ЎЎЎ 1. Шаўля Кандзёўка. Калымскі бібліятэкар Людзьвік Яновіч. Ч. 1. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Людзьвік (Ludwik) Тамашавіч (Фамич) Яновіч (Janowicz) – нар. 5 верасьня 1858 (1859) г. у маёнтку Лапкасы (Лапкася, Лапкасяй, Lapkasiai) Куршанскай воласьці Шавельскага павету Ковенскай губэрні Расейскай імпэрыі, у каталіцкай заможнай сям’і землеўласьніка, былога палкоўніка жандармэрыі, звольненага ў адстаўку.

    У 1869-1876 гг. Людзьвік вучыўся ў гімназіі ў Шаўлях, затым да 1880 г. у Віленскай рэальнай гімназіі, пасьля чаго зьехаў у Маскву і паступіў ў Маскоўскую Пятроўска-Рузумоўскую сельскагаспадарчую акадэмію, дзе заарганізаваў “Агульнастудэнцкі зьвяз”, які меў кантакты з партыяй “Народная Воля”

    У 1884 г. у Варшаве Яновіч далучыўся да партыі “Пралетарыят”, быў чальцом яе ЦК, аўтарам шэрагу праклямацыяў. Па сваіх перакананьнях Яновіч адносіў сябе да тэрарыстаў. Карыстаўся мянушкаў Konrad.

    Пры арышце 18 ліпеня 1884 г. аказаў узброены супраціў (параніў агента куляй з рэвальвэру ў жывот) ды гарлаў мінакам, што ён арыштаваны “За свабоду, за Пралетарыят”.

    Па працэсу “Пралетарыяту» у Варшаве ў 1886 г. быў прыгавораны да 16 гадоў катаргі. Пакараньне адбываў у Шлісэльбурскай крэпасьці. Па найвышэйшаму маніфэсту ад 14 траўня 1896 г. тэрмін катаргі Яновічу быў скарочаны на траціну. Згодна рашэньню Галоўнага турэмнага упраўленьня ад 23 лістапада 1896 г. ён быў высланы ў межы Іркуцкага генэрал-губэрнатарства. 11 сьнежня 1896 г. Яновіча выправілі з Пецярбурга і 21 сьнежня даставілі ў Краснаярск, а 12 студзеня 1897 г. ён ужо пісаў ліст брату з Іркуцку.

    17 лютага 1897 г. Яновіч быў дастаўлены ў абласное места Якуцк, а 3 сакавіка 1897 г. ён быў адпраўлены праз Верхаянск у акруговае места Сярэдне-Калымск Калымскай акругі Якуцкай вобласьці, куды быў дастаўлены 29 красавіка 1897 г.

    У ссылцы Яновіч, куды ён прыбыў ужо з псыхічнай неўраўнаважанасьцю далучыўся да левага крылу Польскай сацыялістычнай партыі (ППС), супрацоўнічаў з газэтай “Przedswit”. Ад 1897 па 1900 г. Яновіч загадваў бібліятэкай сасланых у Сярэдне-Калымску, якую разьмясьціў у сваёй юрце, выкупленай у сасланага Натана Багараза. Карыстаўся псэўданімам - Я. Ильинич.

    26 ліпеня 1900 г. ў Калымскай акрузе застрэліўся сасланы І. Калашнікаў, які пакрыўдзіўся на калымскага засядацеля, адукаванага якута В. Іванова. Ссыльны А. Ергін у помсту сьмяротна параніў Іванова. У красавіку 1902 г. адбыўся суд у Якуцку, на які быў таксама выкліканы Яновіч, у якасьці сьведкі.

    6 (29) [17 (30)] траўня 1902 г. Людвік Яновіч застрэліўся ля магілы сасланага Папініяна (Папія) Падбельскага на Мікольскіх могілках, які быў забіты 22 сакавіка 1889 г. падчас г. зв. “Манастыроўскай трагедыі” у Якуцку.

    19 траўня Яновіча пахавалі на тых жа Мікольскіх могілках у Якуцку. Між іншым, старэйшы брат Яновіча, вайсковец Антоні, таксама скончыў жыцьцё самагубствам, застрэліўся ў Варшаве.

    Польскія сацыялісты тады ж пачалі збор грошаў па адрасе: J. Kaniowski, 67, Colworth Rd. Leytonstone, London N. E. England. дзеля усталяваньня надмагільля ў Якуцку.

    Літаратура:

*    Самоубійство. // Якутскія Областныя Вѣдомости. Якутскъ. № 11. 8 июня 1902. С. 5.

*    Некрологъ. // Искра. Лондонъ. Россійская Соціал-Демократическая рабочая партія. № 22. Іюль 1902. С. 8.

*    D.  Ludwik Janowicz. // Przegląd Socjaldemokratyczny. Organ Partji Socjaldemokratycznej Królestwa Polskiego i Litwy. Nr. 3. Lipiec. Zürich. 1902. S. 39-40.

*    Ludwik Janowicz. // Przedświt. Miesięcznik polityczno-społeczny. Organ Polskiej Partyi Socyalistycznej. Nr 7. Lipiec. Kraków. 1902. S. 241-243.

*    Pamięci zmarłych towarzyszów. // Robotnik. Organ Polskiej Partyi Socyalistycznej. Warszawa. Nr. 46. 5 Sierpnia 1902. S. 12.

*    Ludwuk Janowicz. // Proletaryat. Organ Polskiej Partyi Socyalistycznej „Proletaryat”. № 9. Lwów. 1902. S. 39-40.

*    Z kraju. // Czerwony Sztandar. Organ Socjaldemokracji Królestwa Polskiego i Litwy. Zürich. Nr. 1. Listopad. 1902. S. 11.

*    Paliński S.  Ze wspomnień wygnańca. // Przedświt. Miesięcznik polityczno-społeczny. Organ Polskiej Partyi Socyalistycznej. Nr 3. Nr 5. Nr. 6. Nr 8. Kraków. 1903. S. 95, 192, 220-224, 226, 328-330.

*    Kazimierz Ratyński. // Przedświt. Miesięcznik polityczno-społeczny. Organ Polskiej Partyi Socyalistycznej. Nr 8. Sierpień. Kraków. 1903. S. 358.

*    Luźne notatki. // Przedświt. Miesięcznik polityczno-społeczny. Organ Polskiej Partyi Socyalistycznej. Nr 1. Styczeń. Kraków. 1904. S. 47.

*    Столбовъ А. И. [Цыперович Г. В.]  Л. Ѳ. Яновичъ въ ссылкѣ. // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 12. Декабрь. Петербургъ. 1906. С. 85-96.

*    Ольминскій М.  Смерть Л. Ф. Яновича. // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 12. Декабрь. Петербургъ. 1906. С. 97-100.

*    Olmiński M.  Śmierć Ludwika Janowicza. // Naprzód. Organ Centralny Polskiej Partyi Socyalno-Demokratycznej. Kraków. Nr. 61. 3 marca 1907. S. 1-2.

*    Stołbow A.  Ludwik Janowicz. (Tłumaczenie z rosyjskiego). // Wiedza. Tydodnik społeczno-polityczny popularno-naukowy i literacki. T. I. № 16 (17 marca). №. 17 (24 marca). Wilno. 1907. S. 508-512, 540-544.

*    Ергина Л.  Воспоминанія изъ жизни въ ссылкѣ. (Посвящаются памяти Л. Ф. Яновича). // Былое. Журналъ посвященный исторіи освободительнаго движенія. № 6/18. Іюнь. Петербургъ. 1907. С. 41-64.

*    Василевскій (Плохоцкій) Л.  Людвигъ Фомичъ Яновичъ. // Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ. Подъ редакціею Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича.Ч. I. С.-Петербургъ. 1907. С. 182-184.

*    [Цыперович Г. В.] Л. Ѳ. Яновичъ въ ссылкѣ. // Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. С. I-XXVI.

    Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. XXVIII, 116 с.

    Цыперовичъ Г.  За полярнымъ кругомъ. Десять лѣт ссылки въ Колымскѣ. С.-Петербург. 1907. С. 143-152, 155, 160, 162, 283.

    Strożecki J.  Moje spotkanie z L. Janowiczem. // Kuźnia. Dwutygodnik społeczny, polityczny, naukowy i literacki. Nr 14. S. 461-464; Nr 15. S. 494-496. Wilno. 1914.

*    М. Г. [Миней Губельман]  Памяти Людвига Яновича. // Вѣстник Исполнительнаго Комитета Общ. Безопасности г. Якутска. Якутскъ. 10 марта 1917. С. 1.

*    Над могилой Людвига Яновича. (Речь М. И. Губельмана 10 марта 1917 г.)  // Соціальдемократ. Орган Якутскаго Комитета Россійской Соціаль-Демократической Рабочей партіи. Якутскъ. 24 марта 1917. С. 4-5.

    Фигнер В.  Запечатленный труд. Ч. II. Когда часы жизни остановились... Москва. 1922.

*    Стеклов Ю. [Нахамкис О.]  Воспоминания о якутской ссылке (1896-1899). // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. № 6. Москва. 1923. С. 87-90.

*    Фигнер В.  Запечатленный труд. II. Когда часы жизни остановились... Изд. 2-е, пересмотренное. Москва. 1923. С. 112-117.

*    Стеклов Ю. М. [Нахамкис О. М.]  Отрывки воспоминания о Якутской ссылке (1896-1899). // Борцы за социализм. Очерки из истории общественных и революционных движений в России. В двух частях. Ч. II. Изд. 2-е испр. и доп. Москва-Ленинград. 1924. С. 234-238.

*    Людвик Янович. // Кон Ф.  Сорок лет под знаменем революции. Москва - Петроград (Рязань). 1924. С. 132-134.

    Цыперович Г.  За полярным кругом. Десять лет ссылки в Колымске. 2-е изд. Ленинград. 1925.

*    Кон Ф.  «Пролетариат» 1885-1925. С 26 портретами. Москва. 1926. 64 с.

*    Ергина Л.  Год в Средне-Колымске. (Дело А. Ергина). // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутской области. Сборник материалов и воспоминаний. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XIX.] Москва. 1927. С. 110-135.

*    Израэльсон А. Скорбные страницы якутской ссылки. (Памяти погибшим в Якутской области). // В якутской неволе. Из истории политической ссылки в Якутскую область. Сборник материалов и воспоминаний. [Историко-революционная библиотека журнала «Каторга и Ссылка». Воспоминания, исследования, документы и др. материалы из истории революционного прошлого России. Кн. XIX.] Москва. 1927. С. 206.

*    Поляков М. На краю света. (Колымская ссылка.) Москва. 1929. С. 85-91.

*    Dębski A.  Krwawe zajście w mleczarni Henneberga w roku 1884. Warszawa. 1929. S. 10-15.

*    Dejcz L.  Pionierzy ruchu socjalistycznego w Królestwie Polskim. // Z Pola Walki. Pismo poświęcone historji polskiego ruchu rewolucyjnego. № 9-10. Moskwa. 1930. S. 63-65, 80, 86.

*    Кон Ф.  Под знаменем революции. Для детей старшего возраста. Москва. 1930. С. 5, 25, 60, 89-94.

*    Ч. Я.  Янович (Janowicz), Людвиг. // Большая советская энциклопедия. Главный редактор О. Ю. Шмидт. Т. 65. Москва. 1931. Стлб. 540-541.

*    Янович Людвик «Конрад», революц. // Кон Ф.  За пятьдесят лет. Собрание сочинений. Т. 1. В рядах «Пролетариата». С портретом автора и фотографиями. Москва. 1932. С. 38,51, 60, 74, 76, 95, 107, 129, 133, 135, 139, 145-149, 170, 204-205, 208, 210-211, 359.

*    Анатольев П.  Общество переводчиков и издателей. (К истории марксизма в России.) // Каторга и Ссылка. Историко-Революционный Вестник. Кн. 100. № 3. Москва. 1933. С. 126, 133.

*    J. Krz.  Ludwik Janowicz (1858-1902). [Księga Życiorysów Działaczy Rewolucyjnych.] // Kronika Ruchu Rewolucyjnego w Polsce. Organ Stow. B. Więźniów Politycznych. Kwartalnik poświęcony dziejom walk o niepodległość i socjalizm. Nr. 1 (5). Warszawa. 1936. S. 71-72.

*    Giza S.  Ludwik Janowicz (1858-1902). Szkic biograficzny. // Niepodległość. Czasopismo poświęcone najnowszym dziejom Polski założone przez Leona Wasilewskiego. T XVI. Z. 2 (42). Lipiec – Grudzień 1937. Warszawa. 1937. S. 321-366.

*    J. Krz.  Ludwik Janowicz (1858-1902). // Księga życiorysów działaczy ruchu rewolucyjnego w Polsce. T. I. Warszawa. 1939. S. 71-72, 254.

    Kozłowski J.  O tych, co życie sprawie oddali. Warszawa. 1954. S. 93-100.

    Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах. Т. 4. Алфавитный указатель авторов. 1960. С. 550.

    Merkys V.  Liudvikas Janavičius. Vilnius. 1964. 231 p.

*    Булатов А. И.  Воспоминания узника Шлиссельбургской крепости. // Вопросы истории. № 8. Москва. 1966. С. 116-123.

*    Фигнер В. Н.  Яновичу. // Поэты революционного народничества. Предисловие А. Бихтер. Ленинград. 1967. С. 242-243, 259.

    Фигнер В. Н.  Яновичу. // Поэты-демократы 1870-1880-х годов. 2-е изд. Биографические справки, подготовка текста и примечания В. Г. Базанова, Б. Л. Бессонова и А. М. Бихтера. Ленинград. 1968.

    Слепцов Н.  Людвиг Фомич Янович. // Якутский университет. Якутск. 14 июня 1973.

*    Янович Людвиг Фомич. // Большая Советская энциклопедия в 30 томах. Т. 30. 3-е изд. Москва. 1978. С. 511 (Стлб. 1520-1521).

*    Федосеев И.  В колымской глуши. Документальная повесть. Якутск. 1981. С. 72, 77, 80.

    Janowicz Ludwik. // Słownik biograficzny działaczy polskiego ruchu robotniczego. T. 2: E-J. Warszawa. 1987. S. 646.

*    Янович Людвиг Фомич (1859-1902), революционер, член польской партии «Пролетариат». // История дореволюционной России в дневниках и воспоминаниях. Т. 5. Ч. 2. Дополнения к т. 1-5 (ч. 1) XV в. - 1917 г. Москва. 1989. С.132, 504.

*    Янавичюс (Janavičjus), Янович, Людвикас (5. 9. 1859, Лапкасяй (Шауляйский р-н) – 30. 5. 1902, Якутск). // Литва. Краткая энциклопедия. Вильнюс. 1989. С. 666.

*    Dubacki L.  Janowicz Ludwik. // Polski Słownik Biograficzny. T X. Wrocław-Warszawa- Kraków. 1962-1964. Reprint. Wrocław (Kraków). 1990. S. 555-557.

*    Колесов М. И.  История Колымского края. Ч. I. Досоветский период (1642-1917). Якутск. 1991. С. 127-128, 136-137, 142-147.

*    Третьяков А. А.  Среднеколымск. Исторический очерк. Якутск. 1993. С. 58.

*    Янович Л. Ф. // Казарян П. Л.  Якутия в системе политической ссылки России 1826-1917 гг. Издана на средства главы строительной фирмы В. А. Азатяна. Якутск. 1998. С. 405, 430, 470.

*    Слепцов Н. А.  Людвиг Фомич Янович в колымской ссылке (по материалам переписки). // Ссыльные поляки в Якутии: итоги, задачи, исследование пребывания. Сборник научных трудов. Якутск. 1999. С. 77-90.

*    Janowicz Ludwik. // Kijas A.  Polacy w Rosji od XVII wieku do 1917 roku. Słownik biograficzny. Warszawa, Poznań. 2000. S. 126-127.

*    Казарян П. Л.  Ссыльные поляки в Якутской области. 1880-1905 годы. // Якутский архив. № 2. Якутск. 2001. С. 51-52.

*    Юрганова И. И.  Польские социалисты в Якутии. (Публикация фотодокументов НА РС(Я)). // Якутский архив. № 2. Якутск. 2001. С. 58.

*    Макаров И. Г.  Узники Шлиссельбургской крепости в колымской ссылке. // Якутский архив. № 2. Якутск. 2003. С. 114-121.

*    Янович Л. Ф. (1859-1903), народоволец, политссыльный 661, 783, 833, 921, 1148-1151. // Грибановский Н. Н.  Библиография Якутии. Ч. VI. Археология. История. Якутск. 2008. С. 108, 117, 124, 133, 235.

*    Янович Д. Ф. 465. // Путеводитель по фондам архива. В 2-х частях. Ч. II. Якутск. 2015. С. 654.

*    95 лет. Среднеколымский краеведческий музей 1921-2016 гг. Среднеколымск. 2016. С. 17. 20.

    Шавля Кандевка,

    Койданава

                                                   ИЗ АВТОБИОГРАФИЙ Д. ЯНОВИЧ.

                                                 Прощание со Жмудью. — Июнь 1884 г.

    Около 6-ти часов утра бричка, запряженная тройкой рослых лошадей, уже стояла перед крыльцом усадьбы в Лапкасях [* Имение, принадлежавшее Яновичам.]. Мы выпили последний стакан чаю и начали прощаться. Обе сестры и младший брат Казимир еще спали, и нас провожала только мать и старая тетя. Обнимая в последний раз мать, я увидел, как по ее печальному лицу текли слезы. Сердце во мне болезненно сжалось.

    В последнее время я стал как бы чужим для нее. Уже несколько лет я предавался всей душой революционной агитации. В виду этого говорить с матерью о моих планах, объяснять ей мое поведение — было немыслимо. О принятых мною решениях я говорил сухо, категорически, видя в этом единственный способ уклониться от объяснений. Иначе, чем я мог бы объяснить матери выход из Петровско-Разумовской земледельческой академии в Москве, внезапный отъезд заграницу, требование своей доли из отцовского наследства и т. д.?

    Моя мать отличалась и интеллигентностью и чуткостью. Она сразу поняла, что у меня есть свои тайны, которыми я не желаю делиться с нею, и умолкла, и опечалилась, и вдали от глаз посторонних плакала. Теперь, в первый раз, она выдала себя предо мной.

    Наконец, я со старшим братом своим, Антоном, сел в бричку. Лошади с места побежали рысью. Я обернулся и взглянул еще раз, — в последний раз в жизни, — на деревянный дом, в котором я родился и вырос, на двор, покрытый деревьями, и крыльцо, на котором стояла заплаканная мать, а рядом с ней тетка, издали провожавшая меня крестным знаменем, словно чувствуя, что я начал борьбу не на жизнь, а на смерть со страшным чудовищем и что без помощи и содействия неземных сил нет для меня спасения. Я мысленно прощался и с Лапкасями, и семьей, и с тихой, мирной деревенской жизнью, зная наверно, что сюда я уже более не вернусь.

    По выезде со двора мы повернули налево, миновали хозяйственные постройки, водочный завод, пруд, затем въехали на узкую дорогу, прорезывавшую густой ельник, и очутились, наконец, на широком шоссе, ведущем в Куршаны. Эта дорога была мне отлично знакома: я знал каждую избушку, мостик, чуть ли не каждое, встречавшееся на ней, дерево.

    Унылую картину представляла окрестность. Болотистая долина, кое-где жалкий, редкий лесок, убогие луга, чахлые пашни. На всем — клеймо отсутствия культуры, клеймо нищеты. По обеим сторонам дороги на протяжении 20 сажен лес вырублен, всюду торчат пни... Достойный памятник управления краем Муравьевым, распорядившимся в 1863 году вырубить все деревья вдоль дорог. Весь этот участок земли представлял заброшенную, крайне непривлекательную на вид пустошь. Даже рожь, волнующаяся от нежного дуновения ветерка, не скрашивала картины. Она была настолько чахлая и жалкая, что перед глазами невольно витала картина голода. Рядом с пашней ютилось несколько крестьянских изб, почерневших от старости, с соломенной крышей, поросшей мохом; а перед этими избами — несколько человек детей со светло-русыми волосами на голове. Дети, — грязные, несчастные, в рваных рубахах, — играли в пыли. Несколько шагов поодаль торчал старый почерневший деревянный крест, с распятым Христом — преследуемая властями святыня Жмуди.

    Между тем мы все двигались дальше и дальше. Перед нами опять пашня, но на этот раз хлеба были густые и настолько высокие, что человека из-за них нс было видно. Тут же возле пашни рядом с дорогой, отделенный от нее забором, тянулся густой сад... Еще дальше — красивые постройки зажиточного господского поместья.

    Утреннее солнце бросало на землю целое море света; звучное щебетание птиц раздавалось в воздухе; вся природа, казалось, улыбалась людям, стараясь разогнать их мрачные думы. И мое грустное настроение начало исчезать, уступая место обычному, здоровому жизнерадостному настроению.

    Но вот и Куршаны. Мы медленно спускаемся с последней горки, затем лошади прибавляюсь шагу, поворачивают налево, затем направо прямо на мост, переброшенный через реку Венту. На другой стороне реки виден ряд убогих деревянных домиков местечка, над которыми высоко поднимается к небу башня костела.

    Ямщик все чаще и чаще понукает лошадей, чтобы «с шиком» проехать по улицам местечка. Улицы не мощеные. Нас окружают тучи пыли. Жители местечка, по преимуществу евреи, быстро уходят с дороги, ребятишки с любопытством глядят на нас. Перед корчмой (заезжий двор) лошади жуют сено, в самой корчме угощаются крестьяне. По обеим сторонам улицы ряды жалких лавочек; всюду грязь и нищета. Одним словом, пред нами одно из сотен еврейских местечек в Литве. Еще несколько минут, — и мы опять среди полей и лугов, по дороге в Шавли, находящиеся на расстоянии 20 верст от Куршан.

    В 9 часов мы уже ехали по главной Шавельской улице. Бричка с шумом прыгала по неровной мостовой, направляясь к центру города. Мелькали дома, сады — добрые старые знакомые. Налево — деревянный дом Лютика, бывший во время оно штаб-квартирой своевольных Яновичей, Вялых, Пиотровичей, Виттовтов, Лютиков, Урбановичей и др.; немного поодаль направо, в небольшом домике Силейки с каменным фасадом, я в течение двух лет жил вместе с братьями и теткой. Vis-a-vis этого домика находился другой — квартира учеников-крестьян. С каждым домом связан целый ряд воспоминаний.

    В центре города каменные двухэтажные здания. Они красивее других, магазины здесь изящнее, движение — больше, чем на окраинах.

    Два гимназистка в синих мундирчиках сидят на крестьянском возу; у их ног — чемоданчик. Едут, должно быть, домой на каникулы. Счастливцы! В течение двух месяцев будут бегать по лугам и лесам, не опасаясь ни инспектора, ни двоек.

    Эти школьники опять расшевелили старые мои школьные воспоминания.

    По этой же улицу и я в течение нескольких лет бегал с книгами в гимназию, не без тревоги в душе, когда знакомые звуки колокольчика звали: «в класс! в класс!» Невеселые это воспоминания. Детские сердца всегда были встревожены, всегда полны опасений перед той многоголовой гидрой, какою по отношению к нам являлся весь штат педагогов. Директор, инспектор, учитель, педеля, даже ксендз, все они были по отношению к нам педантичными чиновниками, никто нс заботился о том, чтобы снискать себе наше доверие, никто даже не пытался внушить нам любовь и уважение к книге. Но зато, как же они усердно наблюдали за тем, чтобы ученики не подсказывали друг другу, чтобы не списывали с книги... Настоящие жандармы! Удивительно ли, что между учителями и учениками существовал постоянный «классовой» антагонизм. Я уж не упоминаю о других учителях, но не могу обойти молчанием нашего законоучителя о. Эйдылота. Однажды он заметил, что я читаю книгу во время урока, и отнял ее у меня. Книга эта — житие св. Геновефы. Но, несмотря на то, что чтение такой книги должно было быть по душе законоучителю, несмотря на мои мольбы возвратить мне книгу, не мою вдобавок, а чужую, ксендз не возвратил ее. Ксендзу не приходило даже в голову культивировать в детях религиозные чувства, внушенные матерями, но зато он требовал, чтобы мы не переводя духу перечислили все свойства Всевышнего... Что же после этого говорить о других учителях!

    Гимназия со своими классами, учителями, журналами, педелями была военным лагерем, по отношению к которому мы всегда были на военном положении. Подлинная жизнь начиналась только за воротами гимназии. В среде гимназических товарищей возникали первые зачатки дружбы, зарождались новые симпатии, просыпалась детская мысль.

    Я никогда не принадлежал к образцовым ученикам, усердно зубрившим все... К грамматике, в особенности же к латинской, я всегда питал отвращение, и, наоборот, арифметику и географию я и знал и любил. Еще дома я пристрастился к книгам, в особенности историческим, позднее же я увлекался сочинениями по географии и жадно глотал описания путешествий.

    Гимназию я посещал одновременно с братом Антоном, который быль на год старше меня. Он был живой, веселый, плохо учился, проказничал и устраивал всякие фокусы учителям. Вскоре он был исключен из гимназии... По объяснению директора, Антось был исключен за то, что носил длинные волосы и «модные» воротнички. Антось был любимцем товарищей, которые всегда его окружали. Я, наоборот, сидел обыкновенно на последней скамейке, одинокий, тихий, спокойный. Ни с кем я не сближался, ни к кому не подходил. По близорукости я не видел, что писалось на доске, изложение учителя и ответы учеников меня утомляли и усыпляли. Я сидел и грезил.

    Любимым предметом моих грез было восстание: я устраивал восстание и прогонял москалей. В этих своих грезах я становился героем, разбивал русские войска и освобождал Польшу. Содержание моих грез было очень разнообразно: то я подготовлял оружие, то устраивал засады, то занимал недоступные позиции. Я даже завел копилку и на первые накопленные деньги приобрел старую саблю. В конце концов я пришел к убеждению, что нужно где-нибудь заграницей вооружить и обучить польское войско и в подходящий момент вторгнуться с этим войском в пределы Польши. Для этого следовало бы занять какую-нибудь заморскую территорию и устроить на ней независимую колонию. Мысль моя начала работать в этом направлении. Я с увлечением набросился на описания путешествий и на сочинения по географии, чтобы выбрать самую подходящую для этого и в климатическом и в земледельческом отношении землю. Я мысленно останавливался и на Мадагаскаре, и на Патагонии и даже на островах Фиджи, пока англичане не овладели ими. Наконец, я делал попытки подыскать себе товарищей для экспедиции и начал их посвящать в свои замыслы.

    В своих грезах я был совершенно одинок. Все, окружавшие меня, находились под впечатлением только что обрушившегося на голову Польши удара. После резни, конфискаций, после насилий, грабежей, контрибуций, после массовых высылок, когда за употребление польского языка, за ношение траура и т. п. угрожали суровые кары, когда произволу администрации не было пределов, когда всех, в ком уцелела еще капля мужества ссылали за Урал, когда самые мужественные пали на поле брани, жмудинское общество было подавлено, угнетено и болезненно трусливо. Всякий рад был уже одному тому, что жив, что остался на родине вблизи родного очага. Все сосредоточились на своих частных делишках... Всякие мечты и грезы в виду грубой и грустной действительности казались безумием. Но чувства, созданные веками, не исчезли в этой угнетенной среде. Они тлели на дне души, и, не находя выхода наружу, переходили в глубокую ненависть к России, в чисто религиозную привязанность к польской старине. На могилах повстанцев нельзя было ставить никаких памятников, никаких знаков, но всякий раз при въезде в Шавли, все поворачивали головы в сторону, направо, к холмику, на котором в 1863 году был расстрелян вождь повстанцев Богданович. Для нас, детей, это место было такой же святыней, как для других Голгофа.

    Помню, как однажды отец, возвратившись из Куршан, рассказал о судьбе одного обремененного семьей писаря, который, как католик, был устранен от должности. Не находя продолжительное время никакого другого занятия, под влиянием нужды и голода, он вместе с женой принял православие. Но это не помогло. Ему обещали дать место только в том случае, если он обратит в православие и всех детей. Между тем дочь — девочка ни за какие блага в мире не соглашалась на это. Отец, доведенный до отчаяния, жестоко расправлялся с дочерью, бил се, сек розгами, но дочь упорствовала, заявляя, что предпочитает умереть, чем отступиться от своей веры. — На нас, семи-восьмилетних детей, этот рассказ произвел огромное впечатление, нам казалось, что опять повторяются времена мучеников-христиан, и мы давали друг другу обет, что и мы, хотя бы нас жгли и жарили на огне, ни за что на свете не изменим нашей вере.

    Под влиянием таких впечатлений, я стал горячим патриотом-романтиком и мечтал о подвигах, в то время как все вокруг боялись собственной тени. Мало того, что на Жмуди перестали понимать борьбу, — на всех «беспокойных» начали глядеть враждебно, распускали о них всевозможные басни и сплетни. Когда в Вильне в 1875-1876 г.г. началось движение среди молодежи, в Шавлях рассказывали, что молодежь собирается по ночам и устраивает «райские вечера». Только впоследствии одна виленская учительница растолковала моей матери, что все это сказки, что в действительности виленская молодежь только без разрешения полиции основывает библиотеки. Ни о каких кружках саморазвития, ни о каком политическом движении в Шавлях в то время не было и речи. Из товарищей по гимназии только один Сипович, впоследствии, будучи студентом ветеринарного Института в Харькове, принял участие в русском революционном движении. В январе 1882 г. он был приговорен военным судом в Харькове к ссылке на поселение с лишением прав; по манифесту он вернулся на родину и вскоре скончался в Варшаве [* Покойный Янович ошибается: Александру Сиповичу разрешено было приехать в Россию только по болезни: у него была горловая чахотка. Даже в Варшаве, за несколько недель до смерти, начальство не оставляло его в покое и пыталось удалить из Варшавы. Только после того, как консилиум врачей удостоверил его болезнь, ему разрешили спокойно умереть. С. умер в Варшаве в 1897 году. (Прим. перев.).].

    За то время, что я грезил о минувшем, мы подъехали к красному кирпичному зданию, на котором красовалась вывеска: «Гамбургская гостиница». В этой гостинице мы обыкновенно останавливались.

    Мой брат тотчас же отправился в банк, где ему предстояло заняться денежными делами. Он приехал со мной за тем, чтобы, по моему требованию, взять из Общества Взаимного Кредита известную сумму принадлежавших мне денег. Я тогда уже жил постоянно в Варшаве и принадлежал к «Пролетариату». Когда в партии не хватило денег, я поехал в Лапкаси, взял несколько закладных, а в Шавлях нам предстояло округлить эту сумму. Брат, конечно, ничего не знал о моих намерениях и, должно быть, не подозревал, что люди могут свои средства отдавать на какие-то цели. В общем, в этот раз мне удалось достать около 4 тысяч рублей.

    Тем временем я отправился посетить «своих». Шавли в смысле развития политического самосознания сделали за эти десять лет огромный шаг вперед. В 1875 году о социализме в Шавлях никто не слыхал; во время этого моего посещения тут уже были многие, даже деятельные, приверженцы социализма. Я прежде всего отправился к старому революционеру К. Он в то время не принадлежал ни к какой организации, но делал, что мог, и охотно исполнял всякие поручения. Он, должно быть, до сих пор легален, и я лишен возможности сообщить подробно об этом симпатичном деятеле, с которым я поддерживал отношения в течение пяти лет. Он повел меня в кружок гимназистов. Я встретил молодежь довольно начитанную, развитую, одушевленную самыми лучшими намерениями. Были еще другие лица, сочувствовавшие социалистическому движению, но сплотить их всех воедино не было никакой возможности.

    Мой брат в тот же день вернулся домой. Я же переночевал в Шавлях и на другой день с утренним поездом отправился в Вильно.

                                                                         Вильно.

    С 1880 года, когда я окончил курс в реальном училище и покинул Вильно, я пользовался каждым удобным случаем, чтобы завернуть в этот город и посетить многочисленных знакомых и друзей. В этот раз, кроме личного желания повидать друзей, у меня были поручения к ним и полномочие от «Пролетариата».

    Поезд прибыл в 1 час пополудни. Вещей у меня не было никаких, и, поэтому, прямо с вокзала я пошел пешком в город и по обыкновению отправился с самого начала к X., моему товарищу еще по гимназии и сердечному другу.

    Семья X. постоянно жила в Вильне, в собственном домике. Мой товарищ на вакации приезжал сюда из Москвы и всегда принимал меня очень радушно: я и ночевал у него и обедал. X., еще будучи учеником реального училища, принадлежал к кружкам, но у него не было революционного темперамента. Я не вовлекал его ни в какие конспиративные дела, имея в виду и его весьма хрупкое здоровье (у него была болезнь сердца) и его слабый характер. Он был человек весьма чуткий, с развитым артистическим темпераментом, лучший из товарищей. Никто так, как он, не входил в положение других, не привязывался к людям так искренно, как он. Если кто-либо из товарищей испытывал нужду, X. не только первый узнавал об этом, но всюду бегал, хлопотал, подыскивал уроки или какие-нибудь другие источники дохода. Социалистическому движению он сочувствовал и всегда готов был оказать всякую услугу, но политика была у него всегда на втором плане, а люди на первом. В этом отношении он представлял полную противоположность мне. Политическая борьба была для меня всем и из-за нее я часто не видел людей. В первые моменты революционного увлечения мне случалось терять нравственное равновесие и я вступал на скользкий путь сомнительных средств. Однажды, напр., я и еще один товарищ У. дали согласие на участие в ограблении железнодорожной кассы. Z., человек старше нас, инициатор этого проекта и по распределенным ролям — главный исполнитель, в действительности был хвастунишка и ничего не сделал, но я и У. отправились на это дело вполне искренно и прямодушно, и вернулись с носом. X. знал о нашем предприятии и даже согласился спрятать у себя деньги. Но зато по возвращении он нам задал. Инстинктивно он понял всю безнравственность таких средств и жестоко упрекал нас. Мы быстро пришли в себя и поняли, что затеяли сделать. С тех пор я еще больше полюбил X. и всегда следил за тем, какое производит на него впечатление тот или другой мой поступок. Другими словами, X. с тех пор стал играть роль моей совести.

    Такие же отношения сохранились у нас в Москве. Его впечатлительность и честность меня пугали: у меня не хватало храбрости вовлечь его в революционное движение. Если он занимался конспиративными делами, то вполне самостоятельно, без всякого с моей стороны участия и содействия.

    X. я не застал в Вильне. Пришлось отправиться в кондитерскую Горецкой позавтракать, а оттуда к знакомым, с которыми я поддерживал отношения более или менее конспиративного характера. Ни серозной революционной работы, ни организации в то время в Вильне не было. В революционерах здесь исстари не было недостатка, но они здесь не находили подходящей почвы, всегда делились на кружки, кружочки и были заняты мелкими второстепенными делами. Собственно говоря, социалистическое движение началось в Вильне ранее, чем в Варшаве, но в Варшаве оно сразу разрослось широко, в Вильне же оно походило на растение, взращиваемое в темной комнате. Причину такого явления приходится искать в том, что в Вильне в то время не было двух главных двигателей революционного движения: высших учебных заведений и крупной промышленности. Наряду с этим немногочисленная городская интеллигенция была по национальностям разделена на три лагеря: польский, русский и еврейский, жившие вполне обособленно один от другого. Сверх того, русская интеллигенция, состоявшая по преимуществу из чиновников, была, главным образом, выразительницей русификаторской политики правительства и в состав ее входили очень отрицательные приезжие элементы. Еврейская интеллигенция тянулась следом за русской, переняла ее язык и смотрела на польское общество сверху вниз. Польская интеллигенция представляла более благодарную для революционной пропаганды среду, но глубокий патриотизм виленского общества мешал развитию более широкого, чисто-социалистического движения, препятствовал совместной деятельности с русскими и евреями.

    Я лично принимал участие, хотя и незначительное, в вилснском революционном движении, и поэтому могу привести ряд фактов, как материал для характеристики этого движения. Для этого я опять возвращаюсь к личными воспоминаниям. Я поступил в реальное училище в 1876 г. Первый год пребывания в училище не имел для меня большого значения. И мысли, и стремления были все те же, что и в Шавлях. Я поселился у учителя французского языка Питона, который содержал пансион для учеников. В этом пансионе жили по преимуществу сыновья зажиточных людей и, главным образом, ученики первого и второго класса. Я с братом Казимиром и еще двумя товарищами: Домейко и NN, занимали отдельную комнату. Здесь мы пользовались большей свободой, говорили друг с другом по-польски, я выписывал польские издания. Духовной связи между нами быть не могло: оба товарища были очень ограниченны и не способны к восприятию каких бы то ни было идеальных стремлений. Это были материалисты до мозга костей. Домейко готовился в качестве экстерна к экзаменам, которых в конце концов не выдержал. NN все свое время тратил либо на глупые развлечения, либо на зубрежку уроков, либо на взыскивание способов выкрутиться от двоек. Случалось, он крал журнал, в котором учителя выставляли отметки, и бросал его куда-нибудь под шкаф или в другое какое-нибудь место. Подымался содом, все сторожа выбивались из сил, в поисках за журналом, зато NN избавлялся в этот день от двойки. При таких условиях вполне естественно, что меня ничего не связывало с этими людьми: мы в умственном и нравственном отношении слишком далеко стояли друг от друга даже для того, чтобы хоть как товарищи по училищу сблизиться сколько-нибудь.

    Но в среде младших товарищей находился ученик, совершенно не похожий на других. Это был тринадцатилетний мальчик О.’Б. де Л-н, и, поляк ирландского происхождения. Он и меня перещеголял романтизмом, но его грезы были иные, чем мои.

    О.’Б. де Л. происходил из зажиточной и аристократической семьи. Его предки, имена которых записаны историей, во время оно, как гласили фамильные предания, носили ирландскую корону. На этой почве развивалась фантазия молодого О.’Б. де Л. и создавала самые романтические планы. Хотя вся его семья считала себя польской и ничто ее не связывало с Ирландией, но О.’Б. де Л. считал себя ирландцем, призванным отмстить англичанам и освободить Ирландию. Как я мечтал о создании в польской колонии операционного базиса для борьбы за независимость Польши, так он мечтал о создании флибустьерского флота для истребления английских коммерческих кораблей и о призыве ирландцев к оружию. Он не сомневался в том, что он законный наследник ирландского престола, и что стоит ему лишь обратиться к народу, как все с энтузиазмом признают его королем и восстанут против Англии.

    О.’Б. поделился со мной своими грезами. Я попытался привлечь его к своим, вместе с тем убеждая его в неосуществимости его проектов. И он постепенно сдавался на мои убеждения, не так уж горячо стремился к осуществлению своих планов, но тем не менее все продолжал грезить о море, довольствуясь до поры до времени очень малым: р. Вилия заменяла море, роль крейсера исполняла обыкновенная лодка. Как бы там ни было, но одинаковое романтическое настроение сблизило нас, несмотря на то, что я был значительно старше его. Впрочем, он был чересчур большим романтиком и сравнительно со мной совершенным ребенком для того, чтобы влиять на меня. В этот период я вообще развивался самостоятельно без всякого влияния со стороны.

    Медленно, шаг за шагом, начали возникать религиозные и общественно-политические вопросы. Детская религиозность в течение нескольких лет превратилась в индифферентизм и даже до некоторой степени в скептицизм. Вопрос веры стал предметом моих размышлений. Решение этого вопроса бывало различно, но порвать с традицией у меня не хватало храбрости. Политический вопрос я до сих пор понимал исключительно, как вопрос о национальной независимости, хотя мои симпатии и клонились в сторону республики. Прочитываемые мною книги гораздо более доставляли фактических сведений, чем способствовали выработке общих принципов. Я, главным образом, читал сочинения по истории и географии. О французской революции я читал в детстве в истории церкви, где, конечно, вся революция была представлена в самых мрачных красках. Несколько исторических рассказов, изображавших жестокости, творимые якобинцами над благородными и честными людьми, над женщинами и детьми, окончательно повлияли на отрицательное отношение к революции. Впоследствии, благодаря дальнейшему чтению, я проникся симпатией к французской революции и окончательным моим идеалом сделалась демократическая республика. Мне казалось, что республика разрешает все политические вопросы, и я не мог уразуметь одного явления — парижской коммуны. Меня удивляло, чего люди еще требуют, когда у них лучшая форма управления. И только в стремлении к автономии общин я нашел, наконец, объяснение парижской коммуны. Рабочий вопрос еще для меня не существовал.

    В реальном училище я не сошелся близко ни с одним из товарищей, ни от кого я не слыхал никаких новых для меня мыслей, ни от кого я нс получал никаких книг. Я читал только те книги, которые или покупал сам, или брал из библиотеки реального училища. Учителя тоже нс имели на меня никакого влияния. В реальном училище в Вильне учителя были совсем далеки от учеников, как и в Шавлях. Это были все те же чиновники-педанты. Некоторые из них отличались явной руссификационной тенденцией. В этом отношении выделялись в особенности учитель русского языка Шолкович и истории — Брянцев. Оба пользовались всяким удобным и неудобным случаем, чтобы надругаться над польским обществом. Инспектор Виноградов и учитель математики Попов обращали особенное внимание на ранцы, воротники, волосы и пуговицы. Когда открывались двери училища и ученики впускались туда, инспектор становился на лестнице и производил смотр дефилирующим перед ним ученикам. Малейшее отступление от установленных правил не ускользало от его внимания и влекло за собою выговоры и другие наказания. Классный наставник Попов отмечал всякий такой проступок в своей записной книжке и при всяком удобном случае перечислял все преступления проштрафившегося: тогда-то он являлся без ранца, тогда-то у него был модный воротничок, тогда-то у него были длинные волосы и т. д. Последствием такого «либерализма» являлась тройка по поведению.

    В классе не было настоящего товарищества. Огромный процент учеников составляли беглецы из разных гимназий, беглецы, которым в большинстве случаев надоела латынь. Собранные с бору да сосенки, отделенные друг от друга национальными и сословными перегородками, ученики нс сливались воедино даже в классе. Даже поляки говорили друг с другом по-русски. Исключение представляла наша комнатка у Питона, где царил польский язык, да еще несколько учеников VІІ-го класса демонстративно даже в училище говорили по-польски. Я в то время еще не был знаком с ними и познакомился уже позднее в Петровско-Разумовской академии в Москве, когда они уже окончательно сделались социалистами.

    В качестве надзирателя над учениками в пансионе Питона жил педель Татлин. Он почти не заглядывал в нашу комнату, но несколько раз все-таки застал меня за чтением газет. Татлин донес об этом директору; вопрос этот обсуждался педагогическим советом, но так как это была русская газета, я избег выговора, — наоборот Брянцев выразил мне даже одобрение, заявив, что это очень хорошо, если молодой человек интересуется общественными делами [* На этом дневник Л. Яновича обривается.].

    /Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. С. 1-21./

                                       Выписка из приговора по делу «Пролетариата»

    1884 года декабря 8 дня, временный военный суд, учрежденный в варшавской цитадели, в закрытом судебном заседании в следующем составе:

    Председатель суда — генерал-лейтенант Фридерихс.

    Военный судья — полковник Стрельков.

    Временные члены:

    Л.-гв. Литовского полка полковн. Никитин.

    Л.-гв. Волынского полка полковн. Игнатьев.

    Л.-гв. Гроднен. гусарск. полка полковник барон Бистран.

    30-го пехотного Полтавского полка подполковник Якимов.

    При военном прокуроре полк. Муравском.

    Помощниках его: кол. советнике Бормотове,

                                           капитане Россовском

                                        и штабс-капит. Джуричиче.

    Помощниках секретаря:

                                     надворном советн. Лебедеве

                                  и титулярн. советн. Корчинском.

    Слушал дело о подсудимых: перечисление, в том числе о дворянине Людвиге Фомине Яновиче.

    По приложенным к делу документам: подсудимый Янович, 26 лет, дворянин, уроженец Ковенской губернии, вероисповедания римско-католического, первоначальное образование получил в Виленском реальном училище, а затем поступил в московскую Петровскую академию, где курса нс окончил. Под судом не состоял.

    По обсуждении всех обстоятельств дела, выясненных на судебном следствии и в заключительных прениях, военный суд признал: во-первых, то, что в конце 1882 и начале 1883 годов, в пределах Привислянского края, было образовано общество, именующееся: «Социально-революционной партиею „Пролетариат”», которое имело целью ниспровергнуть путем насилия существующий государственный, общественный и экономический порядок в России; при чем общество это для более успешного достижения упомянутых целей, во-первых, прибегало к пропаганде устной и письменной, организовав в фабричных центрах Привислянского края рабочие кружки и сходки, на которых произносились речи, возбуждающие к явному неповиновению верховной власти, раздавались и разъяснялись печатные прокламации и брошюры и вообще сочинения такого же содержания, тайно печатанные в России и водворенные из-за границы; во-вторых имело тайную типографию для печатания своих сочинений помянутого содержания; в-третьих, издавало периодическую газету «Пролетариат» такого же содержания; в-четвертых, устроило конспиративную квартиру и склад социально-революционных изданий: писанных, гектографированных и печатанных; в-пятых, организовало кассу и периодические сборы и выдачи денег, и в-шестых, имея в своем распоряжении револьверы, кинжалы, в том числе и отравленные, кастеты, яды, и исходя из того положения, что террор представляется наиболее действительным средством для достижения преследуемых целей, чрез посредство Центрального Комитета, как своего представителя, приговаривало заподозренных в измене ему, а также и должностных лиц к смерти, для чего составляло приговоры, печатало их, прикладывало к ним особые печати и приводило эти приговоры в исполнение, результатом чего был целый ряд убийств и покушений на убийство. И во-вторых, что означенное сообщество — по преследованию преступных целей и употреблению, для достижения таковых, средств, было вполне солидарно с революционной партией «Народная Воля», причем для более успешного действия при условии взаимной помощи людьми, средствами и полезными сведениями, вошло с помянутой партией в соглашение, состоявшееся в 1883 году чрез посредство «Исполнительного Комитета», как представителя партии «Народная Воля», с Центральным Комитетом, как представителем сообщества «Пролетариат», и оформленное в особом письменном документе, в силу которого, между прочим, один из членов последнего сообщества нес обязанности делегата партии «Народная воля».

    Признавая затем, за исключением подсудимых Сокольского, Игельстрома и Бугайского, принадлежность всех вышеупомянутых лиц к означенному сообществу, суд нашел, что преступная деятельность каждого из них выразилась в нижеследующих деяниях:

    Подсудимого Яновича: во-первых, в том, что, приехав в апреле 1884 года в Варшаву сделался агентом Центрального Комитета, составлял для печати прокламации революционного содержания: «устав рабочего революционного кружка», «общие основания программы и организационной деятельности Центрального Комитета», жертвовал собственные деньги на дело партии; участвовал на сходке членов партии на углу Нового Света и Иерусалимской аллеи, где обсуждались вопросы об убийстве лиц, изменивших партии; замыслив убить производивших дознание по государственным преступлениям товарища прокурора Янкумо и жандармского подполковника Секеринского, склонил для совершения этого убийства Гладыша, купил для этой цели револьвер и составил уже план этого убийства, но был арестован. И во-вторых, в том, что 18 июля 1884 года при заарестовании его в Варшаве на улице Новый Свет, в молочном заведении Геннеберга, оказал вооруженное сопротивление полицейскому приставу капитану Оже и бывшему с ним полицейскому агенту Лямберту, при чемъ, вынув из кармана револьвер, сделал из него два выстрела в Оже, но безуспешно, а затем, вступив в борьбу с Лямбертом, двумя выстрелами нанес ему две тяжкие раны в живот.

    Обращаясь затем к определению свойств совершенных подсудимыми преступных действий и к назначению наказания, следующего им по закону, военный суд предварительно вошел в обсуждение характера самого сообщества, именующегося «Пролетариат» и той преступной цели, на которую была направлена его деятельность. В этом соображении, принимая во внимание, во-первых, что предварительная пропаганда и составление так называемых рабочих кружков являлось не целью для улучшения быта работников, а только средством, подготовляющим необходимую почву для ниспровержения, путем насилия, существующего государственного и общественного порядка, что выразилось совершенно ясно целым рядом последовательных прокламаций и пятью вышедшими номерами издаваемой сообществом газеты, в которых народ призывался к бунту и восстанию против установленных властей; во-вторых, что преступная деятельность партии «Пролетариат» при своем дальнейшем развитии не ограничилась уже одною пропагандой, и, исходя из того положения, что террор представляется наиболее действительным средством для достижения преследуемых целей, чрез посредство Центрального Комитета, как своего представителя, приговаривало заподозренных в измене ему, а равно и должностных лиц, к смерти, для чего составляло приговоры и приводило эти приговоры в исполнение результатом чего было, как признано судом, несколько убийств и покушений на таковые; в-третьих, что сообщество «Пролетариат», преследуя те же преступные цели и употребляя для достижения их одинаковые средства с революционной партией «Народная Воля», для более успешного действия при условии взаимной помощи, вошло с помянутой партией в непосредственное соглашение, состоявшееся в 1883 году и оформленное в особом документе и, наконец, как неподлежащее сомнению, что сообщество «Пролетариат» действует против государственного и общественного строя Империи тайно, доказательством чему служить найденная корреспонденция, писанная при помощи химических растворов и шифров, фальшивые паспорта и виды, при помощи которых члены преступного сообщества переезжали с места на место, укрываясь от надзора власти, военный суд нашел, что преступное сообщество «Пролетариат», преследуя цель ниспровержения правительства, ни в какомъ случае не может подлежать под действие 318 ст. ул. о нак. уг. исправительных, а должно предусматриваться главой II-го раздела третьего — о преступлениях государственных. А так как деятельность этого сообщества в своем последовательном развитии вышла уже из сферы умысла и заявила свои преступные замыслы целым рядом тяжких преступлений и даже вошла в соглашение с партией «Народная Воля» для более успешных приведений своих намерений в исполнение, то является очевидным, что подобная преступная деятельность на осн. прямого смысла ст. 249 и 1 части 250 того же уложения и последовавших этому случаю разъяснений со стороны главного военного суда, должна быть предусмотрена первой из приведенных статей закона. На осн. еще статьи 249 уложения все, принадлежащие к таким партиям или сообществам, в чем бы и когда бы их личное участие в делах партии или сообщества или прикосновенности к ним ни проявилось, должны быть подвергаемы наказанию по той же 249 ст. уложения. В этом соображении вышепоименованные подсудимые, как признанные судом принадлежащими к социально-революционному сообществу, именующемуся «Пролетариат», независимо от той или другой деятельности, которую каждый исполнял и в которой он признан судом виновным, должны подвергнуться наказанию, определенному в помянутой статье, а именно: лишению всех прав состояния и смертной казни. Из числа означенных лиц, подсудимый Янович, кроме сказанного преступления признан еще виновным в вооруженном сопротивлении при заарестовании его 18 июля 1884 года в г. Варшаве, в молочном заведении Геннеберга, каковое деяние, совершенное подсудимым Яновичем, согласно § 31 положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, должно предусматриваться ст. 279 XXII к. С.В.П. 1869 г. изд. 2., на основании которой виновные в этом преступлении подлежать точно также лишению всех прав состояния и смертной казни.

    При совокупности преступлений, признанных за подсудимым Яновичем на осн. статьи 152 (пункты 1 и 2) уложения он должен подлежать строжайшему из вышеупомянутых наказаний.

    Определив наказание всем подсудимым по закону, суд в виду признанных обстоятельств, уменьшающих их вину и заключающихся по отношению подсудимых (перечисление) и Яновича в сознании и легкомыслии, которым воспользовались другие для вовлечения их в это преступление, нашел необходимым, руководствуясь статьями 96 военно-судебного устава 1884 г. и 134 (пункты 2, 4 и 6) ул. о нак. уг. и испр., назначенное по закону наказание понизить каждому на две степени, определив вследствие этого вышеупомянутым подсудимым вместо смертной казни каторжные работы каждому по шестнадцати лет.

    По всем вышеизложенным соображениям военный суд определил подсуд. Людвика Яновича за принадлежность к социально-революционному сообществу, именующемуся «Пролетаріат» и имеющему целью ниспровергнуть путем насилия существующий государственный, общественный и экономический порядок в Империи, кроме того его же подсудимого Яновича за вооруженное сопротивление органам власти при заарестовании, на основании статей 17, 19 (степени 2, 4 и 5) 22, 23, 115, 129 (п. 2), 134 (пункты 2, 4 и 6), 139, 143, 149, 150, 152 (п. 1), 172, 245, 249. 251, 318 (п. 2) 1454 ул. о нак. уг. и испр., 78, 279 XXII С.В.П. 1869 г., изд. 2, 906 военно-судебного устава 1884 г. и § 31 положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия, по лишении всех прав состояния сослать в каторжные работы на шестнадцать лет. Судебные по настоящему делу издержки взыскать со всех подсудимых поровну, за круговою их ответственностью, а в случае общей их несостоятельности, согласно 1155 военно-судебного устава 1884 года принять на счет казны.

    Представленные по настоящему делу в качестве вещественных доказательств отобранные при заарестовании подсудимого Яновича револьвер, кинжал, три экземпляра № 5 «Пролетариат», два письма, 12 рукописей, четыре шифрованные записки, три записные книжки, адрес и две почтовые квитанции и 716 руб. 65 коп., по вступлении настоящего приговора в законную силу, на осн. ст. 916 военно-суд. устава, 1884 года, 28 улож. о нак. уг. и испр. и 512 уст. о предупр. преступлений, должны подлежать: прокламации, брошюры и книги социально-революционного содержания — уничтожению, если только не будут потребованы департаментом государственной полиции; вещи же, имеющие ценность, а равно и оружие, как принадлежащие не отдельным лицам, а партии должны быть проданы с аукционного торга, а с вырученными деньгами поступить согласно 512 ст. уст. о предупр. прест.; наличные деньги — на покрытие расходов по возмещению судебных издержек, а оставшиеся затем возвратить законным наследникам подсудимых.

    Настоящий приговор, по вступлении его в законную силу, прежде обращения к исполнению, на осн. § 19 пол. о мерах к охранению госуд. порядка и обществ. спокойствія, представить на утверждение варшавскому генерал-губернатору.

    Подлинный за подписями: председателя суда, генерал-лейтенанта Фридерихса, военного судьи полковника Стрельникова, временных членов и скрепою помощника секретаря.

    1885 г. декабря 16 дня. в 12 часов для приговор сей объявлен на осн. 935-940 и 947 ст. военно-суд. устава 188¾ гг. в присутствии помощника военного прокурора штабс капитана Джуричича, при помощнике секретаря титулярного советника Корчинском и при бытности подсудимых.

    Этот приговор в отношении Л. Яновича без всяких изменений утвержден командующим войсками варшавского военного округа генерал-адъютантом Гурко.

    /Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. С. 107-115./

                                                                     ПОСЛЕ СУДА

    15 января 1886 года в 11 час. утра двор варшавской политической тюрьмы, так наз. Х-ый Павильон Варшавской цитадели, был необыкновенно оживлен. Погода стояла тихая, ясная. Снег от солнечных лучей таял и кругом с крыши падали капли води. Двор, ограниченный с трех сторон большой, двухэтажной тюрьмой, а с четвертой - дощатым забором, был кругом оцеплен вооруженными солдатами и жандармами. По середине двора металась кучка людей, человек в 15-ть разного возраста и вида, шумно игравших в снежки. Все это были осужденные по делу «Пролетариата».

    Вот длинная, худощавая фигура Людвига Варынского. Его рука, описав широкий круг в воздухе, пускает здоровый «снежок» по направлению к этой кучке людей. После этого и рука и фигура исчезают. Почтенный Варынский, нагнувшись, поспешно приготовляет «снежок» для нового удара. Вдоль забора подкрадывается со снежками в руках старик Форминский. Он старается зайти Варынскому во фланг и с этой стороны атаковать его. Форминский — столяр по профессии, но ему не чужды военные «эволюции»: недаром он в 1863 году ходил в штыковую атаку против регулярных русских войск...

    В столпившейся кучке людей — оживление. Она, выпустив град «снежков», с криком: «ура!» бросается на Варынского, мигом опрокидывает его и засыпает снегом. Шум — невообразимый. Но из общего крика выделяется резкий, гортанный «писк» Феликса Кона, безусого студента 1-го курса, необыкновенно доброго, живого и крикливого.

    В сторонке происходит поединок между Петрусинским, дюжим, красивым рабочим из Згержа — и действительным студентом Петербургского университета Рехневским. Молодой, живой Петрусинский энергично бросает снежки, сопровождая каждый восклицанием или прибауткой.

    — Вотъ тебе, швабс [* Рехневский воспитанник Либавской гимназии — вот почему его называли «швабом», т. е. немцем.] — кричит он, направляя снежок прямо в лицо Рехневского.

    Но «шваб» всякий раз ловко закрывает лицо полою пальто и не спеша, методически лепит снежок и с аккуратностью машины, молча, шлет срои крепкие и меткие удары. Только изредка, когда снежок, попав в лицо Петрусинского, разобьется в комочки и на мгновение ослепит его, Рсхневский одобрительно произносит: «ага!».

    Ближе к середине двора маленький, красивый брюнет, Станислав Куницкий — сильный организатор-террорист. Он хорошо знает, что ему не миновать петли, но вместе с другими беззаботно и весело кидает снежки. Мишенью для него служит широкий меховой плащь военного инженера капитана Николая Адольфовича Люри, который в военной форме стоить перед окном тюрьмы, разговаривает с выглядывающими из форточек «административными» и не обращает ни малейшего внимания на сыплющиеся на него удары. Его коллега по оружию, поручик Новогеоргиевской крепостной артиллерии Захарий Александрович Сокольский, менее степенный и более пылкий, участвует в снежной перестрелке, не опасаясь уронить этим достоинства своего офицерского мундира в глазах окружающих нас солдат.

    Только мы двое, Варшавский мировой судья, Петр Васильевич Бардовскій и я, не участвуем в суматохе. Мы важно гуляем по аллее и рассуждаем о политике. Но от времени до времени и мы останавливаемся, чтобы полюбоваться оживленной картиной.

    Гам, смех, крики, беготня... Снежки летят по всем направлениям, попадая без разбору и в правого и в виноватого. Вот один, пролетев через голову адресата, ударился в шинель конвойного. Но тот все время с улыбкой наблюдает за «битвой» и, не сердясь за удар, благодушно отряхивает с себя снег. И солдаты, и жандармы с любопытством смотрят на зрелище. Не подлежит сомнению, что душой они участвуют в перипетиях борьбы. Видя, что Варынский со своими союзниками терпит поражение и что он уже засыпан снегом, жандармы шепчутся друг с другом, а затем двое направляются в тюрьму. Минуту спустя слышится на лестнице шум голосов, топот ног, — и с криком: «ура!» во двор вбегает несколько человек с Бугайским во главе.

    До этих пор они из окон 2-го этажа наблюдали за «боем», горя нетерпением принять в нем участие и поощряя сражающихся криками: «молодец, Стах!» «браво, Людвиг!» «Ха, ха, ха! Вот влепил!»

    Молоденький ткач из Згержа, Бугайский, доброе и наивное дитя, пытался даже со 2-го этажа помочь своим союзникам: он собирал снег с оконных рам и бросал крошечные снежки из форточки. Теперь жандармы привели его в подмогу Варынскому.

    Завязывается новый упорный и шумный бой, продолжающейся до тех пор, пока не появляются служителя с обедом. Тогда все, веселые и оживленные, шумно двигаются в камеры, чтобы утолить свои волчьи аппетиты.

    Пообедали. Начались занятия. В большой общей камере Куницкого, Люри и Варынского устроен класс физики. Посередине камеры, на столе расположен простейший физический инструмент, сделанный ловкими руками рабочих под руководством Куницкого. Вокруг стола сидят молодые рабочие и слушают излагаемую Куницким лекцию.

    В другой камере Рехневский занимается с двумя учениками немецким языком. В моей и Оссовского камере класс географии. Кругом стены обвешаны картами. У огромной карты России стою я с несколькими учениками и, указывая палочкой на разные губернии, спрашиваю их название. Серошевский [* Адам Серошевский, сосланный в каторжные работы на о. Сахалин, двоюродный брат известного писателя В. Л. Серошевского.] и Петрусинский, оба очень молодые и очень способные рабочие, отвечают бистро и безошибочно.

    Наше занятие перебил появившийся жандарм: приехал начальник жандармского Управления. Нужно на время разойтись по своим камерам. Мы с Оссовским остались одни. Оссовский продолжал урок географии, стоя у карты с книжкой в руках. Вдруг снова явился жандарм.

    — Пожалуйте в канцелярию! — обратился он к Оссовскому.

    Меня поразило лицо жандарма. У него был вид человека, пойманного на месте преступления. Но на это я обратил внимание только потом, через несколько минут, когда другой жандарм пришел за вещами Оссовского. Чувствуя недоброе и предполагая, что его увозят в Шлиссельбург, я хотел, по крайней мере, проститься с товарищем и потому отказался выдать его вещи. — Пусть сам Оссовский придет за ними — заявил я жандарму.

    Но напрасны были отговорки. Жандармы унесли кровать, стол и прочее имущество Оссовского.

    Спустя четверть часа я позвал жандарма, и он меня повел в «клуб» — самое житейское, весьма нужное и для нас очень удобное учреждение [* В Павильоне «параши» вставлялась в камеры только на ночь. Днем жандармы водили заключенных в названное Яновичем учреждение. Прим. перев.]. Мне хотелось узнать, что происходить на другом коридоре. По дороге я встретил Кона и сообщил ему об Оссовском. Кон, весь взволнованный, рассказал мне, что тоже самое случилось с Бардовским, Куницким и Петрусинским, приговоренными, как и Оссовский, к смертной казни.

    Только к вечеру мы узнали от смотрителя, что приговор утвержден...

    На другой день, в 7½ час. утра я полез на окно посмотреть, не увижу ли чего-нибудь. Восходящее солнце еще слабо освещало пространство. С правой стороны окна, за крепостными воротами широко расстилалась ледяная поверхность р. Вислы. На ее пустынном берегу только одно дерево с обнаженными ветвями печально поднималось над четырьмя свежими глубокими четырехугольными ямами. У краев ям лежали кучки мерзлой земли, выделяясь темным пятном на снегу. Какая-то человеческая фигура лопатой сгребала эти кучки в ямы.

    Все было кончено! [* Может показаться странным, почему мы с раннего утра не наблюдали в окна. В действительности, мы наблюдали, но с другой стороны, где открывался вид на двор и где можно было предполагать место казни. Перед моими окнами находились артиллерийские склады и не было свободного ни одного местечка, а за стеной протекала р. Висла. Раньше мы никогда не обращали внимания на узкую, пустынную полоску берега, которая видна была из-за вала, и в данное время мы про нее совсем позабыли. Я влез на окно посмотреть, не увижу ли какого движения на улице, проходящей под окнами, не предполагая увидеть место казни...]...

    /Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. С. 22-27./

                                          ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ШЛИССЕЛЬБУРЖЦА

                                                                                I.

    Неудобно было спать на железной койке в одной из камер «Трубецкого бастиона». Ночью с 2-го на 3-е марта 1886 г. я, по обыкновению, ворочался с боку на бок, то и дело передвигая кандалы так, чтобы холодное железо не прикасалось к телу. Пушки, из которых в течение дня палили по случаю табельного дня, давно уже замолкли, а я все не мог уснуть. Нервы были напряжены. Две недели тому назад меня с Варынским привезли в Питер и посадили в «Петропавловку». Книг мы были лишены, и я весь день ходил из угла в угол, а это всегда возбуждающе действовало на мои нервы и лишало сна. Я уснул только под утро.

    Тюрьма, в которой я сидел, известна под названием «Трубецкого бастиона». Это один из многочисленных застенков Петропавловской крепости, в котором сотни людей всевозможных сословий и всевозможных направлений проводили жизнь и сложили головы.

    По упразднении «Алексеевского равелина», в котором в течение двух с половиной лет погиб цвет народовольцев, насколько мне известно, уцелел один только Трубецкой бастион, функционирующий в качестве следственной тюрьмы по более важным политическим делам.

    Это большое пятиугольное здание с пятиугольным же двором посередине. Двор этот служит местом для прогулок, которые номинально продолжаются 15 минут. Как только часы в Петропавловском соборе пробьют четверть, прогулка прекращается. Но пока одного заключенного уведут, а другого приведут, проходит не менее 5 минут, так что в действительности прогулка продолжается не долее 10 минут. В этой тюрьме особенно чувствительно отсутствие воздуха; отхожих мест нет, весь день в камере держат парашу, которая опорожняется только один раз в сутки.

    Благодаря этому воздух в камере очень тяжел. Камеры большие, высокие; потолок сводчатый, пол каменный. Окна, чуть не под самым потолком, пропускают очень мало света. Зимой читаешь с трудом даже днем. Посредине камеры, перпендикулярно к одной из стен, прикреплена железная кровать и такой же стол. На столе — две чашки: для воды и кипятку.

    Имеющим собственный чай разрешают его заваривать, но мне почему-то не разрешили иметь собственный чай, и я пил один только квас, который отпускали после обеда и по вечерам. На всю ночь на столе ставилась лампа, которой нельзя было тушить.

    Прислуживают так называемые «присяжные», которых всегда сопровождают жандармы. В отсутствие жандарма присяжному не разрешается открывать дверей.

    Подъ утро, когда я еще крепко спал, меня разбудил шум открываемых дверей. В камеру вошел заведывающий тюрьмой Лесник в сопровождении жандармов и присяжных, которые принесли мое белье и одежду с «Павиака» [* Варшавская подследственная тюрьма, в которую после казни Бардовского, Куницкого, Петрусинского п Оссовского перевели из Х-го Павильона Варш. Цитадели всех осужденных по делу «Пролетаріата». (Прим. пер.).].

    — Одевайтесь! — обратился ко мне Лесник.

    Я сбросил тюремное белье и с удовольствием начал одевать собственное. Перемена костюма предвещала выезд, а оставить Петропавловку хотелось до смерти: надоела, и, что самое главное, хотелось узнать, наконец, ту каторгу, которая ожидала впереди.

    Вот, совсем одетый уже, я жду в приемной. Проходит час, другой, уже рассветало, в тюрьме начинается обычное движение, проходят служителя с парашами, присяжные, жандармы... Я все сижу. Наконец, появляется Лесник. Кинув взгляд на мою одежду, он заявляет, что на дворе мороз, и распоряжается, чтобы для меня принесли войлок, заручившись предварительно от меня обещанием прислать его через жандармов обратно, и заявляет, что я могу отправляться. Перед воротами уже ожидали сани с холщевым верхом. Я сел; рядом со мной, с двух сторон, разместились жандармы, — и тройка быстро помчалась по гладкому, укатанному снегу. Мы проехали мимо Петропавловского собора через крепостные ворота и мост и вскоре очутились в пустынных закоулках на Выборгской стороне.

    Город еще спал. Было только 7 час. Редкие прохожие, занятые своими делами, мало обращали на нас внимание.

    Куда меня везут — мне не сказали. Еще в Варшаве, на Павиаке, когда за нами приехали жандармы, мы, с Варынским, заглянув в расписание поездов, и убедившись в том, что вечером уходит поезд только в Питер, решили, что нас отправляют в Шлиссельбург.

    Теперь, когда меня на почтовых лошадях увозили из Питера, можно ли было сомневаться в том, куда меня везут? Но тем не менее, мне так не хотелось попасть в Шлиссельбург, что до того момента, пока мне прямо не заявили об этом, я питал еще некоторые иллюзии. Желая окончательно выяснить этот мучительный вопрос, я спросил жандарма: когда мы доедем на место назначения.

    — В час! — последовал ответ.

    — Сколько же верст туда?

    — 69.

    Сомнения исчезли.

    Мы выехали на Шлиссельбургское шоссе. По обеим сторонам дороги непрерывный ряд домов, фабрик, магазинов. Город, казалось, тянется в этом направлении без конца. Это промышленный центр столицы. Едва исчезли последние дома предместья, как наши сани остановились перед почтовой станцией «Усть-Ижора». Здесь нас встретили местные жандармы и урядник. Я вошел в станционную комнату. С утра у меня ничего не было во рту, и меня томила жажда. Я велел подать самовар, предложил чай и жандармам, но они отказались. Согревшись немного, мы на свежих лошадях поехали дальше.

    Дорога шла то сосновым лесом, то по льду р. Невы. По мере того, как солнце подымалось выше, становилось теплее.

    Почти две недели я был лишен свежего воздуха и поэтому теперь дышал полной грудью и чувствовал себя бодрым. Являлось желание, чтобы это путешествие продолжалось долго, как можно дольше. Быть может, это уже мое последнее развлечение. Но вот ямщик опять останавливает лошадей. Это Елизаветкин — последняя станция перед Шлиссельбургом. Здесь мы немного замешкались, пока запрягали лошадей. Отсюда далее мы поехали в открытых санях. Это давало возможность вволю любоваться окрестностями. Дорога шла лесом вблизи Невы, которая иногда исчезала за деревьями, обыкновенно же являлась частью пейзажа, представляя, благодаря своей снежной белизне, резкий контраст с темным сосновым лесом. Ямщик попался болтливый и все время оживленно болтал с жандармами. Помнится, он указывал место, где Нева, благодаря подземным источникам, никогда не замерзает.

    Навстречу попались сани с двумя жандармами. Увидев нас, жандармы велели ямщику свернуть с дороги, повернуть и ехать сзади за нами. Это уже был шлиссельбургский авангард, высланный мне на встречу. Путешествие близится к концу, скоро начнется усиленное каторжное положение. В моем воображении рисовались темные грязные казематы, горсть соломы в углу, вместо кровати, грубое обращение, кандалы и другие аксессуары средневековой тюрьмы. На момент я упустил из виду, что в распоряжении просвещенного правительства имеются более изысканные и более целесообразные средства изводить людей. Но все это меня не пугало. Я пуще всего боялся другого: собственных нервов, не выдержавших испытания еще в X Павильоне в Варшаве.

    У меня там после шести недель одиночного заключения появились такие сильные галлюцинации, что жандармы были вынуждены посадить меня в одной камере с другим товарищем [* Галлюцинации, о которых упоминает Янович, чуть не привела его к самоубийству. Ему казалось, что жандармы по биению в висках читают его мысли, что они считают удары и наблюдают за темпом этих ударов, что у них есть к этому ключ в роде тех, при помощи которых перестукиваются заключенные. Под влиянием этих галлюцинаций он пытался прекратить это биение в висках, для чего наносил себе удары по виску бутылкой, и, когда это не привело ни к какому результату, обломками бутылки пытался перерезать нервы. (Прим. пер.).].

    Я был почти уверен, что и теперь не выдержу одиночного заключения и сойду в Шлиссельбурге съ ума. Столько людей лишилось рассудка въ Петропавловке, а я в смысле силы нервов принадлежал к слабым. Если бы мне предоставили выбор, я, не колеблясь, предпочел бы виселицу; но по воле судьбы на мою долю выпало именно то, чего я более всего боялся — одиночное заключение...

    Призрак Шлиссельбурга все сильнее и сильнее овладевает моими мыслями и воображением, а лошади между тем бегут и бегут... Шлиссельбург приближается. Неожиданно на одном из поворотов я увидел на огромной равнине какие-то белые стены...

    — Что это, Шлиссельбург?

    — Да, Шлиссельбург! — последовал ответ жандарма.

    С неприятным чувством я глядел на стены, за которыми скрывалось столько тайн. Я чувствовал страдания тех, которые там сидели, изолированные от всего мира, отданные на произвол жандармов; но вместе с тем мною инстинктивно овладела тревога за себя, опасение: хватит ли у меня сил вынести все до конца с достоинством. Но будь, что будет! Я был готов на все. А если опять возобновятся галлюцинации, кто мне сможет помешать лишить себя жизни? Эти мысли и сознание того, что я буду разделять участь самых дельных русских революционеров, придавали мне бодрость Вместе с тем явилось и любопытство: ведь мне предстояло увидеть самое недоступное место в России.

    Мы все более и более приближались к крепости. Я уже отчетливо видел угловые башни ее и купол церкви. Мною овладевало лихорадочное состояние. Мысли рассеялись, я подготовился к восприятию фактов. Сани въехали в город Шлиссельбург, промчались по маленькой улице, свернули налево около земской управы и остановились на базаре перед почтой. Жандармы спрыгнули с саней; подоспели и ехавшие сзади за нами и начали перекоряться, как ехать дальше. Между тем вокруг нас начала собираться толпа любопытных. Городское население немало, должно быть, слышало рассказов о таинственной тюрьме на острове, о подземельях в этой тюрьме, причем, чем менее этому населению было известно, тем более простора оставалось для его фантазии. Мещане с любопытством глядели на одного из этих страшных людей (быть может, какого-нибудь сановника, впавшего в немилость), которые убили царя. Немного им пришлось увидеть: в санях сидел юноша в синих очках, с небольшой бородкой, в арестантском халате и шапке, закованный в ножные кандалы, и спокойно глядел на них. Больше увидеть они не могли и, несомненно, разочаровались бы, если бы как раз не явился полицейский пристав и разогнал толпу. Это окружило некоторым ореолом таинственного арестанта, и видевшие его будут, быть может, когда-нибудь рассказывать своим детям небывалые о нем вещи.

    Когда мы, наконец, тронулись, жандармы велели ехать прямо в крепость. Мы направились в сторону озера. Миновав один канал, другой с баржами, оставленными там на зимовку, мы очутились на Ладоге, кругом объехали вдоль крепостных стен и остановились перед воротами. Здесь нас уже дожидалась толпа людей: несколько жандармских офицеров и с десяток унтер-офицеров. Привезшие меня жандармы спрыгнули с саней и, подойдя к офицерам, отрапортовали. Среди последних я признал одного, бывшего в тот же день утром перед моей отправкой в Трубецком бастионе. По-видимому, меня перевозили под его начальством.

    Один из офицеров предложил мне выйти из саней. Я исполнил это. И только... только я это сделал, как меня со всех сторон окружили жандармы, одни схватили под руки, другие толкали сзади — и таким образом протащили насильно через ворота. Рядом шли другие жандармы, как бы держась наготове и собираясь броситься на меня при первом подозрительном с моей стороны движении. Сзади за нами шел какой-то седой офицер.

    Такая встреча была для меня неожиданностью. Я, правда, ожидал гораздо худшего, но это бесцельное издевательство над человеком, который спокойно доехал до Шлиссельбурга, не обнаруживая ни малейшего желания оказать сопротивление, меня поразило и, признаться, было крайне неприятно. Так водят только диких зверей. Мы шли, или вернее, меня быстро тащили через середину крепости. С правой стороны тянулся ряд каменных домов, с левой находилась церковь. Только позднее я понял, что такая встреча являлась одним из педагогических приемов администрации, при помощи которых она намеревалась подавить дух узников и всякую с их стороны оппозицию.

    Железные ворота, ведущие на тюремный двор, распахнулись предо мной и моментально же закрылись за нами. Я увидел большое двухэтажное кирпичное здание, в роде фабрики, с крылечком на железных столбах и с двумя высокими железными вентиляторами, торчащими на крыше, словно фабричные трубы.

    Я думал, что меня введут в это здание, но мы прошли мимо него через двор в другие ворота. Здесь нас остановили и шедший сзади офицер (это был Соколов, заведывающий тюрьмой) сделал какое-то движение (он до того выдрессировал жандармов, что они без слов понимали всякий его жест), жандармы наклонились к земле и начали разбивать мои кандалы. Оковы оказались крепкими, пришлось послать за другим молотом. Я стоял, окруженный Соколовым и его подчиненными. Все молчали. Мои нервы были страшно напряжены, к этому присоединился и холод, и я дрожал, как в лихорадке. Я ожидал, что со мной будут делать, и ни о чем не думал. Снимание кандалов не произвело на меня впечатления. Я был уверен, что варшавские кандалы заменят шлиссельбургскими, должно быть, еще более тяжелыми. Только когда, оковы упали, и Соколов велел мне идти назад по направлению к зданию, возле которого мы только что проходили, и когда жандармы перестали меня тащить и выпустили мои руки из своих, не препятствуя мне идти свободно, я почувствовал такое физическое облегчение, что на душе сразу легче стало. Через крылечко и сени мы вошли в коридор, тянущийся вдоль всего здания, сажени две шириной. Двери всех 40 камер первого и второго этажей выходили на этот коридор. Меня ввели в небольшую комнату в два окна, в углу которой находилась железная ванна. Здесь было много жандармов, офицер и врач. Мне велели раздеться. И только я начал снимать с себя халат, как жандармы бросились на мою одежду, — одни тащили с меня халат, другие — сапоги, штаны, белье... Минуту спустя, я уже стоял совсем голый среди всей этой жандармской своры. Тогда я подвергся всестороннему осмотру у меня искали в ушах, в волосах, под мышками, между пальцами ног и всюду, где только фантазия жандармов могла предположить припрятание контрабанды. Со мной без всяких стеснений обращались как с предметом неодушевленным. После этого ко мне подошел доктор, осмотрел меня и спросил, здоров ли я. Я ответил утвердительно. Тогда мне дали белье из грубого холста, словно в насмешку или слишком малое, или слишком большое, холщевые онучи, самодельные штаны, то и дело падавшие, и короткую, не покрывающую живота серую куртку с черными рукавами и с тузом на спине. В таком парадном костюме меня повели обратно через коридор на лестницу во второй этаж в первую от дверей камеру (№ 36).

    В камере Соколов обратился ко мне с речью. Указав на инструкцию, воспрещающую перестукиваться с соседями, он советовал следовать ей, так как в противном случае, при нарушении ее, он будет вынужден принять меры, чего бы он не желал. Затем заявил, что, согласно инструкции, он обязан говорить заключенному «ты». Если я в чем-нибудь буду нуждаться, я должен обращаться к нему, когда он явится, отнюдь не обращаться к жандармам и не звать их, так как это воспрещается инструкцией. В заключение он спросил меня, не желаю ли я поесть с дороги иль, может быть, мне «желательно» отдохнуть, тогда он распорядится, чтобы спустили кровать. Мне подали кусок хлеба и холодный суп и спустили железную кровать, подвешенную к стене. Двери закрылись, ключ лязгнул в замке, — и я остался один в своем новом помещении.

    Оставшись в одиночестве, я принялся осматривать камеру. Это была маленькая комната 6 шагов длиною и 4½ шириной. Потолок высокий, сводчатый; окно в девять матовых стекол было вделано в стену так высоко, что, подняв руку, с трудом можно было достать первое стекло. Стены до вышины роста человека были покрашены черной краской, выше же белой. Пол из цемента выкрашен в желтую краску. К правой стене была прикреплена железная кровать, подвешиваемая к стене и запирающаяся на замок. Постель состояла из матраца, двух подушек и одеяла. Простыня и наволочки белые, тонкие. Возле железной кровати калорифер, нагреваемый горячей водой. Возле левой стены — накрепко прикрепленный к полу железный стол и железная же скамейка и тут же рядом умывальник с краном. В углу клозет с водопроводной трубой, в передней стене два вентилятора.

    Окно моей камеры выходило на юг и поэтому, несмотря на матовые стекла, в ней было довольно светло.

    В камере было свежо и чисто. Совсем не так рисовалась ранее шлиссельбургская камера в моем воображении Я шагал по камере, довольный тем, что уже кончились обыски и все мытарства при приемке и что ногам так легко и удобно без кандалов. Мое внимание привлекла инструкция. Я остановился и с любопытством читал, какие особенные условия созданы здесь для заключенных. По образцу всех подобного рода инструкций, и эта инструкция прежде всего гласила, чего нельзя делать заключенным. Итак: нельзя перестукиваться с заключенными, нельзя петь, нельзя шуметь. За нарушение этих правил установлены наказания: лишение льгот, карцер. За более крупные «преступления» угрожает военный суд на основании устава о каторжных и телесное наказание до 1000 розог. За оскорбление действием офицеров заключенные подвергаются смертной казни через расстреляние. Кроме угроз инструкция перечисляет и льготы. Отличающиеся хорошим поведением могут получать книги из тюремной библиотеки, чай, и, в случае надобности, им может быть разрешена беседа со священником. Как бы там ни было, книги есть и есть чем убивать время!

    Я шагал по камере все еще усваивая пережитые впечатления, как вдруг я услышал стук из камеры с правой стороны. Слушаю, но ничего не могу понять. По-видимому, здесь другой алфавит в употреблении. В Варшаве я привык к польскому; перестукивание происходило по рядам по 5 букв в каждом. Я поэтому таким же образом расположил и русский алфавит. Но и способ перестукивания и условленные знаки здесь были совершенно другие. Нужно было многое сообразить и угадать, но это оказалось нетрудно, и на следующий же день я уже разбирал стук соседа. Он спросил: «кто вы?» Я сообщил свою фамилию. В то время, когда я стучал, окошко в дверях открылось и в нем показалась голова Соколова. «Если ты не перестанешь стучать — обратился он ко мне — я буду вынужден принять меры». Сказав это, он с гневом захлопнул окно.

    В этот день я уже более не перестукивался, а на следующий день никто мне уже не ответил: моего соседа перевели в другую камеру, а на его место никого не посадили. С левой стороны были сени, внизу подо мной кто-то умирал и оттуда долетали только звуки ужасного кашля. Таким образом, я на продолжительное время был оставлен в полном одиночестве. Впоследствии в нижнюю камеру кого-то перевели, но он не откликался на перестукивание. Впрочем, и я не был большим любителем перестукивания. Пока не привыкнешь, приходится напрягать внимание, чтобы уловить каждый удар, быстро следующий один за другим, а это меня страшно утомляло. Впоследствии я усвоил перестукивание в совершенстве и уже не чувствовал при перестукивании утомленья.

    В 4 часа на коридоре поднялся шум, затем хлопанье окошек в дверях. Открылось и мое окошко и мне передали две чашки чаю и кусок сахару. Чай был слабый, собственно говоря даже и не чай, а слегка окрашенный кипяток, но я выпил его все-таки с удовольствием. После этого я опять зашагал по камере, прислушиваясь, что происходит в тюрьме.

    Была гробовая тишина. Только изредка нарушал ее на секунду чей-нибудь ужасный кашель и опять все стихало. От времени до времени я улавливал, как тихонько открывался «глазок» в дверях и жандармское око зорко наблюдало за мной. После этого глазок вновь закрывался и я слышал тихий звук удалявшихся шагов. Я ходил, ложился, опять ходил, предаваясь своим думам и прислушиваясь. Я делал попытку ориентироваться в новом положении. Чистая камера, освобождение от кандалов доставляли удовольствие, но рождалось опасение насчет будущего — долго ли я выдержу одиночество. Еще в Варшаве я слышал, будто бы в Шлиссельбурге будут держать только часть срока каторги... Быть может, меня продержат не более двух лет. Но выдержу ли я и это. Я был уверен в противном. На всякий случай необходимо гарантировать себя от сумасшествия, нужно лишить себя жизни, как только появятся галлюцинации. У меня было полотенце, но во всей камере не было крюка, не было ничего такого, за что можно было зацепить полотенце. Оставалось только закрутить полотенце вокруг шеи и руками задавить себя. Найдя этот мнимый исход, я успокоился и примирился с судьбой.

    В семь часов подали ужин — разогретый обеденный суп. На церковной колокольне звонарь отзвонил часы. Я был утомлен. Не дожидаясь девяти часов, я лег на койку. Железная кровать была узка и неудобна, но постель была чистая, одеяло мягкое и теплое, подушка из перьев. Я вытянулся удобнее, укрылся, почувствовал, как удобно спать без кандалов, и крепко уснул — в первый раз в Шлиссельбурге.

    Шлиссельбургская тюрьма была открыта за год и семь месяцев до моего прибытия. Много могил уже насытило месть правительства. Если бы условия заключения остались прежние, тюрьме предстояло освободиться от заключенных. Русскому правительству было нежелательно прослыть разбойничьим правительством и, поэтому, пришлось ввести некоторые льготы. Я застал уже более сносные условия. Тогда уже была библиотека, состоящая не только из книг духовного содержания, но заключающая и исторические сочинения, путешествия и начальные учебники. В библиотеке находилась всеобщая история Шлоссера (за исключением ІІ-го тома о французской революции), история российского государства Соловьева, история бургундских князей Барента, история Греции Гиллина (XVIII в.), «В стране народов» Гельвальда, «Земля и обитатели» его же, путешествие в Замбези Ливингстона, Тенгоборского Les forees productives de la Russie, сборник путешествий и землеведения, изданный в 1853-4 гг., Риттера «Землеведение Азии», Дюмон д’Юрвиля «Путешествие вокруг света» и Гакстгаузена. «Закавказский край». Ни повестей, ни периодических изданий не было вовсе. Большая часть библиотеки состояла из старых сочинений, но в их числе было несколько редких и весьма ценных, которые мы перечитывали с удовольствием. По истечении нескольких недель мне выдали тетрадь с пронумерованными страницами, карандаш, грифельную доску и грифель.

    Я весь углубился в чтение. На первых же порах мне удалось получить Шлоссера, а затем я перечитал все, что было достойно чтения. Я занимался немецким и французским, но не был в состоянии работать систематически. Отыскивание слов в словаре и записывание их утомляло нервы и быстро делало меня неспособным к труду. Поэтому я решил читать только для удовольствия.

    Второй очень важной льготой было разрешение гулять вдвоем. Правда, это разрешалось еще не всем и не ежедневно, а всего три раза в неделю (я сначала об этой льготе даже не знал). Субботние обыски тоже уже были отменены, и камеры обыскивались только во время прогулки.

    Пища была все-та же, но давали, по крайней мере, горячий обед. Придирки продолжались, но мелкие. Что касается лично меня, то я был молод, здоров, сил было не занимать стать, и поэтому тюремный режим мне казался сносным. Я понимал, что это каторга, поэтому я ничего не требовал, употребляя все усилия, чтобы кое-как перенести скуку, тоску по людям, всевозможные лишения. Сначала тоска была сильная, затем она стала проявляться только периодически, а под конец я привык, — и дни благодаря чтению проходили довольно быстро. Этим я избег столкновений с Соколовым. Я боялся оскорблений, которые пришлось бы искупить жизнью, и поэтому, избегая такого исхода, я старался избегнуть столкновений. Заключенных, разделяющих такое мнение, было не мало; но были и другие, считавшие своей обязанностью не уступать, отстаивать свои права. Они взбирались на окна, чтобы увидеть, что происходит во дворе и на площади за крепостной стеной, переписывались друг с другом, ругали Соколова и т. п. Их сажали в карцер, вязали, били.

                                                                                 II.

    В это время наша жизнь была настолько однообразна, что один день был, как две капли воды, похож на другой. Достаточно описать один такой день, чтобы дать понятие о внешней стороне нашей жизни.

    Утро. Бьет шесть часов. В кордегардии раздается команда: «на плечо!», открываются двери и во двор входить толпа жандармов: одни с большими чайниками, порциями хлеба, ведрами; у других в руках ничего нет. С ними вместе входят Соколов и вахмистр. Шум их шагов по каменному двору проникает в мою камеру, так как мое окно выходит на кордегардию. Открываемые с шумом двери тюрьмы обыкновенно будили меня окончательно. Но ко мне наверх довольно далеко, и я могу еще дремать. Секунду спустя, с шумом открываются двери камеры подо мной, слышны ускоренные шаги жандармов, звяканье запираемой кровати, стук металлических мисок, чуть ли не бросаемых жандармами на железный стол, слышно даже, как ставят на стол чашки, как открывают форточки, опять захлопывают и запирают на замок дверь и открывают дверь соседней камеры и т. д, и т. д. Не слышно только ни единого слова. Двери открываются и запираются мерно, с точностью машины. Соколов, привычной рукой, открывает замок одним движением, а у каждого жандарма особая, раз навсегда определенная, функция. Когда открываются двери каждый из них вбегает, что-то ставить, делает или хватает и тотчас же выбегает. В это время Соколов стоит в дверях и от его зоркого взгляда ничто нс ускользнет. Под этим зорким наблюдением жандармы лезут из кожи, лишь бы выказать свое: «рад стараться».

    Для опытного слуха узника понятны все эти звуки: они-то именно и повествуют ему о том, что происходит в тюрьме. Когда двери открываются мерно, плавно — это значит, что ничего особенного не случилось; когда их закрывают не сразу и слышен невнятный гул слов — это, должно быть, кто-нибудь требует какую-нибудь книгу. Но, когда начинается громкий разговор, тогда уже наверно кто-нибудь выражает свой протест по поводу какой-нибудь выходки одного из жандармов. Тогда все заключенные подбегают к дверям, с напряжением прислушиваются, желая уловить хоть несколько слов, чтобы понять в чем дело. Опытный заключенный всегда с точностью определял, кто объяснялся с Соколовым, и по тону объяснения и по тому, как хлопнул дверьми Соколов, можно было догадаться, насколько резко поставлен вопрос. Вслед за этим начинается усиленное перестукивание — и вскоре большинство заключенных знает уже, в чем дело.

    Когда жандармы приближались к моей камере, я соскакивал с кровати, одевшись, прибирал постель и умывался без мыла, которого жандармы первое время мне не давали (впоследствии я его получил), а просить я не хотел; я еще обыкновенно вытирал лицо полотенцем, когда Соколов открывал двери. Я с ним почти не говорил. Даже возвращая прочитанные книги для обмена на другие, я, молча, передавал жандармам грифельную доску с написанными на ней номерами книг, которые желал получить. На следующий день жандармы приносили книги и клали их на стол. По утрам жандармы запирали кровать на замок, оставляли хлеб, наливали в миску кипяток, ставили на столь две чашки чаю и кусок сахару и открывали форточку. По субботам, кроме того, оставляли швабру — метлу из мочалы — для подметания пола.

    После ухода жандармов я пил чай с хлебом, а затем читал до самой прогулки. Последняя начиналась летом в 8 час., зимой в 9-ть часов. Первоначально, если не ошибаюсь, прогулка продолжалась полчаса, затем час, а в последнее время продолжительность ее была увеличена до двух часов. Я не могу только вспомнить, когда произошли эти перемены.

    Местом прогулки служили 6 небольших двориков, отделенных друг от друга высоким двойным забором из досок. Таким образом гуляя, нельзя было услышать, что говорилось на соседнем дворе. Все двери выходили на одну сторону. Над дверьми находилась галерея, на которой стояли жандармы и не упускали ни одного движения гуляющего. На два двора назначался для наблюдения один жандарм. На дворе находилась куча песку и деревянная лопата. Заключенному разрешалось для эмоции и от скуки перебрасывать песок с одной кучи на другую.

    И я проделывал это, так как движение ускоряло кровообращение и несколько бодрило. Кроме того, это занятие имело еще одну хорошую сторону. Я уже говорил, что жандармы ни на секунду не спускали с нас глаз. Легко понять, насколько приятно все время находиться под таким наглым наблюдением.

    Сознание, что за тобой все время наблюдают, прямо отравляло существование. Только какое-нибудь занятие, хотя бы пересыпание песку с места на место, давало возможность забыть о жандармах.

    В 12 час. начинают разносить обед. Когда приближаются к моей камере, у меня уже приготовлена медная миска и железная тарелка. Обед подают через окошко в дверях. Он состоит из двух блюд: каши и щей, или другого какого-либо супа. Трижды в неделю гречневая каша, раз — ячменная, раз ячневая. По воскресениям вместо каши — кусок вареного мяса с картошкой, но зато уже в супе мяса совершенно не бывает. Воскресный обед менее всего питателен. Четыре раза в неделю, по положению, должно было быть в супе 40 зол. мяса, в действительности же его было очень мало. Среда и суббота считались постными днями; в эти дни нам давали на обед гороховый или грибной суп. В последнем я часто находил червей, и, понятно, не мог его есть. Меню на каждый день в неделе было строго определенное. Стоило вспомнить, какое было блюдо, чтобы определить, какой это был день в неделе. После обеда мы пили хлебный квас. У меня был небольшой аппетит и я за обедом не мог съесть всего, что нам давалось, но по вечерам я был голоден. Правда, нам давали к ужину разогретый и разбавленный кипятком суп, оставшийся от обеда, но его почти никто не мог есть. Чаще всего я ложился спать голодный и после, ночью, видел во сне вкусный обед в хорошем ресторане, в котором можно было найти газеты... Другие испытывали недостаток пищи гораздо сильнее меня. Варынский, напр., был в течение двух лет, постоянно голоден. Плохо ли у него варил желудок, организм ли требовал больше пищи, как бы там ни было, но он нуждался в более обильном питании... Со временем ему стали отпускать две порции каши, улучшили пищу, но было уже поздно.

    Больным в течение определенного времени отпускалась улучшенная пища. Они получали чашку молока; или булку вместо черного хлеба, или же котлету вместо каши. Несколько месяцев спустя проведена была первая кухонная реформа. Каждый второй четверг давали макароны, поджаренные на масле, вместо каши. Тот восторг, с каким мы встретили это нововведение, лучше всего доказывает, какова была вообще пища. Но администрация считала слишком большой роскошью давать макароны раз в неделю. После обеда я опять читал. Я усвоил привычку прерывать чтение, когда раздавался бой часов на башне, и ходить по камере в течение нескольких минут, чтобы выпрямить члены и дать отдых глазам. Тригони, — сосед, сидевший в камере под моей, — поскольку я мог заметить, усвоил такую же привычку.

    В 4 часа разносили чай с куском сахару, а затем в 7—ужин. Тогда же отпирали и спускали кровати. Ровно в 9-тъ часов я ложился спать.

    По субботам давалось чистое белье, а два раза в месяц постельное. Один раз в месяц водили в ванну. Обыкновенно это происходило в последнюю пятницу и субботу месяца. В дни ванны не было прогулок. На ванную была отведена отдельная комната в два окна. Купаться приходилось в присутствии Соколова и целой своры жандармов. Это было крайне неприятно, и я торопился поскорее вернуться в камеру. При купании женщин присутствовала жена жандарма.

    Раз в месяц тюрьму посещал комендант Каспер Казимирович Покрошиньский, поляк; но этот поляк, во время восстания, служил в отдельном корпусе жандармов в Сувалкской губернии. Это может служить лучшей для него рекомендацией. В Шлиссельбурге он играл третьестепенную роль; все зависело от Соколова. Покрошиньский допивался до белой горячки, являлся к нам всегда подвыпивши и предлагал одни и те же вопросы: «Прогулкой пользуетесь? Пищи достаточно? Здоровы? Нет ли каких-нибудь заявлений?»

    Однажды я его спросил: нельзя ли мне написать письмо матери. Покачав головой в одну сторону и в другую, он как будто раздумывал, в действительности же он, не отдавая себе даже отчета, в чем дело, ответил: «Почему же бы нет?» Я по близорукости, не заметил, что он пьян, но все-таки, опасаясь, что он меня неверно понял, я переспросил в другой форме: «Моя мать не знает русского языка. Можно ли мне написать ей по-польски?»

    — Лучше всего написать на родном языке, — ответил Покрошинский. Присутствовавший при этом Соколов и бровью не повел; но когда в тот же день во время раздачи чаю я обратился к нему с просьбой, дать мне бумагу и перо для того, чтобы написать письмо, Соколов ответил:

    — Здесь не полагается писать письма.

    — Как это? Ведь комендант сегодня же разрешил?

    — Не знаю, спрошу.

    Посещение коменданта являлось только одной лишней неприятностью, так как при его посещении в камеру входили два жандарма и останавливались перед заключенным, словно стеной загораживая его и разрешая лишь на расстоянии его лицезреть. Комендант же и Соколов останавливались в нескольких шагах от заключенного, у самого порога дверей. Вся эта комедия производила крайне неприятное впечатление.

    Та же церемония повторялась при посещении любого офицера, даже доктора. Было время, когда врачу не разрешалось осмотреть больного, даже сосчитать у него пульс без специального разрешения.

    Дважды в год приезжали к нам ревизоры из Петербурга. В 1886 г. приезжал один раз Оржевский и один раз Петров, бывший в то время начальником штаба отдельного корпуса жандармов. При мне Оржевский был всего один раз и со мной был вежлив. Рассказывают, что ранее он вел себя грубо, также как и Петров, с которым, впоследствии, установились мирные отношения.

    Кажется, именно он хлопотал о введении некоторых льгот.

    Щедрин рассказывал о его посещении в первый год существования Шлиссельбурга. Болея цингой, Щедрин лежал на кровати с опухшим, красным от жара, лицом. Петров пошел в камеру, не снимая шапки, и, подбоченясь, спросил:

    — Отчего такой красный?

    Щедрин отвернулся к стене, а присутствовавший при этом врач что-то сказал Петрову, после чего все вышли.

    Вскоре после моего прибытия в Шлиссельбург, в мае 1886 г., была введена некоторая реформа. Отправляясь на прогулку, мы заметили, что во дворе что-то строят, но что именно — догадаться было трудно, потому что самая постройка была скрыта от наших глаз забором.

    Вдруг неожиданно для всех комендант, во время посещения тюрьмы, распорядился спросить нас: «желательно» ли нам заниматься огородничеством? Все, понятно, ответили: «желательно». На следующий день меня повели гулять на новое место, за тюрьмой. Здесь оказались отгороженными новым забором шесть новых двориков. Меня ввели в последний дворик. Здесь я увидел черную землю, разбитую на 4 гряды. Указав мне на первую из них, Соколов сказал:

    — Эту грядку можно копать!

    В гряду была воткнута лопата. После бесцельного пересыпания песка эта работа показалась мне необыкновенно приятной. Сверх того прогулку удлинили, так как вдвое увеличилось число мест для прогулки: к прежним шести прибавилось еще шесть. На огороды нас водили через день. Один день мы гуляли «на песках» или «на Сахаре», как у нас говорили, другой — в огороде.

    В одном огороде со мной находились грядки Поливанова, Фроленко, Варынского. Грядка Варынского находилась с краю, в тени, благодаря чему овощи плохо росли. У Фроленко была грядка получше, он ходил за ней тщательнее других, но в начале и его на этом, совершенно новом для него, поприще постигла неудача. Впоследствии же Фроленко пожинал лавры. Вообще в течение первого года все мы проявляли более рвения, чем выдержки и умения. Почти все посеяли семена слишком густо, всходы оказались хороши, по затем все пошло в лист. Овощей почти не получилось, и мы ими воспользоваться не могли. Большинство из нас не имело ни малейшего представления об уходе за огородом. Обратились к Соколову, чтобы он дал указания, как следует вести это дело. Он велел вахмистру сделать указания. Но ни вахмистру, ни вообще кому бы то ни было из жандармов нельзя было говорить с нами, поэтому вахмистр давал объяснения при помощи мимики и жестов... Комедия, да и только...

    Со временем, несколько лет спустя, были заведены еще два огорода: седьмой и восьмой.

    За книгой день проходил за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Когда я привык немного к новым условиям и к новому образу жизни, время протекало скорее, хотя день обыкновенно тянулся долго.

    В особенности долго тянулись дни, когда из-за ванны не было прогулок. По временам нервы доходили до крайнего напряжения. Я отвык говорить. Случалось, что целые недели я не произносил ни одного слова. Галлюцинаций у меня не было, но, зная как скверно отражается на мне одиночество, я решил просить коменданта дать мне товарища на время прогулки. Я спросил его: разрешается ли здесь гулять вдвоем и, если разрешается, нельзя ли мне воспользоваться этим. Комендант ответил, что это допустимо, но что придется подождать.

    Несколько месяцев спустя, в начале ноября, комендант объявил мне, что мне, может быть, дан товарищ на время прогулок, и спросил, — с кем я желал бы вместе гулять. Я ответил, что из всех, заключенных знаю одного только Варынского и поэтому желал бы вместе гулять именно с ним. На следующий день меня вывели на прогулку последним, открыли ворота на шестой дворик — и я увидел Варынского. Мы бросились друг к другу, обнялись, поцеловались. Я уж потерял было надежду увидеть кого-нибудь из товарищей, иметь возможность поделиться впечатлениями, мыслями; я был уверен, что уж до конца жизни буду окружен исключительно одними лишь врагами. Поэтому-то встреча с Варынским была для меня таким нравственным облегчением, такой радостью, какую я себе мог представить только в воображении. Я чувствовал, что я уже более не одинок. Присутствие друга так подымает дух и силы человека, что с этих пор для меня началась новая эра.

    Варынскій ослабел, у него от цинги опухли ноги, и он с трудом передвигался. Катар и несварение желудка повлияли на его силы, а зубные боли не давали ему покоя. Он сидел в камере № 1, под камерой, в которой сидел Поливанов.

    Они довольно быстро завязали друг с другом сношения и перестукивались так ловко, что жандармы ничего с этим не могли поделать. Поливанов был осужден в конце 1882 г. в Саратове за попытку освободить из тюрьмы Новицкого, причем он убил надзирателя. Толпа задержала и избила Поливанова, а товарищ его Лайко был убит. Приговоренный к смерти, но затем помилованный, он сначала сидел в Алексеевском равелине, а затем его перевели в Шлиссельбург. В самом начале у него до того были расстроены нервы, что он некоторое время находился в бессознательном состоянии, но затем он поправился. В описываемое время он гулял вместе с Фроленко. От этого старого узника ничто не скрывалось. Он знал все, что происходило в Алексеевском равелине и в Шлиссельбурге, и от него Варынский узнал многое. Я считал, что в тюрьме относительно спокойно и не знал ни о необыкновенной смертности, ни о расстрелах и т. д.

    Впрочем, и Варынский о многом еще не знал. Когда впоследствии нам рассказывали о том, что в Шлиссельбурге бьют, мы не хотели этому верить, считая это преувеличением, но вскоре сами убедились в достоверности этого сообщения.

    Я возвратился с прогулки до того возбужденный, что у меня от пережитых впечатлений кружилась голова. Весь день я бегал по камере. О чтении, конечно, я и не думал.

    Конец 1886 г. был отмечен двумя происшествиями. Панкратов и Мартынов еще гуляли поодиночке. Этим администрация хотела их наказать за нарушения ее предписаний: влезание на окна и др. Некоторые товарищи предлагали потребовать от коменданта дать им, наравне с другими, товарищей, по прогулке, а в случае отказа, всем отказаться от полученной льготы и гулять в одиночку. Эта угроза казалась пустой, а лишение себя прогулки вдвоем — бездельным, так как на властей могли произвести впечатление только сильные меры. Поэтому-то почти все высказывались против этой меры, делая оговорку, однако, что примут участие в такого рода протесте, если за него выскажется большинство.

    Прийти к соглашению путем перестукивания было очень трудно, так как, как это, впрочем, обыкновенно бывает, неясные пункты каждый толковал по-своему. Результатом этого было крайне неприятное недоразумение: несколько человек отказалось от прогулки вдвоем, остальные же гуляли парами. Протест не достиг цели, и мы с Варынским решили, как это ни было тяжело, не разлучаться.

    В день Рождества Хр. произошло другое событие. Шебалин, отличавшийся обыкновенно спокойствием, вследствие какого-то нервного раздражения вышел из себя. Им овладело какое-то бешенство: со сверхчеловеческой силой он переломил медную миску и бросил ее оземь. После этого он успокоился и только нервно бегал по камере. К нему явился комендант и начал читать наставления. Шебалин что-то ответил. Комендант, должно быть, по обыкновению пьяный, крикнул: «молчать!»

    — Сам молчи! — ответил Шебалин.

    Его немедленно отвели в карцер, в старую тюрьму.

    Однажды ночью я услышал крики. Вслед за этим открыли одну из камер, вывели кого-то и повели по коридору. Гулко разнесся крик: «Меня мучают, душат». Это кричал Щедрин. Его вели скоро, почти бегом. Секунду спустя, он уж со двора кричал: «Господа! Меня бьют!»

    Нет и не может быть ничего тяжелее этих ночных сцен. Шум открываемых дверей, громкий разговор, а затем или опять хлопанье дверей, или крик. При первом звуке все вскакивают с постели и, когда раздается крик, стучат кулаками в двери, кричат. Соколов знал об этом, и в таких случаях он обыкновенно обходил камеры и успокаивал заключенных заявлением, что это кричит сумасшедший.

    В течение всей зимы 1887 г. я три раза в неделю гулял вместе с Варынским. Мы были совершенно одинаковых взглядов на тактику по отношению к жандармам: как можно менее просить и требовать и скорее переносить всякие лишения, чем путем просьб или требований пытаться улучшить свое положение.

    По-моему, такая пассивная тактика ни лучше, ни хуже активной, — ведения постоянной борьбы, требования улучшения условий заключения. Все зависит от последовательности поведения. Только по вопросам, касающимся чести и личного достоинства, как нашего собственного, так и товарищей, мы были сторонниками активной тактики. В подобных случаях Варынский делался львом. Выражение его лица делалось настолько грозным, тон объяснений и вся его фигура настолько импонировали, что жандармы прямо пугались его. Я был свидетелем взрыва его негодования, когда он узнал, что жандарм на коридоре позволил себе оскорбить одну из заключенных-женщин. Возвращаясь с прогулки, мы оба как раз наткнулись тогда на Соколова. Я заявил ему, что мы не позволим оскорблять женщин и будем протестовать до конца, хотя бы нам угрожала и виселица. Соколов, находившийся под впечатлением заявления и возмущения Варынского, тотчас же начал оправдываться тем, что ему ничего неизвестно, что жандармам велено обращаться с нами вежливо, обещал произвести дознание, наказать жандарма и уверял, что это больше не повторится. Это происходило осенью.

    Поливанов и Варынский очень любили птиц. Оба были страстные охотники. Они начали приручать воробьев, бросая им крошки хлеба. С тех пор воробьи были их постоянными друзьями, но, увы! врагами огородников.

    Здоровье Варынского в течение зимы то улучшалось, то ухудшалось. В марте он чувствовал себя всего хуже: ноги опухли, он с трудом мог перешагнуть через порог, и на прогулке ему все больше приходилось сидеть. Кроме того, его душила астма. В конце концов врач признал, что у него цинга, и прописал улучшенное питание, кажется, котлету и булку, но в таком миниатюрном количестве, что Варынский почти был рад, когда ему опять стали давать кашу. Я был здоров, но от хлеба, или, может быть, от спорыньи, заключавшейся в хлебе, у меня была постоянная изжога и несварение. Поэтому я хотел заменить свежий хлеб сухарями, но власти оказались ко мне очень внимательными и, по собственной инициативе, предложили мне на несколько месяцев котлету и булку.

    Весной мы принялись за обработку огородов. Варынскому было гораздо лучше, но он скоро утомлялся. У нас был уже некоторый опыт, и в этом году мы посеяли семена реже. Редиска удалась превосходно, но редька была совершенно червивая. Уродилась также брюква, морковь, репа и немного огурцов. К большому удовольствию Варынского нам доставили выписанные для нас всех из Петербурга горшки с летними цветами. Мы их посадили, и в особенности Варынский заботливо ухаживал за ними.

    Утром 5-го мая я услышал во дворе странный звук, не то бряцание кандалов, не то чирикание воробьев. Звук приближался, слышны шаги идущих по двору. Да, отчетливый звук кандалов. Секунду спустя, опять зазвенели кандалы в крепости, и звуки опять приближались к нашим окнам. Это повторилось пять раз. Я угадал, что привезли пять новых. В этот день нас вывели на прогулку поздно и на очень короткое время. Месяц спустя, кто-то простучал: «привезли новых!»

    Волкенштейн была на окне и видела, как в старую тюрьму вели молодого человека в собственной одежде. Вскоре, гуляя с Варынским в шестом садике, мы услышали рядом веселый смех и очень оживленный разговор. Через Поливанова пришло известие, что два новые — это Лукашевич и Новорусский, осужденные за участие в покушении па жизнь Александра ІII, и что еще пять их товарищей: Ширяева, Генералова, Ульянова, Осипанова и Андреюшкина везут в Шлиссельбург. Мало-помалу мы узнали подробности этого дела.

    Кто-то заметил, что начали выводить на прогулку из старой тюрьмы. При помощи перестукивания удалось завязать сношения со Стародворским. На следующий день все уже знали, что в июне привезли Лопатина, Стародворского, Конашевича, Сергея Иванова и Антонова.

    Перестукивание настолько уже укоренилось, что Соколов перестал препятствовать, лишь бы оно происходило не слишком громко и не на глазах у жандармов.

    Однажды вечером, довольно поздно, я услышал напротив своей камеры пение. Это Панкратов протестовал «пением». Минуту спустя открылись двери его камеры, последовал громкий разговор, после чего Панкратова перевели в старую тюрьму. Только что это было исполнено, как начала петь Фигнер, соседка Панкратова. Явился Соколов. Увели и ее.

    Уходя, Фигнер крикнула: «прощайте». Поднялся; переполох. Все предположили, что случилось что-нибудь трагическое. Соколов совершил обычный обход камер и объяснял, что женщина сошла с ума. Он лгал, а мы не знали, что было в действительности. Когда увели Фигнер, Попов начал барабанить в двери. Когда Соколов открыл двери, Попов был уже в халате и его вывели вслед за другими. Это был какой-то протест, но из-за чего — мне и до сих пор неизвестно.

    Многие не считали нужным обращать внимание на жандармов и стучали громко и много. Чтобы им помешать, Соколов велел жандармам производить шум на коридоре до тех пор, пока не прекратят перестукивания. Тогда происходил настоящий ад, так как ни та, ни другая сторона не хотела уступить. Жандармы ударяли железными прутьями по железным трубам и производили такой шум, что ничего нельзя было разобрать. Тогда наши переставали стучать, после чего стихали и жандармы. Когда на минуту воцарялась тишина, опять возобновлялось перестукивание заключенных, и опять жандармы принимались за производство шума. Упорнее других перестукивались Волкенштейн и Лаговский. Они сидели довольно далеко друг от друга и перестукивались громко через весь коридор. Жандармы бесились, и один из них обругал Волкенштейн. Мы протестовали. После прогулки, Волкеиштейн, Лаговского и Тригони перевели в старую тюрьму.

    Таким образом, в старой тюрьме очутились: Волкенштейн, Фигнер, Попов, Панкратов, Лаговский, Шебалин, Тригони, Юрковский и Грачевский. Юрковский и Грачевский были переведены туда весной: первый за то, что обругал Соколова, второй — вследствие трагической истории, которую, для сохранения цельности рассказа, описываю ниже.

    Грачевский с самого начала сидел в камере № 10 и вел себя так спокойно и тихо, что Соколов, объясняясь с Вас. Ивановым по поводу перестукиваний и других нарушений, указывал ему на соседа, как на пример, достойный подражания. Грачевский прибыл в первой партии и пережил от самого начала все мытарства. Это ему до того опротивело, что он решил последовать примеру Минакова, Мышкина, Шебалина, и выразить протест против существовавшего в Шлиссельбурге режима. Из-за этого он начал голодовку и в течение 20 дней не принимал никакой пищи. Когда комендант обещал представить его требования министру и поручился, что они будут удовлетворены, Грачевский поверил и прекратил голодовку. Но, когда он убедился, что его обманули, он прибег к другому средству: пригласил к себе доктора и дал ему пощечину.

    — За что? — спросил врач.

    — Простите, я ничего против вас не имею, но это для меня единственное средство добиться расстреляния.

    И, действительно, к Соколову не было возможности подступиться, так как два жандарма всегда отделяли его от заключенного, с которым он объяснялся.

    Жандармы набросились на Грачевского, но Соколов крикнул:

    — Оставьте его! Он сумасшедший!

    Эти слова доказывают, что Соколовым получены были новые инструкции и что для правительства убийства были уже нежелательны.

    Грачевского перевели в старую тюрьму, но суду не предали.

    Доктор Зайкевич, которого до этого еще ударил Минаков, был сменен. Он не был дурным человеком, но бесхарактерным, безвольным, позволял Соколову пользоваться собой в качестве орудия. На его место был назначен Нарышкин, грубиян, привыкший в Сибири к грубому обращению с арестантами, при этом человек нечистый на руку.

    В октябре Грачевский, сняв верхнее платье, облил на себе белье керосином и поджег. Пламя в мгновение ока охватило Грачевского; камера наполнилась дымом. Жандармы, заметив дым, заглядывали в одну камеру за другой, пока дошли до камеры Грачевского, который уже был объят пламенем.

    Но ключи находились у Соколова. Жандарм побежал за ним, но не застал дома. Ему сказали, что Соколов, должно быть, у коменданта. Соколов в то время, действительно, играл с комендантом в карты. Прислуга велела жандарму подождать, но тот настаивал. Соколов вышел к нему и, конечно, тотчас же побежал в тюрьму. Но было уже поздно. Несколько часов спустя Грачевского не стало.

    Дым, угар, стон — ясно говорили сотоварищам по старой тюрьме, что произошло что-то трагическое.

    В новой тюрьме обо всем этом ничего не было известно, и только несколько месяцев спустя, когда Юрковского обратно перевели в новую тюрьму, он рассказал об ужасной смерти Грачевского.

    Между тем у нас в тюремной жизни произошла радикальная перемена. Ближайшим поводом ее была смерть Грачевского, хотя были причины и более глубокие.

    Передают, что о покушении на Александра III, подготовляемом в марте 1887 г., русское правительство было предупреждено немецкой полицией, в то время как департамент полиции ничего не знал об этом. Не знаю, правда ли это и было ли это причиной перевода Оржевского на другое место. Как бы то ни было, но в 1887 г. был назначен новый начальник корпуса жандармов — Шебеко. Он, должно быть, не пожелал взять на свою ответственность последствий системы Оржевского. Отчет по Шлиссельбургской тюрьме на свежего человека должен был произвести известное впечатление, а ужасная смерть Грачевского не могла не возбудить некоторого беспокойства. Хотя и Шебеко принадлежал к разряду людей кулака, но у него было больше стыда, чем у Оржевского. Во всяком случае вскоре после смерти Грачевского в Шлиссельбург приехал ген. Петров (начальник штаба) и сделал строгий выговор Соколову.

    На старого служаку, который лез из кожи, лишь бы угодить начальству, недовольство этого начальства и полученный выговор так подействовали, что с ним случился удар, и он лишился речи. На следующий день вместо Соколова открывал двери другой офицер, его младший помощник, Степанов. Соколов получил отставку, скоро оправился и поселился в Петербурге. Служившие при нем унтер-офицеры навещают его и выражаются о нем с одобрением: «Славный человек! Заботится о нас и всегда помогает, когда кто ищет места!» После этого уже не было заведывающего, который так мучил бы жандармов, как Соколов, и тем не менее, никто не возбуждал в них столько симпатии и уважения, сколько именно он.

    По удалении Соколова, изменилось и поведение всей администрации. Правда, была другая инструкция, да и люди были тоже другие. Степанов был человек довольно образованный; он кончил классическую гимназию в Гельсингфорсе и, как сам говорил, гордился тем, что он классик. Из-за этого и мы в разговоре друг с другом величали его тоже классиком. С нами онъ обращался вежливо, но мы вскоре убедились, что это человек хитрый [* На этом воспоминания покойного Яновича, напечатанные в „Przedswit’e” в 1901 г., обрываются.].

    /Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. С. 28-67./

                                                       ИЗ ПЕРЕПИСКИ Л. ЯНОВИЧА

    *

    Иркутск, 12 января 1897 г.

        Дорогой Марциан!

    Вот я в Иркутске, вернее в Иркутском Замке (местная тюрьма), где вместе с тремя товарищами занимаю отдельный «апартамент», состоящий из просторной комнаты в 4 большие окна, кухни и двора; все это находится в нашем распоряжении; дальше — за ворота — выходить нельзя, но в нашем апартаменте пользуемся такой свободой, какой не видели в течение 13 лет. А потому отдыхаем после всех невзгод. Один из «арестантов» прислуживает нам. Начинаем заводить собственное хозяйство. По очереди варим обед на кухне, обед, конечно, очень простой — щи, котлеты, — чаще всего из одного блюда, но в достаточном количестве. Аппетиты у нас хорошие, и все кажется нам очень вкусным. Таким образом, сидим, отдыхая и ничего не делая, понемногу приготовляясь к дальнейшему путешествию. Куда забросит нас судьба, еще ничего нс знаем. Хотелось мне уведомить тебя в этом письме о предназначенном для меня месте, но, очевидно, не так-то скоро узнаю сам об этом. Точно так же не знаю, как долго будем жить в Иркутском Замке. По тому, как нас везли, предполагаю, что нас вышлют не ближе как за 1000 верст, по всей вероятности, в Якутскую область. О путешествии своем пишу тебе вкратце, несколько подробнее написал к Елене. Из Петербурга я выехал 11-го декабря; 21-го был уже в Красноярске, всего в 10 дней проехал по железной дороге 4600 верст. Из Красноярска до Иркутска (1005 верст) мы ехали на санях почтовыми; дорогу эту мы проехали в 18 дней, проезжая в среднем 56 верст в сутки. Ежедневно мы проезжали 2-3 почтовые станции, находясь в пути 4-5 часов в день, потом останавливались на этапах, где ночевали; на следующий день утром отправлялись дальше. Этапы — это строения, специально устроенные для ночлегов арестантов, которых по этой дороге ежегодно отправляется огромное количество.

    Каждую неделю идет партия от Красноярска на Иркутск в 150-200-400 арестантов; идут они необыкновенно медленно, проходя эту дорогу в 2 месяца. Так как зимой ночлеги на этапах очень неприятны, то мы могли считать себя счастливцами, проехав так быстро и ночевав на этапах всего 18 раз вместо 60. Могу сообщить тебе последние сведения о состоянии сибирской железной дороги. До Красноярска поезда ходят правильно, только в двух местах — через реку Обь и реку Чулым (около Ачинска) мосты еще не готовы, а потому нужно пересаживаться в другой поезд. За Красноярском рельсы положены, и рабочие поезда ходят на расстоянии 320 верст. Дальше остается около 700 верст до Иркутска; здесь много работы уже сделано, но рельсы еще не положены. В этом году поезда, вероятно, будут ходить до самого Иркутска. Теперь почта из Петербурга до Красноярска доходить в 10 дней, а из Красноярска до Иркутска в 6 дней. Когда дорогу окончат, письма будут доходить в 12 дней. Вот и все, что хотел и мог сообщить тебе о наших делах.

    Только что позвали меня в канцелярию, и полицеймейстер сказал, что нам объявят место пребывания нс раньше, как через 2 недели, и что только в феврале увезут нас из Иркутска. Теперь остается мне поблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня, за все хлопоты и расходы. Признаюсь, я мало рассчитывал на продолжительность твоей памяти обо мне: ведь люди так заняты своими делами, своим мирком, что нет ничего легче, как позабыть о тех, которые исчезли с горизонта. Я тебя и не винил бы за это. Тем приятнее была мне привязанность твоя ко мне, которую ты обнаружил. С тех пор, как у меня нет родного брата, ты будешь для меня им, и будь уверен, что я никогда не забуду твоего сердечного отношения, и можешь рассчитывать на мою привязанность к тебе........................................................................................................................................................   

    .................................................................................................................................................................   

    Твой брат Людвик.

    *

    Иркутск, 22 января 1897 года.

        Дорогой Марциан!

    Письмо твое, помеченное 14 декабря, пришло в Иркутск 4 января т. г., т. е. на 4 дня раньше моего прибытия сюда. Но мне передали твое письмо только 18 января вместе с письмом от Елены, хотя последнее пришло только 14 января. Из этого следует, что почта идет из Петербурга до Иркутска в течение 21 дня. Теперь наши письма будут приходить еще позже. Сегодня полицеймейстер гор. Иркутска официально уведомил насъ, что меня с тремя товарищами, с которыми я выехал из Шлиссельбурга, высылают в Якутскую область. Места мне еще не назначили, это будет зависеть от якутского губернатора; высылают нас между 2 и 5 февраля, так что, когда ты будешь читать это письмо, я проеду уже несколько сот верст в направлении к Якутску. Теперь пиши ко мне в канцелярию якутского губернатора еtс., подробный адрес пришлю тебе из Якутска, где придется просидеть также несколько недель. От Иркутска до Якутска, как гласит календарь, 2.818 верст, или половина расстояния от Петербурга до Иркутска, с той разницей, что теперь не будет ни железной дороги, ни других культурных приспособлений. Начинаем готовиться в дорогу: сушим хлеб на сухари, думаем жарить котлеты и затем замораживать их. Ведь дорогой нельзя почти ничего достать, а что есть, то продается по высоким ценам. По дороге в Иркутск я простудился немного, и в течение двухнедельного моего в нем пребывания лечился и теперь еще малость кашляю. Нужно торопиться поправиться совершенно, так как дальнейший путь лежит прямо на север и совсем не похож на тот, который мы проехали. Еще раз благодарю тебя за все хлопоты, которые причиняешь себе ради меня «Новую Газету» высылай в Якутск: я ею очень доволен, так как она даст мне возможность следить за жизнью в России. От Сильвестровича буду получать польские газеты. Он выслал мне уже журнал «Głos» за 1896 год, но он лежит еще в жандармском управлении, — вероятно, на этих днях получу. Жаль, что мне не возвратят моих бумаг, — много материала погибнет для меня безвозвратно, не считая времени, которое уйдет на обработку новых. Ну, да, что же делать! О твоем предложении заняться статистикой Сибири — подумаю. Во всяком случае, если здоровье позволить, напишу что-нибудь и о Сибири, но моим настоятельным желанием является работа над статистикой нашей родины, уже по одному тому, что она обработана крайне мало. Впрочем, все это будет зависеть от условий, в каких буду находиться, главное — какие материалы будут в моих руках. О жизни своей в Иркутском Замке не пишу, так как, кажется, об этом писал тебе в прошлом письме, а если нет, то узнаешь из письма к Елене и ее мужу.

    Надеюсь, вы часто видитесь. Впрочем, моя жизнь мало представляет интересного. Скажу только одно, что здесь мне живется недурно, отдыхаю от путешествия и отъедаюсь. Жду с нетерпением твоего письма, из которого надеюсь узнать подробности о том, как живешь с семьей в Гелуцях, а также о Ванде, Казимире и Леопольде. К ним не пишу пока, а то пришлось бы по нескольку раз повторять одно и то же.........................................................................................................................................................   

    .................................................................................................................................................................   

    .................................................................................................................................................................   

    .................................................................................................................................................................   

    Любящий тебя брат

        Людвик Янович.

    *

    Якутск, 1 марта, 97 г.

        Дорогой Марциан!

    Двенадцать, дней пребываю в столице якутов и только сегодня, накануне своего отъезда из этого города, когда откладывать дальше оказалось невозможным, собрался написать к тебе. Со времени моего приезда в Якутск у меня голова идет кругом от впечатлений. Наконец-то я освободился от стражи; через несколько часов после приезда, не успел еще я окончить стакана чаю, как нас выпустили из тюрьмы на все 4 стороны. Взвалили мы свои вещи на извозчика и отправились к Дулембе, варшавскому рабочему, который привлекался к суду вместе со мной в 1885 году и который вот уже несколько лет живет в Якутской Области. Дулемба занимает вместе с тремя товарищами, — все из Варшавы, — довольно просторную квартиру и любезно пригласил нас к себе, как только мы приехали в Якутск. С тех пор заботятся о нас так усердно, постоянно приглашают к себе и оказывают вообще столько внимания и любезности, что голова вскружилась от всего этого. Давно не встречал я ничего подобного. Ты понимаешь, конечно, что для наших якутских товарищей мы явились как бы с того света; поэтому у меня нет ни минуты свободной. Удирать от людей было бы с моей стороны невежливо. Кроме того, только теперь предо мной открылась вся периодическая печать. Не могу даже в обществе выдержать, чтобы не просмотреть странички газеты или журнала. — Меня высылают в Колымск, а потому приготовляюсь к путешествию и покупаю все необходимое для жизни в этом городе, так как там нельзя ничего получить. Вот, дорогой Марциан, причины, благодаря которым я опоздал с письмом, которое выяснит тебе, чем я был занят в течение своего двухнедельного пребывания в Якутске. Как видишь, наши предположения не оправдались, и я должен ехать в Колымск, самый отдаленный пункт ссылки, какой только существует в Сибири. Из Колымска корреспонденция доставляется только три раза в год. Впрочем, Колымск — не самый плохой пункт, хотя он на 2000 верст дальше Верхоянска, но во всех других отношениях Колымск находится в лучших в сравнении с ним условиях. В Якутске многие знают Колымск и описывают его не особенно мрачно. Однако, я предпочитал бы быть где-нибудь поближе, напр., в Вилюйске, куда назначили двух моих шлиссельбургских товарищей — Мартынова и Шебалина; в Колымск со мной едет третий шлиссельбуржец — Суровцев. Из дому я получил всего по одному письму: от Елены и от тебя (из Петербурга), а также от Александра «Głos» за 96 год. Вероятно, все письма и периодическая печать прибудут в Кодымск очень нескоро. Денег не присылайте, все равно я их не получу, так как существует правило, что лица, получающие субсидию от правительства, не могут получать денег от родных. Я буду получать субсидию 18 руб. в месяц и 22 рубля в год на одежду. Этого хватит мне для того, чтобы прожить. В Колымске масса рыбы и дичи. У меня будут собственные запасы, которые сохраняются здесь превосходно в течение зимних месяцев. Температура здесь такая низкая (в среднем), что все сохраняется зимой в замороженном виде. В пределах Якутской Области молоко продастся в кусках фунтами и мы везли его в мешках, как лед. Перед дверьми домов виднеются груды льда, служащего водой, для получения которой приходится растапливать его, так как в колодцах вода замерзает. По домам развозят не воду, а лед. Лед употребляется и с другой целью: даже в Якутске можно встретить дома с кусками льда вместо оконных стекол. Не думай, что шучу, — на нашем дворе есть такой дом. Ледяные окна служат всю зиму, на лето окно завешивают полотном, так как стекло стоит слишком дорого. В зажиточных домах стеклянные окна тройные. Но, несмотря на все это, морозы здесь не так ужасны, как их себе представляют в Европейской России. Ну, будь здоров, дорогой Марциан, с женой и детьми. Обнимаю тебя крепко.

    Любящий тебя брат Людвик.

    В Колымск выезжаю 3 марта и приеду, по всей вероятности, на Пасху.

    *

    Эбеялах, 16 апреля, 97 г.

        Дорогой Марциан!

    Письмо это удастся выслать, по всей вероятности, только из Колымска, пишу же его в дороге, во-первых, потому, что улучил свободную минуту на станции Эбеялахъ (850 верст от Колымска), пока ловят оленей; во-вторых, потому, что по опыту знаю, что по приезде на новое место старые впечатления сглаживаются новыми. Последнее письмо к тебе я выслал из Иркутска 3 марта, в день отъезда в Якутск. Письмо было заказное и заключало мою фотографию. Надеюсь, что ты получил ее на самую Пасху. Сожалею, что не мог послать по карточке Казимиру, Ванде и Леопольду, но в Якутске фотографии дороги, а денег у меня было мало. За дюжину пришлось уплатить 6 рублей, а разошлись в одно мгновение. Надеюсь, что это не последняя моя карточка и что со временем буду в состоянии всем близким мне лицам подарить по экземпляру. Путешествие мое не было особенно удачно. В самом начале пришлось просидеть 2 недели, пока нашлись олени. От Якутска почтовый тракт идет через Верхоянск в Колымск. Пассажиры, багаж и почта перевозятся зимой на оленях, летом на лошадях в юках. Содержание станций отдастся с субсидией от правительства тому, кто на торгах согласится на самую низкую субсидию, которая, чаще всего, простирается до 500-1000 рублей в год, в зависимости от расстояния. Зато почта провозится безвозмездно. Расстояния между станциями часто очень велики: 150-270 верст. Средства сообщения незначительны, а потому, если на станции сойдутся две партии, то одна должна ждать, пока олени доставят другую, вернутся и заберут ее. Но часто, в особенности в конце зимы и лета, бывает не на чем перевезти и одного транспорта. Мы на несчастье встретили почту в Битскелях. Здешние олени не могли сразу перевезти всю почту: взяли сначала половину, а потом вторую. Когда олени вернулись, тогда только, спустя две недели, мы могли ехать дальше. Из этого можешь понять, с какими затруднениями сопряжено путешествие по этим безлюдным местам. Два северных округа, Верхоянский и Колымский, занимают больше 1,2 мил. кв. кил., а жителей всего числится 20.000 человек. Поэтому случается, что едешь 270 верст (от Тостаха до Ронуляха), не встречая ни одного жителя, ни живой души. Все это пространство представляет из себя гористую, каменистую пустыню. Если посмотришь на карту, то увидишь, что дорога из Верхоянска до Колымска идет прямо с запада на восток по 67-й параллели, т. е. севернее полярного круга. Страна, по которой мы едем, на значительном пространстве гористая (в особенности в западной части), дальше идут низменности. Лесов немного, да и те редкие. На мой взгляд, лесов здесь нс больше, чем в Жмуди, но они без сравнения меньше и реже. Деревьев, которых бы человек не мог обнять, не встретишь, — в большинстве случаев все мелочь, преимущественно лиственница. Впрочем, при таком редком населении дров вполне хватает на местные нужды. Главным богатством служат пастбища, так как скотоводством прокармливается большая часть населения. Громадные пространства поросли здесь исландским мхом, служащим пищей для оленей. Климат здесь очень холодный — полюс холода. — Верхоянск считается самым холодным селением на земле. Но в марте и апреле морозы прошли. Теперь в полдень (16 апреля) уже достаточно тепло, но вечера, ночи и утра порядочно холодны. Сегодня почти нет ночи. Солнце заходит в 8½ часов, а всходит в 3, но короткая ночь совершенно белая. Темно никогда не бывает. По дороге мы останавливались в Верхоянске на 3 дня. Здесь, как и всюду, где есть ссыльные, мы встретили самый радушный прием. Весело и без хлопот провели мы в обществе своих новых знакомых эти три дня; отдохнули физически и нравственно. Из Верхоянска выехали мы 5-го апреля, а 16-го вот я уже в Эбеялахе на расстоянии 680 верст, а предстоит нам еще 850 верст. Надеюсь, во всяком случае, 1-го мая прибыть в Колымск, так как рассчитываю пробыть в дороге еще 2 недели. Итак, еще 2 недели — и окончится наше 5-ти месячное путешествие из Шлиссельбурга в Колымск. Догадываешься, как мне хочется поскорей окончить свое бродяжничество и обзавестись своим собственным «home», обложиться книгами и засесть за работу. Впрочем, это лето намереваюсь посвятить на укрепление своего здоровья. Здесь лето короткое и нужно им пользоваться. Тем временем устрою себе квартиру, заведу хозяйство, приготовлю запасы на зиму, а пока что прибудут книги и журналы, которых ожидаю от Сильвестровича. Осенью в собственной квартире, запасшись книгами и провизией, возьмусь за статистику. Что касается моего здоровья, то могу только похвастать. Удивительная вещь: в Иркутске и Якутске я чувствовал себя плохо, в дороге же, при самих худых обстоятельствах, чувствую себя здоровым.

    *

    Колымск, 30 апр. 1857 г.

        Дорогой Марциан!

    Случилось так, как я и предвидел: только из Колымска могу выслать к тебе письмо, писанное еще в дороге и не оконченное. Конец путешествия был благоприятнее начала. Переезд от Верх. до Колымска мы совершили в 24 дня и вчера (29 апреля) въехали в этот знаменитый город, в который с таким нетерпением стремились в течение 2 месяцев. После долгого, мучительного путешествия, после 6-месячныхъ тревог, напряжения нервов, наконец, мы у пристани. Целый месяц, не меняя белья, я только вчера в чистом белье и на чистой постели мог спокойно выспаться, не заботясь о следующем дне. Проезжая в Колымск через горы, по страшной распутице, через бесконечно громадные пространства, я с ужасом думал о том, что каждое письмо, каждый номер журнала и газеты, каждая посылка от вас должна будет совершать этот же путь, и чувствовал, как далеко от вас меня сослали. Боже! какая трущоба этот Колымск! Завтра 1 мая, а здесь последние новости (и те мы привезли) от 8 февраля 1897 г. Самые свежие новости сюда приходят из иркутской газеты «Восточное Обозрѣніе».

    С Колымском еще не успел познакомиться, а потому не могу о нем ничего сказать; что же касается нашей здешней колонии, то она состоит из следующих лиц:

    1, 2) Богораз с женой (он очень образованный человек, жена его уездная акушерка), 3) Циперович, 4) Калашников (матрос, вскоре вероятно уедет), 5) Орлов, 6) Мельников, 7, 8) Магат с женой, 9) Гуковский. Я с Суровцевым — 10 и 11 члены здешней колонии. Кажется, что из всей этой компании я сойдусь ближе всего с Циперовичем, человеком любящим умственный труд и занимающимся общественными науками. Как устроюсь, еще ничего не знаю. Теперь у нас идут разговоры о постройке квартир, об общей столовой и молочном товариществе (думаем купить 2-3 коровы). Все это необходимо при здешних условиях.

    Квартир здесь не хватает, а мне нс хотелось бы жить вдвоем. Кроме того необходимо помещение для библиотеки и столовой, а строить здесь легко. За 40 рублей можно выстроить порядочную юрту в колымском стиле.

    Продукты здесь дороги. Ржаная мука 5 рублей за пуд, но достать ее трудно, а пшеница 8-10 руб. Сахар и все привозные продукты тоже очень дороги Из местных продуктов только рыба очень дешева; летом стоит рубль пуд, и тогда делаются запасы на весь год; мясо по 3 рубля пуд, не дорого, но молоко 10 коп. бутылка. Поэтому-то мы и думаем обзавестись собственными коровами, чтобы иметь дешевое молоко, тем более что хлеб можно есть здесь лишь в небольшом количестве, картофеля и других корнеплодов вовсе нет, также как и овощей: капусты, огурцов и т. п. Одна рыба да мясо, в конце концов, надоедают. Спасаются, приправляя их уксусом, горчицей и сушеной зеленью, которых мы привезли с собой большие запасы. При таких условиях молоко является последним избавлением. (Яиц здесь нет, так как в Колымске нет ни одной курицы, о которых здесь не имеют даже понятия). Так как получать от родных денег не разрешается (кто берет от правительства субсидию), то за 18 рублей довольно трудно прожить, а заработков здесь нет. Таковы материальные условия. Что касается нравственных, то Колымск — тюрьма, только больших размеров. Тысячи верст еще хуже отделяют от мира, чем каменные стены, и решетки, а жить местными делами трудно, в особенности мне, так как я не могу смотреть на Колымск как на родной край. Я прежде всего чувствую себя связанным с нашей родиной и хочу для нее работать, мысли мои бегут к ней, нельзя так легко позабыть своих и полюбить чужих. Но не думай, что все эти отрицательные стороны гнетут и страшат меня. Вовсе нет. Во-первых, в Колымске я еще гость и отдыхаю от невзгод дороги; во-вторых, после Шлиссельбурга и Колымск кажется раем. Работать над статистикой и здесь можно, а мне и этого достаточно. Пройдет несколько лет, — быть может, окажется возможным переехать куда-нибудь ближе. Из ваших краев я получил до сих пор всего 2 письма, одно от тебя, из Петербурга, другое от Сильвестровича; поэтому и впечатления, которые получил при свидании в Петербурге и из писем, начинают ослабевать, и наша Жмудь вновь начинает заволакиваться мглой. Помните об этом и не давайте мне забывать вас и наш край. Ни книг, ни газет еще не получил. Почту из Якутска здесь ждут только в июне и, вероятно, только тогда получу и письма и книги. Дорогу перенес прекрасно. Последние 60 верст проехал верхом в седле и, несмотря на то, чувствую себя недурно. Обнимаю тебя крепко и желаю тебе всего наилучшего, в особенности здоровья твоему семейству.

        Твой Людвик.

    Р. S. Приехали мы на санях, и только несколько дней, как начал таять снег, а на озерах под снегом набралось воды; в окрестностях Колымска по дорогам снег сошел, и его место заняли лужи. Одним словом, здесь начинает чувствоваться весна. Говорят, что видели перелетных гусей.

    *

    Колымск, 10 ноября 1897 г.

        Дорогой Марциан!

    День 29 октября был для меня очень радостным, а именно я получил в Колымске первые письма и посылки от вас и Елены. Только тот, кто много потерял в жизни, в состоянии понять, какое сильное возбуждение и какую большую радость доставляют подобные минуты. На темном фоне луч света кажется ярче. Такой счастливой минутой была для нас почта, которая пришла в Колымск 29-го октября. Кроме ваших писем и фотографических карточек товарищей, получил я два первых польских журнала: «Kraj» от вас и «Dzennik dla wszystkich» от товарищей из Якутска. — Могу, хотя издалека, хотя немного, следить за жизнью нашего края, тогда как в теченіе 11-ти лет о том, что там творилось, не имел ни малейшего представления. Кроме того, получил и некоторые другие журналы и газеты, как-то: «Русскія Вѣдомости», «Восточное обозрѣніе» (выходит в Иркутске), «Сибирскій Листокъ», «Сибирь», «Русское Богатство», «Новое Слово», «Вѣстникъ Европы», «Южный Край», «Times Weekly» (еженедельное прибавление к Times, превосходный обзор жизни за неделю). Получили мы такое же прибавление к «Frankfurter Zeitung». Еще получили «Zukuft» и «Научное Обозрѣніе»; как видишь не так-то я уж беден. Будем получать так же «Вѣстникъ Финансовъ». Сообщаю тебе это, чтобы ты знал, что у нас есть, и понапрасну не присылал вторые экземпляры. Ни в журналах, ни в газетах русских недостатка не ощущаю, так как и эти только просматриваю поверхностно. В настоящее время польская пресса интересует меня более, чем русская. С большим удовольствием читал бы «Przeglad tygodniowy» еtс. Тебя удивит, быть может, такая перемена в моем вкусе, но дело в том, что вопросы общественной жизни в России так определенны и избиты, что журналы занимаются повторением старого. Довольно взглянуть на заглавие, чтобы знать, что там будет сказано. Правда, марксисты со своим «Новымъ Словомъ» внесли некоторое оживление, но и они сказали уже свое слово и теперь повторяют его. В польском обществе направления менее определенны, и теперь они, кажется, заново перерабатываются. Вообще пульс жизни в польском обществе бьет живее, чем в русском, это во-первых; а во-вторых, всякий интересуется больше тем, что ему ближе. — За «Kraj» благодарю тебя очень. В нем я нашел много интересных вещей, познакомился с новыми течениями в печати. Вопрос объединения очень важен и я симпатизирую этому движению, но направление «Kraj’я» вовсе не симпатичное.

    В то время как в отношении одних требований «Kraj» ласков, как барашек, в отношении других — показывает зубы. Ничего хорошего это не знаменует. Хотя «Kraj» взял себе девизом: «научиться кое-чему и позабыть кое-что», но этого не применил к внутренним отношениям. Народ он всегда готов потчевать en canaille.

    Ты опасаешься, не повредил ли мне своими хлопотами. Сохрани Боже! ни повредить, ни помочь ты мне не можешь. У них там свои виды, на которые повлиять трудно. Впрочем кроме того, всякие хлопоты излишни, так как вопрос о том, жить ли в Колымске или Балаганске не стоит стольких трудов. Кому суждено погибнуть, тот погибает всюду, и при самых благоприятных обстоятельствах; а кому суждено жить, тот выживет и в Шлиссельбурге. А большие удобства жизни не имеют большого значения. Во всяком случае твое желание успокоить меня показывает твою доброту и привязанность ко мне; что же касается меня, то я совершенно сжился с той мыслью, что проживу здесь долго, и не придаю этому большого значения. Хлопотать о переводе нс буду. Что касается моей жизни, то о ней я писал уже несколько раз. Последние разы, не желая повторять одно и то же, писал только к Елене с просьбой переслать тебе письмо. А теперь немного могу прибавить. Зима у нас началась с сентября, и теперь морозы ежедневно свыше 30° Се1s. Но человек привыкает ко всему. Когда ветра нет, то при 30° С говорят, что день теплый.

    Я до сих пор не ношу шубы, а хожу в полушубке и не знаю, что такое насморк и прочие прелести.

    Впрочем, теперь уже мало выхожу на улицу. С тех пор, как из дому получаю деньги, могу позволить себе на такую роскошь и жечь лампу или свечку, сколько хочется, а потому и заниматься могу вдоволь. Читаю поэтому довольно много. За перо еще не брался. Нанял якута, который носит мне воду и рубить дрова, — раньше я делал это сам, — точно так же отдаю стирать белье. Остается мне лишь подмести комнату и натопить печку. Обед также имею готовый. Плачу за обед и ужин 10 рублей в месяц. Обед состоит всегда из супу и вареной говядины, но за то можешь есть сколько zvéc, говоря словами Бартка. С началом зимы в Колымск навезли всяких продуктов, и они теперь недороги. Свежее мясо, рыба, замороженное, молоко, «хаяк» в роде сметаны, или масла, чисто якутский продукт, тоже замороженный. В этом отношении теперь самое лучшее время, так как напр. в сентябре не было ни мяса, ни молока, ни жиру — одна рыба! Быть может, хочешь знать, какие у меня товарищи. Когда я приехал нас было 10 человек; теперь один уехал, а другой вскоре (весной) уедет. Зато приехал один рабочий из Лодзи — Цимерман и в скором времени приедет из Варшавы Строжецкий (говорят, студент). Каждый такой приезд оживляет нашу колонию. Жду ваших карточек; из письма Кристины имею уже представление о вашей семье. Обнимаю тебя крепко.

    Искренно любящей тебя брат Людвик.

    *

    Колымск, 10 окт., 1897 г.

        Дорогая сестра Кристина!

    Сердечно благодарю тебя за письмо. Здесь на чужбине большое удовольствие доставляет чтение писем от близких и дорогих людей. Спасибо тебе, что понимаешь это и не ленишься писать, чтобы доставить мне удовольствие. Теперь ваша семья уже отчасти знакома мне, а когда получу фотографии, так и вовсе позабуду, что 14 лет прошло с тех пор, как мы виделись последний раз в ІІІавлях. Хотя уже столько лет прошло с тех пор, и это вполне нормально, что новое поколение торопится сменить нас, но жизнь моя в течение этих лет была так пуста, как будто ее и не было, и странными кажутся перемены, которые произошли за это время. Спрашиваешь, откуда беру сил, чтобы переносить все физические и нравственные страдания? Объяснить это нс трудно. У меня всегда была сильная воля, чтобы не быть ниже обстоятельств, среди которых приходилось жить. То, что я переносил, переносили другие, а почему бы мне быть хуже других? Нужно иметь немножко гордости (вернее, собственного достоинства) и не быть чересчур эгоистом, а силы у каждого найдутся. Хуже всего падать духом.

    ...Здешний климат не так уже плох, как вы себе воображаете. Правда, морозы трескучие, зима продолжается 7 месяцев. Постоянные морозы, морозы, морозы, в конце концов надоедает, но здоровью климат не вредит. Здесь распространены некоторые специальные болезни — геморроиды, солитер, венерические и т. п. Развлечений здесь мало. Единственным является то, что наша колония (и то не вся) собирается к чаю или ужину, поем песни и разговариваем. Но и это бывает редко. Сидим себе по своим норам и читаем. Дом отнимает также порядочно времени. Одна топка печей требует постоянного внимания. Книг у нас достаточно, но мне хотелось заняться некоторыми специальными вопросами из области статистики, но для этого многого не хватает, и, сомневаюсь, удастся ли достать все необходимое. По получении от Елены денег могу устроиться удобнее и содержать квартиру в лучшем порядке и чистоте. Однако, с порядком я никогда не жил в мире, и теперь помириться с ним не могу. Приходится принуждать себя, чтобы хоть какой-нибудь да установить его. Со здешними жителями знакомств никаких не завожу, так как, не хватает на это времени, а во-вторых, для нас они ничего нового не представлять. Все это малокультурные люди, занятые местными делами. К тому же жизнь, оторванная от всего мира, выработала такие понятия и образ жизни, который нам претит, а потому существует огромная пропасть между нами и ними. Есть несколько человек из Якутска, даже из России, — это уже интеллигенция, в здешнем значении этого слова. О других сторонах нашей жизни писал уже Марц., и теперь пишу к нему, а потому не буду повторять. Хорошо, что ваши дети будут учиться дома под вашим наблюдением, но советую обратить внимание на некоторые преимущества воспитания в общественных учебных заведениях, — преимущества, которых нет дома. Мне кажется, что в общественной школе мальчик чувствует себя более независимым и привыкает к товариществу. С первого класса он находится среди нескольких десятков ровесников, создающих вне надзора начальства свою собственную жизнь. Среди товарищей не имеет значения ни богатство, ни положение родителей; всякий добивается среди товарищей положения, соответствующего его личным качествам. Мне кажется, что общественная школа влияет на развитие самостоятельности, тогда как в семье ребенок чересчур находится под попечением. Конечно, не везде так. Во многих домах дети с малолетства дружат с деревенскими детьми, и в своих играх освобождаются из-под чрезмерного попечения. Вот я и советовал бы вам позаботиться об обществе для детей и о большей самостоятельности их. Во-вторых, советую обратить внимание на физическое воспитание, на всевозможные физические упражнения: верховая езда, катание на коньках и т. д., а в особенности на ручной труд. Далее, важно умение рисовать и петь. Оба эти предмета обязательны во всех лучших школах. Рисование имеет большое значение во всех специальностях. Что же касается пения, то оно доставляет в жизни столько удовольствия, сколько не может доставить музыка. У нас существует обычай всех детей обучать игре на рояли. Одному Богу известно, сколько мучений выпадает на их долю при этой науке, а каковы результаты? Сомневаюсь, чтобы из 10 учившихся один играл. Но велика ли от этого польза? Теперь у всех нас настолько развиты вкусы, что плохенького бренчанья никто не слушает. Мы охотно слушаем лишь игру людей талантливых. С пением дело обстоит иначе. Во-первых, человек поет для себя в поле, в лесу, либо в комнате, будучи один, либо в хоре. Хор, состоящий даже из слабых голосов, можно с удовольствием слушать. Наконец, в хоре все принимают участие, а потому сразу являются и слушателями и актерами. Сам я не пою, и в жизни сотни раз терял из-за этого, и сожалею об этом. Много минут скрасилось бы, если бы пел и если бы мои товарищи также умели петь. И никогда не приходилось мне сожалеть, что не умею играть на рояли, хотя обучался этому.

    Людвик Янович.

    *

    Колымск, 24 апр., 98 г.

        Дорогой Марциан!

    Довольно давно не писал тебе, — такая отдаленность отнимает желание писать, тем более, что не знаю, дойдет ли к тебе письмо. Что касается меня, то получаю письма крайне редко, как от тебя так и от Елены. Напр., от Елены получил почту только 2 раза: (один раз от января, февраля и марта, другой — от августа и сентября). От вас получил письма тоже всего 2 раза: предполагаю, что пропадают в дороге. У меня до сих пор все идет хорошо. Здоровье в порядке, а все остальное от самого человека зависит. Книг мне не хватает, а поэтому принялся за перевод статистики Янсона, при помощи Строжецкаго, знающего польский язык в совершенстве, так как это не только кровный поляк, но также человек вполне интеллигентный. О здешней зиме я тебе, кажется, писал, что температура опускается до -52,5 С°, но обычно температура колеблется между 30 и 40 холода по Ц-ию. Хотя морозы эти жить нс мешают, однако желания вдохнуть свежего воздуху не бывает, а потому большую часть зимы я просидел дома, выползая лишь на обед и ужин. Только теперь, к весне, воздух гораздо мягче. Колония ссыльных в Колымске все меняется: одни кончают срок и возвращаются, другие приезжают, третьих, вследствие болезни, переводят в Якутск, но общее число все время колеблется около 10; в нем поляки представлены значительно. В Колымске, кроме политических, есть и уголовные; они занимаются преимущественно ремеслами, но есть и такие, содержание коих падает на якутские улусы; якуты сами голодают, и не могут их кормить, а те мстят иногда самым варварским образом. Картинки Серошевского взяты живьем с натуры. Они могут дать тебе представление о здешних условиях. С прошлого года носились слухи о реформе почты в наших округах. Теперь говорят, что с июля между Якутском и Колымском почта будет ходить каждый месяц. Если бы это случилось, то для нас это была бы реформа очень и очень желательная. У нас были бы, по крайней мере, если с опозданием, то все же довольно часто газеты и письма. С другой стороны, устанавливают постоянное сообщение с Тихим океаном через уездный город Гижигу. Зимой привезли из Гижиги большой транспорт товаров на оленях, и товары продавались значительно дешевле; но к несчастью купец приехал на короткий срок, а потому, чего не успел продать публике, то закупили купцы и сейчас же подняли цены. Этим путем через Верхнеколымск привезут летом казенную муку и будут продавать по 5 руб. пуд. Из других новостей могу сообщить о присылке в Колымск 5-ти скопцов из Якутска, кроме того, вскоре должны приехать сюда 2 австрийских шпиона. Вероятно, ты слыхал, какую массу шпионов судили в последние годы; теперь их всюду в Сибири можно встретить. Мы, разумеемся, в свое общество их не принимаем, ибо хотя между ними есть и честные люди, но большинство такая «шпанка», что не приведи, Господи!

    Недавно около Анюя (город и река, впадающая в Колыму) нашли, говорят, целого мамонта. Так как исправник был в Анюе на ярмарке, то съездил к мамонту и, по всей вероятности, он будет сохранен. Подробностей не знаю. Будь здоров, дорогой Марциан.

    Любящий тебя брат

                                     Людвик.

    *

    Колымск, 9 сент. 1898 г.

        Дорогой Марциан!

    Сегодня 9 сентября, а вот уже несколько дней улицы покрыты снегом. Началась зима и в течение 8 месяцев мы будем в осадном положении. Летние работы около дома, огорода и т. п. окончились, и теперь большую часть дня буду проводить в комнате за книгами и бумагами. Несколько дней тому назад исправник подтвердил, что через 4 года поселенцы имеют право приписаться к волости и разъезжать по всей Восточной и Западной Сибири. Таково право, но... одним словом в ноябре 1900 г. мне будет разрешено выехать в Якутск и в худшем случае — поселиться в его окрестности. Как бы там ни было, буду на 2 месяца расстояния ближе к вам, а иркутские газеты будут приходить через 2 недели после выхода в свет. Это будет громадная разница в сравнении с Колымском: например, теперь последние номера петербургских газет были за февраль, а иркутских от начала марта. В течение полгода с 10 марта до 10 августа, могло не знаю что случиться в Европе, а мы ничего не знали бы. Нам обещали, что вскоре будет нарочный из Иркутска, но его что-то не видать, и очень возможно, что еще с месяц, а то и 2, будем без газет. В этом году был чрезвычайно обильный улов рыбы. Для Колымска это имеет такое же значение, как урожай хлеба у вас. Мы едим теперь только рыбу. Утром рыба и чай, на обед рыба и чай, на ужин рыба и чай. И так ежедневно. Иногда для разнообразия рисовая каша с молоком, либо капуста вареная с маслом, благодаря Суровцеву, который снабжает нас этими овощами. Но такую роскошь позволяем себе раз в неделю, либо два. — Теперь у нас есть еще молоко, по бутылке в день за 5 коп. Это исключительная цена, так как обыкновенная — 10 коп. за молоко очень посредственное. Огород Суровцева произвел сенсацию в Колымске. Все убедились, что здесь возможно выращивать овощи, и главное, что это оплачивается. Правда обработка требует много хлопот, за то и овощи имеют здесь больше значения. Хотя здешнее население не привыкло к растительной пище, однако недостаток ее дает себя так сильно чувствовать, что Суровцеву местные крезы предлагают по рублю за кочан капусты. Но Суровцев предпочитает раздавать даром бедным, чем продавать богатым. Но в будущем году он, должно быть, заведет огород на большую руку с целью продажи продуктов. Случилось мне как-то прочесть о развитии литовской литературы в Пруссии и Америке. Меня это обрадовало. Очевидно, что раньше или позже литовский народ отвоюет свои права; но, с другой стороны, статистика свидетельствует о чрезвычайно медленном росте населения в Жмуди, а в Сувалкской губ. оно даже уменьшается. Относительное значение литовцев таким образом уменьшается в то время, как в Белоруссии и Польше население растет быстро. Как поживаете? Что поделываете? Часто ли видитесь с Лапкасями? Целую тебя крепко.

    Любящий тебя брат

                                     Людвик.

    *

    Средне-Колымск, 15 октября, 1899 г.

        Дорогой Марциян!

    У меня к тебе большая просьба, которую, надеюсь, постараешься исполнить, если окажется возможным. При свидании с тобой в Петербурге я уже говорил тебе и Елене, что теперь моим главным стремлением и целью является обработка статистики Царства Польского. Быть может, со стороны кому-нибудь покажется смешным, что после 11-тилетней оторванности от края, его жизни и языка, находясь на расстоянии стольких тысяч верст, при самых ужасных средствах сообщения, при полном отсутствии источников, берусь за работу, требующую всего того, чего мне не хватает. Но что же делать: человек берется за работу и может что-нибудь сделать, когда сердце велит ему это, а не что-нибудь другое делать; генерал Драгомиров правду сказал на смотру французских войск в Шалоне: «У кого есть сердце, тот сядет хотя бы на собаку и доедет, куда захочет», это значит, что французы могли бы победить пруссаков хотя бы на псах, если бы у них было мужество. Вот я обладаю мужеством — не побить пруссаков, а работать над статистикой даже при таких условиях, с надеждой достигнуть цели. То, что не работаю над Сибирью, это вполне нормально, так как к ней я довольно равнодушен. Словом, вопрос решен, и я с самого приезда в Колымск занялся собиранием статистических материалов, к сожалению, крайне скудных. Просил Сильвестровича, обращался в Варшаву; на мое счастье проф. Фортунатов прислал мне несколько томов издания «Труды Варшавского Статистического Комитета», которые послужили мне основанием для работы. Сильвестровичу, конечно, трудно достать специальные издания, в особенности правительственные, которых обыкновенно в складах не бывает. Так как ты бываешь в Петербурге и у тебя есть товарищи во всех учреждениях, то, мне кажется, ты мог бы достать некоторые правительственные издания, ежегодные отчеты разных учреждений: их получают все чиновники и в большинстве случаев не читают. Думаю, они распрощались бы с этими отчетами без особенного сожаления, Мне нужны особенно: 1) отчеты горного департамента (ежегод. изд.) 2) Издания Министерства Путей Сообщения, касающееся перевозки товаров по железным дорогам: «Статистический Сборник Министерства Путей Сообщения» (а не Ежемѣсячное изданіе статист. отдѣла Мин. П. Сообщ., которое для меня не имеет большой цены) 3). Наконец все статистические издания: Центрального Статистического Комитета, Департамента Торговли и Промышленности, «Земледелия», «Лесного Департамента»; все они были бы мне очень полезны. Наконец, мне хотелось бы получить карту ген. Тилло: «Гипсометрическая карта западной части европейской России», издана в конце 1895 года в Петербурге. Ощущаю большой недостаток материалов о геологическом строении и почве в Цар. Польском., в особенности о почве. Если встретишь где-нибудь материалы этого рода, статьи в газетах и журналах, то дай кому-нибудь сделать вырезки.

    Вот надавал тебе поручений, даже стыдно стало, ведь у тебя самого забот по уши. Но если хоть один томик из всего этого поймаешь где-нибудь, и это доставит мне большую радость. У нас уже зима. Все как в прошлом и запрошлом году. Здоровье мое так себе. Обнимаю тебя от всего сердца.

    Ваш Людвик.

    *

    Средне-Колымск, 4-17 ноября. 1900 г.

        Дорогой Марциян!

    Последнее письмо твое получил вместе с «Poradnik’ом». Спасибо тебе большое как за эту, так и за другие книги, которые присылаешь. Единственная полезная и доступная мне работа — это литературная. Писать же могу только статистические этюды. Недавно написал исторический очерк развития фабричной заводской промышленности Цар. Польского. Одну работу больших размеров, по-польски, не знаю еще, что с ней удастся сделать, другую поменьше, по-русски, ее послал в журнал ««Русское Богатство». В своей статье пытаюсь опровергнуть взгляды, высказываемые проф. Янжулом и г. Люксембург и принятые с большими либо меньшими оговорками польскими экономистами (С. Кошутский, Радишевский еtс). Янжул говорит, что польская промышленность находит сбыт преимущественно в России, а потому, если бы судьба повела Польшу другим путем, если б она не была присоединена к России, то нс было бы ни сегодняшней Лодзи, ни Сосковиц, которые оставались бы бедными незначительными местечками. Вся аргументация Янжула и г-жи Люксембург является образчиком попытки доказать во что бы то ни стало предвзятые мнения. Тем удивительнее, что польские экономисты (очень не самостоятельные) повторяют это на веру принятое положение (rapania matka pacierz). Статья моя имеет целью опровергнуть эти взгляды. Намерения мои, может быть, чересчур смелы, тем более, что, обладая недостаточным фактическим материалом и живя вдали, я очутился в крайне неблагоприятных условиях для полемики. Во всяком случае, если мои статьи не будут брошены в редакционную корзину, то, надеюсь, они принудят пересмотреть влияние разных факторов на промышленное развитие Польши и осветить несколько новых вопросов. Если статьи мои будут напечатаны, то, вероятно, получишь один экземпляр от Сильвестровича. В голове у меня возникают уже планы новых статей, а пока что — собираю материал для статистики Царства Польского, которую хотелось бы издать тотчас же как только выберусь из Колымска. К несчастью, до сих пор не знаю, когда разрешат выехать. Весьма возможно, что еще долго буду жить в этой трущобе. Последние 2 месяца в Колымске были очень тяжелые. Заседатель с казаками избил одного товарища, Калашникова, последний застрелился почти на моих глазах. Тогда другой товарищ, Ергин, встретив этого заседателя (Иванова) на улице, убил его из двустволки. Ергина высылают теперь в Якутск на суд. Как видишь живем в сгущенной атмосфере. Может, помнишь товарища Мартынова, который был со мной в Петербурге в пересыльной тюрьме. Его назначили в Вилюйск. Говорят, он пытался бежать в лодке по реке Вилюй. В пять дней доехал до Лены, там по слухам, заблудился и сам отдался в руки исправника. Из старых товарищей уезжают Ергины, а новых не слышно, но мне не верится, чтобы позабыли Колымск. По всей вероятности, у нас будут новые. Если ты уж так добр, что сам предлагаешь высылать мне нужные книги, то пришли, пожалуйста: 1) Сборникъ статистическихъ свѣдѣній по Россіи за 1896 г.» изданный Центр. Статист. Комит. в 1897 г., цена 2 р. 2) Сводъ свѣдѣній о фабрично-заводской промышленности въ Россіи за 1897 г., издание Департ. Мануф. и Торговли. Обе книжки мне чрезвычайно нужны, но достать их не могу, так как это правительственные издания. Книжные магазины на заказ отвечают, что в продаже не имеется; но фактически в продаже книги эти имеются, нужно только узнать, в каком складе имеются издания Центр. Стат. Ком. и Департ. Торг. и Пром. Думаю, что тебе не доставит большого труда узнать об этом и исполнить мою просьбу. Насколько нужны мне эти книги, можешь судить по тому, что в своей работе я принужден был пользоваться данными за 1893 г., в то время как уже существовали данные за 1897 г.; последние же годы были временем быстрого развития промышленности.

    Твой Людвик.

    *

    Средне-Колымск, 12-25 февр., 1901 г.

        13. Дорогой Марциян!

    Наконец, в январе получил я от тебя посылку с книгами. Премного тебе за них благодарен. Карта гипсометрическая генерала Тилло великолепна. Какая точность, какая работа! Пригодится мне очень. Не менее обрадовался я статистике движения на железных дорогах. Думаю использовать ее и обработать статистику движения товаров (для 12 товаров, кот. даны в этом источнике) в Царстве Польском. Если и впредь будешь помогать мне в этом, то помни, что работаю специально над статистикой Цар. Польского и что главным образом мне нужны источники, касающиеся, кроме России, и Польши. Недавно получил извещение, что право приписаться к волости, а следовательно и выехать из Колымска, могу получить лишь 14 августа 1904 г., а так как, кроме того, нужно еще получить разрешение, требующее долгой возни, то, пока что, могу считать себя постоянным обитателем Колымска. По крайней мере не буду скучать.

    Последнее лето было отвратительное; наступившая зима не лучше. Теперь в Колымском округе голод.

    Отсутствует рыба, которой питается здешнее население. Собаки передохли. Сено сгнило, а потому беда и с лошадьми. Теперь трудно доставать и пищу и дрова; платил по 8 руб. за куб. сажень дров, но никто не хочет возить, так как не на чем. Отчаяние берет, когда смотришь, как люди сидят голодные и холодные, а помочь мы не можем; хорошо, что сами еще не голодаем, хотя часто то тот, то другой из товарищей остается не только без хлеба, но и без мяса, конечно только до тех пор, пока это не обнаружится. Впрочем, это проистекает не от недостатка денег, так как кредит всегда открыт, но благодаря трудностям в доставке муки, мяса, не говоря уже о сахаре, которого уже совсем нет в Колымске. Вообрази себе, что за фунт мыла купцы заставляют платить по 1 руб. 20 коп.; вероятно, не поверишь, но это факт; обыкновенная цена серого мыла в Колымске 60 коп., но благодаря отсутствию запасов, цены повысились. Несмотря на все невзгоды, живем довольно весело и носы дерем вверх. Хорошее же настроение поддерживает здоровье. Достаточно повесить нос на квинту, чтобы в несколько месяцев в тюрьме или ссылке погибнуть, а поднявши нос, можно прожить года, а затем вернуться...

                                                  Zdrów, wesól, dziarski

                                                  I zaśpiewać wnukom

                                                  Mazur kajdaniarski *).

                                              *) Здоровым, веселым, бодрым

                                                  И запеть внукам

                                                  Каторжную мазурку.

    Наблюдаю отсюда с большим любопытством за общественной жизнью в Западной Европе. Какое оживление за последнее десятилетие! Давно Европа не переживала такой быстрой эволюции. Соотношение общественных сил меняется с такой быстротой, что на будущее можно питать лучшие надежды. Достаточно сравнить общественное положение соцал-демократии (demokracyi spolecznej) теперь и десять лет назад, чтобы оценить значение этой эволюции. Я сделал маленький подсчет, из которого выходит, что в европейских парламентах (нижних палатах) в 1881 г. социал-демократы насчитывали 12 депутатов, в 1891 г. — 50, а в 1900 — 195. В течение 10 лет значение их положения возросло в 4 раза. Положение Мильерана во Франции очень характерно. Сегодня он оказался во французском кабинете отчужденным, но не долго придется ждать, — и появится кабинет Millerand’а. Еще глубже перемены внизу: распространение всеобщего обучения, народные университеты, кооперативные общества, взаимно-страховые товарищества, новые течения в муниципальном управлении еtс. Только у нас глухо, страшно глухо. Но, будь здоров, дорогой Марциян, пиши, перешли привет братьям; целую тебя от всего сердца.

    Твой Людвик.

    /Шлиссельбуржецъ Л. Ѳ. Яновичъ. Біография; изъ воспоминаній: о юности, о процессѣ, о Шлиссельбургѣ; письма изъ ссылки; приговоръ. С.-Петербургъ. 1907. С. 68-106./

                                                               ЛЮДВИК ЯНОВИЧ

                                         Фотография из журнала «Былое», декабрь 1906 г.

    Из Материалов для истории революционного движения в Царстве Польском с 1877 по 1885 г.*:

    «Дворянин Людвик Фомин Янович, 25 лет, католик, родился в дер. Лобкася, Шавельского уезда, Ковенской губернии, первоначальное образование получил в Виленском реальном училище, откуда поступил в Московскую Петровскую академию.

    Сын весьма зажиточных родителей, Янович не окончил курса высшего образования. В бытность свою в Москве он сделался организатором кружка, именовавшегося „Общестуденческим союзом”. В апреле 1884 г. он впервые приезжает в Варшаву, вводится Куницким в кружок и уезжает обратно, но в июне возвращается и начинает действовать в здешнем крае. Скрывая свою личность под прозвищем „Конрада”, Янович делается одним из руководителей рабочего движения в здешнем крае.

    Но главною заботою Яновича было вызвать в среде молодежи здешнего края сильное движение посредством устройства так называемых „кружков самообразования”, и этим путем приготовить революционных деятелей. На одной из сходок он предложил основать с этой целью „центральный кружек”. Этим же объясняется и нахождение в означенной записной книжке его списка разных учебных заведений и присутствие в числе отобранной у него переписки собственноручных рукописей: программы кружка самообразования, программы для революционной пропаганды.

    По показанию Загурского, Яновичу было предложено Центральным Комитетом звание агента 1-ой степени. Но та роль, которую он играл в сообществе, доказывает, что он был выше этого звания, что он нисколько не уступал Куницкому и Дембскому. Он составлял прокламации... Он участвовал в сходках организации партии, вскрывал корреспонденцию по делам партии наравне с Дембским и Куницким: он же добывал деньги для целей партии. С этой целью он 23 июня выехал из Варшавы куда-то в Россию, откуда писал Куницкому, что имеет уже около 2 т., что надеется достать еще 3 т. Куницкий говорил Пацановскому. что надеется на пожертвование на цели партии 15 т. от одного лица, ожидающего наследства; нельзя сомневаться, что это пожертвование ожидалось от Яновича, так как Бардовский говорил Игельстрому, что Янович так отдан делу партии, что готов пожертвовать все свое состояние, Янович же ожидал раздела наследства после смерти отца; не подлежит, поэтому сомнению и то, что деньги, отобранные при обыске у Яновича, составляли также принадлежность партии. Куницкий говорил о Яновиче, что он весьма энергичен, что, по объяснению Пацановского — означало террориста. Янович сам неоднократно высказывал при допросах, что он по убеждениям террорист. Террористические убеждения свои он старался вселить в рабочих, и в этом отношении шел рука об руку с Куницким. По показанию Гладыша, Янович бывал на сходках в квартире у Ярошевского, участвовал затем в сходках на углу Нового-Света и Иерусалимской аллеи, на которых обсуждались вопросы об убийстве шпионов. После ареста Куницкого, Янович вместе с Дембским и Славинским предложили Гладышу выследить некоего Влодарского, которого подозревали в выдаче Куницкого, с целью убить его. По возвращении засим из Ковенской губернии, куда Янович ездил опять за деньгами, он обратился к Серошевскому и Гладышу с просьбою начертить ему план Прокурорской камеры, что Серошевский и исполнил, чем и объясняется нахождение в его записной книжке чертежа этой камеры (стр. 15), взрыв которой, подобно Куницкому, он готовил. После этого он собрал сходку в Красинском саду, на которой были Дембский, Славинский и Гладыш, и тут предложил убить товарища прокурора Янкулио и подполковника Секержинского, причем совершение этих убийств он взял на себя, помощником же себе избрал Гладыша. Предложение его было принято, и он вручил Гладышу 18 руб., причем, вместе с Дембским и Славинским, сопровождал Гладыша до оружейного магазина Сосновского и когда Гладыш вышел из магазина с купленными уже револьвером и патронами, передал Гладышу этот револьвер и 6 патронов. Славинский же снабдил Гладыша кинжалом: согласно плану Яновича, в назначенный день и час, он, вместе с Гладышем, у дома на улице Крулевской и Саксонской площади (где квартира товарища прокурора Янкулио), должен был ожидать прибытия товарища прокурора Янкулио и подполковника Секержинского, и в то время, когда они остановятся, у означенного дома и станут выходить из экипажа, предполагалось стрелять в них, после чего в заранее приготовленном экипаже скрыться. По показанию Гладыша, план этот не был приведен в исполнение только потому, что в тот же день Янович был арестован.

    18 июля 1884 года, в 6 часов по полудни, б. агент Альбрехт Лямберт, встретив случайно на улице разыскивавшегося по обвинению в государственном преступлении студента Варшавского Университета Бронислава Славинского и, заметив, что он вошел в молочное заведение Генеберга, находящееся на Новом-Свете, под № 51, в намерении его задержать, отправился вслед за ним в сопровождении помощника полицейского пристава ротмистра Оже. В заведении оказалось еще двое лиц, находившихся в обществе Славинского, и когда Лямберт, чрез ротмистра Оже, объявил лицам этим, что они арестованы, один из них заметил: „Странное дело”, а в это время другой опустил руку в карман и, произнеся: „Ну, это еще посмотрим”, вынул револьвер и хотел выстрелить в Оже, но сей последний ударом сабли отвел выстрел. В это время Лямберт схватил человека этого за руку, но тут на него бросились все трое. Тогда Лямберт ударом в живот повалил вынувшего револьвер, и товарищи его Славинский и Дембский пустились бежать преследуемые ротмистром Оже. Оставшись вдвоем, неизвестный поднялся, и между ним и Лямбертом опять завязалась борьба, во время которой неизвестный произвел 4 выстрела, причем двумя нанес Лямберту тяжелую рану в живот. После четвертого выстрела неизвестный успел повалить Лямберта, все время боровшегося с ним, на землю и направил уже дуло револьвера ему в лоб, но Лямберт вырвал револьвер и бросил в сторону; по объяснению же ротмистра, Оже, он саблею отклонил этот удар, после чего стрелявший бросился бежать, но был задержан при содействии прибывших на помощь Войцеха Стржалковского и Ипполита Василевского. Будучи препровождаем в участок, он кричал, что арестован „за свободу, за Пролетариат”.

    Задержанный оказался жителем г. Варшавы Людвиком Яновичем.

    Янович долженствовавший заступить Куницкого и устроить у себя такую же квартиру, какою была квартира Бардовского, признал принадлежность свою к сообществу „Пролетариат”, нанесение им раны Лямберту в целях самозащиты и защиты своих товарищей и заявил, что состоит членом организации, занимался пропагандою между рабочими, пропагандируя идеи социализма и необходимость сплотиться с тем, чтобы в удобный момент произвести государственный переворот, к чему, как видно из вышеизложенного, он действительно и стремился».

    [* Материалы для истории революционного движения в Царстве Польском за 1877-1885 гг. Т. 1-4. Варшава. 1885. Жандармским упр. было издано 15 экз. Сохранилось 3 экз.: в Варшаве, БАН’е, б-ке Центр. гос. архива Октябрьской революции в Москве.]

    Использован материал с сайта «Народная Воля» - http://www.narovol.narod.ru

    /hrono.ru›biograf/bio_ya/yanovich.php/