ЎЎЎ 2. Алянгхо Дзьве Шаманкі Вуалумар ды Айгыр. Запісаў Э. К. Пякарскі. Сш. 2. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

 

                                                                     ПРЕДИСЛОВИЕ

    Впервые здесь, благодаря трудам С. В. Ястремского, появляются на русском языке в таком количестве грандиозные якутские эпические поэмы.

    Если раньше для незнающих якутского языка, а знающих очень и очень немного, для знакомства с якутским фольклором служила книга И. А. Худякова «Верхоянский сборник» [* Верхоянский Сборник. Якутские сказки, песни, загадки, пословицы, а также русские сказки и песни, записанные в Верхоянском округе И. А. Худяковым. Перевод. См. Зап Вост.-Сиб. Отд. И. Русск. Геогр. Общ. по этногр., т. I, вып. 3. Иркутск, 1890, стр. 1-314.], пользующаяся большой известностью и заслуженной репутацией, то теперь, по праву, первое место в этом отношении должен занять настоящий труд С. В. Ястремского. Мало что можно прибавить, здесь в предисловии, об якутской словесности, в частности о поэмах — олоӈхо, к вводной и содержательной статье их собирателя и переводчика С. В. Ястремского «Народное творчество якутов».

    Главная цель героев поэм — это добыча себе суженой невесты (или — мужа), на пути к чему якутские герои и героини совершают бесчисленные подвиги.

    Имея очень большую связь с монгольскими былинами [* На это указывал уже Ю. Г. Рамстедт в статье: О монгольских былинах. — Трд. Троицкосавско-Кяхт. Отд. Приамурск. Отд. И. Русск. Геогр. Общ., т. III, вып. 2 и 3, 1900 г. Иркутск, 1902, стр. 44-52.], из турецкого фольклора эти якутские поэмы могут быть ближе всего сопоставлены с киргизскими, а затем отчасти с казахскими былинами и былинами алтайских и абаканских турецких племен. При чем в настоящее время эти поэмы у алтайцев и абаканцев как-то измельчали, сократились, распались на отдельные части и превратились в обыкновенные сказки.

    Меня — думаю, что и каждого читателя — поразил и поразит этот чудный мир якутской фантазии, его особый своеобразный размах. Читателю будет даже трудно уловить основную фабулу и нить рассказа, — до того он бывает пресыщен чрезвычайным обилием вставочных сюжетов и обстоятельств. Не лишним поэтому считаю дать здесь краткий остов-план нижеприводимых якутских поэм.

                                                                       Эр-Соготох.

    I. Эр-Соготох едет добывать себе жену Юкэйден.

    По дороге он: а) добывает девицу Ники-Харахсын для Дуодарбы - кузнеца; б) убивает Громадного Верзилу; в) дважды убивает Нюргуна (и его мать); г) убивает Дыбырдана и получает девицу Хачылан-куо для богатыря Акымала; д) доходит до Медного Господина и получает себе жену.

    II. Разлука с женой; Басымджи, сын Эр-Соготоха сражается с Джессином; Эр-Соготох едет домой с женой; Басымджи убивает Мерзлого Торольджуна и получает девицу Ясное Солнышко. Все «богато к широко зажили».

                                                                   Кулун-Куллустур.

    I. Подвиги: а) победа над шаманкой Ытык-Холур и избавление девицы Айталын-куо; б) победа над птицей Хардай-богатырем Бус-Булгуем; в) — над Почтенным Стонущим и Пешим-Лодырем; г) — над огненным и Рослым Богатырем; д) — над Кулутом и получение его сестры Юкэйден.

    II. Свадьба. Исчезновение Юкэйден. Сражение с Ан-Адырынчаем. Возвращение с Юкэйден домой, где «стали жить и поживать».

                                                                     Сюнг-Джасын.

    I. Маленький человек (= богатырь Агыя) побеждает одноногого и одноглазого богатыря; побеждает Белого Юношу; едет за девицей Хачылан-куо для Белого Юноши; исчезновение невесты.

    II. Богатырь Агыя (в виде ерша) вторично едет на поиски; избавление Хачылан-куо; свадьба Белого Юноши и Хачылан-куо; сражение с Уот-Джурастаем; дочь Белого Юноши; исчезновение богатыря Агыя.

    III. Рождение у Белого Юноши сына Сюнг-Джасына; победа над богатырем Аан-Дурай; приключение с шаманкой Ахтыр; поиски Солко-Нуогай; битва с Уот-Огуруодаем; убийство шаманки Холурдан; сражение с Кёр-Джиэльитом и 5 богатырями; Сюнг-Джасын добывает жену Солко-Нуогай и становится «избраннейшим из якутов».

                                                                Бессмертный витязь.

    I. Детина Сирота едет к своей невесте Айталын; сражения: а) с Тонг-Дорольджуном; б) с Харджыт-Мохсоголом и в) с Аджы-Буджу. Свадьба. Похищение Айталын богатырем Дуоданом.

    II. Подвиги Бессмертного витязя, сына Детины-Сироты и Айталын: поражение Дуодана и Олура Ботура; женитьба на Анальджыма-Мяняльджими.

                                                          Шаманки Уолумар и Айгыр.

    I. Два похищения демоном шаманки Уолумар.

    II. Исцеление Кюн-Эрилика шаманкой Уолумар и похищение его ею; исцеление шамана шаманкой Уолумар и похищение ею его сына Бэрэт-Бэргэна; возвращение Уолумар к сестре Айгыр; Уолумар берет мужем Кюн-Эрилика, а Айгыр — Бэрэт-Бэргэна.

    III. Дети их и их подвиги.

    Первая былина «Эр Соготох (Är Sоγоtоq) — Одинокий» издавалась целиком и частично, в тексте и переводе неоднократно, по все эти издания разнятся от ниже предлагаемого, и только в переводе С. В. Ястремского дается более полпая и весьма красочная былина с таковым заглавием... 6) Вариант текста см.: Образцы нар. литературы якутов, изд. под ред. Э. К. Пекарского. Т. I, ч. 1. Тексты сказок, собранных Э. К. Пекарским. СПб. 1911, 475 стр. Здесь под № 19: Хара-Холорукаi балыстāх Äр Соҕотох.

    Из былины Кулун-Куллустур имеется в Грамматике С. В. Ястремского (Иркутск, 1900, стр. 293-299) небольшой отрывок (в тексте и переводе). Кроме того две редакции текста имеются: 1) под № 12 в I т., ч. 1 Текстов сказок, собр. Э. К. Пекарским, СПб., 1911, и 2) в т. III, ч. 1, вып. 1 в Текстах сказок, собр. В. Н. Васильевым.

    В той же Грамматике С. В. Ястремского помещена также (стр. 284-292) часть былины «Грозный-Разящий».

    «Бессмертный витязь» и «Две шаманки», перевод которых дает здесь С. В. Ястремский, были записаны (на якутск, яз.) Э. К. Пекарским и напечатаны (якутск. текст) им же в т. I, ч. 1 Текстов сказок, собр. Э. К. Пекарским (СПб., 1911), под №№ 3 и 4 [* Эд. Пекарский. Библиография якутской сказки, см. Живая Старина, т. XXI, стр. 629-532. П. П. Хороших, Якуты (.) Опыт указателя историко-этнологической литературы о якутской народности, Иркутск, 1924, стр. 27-30: Фольклор (Отд. отт. из Изв. Вост.-Сиб. Отд. Русск. Геогр. Общ., т. XLVIII, в. 1).].

    В якутских былинах мы встречаемся с героями, выходцами из степной аристократии. Герой владеет неисчислимыми стадами скота, является большим собственником недвижимого имущества и окружен большим штатом слуг и служанок, стремянных, конюхов и проч. Весьма ясная социальная дифференциация и обусловила у якутов наличие эпической словесности с сильным заимствованием и извне, из Индии и Тибета через монголов. Такие сюжеты, как Аджы-Буджу (несомненно <санскр. rājа Вhojа), птица гаруда (хардай — демонская птица, стр. 68), ясно указывают нам на влияние со стороны монголов на якутов [* О распространении народной тибетской литературы у монголов см. В. Я. Владимирцой: Монгольская литература, стр. 107-108 в изд. Всемирная литература (.) Литература Востока (.) Сборник статей (.) Вып. 2, Петербург, 1920 г.].

    Все то, что говорит проф. Б. Я. Владимирцов о монгольском эпосе [* Монголо-ойратский героический эпос. Перевод, вступительная статья и примечания Б. Я. Владимирцова. Пг. - М. Изд. «Всем. Литература», 1923, стр. 26 и след. Б. Лауфер, Очерк монгольской литературы, перев. В. А. Казакевича под ред. и с предисловием Б. Я. Владимирцова, Лг., 1927, стр. XVII и 71 и след.], весьма приложимо и к якутам.

    По многим соображениям было бы лучше издать стихотворные вставки в былинах стихами, т. е. с новых строк и заглавными буквами, а не так, как это издано все в виде прозы под ряд [* Ср. константинопольское издание, выпущенное учителем Келисли Риф’ат беем, Kitab-i Dede Qorqud 1332 г. мус. и В. В. Бартольд, Китаби Коркуд, см. Зап. Вост. Отд., т. XV. О стихотворных вставках в романах у туркмен см.: В. Успенский и В. Беляев. Туркменская музыка. М., 1928, стр. 22 и 34.].

    Загадки (числом 424), как и пословицы (числом 225) не представляют в настоящем издании интереса новизны, так как большие собрания их были уже известны из других печатных изданий [* Edward Piekarski, Zagadki jakuckie (Z przedmową S. E. Małowa). Rocznik Orjentalistyczny, t. IV (1926), 1928, p. 1-59. Eгo жe, Przysłowia i przypowiastki jakuckie. Roczn. Orjent, t. II, Lwów, 1925, p. 190-208.]; это же следует сказать об «Остатках старинных верований у якутов» (стр. 193 и след.). Вообще о якутских загадках я уже высказывался в своем предисловии к собранию якутских загадок Э. К. Пекарского. Здесь скажу только, что не могу согласиться с С. В. Ястремскнм по поводу его толкований загадок №№ 216 и 273; никакого сарказма я не вижу, нескромности — тоже [* Но раньше сарказм этот мог и быть, см. хотя бы к объяснению этих загадок рецензию Г. Карпова на: Н. В. Брюллова-Шаскольская. Пережитки древних Форм брака у туркмен (Туркменоведение, Ашхабад, 1928, № 7-8, стр. 101-102).].

    В песенном отделе более интересна песня «Наступление лета» и близкая к этой по содержанию и по времени своего исполнения [* «Нарядное лето раскинулось»...] «Песня па кумысном пиру». Еще приводятся С. В. Ястремским—«Зима» и стихи с шаманским содержанием «О промысле божием над человеком» [* Ср. старые турецкие стихи (XI в.) о зиме и лете у Махмуда Кашгарского в немецком переводе С. Brockelmann’a (Altturkeetanische Volkspoesie II. Asia Major, 1924, Vol. I, p. 24-44).].

    Я ничего не могу сказать о точности нижепредлагаемого перевода, так как не занимался сличением перевода с (частично изданным) текстом. Вполне соглашаясь с якутом А. Е. Кулаковским, что «якутский язык... в народном эпосе — витиеватый, любящий аллегории и сравнения в длиннейших периодах», — я отнюдь не могу присоединиться к нему, когда он продолжает, что «(язык былин) для исследователя европейца весьма трудный. Надо быть коренным якутом, и то выросшим вне влияния русского языка, чтобы понимать настоящий, часто скрытый смысл слов и дух этого языка» [* А. Е. Кулаковский. Материалы для изучения верований якутов. — Зап. Якутск. Краев. Геогр. Общ. Кн. 1, Якутск, 1923, стр. 9.]. Думаю, что это далеко не так. Многое в якутских былинах может быть понято только лицом, специально интересующимся и занимающимся якутским фольклором и историей якутского языка, и в этом отношении якутское происхождение не будет давать исследователю каких-либо преимуществ сравнительно с европейцем.

    Мне хочется сказать несколько слов о некоторых этимологиях (главным образом собственных имен) [* Не разделяя нижеследующих этимологических соображений почтенного автора специалиста-турколога, редакция в то же время не считает возможным отказаться от приведения их здесь о виду оригинальности высказываемых взглядов при толковании некоторых собственных имен тем более, что сам переводчик С. В. Ястремский, ознакомившись с содержанием «Предисловия», сообщил редакции в ответ на ее запрос, что «никаких замечаний с его стороны ни на один из пунктов статьи С. Е. Малова не последует» (письмо от 29 сентября 1928 г.). Сближение якут, qаrdаi с санскр. garuda принимается с благодарностью. Ред.], весьма принятых, со слов самих якутов, среди многих якутоведов (вне национальности) и закрепленных в «Словаре якутского языка» Э. К. Пекарского.

    Имя героя Џӱӈ уāсын (Süŋ ǯāsуn) С. В. Ястремскнй переводит «Грозный-Разящий», как и в Словаре Э. К. Пекарского (столб. 2394). Я бы сравнил süŋ с якутским suŋ шерсть животных (Словарь Э. К. Пекарского, столб. 2337); сравн. в других турецк. наречиях: juŋ, jüŋ, jün и др. К слову же ǯāsуn, сравн. якутск sаs — прятаться, с возможным *ǯаs-. К чередованию в якутск. языке ǯ и s сравн., напр.: ǯаγa || sаγа край; ǯаrdā- || sаrtā- раскалывать; ǯoq || suoq ничтожный, недостаточный; ǯurułā- || sиrиłā- пролететь, быстро промчаться и др. (см. Словарь Э. К. Пекарского, столб. 768, 794, 847 и 865). Таким образом Süŋ ǯāsуn я бы перевел «Спрятавшийся под шкурой», «Скрытый шкурой». Мое объяснение этого имени подтверждается и многими выражениями из былины с этим именем: вот родивши, когда взглянула женщина на свое дитя: зад ребенка видом — алчный волк, передняя половина его — старый, ярый медведь, а, невидимому, мальчик (стр. 88, сравн. стр. 96); ...видит она, что па темени его есть железный винт. Потихоньку его отвинтила женщина эта: тут-то и прикреплена медведя-волка шкура. И видит: такого красивого она еще не видывала! (стр. 93); ...медведя-волка образину свою сбросивши, лишь только прибыл в свою сторону, сделался он лучшим из людей, избраннейшим из якутов (стр. 99).

    В сознании якутов Süŋ ǯāsуn еще (кроме «Грозный-Разящий») ассоциируется с другим корнем со значением «блистать, сиять, сверкать» (сравн. в других тур. наречиях jаšuq солнце, jаšуm и jаšуn молния и др.), и Süŋ ǯāsуn является еще божеством грома сравн. Āн-Џāсын бог света и молнии (см. Словарь Э. К. Пекарского, столб. 801).

    Имя героини Кün tunałyŋsa здесь переводится как «Солнце белеющее» (— светящееся,— блестящее), причем от «Ред.» делается пояснение: «от глагола tunałyi- белеть, блестеть, сиять». Полное имя этой женщины (см. Образцы нар. литературы якутов [,] собранные И. А. Худяковым. Вып. 1. СПб. 1913, стр. 51) таково: Kūŋŋä-köstübät- Кün-Tunałyŋsa «непоказывающаяся солпцу, солнце белеющее». Уже по контексту речи мне кажутся как-то неудобными эти эпитеты: сама она подобна солнцу и — не показывается в то же время солнцу. Оговариваюсь: для меня здесь не представляет никакого неудобства то, что kün (определяемое) предшествует определению — tunałyŋsa [* Я считаю, что неправы М. Тынышпаев и следующий за ним А. Н. Самойлович, которые отвергают этимологию слова qazaq (казак — название турецкого племени) из qaz (гусыня) и аq (белая) на основании того, что здесь существительное предшествует прилагательному (М. Тынsшпаев, Материалы к истории киргиз-казакского народа. Ташкент, 1925, стр. 31. А. Самойлович, О слове «казак». См. Казаки (.) Антропологические очерки (.) Под ред. С. И. Руденко. Материалы Особ. Комитета по исслед. союзн. и авт. республик, вып. 11. Сер. Казакстанская. Лг., 1927, стр. 6). Я утверждаю, что с синтаксической стороны здесь для народной этимологии ничто не угрожает. Сравн., напр., имена Аłtyn aryγ, Ai aryγ и др. см. Н. Ф. Катанов, Алфавитный указатель собственных имен, встречающихся в первом томе Образцов нар. лит. тюрк, племен, собр В. В. Радловым. СПб. 1888, стр. 3 и 5; в подобном же указателе ко II тому см. стр. 2, 16, 18 и др. В. Радлов (и Н. Ф. Катанов), Образцы нар. литературы тюркских племен, ч. IX, стр. 218 (текст) и 184 (перевод). Сравн, еще, напр., монг. Барс-Хара (Тигр-Черный), см. Б. Я. Владимирцов, Монголо-ойратский героический эпос, 1923, стр. 107.].

    Весьма предположительно я мог бы сопоставить слово tunałyŋsa с турецк. tu-, tun- быть заваленным, — закрытым (о дороге), tuγ завал (дорожный), tuγłа- заваливать (напр. вход в берлогу), покрывать (о тумане). Из Словаря Э. К. Пекарского сравн. tūn djaqtar впервые рожающая женщина; tunāyr- страдать от невыхода последа (столб. 2813 и 2814). Можно сюда привести еще следующее место якутской былины об этой героине: «...держат ее, заключивши, говоря: пусть не видят глазами, пусть не слышат ушами, пусть не говорят (о ней) язычные» (см. Верхоянский Сборник, стр. 113, сравн. стр. 112 и 119). Приблизительно я мог бы имя этой женщины перевести так: непоказывающаяся солнцу, солнцезапретная, запретная для солнца и т. п. Ср. в языке желтых уйгуров глагол tuŋnał- просвечивать(ся), сквозить, быть сквозным (и якутск. tunałyi-). Тогда имя героини можно бы перевести: солнце (через себя, сквозь себя) просвечивающая. В былине Эр Соготох (Är Sоγоtоq) меня заинтересовало выражение пешее небо (стр. 28). Место это на якутском языке имеется у С. В. Ястремского в его «Грамматике якутского языка» (Иркутск, 1900, стр. 300), где слову пеший в якутском тексте соответствует sаtȳ, то же приводится и в Словаре Э. К. Пекарского (столб. 2131): sаtȳ qałłān нижнее (ближайшее к нам, пешее) небо; сравн. тут же у Э. К. Пекарского sаtȳ bуłуt пешее облако, т. е. ходящее ниже высоких гор. Как С. В. Ястремский, так и Э. К. Пекарский слово sаtȳ считают за sаtȳ пеший, пешеход; но это, по-моему, неверно. Слово sаtȳ я произвожу от *sаt- (в других турецк. наречиях jаt- [* Ср. близкий с этим глаголом семантически, но другой глагол в своих фонетических проявлениях — jаt- разложить, распространять, расстилать.]) сo значением «лежать».

    Существование якутск, глагола sуt- (лежать) против меня ничего не говорит, так как здесь могут быть разные периоды развития этого звука а || у (ы). К слову sаtȳ сравн. якутск. sаtȳ bułgunjaq широкий (низкий) бугор (Словарь Э. К. Пекарского, столб. 2131), карагасск. čadyq широкий (В. В. Радлов — И. Ф. Катанов. Образцы... ч. IX, стр. 633, № 103), казакск. ǯatyq пологий, низкий берег (Опыт Словаря... В. В. Радлова, IV, столб. 45). Таким образом вм. пешее небо я бы перевел sаtȳ qałłān как широкое, лежащее, распростертое небо (или облако).

    Едва ли есть какое-либо основание у С. В. Ястремского переводить Тон (и Тонг)-Торольджун как «Мерзлый Торольджун», сближая здесь первую часть имени с первым попавшимся якутским созвучным словом tоŋ мерзлый (см. здесь стр. 52). Я сопоставляю вторую часть имени с якутск, словом (tṻrülün- быть свертываему трубкой, свернуться, быть скатанным (см. Словарь Э. К. Пекарского, столб. 2916 и Э. К. Пекарский, Краткий русско-якутский словарь, 2 изд., СПб., 1916, стр. 184 и 190), а tоn можно бы сопоставить с якутск, sоn || *tоn шуба (сравн. в других турецк. нареч. tоn, dоn, tun шуба, платье,штаны; тунгус, sun). Сравн. выражение из былины об этом герое: он был человеком — вот исчезла железная одежда — настоящим человеком он был (стр. 105); или: человек весь сплошь в железной одежде.

    Мои этимологические соображения имеют главным образом целью показать ошибочность некоторых этимологий, принятых якутоведами, но не заменить их объяснения своими.

    Особенно не соответствует действительности редакционное объяснение «замена, эквивалент» к (якутск.) слову «qardai» (демонская птица, см. стр. 68). Слово это — санскр. garuda божество с птичьим клювом и крыльями — перешло к якутам через монголов вместе с некоторыми другими элементами буддийского фольклора из индийской мифологии.

    Тарховка.

    Лето 1928 г.

    Сергей Малов

    [C. I-VI.]

    *

                                                  Указатель собственных имен и предметный.

    Примечание. Якутские былины, а к ним главным образом и относится настоящий указатель, так пресыщены содержанием, что составить к ним указатель — это почти значило бы составить список всех слов в этих былинах употребленных. В данном указателе этого нет; он носит несколько субъективный характер. В указателе имеется все то, что мне казалось нужным выделить по различным соображениям. Но и в таком виде, думаю, он будет не бесполезен для читателей.

    Порядок букв таков:

    а, ä, б, в, г, ҕ, һ, д, е, ё, џ, ж, з, и, j, й, з, к, к, л, l, м, н, ӈ, о, ö, п, р, с, т, у, ӱ, ф, х, ц, ч, ш, щ, ы, э, ю, я, ь.

    Сергей Малов

    [C. 220.]

    *

    Сергей Ястремский

                                                НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО ЯКУТОВ

    Народное творчество якутов коренится в глубинах народного духа. Авторов загадок, поговорок, пословиц, песен, былин назвать нельзя. Из века в век вся народная словесность переходит в своих безыменных творениях от одного поколения к другому, и можно назвать грамотных собирателей этого творчества, записывавших русскими буквами (несовершенною транскрипциею прот. Д. Хитрова) загадки, поговорки, пословицы, песни и подчас былины, и исполнителей (чаще всего певцов) былин (олоӈхо), но не авторств.

    Эти образцы народного творчества хранят в себе архаизмы, уже чуждые народной современной обыденной речи, уже непонятные массе якутов.

    Здесь найдете вы названия представителей южной фауны: льва, тигра, орла, верблюда. Вы найдете слова религиозного и домашнего обихода, общие с алтайскими турками. Но угрюмый колорит навис над этим турецким народом, заброшенным от родственного племени так далеко на север, в беспредельные пространства, сковываемые льдами, окутываемые туманами, заносимые снегами, и мрачна фабула его сказаний (олоӈхо). Здесь идет борьба героев с злыми силами, демонами (абасы), порождениями осьминогих чудищ, нескладными, некрасивыми, но такими могучими, что героям подчас и не совладать с ними без помощи посланных свыше от Белого Творца Господа (Ӱрӱӈ Аjы̄ Тоjон) светлых сил (аjы̄)

    Бедна обстановка жилища якута, бедна его утварь, несложны и первобытный характер носят промыслы. Все это отразилось и наглядно видно в загадках. Часто детски просты эти загадки и непонятны сплошь и рядом человеку, далекому от примитивных условии жизни охотника, рыболова, скотовода.

    Но подчас загадки далеко не лишены поэзии. Это бывает в загадках в отделе «Природа». Наприм., загадка про воду: Дыханье ее — роса, одеяло — туман, ложе — зеркало.

    Кажущаяся бессмысленность иных сопоставлений, как в загадках, так и в других произведениях якутской народной словесности, объясняется требованиями аллитерации. Это своеобразная рифма турецких языков. Рифмуются концы слов, как у нас, лишь в виде исключения. Как, наприм., в несне о Джесегес:

                                                                  Сiäl бāiбыт,

                                                                  Сiтī ыjāбыт,

                                                                  Чäчip аспыт,

                                                                  Iäpäräi маӈан āртык тälälliбiт:

                                                                  Џäcäräi Ajы̄ кīpäн icäp äбiт!

                                                                  Грива повязана,

                                                                  Веревка повешена,

                                                                  Березки воткнуты*

                                                                  Узорчатый, ясный путь стелется:

                                                                  Джесегей божественный шествует сюда.

    [* Букв.: пучками гривы повязанный, волосяными веревочками увешанный, воткнутыми березками обставленный (путь) и т. д. Ред.]

    А любимы, напротив, однозвучные начала слов. Наприм., так:

    Сыс ы̄га сырбас, хонȳга хохос, ӱöккä öкöс. Сасыл. Туруjа. Улар.

   На лугу вертлявый, па поле долговязый, на иве понурый. Лисица. Журавль. Тетерев.

    Хаjаттан харахтāх. Хараҕаччык.

    Из горы кто-то глазастый. Стриж.

    Хаlџājыга халбарыiбатах хара бāр ӱсӱ. Кici уӈуоҕа.

    На южном склоне долины есть, говорят, что-то неподвижное. Могила.

    Кälīäҕäi балаҕаӈӈа кäтäс кӱтӱöт кӱтӱöттǟн сытар ӱсӱ. Ытарҕа кулгāхха.

    В однобокой юрте назойливый зять спит с обрученной [* Это был обычай, что, по выплате известной доли калыма, зять получал право, и всегда осуществлял его, спать с обрученной. Теперь, конечно, это отошло в вечность.], говорят. Серьга в ухе.

    Кöӈӱl барарбын кöмӱс бöҕöх тутар дīр бāр. Адаҕалāх ат.

    Есть кто-то, что так говорит: «на волю уйти держит меня серебряный браслет». Лошадь с колодкой на ноге.

    Поговорки и пословицы носят уже другой характер. Здесь видна вековая мудрость народа, выливающаяся в изречения, достойные стать наряду с соответствующими книгами Библии.

    Таковы, наприм., поговорки: Не балуй глупого — на голову тебе влезет; или: С больного места рука нс сходит, с любимого глаз не сводишь; или: Ждущему день долог, ревнующему ночь долга; или: Желания женщины удовлетворяются в могильной земле, желания мужчины удовлетворяются при добыче самца-лося.

    Самый, пожалуй, слабый род якутской поэзии — это песни. Слабы здесь попытки описать зиму, лето, кумысный праздник. Любовь народа к песне велика: воспеваются и божества, и река Лена, импровизируются любовные песни. При обряде «вешания веревки духу урочища» — опять песни. Но однообразны картины, бедны украшающие эпитеты.

    Главные силы народного творчества, народной фантазии ушли на создание олоӈхо — сказаний о богатырях, о борьбе их с темными силами, демонами, бесами, населяющими и нижние слои неба и преисподнюю.

    Олоӈхо начинается, обыкновенно, чем-то в роде увертюры, где идет длиннейшее описание места действия, полей, окружающих дом героя, величественного дерева на поле, дома, утвари, оружия. Всегда говорится чуть ли не о божественном происхождении героя. К герою то прилетает сокол, то предстают перед ним божьи стремянные, на беломолочных конях, с серебряными жезлами в руках, то другие вестники или посланцы, зовущие его на славные подвиги. Эти подвиги часто связаны с избавлением суженой героя, назначенной ему вышними божествами и почти всегда попадающей девушкой или уже по выходе замуж в плен к представителям темных сил, Очень часто демон предъявляет к пленнице свои любовные искательства в виде сладких мадригалов, очевидно, с точки зрения якута, недостойных серозного мужчины и характеризующих лишь похотливость темных сил.

    Здесь, в олоӈхо, мы вступаем в очаровательный мир, полный поэзии, полный могучих красок. Живет вся природа. Тут мы видим тоску по знойным странам, где так ярко светит, так жгуче греет солнце. Человек забывается как бы сном, грезя в олоӈхо о таких волшебных краях, где и зимы нет, а вечное лето, где вечно резвятся и поют птицы и все течет сливками и маслом, и жиром.

    Ужас от неприветливой обстановки действительности навевает фантазии картины жизни в таких обездоленных краях, где солнце ущербленное, где все оледенело и стоят железные деревья, растет железная трава.

    Мир представляется в олоӈхо разделенным на три света. Мир, где живет человек, — средний свет. В верхнем мире, в нижних слоях неба — владения демона Улȳ Тоjон-а, владыки запинающихся людей, норовистого скота. А в верхних слоях неба пребывают светлые божества: Ӱрӱӈ Аjы̄ Тоjон и Кӱбäi Хатын, и богиня чадородия Аjы̄cыт, и Iäjäхсiт — богиня благ жизни, и родственное им существо с несколько бледным обликом — иногда бог, подчас богиня — Џäcäräi, и целый сонм высших божеств.

    Большею частью якут выражается о них так: аҕыс jы̄м (восемь божеств моих), тоҕус таӈарам [* Таӈара — слово, родственное с турецким тäӈрi и монгольским тэӈэрi небо, бог. Ред.] (девять небес, божеств моих). В поэме Кулун Куллустур этих божеств насчитывают тридцать [* У Хормусты (может быть, это Аар Тоjон, Ӱрӱӈ Аар Тоjон, Ӱрӱӈ Аjы̄ Тоjон) подчиненных ему тэнгриев 33 (ср. Бобровников, Грамм, монг. языка, стр. 12, 43.].

    Связующим звеном героя с миром божеств являются не только благодетельные посланцы Ӱрӱӈ Аjы̄ Тоjон-а — божьи стремянные, но и проникнутые божественным вдохновением, прекрасные собою шаманки, в чудных япанчах, украшенных шелком, серебром и золотом.

    На полях героя растущее дерево достигает чудовищных размеров. Оно проникает до нижних слоев неба, где владения Улȳ Тоjон-а, пугается царящей там стужи. Боится, что в три года захиреет там, поблекнет, станет добычей смеха и злых шуток гениев мелкой растительности. Оно пробивается выше, и ветви его становятся коновязью у самого Ӱрӱӈ Аjы̄ Тоjон-а [* Но в другом сказании сделать так дерево не дерзает, ибо это будет предосудительно для дерева, выросшего на земле, и верхние ветви его становятся березками кумысного пира у божеств конного скота.], и тут происходят кумысные пиры небожителей, украшаемые березками.

    Боится это божественное дерево забраться корнями и далеко вглубь подземного мира, где царит Арсан Дуолаi (Туолаi), чтоб не сгнить здесь от грязи и мерзости, и корни его становятся вешалкой для посуд со сливками у божеств рогатого скота. И вот происходят тут у дерева игры и свидания богов. Следы изобильных пиршеств налицо: бурлит божественная влага, стоит молочное озеро. И подкрепляют здесь свои силы усталые, голодные, измученные трудом, болезнями.

    У этого дерева есть гений (дух, хозяин = iччi). Это — дух, гений полей героя, его усадьбы. Гениями, духами полон весь средний мир. Не только у мелкой растительности есть гении, насмешек которых боится божественное дерево усадьбы героя. Гении есть у каждой реки, озера, леса. Есть эльфы, парии и девицы, убирающие землю, травами ее украшающие. Есть злые создания: девы убийств, парни несчастных случаев, нежданной смерти. Они радуются, прыгают, подымают неистовый хохот, когда предвидят что-нибудь злое, угрозу жизни, несчастье.

    На перевалах горных дорог, у входа в ущелья стоят гении горных проходов. От них надо откупаться дарами, вешать им гриву.

    Из гениев особенно выделяется гений огня (āл уот [* Богиня огня называется у монголов турецким словом Ут или От, к которому прибавляют эпитет Галай-хан, царица огня. Ср. в словаре Э. К. Пекарского при слове āл: āл уххан āсā — эпитет духа домашнего очага.] iччiтä).

    Присягу времен язычества якут давал «пред дедом нашим пылающим огнем, творя возлияние с самого верха яств».

    Перед отправлением на подвиги герой (см. поэму Кулун Куллустур) преклоняет колено пред домашним огнем и молится духу огня, ища у него опоры и защиты в предстоящих боях, где он разит врагов громадным, как высокая лиственница, очистительным опахалом своим и трезубцем и осьмизубцем, и прося у дома не раздвигать тяжелых своих прясл, не отпирать тяжелой своей двери, не давать утихнуть жару, а горячей струн над пламенем не унимать.

    Жар очага проникает в преисподнюю [* Ӱтӱгäн. Богиня земли у монголов называется Этуген или Итуген.] и на проторенном проходе там превращается в краснопегого быка и не дает выступить из преисподней быку демона Арсан Туолаi-я (Дуолаi-я), несущему гибель и смерть Среднему Свету. Горячая струя, реющая над пламенем, проникает в близкие слои неба, становится там темногнедым жеребцом и стоит угрозою для коня демона Улȳ Тоjон-а, готового по гладкому проходу спуститься и нести гибель Среднему Свету: увидя того жеребца, демонский конь приостанавливается.

    Когда герой едет на подвиги, ему родители посылают благословение и заклинают его:

    «Сделай себе спереди подобную утесу защиту из веского благословения духа твоего пылающего огня b поезжай, сделав себе сзади опору из веского благословения духа твоей усадьбы!»

    Гений огня неотделим от огня и очага. Таковы и его эпитеты: Зола — постель, Уголь — подушка, Пышное одеяло, Жар — золотая отметина, Медный башмак, Седая борода, Твердая крепь, Громадный нос [* Выступ над челом очага.], Плетеная спина [* Здесь разумеется тыльная сторона очага.].

    Мы, как будто, и видим его со всеми его атрибутами, и, вместе с тем, он никогда не примет вида, хотя бы и царственного, но антропоморфного существа, — чувствуется что-то грозное, носящее величественный, почти наглядный и, однако, не укладывающийся в людские формы божественный образ. Он, как будто, и пред нами и все же не теряет своей грозности и необъятной и чудной силы и остается и реальным, и нечеловечески грозным, и сверхъестественным [* В иных былинах дух огня является герою в виде обнаженного до пояса почтенного старца с беловатой бородой и седыми волосами, похожими на струйки пламени, в правой руке — с медной тросточкой (с погремушкой) в виде кочерги, с большим огнивом в виде сумки, свешивающимся через левое плечо на пурпурной ленте (салама). Его характеризуют довольно жизнерадостным стариком, подобно Баjанаi-ю. Он может дать словесное наставление герою. (Личное сообщение студ. Г. В. Баишева). Ред.].

    Не то гений усадьбы. В виде царственной женщины, богато и пышно одетой, он может явиться герою не только в сновидении, но и наяву. Эта богиня дает герою отведать молока своей груди, чем вливает в него могучие силы. Такой же реальный облик у духа темного леса, гения охоты — Баjанаi-я [* Имя Паянай встречается и в пантеоне алтайских турков.].

    Баjанаi — имя собирательное. Гениев охоты одиннадцать: девять братьев и две их сестры. Они произошли от людей. В глубокой древности жили девять братьев и две их сестры. По смерти души их превратились в баjанаi-ев. Самый главный именуется Дух богатого темного леса, Богатый Баjанаi — щедрая подача — обильно наделяющий — обилие пушного.

    Он, как только люди заснут на стоянке, прибежит в своей черного оленя дохе на то место, где сожжена была принесенная ему в жертву голова лося, сядет, запыхавшись, захохочет (он всегда является смеющимся), пошлет благословения и вмиг исчезает.

    Его увидят воочию едущие табором люди. Верхом на пегом олене в черной оленьей дохе покажется он. Он зычным голосом потрясает лес, обещая добычу. Они принесут ему жертвы. Опять увидят его, и он пошлет им благословение, опять зычным своим голосом потрясая лес.

    Ӱрӱӈ Аjы̄ Тоjон, центральное божество якутского культа, никогда не является людям. Он белотелый, живет на молочном озере в верхних слоях неба и никогда оттуда не спускается. Его называют еще Аар Тоjон. Его жена, Кӱбäi Хатын, тоже пребывает всегда на небе. Недоступно лицезрению и божество Џылҕа-хāн — Властелин рока и вместе высший судья.

    Ороi-бураi, Дӱдӱк-хāн, Хāн-Чаҕан и Уола-хāн — это, как будто, разные названия бога грома. Это божество никогда не антропоморфизируется.

    Сӱгä-Тоjoн [* Самое главное из имен бога грома. Ред.] — божество, упоминаемое в одной из формул языческой присяги. Облик его туманен, одна из функций — карать за ложную клятву.

    Џäсäгäi в якутской формуле присяги представлен в виде бога, но в поэзии он смешивается и с богиней благ земных — Iäjäхсiт.

    Якуты верят в свое божественное происхождение. От живущего на безо всякой тени ясном, на безо всякого следа гладком небе Создателя Господа произошли они. Создатель Господь одарил их и теткой Iäjäхсiт-богиней и старшей сестрою — Аjы̄cыт-богиней.

    Представления якутов о душе своеобразны (как, впрочем, и алтайских турков): душа состоит из трех элементов — буор-кут (земля-душа), iɉä-кут (мать-душа) и аҕа-кут (отец-душа). Первозданный якут назывался Оноҕоi-Бāi. Элементы душ потомства Оноҕоi-Бāi-я, т. е. якутов, соединяют, подбирая сходные души, предназначая их друг для друга в их земной жизни, богини Аjы̄cыт и Iäjäхсiт.

    На небесах, на высотах, девяти снегом покрытым копнам равных, они направляют (äргiт) мать-души, разбрасывают (аiмā) отец-души и смешивают (булкуi) земля-души. Они дуют в серебряные дудочки и тем дуновением дают рождение.

    Души по смерти терпят превращении. Так, души знаменитых шаманов, семь раз меняя вид, по смерти превращаются в гусей-гуменников, а души знаменитых шаманок, три раза меняя форму, принимают вид казарок [* По сообщению студ. Г. В. Баишева, человеческая душа состоит из следующих трех элементов: 1) буор кут — душа, которая по смерти человека вместе с телом остается в земле; 2) салгыи кут — душа, которая по смерти человека остается блуждать в воздухе в виде ӱöр-духа, и 3) сӱр кут — главная душа, которая по смерти человека уходит во власть богов, претерпевая всевозможные превращения. Ред.].

    Но начало жизни (сӱр) может быть ниспослано женщине гением урочища. Ниже, в моей статье «Остатки старинных верований у якутов», описаy обряд, где бездетная женщина молит ребенка у духа земли, у дерева с ведьминым помелом (арыктах [* То же, что оруктäх. Ред.]), и на белую подстилку ее падает сӱр (жизненное начало) в виде козявки или паука, смотря по тому, что родится: мальчик или девочка. И женщина это мигом проглатывает. Такое дитя (арыктах), впрочем, недолговечно и нравом вспыльчиво. Оно носит в себе следы происхождения: «чуть подует ветер, оно и колышется».

    В былине «Шаманки» Уолумар-шаманка приносит в руках мать-душу больного, спасаемого ее чарами, и его землю-душу. Она требует, чтоб ей дали в мужья больного, и тогда она спасет его: она вложит в него ушедшую было мать-душу, которую добыла, переступив три смеющиеся порога демонских сил. А в противном случае грозит рассыпать землю-душу его. «И тогда сгибнет сын твой!» говорит она отцу больного.

    Поразительно могуча, страстна, полна поэзии бывает олоӈхо.

    Нас поражают преувеличения. Размеры героя и демонов грандиозны. Эго напоминает картины Уэльса в его «Пище богов».

    Вечное стремление человечества к полетам в воздух находит себе здесь выражение в крылатых конях, оборотничествах в птиц.

    Время мало значит в этих сказаниях. Герои сражаются несколько суток, а то и месяцы и годы. Женщина вместо девяти месяцев может выносить ребенка и в девять дней. Рожденный ребенок может сразу стать на ноги.

    Украшающие эпитеты не всегда удачны. Здесь поражает бедность поэзии: шелк, золото, серебро, драгоценные камни, брюшной жир siс!), костный мозг (sic!) — вот чем оперирует сказка для выражения красоты лица, волос, губ, тучной, плодородной земли. Сравнения дики и странны [* Слушателям они таковыми не кажутся, — напротив, нравятся. Ред.]: лес, например, сближается с отрезанным гладко хвостом коня [* Сближается собственно не лес, а верхушки его дерев; издали кажется, что они как бы срезаны так же ровно, как срезывается хвост коня. Откуда же и черпать сравнения, как не из знакомого якуту материала? Ред.]. Брови красавицы сравниваются с двумя горностаями, ногами друг к другу лежащими.

    Еще невольно возвращаешься к языку олоӈхо. Он звучен, прекрасен, и перевод, подчас, и не может передать всей красоты подлинника. Речь эта вычурна для нас. Язык лишен подчинительных союзов, почти не прибегает к относительным местоимениям, и придаточные предложения других языков выражает косвенными падежами абстрактных глагольных имен действия. Он страдает, с нашей точки зрения, длиннотами — излишним пристрастием к длинным периодам.

    Что сказать о памяти певцов или повествователей олоӈхо? Она, поистине, колоссальна. Это одно уже указывает на недюжинные дарования народа. Поражает, повторяем, и поэзия сказаний.

    И так эти стройные, поэтические и обширные по размерам сказания сложились и живут в памяти народной, переходя от поколения к поколению.

    Здесь ищут выхода силы народные, здесь работа души народа, его интеллекта. Это не поэты цивилизованных стран, к услугам которых бумага и перо: эти поэты должны все создавать, все хранить не записанным в своей памяти. Конечно, эта способность бывает не у всякого. Масса художников прибегает к этюдам и по ним уже пишет картины. И когда находится художник, не прибегающий к этюдам, слава его бессмертна.

    Эти произведения носят характер эпоса. Повторяющиеся украшающие эпитеты, повторяющиеся описания — все это найдем мы и в древнем греческом эпосе древних певцов Эллады, олицетворенных в одном собирательном имени Гомера. И как там пред нами встает древняя жизнь эллинов, их быт, их оружие, строй их нравственных понятий, строй религиозных верований, так и в олоӈхо пред нами стоит древняя жизнь якутов.

    Обстановка этой жизни в материальном отношении оставляет желать очень многого.

    Нет и в помине хлеба. Едят только мясо домашнего скота, рыбу, пьют молоко, сливки, кумыс. Самым желанным, лакомым блюдом являются сало, жир, сливки. Самое отрадное питье — кумыс.

    И в описаниях утвари дома героя много места отведено описанию кумысного меха, — с его пестом, мутовкою, — посудам для храпения кумыса, бадьям, бокалам.

    В описаниях свадебных пиров угощению кумысом отведено главное место.

    Далее, нет белья. Его заменяют шкуры животных. Правда, герои и божества одеты в соболиные, рысьи меха, лучшие бобровые, медвежьи. Но челядь героя и вообще знати — как бедно одета в телячьи, коровьи шкуры! Как и смешно и убого одета всегда коровница, эта комическая старуха сказаний!

    Рубить дрова, косить сено, смотреть за скотом — на это есть многочисленная прислуга у знатных. Охота не представляет такой отрадной забавы, как у знати цивилизованных стран. Остаются подвиги.

    В сказаниях невольно ищешь подвигов богатырей в их стычках с чужеземцами. Но в олоӈхо редко борются богатыри с земными богатырями. Нет, вся суть этих сказаний — борьба с демонами-выходцами с неба или из подземного мира.

    Множество черт в олоӈхо характеризуют народ как гостеприимный, чуткий к горю ближнего. Но нельзя отрицать и проявлений диких выходок, необузданных поступков, решающей силы кулака [* Как, например, не мотивированно груб, дерзок Эр Соготох! Сын его еще грубее, еще больше озорник.].

    Есть, хотя и немногочисленные, правда, указания на убийство престарелых родителей [* Это не преступление, а обычай. Так, отправленная сыном на тот свет мать является на небесах предстательницею за сына.]. Есть следы кровавых людских жертв.

    Даровитый публицист А. А. Сухов в своей прекрасной работе «Религия в свете современного знания», в третьем ее издании [* Государственное издательство Украины. 1923 г.], говорит о религиозных представлениях якутов, поскольку они выясняются в «Верхоянском Сборнике» И. А. Худякова, «Остатках старинных верований у якутов» (мой очерк) и в «Образцах народной словесности» (приложение к моей «Грамматике якутского языка»). Он видит в борьбе Äр Соҕотох-а с Нjургун-ом и его матерью в образах борьбу между стихиями.

    Это толкование поразительно по своей меткости. Оно проливает свет на все олоӈхо, оно выявляет скрытый в них смысл.

    Несомненно, что борьба солнца с зимой живет и в сказаниях о Дионисе и в мифах христианства. И, может быть, правда, народ не только тешил себя в олоӈхо картинами утерянного рая теплых стран, им покинутых, но и утешал себя победами короткого лета над жуткой, долгой зимою, в образах победных стычек героев олоӈхо с демонами.

    Во всяком случае, в олоӈхо пред нами каторжная жизнь турецкого парода, как бы сосланного в неприветливые страны севера и почти одичавшего здесь, но громко и поэтически-страстно поющего на родном языке, прекрасном, звучном и стройном, жалобу на горькую судьбу.

    Мои переводы произведений народного творчества якутов обнимают творения, записанные мною в Дюпсюнском улусе Якутского округа б. Якутской области, при содействии интеллигентного якута того улуса. А. П. Афанасьева. Это — загадки, поговорки, пословицы, песни и олоӈхо: Äр Соҕотох, Кулун Куллустур и Сȳӈ Џāсын. Мпою же переведены и две олоӈхо, записанные Э. К. Пекарским. Это — Ölбöт Бäргäн и «Шаманки» [* Якутские токсты обоих олоӈхо помещены в издаваемых Академией Наук СССР «Образцах народной литературы якутов», т. I (СПб. 1908, стр. 113-194).]. Переводы всех этих творений возможны были лишь при содействии А. П. Афанасьева. При окончательном просмотре их я очень, очень часто прибегал к помощи «Словаря якутского языка» Э. К. Пекарского.

    Женщина в олоӈхо рисуется очень симпатичными красками. Она полна красоты, ласки, привлекательности. Очень часто по интеллекту она куда выше мужчины. Положение ее незавидное, впрочем, и рабское. Только становясь шаманкой, она могуча.

    Одна из лучших олоӈхо — это описание жизни двух шаманок, сестер. На ней надо остановиться подробнее. Во-первых, здесь куда меньше грубости нравов, диких боев, безжалостных поступков [* А все-таки есть они. Как обижена Суодалбою бедная дева небесных улусов Кыбыi-Äрäмāх! Как жалобно, горько плачет она, обиженная, обесчещенная: «К чтимых улусов народу моему, на чистые небеса мои с каким лицом пойду а? На небесных чистых дев каким лицом я гляну?»]. Здесь нет и подвигов героев. Все победы за них одерживает посланный им с неба дядька их Суодалба. А, ведь, противником выступал Бȳра-Дохсун, сын грома. Он же помогает им жениться и устраивает им их домашний уют.

    Но когда он заикается, чтобы ему самому помогли создать домашний очаг, он встречает ледяное равнодушие. Тогда Суодалба вскипает гневом, забирает самовольно часть домашней обстановки господ и устраивает себе особняк среди лесов. Суодалба, несомненно, протестующее начало низов народа против захвативших блага жизни оптиматов. И когда приходят к нему его господа, он не принимает их, гонит от себя.

    — Не подходите! Вы самих себя сами губите! Убирайтесь прочь! — И те покорно уходят.

    Сколько реализма являют олоӈхо местами! Смело можно сказать, высокохудожественны картины кокетства, притворных любезностей, расточаемых плененной демоном молодой женщиной своему чудовищному искателю, чтобы утишить его гнев, чтобы спасти себя, ребенка своего. Но больше всего дышит реализмом опять-таки олоӈхо «Шаманки». Как ярок образ скупой хозяйки! Как живая, стоит ревнующая невестка с ее криками!

    Кажется, не устал бы говорить о дивной поэзии олоӈхо, наполнил бы статью выписками, дающими наглядное представление о красоте подлинника, и прямо заставляешь себя отказаться от этого — ведь читатель перечитает, и не раз, эти творения и без труда найдет и оценит в предлагаемом сборнике и красоты подлинника и носильную их передачу в переводе, В борьбе с демонами герои часто терпят поражения, и победа достается только их детям [* И часто олоӈхо получает название уже по имени сына героя.]. Здесь происходит то же, что и всюду. Напомним слова поэта:

    «Каждый крик скорби замер в раскатах отголоска, каждая жалоба ветром развеяна, когда со своим изменчивым жребием вступает в жизнь новое поколение. Другой юности золотые дни, другого зрелого возраста высокий путь! Новая надежда, новая жалоба — все возникает вновь!»

    [*                                                            Jeder Webruf ist verschollen,

                                                                  Jede Klage ist verweht,

                                                                  Wo mit seinem wechselvollen

                                                                  Loos ein neu Geschlecht ersteht.

                                                                  Andrer Jugend goldne Tage,

                                                                  Andern Alters steile Bahn!

                                                                  Neue Hoffnung, neue Klage —

                                                                  Alles steht von neuem au!]

    Встречающиеся в олоӈхо угрозы противнику для незнакомого со старинным погребальным ритуалом якутов могут показаться не совсем понятными:

                «Я тебя одену в погребальные одежды,

                Я дам тебе вкусить смертных яств,

                Я посажу тебя на смертного твоего коня».

    Покойника снаряжали в тот край, «откуда еще ни один путник не возвращался», так любовно и бережно, что невольно весь обряд вызывает в уме прелестное стихотворение Шиллера «Надовесский похоронный плач»:

                                                                  Труп над вырытой могилой

                                                                  Плачем огласим.

                                                                  Все, что было другу мило,

                                                                  Мы положим с ним:

                                                                  В головах политый свежей

                                                                  Кровью томагок,

                                                                  Сбоку окорок медвежий —

                                                                  Путь его далек!

                                                                  Алой краски в руки вложим

                                                                  Чтоб, натершись ей,

                                                                  Он явился краснокожим

                                                                  И в страну теней!

    Весь этот обряд описай в прилагаемой ниже статье «Остатки старинных верований у якутов».

    О шаманах надо заметить, что не всегда они пользуются почетом и уважением: чуть что не так, он может получить в зубы. Прекрасную шаманку волочит привязанною за волосы к хвосту коня отвергнутый ею искатель. Очевидно, веления божества и вещатели этих велений тогда только хороши, когда они говорят угодное нам.

    Не мирится ум знатного, что над ним, если не здесь, так на небе есть высшая воля. Так, одна английская леди, когда ее пугали адом, возразила: «О! они двадцать раз подымают, прежде чем поместить туда особу моего звания!»

    Раз зашла речь об аде, может быт, не лишнее заметить, что выходцев преисподней заклинают рогатым окотом, а демонов неба конями.

    Я мог бы привести здесь чудное место из «Шаманок», как Аiгыр-шаманка не впопад заклинает конем выходца из ада. Но почему отдать предпочтение этому месту, этой олоӈхо, этой черте верований, этой особенности старого быта: все олоӈхо прекрасны, все полны интереса, значения, и читать их — не потерянный труд.

    [С. 1-10.]

 

 

                                                            БЕССМЕРТНЫЙ ВИТЯЗЬ*

    [* Записана со слов якута Жулейского наслега Ботурусского улуса Якутского округа Николая Абрамова в 1880 г. якутом того же наслега Ром. Александровым. Якутский текст былины напечатан в I томе (вып. 2-ой) «Образцов народной литературы якутов» (изд. И. Академии Наук. Спб. 1911, стр. 113-147).].

    В блестящем средоточии земли, на ослепительно-белом чистом поле, — целехонький долгий день пересекая его, стерх не перелетит, — посреди белехоньким белого чистого ноля, — кругом его не облетит журавль, — поселился и живет, говорят, с богатой державою, с многообразным жребием, Бай (Богатый) Хараххан-Тойон [* Ср. тюрк, kаiраkkан — почтительное название божества, духов (Радлов, Опыт слов. тюрк, наречий, II, 22).] по имени, чем пожелает только несметно много богатея; само богатство — жилье его, сама роскошь — его постеля, а женат он на Кюбяй-Хотун (Почтенной госпоже).

    Так живя, породили они девять сыновей и девять дочерей. Самая середка, серебряное гнездо их, о восьмидесяти солидных (внушительных) боковых столбах, о девяноста крепких срединных столбах, о ста толстых лиственничных матицах, о тройном деревянном верхе, о семерных деревянных стенах, с девятерным крепкого дерева полом; с камельком из крупного камня, обшитым девятью со стоячую гору величиною обшивками, с белеющимся величиною с блестящее озеро шестком; с четырех сторон с каждой о сорока окнах; с восемью сами собою сплетясь выросшими чуланами на лавках; кругом посмотреть со ставшими сами собою в передний угол задающими загадки скамьями, с закроймами, — пыль к ним не пристанет, — выросшими лежмя; на левой стороне па десяти рядах хитрых полок важно стоят громадами большие кумысные кубки, обвитые волосом, в ряд стоят гривой обвитые круговые кумысные чаши; тут и ковши с узорчатой резьбой; отделанная серебром воронка кумысного меха по своей воле, а с погремушками пест по своей мысли движутся; крепкая кумысная закваска кипит; с разукрашенными веревочками три гривою перевитые березовые ветки низкорослой, сучковатой, ветвистой березы воткнуты у подножья столба с крюком; выставлены большие, по поясницу коренастого человека, кожаные жбаны с тальниковыми обручами, а под ними разостлана шкура белого коня; с порогом, — а на нем обшивки: словно бык после водопоя прилег, — почтенная дверь с обивкой из восьми лучших медвежьих шкур — семи человекам не открыть ее; такие сени, что сильный конь задохся бы по ним пробегая, сделаны из крупной лиственницы, в них: маленькие окошечки в девяти местах на каждой стене, дверь с звонцами такая, что восьми человекам не приоткрыть, с таким лиственничным засовом, что двадцати человекам не отодвинуть. Снаружи посмотреть: блестяще-белое, чуть гребнем приподпялось-протянулось, поле, такое чистое, что инею не за что уцепиться, блестяще-белый двор, да такой гладкий, что граду негде удержаться, громадная, как дым, коновязь — похожа на девять громко разговаривающих почетных мужчин в волчьих дохах. Главный столб коновязи кричит, как ёксёкю, средний столб по-орлиному клекчет, задний по-кукушечьи кукует, в красный день, в нарожденье месяца говорят по-человечьи, по-уранхайскп важно беседуют. Вешать лук и колчан есть дерево о восьми разветвлениях. Завидев хозяина, оно так воркует, как птица-мать к птенцам. Там вниз остреем воткнутая стоит пальмй, сама жадно рвущаяся на брань, грозное копье остреем вверх воткнутое стоит; нарядный налуч стоит, а в него вложен роговой (костяной) потешный лук, собою с громадную реку, закопченный березою с Хабан-речки, лиственницею с Китэн-речки, берестою с Тобон-речки [* По сравнению с описаниями лука в других сказках в этом месте мы допускаем исправление: лук называется, правда, роговым, но сделан из березы и лиственницы, а закопчен только дымом бересты.], с заверткой (скобой) из спинного сухожилья чубарого оленя, широкого неба белоголового черного ворона желчью раскрашенный, тетива его из крепкой спинки лесного зверя ссучена вдевятеро; висит колчан с погремушками, вложены блестящие боевые стрелы (кустук) и железные тараны-стрелы (одур), пробивающие землю. И морского орла лучшим пером оперенных, о восьми колечках, о восьми зазубринах, так зачарованных, что на восьми-слоистом светлом небе зажигается костер из острова лиственниц ровно, роковых стрел колчан полон и таранов-стрел и роговых стрел.

    На девяти речках большими улусами живет народ его, на семи речках густо расселились его добрые соседи; сам — со стучащим (гремящим) налучьем, а челядь его — храбрецы из храбрецов; так много, что всюду бродят, и незамужних женщин у него, и холостых парней, и вольных девушек, а последыш дочка у него — С-шестисаженной-косой-Айталын-куо шаманка.

    На землях его, благоуханных, веселились птицы и четвероногие, их явно взыскала Иэехсит, тут воистину нисходила Создательница. Там восьмиветвистое божественное дерево дуб; эти восемь его разветвлений, в виде целого леса, из краснобелых ветвей, украшают, должно быть, — так предполагают, — кумысный пир Белого Небожителя Господа; а девятое его разветвление как раз вот сюда, словно хвостовое перо журавля, извиваясь, спустилось с вышнего неба; на вершине его с назначением от Создателя Господа орел клекчет. Это дерево сочится и лучшими сливками и желтым маслом. Что касается семи корней его, то к духу вселенной, что с семью скрепами, с океаном в основании, с ровнями из лежачих гор, с столбами из стоячих гор, с потолком из красного песка, с крышей из черной земли, с кровлей из зеленой травы — к рогатого скота создателю, идя-идя-головы-его-не-достигнешь Мангхалын-Тойону, и идя-идя-конца-ее-не-найдешь Куяр Хотун, семидержавному началу растительности, — к ним, думаем мы, извиваясь, низошли эти корни, подобные семи красной меди столбам коновязи. А восьмой его корень, дугой выйдя наверх, лежит, кипит белою божественной жидкостью, что стог сена, покрытый снегом, вздымается, и стало молочное озеро, и потекла речка. Говорят, что птицы, когда после долгого пути истощится мозг костей их крыл, погружают свои клювы и, три дня потом в прохладе освежив свое сердце, тогда лишь отправляются дальше; а звери, бегом прибежавши, когда мозг костей ног кровавым стал, вкусивши отсюда, три дня в прохладе отлежавшись-остывши, тогда лишь отправляются дальше, говорят.

    В красный день, в нарожденье месяца щедро кропят землю кумысом, — говорят; выставляют глубокий семишовный кожаный жбан, — говорят; широко, что елань-поле, раскидывается богатый кумысный праздник, — говорят; гривой перевязанную, пеструю ложку гадаючи бросая, судьбу ведают, — говорят; «за девять берестяных юрт!» мол, взывая [* Алҕанан. По-алтайски алка — благословлять. «Когда произносит шаман молитву, без жертвы и без бубна, то говорится, что он только алkан, аiтkан. т. е. молился. Родители, выражая свое благожаленне детям, произносят ялkыш сöс, т. е. благословение». Ср. Алтайск. грамм., 146 стр.] к восьми божествам, подносят (держат) кубки, — говорят; «за три берестяные юрты!» мол, вверх подымают; «Белый Создатель!» говоря: «спорую закваску даровавший, похотливо-плодущий скотный двор жаловавший, высоко, что туман по верхушкам гор, дым, отгоняющий от скота комаров, поднявший, к толстому о девяти изгибах, о восьми палочках, кожаному канату (сä1ä) девять шишек жеребят пославший, три края создавший, четыре края породивший Создатель Господь!» говоря, взывая, молили, — говорят: «даруй счастье; божий дар, жбан кумысный — березой помешивать, нижних швов на дне его чтоб не достать — такой глубокий да будет!» говоря.

    Благословением Создателя Господа белые бегуны [* Здесь, как и всегда в сказках, под белыми бегунами надо разуметь конный скот; рогатый же скот в сказках называется черными бегунами.] его по всем речкам разбрелись, расплодились; а на землях, где дом его, — вплотную боками трутся, задевают друг друга обросшими шерстью коленями — так расплодились и с серебряными досками на мордах и полно-выменные и с медными намордниками и в таких загонах, что сильный конь до устали бегает, и па таких выгонах, что изгородь их окружила широкую речку.

    Первенец его — С-конем-в-заморозки-родившимся, выше-темного леса-горло-его, черным-иноходцем, в-дохе-черных-соболей, Харальик Бэргэн (Проталина Удалец) но имени человек, говорят. Меньший сын его — С-хитрым-тогобочный-островок-лес-головою-превышающим-долгим-соловым-конем, так называемый; а имя его — Орулуос Дохсун (Бравый Гоголь), так называемый.

    Так-то вот, чем только пожелают, несметно много и широко богатея, жидким поперхиваясь, от твердого икая, жили. Что в далекой чудной стране ему под пару найдется же, этого не думает старик-то: «Кто же будет таких владений, как мои владения?» думает он.

    Так-то думают, а дочь их С-шестисаженной-косой-Айталын-куо называемая, говорит:

    — Красный день настал, месяц народился! Меня вынесите, посадите на осьминогий медный лабаз, мои восьмеро девушки-приспешницы, мои девятеро, вольные журавли ровно, старшие братья!

    Вот вынесли они девушку свою, посадили па медный лабаз. Вот девушка сказала:

    — Ну, девки, парни! Солнышко почтенную госпожу матушку вашу, с медным переносьем почтенного сударя батюшку позовите! — Позвали старуху со стариком. Старик и старуха пришли. Тогда дочка их возговорила: — Буя, буя, буя! Эту ночь привиделось мне, что была я белою шаманкой. Передние мои волосы по соски отмеривши, задние волосы по середину спины, «будь, мол, белой шаманкой!» определили. Родные Белого Создателя благословили: имеющий ресницы при тебе их да не смежит, имеющий суставы при тебе да не споткнется, мол. В дохе черных соболей, с конем черным иноходцем, в заморозки родившимся, Харальик Бэргэн, старший брат мой! Птица не долетит, зверь не добежит, — в далекой-далекой стране живет он, много-многолетняя мать у него, — С-пальмой-Детина-Сирота по имени человека призови, поезжай!

    Выслушал он и поехал, а девушка ушла в свой чулан па лавке.

    Оставляя глубокий след, прокладывая длинную дорогу, доехал он к Детине-Сироте-С-пальмою, вот постучался. Тогда в доме голос человека заговорил:

    — Старуха! выдь, глянь: что-то шумит!

    Старуха выглянула, вернулась-легла. Сын ее спросил:

    — Ну, что старуха? Что там такое?

    — Э, что-то: не вывороченное ли с корнем дерево? что-то стоит! — сказала старуха.

    Тогда опять застучал. Тогда уж сам хозяин, одевшись, вышел к нему. Вот конь испугался вышедшего; его он, мужественнейший из людей, едва унял ударами по морде и по глазам, затем поворотил коня к человеку. Потом заговорил, подробно обсказывать стал:

    — Буякабын! (3) Уранхаец, дедушка мой сударь! Обдумай, разбери-ка, что тебе скажу я! Нарочным сватом, доверенным гонцом приехал я, к твоему высокому имени, к широкой великой твоей славе приехал я: богатой-державы-мпогообразного-жребия, Бай Хараххан, так называемый, отец ее; полная-чаша-дом, щедрые-гостинцы-постеля-у-ней, Кюбяй-Хотун, так называемая, мать ее, — вот такого отца, такой матери младшая моя сестра, С-шестисаженной-косой-Айталын-куо называемая, белая шаманка есть; говорят, чтоб ты женился на ней, чтоб выращаемый скот твой в загоны был поставлен, чтоб порожденные тобою дети в колыбелях были. «Сам-то ты кто по имени?» если ты спросишь: С-конем-в-заморозки-родившимся, темный-лес-превышает-горло-его, черным-иноходцем, в-дохе-черных-соболей, Харальик Бэргэн так называемый, вот я прибыл-стою. Ну едешь или нет — ответ дай!

    На то тот сказал:

    — Попытаюсь, разумеется, придти.

    Приезжий поворотил коня и уехал.

    Затем этот человек, С-пальмой-Детина-Сирота, следом за ним отправился, в мерзлую землю нога по колено, в талую землю по вертлюги уходила, — словно по грязи брел.

    Вот когда идет, сзади него что-то шумит; на то, оборотившись, глянул: мать его пришла.

    — Голубчик мой, что! куда ты идешь?

    На то парень сказал:

    — Жениться иду!

    Тогда старуха сказала:

    — Ну, вдруг тебя позвал какой обманщик, оборотень; ну, вдруг к такому идешь? Теперь тело рук твоих не окрепло, тело спины твоей не завершилось, тело ног твоих не задюжело: меня, мои золотые кости, па медный могильный лабаз не поставивши, в серебряную гробницу не положивши меня, уезжаешь? — говорила старуха.

    — Э, правда, ведь! — сказал и воротился. — Ну, положу ль в гробницу твои кости златые? — сказал и отрубил голову старухе [* В древних сказаниях в подобных случаях престарелая мать иногда просит трогательно дать ей время перед уходом в загробный мир поесть сосновой заболони, ею же надранной.]. — Тогда ущемил-положил на двуветвистую березу и, сказавши: — прости, мать! — пошел...

    У Бай Хараххан-Тойопа в сени стучится кто-то, услыхали. На стук этот вышел Харальик Бэргэн и видит он: па черной нарте о восьми копыльях приехал-сидит человек, весь сплошь в блестящей железной одеже, па быке приехал.

    — Буяйданым, даяйданым! Задней страны князь, западной страны отец, славных подвигов Тонг Дорольджун —так называюсь я. Я приехал к превосходящему якутов на лук, людей превосходящему на тетиву, уранхайцев превосходящему на шест, богатодержавному, многообразного жребия человеку, Бай Хараххан-Тойону, так называемому: дочь свою с шестисаженными пышными волосами Айталын-куо девицу свою дает или не дает — о том мне справься, парень! Доверенным гонцом будь, нарочным сватом будь! Та девушка за меня пойдет или нет — то пусть даст знать!

    И Харальик Бэргэн как раз так рассказал матери своей и отцу, а потом и младшей своей сестре. Девушка села у двери чулана своего и сказала:

    — Ну, старший брат мой, выдь, скажи ему: за него не пойти, за кого ж и пойти-то? Но ведь мне Создательницей указанный муж есть: если он поедет, привезет мне его голову, тогда я пойду. Того человека имя — С-пальмой-Детина-Сирота так называемый.

    Тогда пошел он и именно так рассказал ему. Выслушавши, сказал:

    — Ну-ка, как ехать к тому человеку? Укажи!

    На то:

    — Сюда, мол, ехать! — указал.

    В ту сторону поехал; поехал, поехал в сколько-то чрезвычайно далекую страну. Вот едучи попал в три пади, тогда человек этот закручинился; закручинившись, остановил быка, слез с саней. А когда глянул и увидел, что идет колыхаясь человек, собою с осыпанную снегом ель, то подумал: лесной дух это или водяной?

    — Буякайданым, даякайданым! Дух ли ты богатого темного леса — Бай Барылах Тойон, иль крупного темного леса дух — Эригир [* Äрiгiр — с большими белками глаз.] Хара Эрбэс шаман? [* Титулуется героем как лесной дух, хотя раньше был упомянут водяной.] Грудь имея, кланяюсь; коленные сгибы имея, преклоняю колени; выю имея, склоняю выю: С землями у самого верха трех верховьев, чтоб в тень грозной горы, чтоб на бок каменной горы с неба соскользнул не ведающий, С-пальмой-Детина-Сирота так называемый, якутов больше на лук, уранхайцев больше па шест — есть уранхаец; по сказанному, если отрублю, принесу его голову, покажу Хараххан-Тойону, то С-шестисаженной-косой-Айталын-куо дочь его возьму замуж, зажгу домашний огонь, построю нарядный дом, вколочу медную коновязь; тогда самым первым хвалениям посвящу твое имя, в домашний огонь возливая пищу, Бай Барылах Баянай [* Баjанаi — бог охоты.] призывая; крупного темного леса дух, Эригир Хара Эрбэс шаман призывая! Итак, что конь, направь, что жеребец, погони, найди дорогу, укажи путь!

    Тот, оскалив зубы, засмеялся — дрогнули верхушки дерев, и, посмотревши, сказал:

    — У меня самого ты спрашиваешь? Богом назначенная, девятью божествами суженая С-шестисаженной-косой-Айталын-куо — моя собственная жена! Не перечь, себя ты погубишь, прочь уходи!

    А тот сказал:

    — Ты, что ли?

    С этими словами побежал быстрым шагом и стал рубить пальмою. Другой, хватив его за пальму, отрубил ему голову своею пальмою, тогда и быку его отрубил голову и зажег громадный, с остров лиственниц, костер. А Тонг Дорольджун, оказалось, был человеком, вот исчезла железная одежда — настоящим человеком он был. Быка его надвое разрубил, половину вечером съел; в семь саженей яму протоптал, оторвал половину короба саней, — положил туда и в протоптанной яме похоронил; тут же и заночевал. Наутро вставши, из саней поставил изгородь, а половину короба положил на могилу, как надгробную доску:

    — В грядущие века памятником да будет! — сказавши, положил. И опять продолжал путь...

    В красный день, в нарожденье месяца опять сильно постучались к Бай Хараххан-Тойону. Харальик Бэргэн выскочил и видит он: с чудной красоты лицом, прекрасного вида, стройный, статный человек приехал на коне, стоит; он обратился к нему с такою речью:

    — Буя! (3) Из какой страны двинувшись, из какой страны поднявшись, прибыл ты, что ты за человек? Отца твоего имя назови, матери твоей имя скажи, о роде твоем порасскажи! — сказал Харальик Бэргэн.

    — Буя! (3) Чтоб отцом я был порожден, я не знаю, чтоб от матери произошел я, не знаю: в место, где плодятся белыми оленями белые бегуны, в место, где плодились вольно черными оленями черные бегуны, с многосоставного неба соскользнувший Харджыт Мохсогол (Снег приносящий Сокол) называюсь я. Я прибыл на высокое имя важного среди якутов, почетного из уранхайцев Бай Хараххапа, на имя дочери его С-шестисаженной-косой-Айталын-куо. То ты, пойди, скажи твоему отцу и твоей матери да и младшую твою сестру спроси! А я — с одетою в кафтан с разрезом, пазади не сходился, с одетою в кафтан со сборками не знался, свято-чист я: и в дом, где рожала женщина, никогда не вхожу я.

    Именно так и сказал он своим. На то девушка сказала:

    — Ах, конечно, пойду за него; но богом назначенный муж мой жив. Если он пойдет, принесет его голову, пойду за него; а то как я пойду за двух?

    То пошел он и, как раз, вот так именно передал. То выслушав, уехал. Едучи опять на разделе трех падей, по сю сторону когда поглядел, увидел, что идет, колыхаясь, человек, с осыпанную снегом ель, и подумал:

    — Лесной дух это, или водяной? — мол, подумал. — Буя! (3) Дух ли ты богатого темного леса — Бай Барылах Тойон, или ты крупного темного леса дух — Эригир Хара Эрбэс шаман? Грудь имея, кланяюсь; коленные сгибы имея, преклоняю колени; выю имея, склоняю выю: С землями у самого верха трех верховьев, С-пальмою-Детины-Сироты, так называемого, голову если принесу и покажу, то дочь Бай Хараххан Тойона, С-шестисаженной-косой-Айталын-куо женщину, замуж возьму, зажгу домашний огонь, построю нарядный дом, вколочу медную коновязь; тогда самым первым хвалениям посвящу твое имя, в домашний огонь пищу возливая, Бай Барылах Тойон взывая, крупного темного леса дух Эригир Хара Эрбэс шаман взывая; а ты, как конь, направь, как жеребец, погони, найди дорогу, укажи путь!

    На то другой, оскалив зубы, засмеялся — дрогнули вершины дерев:

    — Прямо в глаза меня ты спрашиваешь? Богом назначенная, девятью божествами суженая — то собственная моя жена! Не перечь же, прочь уходи, себя ты губишь! — сказал.

    Тот:

    — Ты, что ли? — говоря, напал и стал бить пальмою. А в это время схватил его за руку, потом искрошил, в брызги, в росу обратил, оделся в его одежу, сел на его коня и поехал...

    В красный день, в нарожденье месяца опять послышался стук к Бай Хараххану. На этот стук выскочил Харальик Бэргэн. Потом когда глянул, невозможно красивый человек пришел-стоит.

    — Из какой страны нарочно пришел ты? — мол, спросил.

    — Буя! (3) Я пришел нарочно к Бай Хараххан-Тойону: на имя его дочери С-шестисаженной-косой-Айталын-куо по имени девушки; на то согласие или отказ пусть дадут знать. А мое имя: Дитя чистого мира Аджы Буджу я называюсь. Ты пойди, скажи!

    Так именно, вошедши, передал своим. На то С-шестисаженной-косой-Айталын-куо называемая девушка сказала:

    — Ах, за него не пойти, за кого и пойти-то? Но божествами созданный муж есть у меня — Детина-Сирота, так называемый. Если принесет его голову, пойду.

    То, выйдя, сказал так именно. То выслушав, ушел...

    А другой в сю сторону доехал. Проезжает благоуханной стороной, обильной многим множеством скота; проезжаючи, заглядевшись на этот скот, не понукает коня.

    Потом оба встретились, и спознал Дитя чистого мира Аджы Буджу:

    — Буя! (3) Это я, Дитя чистого мира Аджы Буджу, так называемый. Знаешь, другую, как раз такую самую женщину я тебе укажу: а эту женщину дай мне! — говоря, просил его.

    На то тот сказал:

    — Брось! с какой стати я б отдал? Если ты — дитя чистого мира, то и убирайся в свой чистый мир!

    Тогда тот сказал:

    — Попробуем помериться силами: кто из нас одолеет, тот пусть возьмет!

    Что ж, наперед из луков стреляли — что пущена стрела, ловили; тогда пальмами рубились, а пальма на пальму надает; тогда, с быка в поводу, молотами бились, молот на молот падал; тогда голыми руками схватились. И как схватились в рукопашную, Детина-Сирота его сразу же повалил, тогда длинный свой нож вытащил и стал уж водить лезвием по горлу. А Дитя чистого мира Аджы Буджу, лежа его руки отпихаючи, взмолился:

    — Буя! (3) Ох, сударь мой, не убивай! Отныне, когда оглянусь я, да растреснется первый шейный позвонок, когда повернусь я, да свернутся вертлюги, — ей-ей, от будущих веков до будущих чистый небесный род да не берет себе жен из этого среднего мира, а теперь не проливай же кровь существа чистого мира: я, дитя чистого мира, в свой мир и отправлюсь! — сказал.

    Тогда один поднял-поставил на ноги, а тот, с конем, с телом оборотившись в стерха, улетел к чистому небу.

    Что ж, Детина-Сирота сел верхом на коня, подъезжает к Бай Хараххан’ову дому. Подъезжаючи видит: коровница старуха, с водой идя, увидела его — расплескала семь своих ведер, шелудивого теленка шапка ее долой слетела, свалились с ног оба ее ичига, телячьей шкуры кацавейка с плеч долой полетела, с громадную лопату красной меди серьги заболтались, порвала с натуги ремешки своих натазников, натазники спереди и сзади сгребла в руку и неуклюже-нелепо побежала. Собачьею норою шмыгнула и тут же, как влазила, содрались с нее натазники. Стала у печки, налево от входа в юрту, задохлась, не знает, что молвить — запыхалась, не знает, что сказать — задыхается. Наконец, и как говорить стала, все время сыпалась глина со стен.

    —    Ой-ошеньки! — голосит: — Зять-то ведь, статным молодцом мчится, красавец собою. Холостые парни, в обмороке вы, что ли?.. Незамужние вольные бабы! сейчас же выдьте: одежишка разбросана осталась на дворе, внесите ее!... В миске инею, в уполовнике снегу принесите сейчас же!.. — сказавши, в обморок упала.

    Что ж, парни выскочили, поводья приняли, от коновязи до двери дома зеленого сена настлали; потом дверь отворили, почетную подстилку разостлали, под сиденье цельную, с головной кожей и с ножной, шкуру белого коня положили. Детина-Сирота вошел, сел на почетную лавку. Тогда Бай Хараххан-Тойон, на костыль упираясь, сидя:

    — Ну, друг, из какой страны двинувшись, из какой страны тронувшись, прибыл? Имя отца твоего назови, имя матери твоей скажи, собственное твое имя назови, любезный! — так говоря, спросил.

    —    Чтоб в тень грозной горы, чтоб на бок каменной горы с неба пал я, не знаю; чтоб из земли вышел я, не знаю. Незнающая счета годов своих, до потери разума состарившаяся старуха, С-пальмой-с-лиственницу Детина-Сирота такое, мол, твое имя, дала мне имя. Птица не долетит, зверь не добежит, — в такой стороне, на берегу мшистого озера появившись на свет, жил я. Из якутов важный, Бай Хараххан-Тойон! на твое высокое имя, нарочно преодолев трудный путь, на имя С-шестисаженной-косой-Айталын-куо, дочери твоей, я пришел. Даешь или нет, скажи мне: дочь твоя пойдет или нет — заветное слово твое скажи, благословенный искренний, подробный ответ твой поведай!

    На то старик сказал:

    — Пили, ведь, мы ту же воду среднего света, те же травы, ведь, ели, говорю я; а когда так, дети, сами вы сойдитесь, столкуйтесь, божествами указанное благословение мое я дам! — сказал.

    Что ж, дети сошлись, столковались. Тогда старик вознес моление о счастье, старуха радостно восторженно прерывистыми горловыми звуками запела. Затем, в переднем углу — белое, направо от входа — соловое, налево от входа — черное, а у порога серое убили, воткнули для кумысного пира с целый остров лиственничного леса желтых березок, торжественно выставили глубокий кумысный жбан; раскинулся роскошный кумысный пир, настал кропильный ысыах, скучился народ крупных улусов, поставили осьминожные лабазы с жирными яствами, о третьем годе родившегося откормленного выростка жеребенка мясо, по насту ожеребившейся первожеребой кобылы опойка-жеребенка мясо на слоистой бересте выложили, сколько поднять в силах были, ставили, сколько одюжить могли, таскали на каждый лабаз. А подле них восьми ветвистой зеленой травы, на высоких местах растущей, пораскидали, с ножной и головной кожей, цельную шкуру белого коня постлали. И тут у них семь дней и ночей не слабела потеха, не прекращалась игра: силачи боролись, быстроногие состязались в беге, пускали вскачь скакунов, искусники прыгать на одной ноге прыгали на одной ноге. А зятю их, славнейшему из чужеземцев, в те поры под сиденье клали лучшую медвежью шкуру, одна па другую несколько лучших волчьих шкур и лучших с проседью рысьих и собольих шкур.

    Зять же ни к чему не пристает, к играм этого люда, сидит да думает про всякого: одолею! Тогда те другие вереницей ходят, совещаются и просят своего господина Орулуос Дохсуна, да и Харальик Бэргэна тоже просят:

    — Теперь с зятем вашим вы поборитесь! — мол, сказали.

    Тогда оба они стали бороться, да другой-то их сразу, как малых детей, поднимает; и сколько тут было народу, все оробели.

    — Как-нибудь осерчает — убьет прямо! — мол; испугались даже.

    Что ж, затем кончилась свадьба и ысыах, угомонились. Детина-Сирота сказал:

    — Есть у меня свои земли-угодья, по моих землях-угодьях стосковался я; отправьте же нас, меня с подругой!

    На то:

    — В красный день, в нарожденье места лучше бы было! — сказали.

    Дочь их позвала своих старших сестер и сказала:

    — Ну, сестрицы, день моего отъезда пришел вот; умоемтесь в нашем чистом, как соль, озерке, что у нас для купанья и игр, — мол, сказала: — освежимтесь на широком бугре, где мы всегда ветерком освежаемся, — сказала.

    Потом Айталын шаманка принесла лохань масла и брызнула в огонь. Тогда, обернувшись девятью стерхами, все девятеро, на глазах у зятя, улетели. Прилетели, вымылись, сели освежиться ветерком на широком бугре, только послышалось — кто-то поет:

    — Вишь ты, вишь ты прыткий какой! Чью это жену себе в жены забрал, да, на белом поваливаясь, на мягком покатываясь, важно так нежится-полеживает, гляди-ка? — поет.

    Девять стерхов, испугавшись, с громким криком взлетели. Восемь стерхов улетели, а девятый, что спал ночи с человеком, замешкал; тот поймал его, ножищем (бадäjы) перебивши крыла. А, поймавши, всю ее связал накрепко, в сто двадцать саженей, длинною веревкою. Тем временем стерхиную ее кожу унесли ее восемь старших сестер. Тогда левой рукою схватил ее женскую одежу и одел ее:

    — С самого рождения твоего суженая, пичужка, пташка моя! — сказавши, посадил ее на нос лодки своей.

    На это шаманка молит его:

    (Поется) — Сударь дедушка! Из имеющих уши самый чуткий, из имеющих глаза самый зоркий! Кланяясь, на коленях умоляю. Не говори: — Пустеньких заклинаньц певунья перечит, понятно! Не говори: — Понятно, хлещет своим красным языком девчонка! Вникни в мою Великого велений звучную песнь, Широчайшего заветов исполненное мое стенание услышь! Из славной страны нарочно пришедши, тебе (демону) подобало отправиться от Бай Хараххан-Тойона, приняв благословение от могучего длинноволосого шамана, веля вколотить священный столб, длинную ленту [* Лучше: волосяной шнур (салама). Ред.] протянуть, веля отказать себе рыжего беломордого жеребца. А если ты из преисподней вышел, то, девять круторогих черных беломордых быков велев принести в жертву, о трех перехватах важный столб велев вколотить, о четырех ножках жертвенный стол велев поставить, о девяти ободьях крепкий горшок велев вскипятить, при звоне бубнов подобало тебе тронуться в путь. А то после долгих поисков нашел такую-то девушку-подростка, неужели ж ее увезешь? Восемь улусов, родня твоя, — посмотришь, — глаза таращить будут; семь твоих улусов, — посмотришь, — осуждать, брезговать будут.

    На то тот сказал:

    — Пичужка, пташечка, серебряно-грудый жавороночек, понятно, ты это все из любви ко мне, ведь! — сказал. Потом налег на весла и погнал лодку. По пути остановился у устья ручья и здесь опрокинул себе в рот бурак червей. Под черное небо, туда, где солнце и месяц с половину уполовника, в страну черной тени из черного моря вывез; лодку вытащил на поле. Потом себе под мышки схватил жену свою и побежал к дому: оказывается, была у него юрта черного камня; туда с ношей своей вскочил. Развел с треском огонь, вытащил горшок с половину печки, налил туда воды черных глубин, положил половину черного беломордого быка, половину рыжего беломордого жеребца и поставил варить. Когда поспело, подал... — Ну, пташка, птенчик, вот толстый шейный жир, вот толстый брюшной; кушай же твою чистую (человеческую) пишу! — А женщина, притворяясь, что ела, бросала па пол. Между тем ее хозяин говорит:

    — Дитятко, и я с имеющей сборки на кафтане никогда не знался, с имеющей разрез назади кафтана никогда не сходился; от двух еще невинных породим девять сыновей и дочерей. — Сказавши так, вскочил в чулан левой стороны дома. Вытащил семь жертвенных шкур, семь обреченных шкур, бросил их шерстью вниз, гладкой стороной вверх; ну, мелкими каменьями набитую подушку громыхнул на лавку, потом набрал в рот мясной похлебки, на подстилку и па одеяло выбрызнул, тер, тер, вымял, разостлал подстилку, сел, в изголовье положил подушку, одеялом покрылся и, раздевшись донага, лег, ляснулся к стене. — Ну, поспим вместе! — сказал (демон).

    — Из далекой чудной страны не взял себе под пару да взял меня! Откуда не знать-то мне, что придешь за мною? С-пальмой-Детина-Сирота оставил беременной, с такою спать вместе собираешься? Я пятый месяц, как беременна! — сказала (молодая женщина).

    — Гляди-ка, пташечка, правда твоя! — сказал (демон): — коли так, буду спать врозь. — Первые дни он спал врозь, да потом спрашивает: — Что друг, сколько времени, как беременна? — мол, спрашивает.

    — Как, друг! рожать время еще не настало! — мол, говорит.

    И вот раз:

    — А, что там, месяцы, дни ли, иди сюда, будем спать вместе! — заорал. — Заезды мои совсем замерзли — говорит — и еда у меня вышла...

    А во время сумятицы этой другой человек (Детина-Сирота) выскочил, обнял главный столб коновязи и заговорил:

    — Громадная беда обступила, злая гибель притиснула! — Потом, глядя вверх па небо, продолжал: — Спины моей тело завершилось, рук моих тело окрепло, ног моих тело задюжело! — сказавши, так говорил: — В тени грозной горы, на боку каменной горы, на руках незнающей счета годов своих старухи, в месте, куда птице не долететь, укрывши, в месте, которого во власти Джылга-хана, с зависимостью судеб своих от Одун-хана живущему, со свободно на шее вращающеюся головою, три темные тени бросающему смуглому уранхайцу ни найти, ни достигнуть, — поселивши, ты, Создатель Господь, творческою твоею рукою дал мне известное назначение, говорят. Старуха, что в попечительницы, как мать, дана была мне, дала мне имя, Детиной-Сиротой назвавши. В неге жил я ребенком, вырос, возмужал, почетного из якутов, важного из уранхайцев, Бай Хараххан-Тойона любимую дочь за себя взял; и когда готов был возжечь домашний огонь, построить нарядный дом, вколотить медную коновязь, — под черное небо, на ту сторону черного моря имеющий отцом опрокинутую гору, а матерью наклонившуюся гору Дуодан-богатырь жену мою украл, увел! Быть бы мне славным богатырем, с таким конем: сразу по рождении ставшим па ноги, с белой полосой на лбу, с гривой, что вьюга, хвостом, что вихрь, взнузданным, оседланным, с блестящей бронею, пальмою и луком в тороках ниспосланным, посреди спины крылатым гнедым конем. Старуха матушка! — сказал: — Вниз сгони, спусти мне коня моего — мои крылья!

    Дрожали-рвались где-то далеко в горле негромкие низкие молитвенные звуки, и, едва замерли, зарокотал гром по хребту светлого неба, низошел молниеносный огонь, с елань-поле вихревое черное облако вихрем примчалось: но сейчас сказанному, с белой полосой на лбу гнедой конь к коновязи спустился; каменные горы треснули, земляные горы раздались. Одним скоком ловко вскочил на коня: конь взревел и понес повыше леса. Пониже облаков пустил он его и прилетел прямо к Дуодан’ову дому. Тут, соскочивши с коня, привязал его к коновязи черной тени, сильно загромыхал, постучался, а тогда стал-выпрямился во весь рост, держа, как посох, острием вниз грозное свое копье.

    Хозяин заголосил:

    — Вот к моему счастью и несчастье пришло! — Встал, открыл дверь подполья перед порогом и пал туда трегранным железным колом. Тогда: — Сквозь главную, что у хребта, натянутую жилу его (того другого человека), сем, пролечу! — подумал да и вылетел.

    На то тот другой на три маховые сажени вверх подпрыгнул; тогда пролетел он ему меж мясом и кожей и опять провалился. А тот, что на дворе был, увидевши кровь, заткнул рукавицей, бросился на коня и уехал. Ну, другой вскочил в дом, а женщина его сидит, плачет.

    — Наконец-то, друг! негодяй тот убрался; ну, друг, пища наша вышла, я пойду на промысел; а ты, что родишь, ребенка хорошо корми: что осталось маленько пищи, не обделяй; а ужо вернусь, сам пещись буду! — сказал и пошел. Дверь дома привалил камнем и ушел.

    Это минуло. И пришло время родить женщине, почувствовала она предродовые муки. Подстилку разостлавши, на восток глядючи, села, волосы свои причесала.

    — Даруй, даруй, услышь, услышь! Что ровная речка, сизая-дымка-пути Раскрытие,— Иэехсит рекомая! на счастье впервые рожающего дитятка, ради молодого (твоего) дитятка, владычица Иэехсит матерь, приди ко мне на перистом облаке, повернись ко мне владычной грудью! Создательница, Царица-матерь! царственной грудью обернись ко мне, воочию истинно низойди, Создателя Господа огнем, серебряным дуновением дуни! этого темного дома напасти удали, чары его разреши! четыре пуговицы твои расстегни, соболиную доху твою только накинь, бобровую с проседью шапку твою откинь от чела, что холмы, колени твои, одетые мехом, обнажи: въявь приди сюда! у моего изголовья зарокочи-запричитай! в ногах постели моей приляг! Сама расположившись на белой постели, умащенными руками твоими обними меня, дарующей дланью приласкай, Иэехсит матерь! Богатого потомством ребенка молением твоим призови, Иэехсит матерь!

    И вот с этими ее словами пришла, приняла ребенка: богатый потомством мальчик появился па свет. А через три дня Создательница отбыла. Создательница перед уходом так благословила:

    — Аяхал мичик! (3). С уздой и седлом из спины его выросшими, звонкой бронею навьюченным ниспустившимся, что мотылек, белым конем обладающим, врагов губить, недругов доконать родившийся Ёльбёт-Бэргэн (Бессмертный Витязь) уранхайцем будь! Уранханцев на шест больше, людей па тетиву, якутов па лук больше будь! Воочию взыскующей Иэехсити, явленного Джёсёгёя, верного талана, неизменно цельной доли человеком будь! В встречу счастье! — так говорила, молила-пела.

    После молитвенной негромкой песни, из обеих грудей белого божьего молока в дарующую длань свою надоила. Надоивши, в рот влила ребенку, а тогда в лицо ему брызнула.

    — Рожденные тобою дети в колыбелях да будут, вскармливаемый тобой скот в загонах да будет! — говоря, благословив, на востоке на узорчатое облако села и улетела в сторону восхода летнего солнца.

    Вот глядит шаманка: в черном дому ясно стало; тогда возрадовалась, молитвенную песнь запела. Рассмотрела, а ребенок — одна красота. Тогда зажило наболевшее тело, и одела она ребенка в оленью шкуру. Вот смотрит, смотрит на ребенка она и плачет:

    — Такую прелесть съест наверное! — говорит.

    А ребенок через девять дней ровно девятилетний стал, а когда встанет — вровень с вводом камелька стал.

    Земные сыны на небо взлетели, небесные сыны на землю пали, сильный топот раздался, и вдруг приваленный камень отвалил, отворил дверь дома, набросал, натолкал в дом половины быков, половины копей и сказал:

    — Сладкий запах слышно! — С этими словами подпрыгнул: — Пташечка моя разрешилась!— мол. Дружочек родила, вот буду нянчить моего ребенка!

    Только глядит: вровень с сводом камелька стоит-то человек, красуется.

    Распростер тогда руки и бросился на него; на это ребенок железным в трех местах изогнутым ожигом стал хлестать его по лицу. И сейчас же опять кинулся на него — на то ребенок вспрыгнул па переднюю лавку. Со словами:

    — Вишь, стрекача задал! — опять бросился на него.

    Ребенок проскочил у него под мышками, а тот упал и раскроил себе лицо о железную закройму лавки. Ребенок же бросился в дверь, выскочил и побежал, обернувшись рыжей лисицей; тот вскачь за ним и догнал у подошвы южной горы; тогда ребенок проскочил у него под мышками и побежал назад; а тот, промахнувшись, раскроил себе лицо о подошву горы. А когда прибежал он назад, мать вытащила грудь навстречу ребенку; ребенок прибежал, пососал один раз; а на втором глотке — нагнал. Тогда ребенок побежал, обернувшись сиводушкой с саженными ногами, на север — у северной горы нагнал; тогда, снова проскочивши у него под мышками, побежал назад; а тот, промахнувшись, совсем разбил себе лицо и опять вскачь побежал за ним. Мать ребенка, снова вытащивши грудь, пошла навстречу: и ребенок пососал один раз, а па втором глотке — нагнал. В третий раз пососал он, да в собственном виде ребенка побежал прямо на восток.

    Бока — каменные горы, середина — море, —туда головою пал ребенок и, обернувшись соколенком, поднялся вверх; взлетевши, сел на облако да, сидя там, сказал:

    — Я — обладающий, что мотылек, белым конем Ёльбёт-Бэргэн и я со спины и шкуры твоей взыщу: гляди, не мрачи мою матушку, кости ее златые! — так сказал. После того мелькнул ребенок: — Долго не заставлю ждать, скоро прибуду!

    А тот бросал каменьями да, не попавши, пошел домой. Женщина его стоит, плачет:

    — Чего ты плачешь, дружочек? — сказал: — Ну, поспим вместе! — мол, сказал.

    Жена его сказала:

    — Ребенка моего не кажешь, съел, должно? — сказала. — Улетел птенчик! — говорила.

    А тот ответил:

    — Нет, не ел я — мол. — Сказал же я тебе: поспим вместе! — сказал.

    — Как, друг? Разве я не поганая? — сказала. — Как! пусть народится месяц, да красный день придет: помывшись, причесавшись, ветерком освежившись, и поспим вместе, — мол, сказала.

    — Ну, тогда скажешь! — сказал.

    Ночи ночевал, дни дневал, пища вышла.

    — Что там! что там! ну, хоть и не мойся! Какая беда? Иди сюда: поспим вместе! — мол, заорал.

    Женщина на это сказала:

    — Э, друг! потерпи: два десять один месяц остался! [* Она говорит так странно нарочно: затуманивал демона.], — мол сказала.

    На то тот:

    — Ага, ну и ладно! — мол, сказал.

    Только глянул на запасы — лишь на одну эту ночь осталось!

    Во время такого разговора загромыхал, постучался кто-то со двора; от этого стука весь огонь из камелька во все стороны разлетелся. Тогда захлопал в ладоши и, превратившись в трехгранный железный кол, пал в подполье, а затем вынырнул по-прежнему. На то другой стал его восьмихвостною железною плетью охлестывать, и оборотился он тогда в три печатные сажени железным человеком. Тогда схватил его за волосы и исхлестал так, что сухожилья спинные показались.

    Вот, отвез своего человека к Бай Хараххан-Тойону, ввел в избу и привязал на ночь к столбу.

    И вот вечером незамужние женщины, собравшись вместе выйти, выходили на двор, и, когда выходили, старуха коровница, проходя мимо Дуодана, стала сильно кричать, а потом послышалось щелканье зубов Дуодана — есть было стал; тогда спас старуху ее господин Ёльбёт-Бэргэн.

    На следующее же утро привязал пленника к хвосту своего коня и отвез к своему отцу; привезши, втащивши в дом, шумные сени — двадцати человекам не отодвинуть — засовом из крепкого дерева запер. Мать его стоит и говорит:

    — Это чудовище убери прочь, глазам моим не кажи! — так говорила мать. — Как ни расправишься, расправляйся! — стоит, говорит.

    Вот, подумал Ёльбёт-Бэргэн да и схватил его, а потом:

    — Вот, чудовище вот этой рукой, должно, схватил мою мать! — мол, отрубил ему руку. Тот хоть бы тебе что.

    Тогда отрубил ему ногу и один глаз ему вырвал — тот хоть бы тебе что, стоит. Мать страшно испугалась, стоит. Он подумал:

    — Работнику понапрасну отрезал я руку и ногу! — мол. Срамной уд вовсе ему срезал. Тогда тот упал навзничь и закричал:

    — Ой-ой! ой-ошеньки! ой-ошеньки! — говоря, сильно кричал. Потом сказал: — Господин мой, Ёльбёт-Бэргэн! Общим с тобой советом крушили бы мы доблестных, думал я, — сказал. — Поехать отсюда в ту сторону, где в блеске восходит осеннее солнце, — есть так называемый почетный из якутов Сабыя-Бай-Тойон, с девятью богатырями сыновьями, с девятью богатырями дочерьми; с остров лиственниц у него родня-соседи; и холостых парней много у него, и незамужних женщин, и вольных девушек. На его высокое имя, на имя-то вот его дочерей собрались чужеземные витязи: западной страны князь Тимир Няхялля [* Нǟхällä — плесень.] богатырь прибыл; первейшего в среднем свете Бай Хараххан-Тойона старший сын, с черным иноходцем, в заморозки родившимся конем, в дохе черных соболей Харальик Бэргэн, младший сын с ретивым соловым конем Орулуос Дохсун, с верхнего света с Иссера-буланым конем — ветру его не догнать, и с Корольки-вороным, — вихрю его не догнать, — конем Юёгэн и Тэйгэн; из нижнего мира вышел Алтахтыр Дадар, вынырнул из страны своей Кюкюрдюр богатырь. Господину моему, Ёльбёт-Бэргэну, — дали бы, не дали бы, все равно, — верхнего света богатырей вверх удаливши, нижнего мира богатырей спровадивши, рассеявши, господину моему, тебе, солнцем, месяцем взысканным лучисто-белым конем владеющую Сияние Солнца (Кюн Туярыма) шаманку, — всевозможными чарами добился бы, — тебе предоставил бы: была б опека порожденным тобой детям, вскармливаемый тобою скот в загоны б был поставлен, до верхнего мира дошла бы твоя высокая слава, через тень твою при солнце, через дорогу твою при месяце не ступил бы никто. Попытавшись умереть, познаю ли смерть? Умираю, умираю! — сказал.

    И умер. Сильно пожалел тогда Ёльбёт-Бэргэн.

    Сейчас после того отец его и мать устроили роскошный кумысный пир; веселье, потехи настали. После того в красный день, в нарожденье месяца отправился, наконец, этот их сын; как указал Дуодан, в сторону восхода осеннего солнца поехал Ельбёт-Бэргэн. Наконец вот кончил путь, доехал. Приехавши вот, — правда, как говорил Дуодан, собралось у Сабыя-Бай-Тонона много могучих из жителей чистого мира и демонов, — подъехал он к говорящему по-человечески, молвящему по-якутски о девяти перехватах столбу коновязи, слез с коня, коня привязал. Увидевши его, лучший из них в красный уголок бросился, храбрейший в хлев вбежал, доблестнейшие в чулан в юрте у входа бросились; дяди его, Харальик Бэргэн и Орулуос Дохсун, оба вышли, приняли поводья, входную дверь отворили, ввели. Тогда хозяин спросил:

    — Откуда двинувшись, из какой страны тронувшись, пришел ты? Твоего отца, твоей матери имя назови, собственное твое имя назови! — так спросил.

    — Буя! буя! буя! В тени грозной горы, где не увидишь солнца, на боку каменной горы, где не заметишь лета, па руках не знающей счета своих годов старухи, называя ее матерью, вскормленный, чтоб он, девятислойное, обильное вихрями небо, в образе девятигранного крепкого кола, насквозь пробивши, низошел и таково ли его происхождение — не ведающий, Детиною-Сиротою стал называться; чтобы он из непоколебимой широкой преисподней, проросши вверх, произошел и таково ли его происхождение — не ведающий, Детиной-Сиротою был назван, — в Промысле девяти небес Господа содержимый, восьми небес отцом благословенный; не знающая счета своих годов, что ему и за отца и за мать была, вскормившая его, приемная мать рассказала, говорят, ему его жребий, подробно поведала ему его происхождение: бесчисленных чистого мира улусов-родов, — без ночи, не видать солнца, а светлым-светло, попробовать ночевать — никакого порока, попробовать пройтись — никакого промаха, — не увидать владений, ослепительно светлым, истинно сияющим Создателем Господом благословенный; с судьбою в зависимости от грозного Сюгя Тойона; спереди кусающегося, с боков бьющего, сзади пинающего, — стучащее-камень-нёбо, кдекчущий-соль-клюв, Хомпорун-Хотой-Отличнейшего бесчисленными родами благословенный; Белого Аар Тойона и Солнца Кюбяй Хотун сын; Белого Создателя внук; с поперечной полосой на лбу, с гривой, что вьюга, с хвостом, что вихрь, с челкой, что мгла, с спутанной гривой, с хвостом, что лодка, буйного гнедого коня владелец, как завершится тело спины твоей, как окрепнет тело рук твоих, в девятом [* Т.-е. в январе.] месяце стоймя родившимся Джура-богатырем будешь ты называться. Мой отец — Джура-богатырь. Что до породившей меня матери: после богатодержавных, разнообразного жребия, изобильно богатых, окруженных роднею соседями, важно но восьми речкам раскинувшимися, принадлежащих к пароду крупных улусов, но девяти речкам густо расселившемуся, с длинными пальмами, со стучащими валунами, с пылкими и отважными (что сквозило и в дюжем их сложении и в осанке) холостыми парнями, незамужними женщинами, с вольными девушками, с имеющими разрез сзади кафтана не сходившихся, с имеющими сборки на кафтане не знавшихся, святочистых девяти сынов и девяти дочерей, позже их всех родилась она, С-шести-саженной-косой-Айталын-куо так называемая: то моя мать. С уздой, с седлом с высокого неба нисшедшим, что мотылек, белым конем владеющий Ёльбёт-Бэргэн я называюсь. Что на имя почетнейшего из якутов Сабыя-Бай-Тойона девяти богатырей сынов, девяти богатырей дочерей сверху низошли, по сказанному, что снизу вышли, но сказанному, прибыл я состязаться, грудью помериться, с быстрым бегать, с сильным бороться! — так он сказал.

    На то:

    — Должно, вместе с тобой среднего света прекрасные травы мы ели, чистейшую воду вместе мы пили, — мол. — Толстым лиственничным оплотом будь, толстым лиственничным щитом будь! — сказал. — Счастья и удачи! — мол, старик приветствовал.

    Три богатыря парня подали кумыс, половина наполовину сдобренный маслом, в трех перевитых гривою кубках, трижды низко поклонившись; и он в три приема выпил три кубка кумысу. Затем выскочил и, трижды богатырски свистнувши, побежал на богатырское чистое поле; тогда с верхнего света нисшедшие Юёгэн и Тэйгэн оба побежали в чистое поле. Лишь только прибежали, оба богатыря в него стрелять стали, а Ёльбёт-Бэргэн, в руки поймавши их стрелы, в них самих выстрелил и обоих в самую печень пронзил. Тогда лошади тех, Иссера-буланый и Коральки-вороной — оба коня, унесли их в сильном черном вихре; а они так говорят:

    — Если мы повернемся, то да свернутся вертлюги, если мы обернемся, то да растреснется первый шейный позвонок! — И уехали после многих благословений, призывая при этом Бёрён Бюльгюна. А их родня соседи вверх улетели, совсем все.

    А Алтахтыр Дадар и Кюкюрдюр богатырь сидели па северном мысу, зажегши громадный, с остров лиственниц, костер. Они прибежали теперь и стали биться — их-то он, без всякой борьбы даже [* Посчитал на ничто.], тотчас убил; а тогда их родня-соседи все в нижний мир убрались.

    С западной страны князем, Железным Няхялля богатырем дрался; человек тот, и вправду, в железо блестящее одет был; с ним они дрались три дня и три ночи, и, наконец, убил. У того человека, оказывается, была двуногая железная лошадь. Того человека одежду надел; севши на его лошадь, поехал он по свежему его следу найти дорогу и разорить его родню-соседей, скатать в трубку его нарядный [* Аласа џiä, что я всегда перевожу нарядный дом, означает здесь берестяную юрту (ураса).] дом, пылающий огонь его загасить.

    Вот когда едет он, младший брат Железного Няхялля, тоже железной одежи человек, едет; того человека имя Железный Иэгяльджин. Богатыря увидел он. Иэгяльджин богатырь говорит:

    — Чего ты так поздно? — мол, сказал. — Что, зачем не гонишь с собою богатых стад Сабыя-Бай-Тойона? — мол, спрашивал.

    На то сказал он:

    — У гибели был я, в жестокую свалку попал, — мол: — Ёльбёт-Бэргэн удалой едва жизнь оставил мне, и вот еле еду. Ну, поезжай же вперед! Поедем! — сказал.

    Поехал впереди, и отправились. Отправились да доехали до переднего края демоновых земель, тут Ёльбёт-Бэргэн своему спутнику голову саблей своей отрубил; поехал затем и доехал до дома Иэгяльджин богатыря. Вот доехал, нарядный дом его скатал в трубку, пылающий огонь его загасил, родню-соседей его умертвил. Вот ехавши назад и достигши вершины южной каменной горы, протоптал там могильную яму, железную эту лошадь свою, туда положивши, похоронил, с таким заклинанием:

    — Упавшее да не выйдет на поверхность, умершее да не оживет!

    А Сабыя-Бай-Тойон с девятью богатырями сыновьями, с девятью богатырями дочерьми, со своими, с остров лиственниц, роднею-соседями вышли ему навстречу и, коленопреклоненные, ждали. И тотчас устроился большой пир, настало неослабное веселье.

    И тогда же старик после молений сказал:

    — Вот ты, Харальик Бэргэн, и Орулуос Дохсун, вы берите на выбор моих трех дочерей! — сказал.

    На то ответил:

    — Двум дядям-то моим ты дай двух твоих дочерей, благословивши и одаривши домами людей, хлевами коров и еланями коней. Я из этой страны жены не возьму: молодым будучи, подобает мне поехать со смертью переведаться, в бранях побывать, рубиться с мечом вооруженными, столкнуться со славными, поспорить с храбрыми! А ты укажи мне: кто найдется остановить мою дерзость, кто найдется понизить мою спесь, кто найдется надломить мою доблесть? — спросил.

    На то старик сказал:

    — Отсюда в очень далекой стране, в паху ее, в подмышках далекой страны, в швах земли, в очень далекой стране, поселившись живет с щетинообразными волосами (взъерошенный) Аан Буран-Тойон, так называемый, и жена его с восьмисаженной косою Аан Дуолан Хотун. На высокое имя, к светлому сану их дочери, на спине о шести месяцах, на груди о трех солнцах, Анальджыма-Мяняльджимя-куо так называемой, сын Улу Тойона, Улуя Ботур, спустился, говорили. Он и девяносто его оборотней, богатырей парней, за сватов и восемьдесят колдуний, демоновых девок, за сватей прибыли и живут, говорят, — так сказал.

    — Поедешь туда — там уж сведают твой талан, твою долю! — сказал.

    Потом двум этим человекам дал он своих двух дочерей; наделивши хлевами коров, домами людей, косяками кобыл, после благословений отправил.

    Ёльбёт-Бэргэн, поглядевши на отъезд этих дядей своих, сам отправился в указанное ему место. Сабыя-Бай-Тойон проводил его благословениями.

    Вихрем, ловко, что тетерев-косач, вскочил он на своего, что мотылек, белого коня, направил и поехал в путь, еланями считая, по широким полянам опознаваясь, прилагая далекие следы, оставляя за собою широкие.

    И прибыл он к восьмиветвистому, — одно оно, а ровно остров дерев, — священному дубу дереву. Сюда доехавши, конь его попятился. Тогда он соскочил и, снявши седло с уздечкой, подмостил себе под головы седло и лег навзничь, затем уснул и увидел сон:

    Вот это восьмиветвистое священное дерево дуб с вершины и до подножья раздалось; подобно снегу беловолосой, с телом, что белая куропатка, старухи грудь и спина выдвинулись; потом развязала четыре своих ремешка, что конской кожи кумысный мех, две груди свои вытащила, а тогда, молитвенно воздевая благотворные длани, так поет:

    — Создателем Господом благословенной, славной страны дух, я дева чистого мира. Вверх взглянуть — что ровная речка светлый божественный путь раскрыт; здесь-то страна долу взирающих служителей Белого Создателя. Да, что ты, Ёльбёт-Бэргэн, прибудешь, слыхала я, тому три года, а вчера приметы были. Рожон-его-полон, березки-у-кумысного-меха-высоки-стали [* Означает: зазнался больно.], Всполошного Улу Тойона сын Улуя Ботур, с девяносто оборотнями, богатырями парнями, за сватов, с восемьюдесятью демоновыми девками, роднею, за сватей, спустился к Аан Бурай-Тойону, высокое имя его разорил, на белых и черных бегунов его спустил девять серых волков, собак своих, и девять старых медведей, собак своих, совсем до голой земли [* С зеленым дерном.] стравил; а спустился он взять в жены дочь их, Анальджыма-Мяняльджимя-куо, так называемую.

    И тотчас после этих слов она дала ему грудь; он пососал ее дважды, а за третьим разом она толкнула его в лоб так, чтобы он упал навзничь. Тогда он привстал. Вот вскочил он на ноги, и береза, оказывается, стоит по-прежнему, а он, оказывается, видел это во сне; а по сравнению с прежним у него стало силы вдесятеро. Оседлал, взнуздал он коня, сел и поехал.

    Приехавши к взъерошенному Аан Бурай-Тойону, соскочил он у громадной, о восьми отрогах, коновязи и стал взад и вперед прохаживаться; ногу откинувши, подбоченившись, глядел в сторону Улуя Ботура. Взглянул на него своими, с кольца узды, выразительными глазами:

    — Буя! Буя! Буя! — (каменные горы трескались, земляные горы распадались, так говорил:) — Наконец-то, с твоим быстрым конем коня вскачь пустить прибыл я, с твоими скороходами побегать в перегонку прибыл я, с силачами твоими побороться прибыл я, доблестью помериться, Грудью сшибиться; как ты с той, что на спине ее шесть месяцев, на груди три солнца, с Анальджыма-Мяняльджимя-девицею, с роднею ее, что остров лиственниц, соседями, с узорчатыми разрезами сзади кафтанов, с лицами, что вьюга, с девяносто девятью богатырями-приспешниками ее, вихрем валя, с громким шумом снарядишься-поедешь, поглазеть я, смерти не находящий, в Промысле Белого Создателя сущий, Ёльбёт-Бэргэн удалой, вот приехал. Ну, ну! поглядим-ка на шумные твои сборы, шумный твой отвал!

    На то Улуя Ботур пустил своего, с девятисаженным, задранным вверх огонь-хвостом, пламенем пышущего железного коня. Тогда этот, увидя, разнуздал, расседлал, и с гривой, что вьюга, с хвостом, что вихрь, конь в южный угол неба и земли побежал. А за ним и дьяволов конь сзади. Побежали они. Восточным углом неба с землей возвращались, чистого мира конь впереди, демонов конь позади. Тогда Ёльбёт-Бэргэн выстрелом опрокинул демонова коня, а сам побежал в перегонку с Ветерком-Скакуном, и добежали они до восточного края неба. Тогда Ёльбёт-Бэргэн сказал:

    — Дружок! зачем это ты громадное войско собрал? — так сказал.

    На то другой в его сторону посмотрел, а этот, схватив одною рукой каменную глыбу — тот-то одноглазый был, оказалось, — в глазную впадину ему бросил; тогда тот заковылял журавлем; а он на бегу ссек ему голову.

    Тогда подошел к Улуя Ботуру. Затем бросил в него головой Ветерка-Скакуна, его парня, а потом девять его серых волков, восемь старых медведей по одному перестрелял, восемьдесят его колдуний демонских кровавою, черною своею пальмою сразу, вихрем, прикончил левою рукою, девяносто южных его оборотней правой рукою смертоносною длинною, громадною своею пальмою сразу, вихрем, прикончил; а тогда, подошедши к Улуя Ботуру, сказал:

    — Какой такой глупый демон ты! До таких дряхлых лет! Видел ли раньше или слыхал, чтоб из видимого людского рода какой-нибудь демон взял жену, народил детей да и обзавелся домом, бывает это, ты слыхал? Ну, поглядим-ка, как это ты справишь свадьбу с Анальджыма-Мянальджимя-куо так называемой женщиною да отъедешь! — так говорил он.

    На то Улуя Ботур сказал:

    — Что ж, дружочек, попробуем еще стрелять из луков! — молвил.

    На то:

    — Так, так так! — сказал Ёльбёт-Бэргэн. Тогда демон выстрелил в него стрелою; он увернулся и поймал стрелу, потом сказал: — Погляди же, как дают пять моих пальцев, как вытягиваются десять моих пальцев! — С этими словами выстрелил в него назад его же стрелою, черную печень пронзил. Тогда тот против солнца вихрем кружась полетел, сильным темным вихрем окутавшись, и сказал:

    — Обернусь я — да растреснется первый шейный позвонок; если повернусь я, да свернутся вертлюги! Ты остаешься, я ухожу. Твой верх! — Так сказавши, улетел.

    А эти люди его, вознося благодарения небу, радуясь и веселясь, вышли ему навстречу: Аан Буран-Тойон и хозяйка, воздымая свои благотворные длани, негромко горлом напевая, молясь о счастья, взывая, встретили его. Тогда устроили непрерывное пиршество, щедрое, широкое угощенье выставили, богатый ысыах кропили, большие игры играли; с остров лиственниц золотистые березы воткнувши, что глубокое озеро, глубокий кумысный жбан выставили. А тогда, положивши кушанья на слоистой (хорошо отодранной) бересте, выставивши восьминожные березовые лабазы, с остров лиственниц, родне, соседям своим, крупных улусов народу своему устроили пир, непрерывавшийся девять дней и ночей. А обок лабазов по земле раскидавши зеленой травы, зятю своему лучшую медвежью шкуру под сиденье положили, из девяти волчий с черными полосками на лапах сиденье устроили, а сверху лучшими рысьими шкурами укрыли; с имеющими разрез позади кафтана не сходившиеся три молодых парня в волосом перевязанных кубках сдобренный маслом кумыс зятю их, трижды колени сгибая, кланяясь, подали. А с узорами сзади кафтанов, с расшитыми полами девяносто девяти богатырям, дружине, трехножные смазанные кровью столы отдельно поставили, густо настлали прутьев, под сиденье положили шкуру белого оленя. Зажгли громадный, с остров лиственниц, костер, повалили (убили из скота) задистого, сронили грудастого, и лучшую часть отложили Баянаю, угощали крупными кусками,— что темный лес, столы с яствами выставили; изукрашенные свежей кровью стрелы стоймя воткнули, а с черепами пальмы острием вниз воткнули.

    Аан Бурай-Тойон благословил этот народ:

    — На трудном пути о восьми помехах восемь божеств ваших спутниками да будут, на трудной дороге о девяти излучинах девять небожителей ваших товарищами да будут! На рассвете Бай Баянай, дед ваш, да подает голос, да дает слышать стук большого пальца; давши найти брод через лазурные пучины, путь ваш через темный лес, на каменные горы подъем да открывает! В продолжение целых девяти веков со свободно вращающеюся головою, три темные тени бросающий, с душою из рассыпающейся прахом земли, смуглый уранхаец-якут, со словами: — О Бай Баянай, дед мой! О духи моих горных перевалов! — возливая в пылающий огонь пищу, да возносит моления, а воздымая чашу, да взывает зычно; а на спусках под гору и на подъемах на гору да вешает ленты, да вяжет гриву!

    И после того причитал и, негромко, ликующую песнь пел.

    И девять дней и ночей такой пир был. А тогда построили берестяную юрту, что венчается тремя махровыми концами жердей, а около нее вколотили гривою перевязанную коновязь; а в доме с левой стороны от входа три гривою увитые низенькие березки воткнули. Разостлавши цельную, с ножной и головной кожей, шкуру белой лошади, выставили большие кожаные жбаны с тальниковыми обручами, собою по лопатку приземистого человека; с верхом, с краями полно, — пусть, мол, разгонят думы, — свежим кумысом налили,— пусть, мол, глотки поправят, — крепким кумысом налили круговые братаны. Но братинам рядышком всюду гривой перевязанные пестрые гадальные ложки положили, а перевязанные волосом кубки стоймя опустили в узорчатые ендовы с тальниковыми обручами. Украшенный иглами пест, о девяти перехватах, по своей воле бродящую крепкую закваску да приводит в брожение, а свежий кумыс по своей мысли да взбалтывает, мол, — с узорчатой мутовкой, с разукрашенным перехватом, крепкошовный кумысный мех выставили; тут свежий кумыс пузырями, с яйцо гоголя, вздымается и желтым маслом булькает. С чуланчиком, с туго свитыми узорными веревочками, с частоколом из березочек, с резными узорами, с затвором со звонцами, с дверью с погремушками — пусть их детям гнездышко будет! мол — хитрую резную лавку изготовили. Настлали зеленой горной осоки с 80 шуршащими листочками; серебристых соболей подостлали; лучших рысьих мехов одеяла положили; высокой ости конским волосом набитые подушки положили. И так-то детям гнездышко сделавши, перед загадки загадывающими лавками росомаховые шкуры постлавши, а под сиденье бобровые шкуры подмостивши, выставили шестиножные лабазы с жирными яствами. Кушанья клали на хорошо отодранной бересте, на отодранной-то бересте приспосабливали; грудами-то клали и сердце, с жиром вместе, о третьем годе рано родившегося, молоком матери откормленного, вольного выростка-жеребенка и мясо жеребенка на насту ожеребившейся первожеребой кобылы — все это клали грудами, полным полно. А девице, что на хребте ее шесть месяцев, а на груди три солнца, Анальджыма-Мяняльджимя-куо, дали восемьдесят человек стремянных да девяносто парней и восемьдесят девок почетной свиты; сударя-батюшку и сударыню-матушку, каждого, девять человек вели под руки; а за зятем шло девяносто парней и восемьдесят баб почетной свиты. Да вокруг главной коновязи о девяти перехватах по солнцу ходили, а, ходючи, и сударь-батюшка и сударыня-матушка дочку все время свою благословляли. А прочие кричали: уруй, негромко горлом напевали и благословляли так:

    — Зажгите пылающий огонь, поставьте нарядный дом, вколотите медную коновязь! Да растут порождаемые вами дети, да множится вскармливаемый вами скот! Через тень вашу от солнца, через путь ваш при месяце тот, что с черной тенью, да не перешагнет!

    Потом ввели в его дом. Тогда эти люди, откушавши, после многих благословений вышли. А молодая женщина и зять в своем дому остались. Когда эти люди вышли, глянули, а девяносто девяти богатырей-то уж нет.

    Наконец, затем, в нарожденье месяца, в красный день настало время отъезда молодой женщины и зятя. Тогда дали им хлева коров, поля (елани) коней, девяносто, что вольные журавли, парней, восемьдесят, что стерхи, девушек, и со словами благословения (напутствия) отправились они с великим шумом.

    Молодая женщина, по-якутски напевая, к божествам взывая, говорит:

    — Передние мои волосы по грудь отмеривши, а задние — по первый спинной позвонок, «будь ты, о трех месяцах на хребте Анальджыма-Мяняльджимя-куо, белой шаманкой!» сказали. Страна, где я в неге вскормлена была, да цветет и впредь зеленою травою о девяносто литого серебра шишечках цветов! Краса поросли, краса молодого березняка да сочится желтой божественной жидкостью, а с высоких ее деревьев да стекают каплями густые сливки! Спорую закваску даровавших, похотливые скотные дворы распространивших Киэли Балы Тойона и Широкой Киэли Балы Хотун, коней покровителей, — скотные дворы установивших, загоны умноживших, веревки с палочками для привязывания жеребят протянувших и по северным склонам, что шишки, жеребят скучивших покровителей коней, — и Белого Создателя серебряный тройной оплот [* Собственно: ремень.] заповедную нашу родную сторону да окружит: дабы загребистая тень-рука осьминогих лихих родов через него не хватала и со дна ничего не черпала! Сударь-батюшка мой, сударыня-матушка моя! камень да будет вам опорой, до девяти веков живите и на ваших землях, в вашем светлом доме, у пылающего огня пребывайте в неге! Мы едем с вашего, богами указанного, благословения.

    И, поехавши, доехали вот до этой восьми ветвистой березы и остановились на ночлег. Анальджыма-Мяняльджимя-куо велела зажечь огонь, надела набекрень свою рысью шайку, велела влить в огонь бескровного сала и желтого масла. Три молодых человека, молитвенно подгибая колени, принесли в увитых волосом кубках сдобренный маслом кумыс, влили в огонь — и зашипел кумыс.

    Преклонивши колено, Анальджыма-Мяняльджимя-куо молитвенно голосила.

    А то береза-дерево надвое раздалось, выдвинулась оттуда грудь и спина почтенной женщины, и зычно та женщина возгласила:

    — Без задержек сзади, без помех спереди странствуйте да доезжайте, пылающий огонь зажгите, построите нарядный дом, вколотите медную коновязь! Да множатся у вас резвые дети и да растут крупные жеребята! И всю жизнь вашу Джёсёгёй ваш божественный да является вам, да явно сопутствует Иэехсит и истинно нисходит Создательница!

    И вот ехали они о восьми чарах и помехах трудным путем, о девяти излучинах трудною дорогою пробивались. И вот, когда ехали ущельем, сбоку дороги увидели: одетый в черную оленью доху всадник на пегом олене звонко, гулко и резко заговорил так, что гул пошел по верхушкам дерев:

    — Ёльбёт-Бэргэн удалой! Для тебя, знаменитого, я и задистого повалил, и грудастого сронил, и крупных понастлал, и быстроногих свалил, ради встречи!

    И с этими словами мелькнул.

    Тут люди эти на приволье привал сделали, в огонь возлияние сотворили. И, по молении тронувшись в путь, эти люди, уже приготовившись, шли. Постоянно, на каждом перевале трудного, о восьми чарах и помехах, пути и на каждом стыке трудной, о девяти излучинах, дороги они и возлияния делали и молились.

    И вот густого темного леса дух, Баянаi Ботур — гул пошел по вершинам густого темного леса — так захохотал и запричитал:

    — Ты богатою удачей и обильным счастьем от Белого Создателя взысканный, Ёльбёт-Бэргэн! да возвысится твое счастье! Я в ожидании тебя нагромоздил толстошкурых, крупной дичи нагнал.

    И вправду нагнал много оленей. Опять огонь зажгли и сделали возлияние. Гриву повесивши, поехали дальше. Затем приехали к отцу своему, Джура-бёгё, — там для них построили трехпоясную, большую берестяную юрту, зажгли пылающий огонь, нарядный дом поставили, а тогда богатый кумысный пир устроили, и непрерывная игра была: быстроногий состязался в беге, силач боролся. Девять дней и ночей непрестанный пир шел, восемь дней и ночей неунимавшаяся гулянка.

    Ну, по гулянке зажили хорошо, шумно, суетливо; от густого икая, жидким поперхиваясь, жили.

    Тут и сказке конец.

    [C. 100-121.]

    *

                                                  ШАМАНКИ УОЛУМАР И АЙГЫР*

    [* Записана Э. К. Пекарским в 1886 г. со слов того же Николая Абрамова, которому принадлежит предыдущая былина: Бессмертный Витязь. Якутский текст ее напечатан в I томе (вып. 2-ой) «Образцов народной литературы якутов» (изд. И. Академии Наук. СПб. 1911. Стр. 148-194). Ред.]

    Были, говорят, две шаманки. Старшую звали о девятисаженных косах Уолумар-шаманка, а младшую — о восьмисаженных косах [* Т. е. собранных (а не заплетенных) на затылке волосах. Ред.] Айгыр-шаманка. Что до земли, где они жили — ликовали там крылатые, шумели четвероногие, зимы не было, а всегдашнее лето; в такой стране, говорят, они жили. Что до дома, где они жили — был он о тройном потолке, девятерной у него был крепкого дерева пол, семерные лиственничные стены, а в стенах по четыредесяти окон; была жаркая-важная печь, что, ровно стоячая гора, стоймя выросла. Печь эта — из крупного камня, с девятью обшивками; что большое озеро, светлый шесток у ней, и выросли лежмя закроймы — пыль к ним не пристанет. А в переднем углу сплелись-выросли чуланчики, были фигурные, задающие загадки скамьи, скрутилась-выросла пятерная узорчатая красная лавка. Была обитая семью большими медвежьими шкурами плотная дверь, а порог у нее — крепкого камня, с тремя обшивками. По воле своей выросшие шумные сени были, а в них по своей думе выросшие двери с звонцами, с толстого дерева засовом.

    Чем только пожелают, изобильно богатея, жили они вдвоем: больше никого у них не было. Как раздуются ноздри, то говорят: «должно, светает», а как глубоко вздохнется — «должно, солнце показалось», говорили. Уже с подушек заершившись, уже с постели нахохлившись, уже с кроватей разгневавшись, лишь вскочат, бывало, побегут, умоются черных глубин водою, обмоются лазурных глубин водою, побегут к себе домой да по своей воле забродившим крепким кумысом глотку оправляют, по своей думе готовым свежим кумысом думы разгоняют, осьминожный стол поставят, толстый шейный жир да толстый брюшной кушают, выбегут, да и побегут.

    Побегут в свое для игр поле да той березой, что ловить-играть, ловят-играют, той лиственницей, что пинать-играть, пинали-играли, на то, что подскакивать-играть, высокое дерево подскакивали-играли; а потом па той релке, что прыгать-играть, прыгали, на той релке, что на одной ноге скакать-играть, на одной ноге скакали, па сухом лужке, что в зайцы играть, в зайцы играли, на тех каменных горах, что в олени играть, играли в олени. А тогда, бывало, домой бежали, вскакивали да свои кафтаны да дохи надевали, пальмы да налучья опоясывали и выбегали. Двух коней своих приманивали-звали, — имена коней-то: Щебечущие Подорожники, — да, словно как тетерев спускается на березу, так ловко на коней верхом садились да и ехали на восток. Где впервые в неге свет увидели, ту свою сторону, где окрепли-отгулялись, ту родимую сторону, словно дно кожаной посудины, объезжали широкою, длинною ходой; ближний лес верхушками долу склонялся, в дальнем верхушки гулко шумели, трещал дремучий лес, а сухоподстойный ломался — таково ехали они; доезжали до выросшего среди земель их, одухотворенного священного дерева, трижды его окружали. Тогда ехали домой, соскакивали с коней у коновязи своей о девяти перехватах. Там, где вешают налучи, там вешали луки и налучи да, что граду негде удержаться, инею не за что уцепиться, на таком гладком дворе своем, заложивши руки за спину, взад, вперед прохаживались; потом, подбоченившись, глядели одна на другую. Да, подбоченившись, говорили, бывало:

    — Нас силач искалечит, что ли? Имеющий бока повалит разве? Имеющий ресницы одолеет ли? — говорили. — Сверху если заглянет — вверх назад спровадим, а если снизу кто-нибудь придет, вниз назад прогоним, — говаривали. — Где шаман родился, у подножья трех больших темных дерев колыбель наша, ведь, — говорили. — С бубном огромным, что лесное озеро, с колотушкой поперек его, со свободно вращающеюся головою, с тремя рассыпающимися прахом душами, три черные тени бросающие, смуглые уранхайцы, — шаман, ли будь, будь то шаманка, — никто не сравнится с нами, — говаривали. — От вышнего царя, отмеривши передние волосы наши по соски, а задние до половины спины, ниспустили-согнали нас в виде молодых белых кобыленок в эту нашу, что лесное озеро, колыбель; задних ног наших шпоры, как большие пальмы, назад торчали, и крепки были копыта передних ног наших, — говаривали они.

    Так вот говаривали да входили в дом.

    Старшая сестра, Уолумар-шаманка, спала в переднем углу, а младшая. Айгыр-шаманка, спала в красном углу. Так вот и легли спать. И стал давить кошмар младшую сестру, и она заговорила:

    — Ах, что это? что это? что это?

    И сразу вскочила с лавки да и села, голая, лишь в натазниках. А старшая-то сестра, — и допрежь того не спала она, прислушивалась, — лежит да смотрит, подперши щеку рукою. Затем спросила свою младшую сестру:

    Что это такое с тобою? — сказала.

    На то младшая ее сестра сказала:

    — Ах, тетенька, сказать, что ли? — молвила. А тогда сказала, так-то вот молвивши: — Гляди, за доброе предзнаменование сочти! — молвила и рассказала, что ей привиделось. — Вот что: вижу это во сне — ты да я вдвоем поехали мы верхом на наших Щебечущих Подорожниках конях, приехали, вот, стали у восьмоветвистого этого нашего священного дуб-дерева, у подножья его стали. Да когда так стояли — страшная, сильная буря завыла с запада; на западе появилось полосатое облако и замычало, слышно, — замычало-замычало да и пришло; с востока дырявое, гулящее облако, рыдая и плача, пришло; с севера громоздкое облако, клекчучи, пришло; с юга охряное облако, ровно ворон гракаючи, пришло. Тугодойкое облако загуляло, наполнилось молоком вымя стародойки [* Яловая корова.] облака. С запада, с елань собою, черное облако прилетело. Все облака, как раз тут над нами, скучились. А тогда черное облако по вершине расселось, и пала из этого облака к подножию дерева осьминогая железная кобыла, покаталась по земле и породила, с полстога собою, зеленое место; а тогда сама кобыла па восемь частей распалась; распавшись, превратилась в восемь железных верблюжонков и разлетелась на восемь краев неба. А порожденное ею место осталось и тряслось-лежало. А ты разрезала его пальмой. Гляжу я, а из места вышел и сел такого вида демон: из носа у него выступали, ровно худых заячьих хвостов меховой шарф, такие выступали сопли; а их-то он всего в каких-нибудь полторы маховых сажени, зеленым, ровно селезенка, языком своим то там, то сям облизывал; а еще поглядела я на него — левым глазом своим па широкое небо жадно, вытаращившись, смотрел он, а правым глазом вниз злобно уставился. Что до бровей его, брови, оказалось, были ровно две медвежьи шкуры, положенные одна к другой ногами. Ресницы, как долота; и когда мигал он, они стучали, ровно железо. А гной-то из глаз его выступал, ровно белая куропатка, и туда сюда размазывал он его своими огромными тенями-руками. И, песню запевши, так он сидел-мямлил: «О боже мой, боже мой! Буяйданым, даяйданым!» говорил. А потом так: «С раннего утра, еще с потемок еду да еду, блужу да блужу, и вот, наконец, нашел ваш дом; расположился вот на ваших землях, теперь-то войду, погрею спину у огня в вашем нарядном доме!» сказал.

    Этим кончался сон девушки. Старшая ее сестра быстро вскочила, села на лавку, достала из чуланчика боевые замшевые натазники, надела их, затем, сильно ногами топая, побежала в левую половину дома, отперла замкнутую кладовку, взяла оттуда свой бубен и надела шаманскую одежду. Видевшая даве сон девица сидела и глядела на свою старшую сестру.

    А шаманская одежда ее такая была: ровно чугуны, колотились друг о друга, стучали бубенцы; ровно кости голеней большой птицы, «сосульки» звенели; словно большое озеро, сверкал кружок на спине япанчи; «стерхи» по-стерхнному звенели, наплечники ревели, шелковые кисти по голеням бились, канфовые кисти кругом рук оплелись, замычал со звонцами громадный бубен, — ровно бык, замычал, — колотушка поперек бубна по-волчьи завыла, и зазвенели медные звонцы на нем, собою с большую лопату. Как невесть что, расходилась шаманка, отмахнула передние волосы вверх, напустила на лоб задние волосы и сказала:

    — Еще не видал мой всепроницающий глаз, а ты уж увидала, девка? — сказала (своей младшей сестре). — Еще и не слыхало мое чуткое ухо, а ты уж услышала? — сказала.

    А тогда, пнувши ногою, дверь отворила, вышла и у главного столба коновязи бойко заворожила.

    Младшая сестра оделась в свое платье, вышла следом за нею, стала, прислонившись, у двери сеней и думала:

    — Как-то поступит старшая моя сестра? Сверху павших, должно, вверх прогонит, снизу вышедших, должно, вниз спровадит, — так думала.

    А Уолумар-шаманка трижды обернулась вихрем. А когда она так вихрем кружилась, день стал совершенною тьмою: такое черное облако все покрыло; ровно шкура черного жеребенка, такое облако на куски, с черную собаку, она порвала и разбросала-расхлюпала; и буря настала такая сильная: все деревья поломались; а тогда с запада пал большой снег: глубиною по горло быстрого копя, задравшего голову, по грудь молодого коня был снег; и очень скоро затем с запада, ровно распростертые крыла лебедя, прояснилось; а тогда большая вьюга настала и гололедица; ветер был такой холодный: бегающих зверей, скот, всех снегом забросало; а пернатые не могли летать. Тогда младшая ее сестра, Айгыр-шаманка, глядя па это, заплакала и сказала своей старшей сестре:

    — Горюшко мое, ах, горюшко! сестрица моя! ты же сказала: пригрезилось девчонке, что немее рыбы, яйца тупее, а теперь что ты делаешь? — говорила. — С созданными Белым Творцом пернатыми и четвероногими такую вот землю нашу, желтые наши березы у кумысного меха, глубокий наш кумысный жбан, таких-то вот белых и черных бегунов зачем в такое жалкое положение привела? Ах, делай, что знаешь! — Так сказала да, с плачем, пошла в дом.

    А тогда та, что ворожила, шаманка трижды против солнца обернулась, и скоро затем снег растаял, а на землях их пернатые заликовали, зарезвились четвероногие, стало — как раньше. Перестала шаманка, в дом пошла. Ни младшая сестра, ни старшая не вспоминали об этом; жили — как и раньше.

    Вот однажды, по обыкновению, обе поехали верхом, осмотрели скот свой и приехали к священному дуб-дереву. Вот приехали, стали, и, как давеча видела во сне младшая сестра, Айгыр-шаманка, так, как раз, вдруг сталось. Так сталось, как видела раньше во сне: пала железная кобыла, породила большое место и улетела, как улетала раньше; порожденное ею место тут осталось. Тогда старшая девица, Уолумар-шаманка, подошла:

    — Это что? — говоря, своей громадной пальмою разрезала, и стоят они обе, смотрят.

    Вот стоят, смотрят, и, как раз такой, демон выскочил и сказал:

    — Ой-ой! Не даром вы так славитесь! Должно быть, вы вышли принять поводья моего коня! — сказал он. А потом захлопал в ладоши, расхохотался и сказал: — Девка! Айгыр-шаманка! Ты оставайся на своих землях, в твоем нарядном дому и никому в обиду не давайся! А мы, я и старшая твоя сестра, вдвоем отправимся в путь, — сказал.

    Взял тогда коня Уолумар-шаманки за чембур, намотал чембур трижды на левую руку, повел коня, а сам пошел пеший па запад. А на дороге сказал женщине:

    — Про ту страну, откуда я поднялся, про ту страну, откуда нарочно отправился, про высокое мое имя, про славных моих предков расскажу после, на просторе: теперь недосуг. Ну, пойдем: что тут толковать? Далекий путь! — сказал и пошел дальше.

    Видя это, Айгыр-шаманка подумала:

    — На этом белом свете никогда не думала я, что разлучусь с старшею сестрою. Боже мой, боже! что это сталось со старшей моей сестрою, Уолумар-шаманкою? Ведь, просто же улететь могла бы, и то бы ушла!

    С этим словами отпустила коня, кивком головы сбросила шапку, закружилась вихрем. Потом надела свою шаманскую одежду, в вихре принесла рыжего беломордого жеребца, на желтом с белой вершиной мысу о трех перехватах священный жертвенный столб вколотила, высоко девятисаженную ленту [* Салама = алт. jалама.] протянула, а тогда камлать стала вслед ушедшим, итак потом молила:

    — Эй, сударь дедушка! «Какие-то пташечьи песни поющая девчонка, хлещешь-то ты красным твоим языком», не говори! «Как чечетка трещишь ты — такой силы твои заклинания, смела ты, девчонка! зачем ты перечишь?» — не говори так, сударь дедушка! Великого велений шаманка, пою я: вглядись в эту высоко протянутую ленту, впери твои огненный взор! что остров лиственниц, густая мгла — дыхание твое к жертвенному столбу ниспусти! ослаби твою схватившую руку! Сударь дедушка мой, затеям твоим я указую ход, и раскинутые тобою напасти у меня в руках!

    А демон тот, услышавши эти слова, взглянул на жертвенный столб, потом пугнул жеребца; жеребец убежал, демон пошел дальше.

    Увидела это Айгыр-шаманка и подумала:

    — Обозналась я да невпопад заклинала конем; «сверху он ниспал», подумала я: ан это снизу вышел-то демон! — подумала она.

    Тогда она отправилась в путь. Елани кончились — пошла мелкая поросль, сенокосные места кончились — тундра пошла, вместо земли — овраги, болотца, кочки; лягушки ровно ребята грудные — в такую страну она прибыла. Туда прибывши, прямо криком привела черного беломордого пороза, погнала его, опять вколотила жертвенный столб, протянула высоко ленту, к столбу привязала быка и опять заклинала демона. Зажгла там большой костер, о девяти ободьях крепкий горшок вскипятила, четырехножный массивный жертвенный столб поставила и стала так заклинать ему навстречу:

    — Я пригнала тебе ломающего громадное, в горный проход не проходящее, роговое ярмо Бухар-джолуо, — сказала.

    Тогда пришел демон, быка ее избил и прогнал, а затем пошел дальше. А Айгыр-шаманка покаталась и, оборотившись на лбу о полуторасаженном крутом роге, о восьми в кулак величиною ногах на брюхе, с девятисаженным извилистым хвостом, гибельной гибели быком, пошла навстречу демону; лишь только пришел демон, она в самую середину печени хватила его своим рогом.

    Тогда тот оборотился в такого же точно быка и подставил ей рог, сцепились рогами, в продолжение трех дней и ночей бодались они и все деревья совсем истоптали. А Айгыр-шаманка глянула в это время на свою старшую сестру: конь старшей ее сестры взобрался на травяную гору и ходит, траву ест, а старшая ее сестра дремлет на коне, покачивается. Увидевши это, в быка оборачивавшаяся женщина там, где стояла, на том месте, оборотившись в длинный железный шест, ушла в землю; оборотилась потом в гибельную железную рыбу и пошла кругом земли: со ртом на шее, с глазами на затылке рыбы нижнего мира вверх вынырнули; вот кругом земли пробежала шаманка. Демон на западную сторону побежал — запад накренился, на восточную сторону побежал — восток накренился, на южную сторону побежал — юг накренился, на северную сторону побежал — север накренился: демон в нижний мир совсем провалился. Взяла она коня своей старшей сестры за белый его чембур да, взявши, привела домой. Коня привязала к своей коновязи, вошли они в свой дом. Вошедши, разговаривали:

    — Тетенька, что это сталось с тобою? — сказала Айгыр.

    Уолумар-шаманка сказала:

    — Совсем ничего не помню, девонька! — сказала.

    Поели, как обыкновенно. Когда уж спать собирались, из печки их демон вот вышел, — вышел и сказал:

    — Я говорил, что путь далекий, чего же сидишь? — сказал.

    С этими словами схватил ее за руку и вывел; вышедши, посадил на коня верхом; за трехсаженный чембур, намотавши его на руку, повел, пошел. Айгыр-шаманка уж ничего не могла поделать: ее чары кончились. С граненым клювом, с ободками на глазах, золото-языким, с откинутой назад шеей, с цветными лапами, с желтыми голенями, с златогранными когтями, узорчатыми ляжками, с хвостом дугой, с черненого серебра краями крыльев, спереди посмотреть — прямым прямехонек, сбоку посмотреть — статным статен, сзади посмотреть — спина круто-круто вогнута, — таким-то стерхом оборотилась теперь Айгыр-шаманка. Полетела она следом за старшей сестрой, под самым небом, по-над блестяще-белыми облаками во след летела. Летит она да плачет; заветные слова выговариваючи, плачет:

    — На белом свете одинокою остаться не думала я! — говорит; — на божьем свете со старшей сестрой расстаться не думала я! — говорит.

    А путь-то в подземный мир раскрытый стоял; близ прохода-то этого все деревья что объиндивели, что мерзлехоньки стояли; сильная вонь шибала. Стерх назад повернул, домой. А тот демон привел вот женщину верхом на коне и спустился в нижний мир. Поглядела эта женщина на ту сторонку. Когда глядит она — такая сторона: пороша там падала ящерицами, грязью были лягушки, град падал водолюбами, трава была железная, железные деревья. Без всякой пристани на этой стороне и не заметно взвоза на той — к берегу такого моря они прибыли. А глядит женщина: сухие русские в нем за стерлядей, мерзлые русские за щук, девочка за мелкую рыбешку — такое-то вот чудовищное море бурлит; а на том берегу, что темное облако застит-стоит, черные каменные горы чернелись; как тень худой собаки, железная собака вышла и лает, мотаючи головой, морду вытягиваючи. На задней стороне задних гор дух по-кукушечьи закуковал, южной горы дух, как ворон, загракал (с того собачьего лая), северной горы дух пронзительно, по-лебединому, закричал, передних гор дух заклектал по-орлиному [* Äсiр кы̄ллы̄. Ср. сойотск. êsеrä,караг. еsеrä — орел. — Ближе к якутскому будет джагатaйское iсiр— охотничья птица. В «Русско-якутском словаре» И. П. Будищева (Якутск, 1926), и отделе «хищных птиц», встречаем äсiр в значении «цапля». Ред.]. По виду будто хозяйка выскочила, огромные тени-руки пальцы за пальцы сцепила да из-под рук смотрит.

    — Старичок-то мой! из славной страны, из божьей земли — палка-ломится-длинные стада где? — печаловалась: — веревка-рвется-широкие твои гурты где? — молвит.— А! старичок не с пустыми руками, — говорит: — под мышками есть что вынуть, в тороках есть что развязать: о девятисаженных косах Уолумар-шаманки удалой белого Подорожника-коня и гривы волос и хвоста волос новью я! — говорит; — золотое ее гнездышко встряхну я! — говорит; — ее погребальными заповедными одеждами тряхну я! — говорит.

    С лошадиную голову колокольцы-серьги ее звенели; «за пеший дневной переход треплется» ровдужный ее нагрудник шумит, вихрем стелется; что колечки кольчуги, молниеносные глаза ее молнией сверкали; что края колокольчика, краснелся рот; длинный язык ее высунулся и из стороны в сторону хлопал по щекам; что лицевая поверхность мягкого огнива, короткое по середине вогнутое лицо-то у ней было; лоб, ровно колено;на обоих висках, посмотреть, виднеются у ней короткие и торчащие волосы; накинут на голову колпак с землянку величиною.

    Старик на это сказал:

    — Старуха, в огонь сотвори возлияние!

    Страшная вонь пошла. Старик из уха своего вытащил железную трость, бросил на море, сделался железный мост; по тому мосту он довел до дома.

    Дом его такой: с лестницей подполье.

    Коня за чембур подвел он и тянет, чтоб спустить в подполье; конь ни за что не хотел, тянулся, не поддавался. Жена его, Яга-баба, пугнула коня сзади, но конь ни за, что не слушался, тянулся. Женщина, Уолумар-шаманка, испугалась-таки, вынула из своего уха пальму. Разрубила чембур и улетела на белом Подорожнике Уолумар-шаманка. А половина чембура осталась в руках у старика, старик полетел в подполье вниз маковкой. Когда увидела, что старик упал, Яга-баба закликала кликушей, заскакала; поскакавши, поскакавши, спустилась вслед за стариком: старик на дне подполья лежит, что мертвый.

    — Что, старик! что с тобой, что с тобой? — сказала.

    Старик сказал ей:

    — Лежу вот, как видишь, — сказал.

    Ощупала тогда Яга-баба старика: полголовы и глаз размозжил себе, одну руку размозжил, восемь ребер размозжил. Яга-баба тогда поплевала на старика, поворожила; тогда он стал без одного глаза, без одной руки, пол-человеком стал. Старик вскочил на свою одну ногу. Яга-баба положила его на его лавку, а сама выскочила из дома и стала скликать детей — у ней было девять сыновей и девять дочерей, и кликала она их по именам:

    — Куллурут (род куличка), Кыллырыт (род куличка), Эрнэгия-Эккячян (пучеглазый), Тунгалаим (Белянка моя), Тангалаим (Нёбо мое), Джестэйбэм (Красноглазый мой), Былтарангкы-куо (Поперек себя шире девка)! — так звала.

    Детей ни одного не оказалось; стала она искать своих детей и нашла — лежат они искрошены. Пособирала она детей своих, вскочила в дом и показала старику.

    — Вот горе какое стряслось над нами! — сказала. — Говорила я тебе: не езди в святые улусы, а ты не послушал, поехал! — Так корила она старика.

    На то старик сказал:

    — Убери! Сама ты ведала, сама и ведай! — сказал.

    Яга-баба присела и съела...

    Уолумар-шаманка летит на коне да на лету глянула. И видит: на лабазе, оказывается, лежит один человек, а под ним развели огонь, и, словно тени, люди стоят, смотрят, громадами такими неясно маячат. Уолумар-шаманка, как летела, так и продолжала лететь на свет и прилетела в прекрасную страну; птицы там ликовали, четвероногие шумели, белые бегуны, что олени белые, стали [* = без счета коней.] — к страшно богатому человеку прилетела. Прилетевши, спустилась во двор к этому жителю; спустившись, поглядела. Вот, когда глядит она, а это житель с тремя коновязями, о девяти столбах каждая; а у коновязей коню негде протискаться, так густо коней попривязали. Налево от нее стоял-то красной меди столб: к нему повела она коня и там привязала; привязавши, и по шерсти и против шерсти коня погладила рукою: вьючным седлом оседланным, с корьем за подседельную подстилку, с тальникового лыка обротью, с веревочными удилами, с задранными кверху концами копыт, с ногами врозь, с узким вдавленным крупом — такою-то лошадью оборотила коня шаманка. И самое себя оборотила; с жесткими злыми глазами, красно-меднолицой, с красной меди серьгами, на голове надета шапка из телячьих камусов, телячьи наголенники, а шуба — телячья: наперед запахивать — переда не закроет, назад оттянуть — зада не закроет, — такою оборотилась.

    Вошла левой дверью сеней и в сенях стала. Вот, стоя, когда слушает — в доме так кто-то говорит:

    — Буя, буя, буя! Моя песнь, что пою я, и за порог не переходит; мои моления, что молю я, и за дверь не выходят: сильный шаман прибыл; зашумели пернатые, притихли четвероногие — беда настала. Скиньте с меня япанчу! На заиндевелом коне зачернелась его тень... Эге-ге! — говорит: — Взор шаманки низошел долу; демоновы взоры укрылись за ее тенью! Если спасение возможно, эта шаманка спасет.

    Послышался голос хозяина:

    — Дружок Кыкыллан (Звонко-тонко-голосый), потрудись, попробуй!

    И послышался в свою очередь голос хозяйки:

    — Кыкыллан надежа, ради дитятка моего потрудись, пожалуйста! По-крайности, эту ночь поворожи, попробуй!

    А шамана голос сказал:

    — И людей, и скот — все погубите!

    А тем временем она (шаманка) вошла в дом и глянула на красный угол: чудный собою, красавец мечется, бьется. На левой стороне дома сбоку печки прижалась, стала: с отвислыми подбородками, звонкоголосые почетнейшие родовичи кругом сидели; а по левую сторону, раскинув руки, широко расставив ноги, назад откинувшиеся от дородности, почетнейшие родовички кругом сидели; с тяжелыми пальмами, с гремящими налучами молодцы парни стояли и ходили. Глянула на хозяина, — ровно бугор, старик сидит, несколько согнувшись. Ровно широкий бугор, хозяйка сидит, голову высоко держит. Одну волчью доху на полу разостлали, одну волчью доху в изголовье положили, одною волчьей дохой укрыли: больной лежит, оказывается; восьмеро прекрасных парней, здешних же домашних, за больным ухаживают.

    — Положите же, положите, подымите же, подымите! — говорит (больной); — ведь я в огне горю, — говорит: — в огне горю!

    Услыхав это, подумала шаманка:

    — Это, значит, давешний-то человек, что я дорогой видела!

    С шамана япанчу сняли, старик и старуха плакали; такие слова выговариваючи, плачут:

    — Под-защитой-солнца-и-месяца-сильный-человек-Кюн-Эрилик, белый свет покинуть сбираешься разве? — говорят.

    А шаман сказал:

    — Вот тут же, в вашем доме, есть шаманка; эта-то шаманка спасет, — сказал.

    — А где тут шамаика? — так говорили, искали, но не нашли.

    Хозяйка сказала:

    — Девка, ведь ты же кликуша, Сырбанг-Татаi! Может-быть, найдет на тебя наитие: подойди к больному, поухаживай за ним! [* И до сих пор, в представлении народа, истеричные наделены чудесами даров прозорливости, я в случаях трудной болезни воплям истеричной внимают с полной верой в пророческое их значение.] — сказала.

    Девушка не захотела:

    — Боюсь я! — сказала.

    А люди нашли незнакомую девушку, подвели к огню страшно безобразную девушку. Хозяйка сказала:

    — Голубушка! поворожи, попробуй, не робей! Подарочков вдоволь дам тебе: женскую думушку женщина, небось, понимает; и сухожильев, и веревок, и одежи, и ниток — сколько душенька пожелает — получишь от меня!

    А шаманка сказала:

    — Ну, потружусь же, попробую, только вы возьмите меня за Под-защитой-солнца-и-месяца-сильного-человека-Кюн-Эрилика. Ну, буду камлать!

    В левой половине дома сильный стук раздался в чулане, раздался рев звонкоголосой женщины: две женщины держали ее руками, чтоб не вставала она, и стала она сильно топать и биться.

    — Что это такое! ремнем не охватишь — змея подколодная, подпругой не охватишь — подлая, не вышла замуж да на мужчин зарится, распутница! — так она кричала.

    А свекровь журила:

    — Уймись, уймись, уймись! — говорила.

    Свекор сказал:

    — Кто это? кто это? — сказал.

    Свекровь сказала:

    — А, невестка наша, из ревности, ругается! — молвила.

    — Ну, девушка, подарков тебе вдоволь, плату твою тотчас дам: Бай Харахан Тойона имя разве не слыхала, не слыхала про мое богатство обильное? Пой же, твори заклинания! — сказал хозяин.

    Вот под руки привели шаманку, посадили, где сидел шаман, надели на нее япанчу, дали ей бубен. Ровно одеяло накинули, так сидела на ней япанча, а что бубен держала, выше ее самой был бубен. Съехавшиеся, глядя, потихоньку смеялись:

    — Вот такая-то мечтает излечить своими заклинаниями, превзойти Кыкыллона и, зарясь на подарки, на замужество с Кюн-Эриликом, сидит, заклинает! Ну, уж и вид-то!

    Вот шаманка «донг, донг, донг!» ударила в бубен и стала зевать [* Приступ к мистерии.]: «ой, ой, ой!» зычно и пронзительно.

    — Единой мне други, южных страшилищ улусы, приблизьтесь! Одной только мне сопутники, демонские улусы, долу низойдите! Этот нарядный дом, где я теперь, расположившись, пребываю, в день моего отбытия да красуется восьмиветвистой зеленой горной осокой, и да не колеблется подножие того домашнего огня, при котором я сижу, пою мою песнь! О принесите, положите мне на темя мою вещую, тяжелую, гадальную ложку! И если мертвого к жизни возвратить дано мне будет, дано будет воротить душу живую, могучего демона три смеющиеся порога переступивши, взять на руки прах-душу, — дайте мне отклик, щелкните пальцем! О вы, с восемью, что громадные вилы, ногами, из грудной ямки выросшими, сонмы мои, услышьте! — так говорила.

    И ровно так, как она говорила, и прилетели крылатые и стали сновать в доме. Лучшие вглубь лавок к стенам забились, почетнейшие туда, где дрова лежали, сколько поместиться их могло, туда бросились, храбрейшие в хлев натискались. И вот съехавшиеся все подумали:

    — Подобного уранхайца-шамана никто никогда не видал и не слыхал даже. Ужасно! Ох, ужасно!

    Со своего места поднялась шаманка и бойко колдовать стала, как невесть что расходилась! Шелковые ее кисти по голеням бились, канфовые ее кисти вокруг рук обматывались, «стерхи» на япанче въявь кричать стали, «гагара» въявь загоготала; три раза против солнца вихрем кругом промчалась и стала судьбу гадать колотушкою бубна. Колотушка бубна вокруг печи трижды облетела и как молния пала на ее темя (на счастливую сторону пала); обитую семью большими медвежьими шкурами дверь пнула ногою, настежь раскрыла, сеней с погремушками дверь пнула ногою, открыла и вышла, — где граду негде задержаться, на такой гладкий чистый двор вышла и бойко колдовать стала. А все вышли и смотрели; хозяин и хозяйка с домашними остались в доме. И вот смотрит народ, а она от широко раскинувшегося по двору рогатого скота отогнала темно-бурого теленка-выростка и на облако, величиною с не так большое озеро, прогнала теленка, а сама взошла на облако и стала там и, что выше лиственницы, что пониже облаков, полетела. Сильно дивились люди, страшно изумлялись. Так и улетела шаманка.

    После того все вошли в дом. Хозяин спросил:

    — Ну, как ребята? Шаманка-то ваша что там делает?

    — Выростка-теленка взогнавши на облако, улетела, — ответили.

    На это старик сказал:

    — А как же иначе? Ведь, на счастье к нам она нисходила! — молвил.

    Шаманка с шорохом грубою камелька влетела, и в руках у нее было что-то величиной с рукавицу.

    — Высокоименитый Бай Харахан Тойон, к тебе, высокоименитому, ниспускавшегося демона изгнала я; три смеющиеся порога перешедши, душу живую [* Мать-душу.] его (твоего сына) назад воротила, прах-душу его в руках принесла. Твое согласие дать или отказ скажи мне: ты — знаменитый родовитый человек, я же — знаменитая шаманка, и ты мне за порукою дал свое слово! Итак, старец, берешь ли ты меня своей нарядною невесткой, или нет? Если возьмешь меня в невестки, я вдуну душу живую его; если же не сделаешь невесткой, я рассыплю прах-душу его, и тотчас отойдет сын твой; а душу живую его вдуну, с быстрым в беге состязаться будет он, с могучим — бороться, с хватом — играть, и крепко сидеть он будет на предстоящем ему пиру жизни.

    И старик и старуха молили:

    — Помоги, о, помоги! — говорили.

    Тогда лежащему человеку душу его вдунула: спльный-человек-Кюн-Эрилик вскочил — хлопнула дверь. Кюн-Эрилик назад со двора не пришел.

    И дивились же этому. Кыкыллан-шаман с сыном своим остался. Кыкыллан-шаман сказал хозяину:

    — Друг! я сегодня еду, пораньше дайте мне поесть!

    Харахан-Тойон позвал своих слуг:

    — Пойдите, привяжите для этого старика жирного коня, — сказал; — а для сына его, Лучшего-человека-Нэрэт-Бэргэна, привяжите молодого хорошего коня: сам-то он молод!

    Хозяйка вышла и велела внести в дом целую переднюю конскую ногу с восемью ребрами; наварили целый громадный котел мяса с жиром в три пальца на брюхе и па бедрах; принесли берестяную лохань масла и растопили, примерно, десять безменов (= 25 ф.), а в горшке вскипятили сливок. Одного в теле коня для старика привязали, а для Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна молодого коня привязали. Старику подали па стол кушанья; мягкое да жирное ел старик, вплотную поел и масла и сливок.

    Хозяин сказал Эльбэс-Тэльбэс по имени парню:

    — Этого старика в их края проводи!

    Между тем Кыкыллан-шаман выходить собрался. Эльбэс-Тэльбэс отворил ему дверь. Кыкыллан-старик еле-еле вышел из сеней; доху свою распахнул старик, и на четвереньках стало его слабить.

    — Эльбэс-Тэльбэс, подойди-ка, подчисти мне задницу! — сказал он.

    Эльбэс-Тэльбэс поглядел там и сям: щепки близко не было, а висел конский череп.

    — Дедушка! кость, ведь, это! — сказал.

    — Ну, дружочек! подчисти, подчисти! — сказал тот.

    Эльбэс-Тэльбэс с костью в руках подошел к нему, и стыдно было ему, и испугался он. Он в сторону стал глядеть да, отвернувшись, стал подскребывать тою костью. А череп этот до половины влетел в задницу старику. Старик упал и лежал, охая. Эльбэс-Тэльбэс вбежал в дом:

    — Невиданное увидал я, беда случилась! — сказал.

    Лучший-человек-Бэрэт-Бэргэн, сын Кыкыллана, услыхав, что отец близок к смерти, выбежал с палкою в руках посмотреть на отца; а сзади отца — белая собака.

    — Грызет она отца! — подумал и в то же мгновение палкою бросил в то белое: — должно быть, собака вцепилась в задницу отцу моему! — подумал он.

    Череп разбился в мелкие кусочки. Отец его вскричал:

    — Ой, убил, парень! — сказал.

    Он (сын) захотел внести его в дом и вбежал в дом.

    — Хозяйка, старуха! Нет ли какой старой подстилки? На подстилке надо вносить! — сказал.

    Старуха сказала:

    — Ох, ты Господи, Боже мой! Отъезжающих, должно быть, за голову прикрутило, а приезжающих за затылок привязало! Девонька, Сырбанг-Татай! вон там на изгороди висит старая подстилка, внеси ее, дай! Да и не старая, пожалуй: недавно волос лезть стал! — сказала.

    Девушка вышла, внесла и подала подстилку. Бэрэт-Бэргэн взял подстилку и выбежал. Отца его целая толпа людей, укутанного в подстилку, на руках внесли в дом и положили у огня. Кыкыллан-шаман сказал:

    — Здесь эта девочка шаманка?

    Девушка шаманка сказала:

    — Я здесь.

    — Спаси, спаси, спаси, голубушка! — сказал старик.

    Шаманка сказала:

    — Сына твоего, Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна дашь в мужья?

    Кыкыллан-шаман сказал:

    — Дам, дам, дам! Спаси, спаси, спаси!

    Шаманка подошла к нему, села на табурет, взяла три перевязанных гривою тальниковых прута и поворожила над Кыкыллан-шаманом:

    — Три года назад умершего возвращать к жизни даровано мне!

    Сейчас па мелкие куски рассыпался череп и выпал на землю. Лучший-человек-Бэрэт-Бэргэн выбежал.

    Кыкыллан-шаман оправился и сел:

    — Хозяйка! дай мне заячью шкурку: зуд страшный!

    Старуха сильно рассердилась:

    — Ох, детушки! Ну, уж и накладный денек! Сырбанг-Татай, подай-ка мне ту суму! — сказала.

    Сырбапг-Татай подала суму, которая была в ногах у постели старухи.

    — Развяжи, девонька, ремни и завязки! — сказала.

    Девушка развязала. А старуха вынула из сумы натазники и в сердцах бросила, и они полетели на пол. Была тут, что двухтравый жеребенок, рябая собака, бросилась она на натазники, старуха сейчас же кинулась, отняла у собаки натазники и уложила в суму. Уже осторожно вытащила заячьи шкуры и бросила одну старику. Старик вложил в штаны, встал и оделся. Хозяин, Харахан, сказал:

    — Не претендуй, друг! Не претендуй, друг! Вам с сыном двух коней подарил: уважил, как следует! — сказал. — Эльбэс-Тэльбэс, проводи старика! — сказал.

    Жирную конскую шею внесла и дала старуха и одну берестяную лохань масла дала старику:

    — Вьюк твой, гостинец тебе! — сказала.

    Эльбэс-Тэльбэс поехал за проводника. Уехали. Домашние разговаривали, очень рады были:

    — Ну, слава Богу! Уехали, наконец! — так говорили.

    А Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна, сына шамана, и Сильного-человека-Кюн-Эрилика, хозяйского сына, обоих нет.

    — Куда-нибудь заехали, — так думали.

    Шаманка сказала хозяйке:

    — Тетенька, я сегодня уеду! — молвила.

    Хозяйка сказала:

    — Зачем ты едешь, дружок? Не уезжай, поищи у меня в голове, швы на голове разгладь мне! — говорила.

    Послышался голос невестки:

    — Пусть едет, к черту проваливает, пусть убирается! — так говорила.

    Шаманка сказала:

    — Ах, я тороплюсь: свари мне поесть! Поевши, небось, поеду!

    Старуха немножечко мяса сварила, в горшочке молока вскипятила. Шаманка поела; когда поела, та внесла и дала ей безмен (= 2½ ф.) масла:

    — Домой повези, там огню принеси жертву! — сказала. А тогда внесла для нее худую, худую, черную, пречерную переднюю ногу: — Вот и вьюк тебе! — сказала.

    Шаманка сказала:

    — Гадость какая! дрянь какая-то черная! — так сказала.

    — Значит, ты брезгуешь, девонька! — сказала старуха: — а, ведь, еще как зачала я жить своим домом, той-то поры коровушки нога это! — сказала. — Вся-то сплошь один мозг! — говорила.

    Шаманка не взяла; она надела свою худенькую одежду, подошла к левому боку коня, села и со скрипом поехала. А домашние провожали глазами: корьевая подседельная подстилка ее потрескивает, вьючное седло поскрипывает. Смехом проводили:

    — Чорт какой-то! — говорили между собою.

    И за это им ничего не было.

    Под сень темной чащи въехала шаманка, спрыгнула с копя и стала ходить кругом коня, гладила его, и белый Подорожник-конь принял свой собственный вид; сама шаманка покаталась по земле — и приняла свой собственный вид. Надевши па себя кафтан и доху, на поясе налуч подпоясавши, поехала она: ступью скользила, рысью подрагивала, пускала коня широкою ходою, глубокие следы оставляла.

    — Так вот взять, — мол, — дом мой будет! — догадываючись, едет.

    Темный лес ломала, сухоподстойный лес мяла; по мысам опознавалась, еланями считала, по падям припоминала; песни пела струйками облаков, песенки напевала дымчатым облаком.

    А в родной ее стороне звонко закричал орел, заклектал беркут, заворковала горленка, кукушка закуковала; а домовой ее, Диэрдэ Бахсынат, оборотившись жеребцом с обротью с погремушками, громко заржал. Видя это, младшая ее сестра, Айгыр-шаманка, спознала:

    — Ах, это о девятисаженных косах Уолумар-шаманка радостная, веселая едет, — молвила.

    В доме, в службах прибрала, воткнула желтые березки у кумысного меха, глубокий кумысный жбан выставила, поставила кушанья на шестиножных березовых лабазах, рано родившегося опойка-жеребенка мяса наварила и поставила, выставила гривой перевязанный большой кумысный кубок, поставила рядами круговые чары, положила рядами гривой перевязанные пестрые ложки, желтого масла налила с краями полным полно. А всюду по лесу, разубранному густою молодою порослью, мелким березняком изукрашенному, в берестяных лоханях с обручами полно налила кропильного кислого молока, прокипяченным сквашенного, и желтым маслом то молоко сдобрила, еще три дня тому назад.

    О девятисаженных косах Уолумар-шаманка воочию сама на белом Подорожнике-коне примчалась. Айгыр-шаманка поводья приняла, коня ее привязала; пальцы рук сцепляючи, стали они друг друга обнимать; в губы до того, что масло проступало, целовались. Шумно одна другую в лицо нюхали; руки одна другой пожимаючи, одна другую провожаючи, пошли они туда, где был выставлен кумыс. Айгыр-шаманка, младшая сестра ее, с верхом сдобренный маслом, перевязанный волосом кубок, сгибаючи колени, старшей сестре подала. Старшая сестра приняла да, принявши, тоже, колени сгибаючи, сестре подавала. И кубки кумысу вкруговую они пили; взяли гривою перевязанные пестрые ложки и, черпаючи из изукрашенных берестяных лоханей, ысыах кропили.

    — Даруй, святой род, Белый Создатель! — взывая, — о дух земли! — взывая, ысыах они кропили.

    А все заповеданное свершивши, гадальные ложки бросали:

    — Судьбу нашу поведаем! — с такими словами бросали.

    И обе брошенные ложки на счастливую сторону пали; обе они тогда преисполненный радости клик возгласили:

    — Уруй, уруй, уруй! — восклицали.

    Наконец, по своему обыкновению, бегом в дом побежали.

    В доме у дверей чуланчика, перед задающею загадки лавкою поставили стол о восьми ножках; как обыкновенно, мяса отгулявшегося выростка-жеребенка, по насту ожеребившейся первожеребой кобылы жеребенка мяса грудами наклали на обоих краях лабаза; поставили на стол свежего кумысу в разукрашенных тяжелых кубках; в кумыс налили масла с верхом, с краями полно. О восьмисаженных косах Айгыр-шаманка старшую сестру умоляла:

    — Ну же, тетушка моя, тетенька! расскажи мне заветные слова, подробные, откровенные речи молви! — говорила. — Как это тот демон, который нарочно приходил с запада, выпустил тебя, дал ускользнуть? — говорит.

    В ответ на это старшая ее сестра, Уолумар-шаманка, рассказывать стала; что с ней было, подробно все рассказала. А потом сказала младшей сестре:

    — Чтоб жить по-людски, не щадила я трудов, девонька! Бай-Хараханова сына, Сильного-человека-Кюн-Эрилика возьмешь гм, иль увешанного подвесками железными Кыкыллан-шамана сына, Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна, берешь? Я привезла их самих.

    — Тетенька, ты ведай! — сказала.

    Тогда сказала Уолумар-шаманка:

    — Умирающего я спасла, ведь, Сильного-человека-Кюн-Эрилика, Харахан’ова сына. Пусть мой то будет! Кыкыллана-шамана сына, Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна, я тебе назначаю: без труда чарами я его добыла, тебе назначала. Ты его возьми! — сказала.

    Уолумар-шаманка, сидя, вытянула руки и засвистала; потом стала бить себя пальцами по ушам так, что забренчали серьги: выпали и стали на ноги два красавца собою, — косая сажень [* Собственное значение баттах допускало бы перевод: кряжистый.] в плечах, толстые бедра и руки, длинные голени, сами рослые, крупные — невозможно описать, какие молодцы! Выбежали они оба из дому, побежали на восток и потом воротились.

    — Друг! Сверху ль мы пали, аль снизу вынырнули? Откуда мы пришли, с какой стороны? не знаешь, ли друг? — говорили они один другому. — Очаг! Берестяная юрта [* Так перевожу я здесь аласа џiä. Аласа можно сопоставить с тюрк, алачык — юрта из коры или шалаш из ветвей. Радлов. Опыт словаря тюрк, наречий, т. I, стр. 362.]! Ах, да и юрта! А женщины — вот это так женщины! — Они и глаза потупили. — Пойдем-ка! — говорят один другому. — Они вдвоем только? — говорили друг другу. — Направо от них нет слуг парней, налево нет служанок — только вдвоем они, гляди! Чего нам бояться?

    Прибежали они, вскочили в дом. Старшая сестра, Уолумар-шаманка, встала навстречу, подошла и взяла за руки Сильного-человека-Кюн-Эрилика, повела и посадила в переднем углу. Айгыр-шаманка Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна взяла за руки, повела и посадила в красном углу.

    — Еще непочатый кубок, лучшее, что предложить можем! — с такими словами подали с верхом сдобренного маслом кумысу в перевязанных волосом больших кубках.

    Те выпили со словами:

    — Уруй, уруй, уруй!

    Приняли кубки шаманки, отнесли и поставили в особенном месте в левой половине дома. Прямо подошли они, сплели руки, пальцы с пальцами, с руками мужей, подняли их, поставили на ноги и три раза поцеловались с мужьями.

    — Живите в вашем доме! — сказали и посадили.

    Сами рядом сели. Вот, усевшись, разумно на мужей поглядели:

    — Вот это собственное ваше серебряное гнездо, самая сердцевина ваших земель, вот негу сулящий нарядный дом ваш, вот вам очаг! Создателем-Господом благословенная о девятисаженных косах, в Промысле Господа-Творца сущая Уолумар-шаманка я! Восемью божествами обетованная Айгыр-шаманка я! Ну, откушайте ваших кушаньев!

    И вот задвигались их крепкие кости, заволновалось владыка-сердце, отлетела гордая мысль, ослабела сильная мысль. — Рассмотрим, как следует! — говорили они себе, да в землю смотрели. Вглядеться желая — в огонь глядели. Так вот оробели.

    Наконец, сидя вместе, отужинали. Женщины проворно постели постлали. Оба мужа молодецкой походкой выскочили, да, выскочивши на двор, так разговаривали:

    — Какие женщины! А дом! А очаг! А богатство! Наши-то бедняги жены, с этими посравнить, и не женщины даже!

    Ну, вскочили в дом. Женщины, уже давно постели постлавши, разделись и улеглись. Два этих человека вошли, возле спального отделения разделись и легли с женами, полюбились, поиграли, тесно прижавшись, уснули.

    Раздулись их ноздри — «должно, брезжится», мол; глубоко вздохнулось — «должно, солнце взошло», мол — встать захотели. Сильный пот по хребту пошел, крупный пот на спине в плечах выступил, так обнимались они. Встать захотели, да пристали друг к дружке и, отставая, как береста, шуршали. Оба мужчины, вскочивши, оделись, выскочили бегом на двор, едва дом заперли. Обе женщины, того быстрее одевшись, побежали с мужьями к воде, лазурных глубин водою омылись, и все четверо побежали оттуда, прибежали домой.

    Две женщины в серебряных кубках крепкий кумыс мужьям подали, рядом с ними сели. Вот вкруговую пили, горло свое поправляли, спины выпрямляли. Толстый шейный жир грудами клали; толстое брюшное сало, против себя нагромождая, кушали. Муж жене, жена мужу пододвигая, друг друга угощая, кушали. Густые сливки пили из одной посудины одною ложкой. Покушали и побежали вместе к выходу. Пальмы их и налучи висеть остались.

    А они все вчетвером побежали на восток. Березою играли, ловя руками; подбежали к лиственнице, да в пинки ногами играли. У высокого дерева, — где в прыжки игра была,— в прыжки играли. На той чистой релке, — где в скачки игра была, — скакали. На той релке, что для игры в прыганье на одной ноге, на одной ноге прыгали. На том поле, что для игры в зайца, в зайца играли. На той каменной горе, что для игры в олени, в олени играли. Сбежали оттуда, домой примчались. Подбоченившись, статными стояли; отставив ногу, прямешенькими да высокими стояли.

    С осьмиразвилистой для луков и падучей вешалки своей эти две женщины пальмы и налучи свои сняли, своим мужьям подали. Мужья пальмы и налучи за пояс взяли. А тогда две женщины позвали коней своих так:

    — Хорук, хорук, хорук! — манили.

    Оба Щебечущие-белые-Подорожники, так называемые кони их, пришли. Эти две женщины этим двум коням своим так заповедали:

    — Нарочный твой господин, верный твой хозяин, назначенный твой спутник от богов благословенный Сильный-человек-Кюн-Эрилик! — сказала Уолумар-шаманка.

    И Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна жена, Айгыр-шаманка, подобно тому сказала:

    — Мы, как дно берестяной бадьи, объезжаем кругом землю, осматриваем (сгоняя в стадо) каждый день коней и скот, кругом нашего божественного дуб-дерева объезжаем и, приняв благословение от духа нашей отчины, возвращаемся.

    Вот мужчины вскочили на коней и уехали. Женщины, теперь уж по дому хозяйки, вошли в дом.

    Тогда мужчины, как им женщины указали, как дно берестяной бадьи, землю объехали, коней и скот осмотрели, вокруг божественного дуб-дерева объехали: «это мы, мол, благословение приняли!»

    Примчались в заповеданный нарядный свой дом, коней пустили, пальмы и налучи на вешалку для налучей повесили и в дом вскочили. Они узнали теперь свою собственность и радовались: «наше собственное!» думали. Кафтаны и дохи повесили.

    Женщины, как обыкновенно, кушанья и стол приготовили. Они сели рядом с женами.

    — Рассказывай, друг! Кони твои, рогатый твой скот как? Все благополучно ли? Земли твои каковы? — спрашивали жены у мужей.

    На это муж жене рассказал:

    — Прекрасная страна! Да вот какая прекрасная: птица возликовала, там подняли звери, богиня родов низошла, Джесегей явилась, Иэехсит обернулась сюда. Это дверь божественного, царственного пути — такова эта страна. Без зим ясное лето, благоуханная, прекрасноликая — такова эта прекрасная страна. Однокопытные не спотыкаются, не расходятся раздельнокопытные. Они трутся вплотную голыми боками, задевают друг друга мохнатыми коленями. Стадами ходят никогда не знавшие оброти, собрались резвые. По северным склонам жеребята там, по лугам полно телят. С серебряными планками па мордах вольно плодятся, с медными намордниками и полно-выменные размножились — чем только пожелаешь, богатая и несметно изобильная страна. Такова-то эта страна!

    Они ставили ее в десять раз лучше своей. Поговоривши так, они радовались все вместе. Покушали, поели, как обыкновенно, и, сидя рядом, пили вкруговую свежий кумыс в большой круговой чаше.

    Как обыкновенно, встали, сходили на двор, а женщины опять, постели постлавши, раздевшись, улеглись. Мужчины разделись на загадывающих загадки скамьях.

    Рано утром, как раздулись ноздри: «брезжится, должно быть!» мол, как глубоко вздохнулось: «встает солнце, видно!» мол, говоря себе, лежали они, обнявшись. Сильный пот лился по хребту, по спине между плеч выступал крупный пот. Оба они вскочили, сели, поели, как обыкновенно. И три дня так мужчины уезжали и приезжали.

    Через три дня женщины за собою примечать стали: в животе, как миска, что-то появилось; соски почернели.

    Мужья в жен вглядывались: меняться в цвете стали скулы; ясные лица потемнели; к носу, ко лбу кровь то прильет, то отхлынет; тонок стал подбородок; понежнели пальцы, кулаки стали маленькие, руки тонкие. Печальны стали, вяли и худели, и вставали и садились потихоньку.

    Мужья и то подумали: «беременны, должно быть!»

    И сами мужчины печалиться стали и жалели жен: «Что это с ними сталось?» И обед готовить и постели убирать мужчины помогать стали.

    Через семь дней после того заметно стали мучиться женщины, на девятый день совсем ослабели, на десятый уж и не вставали. На одиннадцатый день пришло время родов.

    — Дружочек! — говорила жена мужу: — ну, чего же ты смотришь? На западе, в том острове березняку, что похож на то, будто идут вместе знатные родовички, сруби там развилистую березу, сруби-принеси кривую березу! Вколотивши колья, перекладину ту на них положи! Постели зеленой осоки!

    Муж приготовил это. Женщина села на ту траву:

    — Ой-ой! ай-ай! — громко кричала: — и в ногтях отдается, и руки ломит! Ой, виски мои! виски! Спина моя, поясница! Как больно! Восемь  костей моих разошлись [* По требованиям аллитерации.], должно! К печени подступает! Разве что держит? Девонька! Айгыр-шаманка! попытайся, скажи что-нибудь!

    Младшая ее сестра говорит:

    — Ты хоть говоришь, а мне не в мочь!

    Уолумар-шаманка сказала:

    — Ох, как напирает! Как напирает! Ой, какая боль внизу, какая боль внизу! Дружочек! Сильный-человек-Кюн-Эрилик! Отвори скорее дверь!

    Муж ее быстро открыл дверь. Уолумар-шаманка сказала:

    — Услышь, услышь, услышь! Даруй, даруй, даруй! На двуслойном небосклоне живущая Иэехсит мужчин да обернется! Богиня родов женщин да низойдет на счастье невинного дитятка! Богиня родов! Государыня! Въявь с узорчатого твоего облака, в рысьей дохе твоей нараспашку, соболью шапку накинувши, мехом одетые колени твои обнажив, богиня родов, государыня, на белом моем покатайся, на пышном моем поваляйся! Матушка моя! Войди, войди, войди! Приди, приди! Войди!

    И въявь царственная женщина пришла и на прилавке стала кататься, склонила руки и в ладони приняла. У младшей ее сестры, Айгыр-шаманки, тоже приняла.

    От этих двух женщин два сына родилось одновременно. Два ребенка одновременно сели так грузно, что земля загудела. Они, поглядев на потолок, заплакали, да так гулко, что глина осыпаться стала. Вот оба ребенка на ноги вскочили. Тогда отцы их за кудрявые волосы схватили и ничком положили, а матери умыли их. Отцы, с трудом поваливши, завернули в шкуры лося-самца, длинною веревкою увязали.

    Оба мужчины выбежали, двух белых жеребят ввели, убили, потом на прилавках две жеребячьи шкуры постлали для богини родов. Богиня родов поочередно то у той, то у другой — на прилавках обеих шаманок каталась. Поглядеть на богиню родов — сильно она вспотела, умащена маслом. И все смеясь, все смеясь, три ночи она тут провела. Через три ночи вот богиня родов благословенье сказала, а детям имя дала:

    — Сильного-человека-Кюн-Эрилика ребенок пусть будет Кюлюктэй-Бэргэн, Лучшего-человека-Бэрэт-Бэргэна ребенок пусть будет Бэрбэкэй-Бэргэн! Имеющий суставы да не калечит! Имеющий ребра да не валит наземь! Камень будь вам посохом, лиственница опорой! Длиннорукий пусть далеко не протягивает рук, со дна не грабастает вовек!

    После благословения она вышла. На глазах домохозяев она на востоке вскочила на узорчатое облако и на восток улетела.

    Тогда женщины, омывшись, причесавшись, одежду ребятам своим приготовивши, одели их. Ох, невозможно красивые, молодцы собою стали ребята!

    Отцы их выводили их играть на поле, а сами следом ходили, караулили. Если бы не караулили, они бы и невесть куда ушли к примеру — такова была их прыть. Вечером, введши их в дом, к угловому столбу привязывали.

    Четыре дня спустя, о восьмисаженных косах Айгыр-шаманка даве виденный сон увидала, его рассказала. Как рассказала, на всех страх напал. Уолумар-шаманка, как обыкновенно, взяла бубен и одежду, оделась. На двор вышедши, бойко зашаманила. Держа в руках всклоченный хвост жеребца, как чародейское опахало, она машет им и молит:

    — Девять божьих моих улусов, восемь божьих моих колен сюда, сюда, сюда! Огненно-глазый да не посмотрит, шелудиво-языкий впопад да не скажет, тот, что о черной тени, через тень нашу при солнце да не пересягнет: от господа бога благословенная белая серебряная ограда да ниспадет! — говорила.

    Сказавши так, она вошла в дом и сказала мужьям:

    — Сильный-человек-Кюн-Эрилик, Лучший-человек-Бэрэт-Бэргэн! Ну, берегитесь, ждите, караульте! Я детей из дому не выпущу.

    Схвативши пальмы и налучи, выбежали мужчины, прибежали к своему священному дуб-дереву. Как снилось Айгыр-шаманке, так и сделалось. С запада, ровно елань-поле, черное облако прилетело, долетело до божественного дуб-дерева и разбилось надвое. Осьминогая, двухголовая, двухвостая, о восьми титьках железная кобыла к подножью священного дуб-дерева пала, ровно полстога зеленое место породила, па восемь частей распалась. В восемь железных верблюжонков оборотившись, в восемь концов неба разлетелась.

    Тогда глянули оба они: ни ветра, ни облаков, ничего пет. Вот место, раздувшись, лопнуло. Внутри, оказалось, сидел, подбоченившись, человек страшного вида, с короткими взъерошенными волосами, с раскрытым ртом, редкозубый, страшного вида. Глаза его, что большая прорубь па неводьбе, лоб вперед упал, с опрокинутыми надбровными дугами, как глыба земли — лицо. Был па нем львиной шкуры шарф, рубаха из обреченной шкуры, голодного года шкуры штаны, жертвенной шкуры торбаса, натазники из листового железа, закаленного железа кафтан. Он сидел, подбоченившись, ноги по-господски положивши. Не говорит, не шевелится, сидит. Тогда оба они подошли ближе к нему:

    — Вот, вот, вот! — молвили: — по-якутски молви, говори по-человечьи, по-уранхайски побеседуй! Ты к нам, высоко-именитым, силою переведаться с выси ниспал ли, из преисподней ли вышел или с среднего света нарочно прибыл? Скажи сейчас твое заветное слово, откровенно и подробно все ласково поведай! Мы — вспыльчивые, необузданные, гневные люди. Рассказывай скорее, успокой нас! Ну же, ну же, ну же!

    С пальмами наперевес они подошли ближе. Нет! не обращает внимания, не двигается, не говорит!

    — Сделаем тебя сытью пальмы, острого копья краской. Теперь не на добро пошло. Разрубим на части! Ну же, ну же, ну же! — громким голосом кричали они: — говори, говори, говори!

    Нет, не говорит! Они стали рубить пальмами. Все по-прежнему подбоченившись, вскочил на ноги, ни разу не дал попасть, увертывался. Они искрошили темный лес, изломали сухоподстойный, в кашу иссекли сырой лес, а тот все не дает попасть, уходит.

    Вот они оба из сил выбились, задыхаются-стоят. А тот схоронился за такою, как чувал, лиственницею, с обеих сторон лиственницы глаза его виднеются, все норовит увернуться, туда-сюда отпрядывает. Тогда те двое, — пропала прыть их, ослабли силы, — после тщетных усилий сказали:

    — Как имя отца твоего? Как твоей матери имя, скажи! Про ту заступу страну, откуда ты прибыл, поведай! Разве ты немой, мошенник?

    На это тот, с обоих боков лиственницы все выглядывая, все настороже, зубы оскалив, заплакал очень громко — так, что гул пошел по вершинам дерев. Струею текли его слезы.

    — Испугался я! Испугался! Испугался! — говорит: — оробел, оробел, оробел! Горюшко, горюшко! Чистая, небесная моя страна! Святого господа моего — батюшки, святой государыни моей — матушки послушался, послушался, послушался! «Государыням старшим сестрам твоим сено их коси, дрова их руби, коней их смотри, за скотом ходи, детей нянчи!» Испугался я, испугался, испугался! Пальмою погнали, копьем оттолкнули, саблею гнали... Я ухожу, вы остаетесь... Я сообщу святому господу отцу моему, святой государыне матери моей расскажу, по святым улусам, по народу моему, распространю! — сказал.

    Эти люди:

    —Вот те на! Чего же ты не рассказал тебе заповеданного, чего не сказал о данном тебе поручении? Иди, пойдем!

    — Не пойду! Испугался я!

    — Э, иди! пойдем! — сказали.

    — Не пойду! — сказал.

    Эти два человека домой побежали, полетели. А тот уж давно дверь распахнул. В дом вошедши, сняв одежу, хотели пальмы повесить, а тот уж схватил обеими руками и повесил. О девятисаженных косах Уолумар-шаманка сказала:

    — Тьфу, ты черт! Какого это губителя вы добыли? Кто ты, друг?

    Тот, что вошел вместе, сказал:

    — Я Суодалба.

    Шаманка снова спросила:

    — Кто я, говорит он, детушки-и?

    На то Суодалба сказал:

    — Я — Суодалба, я — Суодалба!

    Хозяйские дети верхом на тубаретах кругом чувала в лошадки играли. Увидевши это, Суодалба стал на четвереньки.

    — Ая, ая, ая! — по-лошадиному заржал и на четвереньках кругом печи бегал, сильно топая.

    Глядя на это, оба ребенка сильно смеялись, подскочили к нему и сели верхом на Суодалбу. Вот кругом чувала неуклюже, грузно бегает. Дети их сильно радовались. Из волос его поводья сделали, а Суодалба кругом чувала бегает. В доме пыль столбом, а он не устает, не унимается, бегает. Они со стола, где грудами лежало сало, мясо, по пути хватают, своей лошади в рот кладут, тот ртом подхватывает, ест, и дальше. При беге все одинаково стучит и руками и ногами. Открыл дверь Сильный-человек-Кюн-Эрилик, выбежал Суодалба и в поле стал бегать. Тогда оба мужа рассказали женам, что им рассказал Суодалба. Женщины не спорили, остались довольны, поверили. И каждый день дети их вольно гуляли на поле. Хозяева, как и раньше, хорошо поживали.

    Дети же их стали большими: окрепли и спина, и руки, и ноги. Как бы с крепким  — побороться, с быстрым в беге состязаться, с врагом в смертный бой вступить — могучая дума пришла. А дядя их, Суодалба, хотя они так выросли, как детей, носит их на руках. И дни и ночи вольно ходят они, и домашние не боятся и спят на всей своей воле.

    Только однажды, еще не светало, ранним утром дети, слышно, с грохотом вскочили в дом. И вот оба сына отцам и матерям своим слово сказали. Раньше те и не слыхали такого голоса. Они так зычно пели: потолок дома вспучило.

    — Мы отправляемся, вы остаетесь, — сказали: — если поехать в сторону восхода летнего солнца, на другом острове, на отдельном поле о восьмидесяти пегих жеребцах Джагылын-бай-тойон есть, говорят. — А на добрый угон оттуда, на отдельном поле о девяносто чубарых жеребцах [* Аллитерация.] Томорон-бай-тойон, есть, говорят. У Томорон-бай-тойона Грозного Грома сын, Бура Дохсун, свататься к дочери Томорон-бай-тойона нbсшедшb, живет, говорят. Сваты его, с небес взятые им: сын небес Харджыт-Сокол, Кытыгырас Бараyча прибыли с Бура-Дохсуном, и привел с собою я девушку Кыбый-Эрэмэх. А с востока пришел Эрейдэх-Буруйдах-Эр-Соготох (Мученный-Казненный-Муж-Одинокий).

    Хозяин и хозяйка лежат и слушают:

    — Суодалба, не ты ль рассказал это?

    — Я не рассказывал, — отозвался тот.

    Тогда дети сказали:

    — Дайте нам большие ваши пальмы, гремящие налучи и Щебечущих Подорожников, коней ваших, дайте, благословением проводите!

    Отцы их и матери сказали:

    — Где у вас запасы на трудную о девяти излучинах дорогу [* По требованиям аллитерации.], на трудный о восьми изгибах путь [* По требованиям аллитерации.]? Вам придется творить возлияние духу перевала, нужно будет вешать подарки. Подождите, оглядитесь! В счастливый день, в нарожденье месяца, приготовивши запасы па дорогу, убивши крупных и грудастых, необходимо вам запастись и безкровным жиром и без примеси воды питьем — желтым маслом. Подождите, осмотритесь!

    — Вы остаетесь, мы уходим! — сказавши, выбежали. — Если все благополучно будет, будет удача и счастье, то через три месяца мы тут будем! — послышались в доме их голоса.

    Они приманили криком лошадей, и пришли оба Подорожника, кони. Они сели па них. Сильный-человек-Кюн-Эрилик и Лучший-человек-Бэрэт-Бэргэн оба выбежали, смотрели на их отъезд. Суодалба следом за ними бежит.

    — Суодалба! пеший идешь ты? Как тебе угнаться будет за этими коньми?

    Нет не слушает.

    Семихвостой, кроеного серебра плетью так размахивали, что верховьев семи речек достигало. Они выступами пускают размашистыми, красу и стать выявляючи, ближнего леса вершины долу склоняючи. Гудели вершины дальнего леса, от хвостов вихрь подымался, от грив непогода, от крупов ветер волшебный стоял. Такой шум подымали путем-дорогою. Наступил закат намеченного дня [* По требованиям аллитерации.], пришла пригожая ночь [* По требованиям аллитерации.]. На холме одном сделали привал.

    Суодалба подошел, коней привязал, развел яркий костер. Седла их в изголовье положил, подстилки разостлал. С собою принес он дорогою убитого им красного лося-самца.

    — Большого да грудастого свалил я детям моим! — сказал. Голову отрубил. Отдельно огонь развел и сказал: — Прежде всего голову Баянаю. — Сказавши так, в огонь бросил.

    Разрубил на части, светлые кости вытащил, восемь частей расчлененной туши двум господам своим дал. Те, обглодавши маслаки, светлый мозг высосали. На рожнах он жарил. Господам потом рожны подал, стоймя перед ними воткнул их. Они вверх резали да во рты себе клали.

    — Спите! — сказал он, и они заснули.

    Настала ночь. Как темная ночь настала, в дохе черного оленя, густого темного леса дух, Богатый Барылах [* Баянай.] пришел на то место, где сожжена была голова, и сел, тяжело дыша.

    — Богатая удача, всяческое счастье! Ха, ха, ха! — смеялся он так, что катилось по вершинам дерев: — да жалеет вас страна, где едете вы, да благословит вас та страна, куда приедете вы!

    Так сказавши, вмиг он скрылся.

    Утром господа проснулись, взглянули на Суодалбу: он сырое ест, а варево, на огне, помешивая, уплетает. Оба господина вскочили, побежали, в речке умылись, назад прибежали на свою стоянку. Когда прибежали, коней их оседлал уж. Отвязал чембуры, господ подсадил на коней. Трогаясь в путь, глянули. Смотрят: четыре лапы медвежьи и голову на развилистое дерево повесил.

    От хвостов коней их вихрь стоял, от гривы непогода вздымалась, от крупов волшебный ветер вставал.

    Так вот путешествуя, прибыли они к тому, что об осьмидесяти с крапинами па мордах жеребцах, к Джагылын-Бай-Тойону.

    Джагылын-Бай-Тойона слуги поводья приняли, дверь открыли, почетное сиденье положили. Суодалба, вошедши, так столбом и стал у двери.

    Джагылын-Бай-Тойон, на костыль грудью опираясь, сидел, глядел на них разумно своими, что коня глаза, очами:

    — Буя, буя, буя! — громко начал он: — откуда вы по крови, чьей утробы, каких родов уранханцы вы? Расскажите по порядку! Род ваш поведайте! Откуда вы выехали, про ту заступу страну вашу подробно расскажите!

    Эти два человека, как спрашивал старик, так ему и рассказали про отцов своих, про матерей, про богоданное рождение свое. А, рассказавши, сказали:

    — О восьмидесяти с крапинами на морде жеребцах Джагылын-Бай-Тойон! К тебе, высоко-именитому, славному, нарочно, трудный путь пройдя, прибыли мы. На лоне лежать достойной жены не имея, на постели лежать равной жены не имея, прибыли мы свататься к дочке твоей, Нарын Нюргустай (Отменпо-нежная) называемой. Даешь или не даешь?

    Жена Джагылын-Бай-Тойона, Джагылыма-Бай-Хотун, родовичка с широко-расставленными ногами, с раскинутыми руками, — жир на брюхе назад ее откидывает, жир на спине пригибает, — ясно на них очами глянула:

    — Айталын-куо, дочь наша, шитья не знает, работать не выучена, кушанье даже стряпать не приучена; она привыкла к неге, в холе выросла. Невинное дитя, бедненькая! Если вам полюбится, то вам не дать, кому же и дать? — Вы — отрасль почтенных улусов, сыны великих улусов, вижу я. Девоньки! Приведите дитятко ваше! Слугами сопровождаемую, служанками окруженную приведите ее ко мне!

    Привели с узорчатого прилавка. Подойдя, она прикорнула к матери. Мать тоже встала, прижимая к себе дочь. Кругом стали слуги. Мать приподняла рысью шапку дочери, дала поглядеть на нее.

    Когда взглянул Бэрбэкэй-Бэргэн, заходили его крепкие кости, сердце в грудь толкнуло. Увидевши эту женщину, пожелал он ее! Потом человек этот сказал:

    — Если вы с благословением вашим дадите ее, я возьму.

    На этого человека своими, что самца-рыси, глазами ясно глянула, повела своими, что черные соболи, друг против дружки положенные, бровями, сжала губы свои и зубы, к носу кровь прилила, зарумянились скулы, залоснились щеки, струею полился по носу пот, крепкие кости ее заходили, дрожала она.

    Старуха уха дочери губами коснулась:

    — Голубушка! за этого человека пойдешь ли? Ты должна сказать.

    Девица сильно смутилась.

    — Пойду! — сказала она матери.

    — Дочь моя «пойду!» сказала, — сказала старуха.

    Старик вознес моление:

    — Уруй, тускуо, тускуо, тускуо! — очень громким голосом.

    Старуха выражала ликование негромкими горловыми нотами:

    — Дай бог! дай бог! дай бог!

    Тогда старик сказал:

    — Ребята! что ж вы глазеете? Пойдите, убейте скотину!

    Волосом увитые, полно сдобренным маслом кумысом налитые три кубка три человека к огню воздымали, а потом повернулись и, трижды низко, колени подгибаючи, кланяясь, предложили. Сударь отец их, Джагылын-Бай-Тойон, быстро успел благословить:

    — Сливки кубка, непочатое, благословеннейшее! — А потом говорит: — За вами я велю повести гривастых и пряморогих погнать.

    Затем негромко ликующую песнь пел и радостно взывал. И три человека выпили три кубка кумысу. Те три человека, что подавали кубки, подошли и взяли кубки, а навстречу опять, низко, колени сгибаючи, кланяясь, три человека подали. В третий раз опять поднесли другие три человека. Выпивши, все трое вскричали:

    — Уруй, уруй, уруй!

    Потом эти два знатных родовича стали одеваться. Главный из них, Сильного-человека-Кюн-Эрилика сын, Кюлюктэй-Бэргэн, подошел к хозяину, стал, ногу отставивши, и самым громким голосом воспел:

    — Буя, буя, буя! Отсюда прямо на восток поехать, на совсем отдельной речке о девяноста чубарых жеребцах Томорон-Тойон называемый есть, говорят. О девятисаженных косах Туярыма-куо называемая дочь у него, говорят, есть. К нему-то, высоко-именитому, нарочно с широкого неба спустился Бура-Дохсун называемый богатырь, говорят, и нисшел сын небес Харджыт-Сокол, с Кытыгырас-Баранча, с Сюдюё-богатырем. С восточной стороны прибыл, говорят, Эр-Соготох. Говорят, что Бура-Дохсун привел с собою Кыбый-Эрэмэх, свою девку. О девяноста оборотничествах парней своих Бура-Дохсун вместе привел и низвел своих о восьмидесяти чародействах девок. Они нарочно низошли к высоко-именитому Томорон-Бай-Тойону: о девятисаженных косах Туярыма-куо в жены возьмет, говорят, Бура-Дохсун. Джагылын-Бай-Тойон! Эту вон твою дочку, Отменно-нежную, Кытыгырас-Баранча по пути в жены берет. Опустошивши твои владения, гурьбу народа, тьму скота идут они на широкое небо взогнать, говорят. Услышавши это, я прибыл силою переведаться, грудью сшибиться и о девятисаженных косах Туярыма-куо в жены взять. Мой младший брат, Бэрбэкэй-Бэргэн, если доля верх возьмет, если счастье будет, дочку твою возьмет, да и поедем.

    — Счастье! — сказал он: — удача!

    Джагылын-Бай-Тойон проводил благословениями.

    Вот они оба выбежали, сели па Подорожников, белых коней своих, и погнали на восток. От хвостов Подорожников-коней их вихрь стоял, от грив непогода вставала, от крупов волшебный ветер. С великим шумом отправились. На дворе стоявшие, видя это, дивились:

    — Э! страшные люди поехали, ребятушки! Наверное, они одолеют, — говорили.

    — Други! А тот товарищ их пешком-то идет, пешком пошел, пешком пошел! — говорили они все вместе: — он когда же дойдет, поможет? По всему видно, поесть норовит, затем и идет.

    Они уехали.

    Войдя в дом, рассказывали:

    — Ну, видели мы, с шумом-то каким отъехали! Хвосты коней их — вихрь, гривы — непогода, крупы — волшебный ветер. Ближнего леса вершины долу клоня, по вершинам дальнего леса гул пуская, отъезжали. А товарищ прямо пеший за ними побежал. Прямо, должно, попировать с ними пошел.

    На это хозяин сказал:

    — Э! да что знаете вы-то? Богатырь их, должно быть! — сказал.

    Прискакали, примчались к Томорон-Бай-Тойону. Слуги поводья приняли, дверь отворили, стол поставили, положили почетное сиденье. Томорон-Бай-Тойон грудью на трость оперся.

    — Чьей вы крови, чьей утробы, каких родов вы уранхайцы? Расскажите по порядку Род ваш поведайте! Расскажите про вашу родину, откуда приехали!

    Отвечал Кюлюктэй Бэргэн:

    — О девяноста чубарых жеребцах Томорон-Бай-Тойон! К тебе, высоко-именитому, к дочке твоей, о девятисаженных косах Туярыма-куо, свататься я приехал. Даешь или не даешь? Согласие или отказ? — скажи мне!

    Старик взглянул па него сердитыми глазами. Посмотревши, сказал:

    — Ту же лучшую воду среднего света мы пили, ту же красу трав ели. Дал бы я! — и слезно заплакал: — с южного неба Грозного Грома сын, Бура-Дохсун, Кытыгырас Баранча и Харджыт-Сокол девять дней тому назад послали сватов к девке своей, Кыбый Эрэмэх. Завтра они прибудут. Опоздал ты! — говорит: — из восточной стороны Эрэйдэх-Буруiдах-Эр-Соготох прибыл, живет.

    Эти люди ночевать остались, как ночлежники. В трех кубках, по обыкновению, три служителя, трижды низко, колени подгибаючи, кланяясь, кумысу подали. Старик сказал.

    — Сливки кубка, непочатое!

    Второй раз уж не подавали.

    Убили трех яловых кобылиц, восьминожный стол поставили, положили на него все целиком мясо трех яловых кобылиц. В трех больших кубках налитого с верхом полно сдобренного маслом кумысу сразу подали. Эти два родовича через разрезы кафтанов вытащили длинные свои ножи, вверх отрезывали куски с рукавицу, в рот клали; обглодавши кости, мозг высосали, пустые кости на стол валились. Их товарищ Суодалба без ножа все стегно целиком в рот затолкал да на стол кости выбрызнул. С верхом полно сдобренным маслом кумысом налитые три братины троим подали. Словно куда в посудину лили, пили они масло и прочее. На столе осталось только три конских головы, слуги убрали.

    Хозяин сказал:

    — Ах! Когда придет завтра Бура-Дохсун, на борьбу сильного, на беги в перегонку быстрого вызывать он будет!

    Оба знатных родовича молчали. Суодалба сказал:

    — Если есть у них силачи, я поборюсь. Если есть у них скороходы, я буду бегать в перегонку.

    На это хозяин сказал:

    — Кто это прекрасноголосый, друг, кто?

    — Суодалба я! — сказал.

    — Кто, говоришь, ты, друг? — сказал.

    — Суодалба я, Суодалба я! — сказал.

    Хозяин сказал:

    — Молодчина! Эту ночь, господа, — есть отдельный дом, — там ночуйте! Рано утром, о восходе солнца, приедут.

    Велел в отдельном доме постели приготовить. Там заночевали эти три человека. Подорожников, белых коней их, в конском хлеву накормили. Переночевали.

    Наутро, на восходе солнца, поднялся шум, крик, суматоха. Что черные тучи, на северном склоне, в темном лесу стали спускаться небесные улусы.

    Для приема их желтоватые березки воткнули, глубокую кадь выставили, что елань-поле, жирными яствами уставленные столы поставили, разостлали зеленой травы, кругом почетные сиденья намостили. Увидевши это, Бура-Дохсун радовался:

    — С такими приготовлениями, с таким почетом, уважением, рады радешеньки, отдадут они девушку свою! — думал он.

    Прибывшие на дворе в кружок уселись. Девяносто слуг, в гривой увитые кубки кумысу наливши, подали пить, колени подгибаючи, кланяясь; девяносто человек принесли братины, подали пить. Все племя, все до одного, выпили кумысу. Два девять коней убили на поле, на дворе огонь зажгли, сварили.

    Тем временем Бура-Дохсун снарядил с поручением человека к хозяину:

    — Есть ли скороход? Пустим в перегонку! — говорил. — Силач есть ли? Бороться заставим! — говорил. — У меня, — говорил, — есть скороход.

    На это хозяин сказал:

    — С убывающей водой, с валящимися деревами среднего света люди не одюжеют. Нет, скорохода нету! А вот если у господина, у самого есть подходящий для игры народ, пусть играют; кланяясь земно, просит, мол, скажи, парень!

    Как уходил этот-то посланец, чей-то голос раздался:

    — Если есть у него скороход, я буду бегать в перегонку!

    Пошел, рассказал Бура-Дохсупу, господину:

    — Хозяин, земно кланяясь, просит: с убывающей водой, с валящимися деревами среднего света люди не одюжеют; а, может быть, сами играть горазды, пусть играют! молвил. А когда я выходил, чей-то голос сказал: «Если есть у него скороход, я буду бегать в перегонку!» Так молвил.

    Бура-Дохсун внял этому:

    — Ну, что ж! пусть выходит! — молвил.

    Посланец пришел и сказал:

    — Кто брался бежать в перегонку, выходить велят! — молвил. Сказавши, пошел к своему господину.

    — Джэргэльгэн (Реяние воздуха)-Бегун! Начните бега за дневной перегон места! — молвил Бура-Дохсун.

    Джэргэльгэн-Бегун по невесть длины какой длинной релке побежал, пробежал дневной перегон и стал. Суодалбу два его господина унять никак не могли — выбежал. За Джэргэльгэн-Бегуном побежал, заковылял. С неба ниспавший люд смеялись:

    — Должно, обомлеет, пока добежит до места, где ждет его Джэргэльгэн-Бегун. А как бега начнутся, наш-то молодцом будет! Эй, ты! Ты хоть голову-то свою приноси! — так говорили они. Смеялись сильно.

    Наконец-то доковылял Суодалба к Джэргэльгэн-Бегуну. А тот ждет, стоит, оказывается.

    — Ну, друг, становись в ряд! — сказал он.

    Суодалба за руку схватил Джэргэльгэн-Бегуна и в ряд стал.

    — Ну! — сказавши, побежалп они, наконец.

    Джэргэльгэнову голову оторвал Суодалба. Суодалба один побежал. Когда глядят, прыжками до середины крупной лиственницы бежит, в одной руке за волосы кочку ровно держит. Поглядели небесных улусов люди: один-одинешенек бежит человек с человечьей головой в руках. Увидевши это, сильно смеялись: «наш человек бежит», подумали.

    Бура-Дохсун, увидевши это, сказал:

    —    Э, дурак, туда бежал да и стал, — думаю я. — Разве умный он, — дурачок!

    Суодалба голову бросил туда, где кумысный пир был. Потом столбом вскочил в дом.

    Его два господина и хозяин радовались.

    — Живой-то пришел! — говорили.

    Хозяин тихо сказал:

    — Счастье, счастье, счастье!

    — Ну, — Бура-Дохсун сказал: — вышлите борца! У меня один борец есть. — Опять послал гонца к Томорон-Тойону.

    Томорон-Тойон отказался:

    — Совсем нет! — сказал.

    А когда шел назад тот человек, Суодалба сказал:

    — Я буду бороться, я буду бороться, я буду бороться!

    Гонцом приходивший человек, придя к господину своему, рассказал:

    — Томорон-Тойон отказался, молит, земно кланяется. А когда уходил, чей-то голос сказал: «я буду бороться, я буду бороться!»

     — Пойди, парень, скажи: пусть выходит! — сказал Бура-Дохсун. А потом сказал своему человеку: — Сюдюё-Ботур (смелый, задорный), ну, готовься!

    Сюдюё-Ботур разделся, рослый собою человек, пошел, колыхаясь, на место кумысного пира.

    Из дома захотел выйти Суодалба. Два его господина не могли удержать его. Да, не могши удержать, двух человек на подмогу позвали. Двое домашних мигом пришли на помощь. За оба колена чембуром тянули, а два его господина, за углы рта его пальцы засунувши, тянули. Не послушался, убежал. Тот силач посмотрел на него да, посмотрев, топнул ногами и в землю по вертлюги ушел. Суодалба подбежал к нему и ребром ладони перебил его пополам у перехвата стана и вверх бросил. Ну, человек этот, брошенный вверх, упал наземь. Как падал он, Суодалба вскричал:

    — С заживо сгнившими людьми бегать заставляют, заставляют бороться! — сказал он, насмехаясь, и вскочил в дом.

    Тогда и Бура-Дохсун разгневался:

    — Я сам пойду к нему!

    Сородичи умоляли его:

    — Э! сам ты не ходи к этой сволочи! — говорили они.

    Он не пошел. (Он унялся).

    Два девять столов поставили в доме, два девяти коней мяса на столы навалили, в девять мис похлебки налили. Домашние парни вышли, позвали:

    — Идите есть!

    Бура-Дохсун, господин их, впереди и все сородовичи его пошли. Вошли в дом и сели. В два девяти кубках кумысу подали им, потом они стали есть.

    Когда они этак до ночи ели, Бура-Дохсун сказал:

    — Лучшие люди чужеземцев славятся достатками, велите дать две хороших ноги мяса!

    Ему послали две ноги мяса.

    Когда они ели это, то на левой стороне, в том отдельном доме, где жили они, Суодалба страшно раскричался:

    — Эти с неба нисшедшие гордецы очень же глупый, очень же дерзкий народ! Не терплю, не выношу! Что они сделают, если я унесу дочку Томорон-Тойона, о девятисаженных косах Туярыма-куо?

    Услыхав это, Бура-Дохсун очень разгневался:

    —Что это, что это говорит шустрый? Пойду-ка я к нему! — И захрапел.

    А Суодалба, между тем, прибежал и вылил в огонь девять мис похлебки. В доме от масляного чада страшный дым, страшная темь стала. Людям людей не видно — такая беда!

    Иные своим слугам говорили:

    — Кушанье подай мне!

    Слышны были голоса других:

    — Где моя пальма, налуч мой где? Одежа моя где?

    Шум, крик поднялся. Иные, хозяйские слуги, грабастали мясо, что грудами на столах лежало, да под мышки совали. Иные в штаны себе совали. Иные, набив себе рот мясом, ссорились:

    — Ой-ой! человека ушиб ты, человека ушиб!

    Суодалба разнес девятерной чуланчик и семерные стены, постели, одеяла, подушки, все швейные ящики, берестяные кузова, сумы для платья сразу сграбастал себе под мышки.

    — Я ухожу, господа мои! — очень громко на запад крикнул.

    Это слово его все слышали. Два его господина сели верхом на своих коней и за парнем своим вслед погнали. Бура-Дохсун приказал девке Кыбый-Эрэмэх:

    — Иди, девонька! Никуда-то он не уйдет — пусть он женщину оставит!

    Кыбый-Эрэмэх нагнала Суодалбу:

    — Господин мой сильно разгневался. Я ему не дам уйти, говорит. Пусть оставит женщину! говорит.

    Выслушавши это, Суодалба сложил наземь свою девицу. А эту гонцом прибывшую девку, Кыбый-Эрэмэх, схватил, придавил; взлез, как бык; как жеребец, наскочил. Суодалба взял под мышки девицу свою и отбыл. Два господина его, за ним следом едучи, увидели — Кыбый-Эрэмэх, девка, сидит уже и плачет. Видя то, проехали. А девка, плача, голосила:

    — К святых улусов народу моему, на чистое небо мое с каким лицом взойду я? На небесных чистых дев каким лицом я гляну? Одного-то, единого слова Бура-Дохсунова послушалась, да что со мною сталося!

    Так она, плача, причитала, слышали они, отъезжаючи. Суодалбу, когда ночь светлеть стала, нагнали Харджит-Сокол и Кытыгырас-Баранча. Увидевши их, девушку свою наземь положил Суодалба и схватил в обе руки два стяга. Харджит-Сокол и Кытыгырас-Баранча, двухголовыми ёксёкю-птицами оборотившись, с небес с шумом прямо на него пали. Когда спускались они, он, что в обеих руках держал, стягами бросил им в печень, обоим. Когда они оба кувырком летели, Суодалба схватил было их — едва они на небо улетели. Девицу свою опять взявши себе под мышки, опять пошел Суодалба.

    Едва тронулся, как по хребту светлого неба гром загрохотал, пала молния. Глянул Суодалба, взял стяг. Бура-Дохсун, оборотившись черно-пегим орлом, на него спускается. Суодалба бросил стягом.

    — Пятью пальцами моими подарок дал! — сказал да бросил, по обычаю, в печень.

    Черно-пегий орел громко кричать стал, широкого неба полымем хлестал, шумным вихрем оборотился. Вихрь уходил, слышно, к небу шумно летел. А когда улетал, слышался голос:

    — Где убывают воды, дерева где валятся, в Среднего Света грязный, поганый прах низошел я, да вот что стряслося! На будущие века с небес воочию, в плоти и крови, да не нисходят!

    Все исчезло: поле полем, луга лугами.

    К Джагылын-Бай-Тойону прибыл он с двумя господами. Домашние вышли навстречу с кликами: уруй! айхал! Девяносто слуг поводья приняли, дверь открыли, подстилку на сиденье положили. Восемьдесят баб и девок служанок побежали навстречу о девятисаженных косах Туярыма-куо, на ладони свои дали ей с коня сойти, с одежею и прочим в дом ее почетно ввели. Когда ввели, у чуланчика Айталын-куо посадили.

    Большой пир настал, неослабное веселье. О девяти выпуклых ободках, гривою увитые, с верхом полно налитые, маслом сдобренные кубки девять человек трижды, низко, колени сгибаючи, кланяясь, подали. В трех гривою увитых, о девяти выпуклых ободках, полных маслом кубках три служанки, трижды, низко, колени подгибаючи, кланяясь, о девятисаженных косах Туярыма-куо пить подали. Пошел обычный свадебный пир, подобающая гулянка, ниспосланная свыше утеха. И девять суток шел непрерывный пир.

    У Джагылын-Бай-Тойона конюх был, парень проворно-ходкий, быстроногий, Этири-Май называемый. Посмотреть на него — жиру нисколько, ни мяса, одни кости, такой он. Ездит на объезженной кобыле, в дом не входит. Чрез девять дней Джагылын-Бай-Тойон позвал этого парня.

    —    Этири-Май, поди-ка сюда! — сказал.

    С объезженной своей кобылой в поводу пришел пред свого господина.

    — Ну, парень, доверенным гонцом будь, нарочным сватом! Поезжай ты к тому, что о девяносто чубарых жеребцах — к Томорон-Тойону, скажи ему: радость, мол, высокая, великое, мол, счастье. Пусть выдает о девятисаженных косах Туярыма-куо, дочку свою, замуж за славнейшего из улусян, почетного уранхайца, Белого Господа внука, Кюлюктэй-Бэргэна. Да пусть приведет с собою девяносто парней поезжан да восемьдесят баб, да в приданое пригонит такой большой гурт скота, что падка ломится при погонянии, да такое его обилие, что веревка рвется, в поводу приведет в самую середку мою, в мое серебряное гнездо. И я сам так же точно дочь мою, Айталын-куо, благословением благословил. Друг мой, Томорон-Бай-Тойон, да я, мы вдвоем с благословением отправим от Господа-Бога благословенным людям. Ну, парень, Этири-Май! поезжай скорее!

    Этири-Май на свою объезженную кобылу ловко вскочил и вмиг скрылся. Этири-Май доехал, к радующимся великою радостью людям прибыл. Слуги-парни бросились к его поводьям. Не сошел он с коня!

    — Батюшке вашему сообщите, матушке вашей расскажите: о восьмидесяти жеребцах Джагылын-Бай-Тойона конюх я, что на объезженной кобыле Этири-Май называемый. К другу его, Томорон-господину, и Хабаран-госпоже нарочным сватом я прибыл.

    Парни побежали в дом и сообщили батюшке своему, рассказали матушке своей. Старик и старуха, поддерживаемые с обоих боков, с каждого бока девятью человеками, вышли. Этири-Май рассказал заповедные слова, задушевные речи поведал. Старик и старуха стали восклицать: «уруй! аяхал!». А Этири-Май направил свою объезженную кобылу в родную сторону и мгновенно умчался.

    Джагылын-Бай-Тойон на пиршестве сидел, а быстрым часом прибыл Этири-Май, заповедные слова рассказал, свои, нарочного свата, речи поведал. Джагылын-Бай-Тойон восторженное вознес моление.

    — О! и молодец же! — похвалил он Этири-Мая.

    Этири-Май взял за повод объезженную свою кобылу и ушел.

    Суодалба предстал пред своих двух господ. Заложив руки за спину, стоял он, надувшись. Отставив ногу, стоял, как столб.

    — Господа мои! — сказал он: — к нашим-то, к сударю-батюшке, к сударыне-матушке, возвратиться срок близок. Я отправляюсь. А вам медленно ехать, ведь, с приданым скотом: погоните да в поводу поведете. Длинна дорога-матушка! — сказал и быстро повернулся.

    Даже не заметили, как он из глаз пропал. Здешние остались устроить свадебные обрядности.

    А здешние, сильный человек Кюн-Эрилик и лучший человек Бэрэт-Бэргэн, эти господа и госпожи спят себе, а богатство их, по-прежнему, множится. Суодалба, по прибытии, одним-один, столбом в дом ввалился; оказывается — проснулись, лежат. Все четверо привстали, сели на постелях, очень испугались и так смутились, что ничего не могли ни сказать, ни подумать. Тогда тот песнею выводить стал:

    — О зятья мои! О тетушки мои!

    Подбоченился, а затем:

    — Сегодня положенных девяноста дней сроку исполнилось. Счастья большого до верху, блага большого кругом привалило. Знаменитых демонов, как сено, косил я, — как по воде, бродом шел. С выси павших, в вышний их свет прогнавши, спровадил. С божбою отправлялись они, с клятвами вдаль уходили. Томорон-Тойонову, о девятисаженных косах Туярыма-куо, дочку господин мой Кюлюктэн-Бэргэн, а Джагылын-Бай-Тойонову дочку Бэрбэкэй-Бэргэн женами взяли и едут теперь. Да такие, что палка ломится, стада пусть гонят, такое множество скота, что веревка рвется, пусть в поводу ведут. По девяносто на каждого парней вольных приспешников, по восемьдесят на каждого вольных девиц приспешниц. В красный день, в нарождение месяца прибудут они. Господам моим, детям моим, нарядный дом их сооружу, домашний их огонь возжегши, встречу их; медную коновязь их вколочу; желтоватых березок натыкавши, глубокий чан выставлю, мол, — с этим-то поторопился я, прибыл. Веселье-радость настала, ясное счастье пришло! Спех-суетня пошла!

    Здешним людям, что в сердце не поместится, радость пришла, в мысль не войти — хвала и честь! О девятисаженных косах Уолумар-шаманка о девяти ободках кубок кумысу наливши, с краями полно маслом сдобривши, мужу подала. Сильный-человек-Кюн-Эрилик поднял кубок, трижды, колени подгибаючи, кланяясь, Суодалбе подал. Суодалба, так стоя, и выпил в один прием.

    Он побежал к выходу, у порога схватил топор и вышел. Необыкновенный шум поднялся, необыкновенная возня! Вышли, и видят: то он, взваливая на себя, бревна вносит, то, обнимая руками, волочит. А как за работу принялся, и не увидели. И самим-то смотреть времени не было — все вчетвером готовились: что остров лиственниц — сребристых березок натыкали, что лесное озеро — глубокий чан выставили, столы расставили, кубков нагромоздили, круговых братин ряды поставили, шестиножные березовые лабазы выставили. Длинных свалили, опрокинули грудастых, на слоистой бересте готовили, на чистой бересте поставили. Натащили, сколько в силах поднять были, сколько поместиться могло. Что сенокосный дол — золотистые столы поставили, горной зеленой осоки настлали, белых конских шкур на сиденья положили. Едва управились с этой суетой. Три дни прошло, как обратили внимание на Суодалбу: сработал, устроил дом, очаг, коновязь, утварь, изгороди, загоны, без изъяна, полным полно. Пристально рассмотрели эту работу его.

    В красный день, в нарождение месяца голоса послышались с южной стороны. Ржет молодой жеребец, мычит бычок, слышен сильный говор людской. Что шорох листьев древесных, несется шум мехов, одежд. Сладкий запах ласкал обоняние, взоры тешил прекрасный вид. Что радости было, что смеху! Сколько говору! По девяносто вольных парней, по восемьдесят вольных девиц раньше прибыли. Они стали на встречу прибывающей родни, поезжан господ, поезжан-госпож. Все поводья приняли, дождались с поклонами и кликами, дождались с ликованиями и благословениями. Что год на год собиралось одежи, мехов, шкур, приданого, — год на год поклали в сумы, вдоль уложили, краями сложили. Приспела обычная свадебная гулянка, великий пир настал.

    Среди радости этой Суодалба прискочил. Он перед Уолумар-шаманкой, о девятисаженных косах, столбом стал.

    — Тетушка! Заветное слово мое да скажу я! Задушевную речь мою да поведаю я! Там, в том месте, где солнца огонь, ровно опилки серебра, вспыхиваючи, валится, ровно медные опилки, сверкаючи, сыплется, оплот гибельной смерти — Яга-баба матерью моей матери была. Бродячим, зловещим гением стала о семисаженных косах Селенгедэй-шаманка, мать моя. Светлого мира девицею оборотившись, скромно ходит. Солнечного мира девицей оборотившись, тихо движется. О восьмидесяти колдовствах, о девяноста оборотничествах, о семидесяти чарах Селенгедэй-шаманка,— в том крае, куда нисходят божества, в том месте, где играют святых улусов вольные парни и чистых небес поколенья, —Селенгедэй-шаманка, мать моя, компанию водила, Аджинай-богатыря обольстила, на себя, как жеребца, вскочить привлекла. От него порожденный, божьей крови я. Но что деготь — смуглый, невзрачен я. Внук божий, Аджинай-богатыря сын, благих я настроений. Ну, тетя, Уолумар-шаманка! Ведь, ты родила девочку и скрываешь. Я сын младшего твоего брата, Аджинай-богатыря. Ту твою дочку, Девицу-богатыря, дай мне в жены с благословением твоим! Дав в приданое девять кобыл масти стального отлива и девять черных коров с благословением твоим дай! Птом лба моего мазал ступни мои я, потом ступней моих я мазал по лицу моему. Смерть мою сну равняя, до потери дыхания, ваши яйца златые, Кюлюктэй-Бэргэна и Бэрбэкэй-Бэргэна, устраивал я: нарядный дом их устроил, домашний огонь возжег, медную коновязь вколотил, недругов их сразил, врагов их сокрушил, все целиком выполнил. На века ширьтесь, распространяйтесь, по вселенной славьтесь в тиши! Ведь, божий внук я, благословляю вас Господа-Бога благословением... Ну же! Дай дочь твою! Одно сказать: дашь — возьму и не дашь — возьму! Будем тесно по-соседски жить, близкою роднею заживем! — сказал.

    Он вскочил. Десятерных стен кладовые, десятерной резьбы прилавки, мехи, одежу, все, что ни было, целиком сгреб. Под мышки забравши, на запад убежал. Никто ни слова не сказал, обомлевши сидели: так смутились, испугались.

    Через три дня все вот что увидели: на западной стороне, по ту сторону одно за другим тянущихся покосных угодий, позади поросли, которая выросла-сплелась, поверх дальних гор, посреди стройного, ровно отрезанный хвост матерого коня, темного леса, вьется сизый дым, ровно вверх брошенный аркан. На это все глядели. Сильный-человек-Кюн-Эрилик и Лучший-человек-Бэрэт-Бэргэн помчались на этот дым. Вступили в стройный темный лес. Войдя туда, увидели: девять коновязей вбиты, девятиоконная высокая юрта слажена. Подошли близко. Еще до входа, дверь дома открыл домохозяин Суодалба. Он громким голосом вскричал, не пускал:

    — Не подходите! Сами себя губите вы! Убирайтесь!

    И они повернули назад.

    [C. 122-152.]

 

 

    Сергей Васильевич Ястремский – род. 20 сентября 1857 г. в губернском городе Харьков Российской империи, у семье банковского служащего. Окончив гимназию, поступил на медицинский факультет Харьковского университета, где занялся революционной деятельностью. По возвращении в Россию был арестован и приговорен к 10 годам каторги. Наказание отбывал на Каре. В 1886 г. отправлен на поселение в Якутскую область, где проживал в Батурусском, Мегинском и Дюпсинском улусах Якутского округа. Принимал участие в Сибиряковской экспедиции (1894-1896 гг.), исследовал язык и фольклор якутов. В 1896 г. переведен в Иркутск, где служил в Иркутском отделении Сибирского торгового банка. В 1900 г. ему было разрешено вернуться в Европейскую Россию. С марта 1901 г. жил в Минске (в то время Федор Николаевич Ястремский, уроженец Харьковской губернии исполнял обязанности губернатора Минска), где служил в управлении Либаво-Роменской железной дороги. С 1902 г. жил в Одессе, где работал счетоводом в банке. После 1917 г. служил в одесском статистическом бюро, одновременно сотрудничая с АН СССР по фольклору якутов. 3 августа 1941 года умер в Одессе.

    Джулия Ястраб–Жэксагон,

    Койданава

 

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде.

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

    В. В. Илларионов

    [Илларионов Василий Васильевич - докт. филол. наук, проф., зав. кафедрой фольклора и культуры ИЯиКН СВ РФ СВФУ им. М. К. Аммосова, г.н.с. сектора якутского фольклора ИГИиПМНС СО РАН, illarionov_v_v@mail.ru]

                      ОЛОНХОСУТ НИКОЛАЙ АБРАМОВ, ВНУК СЭСЭНА АРЖАКОВА

    Статья посвящена личности Н. Т. Абрамова, внука легендарного А. И. Аржакова - Сэсэн Аржакова, крупного общественного политического деятеля ХVIII в. Основана на воспоминаниях современников и знатоков старины, носителей традиционной культуры. Автор статьи предполагает, что внук Н. Т. Абрамов унаследовал сказительский талант Сэсэн Аржакова и его репертуар. Благодаря усилиями Э. К. Пекарского со слов Н. Т. Абрамова были записаны и затем опубликованы олонхо «Өлбөт Бэргэн», («Бессмертный витязь»), «Удаҕаттар Уолумар Айгыр икки» («Шаманки Уолумар и Айгыр»).

    Ключевые слова: олонхо, сказительская традиция, эпический репертуар, сказительство, Сээркээн Сэсэн, наследие, личность.

    В 2014 г. издательством «Бичик» была опубликована замечательная книга «Үктэнэн турабын үөскээбит буорбар» («Упираюсь о землю родную»), составленная журналистом З. И. Петуховой, о крупном общественно-политическом деятеле XVIII в., во многом определившем развитие якутского этноса, философе, заглянувшем в будущее народа, талантливом сказителе А. И. Аржакове - Сэсэн Аржакове. Председатель Государственного собрания (Ил Тумэн) РС(Я) А. Н. Жирков в предисловии к книге подчеркивает особое значение для истории государственности якутского народа «Плана о якутах» А. И. Аржакова. Действительно, вопросы, поставленные в свое время Сэсэном Аржаковым, до сих пор не утратили своей значимости. Об этом, в частности, свидетельствуют вошедшие в первую главу статьи народного лидера, общественного деятеля В. В. Никифорова-Кюлюмнюра, первого Президента РС(Я) М. Е. Николаева, д-ра ист. наук А. А. Борисова, как и другие материалы, рассказы о Сэсэне Аржакове, раскрывающие его внутренний мир, повествующие о его жизни, деятельности, о его родных и потомках. [«Упираюсь ...2014]

    Как гласят легенды, Сэсэн Аржаков был талантливым рассказчиком, певцом, тойуксутом, сказителем, о чем свидетельствует данное ему народом имя. Однако точных сведений о конкретных вещах, которые он исполнял, не сохранилось. Лишь в архиве ЯНЦ СО РАН отложились записи фольклориста П. Е. Ефремова, сделанные им со слов жителя Баягинского наслега Таттинского района 88-летнего Попова Терентия Саввича, о том, что Сэсэн Аржаков в течение трех ночей исполнял олонхо в доме Угалаха, богача, вошедшего в чабыргах, и был за свое искусство вознагражден двухгодовалым жеребенком. [Ефремов, л. 177-178]. В статье М. М. Аржакова - Удьуор Харылы «Ытык сир сүдү киһитэ» («Великий сын великой земли») также говорится о том, что Сэсэн Аржаков в возрасте 9 лет в течение трех суток сказывал олонхо в доме богатого жителя Едюгяйского наслега Намского улуса Угалааха и настолько поразил его своим талантом, что тот расплатился с ним жеребенком [Аржаков, 2014, с. 61]. Не всякий сказитель способен исполнять олонхо в течение трех суток. Как мы знаем, на протяжении нескольких суток могли исполнять олонхо прославленные олонхосуты более позднего времени - Д. М. Говоров - Олонхосут Миитэрэй (Усть-Алданский улус), Н. А. Абрамов - Кынат (Мегино-Кангаласский), С. Н. Каратаев - Дыгыйар (Вилюйский улус). Это позволяет предположить, что уровень мастерства Сэсэна Аржакова как сказителя олонхо был чрезвычайно высок.

    В народе сохранились предания о том, что Сэсэн Аржаков обладал особым, философским складом мышления, способностью, как сейчас принято говорить, прогнозировать будущее. В связи с этим хочется отдельно остановиться на его имени - Сэсэн (Сэһэн). В статье «Якутская сказка (олонхо), ее сюжет и содержание» П. А. Ойунский писал о том, что распространенный в якутском эпосе образ Сээркээн Сэсэна несет две функции. Во-первых, он выступает в качестве советчика богатырей, предсказателя их будущего. Во-вторых, П. А. Ойунский отмечает, что Сээркээн Сэсэн является первым автором якутского олонхо [Ойунский, 1975, с. 193]. В словаре Э. К Пекарского дается следующее толкование: «Сээркээн Сэһэн - красноречивый говорун, собственное имя мифического мудреца, фигурирующего в былинах и сказках в качестве велемудрого (всезнающего) старика, которые дает советы богатырям, указывает им путь и проч... Отличительная черта заключается в том что, он знает все, что делается на свете, кого какая судьба постигает; он знает дороги во все стороны света и знает, кто там живет» [Пекарский, 1958-1959, стб. 2176]. Приведенные примеры красноречиво говорят о том, что народ не зря прозвал Сэсэном А. И. Аржакова, человека высокого ума, который всем своим обликом и манерой держаться выражал душевное равновесие, спокойное сознание своей внутренней силы. Здесь уместно также отметить, что древнетюркское чэчен, шешэн - «красноречивый», бурятское сесеҥ - «мудрый, разумный, умный», монгольское сечен (чечен) - «мудрый, умный, опытный, точный». Башкирских исполнителей героического эпоса и сейчас называют шешен [Сагитов, 1977, с. 464]. Таким образом, присвоение Аржакову имени Сэсэн как нельзя более точно характеризует высоту его сказительского таланта, глубину ума, способность прогнозировать будущее на основе объективного анализа прошлого и настоящего. З. И. Петухова, изучив жизнь и деятельность Сэсэна Аржакова, пишет о том, что его имя подчеркивает тот факт, что А. И. Аржаков является транслятором вековой мудрости народа: «Так, Сэсэн повествует. У него есть своя аудитория, последователи. Как у Платона, Сократа, Конфуция. И поэтому он - Сэсэн... Пока среди потомков жива память о А.И. Аржакове – Сэсэне Аржакове, в этом мире будет жить и развиваться воля к жизни. В свете этого сразу вспоминаются письмо якутской интеллигенции А. Е. Кулаковского, положения о земстве В. В. Никифорова, автономии - П. А. Ойунского, М. К. Аммосова и возникает ясное убеждение, что у истоков нашей политической истории стоял такой философ, настоящий патриот, великий человек как Алексей Иванович Аржаков».

    Из потомков Сэсэна Аржакова, связанных с ним кровными узами, его яркий многогранный талант, остроту ума унаследовал внук - Н. Т. Абрамов, которому посвящена работа заслуженного деятеля культуры РС(Я), директора Литературного музея имени В. А. Протодьяконова З. В. Мигалкиной [2014, с. 97-104]. При ее написании автор в основном опиралась на материалы опубликованной в 1993 г. книги старейшего краеведа Е. Д. Андросова «Таатта олоҥхоһуттара, ырыаһыттара» («Таттинские олонхосуты и певцы»).

    Как пишет Е. Д. Андросов, младшая дочь Сэсэна Аржакова Матрена вышла замуж за таттинского богача Тихона Абрамова, родила от него троих сыновей, которым дед предсказал их будущее. Так, о среднем сыне дочери А. И. Аржаков сказал следующее: «Вот, дитя мое, твой средний сын Николай, по велению Джылга хана, указанию Одун хана, мой наследник, весь облик его дышит таинственной силой, скромностью. Когда вырастет, он станет одним из немногих почитаемых людей своего времени, поэтому береги его, но, с другой стороны, не узнает он счастья отцовства» [Андросов, 2007, с. 55]. И действительно, как и предсказал дед, Николай Абрамов стал широко известен по восточную сторону реки, подобно А. И. Аржакову, как знаток старины своего народа, талантливый рассказчик, предсказатель погоды по движению луны и звезд, певец, тойуксут, сказитель, о чем убедительно пишут Е. Д. Андросов и З. В. Мигалкина.

    Известно, что Н. Т. Абрамов сам упоминал о том, что учился сказительству у своей матери, дочери А. И. Аржакова; также достоверно известно, что исполнения дедом олонхо он слышать не мог. В ту пору, когда дед говорил о нем матери, о чем упоминалось выше, Николай Абрамов, скорее всего, был маленьким ребенком, а позднее мог слышать дедовы сказки, истории, олонхо и предания именно от матери [Мигалкина, 2014, с. 98]. Известный таттинский сказитель и певец Е. М. Егоров - Миинэ Уола рассказал С. И. Боло о том, что Н. Т.Абрамов приходился ему родственником. Он слышал от Николая Абрамова воспоминание о своем деде Сэсэне Аржакове, о первопредках Омогой Баае и Эллэй Боотуре, о Тыгыне и других родоначальниках Н. Т. Абрамов в детские и юношеские годы часто бывал в Борогонском улусе у своих родственников по матери. А впоследствии он стал замечательным олонхосутом и хранителем фольклора Ботурууского и Борогонского улусов [Рукописный фонд ИГИиПМНС, ф. 5, оп. 14, д. 35, л. 60-63].

    О том, что, повзрослев, Н. Т. Абрамов стал известен как исполнитель олонхо Жулейского наслега Ботурусского улуса, рассказывают работы Э. К. Пекарского и материалы Е. Д. Андросова об олонхосутах Таттинского улуса. В своем наслеге он был уважаемым, грамотным человеком, которого избирали князцом и который способствовал решению земельных вопросов, участвовавшим в организации строительства часовни. Именно по этой причине он был не только хорошо знаком с Э. К. Пекарским, но и поддерживал с ним общение. Сам Э. К.Пекарский в «Автобиографических набросках» посвятил несколько слов о своем информаторе Н. Т. Абрамове: «До Сибиряковской экспедиции по просьбе Н. С.Тютчева я лично в 1886 г. записал одну сказку («Удаҕаттар Уолумар Айгыр икки» (Две шаманки Уолумар и Айгыр) - И. В.), которая была мне продиктована одним очень умным стариком сказочником Ник. Абрамовым. Со слов этого же Абрамова на средства Тютчева была записана одним малограмотным якутом другая сказка (видимо, «Өлбөт Бэргэн» (Бессмертный витязь) - И. В.). Перевод этих сказок сделан был для Тютчева тогдашним письмоводителем Инородной управы М. Н. Лысковым. Какова судьба этих переводов, взятых, кажется, жандармерией при обыске у Тютчева во время пребывания уже в Иркутске, осталось неизвестным не только мне, но и самому Тютчеву, но переводом одной из них я все-таки успел воспользоваться для своего словаря» [Пекарский, 2008, с. ХХII-ХХIII]. Издавая олонхо «Бэриэт Бэргэн» в своей серии «Образцы народной литературы якутов», Э. К. Пекарский заметил следующее: «Записана по моему поручению якутом Жулейского наслега Ботурусского улуса Якутского округа Романом Александровым (РА) в марте месяце 1886 г. со слов якута того же наслега Николая Абрамова, славившегося когда-то как замечательный сказочник. Затем, в присутствии Абрамова, рукопись была мною проверена и кое-где исправлена» [Образцы..., 1908, вып. 2, с. 81].

    Позднее политссыльный С. В. Ястремский записанные от Н. Т. Абрамова тексты олонхо «Удаганки Уолумар и Айгыр» и «Бэргэн Бессмертный» в переводе на русский язык опубликовал в 1929 г. в серии «Образцы народной литературы якутов». Затем якутский фольклорист и этнограф А. А. Попов эти же олонхо после повторной редакции, сопроводив комментариями, издал повторно в сборнике «Якутский фольклор» в 1936 г. Таким образом, впервые в научный оборот был введен якутский эпос на примере двух олонхо Таттинского улуса, а именно Жулейского наслега, записанных со слов Н. Т. Абрамова и переведенных на русский язык. Их сюжеты, образы, строфика рассматривались в качестве примеров в теоретических работах известных эпосоведов В. М. Жирмунского, Е. М. Мелетинского, В. Я. Проппа, якутских фольклористов Г. У. Эргиса, И. В. Пухова, Н. В. Емельянова и др., о возникновении олонхо, этапах его развития.

    О таланте сказителя свидетельствуют слова Н. В. Емельянова, исследовавшего сюжет олонхо «Бессмертный витязь»: «Зафиксированные песнопения персонажей, особенно алгысы, моления и призывы, показывают, что олонхосут Н. Т. Абрамов был одним из выдающихся сказителей прошлого века (ХIХ в. – В. И.). А исполненный им «Өлбөт Бэргэн» - олонхо, сюжетика которого глубоко связана с традициями якутского эпического творчества» [Емельянов, 2000, с. 89].

    Грамотные жители Жулейского наслега Роман Александров и Роман Большаков, как К. Г. Оросин, в 1896 г. записавший по памяти олонхо «Нюргун Боотур Стремительный», записали известные им тексты олонхо: первый - «Элик Боотур, Ньыгыл Боотур икки» («Богатыри Элик Боотур и Ньыгыл Боотур»), второй – «Баһымньы Батыр, Эрбэхтэй Бэргэн икки» («Богатыри Басымньы Батыр и Эрбэхтэй Бэргэн»), не указав, однако, от кого они слышали данные олонхо. В это же время Н. Т. Абрамов, выдающийся знаток якутской старины, яркий рассказчик, талантливый певец, олонхосут, ушел из жизни. В церковной метрике записано, что умер он в возрасте 76 лет в 1891 г. Есть основания полагать, что записанные олонхо принадлежат к исполнительскому репертуару Н. Т. Абрамова.

    По собранным материалам, в Ботурусском (ныне Таттинском) улусе в XIX в., в одно время с Н. Т. Абрамовым, были широко известны среди населения В. Ф. Макаров - Бабыат Макаарап (1789-1854), Иван Федоров - Кээмпэс (1831-1896), И. Е. Малгин - Кётюёхэ Ойуун (1832-1904) Е. М. Егоров - Джегюессе сын Миинэ (1855-1934), И. Н. Винокуров - Табаахырап (1856-1940), Н. И. Малгин - сын Кётюёхэ (1878-1929). И все они, возможно, исполняли прежде всего олонхо «Нюргун Боотур Стремительный» и, наряду с этим, «Күн Дьирибинэ» («Кюн Джирибинэ»), «Оҕо Тулаайах» («Дитя-сирота»), «Талааннаах тарбахтаах Таатык Бэргэн» («Умелец Таатык Бэргэн»), «Күн Эрилик» («Кюн Эрилик»), «Ала Туйгун», «Айыы Дугуйдаах», «Уһук Түрбүү» («Усук Тюрбюю»), «Уоруку-Суоруку», «Улдьаа Боотур» («Богатырь Улджаа Боотур»). Олонхо, записанные от Н. Т. Абрамова и по просьбе Э. К. Пекарского, не вошли в перечень названий олонхо Жулейского наслега Таттинского улуса. Один из них Е. М. Егоров – Джегюессе сын Миинэ указал, что исполняет олонхо «Аҕыс былас суһуохтаах Айталыын Куо, тоҕус былас суһуохтаах Уолумар Удаҕан» («Айталыын Куо с восьмисаженной косой, Удаганка Уолумар с девятисаженной косой»). Следовательно, можно предположить, что Н. Т. Абрамов мог слышать от М. А. Аржаковой, своей матери, олонхо из репертуара деда Сэсэна Аржакова и впоследствии сам исполнять их.

    Известно, что в репертуаре борогонских, ныне усть-алданских, олонхосутов часто встречается олонхо с главным героем Басымньы Баатыром. А олонхо с главным героем Бэргэном характерны для Борогонского, Дюпсинского, Ботурусского, Баягантайского улусов. Вполне допустимо, что эти олонхо мог исполнять для своих близких длинными зимними вечерами выдающийся человек своего времени, талантливейший исполнитель олонхо, рассказчик, общественный деятель, размышлявший о судьбах своего народа, ставивший перед царем вопросы о самоуправлении якутов.

    Таким образом, можно заключить, что наследие, исполнительское мастерство А. И. Аржакова - Сэсэна Аржакова, известной исторической личности и олонхосута XVIII в., в ХIХ в. перешли к его внуку Н. Т. Абрамову, также одному из ярких представителей своего времени, эпический репертуар которого благодаря усилиями Э. К. Пекарского был записан и опубликован, даже переведен на русский язык. В наши дни олонхо «Шаманки Уолумар и Айгыр» вошло в репертуар театров танца и олонхо. Досадное недоразумение, возникшее в связи с тем, что автор либретто спутал олонхосута Н. Т. Абрамова, настоящего исполнителя данного олонхо, с другим известным сказителем Мегино-Кангаласского улуса - Н. А. Абрамовым - Кынат, должно быть исправлено.

                                                                            Литература:

    Андросов Е.Д. Ньукулай Абыраамап (Николай Абрамов) // Дьүлэй нэһилиэгэ - олоҥхо түөлбэтэ (Жулейский наслег - родина олонхо). Якутск: Комел, 2007. - С. 54-57.

    Андросов Е. Д. Таатта олонхоһуттара, ырыаһыттара (Таттинские олонхосуты и певцы). - Якутск: КИФ «Ситим», 1993. - Ч. 1. - 48 с.; Ч. 2.- 48 с.

    Аржаков М. М. - Удьуор Харылы. Ытык сир сүдү киһитэ (Величественный человек священной земли) // Упираюсь о землю родную. – Якутск: Бичик, 2014. – С. 61-74.

    Емельянов Н. В. Сюжеты олонхо о защитниках племени. - Новосибирск: Наука, Сиб. издательская фирма РАН, 2000. - 192 с.

    Ефремов П. Е. Сэсэн Аржаков // Рукописный фонд ИГИиПМНС СО РАН. Ф. 5. Оп. 6. Д. 371. Л. 177-178.

    Илларионов В. В. Искусство якутских олонхосутов. - Якутск: Кн. изд-во, 1982. - 128 с.

    Илларионов В. В., Оросина Н. А. Дьүлэй нэһилиэгин олоҥхоһуттара уонна Э. К.Пекарскай (Олонхосуты Жулейского наслега и Э. К. Пекарский). - // Олонхо Жулейского наслега. - Якутск: ИГИ и ПМНС СО РАН, 2013 - С. 3-12.

    Мигалкина З. В. Сэһэн сиэнэ - улуу олоҥхоһут Николай Тихонович Абрамов (Внук Сесена - великий олонхосут Николай Тихонович Аммосов) // Упираюсь о землю родную. - Якутск: Бичик, 2014. - с. 97-104. .

    Образцы народной литературы якутов, собранные Э. К. Пекарским. – СПб., 1907-1911. - Вып. 1. - 1907. - 80 с.; Вып. 2. – 1908. - С. 81-194; Вып. 3. – 1909. - С. 195-280; Вып. 4. - 1910 – С. 281 - 400; Вып. 5. - 1911. - С. 401 - 476.

    Ойунский П. А. Якутская сказка (олонхо), ее сюжет и содержание // Ойунский П. А. Сочинения. – Якутск: Кн. изд-во, 1975. - Т. 7. - С. 128-204.

    Пекарский Э. К. Словарь якутского языка. - 2-е изд. – Будапешт, 1958-1959. - Т. 1-3.

    Пекарский Э. К. Автобиографические наброски. Публикация, примечания, персоналии А. Н. Анфертьевой // Э. К. Пекарский. Словарь якутского языка: в 3 т. - Т. 1. - 3-е изд. - СПб.: Наука, 2008. - С. ХХII-ХХIII.

    Петров П. П. Сэһэн Ардьакыап туһунан номохтор (Легнды о Сесене Аржакове) // Упираюсь о землю родную. - Якутск: Бичик, 2014. - С. 74 – 74-81.

    Петухова З. И. Сэһэн Ардьакыап кэс тыла (Благословенное слово Сесена Аржакова) // Там же. – С. 53-59.

    Рукописный фонд ИГИиПМНС СО РАН. Ф. 5. Оп. 14. Д. 35. Л. 60-63.

    Сагитов М. Башкирские сказители и их эпический репертуар // Башкирский народный эпос. - М., 1977. – С. 464-482.

    Үктэнэн турабын үөскээбит дойдубар (Упираюсь о землю родную.) Сост. З. И. Петухова. - Якутск: Бичик, 2014. - 176 с.

    /Северо-Восточный гуманитарный вестник. Научный журнал. № 2 (11). Якутск. 2015. С. 109-113./