ЎЎЎ 4. Ляліта Міцяўская-Жлёб. Ураджэнка Магілёўшчыны Лідзія Язерская ў Якуцку. Сш. 4. Койданава. "Кальвіна". 2024.

 

    ...Что касается отдельных террористических актов со стороны партии, то они продолжались и после 17 Октября. Правда, после появления манифеста Центральный Комитета постановил прекратить временно центральный террор, но вместе с тем он решил продолжать боевые действия против непосредственных усмирителей разных восстаний и беспорядков. В салу последнего, в Ноябре месяце от «Боевой Организации» был отправлен летучий отряд для совершения покушения на командированного по Высочайшему повелению в Саратов по делу аграрных беспорядков генерал-адъютанта Сахарова. В отряд входили Биценко и Борис Мищенко-Вноровский [* 23 Апреля 1907 года он бросил бомбу в Москве в проезжавшего генерал-губернатора Дубасова.]. В Саратове члены отряда вошли в соприкосновение с местным комитетом, устроили квартиры и добыли все нужные справки. 22 Ноября Биценко, явившись на прием к генерал-адъютанту Сахарову, несколькими выстрелами убила его.

    Работали и местные организации. 29 Октября, в Могилеве, прибывшая в тот день из-за границы социалистка-революционерка Езерская стреляла на приеме в местного губернатора Клингенберга и ранила его в живот и руку...

    [С. 217.]

 

 

                                                                             IV.

    1905 год после 17 Октября. — Московское вооруженное восстание. — Беспорядки в других местах. — Террор. Вопрос о терроре на I партийном съезде.

    *

    Манифест 17 Октября, пишет Спиридович, даровавший России Государственную Думу, был понят общественными кругами различно.

    Революционные организации с каким-то диким восторгом (?) бросились организовывать по городам демонстрации с пением революционных песен, красными флагами и призывами толпы к дальнейшей борьбе за установление республики. Зачастую раздавались при этом возмутительные возгласы (!) по адресу Монарха, происходили публичные уничтожения царских портретов, реликвий монаршей власти. Демонстрации переходили в беспорядки с требованиями удаления полиций, освобождения арестованных, учреждения милиции. Делались попытки завладевать городскими самоуправлениями.

    Петроградский «Совет рабочих депутатов» 18 Октября принял резолюцию о том, что пролетариат не может сложить оружия до установления республики и влияния, даваемое правом голосования.

    В московских событиях того года социалисты-революционеры сыграли большую роль...

    [С. 28.]

    Что касается отдельных террористических актов со стороны партии, то они продолжались и после 17 Октября. Правда, после появления манифеста Центральный Комитет постановил прекратить временно центральный террор, но вместе с тем он решил продолжать боевые действия против непосредственных усмирителей разных восстаний и беспорядков. В силу последнего, в Ноябре месяце от «Боевой Организации» был отправлен летучий отряд для совершения покушения на командированного по Высочайшему повелению в Саратове по делу аграрных беспорядков генерал-адъютанта Сахарова. В отряд входили Биценко и Борис Мищенко-Вноровскій [* 23 Апреля 1907 года он бросил бомбу в Москве в проезжавшего генерал-губернатора Дубасова.]. В Саратове члены отряда вошли в соприкосновение с местным комитетом, устроили квартиры и добыли все нужные справки. 22 Ноября Биценко, явившись на прием к генерал-адъютанту Сахарову, несколькими выстрелами убила его.

    Работали и местные организации. 29 Октября, в Могилеве, прибывшая в тот день из-за границы, социалистка-революционерка Езерская стреляла на приеме в местного губернатора Клингенберга и ранила его в живот и руку...

    [С. 34.]

 

 

    ...Описанная массовая работа сопровождалась во многих пунктах террористическими актами, хотя, как уже указывалось, тактика террора и была признана Центральным Комитетом не соответствующей моменту. Акты эти, единичные в Октябре и Ноябре, приняли в Декабре массовый характер и произошли в следующих пунктах.

    В Могилеве, 29-го Октября, Лидия Езерская стреляла на приеме в губернатора Клингенберга и ранила его...

    [С. 222.]

 

 

    А. Зіміонка.

                                                СОЦЫЯЛІСТЫЧНЫ РУХ НА БЕЛАРУСІ

                                                 II. Партыя соцыялістых-революцыянэраў

    Этнографічнае становішча Беларусі, склад яе насельніцтва й асобныя этапы яе экономічнага разьвіцьця даволі яскрава паданы ў нарысе соцыял-дэмократычнага руху []. Дзеля гэтага нашай задачаю зьяўляецца толькі хронолёгічны абгляд народніцкіх плыняў і дзейнасьці партыі соцыялістых-рэволюцыянэраў, якая сінтэзавала ў сабе даную ідэолёгію. Але паперш трэба крыху прыпыніцца, каб выявіць характар пэрыяду, папярэдняга народніцкаму руху ў Беларусі, які не застаўся бяз уплыву на разьвіцьцё рэволюцыйнай і соцыялістычнай думкі. Гутарка йдзе аб польскім паўстаньні 1863 г., якое ў значнай сваёй частцы адбыбалася на Беларуска-Літоўскім абшары. Усё паступовае рускае грамадзянства, а тым больш яго радыкальна-соцыялістычная частка, адносілася да паўстаньня з вачавідкім спачуцьцём і дапамогай. Аднак, сілы паўстанцаў былі слабымі; рускі ўрад іх перамог. Тысячы зьнішчаных і сасланых зьявіліся як бы выкупною ахвярай за гэту спробу барацьбы з рускім царскім ладам і дзяржаўнасьцю. Беларускае сялянства, якое ў некаторай сваёй частцы было ўцягнута ў гэтую спробу, хутка пакаялася ў сваім паўстаньні й пакарылася. Пакаяньне выявілася яшчэ мацней, калі рускі ўрад здолеў праканаць сялянства ў тым: што рух гэты быў накірованы супроць звальненьня сялян ад паншчыны, які, у выпадку пасьпеху, меў бы сваім вынікам зварот паншчыны з усімі яе, яшчэ гэтак сьвежымі для народу жахамі. І калі ў пачатку ліквідацыі паўстаньня сялянства яшчэ ня зусім верыла небясьпецы звароту прыгоннага права, аб чым сьведчаць захаваўшыяся крыніцы таго часу...

    Гэткім чынам польскае паўстаньне ня толькі не зрабіла на беларускага селяніна рэволюцыйнага ўплыву, але, наадварот, прымусіла яго глядзець на перамогшы рускі ўрад, як на свайго збавіцеля ад пагражаўшай яму прыгоннай пятлі. Зразумела, гэтакі настрой шырокіх народных мас ня мог служыць удзячнай глебай дзеля пропаганды рэволюцыйна-соцыялістычных ідэяў. Селянін пачаў з асобнай асьцярогай адносіцца да ўсяго, што паходзіла ад другога стану, бо ён памятаў, што „вучаныя” людзі дапамагалі паляком. З другога боку, рэпрэсыі ўраду супроць польскай земляўладчай арыстократыі й цэлы шэраг абмежаваньняў для яе закону яшчэ больш праканалі беларускае сялянства ў тым, што рускі цар зьяўляецца яго дабрадзеем і „збавіцелем“. Народ углыбіўся ў самога сябе; патрэбны былі цэлыя гады, каб ён зрабіўся даступным для агітацыйнага ўплыву. Дзеля гэтага няма нічога дзіўнага, што 70-ыя гады з іх рэволюцыйным уздымам і хажджэньне да народу абыйшлі беларускага селяніна. Дзейнасьць „шчырай рускай моладзі” ў нашым краі ў гэны пэрыяд абмежавалася сфэрай гораду; спробаў прасачыцца ў беларускую вёску, каб увайсьці ў беспасярэднюю сувязь з народам, тут ня было. У гарадох расьлі новыя людзі, організаваліся гурткі самаасьветы, моладзь, якая прыяжджала з сталіцаў, уносіла ў провінцыяльнае беларускае жыцьцё новыя падыханьні, але вёска спала неабудным сном. Калі ў 1873-74 г.г. у Петраградзе была пашырана проклямацыя, якая клікала рускую інтэлігэнцыю йсьці да народу, дык мы бачым, што на гэтае закліканьне адгукнулася шмат ураджэнцаў Беларусі, асьвядоміўшых свой рэволюцыйна-соцыялістычны абавязак. Яны пакідаюць сваю радзіму, сям’ю, маемасьць і з торбачкай за плячмі разыходзяцца па неахватнай прасторы рускай зямлі сеяць „разумнае, добрае, вечнае“. У 1874 г. з глухога Мазыру з дому фанатычна нахіленых кроўных ідзе да Кіева Геся Гэльфман. Старшыня Зьезду міравых судзьдзяў Чарнігаўскае губ. карэнны ўраджэнец Магілеўшчыны, Сяргей Піліпавіч Кавалік, будучы нязьменны дзеяч Беларусі, забываючы сябе, аддана працуе на рэволюцыйнай ніве і ў кароткі тэрмін організуе звыш 10 патаемных гурткоў. У 1875 г. самастойна апрацаваўшы на лёнданскай літаратуры свае соцыялістычныя пагляды, ураджэнец Менску Ефім Абрамавіч Гальперын у якасьці падзёншчыка працуе ў Смаленскай, Тульскай і Разанскай губэрнях, організуючы рабочыя й сялянскія гурткі. У 1877 г. у рэволюцыйным руху прыняў удзел буйны памешчык Чэрвенскага павету Анатолі Осіповіч Бонч-Асмалоўскі, каб потым і маёнтак свой і сваю сям‘ю зрабіць нязгаслым вогнішчам рэволюцыі. У пачатку сваёй рэволюцыйнай дзейнасьці А. О. Б.-А., як і іншыя беларусы, прыймаў удзел у хаджэньні да народу па Смаленшчыне, Самаршчыне, а гэтак сама й па Вобласьці Войска Донскага. Гэта было ў 1878-79 г.г.

    Апрача гэтых іменьняў, якія засталіся ў далейшым гістарычнымі фігурамі беларускага соцыял-рэволюцыйнага руху, Беларусь высоўвае на рускую арэну цэлую пляяду асоб агульна-дзяржаўнага маштабу. Даволі адзначыць іменьні: ураджэнца Меншчыны Ігната Грынявіцкага, які забіў Аляксандра II, Рыгора Ісаева, які загінуў у Шлісэльбурскай крэпасьці, Язэпа Лукашэвіча — ураджэнца Вільні, кіраваўшага тэрорыстычнай групай у 1886 г., Ісаака Дэмбо і Зосю Гінзбург — кіраўнікоў Цюріхскай тэрорыстычнай групы, П. Карповіча — выхаванца слуцкай гімназіі, які забіў міністра Багалепава, Арона Зундзелевіча — ураджэнца Вільні, талентнага рэволюцыйнага контрабандыстага, які высек для ўсяе Расіі вакно ў соцыялістычную літаратуру Захаду, Яна Пуліхава — ураджэнца Менску, загінуўшага на шыбеніцы за пасяганьне на жыцьцё менскага губарнатара Курлова, Аляксандры Ізмайловіч, атрымаўшай за тое ж пасяганьне сьмяротную казьню, замененую вечнай катаргай, Катарыны Ізмайловіч, самасудам расстралянай за пасяганьне на жыцьцё адмірала Чухніна, Лідзіі Паўлавай Езерскай, сасланай на катаргу за страляньне ў магілеўскага губарнатара Клінгэнберга, Барбары Іванаўны Бонч-Асмалоўскай, ураджонай Вахоўскай і Яўгені Канстанцінаўны Судзілоўскай, удзельніц процэсу 193-х і шм. іншых, каб з азначанай пэўнасьцю сказаць, што Беларусь сваё вызваленьне ад Самадзяржаўнага й капіталістычнага прыгнечаньня купіла нялёгкай цаною...

    [С. 148-151.]

    Некалькі раней апісаных падзей, у 1879 г., ва ўладаньне маёнткам Блоньню Чэрвенскага павету ўступіў А. О. Бонч-Асмалоўскі, сябра вобчаства „Зямля й Воля“, а потым чорнаперадзельнік. У 1880 г. ён жаніўся на Барбары Іванаўне Вахоўскай, удзельніцы процэсу 193-х. Імі закладваецца першы, але станоўчы гурток працы паміж беларускага сялянства. Але літаратура даецца покі што адзінкам. У маёнтак наяжджае моладзь, і патроху ў сфэру ўплыву пападае мястэчка Пухавічы. Тады ўжо ў літаратуры адчуваецца недахват, і А. О. Бонч-Асмалоўскі едзе заграніцу, адкуль у куфэрках з падвойным дном прывозіць каля пуду забароненай літаратуры. У 1881 г. А. О. Бонч-Асмалоўскага арыштоўваюць і адбіраюць падпіску аб трохгадовым нявыезьдзе з маёнтку. Аднак гэта не адбіваецца на працы А. О., які прадае адзін з сваіх маёнткаў, і грошы йдуць у цэнтр на ўзмацненьне партыйных сродкаў.

    У гэты час у Магілеве рэволюцыйна-накірованая моладзь гуртуецца наўкола Сьцяпана Бэнэдыктавіча Езерскага, які потым жаніўся на Лідзіі Паўлаўне, аб якой будзе гаварыцца ніжэй. С. Б. Езерскі быў шасьцідзесятнік, чалавек выдатных здольнасьцяў, сьпявак, красамоўца, і дзеля гэтага карыстаўся моцным уплывам на маладых рэволюцыянэраў. Яго некалькі разоў абіралі за гарадзкога галаву Магілева, але ўлада яго, як „чырвонага”, сыстэматычна не зацьвярджала. З ім у заўсёдных зносінах быў А. О. Бонч-Асмалоўскі. Яны ладзілі „лодачныя“ спацыры па Дняпры й шматлюдныя сходы народніцкай моладзі. За сваю „развращающую“ дзейнасьць Е. В. Езерскі адбыў некалькі гадоў у ссылцы на поўначы Расіі.

    У гэтыя-ж часы буйную ролю ў працы сярод сялянства й інтэлігэнцыі ў Блоньскім райёне йграюць сябры Букаўскай земляробчай комуны — Піліп Валынскі й Костусь Судзілоўскі, а гэтак сама настаўнікі Матусэвіч і Багдановіч (айцец беларускага поэты)...

    [С. 152.]    

    У 1898-1899 г. г. у маёнтку Блонь пражыла некалькі месяцаў і вяла рэволюцыйнўю працу Брэшка-Брашкоўская; сюды наяжджаў Г. А. Гершуні, будучы галава „Баявой Організацыі”. Тут-жа на працягу цэлага шэрагу вакацыяў, аддыхалі студэнты — сябры сыноў А. О. Бонч-Асмалоўскага, якія сьцісла датыркаліся да рэволюцыйнай працы. Прыяжджалі ў Блонь і сатаварышкі В. У. Бонч-Асмалоўскай па процэсе 193-х — Е. К. Судзілоўская, сястра Веры Засуліч Аляксандра Іванаўна Усьпенская, нячаеўцы — Е. У. Нікіфарава і Л. П. Нікіфараў. Усё гэта мела вялізны рэволюцыйны ўплыў на сялянства....

    [С. 156-157.]

    Гэтакім чынам зьявіўшаяся ў Беларусі „Рабочая партыя політычнага вызваленьня Расіі”, дзякуючы буйной рэволюцыйнай фігуры Г. А. Гершуні, хутка вырасла з сваіх этнографічных межаў, зрабілася соцыял-рэволюцыйнай організацыяй, якая мела вялікі ўплыў у Расіі і зьявілася пачынальнікам першага тэрорыстычнага акту супроць Багалепава. У 1900 г. Р.П.П.В.Р. мела ўжо свае організацыі ня толькі ў Беларўсі й Літве, як, напрыклад, у Беластоку й Дзьвінску, але і ў Кацерынаславе, Жытаміры, Бярдзічаве й нат у Петраградзе. Найбольш тэрорыстычна нахіленай групай, апрача цэнтральнай менскай, зьяўлялася беластоцкая група, рыхтаваўшая пасяганьне на губарнатара Віленшчыны фон-Валя, але папярэджаная стрэлам Гіршы Лекерта.

    18 сакавіка партыйная друкарня ў Менску стала вядомай поліцыі. Справа ў тым, што сувязьзю й перавозам літаратуры ў Петраград загадвала Л. Клячка-Радзівонава. Пасьля першай паездкі ў Петраград з транспартам літаратуры, Л. Клячка-Радзівонава, захопленая пасьпехам партыйнай працы і ўпартымі вымаганьнямі петраградзкіх сяброў аб літаратурных падмацаваньнях, проста з Віленскага вакзалу ў Менску, бяз усякай асьцярогі й консьпірацыі накіравалася на Серабранку, дзе, апрача яе, працавалі Каплан, Гатаўскі й Максім Лукашык. А тым часам за Радзівонавай сачылі ўжо ад самага Петраграду. Прабыўшы нявыхадна некалькі дзён у друкарні і атрымаўшы новы транспарт, Радзівонава паехала ў Петраград, дзе яе адразу арыштавалі. Будучы асобай вельмі эксцэнтрычнай, яна ня вытрымала перад жандарамі й пачала выдаваць. Аднак друкарню пасьпелі спасьці. Яе перавязьлі ў г. Нежын Чарнігаўскай губ., дзе яна працавала й для Харкаускай групы с.-р. на чале з Дзякавым. Але пачалі сачыць і тут. Хутка Максім Лукашык і Гатаўскі былі арыштаваны, а Каплану пашчасьціла з друкарняю пераехаць у Казлоў Тамбоўскай губ , а адтуль у Томск, дзе друкарня пасьпела выдаць некалькі №№ „Рэволюцыйнай Расіі“ [* Гатыя даныя крыху ня сходзяцца з данымі А. I. Сьпірыдовіча ў яго запісах „П. С.-Р. і яе папярэднікі”.].

    Арышт і здрада Л. Клячка-Радзівонавай для організацыі зьявіліся поўнай нечаканасьцю. Наступілі арышты й вобыскі. Жандары вызналі, што ў Менску, пасьля адседкі ў Карыйскім вастрозе ў 1898-99 г.г., жыла й працавала, разам з Г. А. Гершуні, Е. К. Брэшка-Брашкоўская; што імі была організавана дастаўка літаратуры з заграніцы; што атрымоўваемыя транспарты разьбіраліся на бібліятэчкі па 100 кніжок і адсылаліся па ўсёй Расіі; што кожная падобная бібліятэчка каштавала 200 рублёў; што ў Менску Г. А. Гершуні адчынена школа для жыдоўскіх хлопчыкаў з вячэрнімі курсамі й суботняя школа для дарослых і адбываюцца народныя чытаньні пры менскім вобчастве дактароў; што з Брэшка-Брашкоўскай у заўсёднай сувязі знаходзіцца А. О. Бонч-Асмалоускі, наўкола маёнтку якога концэнтруецца ўся праца паміж сялян; што ў Менску пабудована майстэрня для вырабу друкарскіх варстатаў; што ёсьць бюро для фабрыкаваньня пашпартоў; што тут жа ўжо даўгі час працуе падпольна Е. А. Гальперын і што яго востра-рэволюцыйную прамову на сходзе рабочых 1 сакавіка 1900 году слухала звыш 200 чалавек і г. д. і г. д. Наагул, усё тое, што хавалася за дзесяцьцю замкамі партыйнай консьпірацыі, стала ведама самым злым ворагам народу, дзякуючы здрадзе Клячка-Радзівонавай (аднак, провокатарам яна ня была — гэта вынікі гісторыі).

    У рэзультаце павінна была прыпыніцца паўлегальная культурна-асьветная дзейнасьць. Партыйнай працы была нанесена вялікая перашкода. 1-га мая 1900 г. арыштавалі Е. А, Гальперына й пасьля 14-ці месячнай адседкі саслалі на 5 гадоў у Сыбір (вёска Знаменская). Увесну 1901 г. заарыштавалі А. О. Бонч-Асмалоўскага, сына яго I. А. Бонч-Асмалоўскага і цэлы шэраг актыўных працаўнікоў-сялян. У Сыбір саслаліА. О. Бонч-Асмалоўскага на 5 гадоў, а І. А. Бонч-Асмалоўскага й Н. Ціхановіча — на 3 гады. Заарыштавалі й перавезьлі ў Маскву Рыгора Андрэевіча Гершуні, якога, за недахватам улік, звольнілі. Саўшоўшы з менскай сцэны, ён зрабіўся цэнтральнай фігурай „Баявой Організацыі“ ўсёй Расіі. Праўда, на замену яго, у працу менскай організацыі хутка ўвайшоў яго брат Віктар Андрэевіч. Апрача таго, к гэтаму моманту ў Беларусі асядаюць семідзесятнікі, якія зьвярталіся з Сыбіру: С. Ф. Кавалік у Меншчыне, Кулябка-Карэцкі ў Гомлі. Ня прыймаючы прамога ўдзелу ў партыйных шэрагах, яны да канца захоўваюць за сабою глыбокае ідэйнае кіраўніцтва падрастаючым пакаленьнем.

    Разгром 1900-1901 г. г. ня мог ужо прыпыніць развою рэволюцыйных зьяў. Жыцьцё брала сваё; на замену вырваных працаўнікоў прыходзілі новыя...

    [С. 156-157.]

    Цэнтральны тэрор П.С.-Р., які пачаўся ў гэтыя гады, электрызаваў маладыя рэволюцыйныя сілы нашага кзаю. Рэвальвэры стралялі самі. Рукі інстынктыўна цягнуліся да аружжа. Ужо ў 1902 г. Фрума Фрумкіна была падрыхтавана да забойства жандарскага палкоўніка Васільлева ў Менску (пазьней яна ажыцьцявіла сваю думку і на дапытаньні пробавала перарэзаць горла жандарскаму гэнэралу Навіцкаму ў Кіеве). Разам з пашырэньнем тэрорыстычнай дзейнасьці расьлі й урадовыя рэпрэсыі. Арышты й вобыскі зрабіліся звычайным будзёным зьявішчам. Хапалі ўночы і сярод белага дню. Старонка, аж да апошняга мястэчка, укрылася шпегамі й провокатарамі. Вураднікі й станавыя прыставы ахоўваліся эксадронамі стражнікаў. Але рэволюцыйная хваля кіпела, і ўжо немагчыма было стыхійнае нездаваленьне рабочых і сялян супроць усяго ладу загнаць пад падлогу...

    К гэтаму часу, у зьвязку з няўдачай вайсковых дзеяньняў на Дальнім Усходзе, пачалося моцнае ўзбуджэньне ва ўсіх слаёх люднасьці супроць далейшай бойкі. Адчувалася, што старонка жыве напярэдадні дзевятага валу. Краёвы й мясцовыя комітэты тысячамі лісткоў і проклямацыяў падкідвалі дроў пад кацёл народнага нездаваленьня, які кіпеў і бяз гэтага, і адначасна заклікалі да наладжваньня масавых сходаў і мітынгаў. Усе закліканьні акончваліся лёзунгамі ўзброенага паўстаньня, захопу ўлады й зямлі. Падрыхтоўваўся Штурм самадзяржаўных крэпасьцяў.

    Пры гэтакім настроі шэрагі П.С.-Р. расьлі па гадзінах. Зьяўляліся як цэнтральныя, гэтак перыфэрыйныя групы й гурткі. Нарадзілася Магілеўская група, у якой ролю кіраўніка йграла Лідзія Паўлаўна Езерская, а затым Веткаўская й Кормская — райённыя Гомельскай групы. Узмоцнена расьлі вучнёўскія групы ва ўсіх вучэбных установах, даючы новую прытоку юнацкага энтузіазму й самаахвераваньня. Надыйшоў 1905 гістарычны год...

    [С. 161-162.]

    Вось у гэтакіх абставінах народы Расіі павінны былі „свабодна выявіць сваю волю ў Дзяржаўнай Думе“. Але Думе абвесьцілі бойкот. П.С.-Р. як і Р.С.-Д.Р.П. на выбары не пайшлі. Гэтай-жа тактыкі трымаліся і ў Беларусі.

    Гэтакі паварот рэволюцыйнай хвалі выклікаў у колах П.С.-Р. і ў яе перыфэрьійных організаваньнях цэлы шэраг тактычных і нат програмных супярэчнасьцяў. Шукалі вінаватых. Вельмі шмат было згублена, і пачуцьцё страты завострывала перажыткі. З гэтага часу пачынаецца адыход ад П.С.-Р. левых элемэнтаў, так званых максымалістых. Аднымі з першых адыйшлі максымалістыя Беларусі. Ідэёвым кіраўніком іх зьявіўся ўсё той-жа Е. А. Гальперын, зьвярнуўшыйся з ссылкі ў 1904 г. Ды й новыя людзі падрасьлі. Гэта — з аднаго боку. з другога — разгульле рэакцыі, расстрэлы, шыбеніцы вымагалі адплаты, ахватвалі мазгі барацьбітоў і штурхалі іх рукі да бомбаў і рэвальвэру. П.С.-Р. мусіла зноў зьвярнуцца на шлях політычнага тэрору. А тым часам Ц.К. яшчэ з кастрычніка прыпыніў тэрор і расфармаваў „Баявую Організацыю“. Але мясцовыя беларускія організацыі П.С.-Р. не згадзіліся з яе пастановаю й свае баявыя органы захавалі. Менскі Комітэт меў і сваю лябораторыю для фабрыкаваньня бомбаў, агнястрэльнага аружжа й кадру адважных тэрорыстых: сёстраў А. і К. Ізмайловічаў, Івана Пуліхава, Мордуха Альтшулера, Анатолія Агапава, Лідзію Езерскую й інш. Сходы адбываліся на кватэры гэнэрала Ізмайловіча ці ў інжынэра Вільбушэвіча (брата вядомай зубатаўкі Мані Вільбушэвіч). Гэтая дружына яшчэ ў час паўстаньня ў сьнежні прапанавала забастовачнаму комітэту ўзарваць масты, што, аднак было адхілена. Пазьней дружына пасягала на жыцьцё спакарыцеля Рэненкампфа, які праяжджаў праз Барысаў, але плян ня выканалі, бо цягнік прайшоў не прыпыняючыся. Дзеля гэтага, калі ў палове лістападу на Менскім зьезьдзе партыйных організаваньняў Беларусі была абвешчана пастанова Ц.К. аб часовым прыпынку тэрору, дык зьезд, пад уплывам палкай прамовы Катарыны Ізмайловіч, ухваліў тэрору не супыняць, аб чым і давялі да ведама Ц. К. праз Леваніда Варонава (сын загадчыка Менскага Дэпо Л.Р. чыгункі), вядомага працаўніка цэнтру, які потым загінуў дабравольцам на францускім фронце.

    Курлоўскі расстрэл мітынгу, які адбываўся каля Віленскага вакзалу, высунуў пытаньне аб яго сьмерці. Ужо ў кастрычніку 1905 г. за ім сачыла Езерская. Яна наняла памяшканьне ў д. Айзенштадта па Саборнай плошчы і, знаходзячыся супроць — крыху наўкос — ад губарнатарскіх палацаў, наглядала за Курловым. Курлоў не паказваўся або езьдзіў у двох карэтах пад аховаю эскадрону чаркесаў і калмыкоў. Пасяганьне на Курлова было адкладзена, і 29 кастрычніка Л. Езерская параніла на прыёме магілеўскага губарнатара Клінгэнбэрга. 15 сьнежня быў паранены памоцнік менскага поліцмэйстара Шклярэвіч, які ўпомніўся катаваньнем удзельнікаў сходу яшчэ ў 1903 г. 17-га сьнежня кінулі бомбу ў менскага поліцмэйстара Норава, лепшага памоцніка Курлова і ўдзельніка яго заўсёдных оргіяў, але бомба не разарвалася. Выканаўца пасяганьня Оксэнкруг, па замене сьмяротнай казьні, пайшоў на катаржныя работы. Сыгналістыя пасьпелі схавацца...

    [С. 164-165.]

    Пасьля разгону I Дзярж. Думы аднавілася тэрорыстычная. дзейнасьць партыі. Лятучы. баявы аддзел Беларусі сваім асяродкам меў Мснск, дзе й рабіліся бомбы. 14 студзеня 1906 году Іван Пуліхаў кінуў бомбу на губарнатара Курлова, але яна не ўзарвалася. Не зрабілі перашкоды й адначасныя стрэлы Аляксандры Ізмайловіч у поліцмэйстара Норава. І. Пуліхава павесілі, А. Ізмайловіч саслалі на катаргу. 6 студзеня ў Гомлі забілі пам. прыстава Лявонава, 17 сакавіка ў Смаленску — загадчыка жандарскага ўпраўленьня палкоўніка Гладышава. 10 верасьня ў Калішанску Віцебскай губ. забілі вурадніка Сьнедзе. У тым-жа годзе Рыгор Сарокін, у дзень свайго выхаду з турмы, забіў у Астрашыцкім Гарадку Менскай губ. вурадніка, у заплату за даўнейшы арышт. Тады ж студэнтам Аляксандрам Міхайлавым і інш. быў наладжан з менскай турмы пабег арыштаванай перад гэтым Катарыны Ізмайловіч. Пры вызваленьні быў забіты надглядаючы турмы.

    27 студзеня Катарына Ізмайловіч стрэлам з бравунінгу раніла ў Сэвастопалі адмірала Чухніна й загібла пад ружжамі на двары флёцкага экіпажу па загаду Чухніна ад самасуду матросаў. За гэты самасуд праз чатыры месяцы Чухніна забіў матрос Якуб Акімаў, які ўцек заграніцу.

    Увесну 1906 г. максымалістыя канчаткова парвалі сувязь з комітэтамі П.С.-Р. і пачалі дзейнічаць самастойна...

    [С. 166.]

    * * *

    А. Бонч-Асмалоўскі

                                   ЛІБЭРАЛЬНА-ОПОЗЫЦЫЙНЫ РУХ НА БЕЛАРУСІ *

    [* У сваім артыкуле А. Ёонч-Асмалоўскі спыняецца, галоўным чынам, на Меншчыне. Тым ня меней, прыймаючы на ўвагу цікавасьць тэмы і багацьце фактаў, рэдакцыя, ня маючы мажлівасьці сабраць матар’ял па пытаньню опозыцыйна-лібэральнага руху па ўсёй Беларусі, рашыла зьмясьціць артыкул А. Бонч-Асмалоўскага. Пры гэтым трэба адмеціць, што, наагул, лібэральна-опозыцыйны рух на Беларусі быў слабы і калі дзе быў, апрача Менску, то ён насіў аднолькавы характар. Рэдакцыя.]

    Характэрнай асаблівасьцю навейшай гісторыі Беларусі зьяўляецца — з аднаго боку, надзвычайная слабасьць у ёй прогрэсыйных, лібэральна-опозыцыйных уплываў і рухаў, а з другога боку вельмі поўнае выяўленьне нацыяналістычных рухаў розных адценьняў і афарбовак. Прычыны гэтага зьявішча знайсьці ня трудна: склад насельніцтва Беларусі з даўных часоў зьяўляецца неаднародным. Хоць пераважваючую ў значным ліку большасьць насельніцтва Беларусі складалі і складаюць беларусы, аднак па дзяржаўна-політычнаму й грамадзянскаму значаньню ў жыцьці краю перавагу мелі іншыя нацыянальныя групы: палякі, жыды, а за апошняе стагодзьдзе і велікарусы.

    Беларускі народ, страціўшы ў XVI в. сваю дзяржаўную й політычную незалежнасьць, пачынае паступова траціць і сваю нацыянальную сьвядомасьць. Калі яшчэ ў часы пісьменьніка Дуніна-Марцінкевіча, у 30-40 гадох мінулага стагодзьдзя, многа хто з беларускіх паноў і падпанкаў гаварыў на беларускай мове і напэўна лічыў яе за сваю родную, то к канцу таго ж стагодзьдзя беларуская мова сярод пануючае клясы зусім забываецца. На ёй толькі гаварыла нацыянальна-несьвядомая сярмяжная маса беларускага народу. Пануючая ж кляса і інтэлігэнцыя перакінулася або на бок палякоў або на бок расійцаў.

    I толькі дзе-ня-дзе яшчэ можна было спаткаць пана-абшарніка, які беларускую мову лічыў за сваю родную і ўжываў яе ў сваім штодзенным жыцьці. [* Буйная абшарніца Вайніловіч з Наваградчыны, кн. Радзівіл з Несьвіжа, пан Аколаў з-пад Капыля і інш.]

    Гэты процэс паланізацыі або русіфікацыі цягнуўся аж да пачатку XX стагодзьдзя. XX стагодзьдзе зьявілася пераломам у жыцьці беларускага народу. З гэтага часу пачынаецца сур‘ёзны беларускі рух, які, дзякуючы рэволюцыі 1905 г. і Кастрычнікаўскай, прывёў беларскі народ да свайго самастойнага дзяржаўна-політычнага жыцьця.

    Такім чынам, на працягу яшчэ ўсяго XIX і ў пачатку XX стагодзьдзя кіруючае значаньне ў політычна-грамадзянскім жыцьці на Беларусі мелі не-беларускія элемэнты.

    Ня меў беларускі народ значэньня і ў экономічным жыцьці краю, бо беларускае сялянства скрозь было малазямельнае, а панамі-абшарнікамі былі, як ведама, або палякі або велікарусы; увесь жа гандаль і прамысловасьць былі ў руках жыдоў, якія, такім чынам, складалі буржуазны стан Беларусі.

    Нават свайго духавенства бадай што ня было ў беларускага народу: былі або вуніяцкія папы і каталіцкія ксяндзы, якія служылі мэтам Польшчы і апалячвалі беларускі народ, або праваслаўныя папы велікарускай культуры, якія ў сваю чаргу служылі русіфікатарскім мэтам. Зразумела, што гэткае духавенства не магло мець сколькі-небудзь значнага ўплыву на беларускі народ і быць правадыром яго жыцьця.

    У рэзультаце гэтага асаблівага комплексу ўмоў агульнае значаньне ў жыцьці краю мелі не-беларускія нацыянальнасьці, якія спрачаліся паміж сабою за верхаводзтва ў гэтым жыцьці, чым і выклікалі надзвычайны рост нацыянальна-шовіністычнага руху сярод гэтых нацыянальнасьцяў. Нават гэты, нацыянальна-шовіністычны дух знаходзіў сабе шырокае месца сярод тутэйшых соцыялістычных партыяў — жыдоўскага Бунду і ў асаблівасьці польскай П.П.С.

    Рост нацыянальна-шовіністычнага руху быў прычынай, як аб гэтым гаварылася вышэй, слабага выяўленьня на Беларусі опозыцыйна-лібэральных уплываў. Калі ня лічыць соцыялістычных партыяў, опозыцыйныя ўплывы на Беларусі знайшлі сабе месца сярод рускай службовай інтэлігэнцыі, якая ў большасьці сваёй належыла да агульна-рускіх політычных партыяў, і жыдоўскай буржуазіі, якая была нацыянал-лібэральна або проста лібэральна-дэмократычна.

    Асяродкам для тых невялікіх лібэральна-опозыцыйных уплываў, якія ўзьнікалі на Беларусі, зьяўляўся Менск. Праўда, былі водгукі гэтых уплываў і ў другіх беларускіх гарадох — Вільні, Віцебску, Магілеве, аднак, асьвятліць іх у гэтым нарысе няма магчымасьці. Тут мы толькі ўспомнім аб гор. Магілеве, уласна аб сям’і Сьцяпана Езерскага і яго жонкі Лідзіі. [* А сям’і Езерскіх гл. папярэдні артыкул А. Зіміонкі.]

    [С. 169-170.]

 

 

    Воробьев А. А. (Минск, институт истории АН РБ)

                  ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЭСЕРОВСКИХ ОРГАНИЗАЦИЙ НА МОГИЛЕВЩИНЕ

                                                           В 1902—1907 ГОДАХ

    ...Что же касается эсеров Могилевщины, то они в 1904 году получили непосредственно руководящий орган на территории, близкой к Беларуси.

    По данным Департамента полиции в Северо-Западном крае (так называли в царской России Беларусь) в 1904 году эсеры образовали Северо-Западную организацию с центром в Смоленске. [* Спиридович А. И. Революционное движение в России. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники, Пг., 1916, с. 137.]

    В следующем, 1905 году, 9 января началась первая революция в России, что дало сильный импульс для увеличения численности эсеровских организаций, что не ускользнуло из поля зрения Департамента полиции.

    По его данным в 1905 году к работавшим в течение 1904 года организациям прибавилась Могилевская. [* Спиридович А. И. Революционное движение в России. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники, с. 166.]

    Таким образом, эсеры Могилевщины в 1905 году оформились в свою отдельную организацию.

    В 1905 году Северо-Западный комитет партии эсеров за пять месяцев издал 159 различных агитационных листков. [* Там же, с. 182.]

    Но полиция в 1905 году разгромила типографию областного комитета Северо-Западной области в Гомеле. [* Там, же, с. 185.]

    Организации эсеров на местах занимались индивидуальным террором в ответ на репрессии царских властей.

    В 1905 году эсеры Полесского района совершили более 20 покушений на представителей царской власти, дважды стреляли в Могилевского губернатора. [* Диренок Б. Д. Полесская организация большевиков в борьбе против царизма (1903 — март 1917 года), Мн., 1965, с. 90.]

    22 октября 1905 года в Могилеве социалистка-революционерка Л. П. Езерская стреляла на приеме в местного губернатора Клингенберга и ранила его в живот и руку.[* Спиридович А. И. Революционное движение в России. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники, с. 217.] ...

    [С. 82.]

 

 

                                                  РЕВОЛЮЦИЯ НА ЕВРЕЙСКОЙ УЛИЦЕ

    «Кровавые октябрьские дни 1905 года были подготовлены не только событиями самого последнего времени: они - результат политической эволюции России, венец той системы железа и крови, которая давила евреев в течение последней четверти века. Полицейская Россия создала для еврейского населения две инквизиции: инквизицию бесправия для постоянного обихода и инквизицию погромов для чрезвычайных надобностей. То были два конца одной палки: одним били, другим убивали; на одном конце гнет, на другом истребление». (С.Дубнов. «Письма о старом и новом еврействе»).

    12 января 1905 года в Могилеве началась забастовка. 13 января полицией было арестовано несколько человек из летучего отряда агитаторов Бунда, были разогнаны собравшиеся на кладбище рабочие, часть из которых, пытавшаяся начать демонстрацию, тоже была арестована. Корреспондент бундовской газеты «Последние известия» писал по этому поводу: «Полиция, конечно, сильно встревожена и готовится к бою. По улицам расхаживают военные патрули... Опытный в избиении мирных жителей губернатор Клингенберг вывесил объявление, угрожающее штрафом, арестом, а в случае беспорядков и вооруженной силой» («1905 год в Гомеле и Полесском регионе», с. 81). Несмотря на это, после заключения соглашения о совместных действиях между Могилевским комитетом Бунда и Полесским комитетом РСДРП, 20 января в Могилеве забастовало около 1000 человек еврейских и белорусских рабочих. Тогда Могилевский губернатор, действительный статский советник Клингенберг, в послужном списке которого, помимо погрома в октябре 1901 года, значилась и кровавая расправа над католиками, протестовавшими против закрытия костела в местечке Кроки Ковенской губернии, и аресты в 1898 году в Вятке сельских старшин только за то, что они осмелились сообщить о разразившемся в губернии голоде и просить помощи вопреки распоряжению Клингенберга «голодать своими силами» - выполнил свои обещания и на этот раз (ГАООГО, ф. 52, оп. 1, д. 9, л. 5). Один из рабочих-бундовцев так описывал действия полиции в те дни: после того, как рабочих пропустили сквозь строй, избив саблями и прикладами, и сбросили по ступенькам лестницы, «изувеченных, окровавленных, их потом, как снопы, бросили в камеру. Варвары отказались подать немного воды для приведения в чувство товарища, лежавшего в глубоком обмороке, и на него – трудно поверить - пришлось брызгать кровью, в изобилии лившейся из разбитой головы другого товарища» («1905 год в Гомеле и Полесском районе», с. 84). Личное участие в экзекуциях принимал Могилевский полицмейстер Родионов. Не меньшим рвением отличались и рядовые исполнители. По свидетельству бывшего в то время членом Могилевского «югенд-бунда» С. Ригинского, один из городовых по кличке «Калмык» «очень много рабочих отправил в могилу, убил одного из бундовских руководителей на допросе в части» (РГАСПИ, ф. 70, оп. 3, д. 87, л. 2). О событиях 20-22 января 1905 года рассказывает 10 номер журнала «Восход». По сообщению корреспондента, в течение дня 20 января в городе было арестовано около 50 человек без объяснения причин (о национальной принадлежности не сообщается, но можно предположить, что среди них было много евреев). Арестованных «препровождали» в первую полицейскую часть, где они подвергались жестоким избиениями. После того как «избитые приходили в себя и оказывались способными держаться на ногах, их выпускали на свободу». Подтвердили эту информацию Могилевские врачи Рожинский, Каган и Лурье, к которым многие обращались за медицинской помощью. Избиения продолжались 21-го и 22-го января. Особо жестоко были избиты люди в пожарном дворе около дома Зильбермана, где «городовые и дворники подбрасывали людей вверх и, когда те падали, топтали их ногами и били палками».

    Ответом на зверства полиции стала демонстрация, состоявшаяся 23 января на Большой Садовой улице. Демонстрантов атаковали городовые с обнаженными шашками. «Полиция хватала отдельных лиц и избивала их до полусмерти. Не отличая публики от демонстрантов, она рубила направо и налево». Ранения получили ученики реального училища Миша Каган, Иосиф Окштейн, Левин, студент из Мюнхена М. Гершанович, рабочий Степан Солодкин (ему вследствии ранения пришлось ампутировать ногу). Одному из рабочих сломали руку, девушке выкололи глаз («1903 год в Гомеле и Полесском районе.», с. 8б; ГАООГО, ф. 52, оп. 1, д. 4, л. 42).

    Возмущенные разнузданными действиями полиции, представители Могилевского еврейского общества д-р Я. Лурье, д-р Каган и др. явились к полицмейстеру Родионову за объяснениями. Однако последний просто пригрозил явившимся физической расправой.

    28 января 1905 года социалисты-революционеры Лазарь Гителев, Израиль Брильон и неизвестный, упоминаемый в источниках под криптонимом «Е», совершили покушение на полицмейстера Родионова. Карета полицмейстера оказалась простреленной в нескольких местах, но сам он остался невредим. Арестованный по подозрению в покушении Гителев в тот же день был лично допрошен и избит Родионовым, но рабочему удалось переиграть полицмейстера. Лазарь Гителев «дал согласие» Родионову найти и выдать своих соучастников, но выпущенный на свободу, тотчас же скрылся. После этого покушения полиция в течение некоторого времени вынуждена была умерить свой пыл.

    20 марта в 6 часов вечера трое неизвестных стреляли, но неудачно в помощника полицмейстера Мизгайлу.

    Накануне 1 мая 1905 года в Могилеве, как и в других местах губернии, усиленно велась инициированная властями погромная агитация. В связи с этим силами революционных партий был создан отряд еврейской самообороны. Летом 1905 года боевая группа была создана при организации Полесского комитета РСДРП в Могилеве. С. Дригинский так описывает борьбу Бунда с черносотенцами: «Помню, что рабочим никогда нельзя было ходить по одному, а всегда несколько человек, но и в данном случае рабочие не зевали объявить им вроде войну, и помню, один раз рабочие в несколько человек поймали главаря (по нашему его прозвали «Белый Дьяк», потому что он служил в церкви в дьяконах и блондин), и избили его так, что он после этого стал гораздо мягче и безусловно стало немного свободнее после этого» (РГАСПИ, ф. 70, оп. 3, д. 87, л. 2). Впрочем, террор применялся и бундовцами, и эсерами, и сионистами-социалистами не только против полиции и «черной сотни», но и против буржуазии и штрейкбрехеров во время стачек, с целью получения денежных средств и т.д.

    27 июля 1905 года после разгона полицией Могилевской «рабочей биржи» умер от побоев социал-демократ С. Е. Этингоф. Похоронная процессия, с разрешения пристава сопровождавшая гроб с телом убитого, была встречена возле гостиницы «Эрмитаж» отрядом полиции во главе с помощником полицмейстера Мизгайло, убежденным черносотенцем и настоящим садистом. По приказу Мизгайло полицейские стали рубить шашками и колоть штыками демонстрантов, а затем применили и огнестрельное оружие. Боевой отряд, охранявший шествие, вынужден был открыть ответный огонь. В ходе разгона похоронной процессии полицейскими был убит 75-летний старик. В ответ на жалобы представителей еврейской общественности губернатор Клингенберг объявил Мизгайло выговор... за нерешительные действия при подавлении «беспорядков».

    10 августа поздно вечером на берегу Днепра был убит городовой (Л. Н. Мазгиль. «1905 год на Беларуси». Мн., 1934, с. 127). С начала августа эсеры начали готовить покушение на Могилевского губернатора. По первоначальному плану предполагалось, что первым бросит бомбу 17-летний рабочий-красильщик И.Брильон, вторым, если понадобится, - «товарищ Е». Женщина-подпольщица с 3-й бомбой должна была ждать губернатора у подъезда его собственного дома. Однако все произошло несколько иначе. 16 августа 1905 г. И. Брильон и «товарищ Е», возвращавшиеся после учебной стрельбы за городом, заметили коляску губернатора у подъезда одной из гостиниц. Брильон решил действовать немедленно. К тому же предполагалось, что вместе с Клингенбергом находился и финляндский генерал-губернатор. Брильон взял бомбы на конспиративной квартире и встретил экипаж губернатора на Днепровском проспекте. Однако брошенная бомба не разорвалась. Израиль Брильон с оружием в руках укрылся в здании расположенной неподалеку портняжной мастерской. «Через несколько минут дом был окружен солдатами. Полицмейстер: «Сейчас же выдать преступника или всех вас, жидов, сотру с лица земли! Прикажу сейчас артиллерию привезти... Из пушек стрелять будем. Перебьем всех!..» (И. Брильон. «На каторге». М.-Л., 1927, с. 17-20). Уступив мольбам старика - хозяина мастерской, Брильон сдался, не желая, что бы из-за него пострадали невинные люди. Он был избит и доставлен в тюрьму под конвоем полуроты солдат.

    В ходе всероссийской октябрьской стачки в Могилеве бастовали рабочие ряда предприятий и учащиеся всех средних учебных заведений. 18 октября Клингенберг (или «Клин», как его звали горожане), после неудачной попытки разгона манифестации, вызванной известием о царском манифесте, вынужден был под давлением взбудораженного революцией народа разрешить первый легальный митинг в Могилеве. На митинге, открывшемся в городском театре, первоначально председательствовал умеренный либерал Бехли, который после выступления 17-летнего социал-демократа Шнейдера, призывавшего к дальнейшему наступлению на самодержавие, был заменен Сыркиным. Однако сразу же после этого собрание было разогнано по приказу Клингенберга. Губернатор на следующий же день запретил в Могилеве любые сходы и собрания. 21-го октября властями был организован погром в Орше. В течение 3-дневной антисемитской вакханалии было убито 30 человек, многие трупы были разрублены на куски и обезображены, большое количество людей было ранено. Клингенберг готовил погром и в Могилеве, но 29 октября к губернатору на прием под именем баронессы Менендорф явилась 37-летняя социалистка-революционерка Лидия Павловна Езерская и выстрелами из револьвера ранила его в живот и руку. Накануне предстоящей хирургической операции Клингенберг отменил погром. Полиция принялась заворачивать обратно подводы крестьян, которых ранее та же полиция принуждала ехать в город «бить жидов» под угрозой штрафа в 10 руб. В своем письме к П. Столыпину Езерская писала: «Я первая явлюсь противником террора, как только Россия вступит на путь лояльности, справедливости и права» (Истрин С. Г. Лелевич. «Лидия Езерская и покушение на Могилевского губернатора Клингенберга 29 октября 1905 г.» // «Пролетарская революция», 1922, т. 12, с. 306-307). Киевской судебной палатой Л. П. Езерская была приговорена к 13,5 годам каторги, вместе с ней были осуждены и приговорены И. Брильон (6 лет и 8 месяцев каторги), а так же вновь арестованный полицией Л. Гителев (6 лет каторги). Л. П. Езерская вышла на поселение по амнистии 1913 года и скончалась от чахотки. И. Брильон, также вышедший на поселение, бежал в Америку, в 1917 году вернулся в Россию, примкнул к левым эсерам, после Октябрьской революции занимал в Могилеве должность губернского комиссара, был расстрелян белыми в Сибири. После покушения Лидии Езерской на Клингенберга полицейские преследования обрушились на Могилевскую организацию ПСР с особой силой. Тяжелый удар был нанесен по освободительному движению прибывшей в Могилевскую губернию в конце 1905 года карательной экспедицией генерала Орлова. 29 августа 1906 года в Могилеве была захвачена типография окружного комитета ПСР с набором «Манифеста ко всему крестьянству», были захвачены прокламации, бланки для паспортов, печати (Спиридович А. И. «Революционное движение в России. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники». Вып. 2, Спб., 1916, с. 254). Ослабленная арестами, Могилевская эсеровская организация даже не смогла прислать своих делегатов на 6 съезд Северо-Западной областной организации ПСР, состоявшийся 13-15 октября 1906 года. Не многим лучше обстояли дела в Могилевских организациях Бунда и РСДРП. Слабой была организация Конституционно-демократической партии, сформировавшаяся в Могилевской губернии в начале 1906 года и насчитывавшая 370 человек. После роспуска 1 Государственной думы Могилевские кадеты считали допустимым для себя блокирование с левыми политическими партиями, о чем заявил представитель Могилевской кадетской организации Фурович на заседании ЦК партии 2 августа 1906 года (А. А. Воробьев. «Могилевские кадеты в первой российской революции 1905-1907 годов. Гісторыя Беларускага Падняпроўя» / Матэрыялы навуковай канферэнцыі 13-15 лістапада 1997. Магілёў, 1999, с. 132, 133).

    Ю. Глушаков

    [C. 186-190.]

 

 

                                                               ПРЕДИСЛОВИЕ

    Щегловитовско-столыпинскому режиму, применявшемуся к политическим заключенным в тюрьмах, как известно, посвящено огромное количество воспоминаний, при чтении которых всякого, не потерявшего человеческий облик, охватывает ужас. Среди этих записок предлагаемая книга покойного И. Брильона, по талантливому изложению, должна занять одно из первых мест. Начав читать эти записки, невозможно от них оторваться. Наряду с художественным изображением жестоких тюремных и этапных порядков, а также и неимоверных издевательств и мучений, вынесенных политическими арестантами, Брильон дает длинный ряд верных и метких характеристик как палачей-тюремщиков, так и многочисленных попавших в их кровавые лапы жертв.

    Среди последних живо выступает образ самого автора, вполне соответствующий действительному, насколько я успел его узнать в течение короткого периода моего с ним знакомства.

    Встретились мы в Нью-Йорке, куда он после побега из Читы прибыл летом 1915 года. Имя его, в связи с испытанными им истязаниями, а также и ролью, которую он играл в каторжных тюрьмах, мне отчасти было уже известно по письмам и устным рассказам его товарищей. При этом, помню, один из последних не совсем одобрительно отозвался о нем, о чем сообщу ниже.

    На меня, а также и на всех, с которыми Бридьон познакомился в Нью-Йорке, он с первого же посещения произвел очень благоприятное впечатление. Блондин, выше среднего роста, с правильными чертами лица и отпечатком грусти на нем, он являлся типичным интеллигентом, хотя, как оказалось, был рабочим-красильщиком.

    До 15 лет Брильон не знал русской грамоты и лишь благодаря природным способностям, а также присущей ему любознательности он вскоре стал начитанным юношей. Уже 16 лет он примкнули террористам, а семнадцати — очутился на каторге, когда стали практиковать самые варварские приемы физических и моральных истязаний заключенных.

    Слушая простой, эпический рассказ Брильона об испытываемых им изо дня в день в течение долгих лет неимоверных страданиях, я недоумевал, как смог он уцелеть, остаться живым. Я вспоминал при этом собственные переживания, а также переживания своих сверстников, участников революционного движения 70-х и 80-х годов, которым нередко смерть представлялась желанным выходом из тяжелой неволи. Между тем, нс только каторжнее, находившиеся на Каре, где режим был относительно сносный, но даже заключенные в знаменитой Шлиссельбургской крепости не подвергались в самые суровые периоды в минимальной степени таким истязаниям, какие выпали на долю Брильона и его товарищей по заключению. На мой вопрос о том, как смог он вынести все испытанное им, он дал мне тот же ответ, который читатель найдет в настоящей .книге, приведу его, так как полагаю, что читатель не посетует за это на меня, тем более, что, нижеследующая выдержка даст объяснение относительно вышеупомянутого отрицательного, отзыва о Брильоне одного из его товарищей.

    За сделанное замечание тюремному инспектору Сементковскому, обратившемуся на «ты», Брильона подвергли телесному наказанию:

    «Навалились, — пишет он, — сорвали платье, обнажили тело. Я обезумел. Силы у меня удесятерились, и я какой-то другой, сам не свой. Хватаю зубами палец надзирателя; что-то хрустнуло, и рот наполняется густой, теплой кровью; Я откусил ему палец. Надзиратель рычит по-звериному... Солдаты звереют: ломают мне кости, выворачивают руки, ноги. Повалили на скамейку, сели на голову, на ноги. Выпороли; Сквозь обморок слышу: „вот тебе элементарная вежливость!”... Выпороли! Поймут ли посторонние люди ужасный смысл этого слова?.. Только тому, кто сам на собственном теле перенес это страшное наказание, знаком весь ужас этого положения... Ушли. Я один... Что я чувствовал? У меня имелся при себе порошок морфия: я проглотил его. Яд оказался испорченным... Мне удалось передать в политический корпус, чтобы прислали достаточную дозу яда, но прислать нельзя было. А в голове уже другие мысли. Умер Сазонов, не стало еще десяти товарищей, умрет и Брильон, еще один. А в результате? Ничего. Абсолютно ничего! Не стоит умирать. Хочется жить. Нет, я не умру. И пока будет хоть ничтожная возможность — я буду жить!».

    За это-то решение Брильона — продолжать существовать, следовательно, за согласие подвергаться всевозможным истязаниям, упомянутый выше товарищ резко осуждал его. «Он должен был так или иначе покончить с собой!» — заявил мне этот строгий, но несправедливый эсер.

    Упав ближе Брильона, я убедился, что в этом решении им руководило не общечеловеческое стремление вообще жить, не, так сказать, «шкурный мотив», а идейное, принципиальное отношение к себе, как к одному из членов великой революционной армии. Это явствует из его книги, в которой он говорит, что считал бесцельным увеличивать собою длинный ряд трупов только на радость кровожадным тюремщикам. Затем, едва ли необходимо обладать большей готовностью к самопожертвованию, чтобы, испытывая всевозможные мучения, сразу покончить с собой, чем терпеливо переносить всевозможные пытки в течение многих лет.

    Решению Брильона по возможности продолжать жить предшествовала подробно изложенная в настоящей книге продолжительная борьба с тюремными извергами разных ступеней из-за их возмутительных требований — стоять на вытяжку, молча выслушивать грубости, переносить всяческие оскорбления, отвечать «здравия желаю, ваше высокородие», петь молитвы и т. п. Вопрос стоял для Брильона и его товарищей так: или подчиниться этим гнусным издевательствам, или продолжать борьбу до конца. После мучительной борьбы и шестнадцатидневной голодовки Брильон и его товарищи пошли на компромисс. Можно ли их осуждать за это?..

                                                                                * * *

    С первых ж» дней своего вступления в революционное движение подросток Брильон обнаружил беззаветную преданность, отчаянную, дерзкую отвагу и изумительную выносливость. Эти же свойства, как явствует из настоящей книги, он проявлял во все время своего пребывания в разных тюрьмах. Подтверждением этому могут служить данные ему аттестации.

    Известный изверг и самодур, начальник Кутомарской каторжной тюрьмы Ковалев, при приеме Брильона сказал ему, достав его статейный список:

    — Послушайте, что о вас тут написано: «Поведения скверного. Бунтовщик и грубиян. Склонен к побегу: трижды пытался дерзко бежать. Начальник могилевской тюрьмы Ду6яго». Продолжает читать: «Поведения наихудшего. Зачинщик и бунтовщик. Организатор арестантских бунтов. Необыкновенно дерзок, груб и нахален. Начальник Бутырской тюрьмы Кудряков». — Тут есть о вас еще и другие подобные же отзывы начальников различных тюрем.

    Если мы примем во внимание, что к тому же Брильон был евреем, что одно это уже тюремными кровопийцами, как известно, считалось достаточным основанием для всевозможных глумлений и издевательств над ним, нам нетрудно будет представить себе, каким адом являлись для него, еще не вполне сложившегося юнца, тогдашние каторжные тюрьмы! Можно только изумляться тому, что он все же уцелел и настолько сохранился, что сумел, вскоре по выходе на поселение, предпринять и успешно осуществить сложный, сопряженный с огромным риском побег через Китай и Великий Океан в Северо-Американские Соединенные Штаты.

                                                                                * * *

    Хотя и с сильно надломленным здоровьем, с больной грудью и малокровием, Брильон, вскоре по приезде в Нью-Йорк, решил возвратиться в Россию, конечно, затем, чтобы мстить мучителям политических заключенных. Но мы убедили его сперва подкрепиться, набраться сил; скрепя сердце он согласился с этим и стал искать работу.

    Нелегкая это была там задача для рабочего, не входившего в профессиональный союз. Чтоб вывести его из затруднительного материального положения, мы предложили существовавшему тогда в Соединенных Штатах русскому об-ву помощи политическим ссыльным и поселенцам устроить «митинг-встречу» Брильону, сбор с которого целиком пошел бы в его пользу.

    Предложение это было осуществлено. После приветственных речей на разных языках Брильон поделился своими воспоминаниями, которые произвели на всех потрясающее впечатление, — на глазах у многих были слезы.

    После этого митинга, сбор с которого обеспечил Брильона на некоторое время, я предложил ему попробовать изложить свои воспоминания на бумаге для печати, на что он охотно со гласился.

    Вскоре затем он принес мне небольшой очерк, озаглавленный «Избавительница», в котором он прекрасно изложил совершенное им сообща с двумя товарищами покушение на изверга полицеймейстера г. Могилева. Рассказ этот чрезвычайно понравился мне и другим товарищам, и мы охотно поместили его в выходившем тогда под нашей редакцией в Нью-Йорке ежемесячном небольшом журнале на русском языке под названием «Свободное Слово».

    После этого Брильон стал сотрудничать и в других выходивших в Нью-Йорке на русском и еврейском языках периодических изданиях, и, насколько мне известно, все читатели его произведений признали его талантливым рассказчиком.

    Эти литературные его занятия послужили отчасти поводом к нашим встречам и беседам, что дало мне возможность ближе узнать его.

    Хотя по воззрениям Брильон был эсером, но это нисколько не помешало мне проникнуться к нему глубокой симпатией и большим уважением. В этом отношении, кроме сочувствия к перенесенным им неимоверным страданиям, немалую роль играли уже вышеперечисленные выдающиеся черты его характера.

    Он производил впечатление серьезного, положительного, в высшей степени честного и искреннего человека, на которого можно было вполне положиться в любом деле. Насколько могу припомнить, такое же впечатление он производил и на других, сталкивавшихся с ним в Нью-Йорке товарищей.

    Добротоварищеские отношения с Брильоном сохранились у меня вплоть до моего отъезда осенью 1916 года из Нью-Йорка в Западную Европу.

                                                                                * * *

    По возвращении после Февральской революции в Россию Брильон примкнул к левым эсерам и стал работать в своем родном городе Могилеве, где после Октябрьского переворота он занимал пост губернского комиссара.

    Затем он был из Москвы командирован в Сибирь, где его расстреляли белые. Ему было всего 33-34 года.

    Л. Дейч.

    14-ХII-1926.

    [С. 7-13.]

                                                                    Глава вторая

                                   НАЧАЛЬНИК МОГИЛЕВСКОЙ ТЮРЬМЫ ДУБЯГО

    Я в могилевской тюрьме.

    12 часов ночи. Только что меня, Л. Езерскую и Лазаря привели из суда.

    Стоим в коридоре тюрьмы, окруженные конвоем, и негромко между собой разговариваем.

    Конвойные еще не успели сдать нас тюремной администрации, и, несмотря на то, что мы уже в тюрьме, они смотрят на нас так, словно мы вот-вот бросимся бежать. Солдаты устали. Они весь день, пока нас судили, были на ногах и ничего не ели. Ружья как бы застыли у них в руках, ноги онемели, и им мучительно хочется присесть. Но они все так же, как на суде, стоят, смирно вытянувшись в струнку, и напряженно-внимательно следят за нами. Мы считаемся большими преступниками, и солдатам, охраняющим нас, кажется, что мы обладаем необыкновенной, чуть ли не сверхъестественной силой, что при особенном нашем желании мы можем сделать все — даже невозможное, и что, поэтому, с нами следует держать ухо востро.

    Мы, конечно, еще больше их устали, и разговор у нас не клеится.

    Замолчали. Ноги страшно болят, в голове какой-то невозможный сумбур, на сердце тяжело.

    От голода и сильной усталости клонит ко сну. Чувство такое, как будто вином напоили. Как-то причудливо перепутались мысли, и неотвязно-назойливо вертятся перед глазами разные жуткие картины... Тут и судебная зала, и толстый красный председатель, и высокий прокурор с иронической и немного ехидной улыбкой па тонких губах, и низенький лысый защитник, и сонные конвойные солдаты... Мерещится будущая каторга: далекая Сибирь, кандалы, страшная каторжная работа, тяжелые свирепые люди... и еще какие-то туманные мысли вяло копошатся в уставшем мозгу.

    Я гляжу полураскрытыми сонными глазами, и мне кажется, что все эти образы — реальность, а не плод моего воображения... Все это было здесь — только что — в тюремном коридоре. Я закрываю глаза. Мне показалось даже, что вот этот молоденький солдатик, который все время так пристально на меня смотрел, не вытерпел и тоже закрыл глаза... Голова совсем отяжелела. Еще три минуты, и я окончательно засыпаю.

    Тяжело ударяет вдруг в голову команда: «смирно», и я с испугом машинально открываю глаза. Оглядываюсь кругом.

    Тяжело неся вперед свой безобразно большой живот и держа прямо голову, подходит к нам начальник тюрьмы Дубяго. Походка его обычная, медлительно-величавая. Мы все трое слегка приподнимаемся со скамьи. Старший надзиратель Зайцев торопливо одергивает сзади свой мундир, поправляет съехавший па бок ремень от шашки и берет под козырек. Конвой встряхивается, еще больше вытягивается и замирает.

    — А... а!.. — произносит неопределенно Дубяго и многозначительно всматривается в нас своими немного прищуренными глазами. — Здравствуйте, господа!..

    Он почтительно кланяется в сторону Езерской. Она отвечает кивком головы. Мы приподнимаем немного шапки.

    — Зайцев!.. Отведи госпожу Е. в женское отделение, — приказывает он старшему. Ее уводят. Езерскую судили за покушение па того же Клингенберга, на которого покушался и я [* Лидия Павловна Езерская недавно умерла на поселении в Якутске.].

    — Ну что, Гителев, — обращается к Лазарю Дубяго, как только увели Езерскую, — сколько же вам дали?..

    — Шесть лет и восемь месяцев каторги, — отвечает кратко Лазарь. Дубяго сделал сочувственное лицо.

    — Уй, уй, как много!.. — удивляется он. — Совсем еще мальчик... Ребенок... И так много каторги... Ведь вы оба еще дети... Настоящие дети... Боже мой, как много!.. Совести у них нет, вот что... Я это всегда говорил... И сейчас откровенно говорю... Да... Я правды не боюсь, нет, не боюсь!..

    Говорит он это явно слащавым тоном, отечески - сочувственно, и при этом даже немного волнуется. И смотришь на него внимательно и не знаешь, говорит ли он это всерьез, иронизирует ли, или просто так шутит.

    — Ну, а вам, Брильон, сколько дали?

    У меня прошло уже сонное состояние, и мне почему-то вдруг хочется пошутить. Я отвечаю:

    — Мне сколько дали?.. Сто восемьдесят два пуда и 20 фунтов хлеба... То есть присудили меня к тому, что я обязательно должен съесть 182 пуда и 20 фунтов тюремного хлеба...

    Сказал это и замечаю, что Лазарь недоволен моей рискованной шуткой. Дубяго от удивления широко раскрывает глаза.

    — Собственно как... как это нужно понять? — спрашивает он меня, заметно краснея и не зная, рассердиться ли ему, или принять мои слова за шутку.

    — Да очень просто!.. — говорю я, смеясь. — Мне дали 8 лет каторги: каждый день мне отпускается два с половиной фунта хлеба, вот и сосчитайте: сколько хлеба мне придется съесть в течение 8 лет...

    Наконец, он рассмеялся. Рассмеялся так, как он всегда смеется: громко, раскатисто, трясясь всем своим жирным телом и громадным животом. И сейчас же приходит в полушутливое, добродушное настроение.

    — Так скоро, Брильон, успели уже высчитать!.. Хо, хо, хо... Странно!..

    И он смеется громче прежнего. Что-то говорит, о чем-то спрашивает Лазаря и без всякой видимой причины начинает все больше воодушевляться.

    Мне противен его смех, и я начинаю раздражаться. «Странно». А для меня это вовсе не странно... Шел из суда в тюрьму, дорогою нечего было делать, ни о чем серьезном думать не хотелось, я вот и вычислял, сколько мне придется за 8 лет съесть казенного хлеба, сколько каши, соли... Дубяго приходит все более в восторженное состояние; я незаметно для себя все больше раздражаюсь. Вдруг Дубяго неожиданно спохватывается, обрывает себя на полуслове, багровеет и неловко умолкает. И нет уже веселого, добродушно-болтливого человека. Перед нами начальник тюрьмы Дубяго. Лицо строгое, брови нахмурены.

    — Господин начальник!.. - обращаюсь я к нему. — Мы очень устали, будьте любезны принять нас от конвоя и отпустить в камеру... Да потом, может быть, возможно достать для нас кипятку? Мы очень голодны.

    — Кипятку? — переспрашивает он. — Хорошо... Зайцев! Посмотри на кухне, нет ли кипятку... Ступай, принеси им чайник... Ведь в самом деле ребята голодные... Целый день ничего не ели и не пили...

    И в голосе уже слышится прежний добродушный, отеческий тон... Лицо его проясняется. И он сам, вместо старшего надзирателя, берет у старшего конвойного книгу, расписывается в ней в получении арестантов и отпускает в казарму конвой. Конвой тотчас же уходит.

    Дубяго говорит нам: «спокойной ночи, господа!» Я с Лазарем молча раскланиваемся и уходим к себе в камеру. Усталые, мы медленно поднимаемся вверх по лестнице, на 3-й этаж.

    Вдруг слышим оглушительный рев:

    — Бриль-о-он!.. твою мать!.. Воротись! Конвой... Приклады... Лупи их прикладами!.. Лупи! Где конвой? Я приказываю!.. Зайцев... Зови по телефону конвой!..

    От полнейшей неожиданности мы вздрагиваем и приостанавливаемся.

    — Идем, не обращай на него внимания!.. — говорит Лазарь. Но я уговариваю его вернуться обратно вниз.

    За две минуты Дубяго изменился до неузнаваемости. Передо мной не человек, а нечто безобразное. Лицо красное, вспотевшее. Жирные, одутловатые щеки раздулись в какой-то огромный пузырь. Короткая толстая шея вздулась до того, что, кажется, из нее вот-вот брызнет кровь. Большой рот странно искривился: страшно торчат черные, гнилые от сифилиса зубы. Мясистые толстые губы отвисли, и на них выступила пена. Бритый двойной подбородок вытянулся еще больше. Голова запрокинута на бок, глаза налиты кровью и готовы, кажется, выскочить из орбит. Руки судорожно сжимают железные прутья решетчатой двери. И уже нет голоса, нет слов, а, захлебываясь, что-то хрипло рычит:

    — Ко... ко... вон... Пр... клады!..

    На Дубяго страшно смотреть: кажется, что с ним сейчас же сделается страшнейший припадок эпилепсии. Я подумал, что присутствующий тут старший надзиратель сейчас же бросится за доктором. Но Зайцев стоит вытянувшись, все время держит под козырек и не трогается с места. Выражение его лица спокойное, даже немного равнодушное. Привык.

    — Господня Дубяго! — кричу я сердито. — Послушайте, что я вам скажу: бросьте эти свои штуки!.. Надоело... Противно на вас смотреть! Чего вы беснуетесь, ругаетесь? Заявляю вам, господин Дубяго, что если вы не измените к нам своего отношения, то смотрите... Если пуля вас не проймет, то бомба наверное возьмет!..

    Я говорю уверенно, ибо хорошо знаю, что слова мои не пустая угроза... Я не забываю, что это — 1905 год, год всяких возможностей...

    Последние мои слова сразу же приводят в себя Дубяго: он встряхивается и постепенно начинает оживать.

    — Что-что?.. Угрожать?.. Мне угрожать?.. Я вам покажу, как угрожать Дубяго!.. Каторжное отродье!..

    Но голос его упал, и сам он уже не такой страшный...

    — Да, угрожать,— отвечаю я.

    — Да идем же, Израиль! — дернул меня нетерпеливо за руку Лазарь.

    Я взволнованно-сердито хлопнул дверью, и мы идем наверх. Когда мы добрались уже до камеры, Дубяго с новой силой начал бесноваться.

    — Конвой!.. Приклады!.. — гремел он по коридору, но мы уже не обращали на эти крики никакого внимания.

    Голодные и до крайности уставшие, мы легли спать.

                                                                               * * *

    Любопытнейший тип был этот Дубяго.

    Когда-то давно он в том же Могилеве служил помощником полицейского пристава. В городе никто не знал, откуда он, но его появление сразу же все почувствовали. Высшим идеалом Дубяго была власть. Властвовать и — во что бы то ни стало властвовать. И он властвовал... Обыватели Могилева боялись его больше, чем полицеймейстера, больше самого губернатора. Дубяго был страшнее полицеймейстера, губернатора. Тех обыватели не видели и почти не чувствовали, а Дубяго давал себя чувствовать ежечасно и ежеминутно. Он отравлял всем жизнь.

    «Боялись его, как огня, все: богатые и бедные, извозчики и разносчики, торговки, лавочники, крестьяне, приезжавшие на базар. Матери пугали им своих детей, и при слове «Дубяго» дети переставали шалить, притихали. Он был грозой города. По два-три раза в день обходил он торговые ряды своего участка и искал «беспорядков». И, конечно, всегда находил их. Беспорядки были везде. Торговка, согнувшаяся под тяжестью корзины, идет, еле передвигая ноги, по тротуару — беспорядок. Около  магазина Ратнера собралось много подвод — беспорядок. Собаки, извозчики, грузчики, нечистоты, вывески, — все служит ареной водворения порядка. Летят в грязь опрокинутые корзины с яйцами и  булками, сыплются затрещины, хлещет кровь из зубов и носов, волокут в участок коров, извозчиков, лавочников, собак, торговок, мужиков. А в участке... штрафы, протоколы, взятки, — взятки без числа. А не то сбрасываемый с лестницы, арестованный камнем катится вниз, а внизу-то и начиналось настоящее... Горе беднякам и недогадливым, не сумевшим во время ублаготворить «самого».

    Около четырех лет наводил Дубяго панику и терроризировал население.

    Все проклинали его. Наконец, после одного крупного скандала, в котором фигурировала крупная взятка, Дубяго был устранен от службы. Местное купечество долго об этом хлопотало перед губернатором, но Дубяго был любимцем последнего, и все было безуспешно. И теперь его не совсем уволили, а только перевели на службу в другой город. Но Могилев избавился от него, и город вздохнул свободнее. Гора свалилась с плеч обывателей. Православные широко крестились, евреи с благодарностью поднимали глаза и руки к небу. Нет больше Дубяго [* «Русское Богатство». 1914 г. № 2. «Тюремные силуэты». Магидс.].

    Потом распространился слух, что Дубяго спутался с одной известной шайкой босяков, которую обнаружили власти. Ее судили: шайка пошла в Сибирь, Дубяго остался цел и невредим.

    И вот, через несколько лет Дубяго снова в Могилеве, но уже в качестве начальника могилевской тюрьмы. И в тюрьме Дубяго остался тем же деспотом. Но в этом человеке было много оригинального и непонятного. Припоминаются мне различные инциденты.

   Был раз такой случай. Нас пять человек политических сидело в одной камере. Дубяго обходил тюрьму. Заглянул и в «волчок» нашей камеры. Как раз в это время один из товарищей брился; Дубяго заметил это и приказал дежурному надзирателю открыть камеру. Товарищ услышал, что открывают дверь, и поспешил быстро спрятать бритву, так как иметь у себя таковую строго запрещалось.

    — Ша, киндер... А шухер [* Тревога на уголовном жаргоне называется «шухер».] — сказал Дубяго по-еврейски, входя в камеру.

    Мы встали.

   — Ну, господа, подавайте сюда бритву!.. Сам видел... Отпереться не можете...

    Кто-то из нас заметил, что у нас нет никакой бритвы, что это ему показалось...

    — Как показалось?.. — воскликнул он удивленно. — Как мне могло показаться, когда вот, вот наглядное доказательство!..

    И он указал рукою на товарища с намыленным лицом и выбритой уже частью щеки. Факт был налицо.

    — Это я собирался умыться... — соврал товарищ. Дубяго еще больше раскрыл глаза.

    — Врет!..— крикнул он. — Врет, господин политический... Как ...ин сын врет!

    Положение товарища было незавидное. Он смутился, но тут же рассмеялся. И этим он вышел из этого неловкого для него положения... Рассмеялся и Дубяго.

    — Ну, давайте же бритву... — сказал он еще раз.

    — Ищите, — ответил ему Лазарь. — Может быть, и найдете...

    — Так не даете?.. — Дубяго начинал сердиться. — Хорошо... Эй, старший!.. Зови надзирателей на обыск!..

    Пришла толпа надзирателей. Начался обыск. Сам Дубяго руководил им. Перевернули вверх дном всю камеру: сорвали пол, сломали печь, потолок. А бритву все же не нашли. Надзиратели устали искать.

    — Ну, что, киндер, даете бритву? — спрашивал Дубяго после каждых пяти минут. Голос мягкий, вкрадчивый...

    — Ищите, может быть, и найдете, — отвечал ему неизменно Лазарь.

    Дубяго начал беситься, а нам становилось веселее. Мы были уверены, что бритву они не найдут. Место было надежное. От одной койки вынималась ножка, внутри которой было проделано пустое пространство; туда-то мы и прятали все нелегальное. Прикреплялась пояска большим железным гвоздем, который легко входил в дерево и легко вынимался, но непосвященному в секрет очень трудно было заметить что-нибудь. Койку эту много раз ощупывали, бросали из стороны в сторону, но никому и в голову не приходило, что именно там-то и спрятана бритва.

    После получасового обыска Дубяго уже был по-настоящему взбешен.

    — Прохвосты!.. Дармоеды!.. — гремел он на старшего и на надзирателей. — Даром казенные деньги получаете?.. Всех до единого в шею прогоню... Как собак!.. Под суд отдам, мер-зав-цы!.. Какие же вы надзиратели, когда паршивую бритву найти не можете?.. Зайцев! Чтобы мне сейчас же бритва была, слышишь? А то сегодня же рассчитаю... Ведь своими глазами видел, что есть... тут она!..

    Кричал до хрипоты. Но тщетны были усилия надзирателей: бритву не могли найти... По лицу Дубяго можно было заметить, что он колеблется, сомневается: действительно, не показалось ли ему это... Но тут же он выпрямился и с силой ударил кулаком по столу.

    — Да нет же!..— закричал он. — Здесь она... Здесь... Здесь!.. Не унес же ее святой на небо... Святых нет!

    Неожиданно изменилось настроение Дубяго. Прогнал из камеры старшего и надзирателей и плотно закрыл дверь. Стал говорить о пустяках. Стал шутить, смеяться. Потом вдруг заговорил тихо и серьезно:

    — Знаете что, господа?.. Я даю вам честное слово дворянина и порядочного человека, каким я себя считаю, что оставлю вам бритву... не возьму... Клянусь богом, не возьму!.. И никого не накажу... Скажите только: куда вы ее за одну секунду успели так спрятать, что словно черт ее унес?

    — Ищите — найдете, — был ответ Лазаря. Дубяго вспыхнул.

    — Бросьте, Гителев! — обернулся он к нему. — Я спрашиваю серьезно, а вы все... со своими шутками...

    — Я и отвечаю вам серьезно... и не думаю шутить... — как бы даже обиделся Лазарь.

    Дубяго пошел к двери, потом вернулся и опять заговорил:

    — Понимаете, я не как начальник, нет, а просто как... можно сказать, как любитель, изучающий арестантский быт, интересуюсь этим... Сам вопрос этот, так сказать, теоретически занимает меня... Что это за необыкновенная «хавира» [* «Хавира» — место, куда арестанты прячут все запрещенное.] такая? Ведь это же интересно... Понимаете?.. Согласитесь, что каждый из вас на моем месте так же интересовался бы этим, как и я...

    Мы его понимали, но согласиться с ним не могли. Бритвы не отдали. Дубяго сердился и ни с чем ушел. При уходе он полуугрожающе бросил:

    — Доберусь же я все-таки до вашей бритвы. Обязательно доберусь!..

    Но так ему никогда и не пришлось добраться до нее.

    Настроение у Дубяго менялось невероятно часто, и переходы эти бывали сумасшедше-быстрые. И в силу этого он держался с арестантами очень странно. Непостижимо-странно.

    Войдет арестант в тюремную контору с какой-нибудь просьбой или за справкой. Дубяго начинает беседовать с арестантом добродушно, мирно... Расспрашивает о его деле, про домашних, говорит о мелочах. Смеется, шутит. Иной раз даже попросит сесть и сам стул поставит. И вдруг без малейшего повода рассвирепеет и завопит:

    — Иванов!.. твою мать!.. Конвой!.. Приклады!..

    И нет Дубяго, нет человека, а есть только безобразное тело, барахтающееся в судорогах.

    В тюрьме такие случаи считались обычным явлением. С политическими Дубяго вначале заигрывал до странности. Иной раз в разговоре с кем-нибудь из товарищей он неожиданно выпалит:

    — А знаете, Дубов, я ведь сейчас к.-д! «Да, я самый настоящий конституционалист! Это очень серьезные и славные люди... Люблю эту партию!..

    А через три дня он ловил товарища Степанова и так же горячо заявлял ему, что теперь он уже социал-демократ, что он убедился, что социал-демократия самая сильная партия в России, и ему понравилась она больше всех других. А когда в России наступила реакция, он стучал кулаками в грудь, бегал по конторе и громко кричал:

    — Кто, спрашивается, я такой?.. Я? Я... Я... — черносотенец! Да! Я настоящий черносотенец!.. Все зло — в жидах! И только...

    Когда был издан манифест 17 октября, он вызвал меня в контору и весь сияющий, праздничный объявил мне:

    — Ну, Брильон, радуйтесь!.. Танцуйте!.. Вас скоро освободят.

    Я пошутил: пусть, мол, сперва освободят, а потом уже буду танцевать.

    — Нет, нет, Брильон, — перебил он меня серьезно. — Вы не смейтесь: я вам серьезно говорю, что вас освободят... Черт возьми!.. Даю вам честное слово, что через три дня вас здесь не будет... Ни вас, ни Гителева, ни всех вас... Тех, знаете, которые за принадлежность и за прокламации разные, я уже освободил... Ну, а вы... Вы поважнее их!.. Тут есть маленькая загвоздка: вы все за убийства... Я уже говорил о вас с прокурором... Но вас освободят, без всякого сомнения, освободят!.. Я сам буду хлопотать о вас...

    Я, конечно, не верил ему, но счел нужным поблагодарить его. И хотел уже уйти.

    — Нет, обождите, Брильон, — остановил он меня; лицо его преобразилось, он заговорил таинственно:

    — Вот теперь я с гордостью могу вам сказать, Брильон, что я считаю себя эсером!.. Вот это я понимаю: бомбы, револьверы, ножи, динамит!.. Это дело!.. Это не слова, — при этом он презрительно сморщил губы, — а дело!.. Жертвуют собою, падают, погибают, а все-таки — добьемся своего!

    Дубяго все больше воодушевлялся. Кричал и убеждал меня тоном уличного оратора... При последних его словах я невольно рассмеялся. Но это его не смутило, он на секунду приостановился, посмотрел на меня и продолжал говорить. Я его больше не слушал и вторично сделал попытку уйти, но он опять удержал меня.

    — Брильон, вот что: к вам на свидание ходит ваш брат... Попросите его принести эсеровскую литературу... Он, вероятно, тоже в партии состоит... Я хочу основательно ознакомиться с их программой... Я не понимаю, зачем прятаться, зачем скрывать свои убеждения... Теперь время такое, что каждый порядочный человек должен громко говорить, кричать. Да, кричать! Я уверен, что скоро республика будет!..

    — Да ведь вы не пропустите революционной литературы в тюрьму, да еще задержите того, кто ее принесет... — ответил я смеясь.

    Дубяго даже обиделся.

    — Кто не пропустит, я? Я... я... — и опять заговорил. Наконец, я вырвался из конторы.

    Для характеристики Дубяго интересно упомянуть про одну невероятную историю, жертвой которой была его собственная жена. Она была противоположностью Дубяго: тот был безобразен, а она — статная, красивая женщина с мягким характером. Дубяго страдал от неизлечимой венерической болезни; по слухам, она болела той же болезнью... Мужа она не терпела, и их совместная жизнь была для нее адом.

    Одно время к Дубяго стал часто захаживать товарищ прокурора окружного суда, человек молодой и недурной собою. В результате этих частых посещений между ним и женою Дубяго завязался роман. Об этом узнал Дубяго и, не говоря ничего поклоннику жены, потащил ее самолично в тюремный карцер и посадил ее туда на семь суток...

    — Зайцев!.. Вот передаю тебе арестованную!.. Держи ее в карцере ровно семь суток, по всем правилам закона, на хлебе и на воде!.. Держать на параше, никуда не пускать... Слышишь, Ты мне за все отвечаешь!..

    — Слушаю, — ответил старший надзиратель. Сцена происходила па глазах арестантов. И если жену продержали в карцере не семь, а только трое суток, то благодаря тому же Зайцеву и другому старшему Васкевичу, которые пошли просить Дубяго освободить «добрую барыню». Говорили, что они грозили Дубяго отставкой, а Дубяго нуждался в них.

    — Срам... Настоящий срам!..— говорили они некоторым политическим. — Все арестанты об этом знают... Смеются, пакостят, а ничего им не сделаешь: некуда сажать... Карцер один, и тот занят... И в городе уже все узнали... И с уверенностью прибавляли:

    — Попадет за это нашему начальнику!.. Не иначе: попадет!..

    На все лады арестанты обсуждали и толковали происшедший необыкновенный инцидент. Некоторые старались доказать, что Дубяго может за это попасть, что нет у него такого права сажать вольного человека в арестантский карцер и проч. Большинство было на стороне жены, но были и такие, которые защищало поступок Дубяго.

    — Так ей и нужно, шлюхе... — злобно, презрительно говорили эти. Эти были сторонниками Дубяго только потому, что он был мужчина...

    В так называемые «дни свободы» Дубяго, несмотря на свое самодурство, все же держался по отношению к политическим осторожно, явно старался быть корректным с ними. Он нащупывал почву, чего-то выжидал. Но, почуяв наступление реакции в России, Дубяго резко изменил свои отношения к нам: раньше в них были колебания, неопределенность, теперь же они вполне определились. И в одном направлении. Одному товарищу он, как всегда, совершенно некстати сказал:

    — Ша... Довольно!.. Нашалили, — пора и честь знать!

    Этими пятью словами он прекрасно выразил свое новое настроение, и мы поняли, чего можно от него ожидать в дальнейшем.

    Начал он с того, что зашел в женскую камеру и сказал что-то страшно грязное тов. Езерской; та дала ему пощечину. Он стал ее всячески притеснять. Езерская, в знак протеста, объявила голодовку. Мы узнали и поддержали ее. Проголодали шесть дней. Приезжал прокурор расследовать дело, но, понятно ничего не выяснил. Но Езерскую Дубяго все-таки оставил в покое, больше ее не трогал. После этого он ни за что посадил одного товарища в карцер, другого, по его приказанию, конвой взбил прикладами. И начались систематические придирки и преследования. Не стало от него житья.

    В одно прекрасное утро па жизнь Дубяго было тремя неизвестными произведено покушение.

    Было двадцатое число, и Дубяго на извозчике ехал в казначейство за жалованием. Дорогою трое остановили лошадь и произвели в Дубяго ряд выстрелов. Слегка ранили кучера, убили лошадь. Дубяго остался невредим: при первых же выстрелах он упал под сиденье. Стрелявшие, уверенные, что он убит, разбежались и бесследно скрылись. Покушение страшно подействовало на Дубяго: от сильного потрясения он заболел, слег в постель и долгое время не показывался в тюрьму. Он боялся вторичного покушения, и страх этот был у него до того велик, что, когда к нему привели арестованного по подозрению в покушении, он категорически заявил:

    — Нет, не он!.. — хотя он в этом арестованном хорошо узнал одного из стрелявших в него.

    Как только Дубяго стал на ноги, он пришел в тюрьму и сейчас же зашел в нашу камеру. Снял фуражку и вежливо поздоровался. И небывало спокойно, немного возмущенно, укоризненно заговорил:

    — Стыдно, господа!.. Я от вас этого не ожидал... Я отношусь к вам, можно сказать, как отец к своим детям, а вы... вы желаете убить меня... Разве это хорошо?.. Разве это справедливо?..

    Хорош был Дубяго в этой, новой для него, позе оскорбленной справедливости!..

    — Да почему вы думаете, что мы вас убить хотим? — спросил кто-то из нас.

    — Почему я думаю?.. Зачем тут думать... Я хорошо помню слова Брильона насчет пули и бомбы...

    — Обращайтесь с людьми по-человечески, и к вам будут так же относиться... А то убьют, — сказал я, как мне самому показалось, мрачным голосом и очень недружелюбно посмотрел на него.

    Дубяго на это ничего не ответил и вышел из камеры.

    После этого «объяснения» он словно забыл о нашем существовании. Преднамеренно избегал нас, и если случайно встречал кого-либо из нас, то бывал предупредительно вежлив. Но все же он поспешил скорее от нас избавиться: меня и Лазаря, как осужденных уже каторжан, отправил на каторгу.

    Будучи уже в Сибири, я узнал, что Дубяго ввел в тюрьме страшнейший режим. Каждый день по его приказанию 5-10 человек избивали прикладами, каждый день калечили людей и в бессознательном состоянии волокли в тюремный околоток. Ни за что пороли и сажали в карцер. Одно время Дубяго деятельно занялся натравливанием на политических уголовных арестантов. И результаты были им достигнуты большие: в общих камерах, где политические сидели вместе с уголовными, жизнь стала совершенно невозможной. Потом вдруг он со страшной силой обрушился на уголовных: стал их всячески притеснять. Дубяго стал в тюрьме общим врагом.

    Через несколько лет мы видим Дубяго в Тобольске временно исполняющим должность начальника Тобольской каторжной тюрьмы.

    Когда он поступил туда начальником, он сумел как-то ввести в заблуждение незнающих его арестантов: его приняли за хорошего, гуманного человека. И нашлись среди арестантом такие наивные люди, которые стали ему жаловаться на скверные порядки в тюрьме.

    — Здесь, ваше высокородие, страшно порют: больше чем по 100 ударов дают... — жаловались Дубяго и стали просить его изменить этот невозможный порядок.

    — Ладно, — сказал им Дубяго. — Я, ребята, пока буду у вас начальником, не позволю давать по сто ударов!.. Нет... Даю вам в этом слово. Я буду приговаривать к немногому: к 40 и даже 20 ударам. Но только пороть буду так, как я хочу. Буду пороть не спеша, полегоньку... По одному удару в 5 минут.

    И Дубяго сдержал слово: арестантов пороли по часу и больше. Это было самое ужасное: лежать неподвижно па скамейке и в ужаснейшем состоянии целых мучительно долгих 5-10 минут ждать следующего удара... Нередко арестанта снимали со скамейки без сознания, в полумертвом состоянии.

    Еще через некоторое время Дубяго — начальник двухтысячных арестантских рот.

    «Имея репутацию строгого начальника, прославленный покушением и известный, как неоднократный усмиритель арестантских бунтов, Дубяго получил чин полковника и крупную должность», — писал про него товарищ Магидс [* «Русское Богатство» 1914 г. № 2. «Тюремные силуэты».].

    Тогда, в то время такой человек, как Дубяго, был для меня непостижим, полнейшей загадкой. Я не знал жизни и никогда не встречал подобных людей... И я просто считал Дубяго исключением, психически-ненормальным человеком. Но впоследствии на каторге мне пришлось таких людей встречать не мало, большей частью в качестве начальников каторжных тюрем, и я узнал, что подобные самодуры — не редкое явление на святой Руси».

                                                                    Глава третья

                                           МОСКОВСКАЯ КАТОРЖНАЯ ТЮРЬМА

    Как только открыли дверь и втолкнули меня в общий каторжный коридор, я сразу же быль оглушен хаосом тысячей звуков. То был настояний ад.

    Глаза разбегались, не знали на чем остановиться, а слух с трудом улавливал отдельные звуки.

    — Блины горячее!.. Блины!.. Три копейки десяток!.. — выкрикивал кто-то хриплым голосом. И тут же, где-то около, надрывался другой:

    — Пирожки!.. Чудесные пирожки!.. Пятак пара!.. А третей кричал во все горло:

    —    Господа почтенные!.. Покупайте товару!.. Рубахи, галоши... Штаны... Штаны новые!.. Один гривень стоять!

    — Эй ты, барахольщик!.. Тащи сюда штаны... Живо!..

    А откуда-то издалека доносились тяжелые темные слова:

    — Молчи... к-ва!.. в Богу, глаза мать!..

    И как бы силясь покрыть весь этот шум, чей-то звероподобный голос гремел в ответ:

    — Что-о-о! Так я к-ва?.. Так я, значится, б-дь?!. Кишки выпущу... Сво-о-лочь!..

    —    Това-ри-щи!.. — кричали с другой стороны. — В тридцать первую камеру на собрание... Скорей ... Сейчас начнется!..

    Какой-то толстый человек («отделенный Иванов», как я потом узнал) в надзирательской фуражке и синей, не подпоясанной рубашке, страшно ругался и густым сиплым басом потрясал воздух:

    — Кренделева в контору!.. Кренделева!.. Эй, вы... Подлецы... вам говорят?!... Кренделева в контору!

    Голос совершенно охрип от натуги.

    — Кренделев!.. Кренделева в контору!.. — загудели арестанты поближе. Другие слышали, что вызывают Кренделева, но не обращали на эти крики ни малейшего внимания: никто из них даже не обернулся. Кренделева нашли, но не раньше, как через ½ часа поисков и сотен выкриков.

    От всего виденного и слышанного я сначала до того растерялся, что совершенно не мог определить, куда я попал: в Московскую ли каторжную тюрьму, или же на знаменитый московский «Хитров рынок». С трудом верилось, что эта тысячная масса — каторжане, а не просто «вольные босяки»: от последних эти люди ничем не отличались. Такие же босые, грязные, оборванные; те же испитые, бледные лица, те же синяки под глазами, те же лохмотья-отрепья, та же отвратительная отборная ругань, доходящая до совершенства. И те же условия жизни, та же обстановка.

    Таково было мое общее впечатление.

    Нас сразу заметили.

    — Эй, черти!.. Партия пришла!.. Новая партия!

    — Где?.. где? Где она?

    — Да вотъ!.. У дверей стоят... как фраера [* «Фраер» — новичок, человек неопытный, которого можно и должно надувать.]!.. Должно, денежные!..

    Прибытіе новой партии арестантов — событие в жизни тюрьмы. Новичков окружают со всех сторон, расспрашивают о том, о сем, ищут знакомых, стараются узнать при деньгах ли новая публика, есть ли среди нее каторжники. Через три минуты о новой партии забывают. Уже нет новых и старых. Арестанты смешались в одну массу.

    Мы застыли у порога: двигаться дальше мы и не могли и не решались. Достаточно сказать, что все мы, пятеро, были провинциалы, новички, не видевшие в своей Могилевской тюрьме ничего подобного. Естественно, мы были оглушены.

    Шум все усиливался. Из толпы, запрудившей коридор, некоторые настойчиво прокладывали себе дорогу к нам. Я потерял из виду товарищей. Нас затолкали, забросали кого куда. Я очутился в большой камере. Множество разного народу. По углам азартно играют в карты. Поют, пляшут, кое-кто лежит на койках и читает. Шум и гам невообразимый. Почти такой же, как и в коридоре.

    — Ну, ты чего, олух, стоишь? Сними кандалы!.. — приветствовал меня кто-то, и при этом тот же неизвестный так дружески толкнул меня в бок, что на минуту я совершенно потерял из виду камеру и все окружающее. Но я решительно не знал, что мне нужно сделать, как это можно «снять» кандалы. Я стоял неподвижно, как «олух», ничего не понимал и не соображал.

    Глупое состояние. У меня было одно только страстное желание, чтобы меня оставили в покое. Но мне не давали покоя. Какие-то люди подбежали ко мне: один из них поставил возле меня на пол большое деревянное полено, другой схватил мою ногу, третий придержал, а четвертый с размаху ударил тяжелым камнем по кандалам, и кандалы разлетелись. То же проделали и с другой моей ногой. Мне стало, легко: как хорошо теперь ногам... Нет пакостных кандалов: они где-то там под нарами. Я поражен, как ловко быстро и легко, они проделали все это, не причинив мне ни малейшей боли. Я невольно подумал: «вотъ тебе и каторга».

    — У нас здесь не ходят в кандалах!.. Свободное царство!.. — сказал один бородатый арестант... дружески-сочувственно улыбаясь мне. Какой-то здоровенный рыжий парень подошел ко мне и спросил:

    — Ты кто: свой аль политик? И не получив ответа, он плюнул и выругался.

    — Из политических, должно... вишь — молчит... — заметил кто-то резонно со стороны. Парень недовольно нахмурился и отошел въ сторону.

    А я чувствовал себя скверно и тяжело. И не испытывал больше даже радости от того, что меня расковали так неожиданно. Мне почему-то было досадно, и совестно, и больно. Я был захвачен и смыт общей волной. В этом океане разноплеменных людей я чувствовал себя таким безпомощным, маленьким... Я былъ чужой, и я — потерялся. Лишь через несколько дней я хоть сколько-нибудь ориентировался в этом Содоме.

    Меня расковали. Хорошо, а теперь что?

    Я совершенно не знал, что с собою делать: где сесть, куда прилечь, куда положить свою сумку, поставить свой, чайник. Кругом было все занято: везде на полу и на нарах сидели и лежали люди. Негде было повернуться. Я стал растерянно осматриваться кругом.

    Невзрачный на вид, рябой мужичонка подошел ко мне близко, близко, к самому моему лицу и начал меня с любопытством разглядывать. Мне понравилось его открытое добродушное лицо, и я спросил его: нет ли здесь политических.

    — О, сколь хошь!.. — ответилъ он словоохотливо. И чему-то радостно улыбаясь, начал мне быстро-быстро рассказывать о том, что он сам политик, аграрник, попал на каторгу «за мужицкий бунт». Я слабо понимал его крестьянский говор и с трудом слушал.

     — Такой молоденький... Из господ, должно, будете?.. — оборвал он свой рассказ.

    Не успел я ответить ему, как ко мне торопливо подошел высокий молодой человек в очках и отрекомендовался:

    — Степан Варламов, политический...

    Голос мягкий и приятный.

    Я довольно невнятно пробормотал, что, мол, очень рад познакомиться; моя фамилия — Брильон. Варламов очевидно не совсем хорошо разобрал то, что я сказал, и, как мне показалось, посмотрел на меня косо, подозрительно.

    — Вы, ведь, политический, товарищ? — спросил он.

    — О, да. Я политический...

    — Откуда вы сейчас?

    — Из Могилевской тюрьмы.

    — Простите, товарищ, вы за принадлежность?

    — Нет, за покушение на Могилевского губернатора.

    — Да?!. — воскликнул удивленно и как бы обрадовано Варламов. — За Клингенберга?.. Вы, значит, с Лидией Павловной по одному делу?

    — Нет, товарищ, — ответил я. — Мы действовали вполне самостоятельно, независимо друг от друга... И нас отдельно судили...

    — Очень хорошо, товарищ. Позвольте вам еще раз крепко пожать руку... Берите же скорее сумку и чайник и идемте со мной... И халат свой не забудьте... Пригодится... Там у нас найдется для вас место. Я вас познакомлю с товарищами...

    [С. 23-42.]

 

 

    14. Езерская. Сябра партыі  с.-р. страляла ў Магілеўскага губэрнатара, пакончыла з жыцьцём праз самагубства на катарзе.

    [С. 108.]

 

 

 

                                                                ХРОНІКА ПАДЗЕЙ

    1905 год   Кастрычнік

    29 (11) — субота

    Тэрор

    МАГІЛЕЎ. Членам баявой дружыны ПСР Лідыяй Паўлаўнай Язерскай ранен двума выстраламі ў жывот і руку губэрнатар Клінгэнбэрг. Язерская затрымана.

    („Н. Ж.”, № 4; „Г. в 5 г.”, 203)

    [С. 167.]

    30 (12) — нядзеля

    Адмена пагрому

    МАГІЛЕЎ. Прыблізна ў гэтыя дні ранены Язерскай губэрнатар Клінгэнбэрг, з прычыны маючай адбыцца опэрацыі, адмяніў падрыхтаваны адміністрацыяй яўрэйскі пагром. Некаторых сялян, прыбыўшых у горад з падводамі, поліцыя гнала назад. Сяляне з неўразуменьнем казалі: “Чорт іх ведае, не разьбярэш! Раней вураднік крычаў, каб ішлі ў горад жыдоў біць, а не — дык будзе 10 рублёў штрафу, а цяпер гоняць назад!”

    („Л.”, 16)

    [С. 168.]

    1906 год   Сакавік

    7 (20) — аўторак

    Судовыя прыгаворы

    МАГІЛЕЎ. Сэсіяй Кіеўскай судовай палаты разгледжана справа Л. П. Язерскай, якая страляла ў губэрнатара Клінгэнбэрга. Язерская прысуджана да 13½ гадоў катаржных работ.

    — Той-жа сэсіяй Ізраіль Брыльён, які кінуў бомбу ў Клінгэнбэрга, прысуджан да 8-мі гадоў катаргі.

    („Полгода, О.”, 120)

    [С. 245.]