ЎЎЎ 3. Ляліта Міцяўская-Жлёб. Ураджэнка Магілёўшчыны Лідзія Язерская ў Якуцку. Сш. 3. Койданава. "Кальвіна". 2024.

 

     Прыезд С. I. Грынявіцкага садзейнічаў больш цеснай сувязі нашай арганізацыі з польскімі рэвалюцыйнымі элемэнтамі ў Мінску і часткова ў паветах. Сувязь гэтая была і раней праз А. С. Паўлоўскага, але ўсё ж польская група трымалася больш адасоблена. Польскай яна, па сутнасьці, была па хатняй мове; між іншым — многія члены гэтай групы лепш гаварылі па-руску, чым па-польску, так як атрымалі адукацыю ў рускіх школах.

    Гэтая група большай часткай складалася са студэнтаў. Важнае становішча ў ёй займалі браты Грынявіцкія, Станіслаў і Баляслаў Іванавічы. Гэта былі выдатныя маладыя людзі па душэўнай чысьціні і ўзвышанасьці пачуцьцяў, па стойкасьці рэвалюцыйных перакананьняў, асабліва старэйшы, — чалавек вялікага розуму і шырокіх ведаў. Можа быць, лепшы розум і мацнейшая воля ў нашай арганізацыі. З якой зьдзіўляючай тонкасьцю ён разьбіраўся ў складанейшых пытаньнях, анатаміруючы іх да апошняй костачкі, з якім майстэрствам, як умелы архітэктар, узводзячы камень за каменем стройны будынак, ён рабіў абагульненьні з разрозьненага матэрыялу і з якой строгай пасьлядоўнасьцю ён рабіў з іх высновы! Маўклівы, засяроджаны, ён больш думаў, чым гаварыў, і больш рабіў, чым абяцаў.

    [С. 235.]

    Праз Грынявіцкіх я пазнаёміўся і блізка сышоўся з усёй польскай групай.

    У яе ўваходзілі яшчэ ў пачатку 80-х гадоў А. А. Сіцынскі, урач, і Офенберг-старэйшы, у будучым інжынэр, і некаторыя іншыя студэнты, імён якіх я не ведаў або забыў зусім. Затым, пазьней, Офенберг-малодшы, у будучым урач у Ракаве ці ў Радашковічах і нарэшце ў Мінску.

    Храноўскі Станіслаў яшчэ гімназістам належаў да «сэмінарскай» групы, пазьней — студэнт Харкаўскага ўнівэрсытэта: у Харкаве ён быў арыштаваны, асуджаны і сасланы на катаргу на Сахалін. Чыстая і сьветлая асоба, амаль хлопчык. У пісьмах з катаргі да родных ён жаласьліва сумаваў па радзіме і марыў аб вяртаньні. Ці збыліся яго мары?

    Затым — Стракоўскі, Рымашэўскі і Ансельм Буйко. Імён двух першых не помню. Вінавата не столькі мая памяць, наколькі кансьпіратыўная звычка — называць па ўмоўных мянушках, пазьбягаючы сапраўдных імён. Першыя двое былі студэнтамі, апошні ва унівэрсытэт не трапіў: Буйко быў веліканам і незвычайным асілкам; у адной справе нам вельмі спатрэбілася яго сіла. У 1890 годзе ён эмігрыраваў у Англію, а затым у Амэрыку. Стракоўскі быў выключаны з унівэрсытэта і трапіў ва Ўфу на службу, дзе я яго сустракаў у 1900 г. гандлёвым агентам Ісецкіх горных заводаў. Да іх жа прымыкалі «клясная дама» гімназіі Жазефіна Ігнатаўна Грапава, па мужу Сіцінская, і гімназістка Казановіч, магчыма, тая, што пазьней страляла ў Магілёўскага губэрнатара Дэмбавецкага...

    [С. 236.]

    Рукапіс да друку падрыхтавала А. Кісялевіч.

    Камэнтары П. Качатковай.

    Пераклад з рускай мовы А. Камароўскага.

 

 

                                                                      ЭПОХА 1905 г.

                                                                       Мае ўспаміны

    ...Каля 1904 і 1905 г. бывалі ў нас, у Блоні, Ваня Пуліхаў, сёстры Аляксандра й Каця Ізмайловічы, Міхаіл Сьцяпанавіч Біцэнка, сям‘я Агапавых, Галена Антонаўна Касьцюшка-Валюжэніч, Лідзія Паўлаўна Язерская і інш. Язерская жонка вядомага ў свой час грамадзкага дзеяча Сьцяпана Венедзіктавіча Язерскага — была энэргічная жанчына, яна захоплівалася сваёй справай; супроць згоды партыі — яна страляла ў Магілеўскага губарнатара Клінгэрбэрга і за гэта была выслана на катаргу; пасьля катаргі адбывала ссылку ў Якуцку, дзе і памерла. Яна мела аднаго сына, які яшчэ змалку застаўся без бацькоў (бацька памёр шмат раней); пятнаццацігадовы хлапчук ужо граў ролю організатара-рэволюцыянэра ў Магілеве у 1905 г., гэта адбілася дрэнна на яго жыцьці. Калі ён паступіў у морскі кадэцкі корпус, то там ня мог перанясьці існуючага рэжыму і прастрэліў сабе галаву, але жывым застаўся; дзякуючы параненьню пачаліся у яго псыхічныя ненормальнасьці, і памёр ён маладым — гадоў 20-22.

    Усе пералічаныя асобы прымалі самы актыўны ўдзел у рэволюцыйнай працы на Беларусі. Яны ўсе былі добрымі таварышамі і маіх дзяцей. З іх Пуліхава павесілі ў Менску за тое, што ён кінуў бомбу ў губарнатара Курлова. Аляксандра Ізмайловіч папала ў катаргу за тое, што страляла ў поліцэйскага прыстава. Каця Ізмайловіч страляла ў Севастопалі ў адмірала Чухніна, выяўляла гэтым помсту за пакараньне сьмерцю лейтэнанта ІІІміта, каторы падняў паўстаньне на Чорнаморскай флёце. Па загаду параненага Чухніна яе расстралялі на месцы бяз усякага суду і дазнаньня...

    [С. 188-189.]

    За шрыфтам для Тамбова прыяжджала да мяне ў Блонь Маруся Сьпірыдонава (шрыфт хавалі ў Смаленску); Сьпірыдонаву я бачыў тады першы раз і больш не сустракаўся з ёю да 1917 г.; у той час яна была яшчэ зусім маладая, заставіла ўва мне ўражаньне сымпатычнай, надта шустрай дзяўчыны, нядарам і прозьвішча яна мела „Ртуць”...

    [С. 190.] 

 

                                                               АВТОБИОГРАФИЯ

                                       почетного пенсионера Наркомсобеса Белоруссии

                                                       А. БОНЧ-ОСМОЛОВСКОГО

    Родился я 10 июля 1858 года в Витебске: отец мой коренной белорусс, из обедневших дворян Климовецкого уезда, Могилевской губернии. Я был один сын у родителей, до 11 лет жил в деревне Рославльского уезда Смоленской губ. в обществе крестьянских ребятишек, с которыми очень дружил; распрогандировал их уже будучи студентом и сохранял близкие отношения до самого последнего времени. Гимназический курс я окончил в 1875 г. в лицее. Из лицея я вынес, кроме знаний древних языков, резко отрицательные отношения к нравам окружавшей меня среды — детей богатых помещиков и высокопоставленных чиновников. Окончив лицей, я поступил в институт инженеров путей сообщения и затем в 1876 году в Петербургский университет. Я принял самое горячее участие сначала в студенческом движении, в организации земляческих братств, познакомился с деятелями «Земли и Воли» (Клеменс, Морозов, Тихомиров, Перовская и друг.). В это время уже происходило разделение на народовольцев и чернопередельцев: я ходил в народ, с подложным паспортом, занимался пропагандой среди крестьян Смоленской, Московской губерний, области Войска Донского.

    Я сделался членом организации «Черного Передела» (Аксельрод, Преображенский, Плеханов, Яковенко, Решко и друг.). В конце 1879 года по оговору провокатора Максимовича Семена я был выслан из Петербурга (Ленинграда) без права поступления куда бы то ни было. В это время умер мой отец, я немедленно отвез и отдал в организацию через Аксельрода все фамильное серебро, а через некоторое время мне удалось продать имение в Смоленской губ. и вырученные несколько тысяч рублей тоже пошли на революционное дело. В 1882 году я был арестован в связи с делом типографии «Черного Передела», устроенной в Минске (работавшие там Грунфес и другие успели скрыться), но за отсутствием улик я, просидев полгода в тюрьме, отделался 8-х годичной ссылкой в своем же имении Блонь. В 1887 году я был арестован в Конотопе по делу печатания нелегальной газеты, но, так как перед уводом в полицейское управление из гостиницы, мне разрешили позавтракать, то я успел съесть уличавшую меня небольшую рукопись.

    В течение всего периода, начиная с 1880 г. по 1901 я совместно с членами моей семьи в Блони занимался революционной пропагандой среди окрестных крестьян и интеллигентной молодежи. В 1897 и 98 г.г. я два раза ездил за границу, вступил в связь с деятелями «Аграрной Лиги» и «Фонда Вольной русской прессы» (Шишко, Лазарев, Волховский, Чайковский, Крапоткин, Черкезов) и организовывал транспорт нелегальной литературы. В течение всего этого длинного периода времени приходилось жить в очень тяжелых условиях. Мы с женой в буквальном смысле потеряли счет числу обысков. Весной 1901 г. я был арестован вместе со старшим сыном Иваном, просидел год в одиночном заключении и был выслан в Сибирь на 5 лет. Вернувшись из ссылки осенью 1904 г. (по манифесту) я принял самое ближайшее участие и лично со своими средствами в крестьянской работе. Тоже самое и в 1905 г. Первый номер крестьянской нелегальной газеты «Земля и Воля» был составлен при моем ближайшем участии и напечатан в организованных при моем содействии двух типографиях в Минске и Бобруйске. Декабрь 1905 г. застал меня в Москве, где я был на Пресне до окончательною взятия ее семеновцами. От участия в революционной работе в Минске, я, по мере сил, воздерживался из конспиративных целей. Впоследствии когда выяснилось предательство Азефа, я отошел от партии С.-Р. и занимался кооперативной работой. С начала войны всецело отдался организации помощи населению пострадавшему от войны и ни в какой политической деятельности участия больше не принимал, т. к. здоровье было сильно расстроено.

    Бонч Осмоловский

    [С. 56-57.]

 

 

                                                             АВТОБИОГРАФИЯ

                               почетного пенсионера Наркомсобеса Белоруссии

                                                           ЕФИМА ГАЛЬПЕРИНА

    Родился я в 1855 году, в городе Минске в буржуазной семье. Отец мой с компаньоном имел ренсковой погреб иностранных вин, а мать с компаньонкой торговлю предметами дамского туалета. Приблизительно до 10 летнего возраста я не знал нужды. Восстание польское 1863 г. разорило моих родителей тем, что богатейшие помещики, бравшие дорогие вина в кредит на крупные суммы пошли в лес, не уплатив своих долгов и вскоре были схвачены, казнены и сосланы в Сибирь, а их имущество конфисковано. Торговля была ликвидирована. С этого времени начались бедствия нашей семьи. Отец достал службу бухгалтера в торговой фирме. Затем поступил в приказчики к И. Поляку за ничтожный оклад, не взирая на родственные связи. Там он прослужил до состояния инвалидности. Семья наша испытала нужду, голод, холод и унижение...

    [С. 43.]

    В течении периода времени приблизительно от 1887 года до 1900 года, кроме систематической и неперерывной пропаганды в рабочих кружках, мне много раз, не взирая на бесчеловеческую реакцию и тяжелые условия деятельности, много раз пришлось иметь дело с небольшими митингами в 50-70 и 150 и даже 200 человек, летом в лесах, вдали от города, на старинном кладбище по Магазинной улице, в кузнице по Романовне и проч. местах города Минска; также на двух вечерах в 1895 и 1900 году. Накануне 1-го мая 1900 года жандармерия временно, но не навсегда положила конец революционной моей деятельности. В 12 часов дня я был арестован. В московских тюрьмах провел 14 месяцев. По охранному делу был приговорен к ссылке в Восточную Сибирь сроком на пять лет. Я ждал отправки 1-го ноября 1901 года. Тогда мне был предъявлен приговор к ссылке; но меня не отправили. Оказалось, что в Петербурге возбуждено было дело в общем порядке по причине предательства Л. М. Радионовой и других. В декабре 1900 года из Петрограда приехали жандармский полковник или генерал-прокурор по особо важным политическим делам Трусевич. Мне было предъявлено обвинение угрожавшее смертной казнью. Я отказался от показаний на бумаге, по этой причине меня оставили в Москве, но не отправили в Петроград до окончания дела. По этой причине отправка в Сибирь была отменена. Шефом жандармов Мирским, ввиду крайней сложности и запутанности второго дела, т е. дела в общем порядке, решено было отправить меня в Сибирь с отдачей меня там под особенный надзор до окончания моего дела. Таким образом летом 1901 г. я был отправлен в Восточную Сибирь. Назначение было Север Якутской губернии — Иркутской губернии, что для меня было неожиданностью! В Сибири я революционизировал ссыльных — меньшевиков и бундовцев, а социалистов-революционеров толкал влево. В селе Знаменском (Верхоленского уезда) я короткое время занимался по политической экономии с небольшим кружком ссыльных рабочих. Когда война началась я вел агитацию о ненужности войн и об их вреде для трудящихся Аграрный вопрос в Сибири не существовал, потому что там земля и леса вольные. Единственно-больным местом служила сложная податная система. Среди крестьян была возможна лишь политическая агитация, которую я вел при первой возможности. Из Сибири вернулся по случаю манифеста на год раньше срока, в конце 1904 года... Недолго после возвращения в Минск из Восточной Сибири, я сблизился с молодой эсеровской организацией, числом приблизительно в 12 человек. Собрания происходили на квартире с почетным военным караулом (на квартире начартиллерии Виленского округа или генерала Агапова, точно не могу указать). В начале все шло хорошо. Мне удалось убедить их в необходимости занятий с рабочими. Часть их приступила к пропагандистской работе. Кружки для них были составлены членом этой организации, сапожником по имени или кличке Степкой (в этой организации было двое рабочих). Занятия шли в кружках. Я взял два кружка и казалось, что дело пойдет хорошо. Условлено было принимать в организацию членов новых по большинству голосов. Являюсь я раз на собрание и к удивлению нахожу там приезжего человека, якобы члена центрального комитета по его словам, а на деле никому, кроме одной девицы, неизвестного. Это обстоятельство послужило к выступлению моему из организации (в моих записках подробности). Большая часть организации поразъехалась: в Петербург направился Агапов и проч., погибшие по делу экспроприации в Фонарном переулке, вовлеченные провокатором, как это стало известно впоследствии. Рабочие их кружков были после их отъезда из Минска объединены и вошли в кружки для пропаганды. Итак в Минске вновь образовалась рабочая революционная организация. Параллельно со сближением моим с молодой организацией, я сблизился с Минским с-р-овским комитетом. Зная, что я левее их, они тем не менее предложили мне поехать на областной съезд, готовившийся тогда, но я не нашел нужным поехать, так как не верил в то, что мне удастся подвинуть их влево, а о Минском комитете у меня составилось мнение, что его члены относятся благосклонно к максимализму, если не всецело, то во всяком случае частично, в чем я убедился вскоре. Раз после собрания комитета, на квартире доктора Гершуни (старшего) по Полицейской ул. (ныне кажется Пролетарской) в доме тогда Конторовича, Лида Езерская обратилась ко мне с просьбою укрепить ее и других в идее социалистической. Как ни странной мне показалась эта просьба, я конечно согласился. В отдельной комнате-квартире было человек 10. Я могу назвать только некоторых: кроме Езерской были сестры Измаилович и Пулихов. Я развил перед ними мой взгляд по вопросу о задачах социализма и тактике действия. На этой же квартире, состоялось несколько собраний для этой цели. Никаких возражений мне сделано не было. Они меня не посвятили в задуманный план совершения террористических действий против Могилевского губернатора Клингенберга и Минского — Курлова. После выполнения террористических актов, комитет расстроился, по всей вероятности временно, и собрания прекратились. Прошло некоторое время и ко мне явился представитель Белорусской Социалистической Громады с предложением установления обмена услуг и моего вхождения в их комитет на правах равноправного члена. Рабочая организация наша, после моего о том доклада, одобрила, дав мне инструкцию употребить старания для подачи их налево и присоединения к нашей организации. Я вошел членом в Громаду. Собрания происходили на квартире прис. пов. Шабуня по Преображенской улице. В Комитете Громады было членов 10-12. Громадою мне был дан кружок в 10 человек для подготовки агитаторов и пропагандистов. Я стал заниматься с ними в квартире на углу Набережной и Подгорного переулка. Комитет Громады поручил мне составить текст для прокламации (типография у Громады была). На следующий день я представил текст прокламаций. Текст был составлен мною в духе максималистическом. Текст был принят без возражений целиком и он был отправлен в типографию для напечатания. Прошла неделя, другая и мне был передан тюк прокламаций для их распространения. При пересмотре оказалось, что самое существенное удалено из текста. Наш рабочий комитет постановил: мне выступить из Громады, прокламации передать ауто-да-фе, а с кружком заниматься, если он присоединится к рабочей организации, кроме того, постановлено обзавестись собственной типографией и заказать печать рабочей организации социалистов-революционеров максималистов, а мне поручено было составить текст прокламации. Я из Громады выступил, хотя оказалось. что областной комитет не одобрил только одной строчки и что вышло недоразумение к великому их сожалению. Громадский кружок присоединился к нашей организации, за исключением одного члена. Типография была быстро оборудована, печать приготовлена. Все это выполнено было личными усилиями самих рабочих. Мною им дан был текст прокламации. Прокламация была великолепнейшим образом напечатана и всей организацией к тому времени насчитывавшей уже сотню рабочих, была распространена по всем фабрикам, заводам, мастерским и среди железнодорожных рабочих в огромном количестве. Они не разбрасывались, а раздавались и расклеивались по витринам и повсюду благополучно, никто не был арестован. Распространение произошло одновременно на всех пунктах. Минские рабочие впервые читали максималистические прокламации. Прокламация взбудоражила рабочих, успех был небывалый. Трудно было мне справиться с притоком рабочих. Все вечера у меня были заняты работою в кружках, а по праздничным, воскресным и субботним дням все часы дня, хотя я уже летами был на пороге старости и здоровьем плох... После первой прокламации появилась и другая мною составленная. Она была распространена в большем числе экземпляров, чем первая с таким же, если не большим, успехом и также благополучно. Приходит ко мне рабочий Олис по профессии столяр, работник тайной типографии и заявляет мне, что требование рабочими прокламации невыразимо, что сейчас же необходимо приступить к 2-му изданию. Попутно я узнал о том, что состав типографии участвовал в распространении. Я сделал ему внушение, что это недопустимо. Что касается второго издания прокламации, то я заявил, что это дело опасное, так как жандармерия и полиция на ногах. Я обнадежил его, что через месяц или два состряпаем третью прокламацию. Он ушел. На следующий день, я узнал, что Олис и Левитас арестованы во время работы по выпуску второго издания. Узнал я, что они уже изготовили 900 шт. Третий наборщик по имени или кличке «Сашка» уцелел, так как он им не нужен был для печатания (набор был прежний). Кроме арестованных никто не пострадал. Типография, изготовленные прокламации и печати организации были конфискованы. О восстановлении типографии, после такой оплошности, никто не заикнулся. Типография, изготовленные прокломации и печати организации были конфискованы. О восстановлении типографии, после такой оплошности, никто не заикнулся. По-прежнему шли занятия в кружках, по-прежнему шла вербовка в организации рабочих. Время шло своим чередом, правительственная реакция с каждым днем усиливалась. Параллельно с этим репрессии стали давать себя чувствовать, рабочие не только нашей организации, но вообще рабочие города Минска, узнав о том, что за ничтожное деяние полевые суды приговаривают к смертной казни, уходили во внутреннюю свою жизнь. Сложилась обстановка, не допускавшая революционной работы, более того, даже ведение в обычных рамках классовой борьбы. На всех фабриках и заводах, в более или менее крупных пунктах производства или скопления трудового люда, находились в качестве рабочих переодетые жандармы, охранники и полицейские, они были вездесущи. В период времени от 1907 года вся атмосфера была насквозь пропитана провокационной заразой и шпионством. Для подавления революционного движения в России была пущена в ход хитро—придуманная сложная система: с одной стороны, запугивание полевыми судами трудящихся, с другой отвлечение последних от революционной тактики, в третьих дискредитирование деятелей революционного движения и вообще партийных людей в глазах общества посредством подговора якобы, под флагом анархизма, к совершению экспроприаций у буржуазных элементов государства. Поощрение ликвидаторства, декадентства и лиги свободной любви исходило из того же источника невидимыми нитями, впоследствии ставшими очевидными, когда после Октябрьских завоеваний они сбросили с себя овечью шкуру и показали себя во всю, как говорится. Мне приходилось работать с удвоенной опаской. С годами работа моя шла на убыль. Рабочая революционная организация, также стала убывать. До лучшего времени, говорили одни. Придет пора, когда мы упьемся кровью наших врагов, говорили другие. Мы останемся верны тому, чему Вы нас учили, говорили третьи. Организация таяла с каждым месяцем — его члены поразбрелись, кружки постепенно распались. Чувство злобы и бессилия овладело мною. Ко мне вернулась старая моя болезнь. Желчные камни и артериосклероз. Зрение стало хуже, слух тоже. Инвалид! — шепнул мне голос внутренний. Пришлось примириться с неизбежным. Закончилась моя долголетняя революционная деятельность не без глубокой веры в торжество социализма... До инвалидного состояния от юношеского возраста протекла моя жизнь в революционной деятельности. Это многим известно. Моя личная жизнь может быть выражена в общих чертах так: одинокая жизнь, жизнь бессемейного потому, что при самодержавном режиме и постоянной возможности заточения, каторги и смертной казни, для революционного деятеля-профессионала — не временного, целесообразнее в интересах дорогого дела социализма и в защиту себя от ренегатства, быть одиноким и подавлять в себе то, что поэты называют «священным чувством». Не всякому это удается. Мне удалось. Пропитание добывал мелкими уроками, а если мне удавалось заработать 10-15 рублей в месяц я считал себя вполне обеспеченным, потому что низвел потребности до минимума. В общем вся совокупность моей жизни протекла в нужде и лишениях до инвалидного состояния. В 1914 году началась личная моя жизнь. Я женился на вдове, женщине с добрым сердцем, без опаски сделаться ренегатом, на 59-м году. Благодаря уходу и нежной заботливости обо мне этой женщины, я беспомощный, больной и слепой сохранился до сих пор и дожил до диктатуры трудящихся, до строительства социалистического порядка, до осуществления заветной моей мечты, вдохновлявшей меня к плодотворной деятельности для блага рабочих и крестьян. Выброшенный с течением обстоятельств и силой вещей из обычной колеи, я тем не менее продолжал жить прежними мыслями, чувством и глубокой верою в торжество в недалеком будущем святого социализма в России раньше, чем на Западе. Я эту мысль открыто высказывал не на основании простой веры, а из всестороннего изучения нашей действительности задолго до инвалидного состояния. Инвалидное состояние мое положило конец подготовке пропагандистов, агитаторов и организаторов из рабочих и их объединению для активной работы.

    В настоящее время на пороге 70 года, обессиленный долголетней неустанной и тяжкой революционной работой, обнимающей период близкий ½ столетия, болезнью и почти потерей зрения и отрезанный от живой работы и строительства социалистического порядка, когда последние могут совершаться открыто, без риска, под красным флагом и защитой доблестной Красной армии — я, к великому моему огорчению, могу лишь ограничиться искренним пожеланием Союзу С.С.Р. крепнуть и послужить примером для других стран мира. Да здравствует С.С.С.Р.! Да здравствует Коммунистическая партия всего мира с Красным Интернационалом! Да здравствуют трудящиеся всего мира! Час торжества социализма повсеместно близок. Распадутся вековые цепи, исчезнет эксплуатация человека человеком, рассеется мрак и водворится истинное счастье, истинная свобода и истинное братство народов всего мира.

    Ефим Абрамович Гальперин.

    16-го февраля 1924 года.

    Добавляю: Приступил я к революционной работе в последнем периоде хождения в народ. Затем работал при Земле и Воле, Черном Переделе, Народной Воле. Молодой Партии Народной Воли, а когда не стало в тогдашней России партий, самостоятельно работал в течении 13-14 лет до ареста в мае 1900 г. По возвращении из Восточной Сибири в конце. 1904 года работал по программе «прямо к цели» до своего инвалидного состояния. В течение этого времени меня пять раз обыскали.

    [С. 45-50.]

 

 

    Валентина Попова.

                  ДИНАМИТНЫЕ МАСТЕРСКИЕ 1906 - 1907 г.г. И ПРОВОКАТОР АЗЕФ

                                                                      (Продолжение)

                                                              К характеристике Азефа

    Лето 1906 года я провела на даче в Финляндии, в знакомой семье.

    Несколько раз за лето «Иван Николаевич» наведывался к нам на дачу. Приезжал и один и со своей женой, Любовью Григорьевной.

    До сих пор мне приходилось встречать и наблюдать его исключительно в конспиративной деловой обстановке. Как я уже писала, мое знакомство с ним началось еще в 1902 году. Это было как раз в такой момент, когда все связи петербургской организации, да и по России, сосредоточивались в руках «Валентина Кузьмича». Мне тогда предложили с ним познакомиться, как с центральной фигурой организации. Благодаря такой рекомендации, я уже заранее отнеслась к новому знакомому с полным доверием. Свидание наше состоялось в квартире Лидии Павловны Езерской. Она в то время имела зубоврачебный кабинет на Невском проспекте, где-то около Николаевской. Ее квартирой, как местом свиданий, с.-р. широко пользовались. Кабинет зубного врача, да еще на людном Невском, представлял много удобств в конспиративном отношении.

    Придя к Лидии Павловне в назначенный час, я застала там уже ожидавшую меня старую знакомую с.-р. М. О. Лебедеву. Именно она и желала познакомить меня с Азефом. Скоро появился господин, наружность которого меня сразу озадачила. Она резко не соответствовала обычному типу революционеров. Плотный, слегка сутулый, с короткой шеей брюнет, с толстыми губами, низким лбом. Какое-то широкое, каменное, точно налитое лицо. Внешность ростовщика, биржевого дельца. Одет в цилиндр и модное пальто. Сколько ни всматривайся, не найдешь ни одной черты, свойственной русскому интеллигенту. Но ошибки не могло быть, это тот самый «Валентин Кузьмич», который пользуется таким доверием всех старых с.-р.

    Разговор велся тоже в тоне, не смягчавшем внешнего впечатления. Он сказал, что знает меня уже по отзывам, что ему удобнее иметь дело со мной непосредственно, чем сноситься через других лиц.

    — Ну, а как же вы? Ведь, в нашем деле и к веревочке надо быть готовой... — прибавил он, и при этом провел своей пухлой рукой по короткой шее.

    Как-то после его ухода я не могла собрать своих мыслей. Стоя у окна, не оправившись от тяжелого впечатления, я проводила взглядом удалявшуюся по панели грузную, неуклюжую фигуру своего нового знакомого.

   Этот жест рукой «Валентина Кузьмича» мне припомнился потом в жандармском управлении, на Тверской улице. В 1903 году после ареста меня тотчас же привезли на допрос к Трусевичу. Он был тогда прокурором при жандармском управлении и специализировался по делам партии с.-р. Улыбаясь галантно, он сказал мне:

    — А вы приложили ручку к такому делу, за которое полагается веревочка... — и для большей ясности тоже провел рукой по шее.

    После первого знакомства с «Валентином Кузьмичем» мне пришлось с ним часто встречаться, и вскоре он назвал мне свое настоящее имя — Евгений Филиппович Азеф, а также дал свой адрес. Постепенно первое отталкивающее впечатление сгладилось, а доверие к нему укреплялось общим отношением окружающих товарищей. Кроме того, и работа с ним шла как-то гладко и плавно, свои обещания он в точности исполнял. Препятствия как-то легко устранялись им. Обращался он очень дружески, сам брался и за черную работу. Не раз он приезжал ко мне, нагруженный литературой...

    [С. 47-48.]

                                                                   (Окончание следует).

 

 

    А. А. Биценко

                                                    ДВЕ ВСТРЕЧИ С М. ГОРЬКИМ

    У меня с Горьким были две коротеньких встречи в конце 1903 г., о которых сохранилось далеко не полное воспоминание. Связаны они были с добыванием средств для боевой организации п.с.-р. Первая встреча была в Москве; я не знала, что иду к Горькому. В особняке, показавшемся мне очень богатым, встретила меня высокая женщина в черном (очевидно, я ее вызвала, но теперь не помню имени) и проводила в комнату, где за большом письменным столом сидел очень просто, по-студенчески одетый человек, совсем не подходящий по внешности к окружающей обстановке.

    Рассказывая, откуда я и зачем пришла, отвечая на несколько его вопросов (помнится — о «бабушке»), я думала: «Какое удивительное сходство с Горьким! Ну, совсем как на открытке: то же лицо, так же одет в косоворотку»...

    Но я все же так далека была от мысли, что вижу Горького, что не уверилась в этом даже тогда, когда он дал свой адрес — «Нижний, Пешкову» — на тот случай, что может понадобиться послать условную телеграмму (выслать столько-то экземпляров книг — 10 или 20 — что-то в этом роде). Мало ли какими адресами пользовались революционеры... И только когда я увидела тех, кто меня направил в особняк, и передала им, что обещано 5 или 10 тысяч рублей (помню хорошо, что не меньше пяти), я узнала, что действительно была у Горького.

    Вскоре после этого (через месяц или около того), когда я работала в Петербурге, я отправилась за обещанными 5.000 р. по адресу Пятницкого, данному мне — не помню — Горьким ли, когда мы уславливались, или уж кем-нибудь из с.-р. Каково же было мне услыхать: «Не токмо пять тысяч не могу дать, но и две. Провалилась типография с.-д. («Южный Рабочий») в Екатеринославе»!.. Понятно, что я совершенно ошеломлена была таким неожиданным, недопустимым, с моей точки зрения, поступком. И от этой встречи остался у меня нехороший осадок. Помнится, стала, волнуясь, говорить о том, что я уже сообщила об обещанных деньгах, что готовится дело, — в какое положение меня и других он ставит своим отказом и т. д... В результате мне была дана крошечная записочка, которую легко было спрятать или съесть, если бы пришлось.

    Там было написано всего несколько слов, помнится: «Умоляю, если нельзя достать пять тысяч, то хоть две» (или две с половиной). Помчавшись в Москву, я тотчас отправилась по тому адресу, который он мне указал (это не был особняк, но по-моему к той же самой, которая меня и в первый раз встретила), получила там 2½ тысячи (сразу ли или еще приходила — не помню) и передала их на конспиративную квартиру Лидии Павловне Езерской (каторжанке с.-р., мальцевитянке, умершей в Якутске).

    [С. 64-65.]

 

 

    ...Перед 1-м Мая у организаций шла дружная агитация за устройство демонстраций.

   Все эти организации, за исключением «Московского рабочего союза» и «Северо-Западной организации» были разбиты арестами в то же полугодие. Производились и еще аресты, из которых наиболее важными по достигнутым результатам были следующие. В Январе, в Петрограде, была арестована террористическая группа дворянки Серафимы Клитчоглу, во главе с ней самой. Группа подготовляла покушение на министра внутренних дел Плеве. При обысках были найдены планы путей следования министра из его дома в Зимний дворец и другие вещественные доказательства преступной работы группы. В связи с Петроградом были произведены обыски в Киеве, Харькове и Ростове на Дону [* Общее число арестованных по делу Клитчоглу достигло 58. В числе арестованных по Петрограду были: инженер Мендель Витенберг, ученик Академии художеств Владимир Михайлов, б. студент Степан Андреев, учительница Анна Биценко и позже, в Ноябре уже, Моисей Розенблюм. В Москве в числе других была арестована Лидия Езерская, у которой обнаружено 2 револьвера и кинжалы.]...

    [С. 131.]

 

 

    ...Описанная массовая работа сопровождалась во многих пунктах террористическими актами, хотя, как уже указывалось, тактика террора и была признана Центральным Комитетом не соответствующей моменту. Акты эти, единичные в Октябре и Ноябре, приняли в Декабре массовый характер и произошли в следующих пунктах.

    В Могилеве, 29-го Октября, Лидия Езерская стреляла на приеме в губернатора Клингенберга и ранила его...

    [С. 222.]

 

    Особою распущенностью отличалась предназначенная для политических Акатуевская тюрьма, в которой были сосредоточены террористы и многие лица, которым смертная казнь была заменена каторгой. В числе заключенных там были социалисты-революционеры: Карпович, Сазонов и несколько других. В тюрьму эту, предназначенную для мужчин, были помещены шесть ссыльнокаторжных женщин, уже упоминавшиеся террористки: Биценко, Езерская, Измаилович, Спиридонова, Фиалка и Школьник, которые, хотя и содержались в отдельном корпусе, но, с разрешения тюремного начальства, имели общение с политическими арестантами. Все политические образовали «коммуну», завели свою кухню, продовольственную лавку, носили собственную одежду, белье. Заключенные совершенно вышли из повиновения тюремному начальству, и установили, насколько могли, желательный им режим. Побеги заключенных участились [* С 17-го Июля по 26-е Октября 1906 года из Акатуевской каторжной тюрьмы бежало 15 человек.].

    Когда до главного тюремного управления дошли сведения о неудовлетворительном состоянии Нерчинской каторги, управление приступило к изменению установившихся на каторге порядков, к устранению практиковавшихся отступлений от требований закона и к водворению надлежащего режима. В частности относительно Акатуевской тюрьмы, в начале 1907 года, военный губернатор Забайкальской области предложил начальнику Нерчинской каторги Метусу, ввести с 15-го Февраля в тюрьмы установленный законом для ссыльнокаторжных, без различия к роду преступлений, тюремный режим и, вместе с тем, перевести к тому же сроку всех ссыльнокаторжных женщин в специальную женскую Мальцевскую тюрьму...

    [С. 349.]

 

 

    Езерская, Л., 131, 222, 349.

    [С. 613.]

 

 

    А. И. Спиридовичъ, Партія социалистовъ-революціонеровъ и ея предшественники. 1886-1916. Изданіе второе, дополненное. Съ 50 портретами. 12 приложеніями документовъ и указателемъ лицъ. Стр. ІХ+623+10 вкладныхъ листовь съ портретами. Петроградъ 1918. Цѣна не обозначена.

    В серии жандармских трудов по истории революционного движения в России книга А. И. Спиридовича — заключительная: ее первое издание, еще предназначенное исключительно для тех, кто имел своею или жизненною или служебною задачею борьбу с революциею, вышло в 1916 г., в перенумерованных экземплярах. Для автора — она заключение его не очень продолжительной, но быстрой и довольно блестящей карьеры...

    Вопрос о достоверности источников А. И. Спиридовича не может здесь быть поставлен в своей полноте, ибо у нас нет возможности здесь рассмотреть степень достоверности сведений партийных органов (здесь уже достаточно сказать, что корреспонденции с мест часто подвергались редакционной переработке с определенными агитационными целями) и сведений местных розыскных органов, которые должны были так представлять факты, чтобы департаментские верхи видели, что они действуют и выполняют свои задачи. Но в отношении к архивному материалу кое что можно отмстить. Именно, пользуясь материалами архива б. Департамента Полиции, надо иметь в виду, что первоисточник — поступавшие в Департамент Полиции донесения с места подвергались многообразным чиновничьим переработкам, в докладах, записках, сводках и т. д. Первым, несомненно, мы отдадим преимущество перед вторыми. А между тем, несколько деталей позволит установить, что автор пользовался не первыми... При аресте в январе 1904 г. Лидии Езерской (в следующем году стрелявшей в Могилевскою губернатора Клингенберга), по телеграмме начальника Московского охр. отд. найден «пистолет браунинг патронами», а у А. И. Спиридовича — 2 револьвера и кинжал...

    [С. 467-468.]

    С. Валк.

    [С. 469.]

                                                            УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХ ИМЕН

    Езерская, Лидия, (1904) 468.

    [С. 629.]

 

 

                                        НОВЫЙ ПРОЦЕСС СОЦ.-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ.

                                                             ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

    О личном почетн. гражд. Леониде Оттонове Крумбюгеле, Гирше Абрамове Ривкине и дворянке Лидии Павловой Езерской.

    В ночь на 5 октября 1903 года в городе Москве, в порядке положения о Государственной Охране, был обыскан и задержан бывший студент Московского Сельскохозяйственного Института лич. поч. гражд. Л. О. Крумбюгель, который, по имевшимся в охр. отд. сведениям, примкнул к образовавшейся в Москве группе партии соц.-рев.

    По обыску в квартире Крумбюгеля был обнаружен черновик воззвания подписанного буквами: М. Г. п. с.-р. Воззвание это, как оказалось по осмотру его, начинается следующими словами: «Стачка кончилась... Опять надоедливо застучали типографские станки, опять дышит свинцовою пылью наболевшая грудь наборщика, но все же он отравляется этою пылью на час в день меньше, чем раньше. Один лишний час в день отдыха. Один час, который товарищ посвятит книге, час, в который многие из товарищей-типографов будут раздумывать о том, почему их стачка не удалась вполне, будут раздумывать и поймут, кто их главный враг, кто мешал и мешает рабочему добиваться осуществления его прав. Этот враг самый злой и неуступчивый — самодержавное правительство: царь, его чиновники, его полиция»... В дальнейшем своем изложении, означенная прокламация развивает ту мысль, что для успешной борьбы с капиталистами рабочим нужно добиваться: «Свободы стачек, свободы союзов, свободы собраний, свободы слова», «но, поясняет воззвание, никогда самодержавное правительство не даст нам этих свобод», оно не может допустить свободы стачек и союзов, потому что, имея большие казенные заводы, оно является первым предпринимателем в России, первым эксплуататором и ростовщиком, оно не даст нам свободы собраний и союзов, самодержавие держится на лжи и обмане и пуще всего боится правды... Товарищи, — продолжает цитируемая рукопись, — типографы добились известного успеха, но их успех был бы полным, если бы в дело не вмешалась царская полицая: удары, которые вы товарищи, получили, заключение и высылка лучших из вас, не должны пройти даром самодержавному правительству и лучшей местью ему, боящемуся правды, будет, если вы, наиболее сознательные и знающие правду о рабочем положении, пойдете к менее сознательным рабочим других производств и будете объяснять им их положение и будете готовить их к всеобщей забастовке, будете, наученные горьким опытом, объяснять им, что только тогда рабочие добьются своих прав, когда не будет самодержавного правительства». Заканчивается приведенное выше воззвание так: «Пусть весной, когда зазеленеют деревья, солнце весны вызовет новую жизнь, все московские рабочие, как один человек, выйдут на улицу, с красными знаменами социализма и свободы. Товарищи типографы, вы сорганизованы, так идите, организуйте рабочих других производств для борьбы с капитализмом и самодержавием. В борьбе обретете лишь право свое, в борьбе без отдыха, в борьбе без конца»... Вместе с тем, в квартире Крумбюгеля по обыску были найдены: 1. рукопись, исполненная печатными от руки буквами и, по содержанию своему, представляющая статью о происходивших в Москве рабочих беспорядках на фабрике Бромлея и Листа и среди типографских рабочих, причем статья эта констатирует «факт крайнего возбуждения умов, значение которого для Москвы неоцененно» и отмечая молчание «комитетов» по поводу указанных беспорядков, в то же время прибавляет: «но можно надеяться, что это затишье перед бурей, почва готова, сеятели найдутся». 2. 59 экземпляров мимеографир. прокламации, под заглавием «К московским рабочим» подписанной «Московскою группою с.-р.» Изданная, как видно из ее содержания, по поводу происходивших летом 1903 г. в г. Гомеле анти-еврейских беспорядков и касаясь происходивших в тоже время армянских беспорядков на Кавказе, прокламация приписывает причины таковых правительству «самодержавию с министром Плеве во главе», и по этому поводу, между прочим, говорит: «разжигая в окраинах костры нац. ненависти, самодержавие тем самым готовит себе гибель и толкает этим на путь революции. Помните, что только в борьбе с самодержавием, в борьбе за социализм, за это царство братства всех людей, не знающего ни национальной розни, ни религиозной вражды, наша единственная задача, ибо только союз трудящихся и обремененных, угнетенных и обездоленных, кто бы ни были они, французы или немцы, евреи или русские, объединить в одну великую мировую рабочую семью, у которой одни только враги, угнетатели и эксплуататоры, цари и капиталисты, одна только общая борьба, борьба за свободу мысли и труда. И на события, подобные Кишиневским и Гомельским, на все эти гнусные попытки царского правительства отвести грозу растущего народного недовольства от своей головы на голову многострадальной еврейской массы, на эти попытки убить революционное движение среди евреев погромами и избиениями, может быть только один ответ: еще более упорная и беспощадная борьба с самодержавием и теми национальными и религиозными предрассудками масс, в которых оно ищет себе опоры». «За дело, же, товарищи, — заканчивает прокламация — долой самодержавие, да здравствует социализм. 3. 30 эк. печатного воззвания п.с.-р. под заглавием «К солдатам» в популярной форме излагающего основы социализма и призывающего солдат примкнуть к противоправительственному движению. «Пусть же скорее, — говорится в воззвании, — против самовластной царской воли и господской смело восстанет могучая воля народная: и так как царь и его прихвостни не уступят добром, мы решили выставить против них свою силу. Вы ли, солдаты, будете защищать их от восставшего народа? Разве народное счастье, которое мы хотим вырвать из рук богачей и царя, не ваше счастье? Направьте штыки и ружья не в ваших отцов и братьев, а в ваших начальников, когда они прикажут вам брать на душу злое дело и стрелять в народ. Поделитесь вашим оружием с рабочими и крестьянами, когда они восстанут за счастье народа и свободу». 4. 57 эк. печатного воззвания, издания п.с.-р., под заглавием «Ко всем крестьянам». Воззвание это старается указать крестьянам те бедствия, которые они будто бы претерпевают вследствие самодержавного образа правленая в России. «У нас, говорится в воззвании, миллионы крестьян разорены в конец. Совсем мало земли у них, не могут с нее прокормиться крестьяне. А вот рядом с крестьянской землей земли много у помещиков, у купцов, у царя, у монастырей... «Пусть каждый, говорится в конце означенного воззвания, живет только своим трудом. Братья крестьяне, никто вам не поможет, коли сами за ум не возьметесь. Готовьтесь к великому делу. Сговоритесь, а тогда уже подымайтесь за настоящую волю». 5. 49 эк. прокламации, под заглавием «К рабочим», помеченной сен. 1903 г. и изданной как значится в ней, п.с.-р. Начинаясь словами: «Товарищи, долго в цепях нас держали, долго нас голод томил. С малых лет изнываем мы над работой и все для того, чтобы разные бездельники, богачи, чиновники, царь могли жить в свое удовольствие, роскошествовать на наши кровные деньги», означенная прокламация заканчивается призывом: «Соединимся же с нашими братьями для общей борьбы с вековыми врагами капиталистами-паразитами и самодержавным царем, который живет на счет трудящегося народа и посылает солдат расстреливать нас, когда мы требуем больше хлеба, больше свободы. Докажем, что и нам дорого рабочее дело, что мы все работники члены одной великой армии труда. Товарищи, вне борьбы нет спасения, борьба нам даст свободу. На бой кровавый, святой и правый смело вперед, рабочій народъ. Долой самодержавие, да здравствует социализм». 6. 5 эк. прокламации, помеченной маем 1903 года, озаглавленной «Ко всем гражданам России» и подписанной «Боевой организацией партии соц.-рев.» В прокламации этой заключается сообщение об убийстве Уфимского губ. Богдановича, убитого по постановлению боевой организации за зверскую расправу с Златоуст. рабочими, а в заключение в прокламации излагаются требования партии, в числе которых значится требование созыва всенародного земского собора. 7. 1 эк. воззвания, под заглавием «Ко всем гражданам России» за подписью п.с.-р. изданной по поводу происходивших весной 1903 г. в Златоусте рабочих беспорядков и заканчивающейся словами: «долой царское правительство. Проклятие убийцам и тиранам народа. Вечная память погибшим». 8. 1 эк. прокламации под заглавием «Ко всей сознательной и трудовой России» за подписью Центрального комитета п.с.-р., изданной по поводу убийства Уфимского губ. Богдановича и заканчивающейся словами: «да здравствует политическая свобода, да здравствует борющаяся трудовая Россия, да здравствует социализм». 9. 21 эк. воззвания, под заглавием «К учащейся молодежи» за подписью СПБ. комитета п.с.-р., помеченного январем 1903 г. и обращающегося к молодежи со следующим призывом: «Если в вашей груди, говорится в прокламации, тлеет хоть искра этого чувства (боевого), не мешайте разгореться ему в пламя. Помните, что у революции есть только одна заповедь: ни в себе, ни в других, не угашайте духа». 10. 110 эк. прокламации, «Первое мая» (отдельного оттиска из № 6 «Рев. Росс.»), отпечатанной, как значится на ней, в типогр. п.с.-р, и призывающей рабочих к ознаменованию первого мая политическими демонстраціями. 11. 1 эк. воззвания «Ко всему рабочему люду», помеченного февралем 1902 года и отпечатанного, как значится на нем, в типографии партии социалистов революционеров. Изданное по поводу наступления «41 годовщины 19 февраля», воззвание это заканчивается следующими словами: «долой самодержавие, да здравствует земский собор. Мы требуем 8 часового рабочего дня, свободы стачек и общенародной собственности на землю». 12. 3 эк. гектогр. прокламация «К Пирог. съезду врачей» изданная Исполнительным Комитетом объединенных землячеств и организаций, за янв. 1902 г. 1 эк. прокламации, озаглавленной «Протест 355 медичек, послан. кн. Ухтомскому, редактору СПБ. ведомостей»; 1 эк. воззвания «От кассы Радикалов» от 10 октября 1902 года, 1 эк. прокл. «К Московским рабочим», помеченной сентябрем 1903 года и подписанной соц.-дем. группою «Призыв». 13. №№ 1, 8, 9, 10, 11 и 12 журн. «Революционная Россия», издания п.с.-р., за 1902 год, из котор. №№ 10 и 14 в двух эк. каждый, 12 в 11 эк., а остальные по одному эк. каждый. 14. №№ противоправительственного журн. «Освобождение» за 1902 и 1903 годы, большинство из которых в нескольких эк. 15. №№ противоправительст. издания «Народ. листки» за 1902 г. 10. 41 разных наименований и противоправнт. содержания печатные брошюры, из которых брошюра «Беседы о земле» издания п.с.-р. в 50 несброшюрованных эк., брошюра «Воля царская и воля народная» издания той же партии, — в 2 эк. брошюра «Хитрая механика» издания той же вышеозначенной партии — в 30 не сброшюрованных эк., «Доклад Воронежского уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности» издания редакции журнала «Освобождение» в двух эк. «Учение духовных христиан» издания библиотеки «Народных листков» — в 14 эк. брошюра «Памяти С. В. Балмашева», издания п.с.-р. — в 3 эк. отдельный оттиск из № 7 журнала «Рев. Росс.» в 2 эк.: «Материалы по университетскому вопросу», с предисловием Петра Струве, — в 14 эк., а остальные брошюры по одному эк. каждая. 17. 15 исполненных на ручных множительных аппаратах противоправит. содержания брошюр, из которых брошюры «Реформы Ванновского» и «Русское правительство и аграрный вопрос» в 2 эк. каждая, а остальные по одному эк. 18. 1 эк. изображения, названного «деревом новейшего социализма». 19. 54 портрета политического преступника Фомы Качуры. 20. Исполненный на пишущей машине каталог книг изданий и 1-е дополнение к нему. 21. «Отчет Московского общества Кр. Кр. с 1 янв. по 1 сент. 1903 года, за печатью общества помощи политическим ссыльным и заключенным. 22. Исполненная печатными от руки буквами рукопись, по содержанию своему представляющая руководство к противоправительственной пропаганде среди рабочих. 23. Мимеограф по-видимому не бывший в употреблении и 24 металлических доски для ручной типографии, но без шрифта. Кроме того, при обыске в несгораемом ящике, абонированном Крумбюгелем в банкирской конторе Юнкер и К° были обнаружены 1. 18 эк. печ. брошюры «Письмо к другу о недруге», на которой значится, что отпечатана она в типографии револ. соц. демокр. организации «Воля» в 1903 г. и на обложке которой имеется оттиск штемпеля: Московская Группа соц. рев. 2. 110 эк. прокламации под заглавием «Ко всем народным учителям России», призывающей учителей на борьбу за политическую свободу и социализм. Прокламация эта подписана союзом народных учителей соц. рев. На ней имеется дата 1903 г. и указана типография партии соц.-рев. 3. 36 эк. печатной брошюры под заглавием «Видение Митрополита Антония» и 4. 9 эк. брошюры «Воля царская и воля народная» издания типографии соціал.-револ. 1903 года.

    Из поименованных выше противоправительствен. содержания брошюр — брошюра «Беседы о земле», оказавшаяся у Крумбюгеля в 50 эк., как выяснилось из ее осмотра, пытается доказать, что созданное в государстве право собственности на землю является неправильною формою владения землею и что в таковой форме и заключается вся беда для крестьян. Если бы, по словам брошюры землю нельзя было бы ни продать ни купить, если бы ее не позволено было обращать в свою собственность, то не могло бы быть проистекающей отсюда власти одного человека над другим и нельзя было бы тогда никого заставить работать за другого; при настоящем же порядке собственность на землю есть собственность на чужой труд. В дальнейшем своем изложении брошюра передает историю крепостного права в России, причем заявляет, что царь Александр II принужден был освободить крестьян, так как боялся, что иначе они сами себя освободят, но что однако освобождение это совершилось на половину и крестьянам все равно пришлось идти в кабалу к помещикам за плату. «Настоящая воля, заканчивает брошюра, будет у русского народа только тогда, когда у него будет земля. Надо, чтобы никто не мог ни купить ни продать земли. Когда все крестьяне поймут это, тогда заволнуется весь народ и потребует своих прав. Тогда русский народ и получит настоящую волю». Брошюра «Воля царская и воля народная» издания партии соц. рев. также старается доказать, что несмотря на отмену крепостного права, крестьяне «воли» не получили. По словам брошюры, царь и его советчики, опасаясь бунта и вынужденные отменить крепостное право «решили крестьян обойти, чтобы и крестьян обнадежить и дворян с царем не обидеть, как будто и волю дать и в тоже время народ из своих рук не выпустить». Такое положение народа, будто бы, поняли социалисты и тайком пошли в народ, чтобы перехитрить начальство и по-братски побеседовать с «народом», но царь, правительство и чиновники стали всему этому мешать и «вместо крепостного рабства народ попал в рабство вольнонаемное». «Теперь, продолжает цитируемое произведение, всем стало ясно, что не кончится эта мука рабочего народа до тех пор, пока все начальство назначается царем, а не выбирается народом, т. е. пока будет на Руси царское самодержавие». «Городские рабочие, которые с крестьянами два трудовых брата, по словам брошюры, пробуждаются и уже соединяются в тайные и явные союзы, в виду чего и к крестьянам обращается призыв составить тайное общество или братство для защиты народных прав». В брошюре под заглавием «Хитрая механика» авторъ рассказывает о своей беседе с односельчанином «дядей Степаном» по поводу государственного строя в России, который «дядя Степан» называет «хитрою механикою». По мнению «дяди Степана» целью введения винной монополии является желание правительства взять больше денег с народа; по его мнению, подати и налоги всей тяжестью ложатся на мужика. Он предлагает ряд мер для изменения этого порядка и меры эти заключаются ь том, чтобы без воли народа не могли быть установлены подати и налоги, не могли издаваться законы, чтобы все важные дела решались на Земском Соборе, чтобы земля и орудия производства не находились бы в руках отдельных лиц, а средства к этому он видит в пропаганде в нелегальной литературе и в агитац. кружках, братствах, которые должны создавать сами рабочие. Помещенная в указанном выше отдельном оттиске из 7 № «Рев. Рос.» статья под заглавием «Террористический элемент в нашей программе» занята обсуждением целесообразности террора, как средства революционной борьбы и приходить к выводу о его неизбежности и необходимости. Следующая за ней в том же оттиске статья под заглавием «Вынужденное объяснение» характеризует государственного преступника Балмашева, «как борца за дело освобождения всего трудящегося и угнетенного народа», а за этою статьею напечатано письмо Балмашева к родителям, как документ, подтверждающий представленную характеристику Балмашева. Далее брошюра под заглавием «Видения Митрополита Антония» заставляет старца Серафима, являющегося Мит. Антонию, обличать духовенство и существующий в России государственный строй. Обращаясь к Митрополиту старец говорит: «О холопство самодержавия! Не царю небесному вы служите, а царю земному. Сколько берете вы, дабы черное показалось белым». Старец, будто бы прозревает, что «в конце второй тысячи лет, в царств. царя слабоумного, восстанет народ и пойдет с оружием в руках добывать себе землю и волю», «венценосный тиран погибнет», а «народ выберет своих представителей и станут они править Россией», «земли многие отойдут крестьянам и народ вздохнет свободно». Затем в брошюре озаглавленной «Письмо друга о недруге» по поводу открытия мощей преподобного Серафима, ставится вопрос: «Зачем Синоду понадобился новый Святой» и на этот вопрос дается следующий ответ: для того, чтобы поддержать падающую народную веру, так как только при этой вере царь может распоряжаться в России со своими жандармами, околоточными и урядниками. «Но уже не в моготу терпеть» говорится в означенном письме, «растет крик голода, растет и крик сознания, все больше нарастают сознательные люди, которые говорят: так дальше жить нельзя». Они возмущаются и всячески борются против грабительств помещиков и фабрикантов, против правительственного своеволия. «Народ сам должен управляться через своих выборных; народ должен иметь свободу своих действий; долой царское правительство, да здравствует народная свобода и правительство из представителей от народа» — заканчивает брошюра. Наконец, воззвание под заглавием «Ко всем народным учителям России», найденное у Крумбюгеля в числе 110 эк. начинаясь словами: «Оковы самодержавия тяжелы, слишком давят Россию» указывает на то, что теперь, когда «сильная своими бедностью и жаждою света, деревня открыто выступила уже на великую арену политической борьбы, ощущается необходимость в стройной организации интеллигенции и народным учителям в ней принадлежит не последняя роль», «На нас, говорит штудируемая прокламация, почти единственных представителях борющейся интеллигенции в деревне, лежит историческая ответственная перед нашей совестью и родиной, глубокая задача помощи этой многомиллионной армии обездоленного правительством крестьянства». «Сплотимся же скорей, продолжает прокламация, в одну общую рабочую семью, в один могучий союз народных учителей России, который бы поставил своим девизом — борьбу за политическую свободу родины и социализм».

    На произведенном по сему делу дознании, при экспертизе сличения указанной выше черновой рукописи, подписанной буквами М. Г. п.с.р. с подлинным почерком Леонида Крумбюгеля, эксперты пришли к единогласному и несомненному заключению, что означенная рукопись написана рукою Крумбюгеля. В виду этого последний был привлечен к дознанию по обвинению в принадлежности к партии соц. рев., но дать объяснение по существу настоящего дела отказался, причем однако признал, что все найденные у него по обыску противоправительственные издания принадлежат ему.

    Одновременно с обвиняемым Крумбюгелем по подозрению в принадлежности к одной с ним преступной партии был обыскан и задержан проживавший в Москве мещ. мест. Лиозно, дантист Гирш Абрамов Ривкин. По обыску у последнего ничего преступного не оказалось и он был освобожден из под стражи. Однако допрошенный на дознании слушатель Моск. строит. курсов дворянин Иван Сергеев Скорняков в своих объяснениях по делу, между прочим, показал, что в августе месяце 1903 года у своего бывшего товарища по земледельческой школе, Бор. Владим. Подвицкого, он встретил незнакомого человека, который, как он узнал впоследствии, был дантист Гирш Абрамов Ривкин. Между Подвицким и Ривкиным, по показанию Скорнякова, шел разговор об общине и терроре, и из этого разговора Скорняков понял, что Ривкин принадлежит к партии соц.-рев. Таковую догадку подтвердил тогда же и Подвицкий, сказав, что Ривкин, вероятно, принадлежит к Московской организации означенной партии. В тоже время, по свидетельству Скорнякова, Подвицкий рассказал ему, что в Москве образовался Комитет партии соц.-рев., который, боясь названием Комитета обнаружить большое количество своих сторонников и привлечь на себя внимание охранного отделения, решил именоваться группою; при этом Подвицкий показал Скорнякову две подписанные Моск. группою соц.-револ. прокламации изданные: первая по поводу покушения на жизнь Харьковского губернатора, а также показал, две брошюры под заглавием: «Видение Митрополита Антония» и «Письмо друга о недруге». Допрошенный на дознании вышеназванный Подвицкий отказался дать объяснение, а привлеченный к дознанию по обвинению в принадлежности к партии соц.-революционеров, Гирш Ривкин скрылся и оставался недопрошенным.

    Между тем, в ночь на 29 января 1904 года, по распоряжению департамента полиции, была арестована проживавшая в Москве жена коллежского секретаря зубной врач Лидия Павловна Езерская, принадлежавшая, по имевшимся о ней сведениям, к местной группе партии с.-р. и отмеченная наблюдением в сношениях с приезжавшей из Петербурга в Москву некоей Серафимою Клитчоглу, привлеченной ныне при СПБ. жандармск. полицейском управлении по обвинению в государственном преступлении, а днем 29 того же января в квартире Езерской был задержан пришедший туда молодой человек, оказавшийся вышеозначенным Гиршем Абрамовым Ривкиным. При задержании Ривкин назвался крестьянином Сергеевым и был одетъ в костюм мастерового. По обыску в квартире Езерской обнаружены: 1) револьвер системы Броунинг, 2) №№ противоправительственного журнала «Освобождение» 3) отчет кассы о деятельности Харьковского комитета партии соц.-рев. за ноябрь 1903 года с печатью на нем Московского Комитета той же партии. 4) Отчет Тамбовского Комитета партии соц.-рев. за период времени с 8 октября 1903 года по 1 января 1904 года 5) три тетради с рукописями противоправительственного содержания 6) такового же содержания стих под заглавием «Смерть» и 7) письмо из Тамбова от 23 января 1904 года за подписью Надежда, на одном из листков которого оказалась писанная химическим составом и проявленная при помощи нагревания цифровая шифрованная запись, как видно из сообщения охранного отделения, следующего содержания: «есть ли у вас народная литература, уведомьте телеграммою, адрес Губернское земство Колендо». При личном осмотре Гирша Ривкина были найдены: 1) записка на полулисте почтовой бумаги следующего содержания: «Рабочая газета, издаваемая рабочим союзом Московского Комитета партии соц.-рев. Программа газеты: Великое безобразие, творящееся в окружающей повседневной жизни, правительственный произвол, власть дает себя чувствовать на каждом шагу рабочему человеку, 2) оторванный от записной книжки листок с рядом цифр, при некоторых из которых поставлена буква р; клочок бумаги с обозначением на нем заглавий различных произведений, в том числе и нелегальных и с обозначением перед таковым различных цифр и 4) заметка о тяжелом положении рабочих при чайном складе Попова, за подписью «рабочий».

    В виду вышеприведенных данных Гирш Абрамов Ривкин и Лидия Павловна Езерская были допрошены на дознании в качестве обвиняемых в принадлежности к преступному сообществу, именующемуся партия соц.-рев. Из них Ривкин отказался ответить по существу предъявленного к нему обвинения. Езерская же при допросе заявила, что она член означенной партии, но от ответов на дальнейшие вопросы отказалась. Сознание Езерской нашло себе подтверждение в объяснениях допрошенного на дознании подпоручика артиллерии в запасе Феликса Робертова Левиц-оф-Менар. Означенный Левиц-оф-Менар был задержан 29 января в квартире Езерской и при нем оказался писанный его же рукой отрывок прокламации, по-видимому обращенной к солдатам и призывающей их: «не слушаться команды, не проливать невинную кровь, отказываться бить и стрелять». По поводу этого события Левиц-оф-Менар при допросе на дознании дал следующие объяснения: поселившись в Москве в 1903 г. он случайно узнал о пребывании здесь Лидии Езерской, с которой знаком уже давно. Посетив Езерскую и затем бывая у нее ежедневно, он заметил, что она занимается чем то таким, что принуждена скрывать, и из намеков ее понял, что она принадлежит к какой то политической партии и увлечена какой то общественной деятельностью. По утрам Езерскую посещали кроме пациентов какие то люди, с которыми она запиралась в кабинете. Тогда Левиц-оф-Менар, находясь в соседней комнате, слышал разговор шепотом и до него не доносилось звука инструментов, который сопровождал всегда присутствие пациентов в кабинете Езерской. Кроме того, Левиц-оф-Менар приходилось в разное время заставать у Езерской трех приезжавших к ней из Петербурга женщин, одну из которых, по предъявленной карточке, он признал за помянутую выше Серафиму Клитчоглу. С этими женщинами Езерская уединялась в кабинете, вела разговор намеками, и в конце концов Левиц-оф-Менар из у рассказов Езерской не только узнал, что означенная женщина принадлежит к одной с ней партии, но и понял, что все они принадлежат к партии соц. рев. Накануне своего ареста, Езерская, и по показанию Левиц-оф-Менар, попросила его переписать какой то листокъ, а сама ушла к дожидавшемуся ее в кабинете пациенту. Поняв из переписанного отрывка, что ему дана для переписки преступная прокламация и, не имея времени дождаться выхода Езерской из кабинета, Левиц-оф-Менар, по его объяснению, взял с собою переписанный им отрывок с целью придти на другой день у к Езерской и поговорить с ней о той опасности, которой она подвергает себя своею деятельностью. С этим переписанным отрывком, как удостоверил Левиц-оф-Менар, он и былъ задержан в квартире Езерской.

    Объяснение Левиц-оф-Менара относительно обстоятельств переписки им обнаруженного при нем отрывка прокламации подтвердила в своем показании и обвиняемая Езерская.

    В свою очередь проживавшая в качестве прислуги у Езерской свидетельница Пар. Фед. Леонова удостоверила, что Езерскую по утрам посещал лишь Гирш Абрамов Ривкин, который выдавал себя за слесаря и жаловался на зубную боль. Ривкин по свидетельству Леоновой был у Езерской во время приезда Клитчоглу, разговаривал с последней и вместе с ней вошел в кабинет к Езерской. Как удостоверила та же Леонова во время пребывания Клитчоглу у Езерской, последнюю также посетил и ранее бывший у нее служащий в правлении Северного общества помощ. прис. повер. Василій Васил. Зелененко, который при дознании отказался говорить о своих знакомых и у которого при обыске было обнаружено: 1) Мимеографированное воззвание под заглавием «К студенчеству», за подписью московской группы п.с.-р., помеченной ноябрем 1903 года и призывающей студентов к борьбе с самодержавием. 2) Исполненная на пишущей машине статья под заглавием «По поводу текущих событий», в которой государственная власть сравнивается с кораблем и в которой по этому поводу говорится: «что для всех честных и преданных благу родины элементов страны нет иного выхода, как убрать поскорее прочь неумелую потерявшую голову команду корабля» и 3) воспроизведенные на пишущей машине копии секретных циркуляров департамента полиции за 1903 и 1904 г., со списками лиц, подлежавших негласному наблюдению.

    Далее при производстве обыска по настоящему делу у приехавшего незадолго из Баку мещанина Бориса Маркова Слуцкого была найдена визитная карточка Николая Николаевича Цуханова, на оборотной стороне которой было написано: «Лидия Павловна Езерская» и неясно обозначены две буквы, по-видимому «ж.д.» а равно и сделан какой то чертеж, по-видимому план местности. Относительно этой карточки Борис Марков Слуцкий сказал, что не знает, каким образом она попала к нему, но из показания названного Цуханова выяснилось, что из всех указанных ему лиц, его визитная карточка могла попасть лишь к служащему на городской электрической станции дворянину Федору Иванову Зауер, который после ареста Езерской был задержан в квартире Езерской 30 ян. Действительно, произведенною на дознании экспертизою было установлено, что имя отчество и фамилия Езерской написаны на означенной карточке рукой Зауера. По предъявлению последнему карточки Цуханова, он признал, что указанная надпись на карточке сделана им и по поводу этого обстоятельства дал следующее объяснение: 12 янв. 1904 года, по показанию Зауер, он присутствовал на обеде бывших студентов в ресторане «Эрмитаж» и случайно сел за обедом рядом с неизвестным ему человеком, назвавшемся Кожуховым. В разговоре Зауер высказал свои симпатии учению графа Толстого, а в ответ на это Кожухов, называя учение нежизненным, начал говорить о теориях, проповедуемых социал.-рев. и соц.-дем., выражая сочувствие взглядам первых. Через несколько дней 15 или 16 января, означенный Кожухов зашел на городскую электрическую станцию, осмотрел станцию и попросил Зауера, в случае если к нему будут обращаться за рекомендацией зубного врача, указать на зубного врача Езерскую. Затем, в период времени между 15 и 20 января, на электрическую станцию зашел неизвестный человек, примет которого Зауер не запомнил, и просил его указать ему зубного врача. Тогда Зауер, вынув бывшую у него визитную карточку Цуханова, написал на ней имя отчество и фамилию Езерской и нарисовал планъ местности, где она жила, при этом Зауер на допросе пояснил, что неразборчиво написанные на карточке буквы должны были означать слово «Пушкин» памятник которого расположен в этой местности. 29 янв. по объяснению Зауера, у него был произведен обыск, а 30 янв., поняв что обыск связан с Езерской, он отправился в квартиру последней, с целью объясниться, но при входе в квартиру был задержан. В то же время Зауер показал, что знаком с обвиняемым Крумбюгелем с детства, и, посещая его за последнее время из разговоров с ним вынес впечатление, что он занимается какою то противоправительственною деятельностью. По объяснению Зауера у Крумбюгеля можно было получить запрещенные издания и он сам брал у него журнал «Освобождение».

    На основании вышеизложенного личный почетный гражданин Леонид Оттонов Крумбюгель 21 года, мещанин местечка Лиозно, Гирш Абрамов Ривкин 26 лет и дворянка Лидия Павловна Езерская 37 лет, обвиняются в том, что в 1903 году в г. Москве согласились принять участие в сообществе присвоившем себе название партии социалистов-революционеров и заведомо поставившей целью своей деятельности ниспровержение существующего в России общественного строя, т. е. в преступлении предусмотренном 120 ст. Уголовного Уложения, вследствие чего и на основаніи 1032 ст. Устава Угол. Судопр. названные Крумбюгель, Ривкин и Езерская подлежат суду Московской Судебной Палаты с участием сословных представителей.

    Составлен в городе Москве, декабря 17 дня 1904 года.

                                                     Товарищ Прокурора (Подпись).

                                                                           --------

    Москва. 15-го января в Судебной Палате должен былъ состояться суд над Леонидом Крумбюгель, Григорием Ривкиным и Лидией Езерской, обвиняемых по ст. 126 в участии в партии с.-р.

    Одним из обвиняемых, Леонидом Крумбюгелем, предварительно было послано старшему председателю следующее заявление:

    «В присланной мне повестке за № 16767 между прочим значится, «что в семидневный срок со дня вручения мне копии с обвинительного акта я обязан довести до сведения палаты, избрал ли я кого-нибудь себе защитником и не желаю ли я, чтобы какие либо лица сверх указанных в предъявленном мне списке, были вызваны в качестве свидетелей и по каким именно обстоятельствам.

    Хотя в обвинительном акте и написано, что он составлен 17 декабря, а на повестке стоит 28 декабря, все бумаги были мне вручены лишь 9 января вечером, т. е. за 5 дней до дня так называемого суда, причем, должен заметить, что мое местожительство полиции превосходно известно. Таким образом, до суда мне остается не законом определенные две недели со времени вручения повестки, а всего лишь пять дней.

    Указывая на это правонарушение, я отнюдь не требую отсрочки разбора дела, так как от всякого участия в «суде» от защитников, вызова свидетелей и защиты отказываюсь. Вместе со всеми прогрессивно мыслящими людьми я считаю, что суд только тогда является судом, а не замаскированным административным произволом, когда соблюдены 1) гласность судопроизводства и 2) незаинтересованность судей в том или ином приговоре.

    Ни одно из этих необходимых условий в суде судебной палаты не соблюдается, Господа коронные судьи, как слуги самодержавия, лично заинтересованы в моем осуждении, так как «вина» заключается в борьбе с самодержавием, которую ведут все сознательные и честные русские граждане. Господа сословные представители, в списке которых я вижу имена лиц, считающих так же как и я самодержавие нерациональной формой правления, могли бы быть достаточно беспристрастны, но они находятся в меньшинстве, и их голоса ничего не значат. Притом я считаю, что в моей тяжбе с самодержавием может быть судьей только русский народ. Принимая во внимание все вышесказанное, предлагаю судебной палате постановить приговор заочно, причем заявляю, что если меня приведут на суд, то я сочту себя вынужденном вести так, чтобы меня вывели».

    Л. Крумбюгель был приведен в суд под конвоем, так как, выпущенный раньше под залог, был вновь арестован за пять дней до суда.

    В зале суда произошло приблизительно следующее: Когда «суд» вышел, все подсудимые остались сидеть.

    Председатель (занимая место). «Нужно встать».

    Подсудимые сидят. «Суд» озадачен. Конвойные, которые на этот раз заменяли жандармов (те были все заняты) не знают, что делать.

    Крумбюгель заявляет, что его могут поднять силой — сам он не встанет.

    Председ. начинает читать: Дело о Л. Крумбюгеле, Гирше Ри...

    Крумбюгель перебивая: «Г-н председатель, получили ли вы мое заявление?»

    Председ. «Какое заявление? А вы все-таки лучше бы встали».

    Крумб. «Зачем? Вы ведь сидите».

    Председ. «Мы с вами занимаем различные положения — Вы подсудимый».

    Крумб.: «Не знаю, кто кого здесь судит, вы ли нас, или мы вас», затем он кратко излагает содержание своего заявления.

    Председ. «Первая часть вашего заявления законна, мы ее обсудим, второго требования (о выводе) мы исполнить не можем».

    Ривкин и Езерская заявляют, что они всецело присоединяются к заявлению их товарища.

    Ривкинъ спрашивает, как судьи вообще могут судить его и его товарищей. Подсудимые ведь совершенно лишены возможности вызвать свидетелей. Притом этот суд теперь!

    Езерская говорит о том, что «судьи» и подсудимые — две заинтересованные стороны — беспристрастного же судьи нет.

    После слов Крумбюгеля, что вывести их «суду» все-таки придется, председатель обращается к прокурору, который заявляет, что по такому смыслу такой-то статьи суд должен быть отложен ввиду того, что повестки о явке в суд были вручены слишком поздно, что же касается заявления подсудимых о том, что они на это (т. е. на несвоевременность вручения копии с обвинительного акта) не претендуют и защищаться все равно не будут — то они могут одуматься.

    «Суд» удаляется и, вскоре вернувшись, решает — отложить.

    [С. 9-13.]

 

    Москва. 30-го марта в особом присутствии Московской судебной палаты, с участием сословных представителей, вторично разбиралось дело товарищей Л. О. Крумбюгеля. Г. А. Ривкина и Л. П. Езерской, обвинявшихся в принадлежности к Московской группе нашей партии. Разбирательство этого дела первоначально было назначено на 15 января, но тогда, вследствие протеста обвиняемых и их заявления об отказе принять какое либо участие в судебном разбирательстве, дело было отложено (см. № 60 «Р. Р.»). На этот раз перед началом разбирательства председателем задан подсудимым вопрос, остаются ли они при своем первоначальном решении — не участвовать в суде. Подсудимые один за другим ответили утвердительно. «В таком случае, — заявил председатель, — нам остается исполнить свою обязанность, не обращая внимания на подсудимых»... и судебная комедия началась. Подсудимые все время сидели на своих местах, не обращая внимания на происходящее. З. П. Езерская читала книгу, остальные двое тихо между собой разговаривали. Когда судебный пристав предложил им не разговаривать, так как они мешают судьям, то один из них ответил, что еще больше судьи мешают им, и они ничего не имеют против того, чтобы удалиться из залы суда. При входе судей, при чтении приговора подсудимые оставались сидеть на своих местах, и только во время привода свидетелей к присяге они встали из уважения к чужим религиозным убеждениям.

    Из свидетельских показаний заслуживают внимания показания студента Скорнякова, взявшего назад показания, данные на предварительном следствии (см. обвинительный акт в № 60 «Р.Р.») и заявившего, что эти показания вынуждены у него жандармами и что, давая их, он находился в нервном расстройстве вследствие тяжелых условий одиночного заключения в одной из московских частей. Другой свидетель Зауер заявил, что в обвинительном акте совершенно извращены его показания и, например, говоря о противоправительственной деятельности Крумбюгеля, он не имел в виду какое либо активное проявление в определенном направлении, а лишь в широком смысле противоправительственную деятельность, к каковой он относит, между прочим, и свою деятельность, как толстовца. Говорят, что Левис-оф-Менар тоже прислал в суд заявление, что он берет назад показания, данные им на следствии.

    Приговором палаты обвиняемые присуждены к 1 году 3 мес. заключения в крепости. В окончательной форме приговор будет объявлен 29 января.

    [C. 11.]

 

 

                                                                    1904 г. Ноябрь

    *

    863                        Е. Д. СТАСОВА ИЗ ТАГАНСКОЙ ТЮРЬМЫ В МОСКВЕ —

                                                    В. И. ЛЕНИНУ И Н. К. КРУПСКОЙ

                                                               24(11) ноября 1904 г. (1)

    1904 — 11 /XI. Дорогие друзья! Все не могла собраться писать вам, а теперь хочу поделиться с вами здешними делами. Напишу я о Таганке. В данное время в Таганке 33 человека, но это только» с 9 ноября, когда освободили одного из товарищей, да на той неделе увезли трех товарищей одесситов в Одессу. Из 33 человек 3 отбывают наказание, остальные же сидят в ожидании суда или окончания следствия. В числе первых есть один социал-демократ по нижегородскому делу, сидящий уже 20 месяцев, четверо (московское дело социал-демократов) — 17 месяцев, двое (московское дело эсеров) — 13 месяцев, двое (московское — эсеров) — 9 месяцев, двое (московское — социал-демократов) — 8 месяцев, 8 человек (московское — эсеров) — 5 месяцев, 10 человек (московское — социал-демократов) — 4 месяца и один неполный месяц. У первых девяти человек следствие закончилось, но суд до сих пор не назначен и им даже не вручено обвинительного акта.

    Уехавшие одесситы были арестованы 20 марта 1903 г. на демонстрации в синагоге, просидели 7 месяцев в Одессе, затем были перевезены сюда, где в мае месяце 1904 г. получили обвинительный акт и уведомление о том, что их дело будет слушаться 18 ноября, а в сентябре получили бумагу от председателя Одесской судебной палаты о том, что они «могут не являться» к 18 ноября, ибо дело откладывается, просидев 19 месяцев. Они трое в таком возрасте: 20, 19 и 18 лет.

    Выпущенный 9 ноября рабочий Барышев просидел 9 месяцев (московское — эсеров), и против него не было решительно никаких данных. Остальным постоянно отвечают об их деле: то, что оно у жандармов, то, что передано прокурору судебной палаты. Ввиду введения нового уложения (2) дела их еще более затянулись, так как были вновь возвращены жандармам для «доследования», когда были уже на решении у министров юстиции или внутренних дел. Для административного решения дел «улик», очевидно, считается достаточно, а для судебной комедии потребовалось разыскать «свидетелей»: некоторым из сидящих в Таганке действительно предъявлялись под видом «свидетельских» показаний просто шпионские: «По приказанию такого-то я наблюдал на домом таким-то и т. д., и т. д.». Волокита возмутительная. Наконец, это стало невтерпеж, и они все, в том числе и трое одесситов, подали заявление двум министрам и прокурору судебной палаты о том, что они требуют или освобождения до суда, или же удостоверения (письменного) о том, что их дело будет разбираться не позже 1 февраля 1905 г. Ответ они требовали к 10 ноября, если же он не будет им дан, то 10 они начинают голодовку. Приезжал в тюрьму товарищ прокурора Виссарионов, ведущий политические дела, и старался «успокоить» всякими обещаниями. Ему сказали, что он столько раз прямо врал, что ни одному его слову уже не верят, и требовали письменного ответа от прокурора судебной палаты. Письменный ответ пришел 9 ноября, и он сильно разнится от слов Виссарионова: он обещал, что дела будут переданы в суд до 1 января, в письменном же ответе уже сказано «до 1 февраля». Во всяком случае, ответили и Виссарионову, и на бумагу прокурора, что их неопределенными обещаниями не могут удовлетвориться, и 10 началась голодовка 9 человек. 10-го Барышева выпустили за день до объявленной им голодовки, заявив ему, что дело его пересмотрено и он найден ни в чем не виновным. А он ведь просидел 9 месяцев; не будь протеста, просидел бы, вероятно, еще столько же. Барышев совсем больной и выглядит как смерть. В бумаге прокурора судебной палаты говорится, что назначение срока суда не зависит от прокурора судебной палаты и что их дело пройдет через жандармское управление и прокурорский надзор до 1 февраля; двум из них, требовавшим только освобождения ввиду докторского свидетельства, объявлено, что по отношению к ним мера пресечения может быть ослаблена и что их могут выпустить под залог, а еще одному сообщено, что его дело будет до 1 декабря рассмотрено в особом совещании под председательством губернатора.

    Все они ответили, конечно, что не удовлетворились, и начали голодовку, послав об этом заявление прокурору. Если требования их не будут удовлетворены, то через несколько дней примкнут к ним и остальные. Постараюсь, конечно, сообщить в той или иной форме о совершающемся во все стороны, дабы обратить внимание общества на эту безобразную волокиту и подчеркнуть, что за хорошими словами и «доверием» не скрывается никаких дел.

    Вот вам список сидящих с обозначением времени ареста и принадлежности к той или другой партии: Авдеев Николай, Карпенко Анна, Карпенко Григорий (отбывают наказание, социал-демократы); Гурвич Николай (6 марта 1903 г.); Батырев Валентин, Котельников Константин, Лещинский Михаил, Черномордик Соломон (6 июня 1903 г., социал-демократы)! Крумбюгель Леонид, Акрамовский Сергей (5 октября 1903 г., эсеры); Ривкин Григорий, Езерская Лидия (29 января 1904 г., эсеры); Кнунянц Богдан, Шнеерсон Фанни (15 февраля 1904 г., социал-демократы); Емельянова Мария, Сороко Евгения, Шатерникова София, Мазурин Владимир Звонов Николай, Троицкий Александр, Фомин Фома (май 1904 г., эсеры); Бауман Николай, Ленгник Фридрих, Александров Платон (3), Заварин Александр, Белянчиков Иван, Буданов Дмитрий, Иванович Зинаида, Тараева Александра, Медведева Капитолина, Стасова Елена (19 июня 1904 г.); Вишняков Михаил (14 октября 1904 г.) (4).

    Мы все шлем вам горячий привет и всяческие пожелания успеха в издании и пр., и пр.

    Тот план, о котором вам писали (5), выразился только в выпуске одного обращения к товарищам из партии (6). Та группа сейчас ничего не делает, так как нет подходящих людей. Нам помогли бы, самим не справиться. Пишите.

    ЦПА ИМЛ, ф. 25, оп. 1, д. 469, л. 29-30; копия, автограф М. И. Ульяновой.

    1. Письмо было получено 2 декабря (19 ноября) 1904 г. (см. прилож. IV).

    2. Летом 1904 г. вступило в действие новое уголовное уложение, по которому политические дела разбирались судебной палатой в открытом заседании, а не в административном порядке, как было раньше.

   3. Правильно: Александров Иван Платонович.

   4. Список сидящих в Таганке опубликован во «Вперед» № 2, а большая часть корреспонденции — в № 3.

    5. См. об этом примеч. 1, док. 776.

    6. См. док. 799.

    [С. 200-202.]

                                                                    1904 г. Декабрь

    *

    897    Е. Д. СТАСОВА И Ф. В. ЛЕНГНИК ИЗ ТАГАНСКОЙ ТЮРЬМЫ В МОСКВЕ —

                                                  В. И. ЛЕНИНУ И Н. К. КРУПСКОЙ

                                                        11 декабря (28 ноября) 1904 г.

        Mary Gray.        Получено 3/1.05 г.

    28/ХI. Дорогие друзья! Не знаю, получили ли вы мое последнее письмо (1), где я писала вам о том, что в Таганке началась голодовка? Теперь я могу сообщить вам об ее исходе. Накануне голодовки был выпущен рабочий Барышев, а на 4-й день ее выпущен Акрамовский. Затем на 6-й день были выпущены: Крумбюгель (под имущественное обеспечение 20000 [руб.]), Ривкин (залог 2.500), Котельников и Черномордик (по 1.000 руб. каждый). Следовательно, осталось 4 человека, требования которых были не удовлетворены. К ним примкнули еще 8 человек, а затем и остальные здоровые, так что голодало всего 18 человек. Сидящие все время получали сведения о всевозможных хлопотах о них, о том, что собираются деньги для предложения за них залога и т. д. и т. д., но время шло. Наконец, к концу 11-го дня голодовки, поздно вечером, была получена бумага от прокурора судебной палаты, что разбирательство дела четырех товарищей состоится в январе. Таким образом, все требования были удовлетворены, и жизнь в Таганке началась прежняя. В данное время еще выпустили Езерскую, да выпускают под залог Гурвича, так что из начавших голодовку в Таганке осталось всего 2 человека.

    Что сказать вам обо всех нас? Ввиду полного отсутствия каких бы то ни было сведений о партийных делах настроение не из блестящих, чувствуешь, что жизнь кипит, и как-то больно и горько сознавать, что наша партия упускает момент, молчит в то время, когда все заговорили, заговорили под нашим же давлением. Ведь все эти либералы и земцы только потому и говорят столь смело, что мы им расчистили дорогу. Слышали мы о речи одного социал-демократа (2) на банкете, речи, которая произвела большое впечатление на всех присутствующих и даже вызвала предложение резолюций о том, что либералы выставляют на своем знамени программу социал-д[емократии], но это и все.

   Не может быть, чтобы мы не слышали о каких-либо крупных событиях. Дошел до нас слух, что арестована Лань. Правда ли? Где Август? Что Дяденька? С отъездом Ирины потеряли всякие связи. Отчего же вы не пишете? Мы более или менее здоровы, только противная инфлюэнца пощипала кое-кого, но от иного никто из нас не хворает. Горячий привет от всех, а от меня специально вам двум, дорогие друзья.

    Абсолют.

    Пишите же, ради всего святого. Неужели ничего не осталось и все умерло после нас? От одной этой мысли можно с ума сойти... Горячий, горячий привет вам и всем друзьям.

    Кум.

    ЦПА ИМЛ, ф. 25, оп. 1, д. 8; копия, автограф Н. К. Крупской.

    1 См. док. 863.

    2 Возможно, речь идет о выступлении Н. С. Клестова (Ангарского) на банкете в Екатеринодаре.

    [С. 258-259.]

                                                         УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

    Езерская Л. П. (1866-1916) — зубной врач. 11 февраля (29 января) 1904 г. арестована по делу московской группы эсеров, сидела в Таганской тюрьме в Москве, 10 декабря (27 ноября) освобождена под особый надзор полиции. После ареста в 1905 г. приговорена к 15 годам каторжных работ, умерла в Якутске. — 3, 202, 259.

    [С. 523.]

 

 

                                                        ТАГАНСКАЯ ГОЛОДОВКА

    В начале ноября 1904 года содержавшиеся в Таганской тюрьме политические заключенные — студент Крюмбюгель, Л. О., Ривкин, Г. А., Езерская, Л. П., Котельников, К. Г., Черномордик, З. И., Лещинский, М. С., Батырев, В. И., и Акрамовский, С. И., подали прокурору судебной палаты коллективное заявление, требуя скорейшего разрешения дел и направления их в суд к слушанию не позже 1 февраля 1905 года и освобождения из-под стражи; в случае, если эти требования не будут удовлетворены, подписавшиеся начнут голодовку с 10 ноября.

    В ответ на это тов. прокурора Виссарионов объявил упомянутым заключенным, что назначение дела к слушанию зависит от старшего председателя судебной палаты.

    Заключенные объявили голодовку. На 4 день, 14 ноября, были освобождены под залог Акрамовский, Ривкин, Черномордик и Котельников. Езерская, за неимением поручительства, осталась в тюрьме и вместе с Батыревым и Лещинским продолжала голодать.

    Узнав о голодовке, к ней присоединились следующие заключенные: Б. И. Кнунянц, М. С. Емельянова. Н. С. Звонов, В. В. Мазурин, Я. А. Степанов, Е. М. Сорока, Н. Э. Бауман, И. С. Белячников, А П. Заварин, Зинаида Иванович, Ф. В. Ленгник, К. П. Медведева, А. М. Тараева. А. Г. Троицкий и Е. Д. Стасова.

    В наиболее тяжелом положении очутился Батырев. На восьмой день его сестра послала министру внутренних дел следующую телеграмму: «Голодовка политических заключенных в Московской губернской тюрьме продолжается, просьба троих заключенных об освобождении их или назначения их дела в феврале не уважена. Голодает всего 22 человека, четверо — с десятого, и уже близки к смерти, в том числе и мой брат Батырев. Убедительно прошу ваше сиятельство сделать распоряжение об удовлетворении их просьбы. Анна Скородинская».

    Охранное отделение, узнав об этой телеграмме, срочно предложило ее задержать и «препроводить в охранное отделение на предмет направления по принадлежности при соответствующей бумаге, так как подобное донесение по телеграфу представляется крайне нежелательным».

    Жандармское полицейское управление железных дорог (телеграмма была сдана в час ночи на Московско-Брестской железной дороге и перехвачена жандармским вахмистром) в тот же день препроводило эту телеграмму в охранное отделение вместе с 2 р. 95 к., уплаченными за нее.

    Весть о голодовке в Таганке быстро разнеслась по городу. Социал-демократическая организация высших учебных заведений выпустила воззвание:

                                                              Голодовка в тюрьме.

    «13 наших товарищей, заключенных в Таганской тюрьме, объявили голодовку. Причины голодовки обычны — игнорирование личности подсудимых, с одной стороны, полное отсутствие надежды на скорое окончание дела — с другой. Непосредственной причиной голодовки послужил отказ со стороны прокурора дать гарантии, что дела политических заключенных в Таганской тюрьме кончатся не позднее 1 февраля 1905 года, в противном случае товарищи требовали освобождения из заключения.

    Ни то, ни другое требование не было удовлетворено, и 10 ноября была объявлена голодовка. Что русское правительство обычно не торопится с политическими процессами, что долгое заключение в тюрьме, подрывающее здоровье и силы революционеров, — обычный прием борьбы русского правительства с «крамолою», это давно уже известно русскому обществу. Но в то же время, когда сверху говорят «благожелательные» речи, когда, по выражению либералов, повеяло весной», когда, наконец, само правительство, передавая политические процессы суду сословных представителей, казалось, хочет придать хотя бы некоторую форму законности той расправе, которую оно до сих пор так нагло и так беспощадно творило над русскими революционерами, в виду всех этих актов, можно было бы, казалось, рассчитывать, что новый суд, если не будет судом нелицеприятным, то, по крайней мере, ускорит бесконечно долю тянувшиеся политические процессы и сократит таким образом время гак называемого «предварительного заключения», которым так широко пользовался прежний, инквизиционный суд; вместе с тем можно было думать, что застеночный суд с пристрастием отойдет в область прошлого. Действительность самым беспощадным образом опровергает эти оптимистические надежды, новый суд не только не ускорил политические процессы; вместе с тем он не положил и конца игнорированию и даже прямому издевательству над личностью заключенных. Факты текущей действительности подтверждают это. В Таганской тюрьме сидело несколько одесситов, арестованных за демонстрацию (теперь они, благодаря выявленной голодовке, уже увезены неизвестно куда). Это еще совсем мальчики, лет 17-19, полуграмотные. Арестованы они в марте 1903 года. Дело их долго путешествовало по разным канцеляриям. В апреле они получили обвинительный акт, в августе повестку о назначении дела к слушанию 17 ноября, а в конце октября извещение, что дело отложено на неопределенный срок, и, во всяком случае, будет разбираться не ранее 1905 года.

    Таков скорый суд. И это не единичный факт. В Таганке есть теперь сидящие по 20 месяцев.

    С другой стороны, как мы сказали, не прекратилось и издевательство над личностью заключенных. Так после усиленных требований об освидетельствовании здоровья одного больного товарища, освидетельствование было произведено, и доктор признал, что дальнейшее пребывание больного в тюрьме опасно. Прокурором было дано обещание сделать распоряжение об освобождении больного. Товарищ начал уже собираться на волю, но... проходили дни, недели, а сделанного распоряжения не последовало. Трудно понять, зачем понадобилась эта жестокость, обман прокурору.

    Мы меньше чем кто-либо верим в поворот русского правительства, мы прекрасно знаем, что новый суд только декорация для той же беззаконной расправы, которую уже многие десятки лет творит русское правительство над революционерами, мы знаем также, что новый суд — это суд тех же пресмыкающихся перед престолом царских чиновников, готовых проявить соответствующее усердие в борьбе правительства с «крамолой», поэтому факты, сообщенные нами, не являются для нас неожиданностью. Но мы думаем, что среди нестройного хора современных либеральных голосов, в которых звучит так много доверия к новому курсу правительства, к ничего не обещающим речам нового министра, голос наших товарищей является не только протестующим против тех мер угнетения, которые употребляются правительственными чиновниками по отношению к заключенным, но и голосом, изобличающим ту двусмысленную политику, за которую ухватилось русское правительство после позорных поражений на Дальнем Востоке и которою оно пытается усыпить негодующее общественное мнение. Пусть этот голос будет для нас новым стимулом беспощадной борьбы с русским правительством за новые формы жизни».

    На другой день эта же организация выпустила следующий гектографированный бюллетень о голодовке:

    «Мы уже сообщали о голодовке в Таганской тюрьме. Выведенные из терпения долгим заключением (18-20 месяцев), политические потребовали гарантию суда не позже февраля или освобождение до суда. Не получив ответа от либеральствующего министра юстиции, объявили голодовку. Сейчас положение дел в тюрьме таково: 4 выпущены после пятидневной голодовки под большой залог; 4 человека голодают уже 9 день, 4-й день голодает вся тюрьма. Правительство упорствует в своем молчании, и несчастным товарищам угрожает голодная смерть. Таковы факты. Нужно ли говорить об их ужасном смысле? Мы доводим их до вашего сведения.

    Распространяйте шире этот факт».

    Здесь, кстати, нужно заметить, что охранка запротестовала против освобождения четырех.

    16 ноября Трепов писал департаменту полиции, что «освобожденные из-под стражи являются вполне созревшими, серьезными, активными революционными деятелями, сохранившими связь с здешними кружками, почему пребывание означенных лиц в здешней столице, без сомнения, сильно подымает деятельность местных преступных организаций».

    А охранное отделение меланхолически дополнило: «отделение лишено возможности удаления этих лиц из столицы, по причине принятия меры пресечения способов уклоняться от суда и следствия — денежного залога».

    Одновременно с выпуском листовок в студенческой среде был поставлен вопрос об устройстве уличной демонстрации. 21 ноября 1904 года начальник Московского охранного отделения писал директору департамента полиции: «Следствием голодовки политических арестантов в Московской губернской тюрьме среди учащейся молодежи возникла мысль об устройстве уличной демонстрации для выражения протеста за непринятие судебной властью соответствующих мер к скорейшему окончанию и рассмотрению производящихся дел о заключенных в означенной тюрьме и предъявления требования об освобождении голодающих арестованных. С этой целью вчера на высших женских курсах состоялось совещание под председательством известной департаменту полиции, курсистки Елены Сергеевны Баршевой, на каковом совещании постановлено устроить означенную демонстрацию 22 сего ноября и привлечь к участию в таковой возможно большее количество учащихся, а при удаче и рабочих... Местом для сбора демонстрации пока назначена площадь перед университетом... К вышеприведенному постановлению курсисток присоединилась часть радикального студенчества».

    В заключение охранка прибавляла, что «аресты не будут произведены, так как этими следственными действиями демонстрация не может быть предупреждена, а скорей подействует наиболее возбуждающим образом на настроение учащейся молодежи».

    Утром 21 ноября многие москвичи нашли в своих почтовых ящиках следующие карточки:

    «В Каменщиках 3 умирают голодной смертью и 21 близки к тому же».

    Некий гвардии полковник М. Гончаров, получив эту карточку, с сопроводительным письмом переслал ее приставу.

    Возбуждение на воле, угроза студенчества подействовали на судебные власти. 22 ноября прокурорский надзор объявил голодающим, что дела их будут наискорейшим образом направлены в суд, а следствие о Лещинском и Батыреве закончено. Пять человек были освобождены.

    После этого заключенные прекратили голодовку.

    Узнав утром 22 ноября о капитуляции судебных властей и прекращении голодовки, студенчество отменило демонстрацию.

    Н. Ростов.

    [С. 222-226.]

 

    Иосиф Гинцбург.

                                                    НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ РИВКИН

                                                              (Биографический очерк)

                                                                               I

    Николай Иванович Ривкин [* Настоящее его имя и отчество — Григорий Абрамович. Но «деятели революции должны войти в историю не под именем, данным им при рождении, а под кличками, данными им в подпольном движении».] родился января 1877 года в местечке Лиозно Могилевской губ., в еврейской семье. Отец его был выходцем из бедной духовной среды. Тайком от фанатичных родителей выучив грамоту, он поехал в большой город искать счастья. Будучи очень способным, изобретательным и находчивым, он быстро завоевал симпатию окружающих, помогших ему пробиться к более обеспеченной жизни. Широкая натура хлебосольства привлекла в его дом очень много людей. Но после смерти жены этот человек круто изменился. Он стал замкнутым, мрачным и чрезвычайно скупым. От бывшего хлебосольства не осталось и следа. Глубокий ум, прекрасная память и находчивость, которыми он обладал в молодости, передались и его сыну — Николаю Ивановичу.

    Прямой противоположностью отца была мать Николая Ивановича Ривкина. Это была, по отзывам знавших ее, редкая женщина по своим душевным качествам. Она поражала всех окружающих глубиной своих переживаний. Имея большую семью, она ни на минуту не забывала об окружающих. Не было ни одного бедняка, жившего вблизи нее, которому она так или иначе не помогла бы. Она говорила: «Как может человек чувствовать себя счастливым, когда кругом столько несчастных». Будучи человеком простым и не имея понятия о классовой борьбе, она не находила того русла, по которому она могла бы направить свои силы. Не будучи в состоянии перенести свое бездействие, она покончила самоубийством осенью 1894 года.

    Понятно, что воспитание такой матери положило свои следы на всю дальнейшую жизнь Ривкина.

    Восьми лет Ривкин поступил в Смоленске, куда в 1878 г. переехал отец его вместе с семьей, в пансион, откуда через некоторое время перешел во второй класс Смоленского реального училища. Будучи в старших классах училищ, он проникся революционными идеями.

    В 1896 году Николай Иванович успешно окончил училище и осенью того же года уехал в Париж для продолжения образования. Окончив химический факультет Парижского университета, он осенью 1899 года поступает на электротехнический факультет Марсельского университета. По окончании этого факультета Николай Иванович возвращается в Париж для практического усовершенствования. Здесь он работает в Сорбонне в химической лаборатории в качестве инженера-химика. «Никогда я не видела его праздным, — рассказывает сестра Ривкина Фанни, — кроме вечеров праздников, которые он проводил или в слушании ораторов или в театре. Когда же он уставал, то в виде отдыха писал стихи, переводил французские революционные песни и, «отдохнув» таким образом, опять принимался за науку».

    В этой напряженной умственной работе Николай Иванович как бы закалял свою силу и выдержку.

    Ривкин был близок тогда уж к народникам, но большого участия в происходивших тогда среди русских эмигрантов Латинского квартала спорах не принимал, так как, по его мнению, они были вредны для революции. Немного позже, будучи уже в России, он сочинил по этому поводу следующее шутливое стихотворение:

                                                       На дискуссию друзья:

                                                       — Я эсдек, а ты свинья.

                                                       Кто со мною не согласен

                                                       Для рабочих тот опасен.

                                                       — Нет любезный, нет не так!

                                                       Я с.-р., а ты дурак.

                                                       Кто со мною не согласен

                                                       Для народа тот опасен.

                                                       — Нет Махлевский был прав.

                                                           Вас прохвостов назвав.

                                                       Все вы, все вы, все — буржуи,

                                                       Все буржуйские халуи.

                                                       — Правы мы, у вас обман...

                                                       Провокатор... Хулиган...

                                                       Воры... сволочь... демагоги...

                                                       Глядь, а пристав на пороге.

                                                       — Не шумите, братцы, тут,

                                                       Вас в участке разберут.

                                                       Дело общее составят

                                                       И на вешалку отправят.

    Возвратившись в конце 1902 года в Россию, Ривкин вступает в партию с.-р. В начале 1903 г. Николай Иванович приезжает в Смоленск. О его революционной деятельности там тов. А. А. Биценко говорит следующее: «Николай Иванович был в Смоленске одним из членов комитета, который был организован А. Биценко, снециально для этого посланной из Тамбова (в 1902 году осенью). Первые, с кем А. Биценко познакомилась, были сестры Костюшко. Затем Швейцер и Биценко, М. С., вернувшиеся уже в феврале 1903 года из ссылки, присоединились, и затем уже Швейцер познакомил всю группу, собранную А. Биценко, с Ривкиным. Все вместе собравшись весной 1903 года за городом, провели первое организационное собрание (на лужайке под березками) и «учредили комитет». Тогда же Ривкин редактировал печатавшийся на гектографе журнал «Буревестник».

    Вскоре члены Комитета разъехались: М. Швейцер за границу, А. Биценко в Москву и Петербург, а Николай Иванович осенью уехал в Москву.

    Но ему не удалось ускользнуть от глаз полиции, и в ночь на 5 октября 1903 г., Ривкин был арестован с целой группой товарищей (курсистки З. И. Бухаркина, Крумбюгель, прис. пов. Золотарев, преподаватель Филатов и др.). При обыске у него, как гласил составленный впоследствии обвинительный акт, «ничего преступного не оказалось», и он был выпущен из-под стражи.

    После этого первого ареста Николай Иванович провел на свободе лишь около четырех месяцев.

    В 1903 г. одной революционной группой подготовлялось покушение на Плеве. Но группу эту выдал Азеф, и они вскоре целиком попали в руки полиции. Донос Азефа повлек за собой не только разгром всей группы, но и многочисленные аресты среди революционеров, имевших непосредственные сношения с этой группой.

    Так, в ночь на 29 января 1904 года в Москве была арестована в связи с этим делом зубной врач Лидия Павловна Езерская, принадлежавшая к партии с.-р. Днем, когда в ее квартире производился обыск, туда пришел Николай Иванович, одетый в костюме мастерового. При его аресте он назвался крестьянином Сергеевым. Ривкин был сейчас же обыскан. У него были найдены:

   1) Записка на полулисте почтовой бумаги следующего содержания: «Рабочая газета, издаваемая рабочим союзом Московского комитета партии соц.-рев. Программа газеты: великое безобразие, творящееся в окружающей повседневной жизни, правительственный произвол, власть дает себя чувствовать на каждом шагу рабочего человека; 2) оторванный от записной книжки листок с рядом цифр, при которых из некоторых поставлена буква «р»; 3) клочок бумаги с обозначением на нем заглавий различных произведений, в том числе и нелегальных, и с обозначением перед таковыми различных цифр; и 4) заметка о тяжелом положении рабочих при чайном складе Попова за подписью «рабочий» [* «Революционная Россия», № 60 от 5 марта 1905 г. «Обвинительный акт о Крумбюгеле, Ривкине и Езерской».].

    На следствии открылась настоящая фамиля Николая Ивановича. Он это подтвердил, признал себя членом партии с.-р., но «по существу предъявленного ему обвинения» отказался отвечать.

    Николай Иванович и Езерская были посажены в Таганку. Потянулись долгие, мучительные дни заключения в ожидании сурового приговора. Его настроение в тюрьме он впоследствии показал в своем стихотворении «Стена».

                                         Итак, все кончено. Отныне предо мною

                                         Вот эта серая противная стена.

                                         Мир, бесконечный мир, собою

                                         Здесь навсегда мне заменить должна.

                                         Да, навсегда. Ах, это слово,

                                         Как похоронный звон в тиши ночной:

                                         То замирает с кличем, то вдруг снова

                                         Ударит по струнам души больной.

                                         Да, навсегда. Рыданья и проклятья...

                                         Крик в одиночестве погибшего ума,

                                         В твоих холодных замерли объятьях

                                         О, непреклонная, бездушная тюрьма.

                                         Да, навсегда. Дни, месяцы и годы

                                         Я должен жить вне мира, вне людей.

                                         И в думах без надежд, без чаянья свободы

                                         С одним желанием умереть скорей.

                                         Какая тишина, мой голос глухо, странно

                                         Звучит, и кажется мне диким и чужим.

                                         Ах, если б вдруг порывом урагана

                                         Сорвало потолок. Пусть гибну я под ним.

    Следствие по этому делу было закончено 2 июля того же года. Из всех арестованных по этому делу, остались в заключении только Николай Иванович и Езерская. Получалось впечатление, что к суду будут привлечены только они, потому что и в присланной бумаге о переходе дел к прокурору упоминалось только о них.

    10 ноября после долгой голодовки Ривкин был выпущен на поруки до суда под залог в 3.000 рублей.

    В составленном 17 декабря 1904 г. обвинительном акте по этому же делу привлекался и бывший студент сельскохозяйственного института Леонид Оттонович Кручбюгель, член партии с.-р.

    15 января 1905 г. в Московской судебной палате должен был быть суд над Ривкиным, Езерской и Крумбюгелем, обвиняемыми в участии в партии с.-р. В зале суда произошло приблизительно следующее: когда «суд» вошел, все подсудимые остались сидеть.

    Председатель (занимая место): «Нужно встать».

    Подсудимые сидят. Суд озабочен: конвойные, которые на этот раз заменяли жандармов (те были все заняты), не знают, что делать.

    Крумбюгель заявляет, что его могут поднять силой — сам он не встанет...

    Ривкин спрашивает, как судьи вообще могут судить его и его товарищей. Подсудимые ведь лишены возможности вызвать свидетелей. Притом этот суд теперь!

    После слов Крумбюгеля, что вывести их суду все-таки придется, председатель обращается к прокурору, который заявляет, что по такому смыслу такой-то статьи суд должен быть отложен в виду того, что повестки о явке в суд были вручены слишком поздно. Что же касается заявления подсудимых, что они на это (т.-е. на несвоевременность вручения копии с обвинительного акта) не претендуют и защищаться все равно не будут — то они могут одуматься.

    «Суд удаляется и, вскоре вернувшись, решает — отложить» [* «Революционная Россия», № 60 от 5 марта 1903 г.].

    Вторично дело Николая Ивановича и его товарищей разбиралось 30 марта в особом присутствии той же судебной палаты с участием сословных представителей при закрытых дверях. На этот раз перед началом разбирательства председатель задал подсудимым вопрос, остаются ли они при своем первоначальном решении — не участвовать в суде. Подсудимые один за другим ответили утвердительно. «В таком случае, — заявил председатель, — нам остается исполнить свою обязанность, не обращая внимания на подсудимых»... и судебная комедия началась. Подсудимые все время сидели на своих местах, не обращая внимания на происходящее. Л. П. Езерская читала книгу, остальные двое тихо между собой разговаривали. При входе судей, при чтении приговора подсудимые оставались на своих местах [* Там же. № 66 от 5 мая 1905 г]...»

    Приговором судебной палаты Николай Иванович и его товарищи были присуждены к 1 году и 3 месяцам заключения в крепости. Но к ним был применен манифест 11 авг. 1004 г. и Ривкин очутился на свободе.

    После этого Николай Иванович приезжает в гор. Пинск, где в нелегальной химической лаборатории занялся изготовлением бомб для террористических целей.

    Как-то раз, кажется, в июне, во время приготовления бомб, когда одна лежала уже готовая, взорвалась масса, приготовленная для следующей бомбы, и угрожала опасность уже готовой. Тогда Николай Иванович, не задумываясь, жертвует собой — он тотчас же распахнул окно, в которое потянуло горящую массу, обжегшую ему в это время лицо и руки. Весь израненный, он кое-как добрался до квартиры, где были его друзья. Товарищи немедля увезли его в поле, так как взрыв был слышен на далеком расстоянии и наделал переполоху. С поля товарищам удалось перевезти Ривкина на перевязку в больницу. Когда тревога утихла, его поместили в отдельную палату.

    Между тем, после долгих розысков, полиции удалось узнать местонахождение Ривкина. Ночью, накануне нашествия полицейских в больницу, оберегавшие Николая Ивановича товарищи, унесли его через окно в один из надежных домов, откуда он был вскоре перевезен в имение одного либерального помещика. Немного оправившись, Николай Иванович уехал в Смоленск, где оставался до излечения.

    Осенью Ривкин приезжает в Москву. На происходивших здесь со второй половины октября в спальнях Прохоровской фабрики собраниях Николай Иванович (под кличкой «Ильин») вместе с «Седым», «Пчелкой» и др. выступал оратором и в своих речах доказывал необходимость готовиться к вооруженному восстанию.

    Когда же началось вооруженное восстание, Ривкин принял в нем живое и непосредственное участие не только как один из руководителей, но и как дружинник [* Десятки свидетелей по делу о вооруженном восстании на Пресне (разбиралось в ноябре - декабре 1906 г.) видели Ривкина-«Ильина» и на баррикадах, и во главе дружин во время отдельных партизанских нападений («Русское Слово» № 290 от 29/ХI - 1906 г. Ст. «Вооруженное восстание»).].

    На следующий день после сооружения баррикад на Прохоровской фабрике была организована боевая дружина, составившаяся из всех вооруженных рабочих этой фабрики и из примкнувших к ним рабочих других фабрик. Николай Иванович, «Седой», «Медведь» и еще несколько человек образовали из себя комитет, который стал руководить действиями боевой дружины и управлять всем пресненским районом, находившимся в руках рабочих.

    15 декабря Ривкин обратился с просьбой к владельцу фабрики Прохорову предоставить ему помещение лаборатории, в которой он хотел заняться выделкой взрывчатых веществ, но получил отказ. Тогда Ривкин и его два товарища сломали замок у двери лаборатории, проникли в нее и к вечеру вынесли оттуда ведро с взрывчатыми веществами.

    После разгрома Пресни начались массовые аресты. Почти все руководители восстания успели выехать из Москвы. Ривкин же был арестован и посажен в Бутырскую тюрьму. Ему было предъявлено обвинение в участии в Прохоровской революционном комитете и в предводительстве дружинниками во время восстания на пресненских баррикадах. Кроме этого, он еще числился за охраной «за принадлежность к социал-революционной партии». По последнему делу ему была назначена ссылка в Якутскую область [* См. «Русские Ведомости», № 127, от 14/V 1906 г.].

    В тюрьме Николай Иванович написал свою брошюру «Прямо к цели», поставившую автора в ряды лучших теоретиков отколовшейся от партии с.-р. группы максималистов.

    В середине мая 1906 г. он был временно освобожден до суда. Суда Николай Иванович дожидаться не стал и скрылся. Сначала он уехал в Питер, а затем в конце мая перебрался оттуда в Кронштадт, где принял участие в подготовке вооруженного восстания. Переодевшись матросом, он все дни проводил среди матросских масс, выступая на собраниях в казармах, своей горячей и убедительной речью воодушевляя присутствующих.

    Через несколько дней после своего приезда Николай Иванович выступил на одном митинге в казарме. В самый разгар его речи, среди глухой ночи, у окна со стороны двора появился офицер с несколькими солдатами. Шумящей лавиной матросы моментально устремились через другое окно, и через минуту на месте никого не осталось. Николая Ивановича матрос Калмаков сначала спрятал на чердаке, а затем, дав ему увольнительный билет, проводил из казарм. Николай Иванович пошел на единственную, адрес которой он знал, конспиративную квартиру Юлии Михайловны Зубелевич («Даши»). Среди ночи с полчаса стоял Николай Иванович у дверей квартиры Зубелевич, пытаясь дозвониться. Звонок был слабый и спавшая Зубелевич его не услышала. «Не добившись толку, боясь, что увидят соседи, пошел он бродить по городу. Наткнулся на ночной военный патруль. Был остановлен:

    — Эге, брат! Да уж матрос ли ты?

    Действительно, его внешность всего меньше напоминает сильного, загорелого матроса: худенький, маленький, с маленькими детскими руками, к тому же еврей.

    Однако, увольнительный билет, выданный Калмаковым, спас его.

    Утром Николай Иванович пришел к Зубелевич и, между прочим, рассказал о случившемся.

    — Уж и краснела же я, — говорит Зубелевич, слушая его рассказ. — И он же меня успокаивает: «Не всегда, говорит, человек в себе властен» [* Ю. Зубелевич. «Воспоминания революционерки». Кронштадт, 1917 г., часть II. стр. 19-20.].

    Восстание вспыхнуло 19 июля и благодаря общей несогласованности и предательству было на следующий день подавлено. Начались массовые аресты среди матросов и штатских, участников восстания. Арестовали и Ривкина, выдавшего себя за приказчика Леха, Антона Петровича. Сейчас же арестованным был учинен допрос. На допрос вызывал благообразный старик с мягким лицом, приветливо щурившимися глазами. Вкрадчивым голосом увещевал он допрашиваемых:

    — Если сознаетесь, то мы примем во внимание, что вы явились жертвой кучки негодяев, поведших нас на смерть, и помилуем вас и тут же освободим, даю вам свое честное слово. Но если вы будете упорствовать, то вас несомненно ждет расстрел.

    И девятнадцать матросов поверили старику и сознались. Когда же на допрос вызвали Николая Ивановича, то он, сделав самый невинный вид, начал жаловаться, что хозяин послал его в Кронштадт по делам и что неожиданный арест его отразится очень вредно на деле и хозяин рассчитает его, и несмотря на все увещания старика, он упорно стоял на своем. Его заключили в морскую следственную тюрьму, а сознавшихся матросов 21 сентября расстреляли. Их славной памяти посвящена написанная Ривкиным в тюрьме песня «Море в ярости стонало», очень популярная среди матросов того времени.

                                                   Море в ярости стонало,

                                                   Волны бешено рвались,

                                                   Волны знали, море знало.

                                                   Что спускалось тихо вниз.

                                                   Там в мешках лежат зашиты

                                                   Трупы юных моряков;

                                                   Были пред зарей убиты

                                                   Девятнадцать удальцов.

                                                   Море видело, косою

                                                   Шли спокойно моряки,

                                                   С песней звучной боевою...

                                                   Вкруг солдатские штыки.

                                                   Братья братьев привязали

                                                   Крепко накрепко к столбам...

                                                   Братья братьев расстреляли...

                                                   Ужас веял по волнам.

                                                   Небо сразу побледнело,

                                                   Люди торопились скрыть

                                                   Ими сделанное дело:

                                                   Трупы в море опустить.

                                                   Чтобы жертвы их не всплыли

                                                   На трепещущих волнах,

                                                   Люди с трупами зашили

                                                   Камни тяжкие в мешках...

                                                   Море в ярости стонало,

                                                   Волны бешено рвались,

                                                   Волны знали, море знало.

                                                   Что спускалось тихо вниз.

    Вскоре Николая Ивановича отправили этапом из Кронштадта в Петербург, где он был посажен в пересыльную тюрьму. Там ему готовила побег боевая студенческая дружина, но он не удался, кажется, из-за пересылки Ривкина зимой 1907 г. в Москву. Московские власти, затребовавшие Ривкина к себе, так как фамилия его была раскрыта, решили сослать его в Олонецкую губ. на 2 года. Но этому решению не суждено было сбыться.

    В первых числах февраля Ривкин вместе с товарищем А. Степановым решили бежать из Мясницкого полицейского дома, в котором они содержались. С этой целью они пропилили потолок в ватерклозете, отверстие заклеили бумагой и стали поджидать удобного для побега случая, который представился вечером 5 февраля. Около 9 часов Николай Иванович с товарищем вылезли через пропиленное в потолке отверстие на чердак, затем через слуховое окно чердака взобрались на крышу и отсюда спустились по пожарной лестнице во двор. Николай Иванович быстро взобрался на забор, но, неловко повернувшись, упал с него на улицу, где был встречен громким лаем собак. На улице появился городовой. Положение Николая Ивановича стало критическим. Он знал, что его растерзанный вид несомненно привлечет внимание городового. Но он не растерялся и, притворившись пьяным, сильно шатаясь, пошел по улице (в те времена в Москве существовало правило: пока пьяный не свалится на землю, до тех пор его не отводили в участок). Поворачивая в следующую улицу, Николай Иванович углом глаз видел, как городовой следил за ним. Как бы удивился городовой, если бы увидел, какой правильный курс принял «пьяница» за углом и какого стрекача он задал.

    После побега Ривкин уехал за границу, откуда в конце апреля вернулся обратно в Россию. Летом под редакцией Николая Ивановича выходил журнал максималистов «За рабочее дело» (вышло три номера).

     Весной 1908 г. Ривкин был арестован в Петербурге, отправлен в Москву, судим окружным судом за побег из участка. Суд его оправдал, после чего Ривкин уехал за границу, в Париж.

    В конце 1910 г. Ривкин с семьей (у него были жена и сын) переехал в Италию. Сначала он поселился в местечке Кави, где он близко подружился с Кропоткиным и Лопатиным, а затем — в Милане, где нашел службу в качестве бухгалтера.

    Николай Иванович прожил в эмиграции до 1917 года.

    Февральская революция дала ему возможность вернуться, в конце апреля назад в Россию. В Кронштадте он пользовался очень большим авторитетом в матросской массе, от которой он был делегирован в Кронштадтский совет, где был избран в Исполнительный комитет.

    Там он основал журнал «Трудовая Республика», выходивший под его редакцией; он же являлся редактором органа Кронштадских объединенных землячеств.

    22 августа Николай Иванович избирается Кронштадтским советом в комиссию для связи с советами Петрограда, Москвы и др. городов.

    В дни, когда Корнилов двинул свои войска на Петроград, Ривкин становится главным военным комиссаром для сопровождения войск из Кронштадта в Петроград.

    В дни Октября Николай Иванович выехал из Кронштадта в Петроград, где присутствовал на II съезде Советов.

    11 ноября открылся Всероссийский Чрезвычайный Съезд Крестьянских Депутатов. Ривкин был выбран в президиум и выступал на трех заседаниях. На заседании 12 ноября он предложил «II Чрезвычайному Съезду Крестьянских Депутатов принять резолюцию о всей власти Советам, о необходимости крестьянскому Съезду слиться со II Съездом Р. и С депутатов» [* «Известия ЦИК и Петроградского Совета Р. и С. деп.», № 225 от 14/XI - 1917.]. В своей речи на заседании 2 декабря Ривкин «осуждает призыв Чернова к выражению недоверия Совету Народных Комиссаров» [* Там же, № 244 от 3/XII - 1927 г.].

    Николай Иванович был делегирован и на открывшийся 10 января 1918 г. Третий Всероссийский Съезд Советов, где выступил два раза.

    Первый раз — на заседании 12 января, где «в страстной речи, прерываемой частыми взрывами бурных аплодисментов, отвечает ораторам правого сектора и говорит, что даже в том случае, если борющиеся элементы совершают те или иные ошибки, истые революционеры не пытаются вносить сомнения и колебания в ряды трудящихся масс, а вступают в эти ряды вместе с ними, побеждают или погибают, если это суждено историей... Тов. Ривкин посылает упрек Совнаркому, но совершенно с другой стороны. Он полагает, что Совнарком должен бороться еще решительнее и решительнее против всех основ буржуазного строя, что борьба должна вестись на всех фронтах, где только можно обезвредить контрреволюцию» [* «Третий Всероссийский Съезд Советов». Стеногр. отчет. Изд. «Прибой». стр. 39-40.].

    Второй раз (14 января), он «произнес преисполненную революционного энтузиазма, богатую глубиною чувств, речь.

    «Для полной победы социалистической революции», — сказал он, — «необходимо тесное сплочение трудящихся, признание твердой Советской власти и решимость идти на все величайшие жертвы. Ибо в случае гибели революции — мы не перенесем нового прихода рабства и тюрем. Социалистическая революция идет к победе, но необходима беспощадная суровость, энергия и решимость в смелой, бесстрашной борьбе за ее торжество» [* Там же, стр. 64, 65.].

    В начале 1918 года Ривкин был членом Петроградского революционного трибунала. В марте он приехал в Торопец, как представитель Петроградской следственной комиссии, где произвел расследование, установившее целый ряд фактов вымогательства и взяточничества со стороны коменданта города.

    В апреле он участвовал в Третьей Всероссийской конференции союза максималистов. В мае Николай Иванович приехал в Самару, где стал одним из редакторов газеты «Трудовая Республика», и был избран в губисполком, где играл видную роль.

    «Мне пришлось присутствовать на всех заседаниях губисполкома, — рассказывает тов. Г. Лелевич. — Вот обыкновенная картина: Председатель... беспрерывно звонит в колокольчик и пытается успокоить разбушевавшиеся страсти... Тут же сгруппировались «светилы» максималистов: невысокий, изможденный Ривкин с обрамленным длинной черной бородой лицом, с фигурой, от которой веет страданием и какой-то подкупающей деликатностью» [* «Пролетарская Революция», 1922 г., № 7, стр. 142.]...

    В августе 1910 года, незадолго до прихода деникинцев, Ривкин перебирается в Киев, с целью вести борьбу в тылу у Деникина. Зимой 1919 г. Ривкин, по доносу одного черносотенца, был арестован деникинцами и лишь благодаря счастливой случайности ему удалось спастись от грозившей ему смерти. Вскоре после ареста на него на улице совершила нападение банда атамана Струкова: он был избит и у него отняли шубу.

    В 1920 году, когда Махно заключил мир с Советской властью, Ривкин ездил по поручению Реввоенсовета в лагерь Махно в Гуляй-Поле, чтобы ознакомиться с сущностью махновщины [* Эта поездка дала повод тов. Литвинову-«Седому» на вечере воспоминаний участников декабрьского восстания в Москве (28 декабря 1922 г.) заявить о том, что Ильин (как уже говорилось, псевдоним Ривкина) изменил революционному движению и состоял в 1920 г комиссаром при Махно». («Декабрь 1905 г. на Пресне», стр. 185). Мы надеемся, что тов. Литвинов-«Седой» постарается эту грубую ошибку исправить].

    В начале января 1922 года Николай Иванович приехал в Москву. Пробыв здесь несколько дней, он 7 января возвращается в Киев. Там он заражается сыпным тифом. Его здоровье, надломленное в многолетней кипучей революционной борьбе, не выдержало, и 29 января 1922 г., после долгой, мучительной болезни, он скончался.

    Николай Иванович Ривкин похоронен там, где хоронят борцов революции, в Киевском Советском парке.

    [С. 152-162.]