэй-Бэргэн. Имеющий суставы пусть не калечит! Имеющий ребра не валит наземь! Камень будь вам посохом, лиственница опорой! Длиннорукий пусть не тянет руки, со дна вовек не достанет!

    После благословения вышла. На глазах хозяев вскочила на узорчатое облако и на восток улетела.

    Тогда женщины, омывшись, причесавшись, одежду детям своим приготовивши, одели их. Ох, невозможно красивые, молодцы собою стали ребята!

    Отцы выводили их играть на поле, а сами следом ходили, стерегли, караулили. Если же не стеречь, они и невесть куда ушли бы — такова была их прыть. Вечером, введя их в дом, к угловому столбу привязывали.

    Четыре дня спустя, с-восьмисаженными-косами-Айгыр-шаманка прежде виденный сон увидала и рассказала. Как рассказала, на всех страх напал. Уолумар-шаманка взяла бубен и одежду. На двор вышедши, смело зашаманила. Держа в руках всклокоченный хвост жеребца, как шаманское опахало, машет она им и молит:

                Девять светлых моих улусов,

                Восемь чистых колен, явитесь!

                Огненноглазые пусть не смотрят,

                Грязноязыкие пусть не скажут,

                Те, от которых черные тени, —

                Нашу тень не заметят при солнце,

                Через неё шагнуть не посмеют!

                Мы окружимся белой оградой,

                Крепкой серебряною стеною!

    Сказавши так, вошла в дом и мужьям сказала: — Сильный-Кюн-Эрилик, Лучший-Бэрэт-Бэргэн! Ой, берегитесь, ждите, караульте! Я детей из дому не выпущу.

    Схвативши пальмы и налучья, выбежали мужчины, прибежали к своему священному дуб-дереву. И, как снилось Айгыр-шаманке, так и сталось. С запада словно елань-поле, черное облако прилетело, долетело до божественного дуб-дерева и разбилось надвое. Восьминогая, двухголовая, двуххвостая, с восемью сосками, железная кобыла к подножью священного дуб-дерева пала, с полстога зеленое яйцо породила, на восемь частей распалась и, в восемь железных верблюжат оборотившись, в восемь концов неба разлетелась.

    Смотрят оба: ни ветра, ни облаков, ничего нет. Яйцо, раздувшись, лопнуло. Внутри оказался человек страшного вида, с короткими взъерошенными волосами, с раскрытым ртом, редкозубый. Глаза его, что большая прорубь на озере, лоб вперед упал, с опрокинутыми бровями, как глыба земли — лицо. На нем львиной шкуры воротник, рубаха из обреченной шкуры, голодного года шкуры штаны, жертвенной шкуры торбаса, натазники из листового железа, закаленного железа кафтан. Он сидел, подбоченившись, ноги по-господски положивши. Не говорит, не шевелится, сидит. Тогда оба подошли ближе к нему:

                Вот! вот! вот! Скажи по-якутски,

                По-урянхайски веди беседу,

                Молви нам слово по-человечьи!

                Мы — именитые, славные люди!

                Ты к нам пришел переведаться силой

                С высей верхнего чистого неба,

                Иль из нижнего мира вышел,

                Или прибыл из среднего света?

                Дай услышать заветное слово,

                Все сердечно, подробно поведай!

                Не серди необузданных, гневных,

                Вспыльчивых не выводи из терпенья!

                Успокой нас твоим рассказом!

                Ну, рассказывай! Ну же, ну же!

    С пальмами наперевес ближе подошли. Нет! не обращает внимания, не двигается, не говорит.

    — Сделаем тебя сытью пальмы, острого копья краской! Недобром теперь уж пошло! Разрубим на части! Ну же, ну же, ну же! — громким голосом кричат они: — говори, говори, говори!

    Нет, не говорит. Стали рубить пальмами. Все по-прежнему подбоченившись, вскочил на ноги, ни разу не дал попасть, увертывался. Искрошили темный лес, изломали сухостойный, в кашу иссекли сырой лес, а тот все не дает попасть, все уходит.

    Из сил выбились оба, задыхаются-стоят. А тот схоронился за лиственницею, с обеих сторон лиственницы глаза его виднеются, и все норовит увернуться, туда-сюда отпрядывает. Пропала прыть их, ослабли силы, — после тщетных усилий сказали:

    — Как имя отца твоего? Как твоей матери имя, скажи! Про ту защиту-страну, откуда ты прибыл, поведай! Разве ты немой, негодяй?

    Тот, с обоих боков лиственницы выглядывая, все настороже, зубы оскалив, заплакал очень громко — так, что гул пошел по вершинам дерев. Струею текли его слезы.

    — Испугался я! Испугался! Испугался! — говорит: —оробел, оробел, оробел! Горюшко, горюшко! Чистая, небесная моя страна! Светлого Владыки моего, батюшки, Светлой Государыни моей, матушки, послушался, послушался, послушался! «Государыням старшим сестрам твоим сено коси, дрова руби, коней смотри, за скотом ходи, детей их няньчи!» — велено мне. Испугался я, испугался, испугался! Пальмою погнали, копьем оттолкнули, саблею гнали... Я ухожу, вы остаетесь..» Сообщу Светлому Господину, отцу моему, Светлой Госпоже, матери моей, расскажу, по святым улусам, по народу моему, распространю! — сказал.

    Эти люди:

    — Вот те на! Чего же ты не рассказал тебе заповеданного, чего не сказал о данном тебе поручении? Иди, пойдем!

    — Не пойду! Испугался я!

    — Э, иди! пойдем! — сказали.

    — Не пойду! — говорит.

    Эти двое домой поспешили, побежали. А тот уж дверь давно распахнул. В дом вошедши, сняв одежду, хотели пальмы повесить, а тот уж обеими руками схватил и повесил. С-девятисаженными-косами-Уолумар-шаманка сказала:

    — Тьфу, ты, нечистый! Какого это губителя вы добыли? Кто ты, друг?

    Пришедший сказал:

    — Я— Суодалба.

    Шаманка снова спросила:

    — Кто я, — говорит он, — ребята?

    На то Суодалба сказал:

    — Я — Суодалба, я — Суодалба!

    Хозяйские дети верхом на скамьях кругом печи в лошадки играли. Увидевши это, стал Суодалба на четвереньки.

    — Ая, ая, ая! — по-лошадиному заржал и на четвереньках кругом печи побежал, сильно топая.

    Глядя на это, оба ребенка сильно смеялись, подскочили к нему и сели верхом на Суодалбу. Вот кругом печи неуклюже, грузно бегает. Дети сильнее радуются. Из волос его поводья сделали, а Суодалба кругом печи бегает. В доме пыль столбом, а он не устает, не унимается, бегает. Они со стола, где грудами лежало сало, мясо, по пути хватают, своей лошади в рот кладут, тот ртом подхватывает, ест и дальше бежит, стуча руками и ногами. Открыл дверь Сильный-Кюн-Эрилик, выбежал Суодалба и в поле стал бегать. Тогда мужья рассказали женам, что им открыл Суодалба. Жены не спорили, были довольны, поверили. И каждый день дети их вольно гуляли на поле. А хозяева, как и раньше, хорошо поживали.

    Дети стали большими: окрепли спины и руки, и ноги. Как бы с крепким побороться, с быстрым в беге посостязаться, с врагом в смертный бой вступить бы — могучая мысль возникла. А дядя их, Суодалба, хоть так они выросли, носит их, как детей, на руках. И дни и ночи вольно ходят они, и домашние не боятся и спят на всей своей воле.

    Только однажды, еще не светало, ранним утром дети, слышно, вскочили с грохотом в дом. И вот оба сына отцам и матерям своим слово сказали. Раньше те и не слыхали такого голоса. Так они зычно пели: потолок дома вспучило.

                Мы отправляемся, вы остаетесь.

                На восходе летнего солнца

                Остров есть, отдельное поле.

                Там Джагалын-Баай-Тойон хозяин,

                Крапчатомордных коней владыка.

                А на добрый угон оттуда,

                На острову, на отдельном поле,

                Есть Томороон-Баай-Тойон хозяин,

                Жеребцов чубарых владелец.

                У него недобрые гости:

                Буура-Дохсун, сын Грозного-Грома,

                Свататься к дочке хозяина прибыл

                И поселился у Томороона.

                Там и сваты, взятые с неба.

                Сокол-Хаарджыт, Кытыгырас-Баранча,

                Те, что прибыли с Буура-Дохсуном.

                Также привел он с собою девицу,

                Кыбый-Эрэмэх, нисшедшую с неба.

                А с востока пришел на помощь

                Славный Эр-Соготох-Одинокий.

    Хозяин и хозяйка лежат и слушают:

    — Суодалба, не ты ль рассказал это?

    — Я не рассказывал, — отозвался тот.

    Тогда сыновья сказали:

    — Дайте нам большие ваши пальмы, гремящие налучья, и коней-Щебечущих-Подорожников дайте, благословением проводите.

    Отцы их и матери сказали:

    — Где у вас запасы на трудные девять излучин дороги, на тяжелые восемь изгибов пути? Вам придется творить возлияние духу перевала (14), нужно будет вешать подарки. Подождите, оглядитесь! В счастливый день, в нарожденье месяца, приготовивши запасы на дорогу, убивши крупных и грудастых, проводим вас: запасем и бескровного жира, и без примеси воды питья — желтого масла. Подождите, осмотритесь!

    — Вы останетесь, мы уходим! — сказавши, выбежали. — Если съездом благополучно, если будет удача и счастье, — через три месяца мы вернемся! — послышались в доме их голоса.

    Криком приманили лошадей, и пришли оба Подорожника-кони. Сели. Сильный-Кюн-Эрилик и Лучший-Бэрэт-Бэргэн, оба выбежав, смотрели на их отъезд. Суодалба следом за ними бежит.

    — Суодалба! пеший идешь ты? Как тебе угнаться за этими конями?

    Нет, не слушает.

    Семихвостой, кроеного серебра, плетью так размахивали, что верховьев семи речек достигала. Выступами, пускались размашисто, красу и стать показывая, ближнего леса вершины до земли склоняя. Гудели вершины дальнего леса; вихрь от хвостов подымался, от грив непогода, от крупов ветер волшебный стоял. Такой шум подымали путем-дорогою. Выступил вечер весеннего дня, пришла прохладная ночь. На холме сделали привал.

    Подошел Суодалба, коней привязал, развел яркий костер. Седла их в изголовье положил, подстилки им разостлал. Принес им красного лося-самца, что убил дорогою.

    — Большого да грудастого свалил я детям моим! — сказал. Голову отрубил. Отдельно огонь развел и сказал: — Прежде всего — голову Баянаю. — Сказавши так, в огонь бросил.

    Разрубил на части, светлые кости вытащил, восемь частей расчлененной туши господам своим дал. Те, обглодав позвонки, светлый мозг высосали. Па рожнах он мясо изжарил. Господам своим рожны подал, стоймя перед ними воткнул их. Они вверх резали, во рты себе клали.

    — Спите! — сказал. И они заснули.

    Настала ночь. Как темная ночь настала, в дохе черного оленя, густого темного леса дух, Богатый-Барылаах-Баянай пришел на то место, где сожжена была голова; сел, тяжело дыша.

    — Богата удача, обильное счастье! Ха, ха, ха! — смеялся он так, что катилось по вершинам дерев: — Пожалеет вас страна, где едете вы; благословит вас страна, куда прибудете вы!

    Так сказавши, скрылся.

    Утром юноши проснулись, взглянули на Суодалбу: он сырое ест, а варево, на огне помешивая, уплетает. Оба вскочили, побежали, в речке умылись, назад прибежали на свою стоянку. Он коней оседлал уж. Отвязал повода, господ подсадил на коней. Трогаясь в путь, взглянули назад. Видят: четыре лапы медвежьи; и голову на развилистое дерево повесил.

    Едут. От хвостов коней их вихрь веял, от гривы; непогода вздымалась, от крупов волшебный ветер вставал.

    Так путешествуя, прибыли к хозяину восьмидесяти с крапинами на мордах жеребцов — к Джагалын-Баай-Тойону.

    Джагалын-Баай-Тойона слуги поводья приняли, дверь открыли, почетное сиденье положили. Суодалба, вошедши, столбом стал у двери.

    Джагалын-Баай-Тойон, на костыль грудью опираясь, сидел, глядел на них разумно большими, что у коня, глазами:

    — Буя, буя, буя! — громко начал он: — откуда по крови вы, чьей утробы, каких родов урянхайцы? Расскажите по порядку! Род ваш поведайте! Откуда выехали, про ту защиту-страну вашу подробно мне расскажите!

    Эти двое, как спрашивал старик, так ему рассказали про отцов своих, про матерей, про богоданное рождение свое. А, кончив, сказали:

    — Хозяин восьмидесяти с крапинами на морде жеребцов, Джагалын-Баай-Тойон! К тебе, высокоименитому, славному, нарочно, трудный путь пройдя, прибыли мы! На лоне лежать достойной жены не имея, на постели лежать равной жены не зная, прибыли мы свататься к дочке твоей, Нарын-Нюргустай-Отменно-Нежная называемой! Даешь или не даешь?

    Жена Джагалын-Баай-Тойона, Джагалыыма-Баай-Хотун, родовитая старуха, с широко расставленными ногами, с раскинутыми руками, — жир на брюхе назад ее откидывает, жир на спине пригибает, — ясными очами на них глянула:

    — Айталын-Куо, дочь наша, шитья не знает, работать не выучена, кушанье даже готовить не приучена; она привыкла к неге, в холе выросла. Невинное дитя, бедненькая! Если полюбится, — вам не дать, кому же и дать? Вы — отрасль почтенных родов, сыны великих улусов, вижу я. Девушки! Приведите дитя наше. Слугами сопровождаемую, служанками окруженную, приведите ее ко мне.

    Привели, подняв с узорчатого прилавка. Подойдя, прильнула к матери. Мать тоже встала, прижимая к себе дочь. Кругом стали слуги. Мать, приподняв рысью (15) шапку дочери, дала поглядеть на нее.

    Когда взглянул Бэрбээкэй-Бэргэн, заходили его крепкие кости, сердце в грудь толкнуло. Увидевши эту женщину, пожелал он ее. Потом сказал:

    — Если с благословением вашим дадите ее, — возьму!

    Ясными, как у рыси, глазами, на того человека глянула; повела своими бровями, что черные соболи, друг против дружки положенные; сжала губы свои и зубы, к лицу ее кровь прилила, зарумянились скулы, залоснились щеки, струею полился по носу пот, крепкие кости ее заходили, вся дрожала она.

    Старуха губами дочери уха коснулась:

    — Голубушка! за этого человека пойдешь ли? Ты должна сказать!

    Девушка сильно смутилась.

    — Пойду! — ответила матери.

    — Дочь моя «пойду!» сказала, — возвестила старуха.

    Старик вознес моление:

    — Уруй, туску, туску! — вскричав громогласно.

    Старуха, ликуя, твердила негромко, горловым голодом:

    — Даруй! Даруй! Даруй!

    Тогда старик:

    — Ребята! что ж вы глазеете? Пойдите, убейте скотину!

    Волосом увитые, полно сдобренные маслом, кумысом налитые три кубка, — трое слуг к огню воздымали, а потом повернулись и, трижды низко, колени сгибая, поклонясь, предложили. Господин отец их, Джагалын-Баай-Тойон, быстро успел благословить:

    — Сливки кубка, непочатое, благословеннейшее! — А потом сказал: — За вами велю вести волнистогривых и пряморогих погнать!

    Затем негромко ликующую песнь запел и радостно взывал. И трое гостей выпили три кубка кумыса. Те трое слуг, что подавали кубки, подошли и взяли кубки, а навстречу опять, низко, колени сгибая, кланяясь, новые трое подали. В третий раз опять поднесли трое других. Выпив, гости, все трое, вскричали:

    — Уруй, уруй, уруй!

    Потом эти два знатных юноши стали одеваться. Главный из них, Сильного-Кюн-Эрилика сын, Кюлюктэй-Бэргэн, подошел к хозяину, стал, ногу отставивши, и самым громким голосом воспел:

                Буя, буя! Смотри на восток!

                На отдаленном острове

                Есть такой Тойон-Томороон.

                У него девяносто чубарых жеребцов,

                У него есть дочь Туярыма-Куо-

                С-девятисаженными-косами,

                К нему, именитому, знатному,

                С широкого неба спустился гость,

                Низошел Буура-Дохсун-богатырь;

                С ним низошли сваты его:

                Сокол-Хаарджыт, Кытыгырас-Баранча,

                Да еще Сюдюё-богатырь.

                А с востока славный Эр-Соготох.

                И говорят, что Буура-Дохсун

                Небесную девку с собой привел,

                Ее зовут Кыбый-Эрэмэх,

                Парни, которые с ним пришли,

                Девяносто раз превращаются;

                Девки, которых с собой низвел,

                Знают восемьдесят волшебств;

                Все они к Томороону пришли,

                За дочкой его, Туярыма-Куо-

                С-девятисаженными-косами.

                Буура-Дохсун ее в жены берет.

                А у тебя, Джагалын-Баай-Тойон,

                Отменно-Нежную дочку твою

                Кытыгырас-Баранча мимоходом берет,

                Хочет попутно жениться на ней,

                Опустошив владенья твои,

                Скот отогнав, народ разогнав.

                Вот я, услышав это, пришел.

                Силой помериться с ними хочу,

                Грудью сшибиться не терпится мне!

                Будет наградою мне жена,

                Девушка Туярыма-Куо-

                С-девятисаженными-косами.

                Брат мой младший, Бэрбээкэй-Бэргэн,

                Если счастье будет за нас

                И одолеет наша судьба,—

                Нежную дочь твою он возьмет.

    — Счастье! — сказал Джагалын-Баай-Тойон. — Удача! — и проводил их благословениями.

    Вот они сели на Подорожников-Белых-Коней своих и устремились на восток. От хвостов Коней-Подорожников вихрь взвеял, от грив непогода настала, от крупов волшебный ветер. С великим шумом отправились. На дворе стоявшие слуги, глядя, дивились:

    — Э! страшные люди едут, ребятушки! Наверное, одолеют! — говорили.

    — Други! А тот товарищ-то их пешком идет, пешком пошел, пешком пошел! — говорили они все вместе: — Он когда же дойдет, поможет? По всему видно, поесть норовит, затем и идет!

    Так уехали.

    Слуги, войдя в дом, рассказывали:

    — Ну, видели мы, с шумом-то каким отъехали! Хвосты коней их — вихрь, гривы — непогода, крупы — волшебный ветер. Ближнего леса вершины к земле клоня, по вершинам дальнего леса гулко гремя, отъезжали. А товарищ прямо пеший за ними бежит! Просто, должно, попировать с ними пошел!

    На то хозяин:

    — Э! да что знаете вы-то? Богатырь он, должно быть! — сказал.

    Прискакали, примчались к Томороон-Баай-Тойону. Слуги поводья приняли, дверь отворили, стол поставили, почетное положили сиденье. Томороон Баай-Тойон грудью на трость оперся.

    — Чьей вы крови, чьей утробы, каких вы родов урянхайцы? Поведайте по порядку! Род ваш не скрывайте! Расскажите про вашу родину, откуда явились!

    Отвечал Кюлюктэй-Бэргэн:

    — Властелин девяноста чубарых жеребцов, Томороон-Баай-Тойон! К тебе, высокоименитому, за дочь твою, с-девятисаженными-косами, за Туярыма-Куо, свататься я приехал. Даешь или не даешь? Согласие или отказ?— скажи!

    Старик взглянул на него сердитыми глазами. Посмотревши, сказал:

    — Ту же лучшую воду среднего света мы пили, ту же красу трав ели! Дал бы я, — и слезно заплакал: — да с южного неба Грозного Грома сын, Буура-Дохсун, Кытыгырас-Баранча и Хаарджыт-Сокол девять дней уж как сватов послали! Завтра сами прибудут. А из восточной стороны Эрэйдээх-Буруйдаах-Эр-Соготох прибыл, живет. Опоздал ты! — говорит.

    Они остались ночевать как ночлежники. В трех кубках, по обычаю, три служителя, трижды низко кланяясь, колени подгибая, кумысу подали. Старик сказал:

    — Сливки кубка, непочатое!

    Второй раз уж не подали.

    Убили трех яловых кобылиц, восьминожный стол поставили, положили на него все целиком мясо трех яловых кобылиц. В трех больших кубках налитого, с верхом полно сдобренного маслом, кумыса сразу подали. Два юноши в разрезы кафтанов вытащили длинные свои ножи; вверх отрезывали куски с рукавицу, в рот клали; обглодавши кости, мозг высосали, пустые кости на стол бросали. Товарищ их Суодалба без ножа все стегно (16) в рот целиком затолкал да на стол кости выбрызнул. Сдобренным маслом кумысом с верхом полно налитые три ковша троим подали. Словно куда в посудину лили, пили они. На столе осталось только три конских головы; слуги убрали.

    Хозяин сказал:

    — Ах! Когда придет завтра Буура-Дохсун, на борьбу сильного, на бег вперегонки быстрого вызывать он будет!

    Оба знатных юноши молчали. Суодалба сказал:

    — Если есть у них силачи, — поборюсь. Если есть у них скороходы, — побегу вперегонки.

    На это хозяин сказал:

    — Кто это прекрасноголосый друг, кто?

    — Суодалба — я, Суодалба — я! — говорит.

    Хозяин сказал:

    — Храбрый ты. Эту ночь, господа, есть отдельный дом, там ночуйте. Рано утром, на восходе солнца, приедут.

    Велел в отдельном доме постели приготовить. Там заночевали эти три человека. Подорожников-Белых-коней их в конском хлеву накормили. Переночевали.

    Утром, на восходе солнца, поднялся шум, крик, суматоха. Что черные тучи, на северном склоне, в темном лесу стали спускаться небесные улусы.

    Для встречи их желтоватые березки воткнули, глубокую кадь выставили, что елань-поле, жирными яствами уставленные столы поставили, разостлали травы, кругом почетные сиденья намостили. Увидев, Буура-Дохсун радовался:

    «С такою встречею, с почетом таким, уважением, рады-радешеньки отдать девушку свою!» — думал.

    Прибывшие на дворе в кружок уселись. Девяносто слуг, в гривой увитые кубки кумысу наливши, подали пить, колени подгибая, кланяясь; девяносто человек принесли ковши, подали пить. Все племя, все до одного, выпили кумысу. Дважды девять коней убили на поле, на дворе огонь зажгли, сварили.

    Тем временем Буура-Дохсун снарядил к хозяину с поручением человека:

    — Есть ли скороход? Пустим вперегонки! — говорил. — Силач найдется ли? Бороться заставим! — говорил. — У меня, — говорил, — есть скороход.

    На это хозяин сказал:

    — Среднего света с убывающей водой, с валящимися деревами, этого света люди не одолеют! Нет, скорохода нету. Если у твоего господина есть у самого для игры подходящий народ, пусть играют; кланяясь земно, прошу, скажи ему, парень.

    Как уходил посланец, чей-то голос раздался:

    — Если есть у него скороход, я побегу вперегонки.

    Пошел, рассказал Буура-Дохсуну, господину:

    — Хозяин, земно кланяясь, просит: с убывающей водой, с валящимися деревами среднего света люди не одолеют; если способны, пусть сами играют! — молвил. — А когда я выходил, чей-то голос сказал: «Если есть у него скороход, я побегу вперегонки!» — так молвил.

    Буура-Дохсун прислушался:

    — Ну, что ж! пусть выходит! — молвил. — Кто брался бежать вперегонки, выйди! — молвил.

    — Джэргэльгэн-реющий-по-воздуху-Бегун! Начни бега за дневной перегон! — приказал.

    Джэргэльгэн-Бегун по невесть какой длины длинной поляне побежал, пробежал дневной перегон и стал. Суодалбу два его господина унять никак не могли — выбежал. За Джэргельгэн-Бегуном бежит, ковыляет. С неба ниспавшие люди смеялись:

    — Обомлеет, пока добежит до места, где ждет его Джэргэльгэн-Бегун! А как бега начнутся, что-то с ним будет? Эй, ты! Полные полы несчастий у тебя! Хоть голову-то свою принеси! — говорили. Смеялись сильно.

    Наконец-то доковылял Суодалба к Джэргэльгэн-Бегуну. А тот ждет, стоит, оказывается.

    — Ну, друг, становись в ряд! — сказал.

    Суодалба за руку схватил Джэргэльгэн-Бегуна и в ряд стал.

    — Ну! — сказав, побежали они, наконец.

    Джэргэльгэнову голову оторвал Суодалба. Один побежал. Глядят, — прыгая до середины высокой лиственницы, бежит человек, в одной руке за волосы словно кочку держит. Поглядели небесных улусов люди: один-одинешенек бежит, с головой в руках. Увидевши это, сильно смеялись: «Наш бежит!» — подумали.

    Суодалба голову бросил туда, где кумысный пир был. Потом столбом вскочил в дом. Радовались два его господина и хозяин дома.

    — Живой пришел! — говорили.

    Хозяин тихо сказал:

    — Счастье, счастье, счастье!

    — Ну, — Буура-Дохсун сказал: — вышлите борца. У меня борец есть. — Опять послал гонца к Томороон-Тойону.

    Томороон-Тойон отказался:

    — Нет у меня! — сказал.

    А когда уходил гонец, Суодалба молвил:

    — Я буду бороться, я буду бороться, я буду бороться!

    Гонцом приходивший, придя к господину своему, рассказал:

    — Томороон-Тойон отказался, молит, земно кланяется. А когда уходил, чей-то голос сказал: «Я буду бороться, я буду бороться!»

    — Пойди, парень, скажи: пусть выходит! — сказал Буура-Дохсун. А потом сказал своему человеку: — Сюдюё-Боотур-смелый-задорный, ну, готовься!

    Сюдюё-Боотур, человек, рослый собою, разделся и пошел, колыхаясь, на место кумысного пира.

    Выйти к нему захотел Суодалба. Два его господина не могли удержать. Двух человек на подмогу позвали. Двое домашних мигом пришли на помощь. За оба колена арканом тащили, а два его господина, за углы рта его пальцы засунув, тянули. Вырвался, убежал. Тот силач посмотрел на него да, посмотрев, топнул ногами и в землю по бедра ушел. Суодалба, подбежав, ребром ладони перебил его пополам у перехвата стана и вверх бросил. Ну, человек этот, брошенный вверх, упал наземь. Как падал он, Суодалба вскричал:

    — С заживо сгнившими людьми бегать заставляют, с такими заставляют бороться! — сказал, насмехаясь, и в дом вскочил.

    Тогда Буура-Дохсун разгневался:

    — Я сам пойду к нему!

    Родные умоляли его:

    — Э! не ходи ты сам к этой сволочи! — говорили.

    Не пошел, унялся.

    Дважды девять столов поставили в доме, дважды девяти коней мяса на столы навалили, в девять мисок налили похлебки. Домашние парни вышли, позвали:

    — Идите есть!

    Буура-Дохсун-господин впереди и все племя его — вошли в дом и сели. В дважды девяти кубках кумысу подали им; потом стали есть.

    До ночи ели. Буура-Дохсун сказал:

    — Лучшие люди чужеземцев славятся достатками, велите дать две хороших ноги мяса.

    Ему послали две ноги мяса.

    А на левой стороне, в отдельном доме, где жили они, Суодалба страшно раскричался:

    — Эти с неба нисшедшие гордецы какой же глупый, какой дерзкий же народ! Не терплю их, не выношу! Что они сделают, если я унесу дочку Томороон-Тойона, с-девятисаженными-косами-Туярыма-Куо?

    Услыхав это, Буура-Дохсун очень разгневался:

    — Что это, что это молвил шустрый? Пойду-ка к нему! — и захрапел.

    А Суодолба между тем, прибежавши, вылил в огонь девять мисок похлебки. От масляного чада страшный дым, страшная темь стала. Людям людей не видно — такая беда!

    Иные слугам кричали:

    — Кушанье подай мне!

    Слышны были голоса других:

    — Где моя пальма, налучье мое где? Где одежда моя?

    Шум, крик поднялся. Иные хозяйские слуги, расхищали мясо, что грудами на столах лежало, да подмышки совали. Иные в штаны себе набивали. Иные, набив себе рот мясом, ссорились:

    — Ой, ой! человека ушиб ты, человека ушиб!

    А Суодалба разнес девятерной чуланчик и семерные стены; схватил, похитил с-девятисаженными-ко-сами девушку, Туярыма-Куо, и с нею ее постели, одеяла, подушки, все швейные ящики, берестяные кузова, сумы для платья, — сгреб себе сразу подмышки.

    — Ухожу, господа мои! — очень громко на запад крикнул.

    Это слово все слышали. Два его господина сели верхом на своих коней и за парнем своим вслед погнались. Буура-Дохсун приказал девке Кыбый-Эрэмэх:

    — Иди, девонька! Никуда-то он не уйдет, — пусть эту женщину оставит!

    Кыбый-Эрэмэх нагнала Суодалбу.

    — Господин мой сильно разгневался! Я ему не дам уйти, говорит! Пусть оставит женщину, говорит!

    Выслушавши это, Суодалба сложил наземь свою добычу. А эту гонцом прибывшую девку, Кыбый-Эрэмэх, схватил, придавил; взлез, как бык, как жеребец, наскочил. Потом взял подмышку девицу свою и отбыл. Два господина его, за ним следом едучи, увидели — Кыбый-Эрэмэх, девка, сидит и плачет:

    — К святых улусов народу моему, на чистое небо мое с каким лицом взойду? На небесных чистых дев какими глазами гляну? Одного-то, единого слова Буура-Дохсуна послушалась, да что со мной сталось!

    Так она, плача, причитала, и слышали они, проезжая мимо. А Суодалбу, когда ночь светлеть стала, нагнали Хаарджыт-Сокол и Кытыгырас-Баранча. Увидевши их, девушку свою наземь положил Суодалба и схватил в обе руки по дубине. Хаарджыт-Сокол и Кытыгырас-Баранча, двуголовыми Ексекю-Птицами оборотившись, с небес с шумом прямо на него пали. Когда спускались, дубинами, что в обеих руках держал, Суодалба бросил им в печень. Оба они кувырком полетели; Суодалба схватил было их — едва вырвались, улетели на небо. Девицу свою опять взявши подмышку, дальше пошел Суодалба.

    Едва тронулся, как по хребту светлого неба гром загрохотал, пала молния. Глянул Суодалба, а это Буура-Дохсун, обернувшись черно-пегим орлом, на него спускается. Суодалба взял дубину.

    — Пятью пальцами моими подарок дал! — сказал и бросил, как привычно, в печень.

    Черно-пегий орел пронзительно закричал, по широкому небу полымем хлестал, шумным вихрем оборотился. Уходил, слышно, вихрь, к небу шумно летел. А когда улетал, слышалось: «В средний свет, где убывают воды, где деревья валятся, в грязный, поганый прах этого света нисшел я — и вот что случилось! Пусть же на будущие века жители чистых небес воочию, в плоти и крови, в средний мир не нисходят!»

    Все исчезло: стало поле полем, луга лугами.

    К Джагалын-Баай-Тойону прибыл Суодалба со своею добычей, со своими двумя господами. Домашние вышли навстречу с кликами: уруй! айхал! Девяносто слуг поводья приняли, дверь открыли, подстилку на сиденье положили. Восемьдесят баб и девок-служанок побежали навстречу девушке с-девятисаженными-косами, приняли Туярыма-Куо на ладони свои, дали ей с коня сойти, с одеждою и богатством в дом ее почетно ввели. У чуланчика Айталын-Куо посадили.

    Большой пир настал, неослабное наступило веселье. С девятью выпуклыми ободками, гривою увитые, с верхом полно налитые, маслом сдобренные кубки девять человек трижды, низко, колени сгибая, кланяясь, подали. В трех увитых гривою, с девятью выпуклыми ободками, полных маслом кубках три служанки, трижды низко, колени подгибая, кланяясь, девушке с-девятисаженными-косами-Туярыма-Куо пить подали. Пошел обрядный свадебный пир, подобающая гулянка, ниспосланная свыше утеха. И девять суток шел непрерывный пир.

    Был у Джагалын-Баай-Тойона конюх, парень проворно-ходкий, быстроногий, Этири-Май называемый. Посмотреть на него — жира нисколько, ни мяса, одни кости — такой он. Ездит на объезженной кобыле, в дом не входит. Чрез девять дней Джагалын-Баай-Тойон позвал этого парня.

    — Этири-Май, поди-ка сюда! — сказал.

    С объезженной своей кобылой в поводу предстал пред своим господином.

    — Ну, парень, доверенным гонцом будь, нарочным сватом. Поезжай ты к тому, что владеет девяноста чубарыми жеребцами, иди к Томороон-Тойону, скажи ему: радость высокая, великое счастье! Пусть выдает с-девятисаженными-косами-Туярыма-Куо, дочку свою, замуж за славнейшего из улусян, за почетного урянхайца, за Белого-Тойона внука, за Кюлюктэй-Бэргэна! Пусть приведет с собою девяносто парней-поезжан да восемьдесят баб; пусть в приданое пригонит скота так много, чтоб палка ломалась, погоняя, и так обильно, чтоб веревка рвалась, удерживая. Пусть приведет в поводу в середину земель моих, в мое серебряное гнездо. Так же и я дочь мою, Айталын-Куо, благословением благословил. Так мы вдвоем, благословив, отдадим благословенным людям. Ну, парень, Этири-Май, поезжай скорее!

    Этири-Май на свою объезженную кобылу ловко вскочил и вмиг скрылся. Этири-Май доехал, к радующимся великою радостью людям прибыл. Слуги-парни бросились к его поводьям. Не сошел он с коня.

    — Батюшке вашему сообщите, матушке вашей расскажите: хозяина восьмидесяти жеребцов Джагалын-Баай-Тойона конюх я, что на объезженной кобыле ездит, Этири-Май называемый. К другу его, Томороон-господину, Хабараан-госпоже нарочным сватом я прибыл.

    Парни побежали в дом; сообщили батюшке своему, рассказали матушке своей. Старик и старуха вышли: их поддерживали с обоих боков, с каждого бока девять человек стояло. Этири-Май рассказал заповедные слова, задушевные речи поведал. Старик и старуха стали восклицать: «Уруй! айхал!» А Этири-Май направил свою объезженную кобылу в родную сторону и мгновенно умчался. Прибыв на пир, поведал Джагалын-Баай-Тойону, и тот восторженное вознес моление.

    Заложив руки за спину, стоял Суодалба надувшись. Отставив ногу, стоял, как столб.

    — Господа мои! — сказал: — к нашим-то, к Господину-отцу, к матери-Госпоже возвратиться срок близок! Я отправляюсь! А вам долго ведь ехать, приданный скот погоните, в поводу поведете! Длинна дорога-матушка! — сказал и вмиг повернулся,

    Даже не заметили, как он из глаз пропал. А те остались устроить свадебные обряды.

    Сильный-Кюн-Эрилик и Лучший-Бэрэт-Бэргэн, господа и госпожи спят себе, а богатство их по-прежнему множится. Суодалба одним-один прибыл, столбом в дом ввалился; оказывается — проснулись, лежат. Все четверо привстали, сели на постелях, очень испугались и так смутились, что ничего не могут ни сказать, ни подумать. Тогда тот песнею выводить стал:

                О зятья мои! О тетушки мои!

    Подбоченился, а затем:

                Сегодня истек положенный срок,

                Исполнились девяносто дней

                Счастья большого — доверху,

                Блага большого — кругом полно.

                Небожителей я, как сено, скосил,

                Бродом прошел, как по воде.

                С выси павших — ввысь отослал.

                С божбою отбыли вверх они,

                С клятвою вдаль отправились.

                Томороон-Тойона светлую дочь,

                С девятисаженными-косами,

                Взял себе в жены мой господин,

                Женился на ней Кюлюктэй-Бэргэн.

                Джагалын-Тойона нежную дочь

                Взял себе в жены мой господин,

                Женился на ней Бэрбээкэй-Бэргэн.

                Вслед за мною едут они.

                Ломится палка — скот погонять,

                Рвется веревка — вести в поводу, —

                Вот какое множество стад

                Гонят, ведут они за собой!

                По девяносто парней-гонцов,

                По восемьдесят прислужниц-девиц —

                Вот какая челядь у них!

                В красный день прибудут они,

                В нарожденье месяца в дом войдут.

                Встречу почетно моих господ:

                Выстрою им нарядный дом;

                Разведу домашний огонь;

                Медную коновязь укреплю;

                Выращу рощу светлых берез,

                С кумысом глубокий выставлю чан.

                Вот зачем я прибыл вперед,

                Вот для чего торопился я.

                Счастье-веселье! Спех-суета!

    Такая, что в сердце не поместится, радость пришла, такая честь, что в мысль не войти! С-девяти-саженными-косами-Уолумар-шаманка, в девятиободный кубок кумысу налив, с краями полно маслом сдобрив, мужу своему подала. Сильный-Кюн-Эрилик поднял кубок, трижды, колени подгибая, кланяясь, Суодалбе подал. Суодалба, так стоя, выпил в один прием.

    Побежал к выходу, у порога схватил топор. Неслыханный шум поднялся, невиданная возня. Это он, взвалив на себя, бревна вносит, один, обнимая руками, волочит. А как работал — и не заметили. Самим-то смотреть времени не было, — вчетвером готовились: что остров лиственниц — серебристых березок натыкали, что лесное озеро — глубокий чан выставили; столы накрыли, горы кубков нагромоздили, ряды круговых ковшей наставили, шестиножные березовые лабазы принесли. Длинных свалили, опрокинули грудастых; на слоистой бересте готовили, на чистой бересте подали. Принесли, сколько в силах поднять, были, сколько поместиться могло. Что сенокосный дол — золотистые столы поставили; горной зеленой осоки постлали; белых конских шкур на сиденья положили. Едва управились! Три дня в суете прошло, как оглянулись на Суодалбу: а он сработал, устроил дом, очаг, коновязь, утварь, изгороди, загоны, все без изъяна, полным-полно. Любовались на работу его.

    В красный день, в нарождение месяца слышатся голоса с южной стороны. Ржет молодой жеребец, мычит бычок, звучит громкий говор людской. Что шорох листьев древесных, несется шум мехов, одежд. Сладкий запах ласкал обоняние, взоры тешил прекрасный вид. Что радости было, что смеху! Сколько говору! По девяносто вольных парней, по восемьдесят вольных девиц — первые прибыли. Встали навстречу прибывающей родне, поезжан-господ, поезжан-госпож. Поводья приняли, дождались с поклонами и кликами, встретили с ликованиями и благословениями. Что собрано одежи, мехов, шкур, приданого, — все убрали в сумы, вдоль уложили, краями сложили. Приспело обрядовое свадебное гулянье, великий пир настал.

    Среди радости этой Суодалба явился. Перед Уолумар-шаманкой-с-девятисаженными-косами столбом стал.

    — Насилу-то! И горя много задевал я в жизни полами, и много муки лбом рассекал! Пора бы и отдохнуть!

    И запел:

                Уолумар-шаманка, тетушка!

                Девятисаженноволосая!

                Заветное слово скажу тебе!

                Задушевную речь поведаю!

                Вспыхнув, распался солнца свет

                Серебряными опилками;

                Сверкнув, рассыпался солнца свет

                Темной меди опилками;

                Это мать моя родилась.

                Злая шаманка ее родила,

                Ведьма, гибельной смерти оплот.

                Зловещим, бродячим духом была

                Моя мать, шаманка Селенгедэй

                С-семисаженными-косами.

                Скромная, обернулась она

                Светлого мира дочерью;

                Тихая, притворилась она

                Солнечного мира девушкою.

                Знающая семьдесят чар,

                Восемьдесят раз волшебница,

                Девяностократ оборотница, —

                Гуляла она по краю небес,

                Водилась она с небожителями,

                Играла со святыми и чистыми.

                Светлого, благословенного

                Аджинай-богатыря обольстила она,

                Заманила его, приблизила.

                От него порожденный сын ее,

                По крови я — от светлых кровей,

                По виду — темный, невзрачный я.

                Все же я чистого духа сын,

                Светлого Господина внук,

                Желанья мои незлобные.

                Ну-ка, шаманка, тетка моя,

                Уолумар-длиннокосая!

                Ты родила ведь девочку-дочь,

                Хочешь зачем-то скрыть от меня.

                Разве чужой тебе мой отец,

                Младший твой брат Аджинай-богатырь?

                Дай мне в жены дочку твою,

                Светлую девушку-богатыря!

                Дай мне, отдай мне, благослови!

                Дай в приданое лучший скот;

                Девять стального отлива кобыл,

                Девять черных, как ночь, коров,

                Вспомни, как я работал для вас,

                Как я вашим детям служил.

                Вот они, золотые мои,

                Кюлюктэй-Бэргэн, Бэрбээкэй-Бэргэн, —

                Пусть расскажут, что делал я

                Потом усталого лба моего

                Мазал себе я ступни ног;

                Потом усталых ступней моих

                Мазал я по лицу моему.

                Смерть мою приравнивал сну,

                Служил до потери дыхания!

                Дом их устроил, огонь возжег,

                Медную коновязь укрепил,

                Их соперников истребил,

                Их врагов навек поразил!

                Кончена служба, исполнено все!

                Ширьтесь, растите теперь на века!

                Славьтесь, сияйте по всей земле!

                Я ведь светлого рода внук,

                Чисты благословенья мои.

                Ну же! Дай твою нежную дочь!

                Хочется мне по-соседски жить,

                Близко и тесно с милой родней.

                Дашь — возьму и не дашь — возьму!

    Никто — ни слова. Он вскочил. В девять стен сложенные кладовые, в десять рядов резаные прилавки, меха, одежу, — все, что было, целиком сгреб. Подмышки забравши, на запад убежал. Никто — ни слова; обомлевши сидят: так смутились все, испугались.

    Через три дня вот что видят: на западной стороне, по ту сторону восьми озер, среди девяти морей, — на проклинающем проклятом, заклинающем заклятом, знахарем заговоренном острове, — за пределами вдаль тянущихся покосных угодий, позади поросли, что выросла-сплелась, — поверх дальних гор; посреди стройного, как ровно отрезанный хвост матерого коня, темного леса, — вьется сизый дым, словно вверх брошенный аркан. Все глядели. Сильный-Кюн-Эрилик и Лучший-Бэрэт-Бэргэн помчались на этот дым. Вступили в стройный темный лес. Войдя, увидели: девять коновязей вбиты, девятиоконная высокая юрта слажена. Подошли близко. Еще не вошли, как дверь дома открыл домохозяин Суодалба. Громким голосом вскричал он, не подпустив:

    — Не подходите! Сами себя губите вы! Убирайтесь!

    И они повернули назад.

    [C. 104-156.]

 

                                                                      ПРИМЕЧАНИЯ

                                                                         Две Шаманки

    1. Пинать-играть — якутская игра — состязание, при котором участники закидывают ногу около столба или стены и, отмечая зарубкой, сравнивают, кому из них удалось выше закинуть.

    2. Игра в олени — здесь говорится о скачках «по-оленьи», с поставленными в одну линию ступнями ног.

    3. Красный угол — неудачный перевод якутского слова «биллирик», означающего первую от переднего угла лавку, под противоположной к выходу стеной, — почетное место для гостей.

    4. Стерх — вид аиста.

    5. Кисти из канфовой материи, китайского атласа.

    6. Священный жертвенный столб — при жертвоприношении животное предварительно привязывали к столбу с зарубками, обвешанному лоскутами, ленточками и конским волосом.

    7. Жертвенная лента — принося жертвы, якуты, в числе других приношений, вешали лоскутки материи.

    8. Девки-кликуши — иногда вместо шаманов к больным приводили ясновидящих, истеричных и т. п., которые, по мнению якутов, могли исцелять.

    9. Домашний дух — соответствует русскому домовому.

    10. Ысыах кропили — на весеннем празднестве ысыах в честь добрых божеств и духов брызгают молоком.

    11. Богиня родов (Ийехсит) — божество, приходящее на помощь женщине.

    12. Джесегей — божество мужского пола, дающее лошадей. (См. Указатель слов — «Ийехсит» и «Уордаах-Джесегей».)

    13. Обрядовый смех при родах. На третий день после родов собираются женщины для проводов богини Ийехсит от дома роженицы. Во время обрядовой трапезы одна из присутствующих начинает безудержно хохотать, что вызывает всеобщую радость, так как предвещает беременность и будущее рождение ребенка у смеющейся. В этом случае говорят: «Ее навестила Ийехсит».

    14. Останавливаясь в дороге на ночлег, якуты приносили пищу в жертву духу местности; при переходе через высокие горы и опасные места вешали на дерево подарки, большей частью пучки конских волос и лоскутки материи.

    15. Мех рыси очень ценится якутами. В старину рысь считалась священной, ее убиение сопровождалось различными обрядами.

    16. Стегно — задняя нога.

    [C. 304-305.]

                                     УКАЗАТЕЛЬ ТЕКСТОВ, ЗАПИСЕЙ И ПЕРЕВОДОВ

                                  ОБРАЗЦОВ ЯКУТСКОГО НАРОДНОГО ТВОРЧЕСТВА

    Олонгхо (былина, эпическая поэма) Эр-Соготох (Одинокий) записана С. В. Ястремским в 1895 году в Дюпсюнском улусе Якутского округа (б. Якутской области) от певца Г. Н. Свинобоева, родом из Мегинского улуса Мегеренского наслега Якутского округа. Былина диктовалась в течение шести дней. Первоначальный прозаический перевод сделан С. В. Ястремским при помощи жителя Оспетского наслега Дюпсинского улуса, знатока якутского фольклора, якута А. П. Афанасьева, организовавшего встречу Г. Н. Свинобоева с С. В. Ястремским. Перевод С. В. Ястремского опубликован в Трудах Комиссии по изучению Якутской АССР, т. VII, «Образцы народной литературы якутов», издание Академии наук СССР, Ленинград, 1929. В настоящем издании перевод С. В. Ястремского дается с некоторыми сокращениями повторений.

    Олонгхо «Две шаманки» записана Э. К. Пекарским в 1886 году от певца Н. Абрамова, якута Жулейского наслега, Боторусского улуса Якутского округа. Якутский текст опубликован в изданных Академией наук «Образцах народной литературы якутов», т. I, СПб, 1908. Прозаический перевод С. В. Ястремского напечатан в вышеуказанном сборнике комиссии по изучению Якутской АССР, т. VII, «Образцы народной литературы якутов». Переводчик при выполнении, этого труда пользовался помощью А. П. Афанасьева и словарем якутского языка Э. Пекарского.

    В настоящем издании перевод обоих олонгхо дан в литературной обработке, преследующей максимальное приближение к подлиннику путем возможного сохранения его лексики, ритмики и синтаксического строя; восстановлены, в частности, стихотворные монологи — песни, обезличенные прежним переводом...

    «Лучшее из лучших». Очень распространенная детская сказка, которую одну из первых рассказывают в раннем детстве. Запись на якутском языке Г. А. Неустроева, который слышал ее в детстве в селении Енер у сказочника, старика Давида (Давида Кононовича Васильева). Перевод А. А. Попова. Русский перевод этой сказки Э. К. Пекарского был опубликован в «Живой старине» (1906, в. 2) и значительно отличается от принятой в настоящем издании записи...

    «Песня о реке» — импровизация 13-летнего якутского мальчика, Николая Петрова. Записал в 1894 году на якутском языке Н. А. Виташевский, во втором Игидейском наслеге Баягантайского улуса. Запись представлена для настоящего издания Э. К. Пекарским, переведена А. А. Поповым...

    «Благословение невесте»  — из собрания Н. П. Принузова передана Э. К. Пекарским. Переведена с якутского А. А. Поповым.

    [C. 317-319.]

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

 

    Александр Николаевич Самойлович - род. 10 [17] (29) декабря 1880 г. в губернском городе Нижний Новгород Российской империи, в семье директора Нижегородской губернской гимназии, происходившего из украинского духовенства. Окончил Нижегородский дворянский институт, факультет восточных языков Санкт-Петербургского университета по арабско-персидско-турецко-татарскому разряду. В 1920 году он преподаватель восточного отделения Академии Генерального Штаба РККА, позднее ректор Центрального института живых восточных языков (1922-1925), академик-секретарь Отделения гуманитарных наук АН СССР (1929-1933), директор Института востоковедения АН СССР (1934-1937). В 1931 г. дал заключение по спорным в то время вопросам якутского языка, об обоснованности выбора в качестве литературной нормы окающего говора, об установлении фонетико-морфологического принципа правописания слов, о заимствовании иностранных слов. Один из авторов первого издания «Энциклопедии ислама». 27 октября 1937 арестован по сфабрикованному обвинению в шпионаже в пользу Японии и создании «террористической организации», а также в распространении идей пантюркизма. 13 февраля 1938 года расстрелян сотрудниками НКВД. Реабилитирован 25 августа 1956 г. Из Академии Наук СССР исключен Общим собранием 29 апреля 1938 г. и восстановлен посмертно 14 декабря 1956 года.

    Сьмяяна Китабич,

    Койданава