ЎЎЎ 3. Эдуард Пякарскі. Мідэндорф ды ягоныя якуцкія тэксты. Сш. 3. Кулун тутар. Койданава. "Кальвіна". 2022.

 

    Эдуард Карлович Пекарский род. 13 (25) октября 1858 г. на мызе Петровичи Игуменского уезда Минской губернии Российской империи. Обучался в Мозырской гимназии, в 1874 г. переехал учиться в Таганрог, где примкнул к революционному движению. В 1877 г. поступил в Харьковский ветеринарный институт, который не окончил. 12 января 1881 года Московский военно-окружной суд приговорил Пекарского к пятнадцати годам каторжных работ. По распоряжению Московского губернатора «принимая во внимание молодость, легкомыслие и болезненное состояние» Пекарского, каторгу заменили ссылкой на поселение «в отдалённые места Сибири с лишением всех прав и состояния». 2 ноября 1881 г. Пекарский был доставлен в Якутск и был поселен в 1-м Игидейском наслеге Батурусского улуса, где прожил около 20 лет. В ссылке начал заниматься изучением якутского языка. Умер 29 июня 1934 г. в Ленинграде

    Кэскилена Байтунова-Игидэй,

    Койданава

 

 

                                           МИДДЕНДОРФ И ЕГО ЯКУТСКИЕ ТЕКСТЫ *)

                                        * Доклад, читанный 22 марта 1907 г. в заседании

              Восточного Отделения Императорского Русского Археологического Общества

    Русский естествоиспытатель Александр Феодорович Миддендорф, совершивший в начале 50-х гг. мин. столетия путешествие в Сибирь и, между прочим, на крайний ее северо-восток — в Якутскую область, собрал обширнейший материал по разным отраслям естествоведения и сельского хозяйства, равно и по этнографии племен, с которыми ему приходилось встречаться. Материал этот был обработан разными авторами и отчасти самим Миддендорфом. Отдел VІ второй части «Путешествія на сѣверъ и востокъ Сибири» (Спб. 1878), составляющий окончание всего сочинения, посвящен коренным жителям Сибири, в том числе и якутам (стр. 758-883).

    Можно без преувеличения сказать, что именно Миддендорф положил начало основательному изучению быта якутов, и не даром г. Серошевский своих «Якутов» посвятил памяти А. Ф. Миддендорфа, еще при жизни последнего заручившись его на то согласием. «Самую существенную помощь и самые ценные указания я нашел — говорит г. Серошевский в предисловии к своей книге — в трудах высокоуважаемого, покойного А. Ф. Миддендорфа. Еще в Якутской области я с пользой следовал его указаниям, привык им верить и удивляться». К сожалению, научная ценность обширного труда г. Серошевского не соответствует высоким заслугам путешественника, памяти которого труд этот посвящен. Чтобы быть достойным имени Миддендорфа, исследование г. Серошевского должно быть заново переработано и во многих своих частях исправлено более компетентными, чем г. Серошевский, лицами, дабы не попадались в нем такие чудовищные ошибки, как, напр., отнесение китов к морским рыбам (стр. 122). А таких «китов» в книге — масса.

    Ровно половина заметок Миддендорфа о якутах (стр. 789-826) отведена якутскому языку и якутскому фольклору, причем сообщены записанные Миддендорфом по-якутски тексты «речей», песен и начала одной сказки. По поводу этой именно части материалов Миддендорфа, т.-е. якутских текстов, я и хочу высказать в настоящем сообщении несколько замечаний, имеющих целью показать неутраченное и до сих пор значение текстов в лингвистическом и этнографическом отношениях.

    Значение текстов Миддендорфа в лингвистическом отношении достаточно высоко оценено акад. Бетлингом во введении к его замечательному труду: Ueber die Sprache der Jakuten, вошедшему составною частью в 3-й том немецкого издания «Путешествия» Миддендорфа.

    «Рукописные материалы Миддендорфа — говорит Бетлинг состоящие из реестра слов, из песен, разговоров, сказок, изречений и очерка грамматики, вполне заслуживают нашего удивления, если примем в соображение краткость времени, какое мог посвящать лингвистическим изысканиям наш отважный, ловкий и ученый путешественник. Если, по правде, надобно сознаться, что с одними этими материалами я не мог бы соорудить прочного грамматического здания, то с другой стороны без преувеличения можно сказать, что материалы Миддендорфа значительно облегчили мне труд изучения языка и не раз наводили на грамматические формы, которые без того, может быть, ускользнули бы от моего внимания. К тому же решительно можно сказать, что без Миддендорфа мои занятия не приняли бы теперешнего направления и не явилось бы настоящего сочинения» (цитаты везде делаю по переводу, помещенному в Ученых Записках Императорской Академии Наук по первому и третьему отделениям т. I, вып. 4, 1853 г., под заглавием: «О языкѣ якутовъ. Опытъ изслѣдованія отдѣльнаго языка въ связи съ современнымъ состояніемъ всеобщаго языкознанія»; см. стр. 439-440).

    Тем не менее, в свое исследование Бетлинг не внес почти ничего из якутских текстов Миддендорфа, объясняя это тем, что в материалах его он «часто встречал перерывы, а иногда был даже не в состоянии понять отдельных слов». Бетлинг признает, что, с одной стороны, трудно избежать перерывов «следя на бумаге за быстротой живой речи», а с другой — понимание им текста могли затруднять «редкие или даже вовсе вышедшие из употребления слова, которые, может быть, и переданы не совсем верно» (стр. 440); главной же помехой — прибавлю от себя — было незнакомство Бетлинга с якутскими песенными и сказочными оборотами. В виду этого Бетлинг ограничился лишь сообщением, в переложении на свое правописание, записанной Миддендорфом песни с аллитерацией и нескольких кратких изречений с единственной целью ознакомить читателя с правописанием Миддендорфа.

    Таким образом, якутские тексты Миддендорфа, несмотря на протекшие 60 лет со времени их поступления в распоряжение ученого лингвиста, представляют собою всю прелесть новизны.

    Рассмотрим же, что нового могут дать лингвисту эти тексты после использования их Бетлингом для своих целей. По словам самого Миддендорфа, он руководился, при напечатании своих текстов, тою мыслью, что «всякий отрывочек древнего и не древнего мира, который, может быть, отыщется в такой речи или в такой песне, может идти в параллель несмешанной первобытной формы якутского черепа, которую я старался выяснить. В этом отношении, полагаю я, лингвистам всякий отрывок, как бы искажен он ни был, должен быть так же дорог, как зоологам иное совершенно попорченное чучело, а палеонтологам какой-нибудь кусочек кости или раковины, как бы он ни был поврежден» (стр. 793).

    Нет ничего более справедливого, чем приведенные слова, и тексты Миддендорфа служат самым наглядным подтверждением справедливости высказанного им мнения. Так, занимаясь якутским языком в течение 25 лет, за которые, казалось бы, можно было исчерпать весь запас сделанных Миддендорфом наблюдений, я должен признаться, что ныне, при детальном рассмотрении его текстов, я нашел в них в высшей степени ценный для меня лингвистический материал. Именно я встретил: 1) новые, до сего незарегистрованные мною слова, 2) новые значения ранее зарегистрованных слов, 3) указания на другое, не подмеченное ранее произношение известных слов, вызываемое заменою одних гласных или согласных другими или смягчением некоторых согласных, 4) подтверждение многих моих догадок и, наконец, 5) разрешение некоторых сомнений. Я не стану утомлять читателей подробным перечислением всего того, что дали мне тексты Миддендорфа по указанным пяти рубрикам. Вместо этого я ознакомлю их с содержанием одной из записанных Миддендорфом хороводных песен, на которой попутно укажу, что дал мне, составителю якутского словаря, Миддендорф после того, как, казалось бы, он уже исчерпан Бетлингом. Между прочим, должен заметить, что к штудированию Миддендорфа я не приступал долго именно потому, что не надеялся найти для себя что-либо новое, чего бы не подметил такой внимательный исследователь, как Бетлинг.

    К сожалению, у меня нет подлинных текстов Миддендорфа, и таковых не оказалось и в Азиатском музее. Г-н Ф. Розенберг предполагает, что если вообще существуют рукописи Миддендорфа, то «скорее всего в Фамильном архиве в имении Миддендорфов в Эстляндской губернии» (письмо от 24 января сего года). Подлинные тексты могли бы помочь правильному толкованию произношения того или другого слова, так как Миддендорф, передав в своем дневнике якутские слова посредством смеси русских и латинских букв, потом переделал русскую часть букв на латинские и в то же время высказал опасение, что от неудачного применения русских ю и я «кое-где могло произойти неправильное толкование произношения» (стр. 794).

    Что прежде всего поражает в избранном мною отрывке, это — строго выдержанная аллитерация слов, составляющая непременную принадлежность не только песен, но также и сказок, заклинаний, загадок, поговорок; здесь аллитерация отличается большим разнообразием и благозвучием, чем в отрывке, приводимом Бетлингом в его грамматике (§ 231).

    Вот якутский текст транскрибированной мною песни.

                                                          Хороводная хоровая песня,

                                     которая поется особенно в кумысный праздник.

 

 

    В одной приведенной песне я нашел тринадцать незарегистрованных Бетлингом слов, из коих только восемь оказались зарегистроваными мною. В иных случаях приходится удивляться тому, что Бетлинг, имея под руками такого знатока языка, как Уваровский, уроженец Якутской области, не мог добраться до значения встреченных им у Миддендорфа слов и даже установления наличности таких слов, как далбар — берестовая посуда, хотя, с другой стороны, про разбираемую песню один молодой интеллигентный якут выразился, что «в ней такие слова, как будто и не якутские». И действительно, нужно констатировать, что теперешняя якутская молодежь, в особенности учащаяся, почти совершенно не понимает песенного и сказочного языка. Тем дороже должны быть для нас записанные Миддендорфом тексты, снабженные подстрочным переводом и примечаниями, которых, пожалуй, не дал бы теперь и наиболее замечательный знаток якутской старины, забываемой с поразительной быстротой.

    На долю незарегистрованных Бетлингом слов больше половины приходится таких, которые взяты из русского языка, напр.: жилет, сюртук, моток, колено (часть, звено), обряд, участие, серый. Может быть, Бетлинг умышленно не заносил их в свой реестр, дабы не уснащать свой словарь чересчур большим количеством русских слов. Но, в таком случае, нужно было бы отказаться от занесения очень многих слов, которые мы находим, однако, в словаре Бетлинга, в роде балатка (палатка), орохоспо (рождество) и т. д., ибо эти слова отнюдь не имеют больше прав на внимание, чем перечисленные выше и Бетлингом пропущенные. При составлении словаря я руководился правилом такого рода: заносить все слова, которые получили право гражданства в разговорном якутском языке, т.-е. относительно которых сами якуты уверены, что они якутского происхождения, а не русского, и которые встречаются в образцах народного творчества якутов, как в данном случае — в песне Миддендорфа. Возможно полная регистрация русских слов необходима, во-первых, в силу того, что очень многие из них исковерканы до неузнаваемости, так что часто трудно бывает догадаться о их происхождении и не всякому это под силу (иной раз только благодаря случайности удается натолкнуться на разгадку происхождения якутского слова от русского, напр. оңунāс — одинец, баібары — фалбора, äрісіäн — резон и т. д.); во-вторых, потому, что заимствованное слово всегда получает в воспринявшем его языке какой-нибудь новый оттенок и почти никогда не бывает тождественно по значению со своим первообразом; в-третьих, количество заимствованных слов служит показателем, с одной стороны, многообразного влияния чужой культуры, а с другой — степени восприимчивости народа, прибегающего к усвоению чуждых ему дотоле слов и связанных с ними понятий.

    Если к сказанному выше прибавить, что в моем словаре многие слова, взятые из Бетлинга, до сих пор стоят совершенно одиноко (напр., чāрда — дрозд), будучи встречены им и мною только в текстах Миддендорфа, то значение их с этой стороны становится вне всякого сомнения, так как слова эти остались бы, может быть, совершенно утраченными для науки.

    Некоторые песенные выражения дают возможность опровергнуть сделанные другими исследователями наблюдения. Так, напр., выражение омнуона оттōх (место, поросшее особым родом хвоща), стоящее в песне наряду с названием другого рода хвоща (сīбіктä), несомненно очень питательного и любимого конным скотом, дает возможность признать справедливость утверждения Уваровского, что трава омнуона охотно поедается скотом, — жаль только, что не сказано — каким, ибо у А. Павловского в его «Замѣткахъ о Вилюйскомъ краѣ», напечатанных в Известиях Сиб. Отдела И.Р.Г. Общ., 1873, т. IV, № 2, сказано, будто опытные путешественники не советуют кормить травой омнуона лошадей, «уверяя, что от нее пухнет у них брюхо и даже образуется между ними нечто в роде повальной болезни».

    Из новых значений, не показанных Бетлингом, укажу на значение слова дулҕа (кочка). В песне, при описании большой берестяной юрты, говорится, что она ӱс дулҕалāх (трижды подпертая), то есть, как это видно из примечаний Миддендорфа, о трех длинных стойках, с установки которых начинается устройство конусообразной урасы; в действительности, таких стоек или главных жердей в урасе бывает четыре, и здесь показано три, может быть, в соответствие требованию аллитерации в ниже следующем выражении ӱс ӱöläстǟх (о трех дымовых отверстиях); ясно, что при четырех жердях нужно было бы сказать: тӱöрт ӱöläстǟх, что, конечно, не дало бы столь любимой якутами аллитерации, ради которой они готовы поступиться даже точностью выражения, в других случаях ими строго соблюдаемой. Затем, Бетлингом совершенно упущено из виду совместное употребление двух глаголов: äп (прибавлять) и сап (покрывать), которые у него приводятся в словаре каждый на своем месте порознь, а не в соединении друг с другом. Таких сочетаний как в глаголах, так и именах в якутском языке очень много, и они не безызвестны были и Бетлингу, напр.: бураі-сараі, аімā-саімā. Часто последующие слова ровно ничего не обозначают, представляя собою аллитерацию предыдущего слова, или имеют тождественное значение. Упомянутое выше äп-сап не принадлежит к категории сочетаний последнего рода, ибо каждое из составных слов здесь имеет свое самостоятельное значение, вместе же они означают то же, что и одно äп, то есть прибавлять, присоединять. На основании записей Миддендорфа, Бетлингом слово бурāн передано через Нügеl (бугор, холм) и совершенно опущено данное этому слову в разбираемой песне значение: большой луг на сухом месте (русск. изд.) или место, поросшее травою (нем. изд.). Должен признать, что в последнем значении слово это мне до сих пор не встречалось; напротив, все видоизменения слова (бырāн, мырāн, мурāн) зарегистрованы мною в значении холм, гора, сопка, и песенное выражение чäl бурäн, скорее всего, должно обозначать не сочный луг, как у Миддендорфа, а высокое место, поросшее сочною травою (первая зелень появляется на высоких, холмистых местах). Тем не менее, я не рискну обойти молчанием приведенное Миддендорфом значение: кто знает, — быть может, там, где эта песня записана, слово бурäн и употребляется в указанном значении. То же и со словом тöгӱlӱ — песня, мною до сего встреченным только у Маака (Вилюйскій округъ Якут. обл. СПб. 1883-1887), который, вероятно, сам позаимствовал это слово у Миддендорфа. При моих занятиях языком, мне часто, через много лет, приходилось встречать подтверждение самых сомнительных, казалось бы, на первый взгляд, значений. Кстати, нельзя не пожалеть, что точного указания местности, в которой записаны Миддендорфом его образцы, в самом сочинении не имеется.

    Кроме указанных пропусков, у Бетлинга мы не находим таких слов, как ымыjах, мäкǟрсін, хорун — названия питательно-съедобных корней, перечисленные на стр. 786 сочинения Миддендорфа; из числа этих корней удостоились регистрации лишь унџула или кӱöl аса да быта — вероятно, потому только, что они были знакомы Уваровскому, а другие — нет. Такая осторожность Бетлинга в деле использования материалов Миддендорфа имеет свою хорошую сторону, давая только вполне проверенный материал (относительно, конечно), но за то лишает людей, пользующихся его словарем, уже давно добытых сведений, заставляя открывать новые Америки.

    Слышанные Миддендорфом звуки в, з, ш Бетлинг не внес в якутский алфавит, отнесшись к указаниям Миддендорфа отрицательно; это видно, между прочим, из того, что в приводимых во введении к грамматике изречениях слово Давыкыт, наприм., Бетлинг пишет по своему — Дабыкыт (стр. 441). Бетлинг знал одно произношение Уваровского и невольно подчинился авторитету последнего, как живого и очень толкового источника якутского языка. Сам Миддендорф очень остроумно и классически красиво говорит по этому поводу следующее:

    «Ученый друг мой позволит мне высказать предположение, что в его превосходном труде якутский язык легче поддался под иго замечательно искусно открытой лингвистом законной правильности, чем это делается в первобытном лесу. Как строитель нового здания среди языка, первобытной природы, он, конечно, не мог не отнестись несколько самодержавно к правилам, которые ум его извлек из глубины необработанного языка» (стр. 794).

    В избранной мною песне я встречаю два заимствованных из русского языка слова в двояких начертаниях: 1) солко и шолко — шелк и 2) узуор и учуор — узор. Я давно уже ввел в своем словаре знаки в и ш, как, напр., в словах Прāва (Управа), вӹбар (выбор), шолко и шолку, муора бӹшыта (морось), к чему меня вынудило частое и притом слишком явственное употребление звуков в и ш якутами обоего пола, нисколько не обрусевшими. Полагаю, что можно, с полным правом, ввести в алфавит якутский и звук з, на употребление коего я не обратил должного внимания, но наличности коего отрицать не могу в таком, по крайней мере, слове, как узуор, узуордāх. Найдутся, вероятно, еще и другие слова, заимствованные из русского языка, в которых звук з, до сего совершенно чуждый якутскому языку, остается в нем без изменения.

    Что касается указаний на новое, не подмеченное ранее произношение известных слов, вызываемое заменою одних гласных или согласных другими или смягчением некоторых согласных, то здесь указаний этих мы имеем непочатый угол, напр.: äсällар вм. ісälläр, äljälläр вм. iljälläр и пр. На текстах Миддендорфа вполне подтверждается установленная моим сотрудником по собиранию якутского словарного материала В. М. Ионовым наличность мульированных звуков д, 1, н. В пример приведу слова: дjіä вм. џіä (дом), дjіä1 вм. џіäl (дверь) дjаптал вм. џаптал, äljäбін вм. älџäбін, ха1jājы вм. хаlџājы, анjай вм. анҥан, оінjуо вм. оінуо. Кромt того, Миддендорфом подмечена замена звука џ звуком j в словах џäрäкǟн = jäрäкǟн, кырџаҕас = кырjаҕас, џол = jол; Бетлингом такая замена допущена, кажется, в виде исключения для слова џахтар, которое зарегистровано и как jахтар. Это явление не представляет для меня чего-либо нового; ново для меня здесь свидетельство Миддендорфа о двояком произношении именно данных слов, так как о таком их произношении у меня имелись лишь мои собственные догадки и предположения, основанные на аналогии и на способе начертания этих слов Порядиным и другими (между прочим, якутами Дюпсюнскаго улуса, собиравшими загадки и пословицы для С. В. Ястремского). Но здесь я должен высказать сделанное мною самим наблюдение, которое, конечно, требует подтверждения со стороны более компетентных лиц, что во всех тех случаях, в которых j заменяет џ, в действительности слышится дj, а не чистый j; по крайней мере, я вызывал у некоторых якутов улыбку и даже смех, когда я явственно произносил яхтар вм. џахтар; меня поправляли, причем произносили это слово опять-таки так, что мой несовершенный слух не мог уловить никакой разницы между произношением якута и моим, и только из того, что якуты оставались, по-видимому, удовлетворенными, когда я произносил дjахтар, причем д едва-едва слышится (т.-е. когда кончик языка едва-едва касается нёба), я заключаю, что последний способ произношения есть именно тот, который так несовершенно изображается на письме. К моему удовольствию, употребленное Миддендорфом в изречениях начертание ыаlдjар вм. ыаljар является некоторым подтверждением моего наблюдения.

    Наконец, в текстах Миддендорфа вообще и в приведенной здесь песне в частности имеется подтверждение наличности не подмеченной Бетлингом, но уловленной мною и моим сотрудником Ионовым долготы во многих якутских словах (куɉāс, сāмал), замены звука ҕ звуком ң (оҕоjор и оңонjор), выпадения звука р (ічігäн вм. ірчігäн; ср. аlџахаі вм. аlџархаі), перехода звука с в ч (учуор вм. усуор; ср. ачас вм. асас).

    Вот какой материал содержится в текстах Миддендорфа, поскольку его качество может отразиться на небольшом отрывке. Несомненно, что, «всматриваясь ближе в собрания слов и в Миддендорфовы бумаги», как выражается Бетлинг (стр. 446), мы будем в состоянии обогатить свои познания в якутском языке еще многими верно схваченными покойным ученым наблюдениями. В этом отношении тексты Миддендорфа могут сыграть роль отрывков из древних классиков: чем больше их изучаешь, тем больше находишь в них пищи для своего пытливого ума.

    Вот посильный перевод избранной мною песни. Сам Миддендорф называет свой перевод «чудовищным», но в его положении и нельзя было сделать больше, чем он сделал. Достаточно того, что он дал подстрочное объяснение слов: это помогает добраться до смысла записанного текста, «искаженного, как подметил и Миддендорф, тем, что некоторые слова слились, а другие не расслышаны, как следует». В виду такого признания дешифрирование текстов Миддендорфа является не только необходимостью, но и обязанностью, дабы извлечь из под спуда столь ценный, но до сих пор мертвый капитал. И мне невольно приходит на память горькое замечание Д. А. Клеменца (в личной беседе), что значение Миддендорфа, как ученого, еще недостаточно оценено...

                                                                        ПЕРЕВОД.

    Эгяй, ну, ли! Сочно-зеленый холм, сочная зелень! Новый год наступил, добрый год выглянул, марный зной взыграл, мглистый зной разгулялся, серый (березовый) лист развернулся, шелковистая хвоя зазеленела, круглое высокое место выросло, метелица стала больше, трава на возвышенной полосе скучилась! Старый год ушел (удалился), холодный год отстал! Множество льда поднялось, надворные снежные кучи разрушились! Черный лед разломился, превратился в торосы (ледяные горы), расселся; красный лед на кусочки распался, превратился в шугу, унесен! Трава в ложбине погустела! Очередь игр, пора веселья!.. Обилие от серой (кобылицы), гостинец от саврасой, первый весенний кумыс!.. Трижды опоясанная большая ураса [*Конический шалаш из жердей, покрытый берестою.], о трех главных жердях, о сорока берестовинах у основания, о тридцати — посредине, о двадцати — вверху, о десяти — у самой крайней верхушки, о трех дымовых отверстиях, с узорчато вышитою поперек дверью, с полосатою настилкою, с узористыми спальными лавками, с пестрыми шнурами для занавесок... Выставивши низкий кумысный сосуд, разостлавши белую лошадиную шкуру, накормивши весь люд, воткнувши желто-зеленые березки, держа «рты» [* Т.-е. большие кумысные кубки.], вознося кубки, имея в руках бокалы, натянувши веревку с девятью десятками чек (колышков), держа на привязи круглых, как шишки, жеребят, установивши кожаный мех, заквасивши молоко сивой кобылицы, разбавивши водою от последнего весеннего льда, сдобривши молоком, устроивши ысыах (кумысный праздник), весь люд накормивши, взявшись за кожаный, чан, направив к создателю обвязанный гривою «рот», вознесши к небу небольшой бокал [действуйте]!... Кукушка закуковала, горлица заворковала, орел заклекотал, кулик закуликал, жаворонок стал делать трели, слеток слетел с гнезда, журавль вытянулся вверх, гуси соединились попарно, стерхи собрались вместе, у кого пестрые маховые перья — те возвратились, предплечистые вернулись, у кого дугообразные перья — те столпились... У кого чубы тычинами — стали в кучу (стадом), у кого хвосты кормою — идут гуськом, гривистые стали нежиться на солнце... В долине бабушки реки (Лены) с узорчатым, сплошь поросшим чибиксеем [* Вид кормового хвоща.], полем, с травою омнуона (хвощ), с твердым жимолость-деревом, с мысами, по которым стелется кедровый сланец, с обращенными к югу склонами, поросшими елью, с хрящом как бусы, с песком как хлебные зерна — в такой долине настала очередь игр, обряд речей, участие в разговорах... Те, для кого базаром служит густой лес, городом — сухой лес, улицею вода, чиновником (господином) — кочка, князем — дятел, старшиною дрозд, головою — ронжа, — все подробную речь заведите! без устали продолжайте издавать звуки! Верните молодость, заместите (старое) новым, (обойдите) старейшего краем, старика—другою стороною, старуху вот этою, носящих ветхую доху — противоположною!... Верните молодость, не упускайте носящих кушаки, не отпускайте тех, что в штанах, догоните тех, что в жилетках, не давайте отделиться одетым в сюртуки, соединяйте в пары повязанных галстуками! Позаботьтесь о блестящих, грязных удалите прочь, веснущатых остановите, закоптелых не удерживайте! Соединяйте в пары одетых в кайфу, а людей в поношенной одежде не призирайте! Ведите тех, у кого одежда вышита оленьим волосом, подпоясанных же кушаками из конского волоса не ведите!

                                                                                 ---

    «Особенную важность — говорит Миддендорф — я придаю этнологическому значению записанного мною текста и возвращаюсь к нему тем более, что очень часто, когда я начинал догадываться, что в речах, говорившихся по разным случаям, то или другое выражение слишком уклоняется от обыденной речи, и затем обращался с расспросами к моим наставникам, последние мне отвечали: «ведь это так следует; это именно так-то и прекрасно: это исстари так нужно». Притом такие речи вовсе не были вполне понятны остальным якутам»... (стр. 792).

    Если последнее замечание верно относительно якутов первой половины минувшего столетия, то оно еще с большим основанием может быть сделано в отношении современных якутов. Сколько раз приходилось мне слышать даже от очень толковых якутов, в ответ на мою просьбу объяснить мне то или другое слово, то или другое выражение в песне или в богатырской сказке, — неизменное: «так говорят в песнях», «так говорят в сказках», — и большего я не мог добиться, приходя часто в отчаяние от неуспешности своих попыток добраться до смысла какой-либо фразы.

    «На расспросы мои о свойствах различных духов — продолжает Миддендорф — которые упоминались в разговоре и название которых сопровождались каждое совершенно особыми прилагательными, люди мои не были в состоянии сообщить мне ближайшие сведения, а при настойчивости с моей стороны, объясняли, что так это было некогда. Таким образом — в этом я убеждался постоянно — в обычаях и в языке якутов было много старинного, преемственного, чего народ уже в точности не понимал. Более развитое некогда учение о божествах пришло в забвение и передо мною являлись только обломки развалин давно забытого учения» (1. с.).

    В частности, по поводу песни, которая поется в кумысный праздник и перевод которой мною только что был дан, Миддендорф замечает, что «чем более кумысный праздник якутов, единственно им свойственный, отличается от всех обычаев тунгусов, самоедов и остяков, тем более хоровое пение их напоминает о подобных обычаях киргизов, точно так как богатырские сказки такого же рода, как якутские, поются у киргизов и татар южной Сибири, напр. у минусинских татар» (1. с.).

    Миддендорф путешествовал в то время, когда еще были налицо народные праздники, называемые ысыах, и другие обычаи, ныне совершенно исчезнувшие. Поэтому его тексты представляют собою важные документы, свидетельствующие о недавнем быте якутов и дающие возможность сравнить его с нынешним и установить как происшедшие за последний период времени уклонения, так и характер, направление этих уклонений.

    Ысыах-и совершенно прекратились и отошли уже в область преданий, но достаточно еще живых, чтобы по ним можно было воспроизвести весь полагавшийся при этом ритуал. Теперь ысыах-и устраиваются только в особо торжественных случаях, как, напр., был устроен ысыах на моей памяти (во второй половине 80-х годов мин. столетия) в честь посещения города Якутска генерал-губернатором Восточной Сибири Игнатьевым. В 1902 году в селении Чурапча (Ботурусский улус Якутского округа) был устроен ысыах по инициативе и на счет В. И. Иохельсона, путешествовавшего по Якутской области, главным образом по северной ее части, по поручению Нью-Йоркского Музея. От устройства этого ысыах-а г. Иохельсон пожал богатые плоды, скупив все принадлежности праздника в виде разного рода посуды (кожаной, деревянной и берестяной) и других вещей для своей этнографической коллекции, предназначенной для того же Музея [* Cм. Kumiss festivals of the Yakut and the decoration of kumiss vessels by Waldemar Jochelson. New-York, 1906. (Reprinted from the Boas Memorial Volume).].

    Если относительно ысыах-ов мы еще имеем кое-какие сведения в нашей этнографической литературе (Приклонский, Серошевский, Трощанский), то относительно хоровых песен не только ысыах-овых, но и поющихся в других случаях, наши сведения не идут дальше простого упоминания о них, текста же хоровой песни мне не приходилось встречать в печати, и мы теперь впервые знакомимся с содержанием хоровых песен по образцу Миддендорфа, — впервые потому, что самая песня никем еще дешифрирована не была и для перевода не годилась, будучи в недешифрированном виде совершенно неудобопереводимою.

    Итак, в данной песне мы имеем образчик песен, которые если и поются, то уже не при такой обстановке, как раньше, когда у якутов было много конного скота, а, следовательно, и кобыльего молока для приготовления кумыса — любимого напитка, ныне замененного чаем. Мне лично, за все время моего пребывания в Якутской области, пришлось лишь раза три-четыре быть свидетелем хоровой песни, которая пелась во время так называемой пляски, то есть раскачивания всем телом и толкания друг друга со стороны компании подвыпивших людей обоего пола, взявшихся за руки и составивших замкнутую цепь. К сожалению, в моем воспоминании не сохранилось ни одной пропетой хором фразы (я до сих пор плохо понимаю, якутскую речь, когда она поется или когда говорится сказочником, — плохо понимают и многие якуты). Помню только, что кто-нибудь поет несколько стихов, после чего все, находящиеся в цепи, начинают повторять хором пропетые стихи; после хора опять запевало поет соло дальше, опять хор повторяет его слова и т. д. Песня бывает импровизированною, в ней действительно, как подметил Миддендорф, встречаются в изобилии старинные выражения и формы и основу песни (или речи) действительно составляют исстари употребляющиеся. выражения, но это, по моему мнению, не мешает относиться если не «с уважением», то, по крайней мере, с удивлением к замечательному ораторскому таланту якутов. В самом деле, какой оратор не пользуется готовыми нормами и выражениями? Важно здесь уменье пользоваться арсеналом старинных выражений и форм, а в этом якутским ораторам, сказочникам и певцам нельзя отказать. Якуты строго различают хорошего певца от дурного не только по качеству голоса, но и по многообразности удачных выражений, подбору удачных аллитераций и эффектных сравнений. Как на образец замечательной в своем роде импровизации, сошлюсь на записанную И. А. Худяковым импровизацию девушки-якутки, — прямо-таки дышащую истинной поэзией (см. Верхоянскій Сборникъ. Иркутскъ 1890, стр. 10-12).

    Якуты вообще отличаются поразительною наблюдательностью. Обратите внимание хотя бы на употребленное в песне выражение кукāкы кулубалāх (те, у кого головою птица ронжа), на первый взгляд совершенно непонятное: почему именно ронже выпала высокая честь быть головою? Миддендорф нам объясняет, что обыкновенно соединяют слова кукāкы кінǟстǟх (я думаю, что здесь у Миддендорфа описка вместо кулубалāх), потому что у ронжи зад трясется па ходу также, как у важничающего князца (наслежного старосты), а из князцов всегда и выходят улусные головы. Это объяснение Миддендорфа в высшей степени ценно вот с какой стороны: оно указывает нам, что как бы для нас неожиданны или странны ни казались некоторые выражения якутов, мы не должны к ним относится слишком легкомысленно, отказывая им в праве на наше внимание за отсутствием в них всякого смысла; вернее предположить, что в громадном большинстве случаев сами мы, в силу особого склада всей нашей психики, бываем не в силах стать на место человека с первобытной психикой, созревшей в условиях, слишком отличных от наших. Многое тут зависит, конечно, и от несовершенного нашего знакомства с бытом инородцев вообще и якутов в частности.

    Подобно тому, как лингвист найдет много для себя ценного в текстах Миддендорфа, точно также и каждый этнограф, исследующий быт сибирских инородцев, никоим образом не должен пройти мимо этих текстов, пока их содержание не будет признано совершенно исчерпанным. Возьму маленький пример. В хоровой песне сказано: сатӹ дадбарын тардан, то есть: притащивши (поставивши) низкий далбар; если о самой посуде и есть указания в литературе, то далеко не вполне определенные: по Мааку она — берестяная, а по Приклонскому, по-видимому, кожаная; для меня же решающим голосом является свидетельство Миддендорфа, который не только называет нам посуду, но и подробно сообщает о способе ее изготовления, что, конечно, должно служить гарантией верности сообщения [* Впрочем, в числе вывезенных В. Н. Васильевым для Музея Антропологии и Этнографии имени императора Петра Великого кумысных сосудов имеются далбар-ы двоякого рода: и кожаные, и берестовые.].

    В заключение, обращу внимание читателей на допущенный Бетлингом недосмотр в названии одной кумысной посуды. Называя через сіällǟх (имеющий гриву) большой кумысный кубок, украшенный у основания пучком конской гривы, то есть перенося признак предмета на самый предмет, Бетлинг напрасно ссылается на Миддендорфа, у которого в нашей песне данный сосуд назван сіällǟх аɉах, а не сіällǟх. Этим я отнюдь не хочу утверждать, что не бывает действительно случаев, когда самый предмет называется по одному из его признаков, а просто стою за точность, тем более, что мне приходилось постоянно встречать полностью название упомянутого сосуда: буквально — рот с гривою. По форме своей он напоминает изображенный недавно в иллюстрированных журналах египетский сосуд, в котором хранились сердце и печень фараона Рамзеса II. Вид иллюстрации сразу напомнил мне якутские «рты» и «чорōн’ы»...

    Весьма вероятно, что при дальнейшем изучении текстов Миддендорфа во всем их объеме этнограф найдет в них немало других и более замечательных наблюдений, на основании которых внесет необходимые поправки в сделанные предыдущими исследователями выводы.

    Эд. Пекарский.

    [С. 044-060.]

 

 

    Александр Федорович Миддендорф (Alexander Theodor von Middendorff) – род. 6 (18) августа 1815 г. в Санкт-Петербурге в семье педагога и инспектора Санкт-Петербургской губернской гимназии Фёдора Ивановича Миддендорфа. Образование получил на медицинском факультете Дерптского университета (1832−1837), который окончил в звании врача. Два года работал в Австрии и Германии, где специализировался в области зоологии, этнографии и антропологии. В 1839 г. был назначен адъюнктом при кафедре зоологии в университете Святого Владимира (Киев). В 1840 г. участвовал в Лапландской экспедиции К. М. Бэра, собирал материалы по орнитологии, малакологии и геологии. В 1842 г. Петербургская Академия наук по рекомендации К. М. Бэра поручила Миддендорфу организовать экспедицию в Северную и Восточную Сибирь. Отчёт Миддендорфа об экспедиции 1842−1845 гг. был для своего времени наиболее полным естественноисторическим описанием Сибири, а также этнографическое описание ряда сибирских народов. В 1852 г. Александр Миддендорф был избран ординарным академиком Петербургской академии наук, а в 1855 г. — непременным секретарём академии. В 1867 г. Миддендорф сопровождал в путешествии по России великого князя Алексея Александровича, в 1869 г. великого князя Владимира Александровича. В 1870 г. сопровождал Алексея Александровича в путешествии по Белому морю и на Новую Землю. В 1870 году исследовал Барабинскую степь, в 1878 г. Ферганскую долину. Расстроенное во время сибирской экспедиции здоровье заставило Миддендорфа последние десять лет жизни провести в Лифляндии в своём имении Гелленорм. Умер 16 (28) января 1894 г. в Палупера Лифляндской губернии Российской империи.

    Эстида Русянберг,

    Койданава