ВОСТОЧНО –
СИБИРСКАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ССЫЛКА
НАКАНУНЕ
ПЕРВОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Восточная Сибирь с ее обилием «гиблых» и
«отдаленнейших» мест издавна была наиболее излюбленным местом царского правительства
для ссылки своих «внутренних врагов». Но особенно усилилась ссылка в Восточную
Сибирь с начала 900 годов, когда в России начало заметно крепнуть молодое
рабочее движение под руководством социал-демократии. Можно смело утверждать,
что в первое пятилетие настоящего века (1900-1905 гг.) восточно-сибирская
ссылка была наиболее крупной количественно, наиболее квалифицированной по
своему революционному составу, а потому и наиболее «беспокойной» и непримиримой
по отношению к своим угнетателям. Нигде в местах водворения политических
ссыльных в этот период не было также такой высокоразвитой и разветвленной
революционной общественности, с ярко выраженными течениями, собственными
повременными изданиями, как в Восточной Сибири.
Ввиду того, что эта полоса ссылки очень
слабо освещена в печати, мы решили опубликовать небольшой очерк жизни и борьбы
политических ссыльных в В. Сибири накануне первой революции, составленный на
основании материалов (заметок, корреспонденции и писем ссыльных, тайных
документов и т. п.), помещенных в одном из нелегальных (заграничных) журналов —
(«Последние Известия»).
Статистика
политической ссылки.
Подробная регистрация политических ссыльных
и каторжан, следовавших в В. Сибирь и Забайкалье, велась в Красноярской
пересыльной тюрьме. В тетради, которая неизвестно каким образом, оказывалась в
пересыльных корпусах сейчас же после прибытия каждой партии, все вновь
прибывшие политические должны были дать о себе сведения, по такой,
приблизительно, программе: фамилия, имя и отчество, возраст, по какому делу и
на сколько лет осужден или сослан, откуда и куда следует.
По еще более подробным программам сами
ссыльные время от времени производили анкетные обследования колоний своего
района. Анкеты эти преследовали различные цели. Иногда они производились для
информации революционного Красного Креста и заграничных партийных центров об
экономическом положении ссылки, ее нуждах и потребностях. Иногда же главной их
задачей было выявление политического, культурного и нравственного (после
поражения первой революции в 1908—1909 г.) облика ссылки, ее отношение к
основным актуальным вопросам (войне и т. д.).
Насколько обширны иногда были программы
таких анкетных обследований ссылки можно, между прочим, судить и по тому, что в
конце 1915 года автору этих строк пришлось принять участие в составлении
анкетного листа для Иркутской губ., который заключал в себе около 90 вопросов.
Судьба этих материалов нам, к сожалению,
совершенно неизвестна.
Статистические сведения, которые мы нашли в
№ 232 «Последних Известий» (от 10 мая 1905 года) и происхождение которых там не
указывается, значительно скромнее. Они характеризуют лишь количественный состав
политической ссылки в В. Сибири, распределение ее по отдельным губерниям и
движение по годам.
Вот эти данные:
За период с 1 января 1901 г. по 1 января
1905 г. во всех трех губерниях В. Сибири перебывало ссыльных 2877 чел., в том
числе в Иркутской губ. — 931, Енисейской — 1119 и Якутской обл. — 827.
По отдельным годам движение ссыльных
представляется в таком виде:
Из приведенных цифр видно, что до 1905 года
количество политических ссыльных в В. Сибири неуклонно росло и увеличивалось,
отражая рост революционного движения в стране. Некоторое уменьшение количества
ссыльных к 1 января 1905 года, как нам кажется, следует объяснить имевшими
место в течение 1904 года сравнительно крупными и даже вооруженными-
столкновениями между ссылкой и администрацией, вызвавшими сильное «возбуждение
умов» далеко за пределами Сибири и породившими несколько весьма неприятных для
высшей и местной власти судебных процессов. Весьма возможно, что в целях
ослабления этого революционного гнезда ссылки, правительство решило уменьшить
число ссылаемых в В. Сибирь.
Однако, возможны и др. объяснения этого
факта. В построчной выноске к приведенным цифрам «П. И.» сообщают, что к 1
января 1904 г. было назначено к водворению в Иркутскую и Енисейскую губ. и Якутскую
область 1508 чел., прибыло же туда только 880. Не исключена, стало быть,
возможность, что в 1904 году, с усилением революционного движения, усилилась и
«утечка» по дороге ссыльных, назначенных к водворению в В. Сибирь.
В заключение приведем общую сводную
таблицу, рисующую движение количества политических ссыльных по годам и
отдельным губерниям.
Убийство
начальника конвоя и суд над убийцей.
Насилия и издевательства, которым
политические ссыльные часто подвергались в пути к месту своего водворения со
стороны конвоя, часто превосходили все пережитое ими за годы предварительного
заключения в тюрьме и предстоявшие им испытания в «гиблых» местах ссылки.
Один из таких случаев имел место в июне
1904 года на Якутском тракте.
Весной 1904 года из Александровского
централа (Иркутской губ.) по направлению к Якутску отправилась большая партия
ссыльных в составе 200 уголовных и 35 политических. Во главе конвоя стоял
офицер Сикорский, все время страшно издевавшийся над политическими, без всякой
нужды прибегавший к военной силе, грозивший применением розог и т. п.
Первое крупное столкновение с ним
политических произошло и дер. Манзурке (верст 150 от Иркутска). Вопреки
установившимся традициям, Сикорский категорически и в чрезвычайно грубой форме
отказался разрешить партии свидание с манзурскими ссыльными, и когда некоторые
из конвоируемых продолжали настаивать на своем требовании, Сикорский приказал
привязать всю партию, не исключая и женщин, к телегам. При исполнении этого
приказа, между конвоем и ссыльными произошла свалка, во время которой ссыльные
были жестоко избиты; все же их всех связали и в таком виде увезли.
Весьма возможно, что эта дикая расправа
Сикорскому сошла бы благополучно, как это неоднократно бывало до и после этого.
Но вечно пьяный бурбон Сикорский возомнил, что после этого «урока» политические
уже не будут оказывать ему сопротивления, чего бы им над ними не проделывал. И,
конечно; жестоко ошибся, и эта ошибка стоила ему жизни.
Через несколько дней после описанного
случая, Сикорский сделал гнусную попытку совершить насилие над одной из
политических — девятнадцатилетней девушкой, для чего он вызвал ее к себе якобы
на «допрос». Какой характер имел этот «допрос» видно хотя бы из того, что после
него эта ссыльная пыталась покончить с собою...
Несколько дней спустя, Сикорский послал
ночью за этой девушкой конвойных, но даже у загрубелых конвойных солдат,
знавших зачем офицеру ночью понадобилась ссыльная, не хватило духа исполнить приказ
Сикорского.
В ночь с 10 на 11 июня, когда паузки
(баржи) с партией остановились на ночлег у пустынного берега Лены, Сикорский
пришел на паузок политических и направился в женское отделение. Цель его
ночного визита не оставляла ни малейшего сомнения, и ссыльный студент Минский
несколькими выстрелами из револьвера убил наповал звероподобного офицера.
Т. Минский, конечно, был тотчас же
изолирован от партии и под усиленным конвоем доставлен в Якутскую тюрьму.
5 апреля 1905 года т. Минский предстал
перед Якутским окружным судом по обвинению в убийстве офицера Сикорского. Дело
слушалось, как водится, при закрытых дверях, дабы, как было сказано в официальном
постановлении распорядительного заседания Суда, «не ронять престижа
государственной власти и не препятствовать правильному ходу судебного
следствия».
Защищали т. Минского прис. пов. Переверзев
и местный частный поверенный Никифоров (якутский). Наиболее сильное впечатление
произвело последнее слово самого подсудимого, в котором т. Минский из
обвиняемого фактически превратился в обвинителя и при том всего политического
строя в целом. Произнести свою богатую яркими фактами и прекрасно построенную
речь целиком т. Минскому не удалось. Председатель суда почти на каждом слове
его прерывал замечаниями, что «это к делу не относится». Однако, основные
положения подготовленной им речи т. Минский все же успел развить на суде.
Вот несколько отрывков из этой речи,
опубликованной в № 237 «П. И.»
«Г.г. судьи! В
своих показаниях я старался дать картину бесправия, которое окружало нас. Вы
видели, что Сикорскому, — этому грубому развратному бурбону была вручена
большая партия политических ссыльных. Высшее начальство, доверяя ему такое
ответственное дело, не только не справляется, что это за человек, но снабжает
его особыми инструкциями. Эти инструкции дают, по-видимому, в его руки огромные
полномочия, Быть может, на основании их он и грозил нам кандалами и поркой;
быть может, они заранее прощали ему все преступления, недаром же он так упорно
добивался выполнения своего желания изнасиловать Вайнерман. Ведь он не оставил
этой мысли даже после того, как получил в Витиме запрос по поводу нашей
телеграммы.
Все это, с ужасающей ясностью, указывает на
полнейшее бесправие русского гражданина. И таких, как Сикорский, не мало; он не
исключение. Его поступок нельзя объяснить отдаленностью места действия от
центра России. Он — родное детище русского самодержавия.
Русское самодержавие богато фактами самого
грубого насилия Нам всем хорошо памятны история изнасилования в самом центре
России, в Петербурге, Ветровой, история изнасилования в Тихорецке судебным
следователем Золотовой. И таких фактов каждый из нас, если пороется в своей
памяти, найдет очень много. Я порка? Разве чиновники когда-либо останавливались
перед этим? Вспомните, как на Каре драли политическую заключенную Сигиду, после
чего несколько ее товарищей покончили с собой. Вспомните, как князь Оболенский
драл крестьян после Харьковских и Полтавских беспорядков, как фон-Валь и ген. Келлер драли демонстрантов — один в
Вильне, другой в Екатеринославе. Еще не сошло с газетных столбцов дело ген.
Ковалева, выпоровшего доктора Забусова. Драли, не разбирая ни чина, ни пола, ни
возраста. Россия, это огромная каталажка, в которой ежеминутно разыгрываются
дикие оргии произвола, в которой ни один обыватель не поручится, что он не
будет выдран, а жена и сестры его не изнасилованы.
Сикорский имел перед собою много примеров
для подражания: и, если бы сейчас вам не пришлось судить меня, деяние
Сикорского кануло бы в вечность, а русское общество узнало бы о нем только из
нелегальной литературы или из какой-либо глухой заметки в легальных газетах.
Так самодержавие ведет борьбу за
существование.
Демонстранты — рабочие, студенты и даже
дети расстреливаются на улицах городов. Тюрьмы и крепости переполнены. Часто в
них производятся страшные избиения заключенных.
После долгого заключения в самых ужасных
условиях, люди ссылаются без суда и следствия в далекие российские и сибирские
тундры. Но и здесь правительство не дает спокойно жить своим «внутренним
врагам». Отношение к ним тесно связано со всей внутренней политикой правительства.
И как в России политика «сердечного попечения» сменяется необузданной реакцией,
так и здесь, в ссылке, довольно сносный режим сменяется страшными
притеснениями. Нам пришлось ехать в самый разгар Плеве-Кутайсовской реакции, и
все притеснения, сыпавшиеся на ссыльных вообще, сыпались и на нас, как из рога
изобилия. Разнузданность правительственных агентов доходила до ужасающих
размеров. Сикорский явился только порождением всего существующего строя. Не
было, как вы видели, никаких средств положить конец насилию с его стороны — никаких,
кроме выстрела.
Разделяя целиком взгляды Рос Соц. Дем. Раб.
Партии, в рядах которой я работал до ареста, я являюсь принципиальным
противником террора. В согласии с программой этой партии я считаю освобождение
России и уничтожение произвола администрации возможным не помощью
террористических актов, а помощью долгой планомерной борьбы народных масс,
последним актом которой явится народное восстание. Если я в данном случае
прибегнул к помощи револьвера, то не потому, что хотел в лице Сикорского
поразить русское самодержавие, а потому, что это было единственное средство
оградить себя и товарищей от насилия и позора. И не под влиянием аффекта или
запальчивости стрелял я, — нет, я стрелял вполне сознательно; я знал, что
только такой отпор Сикорскому, облеченному неограниченной властью, избавит нас
от насилия...
От вас, г. г. судьи, я не жду оправдания!
Ваше оправдание будет равносильно обвинению вами правительства, которому вы
служите, в том, что оно дает власть такому человеку, как Сикорский. Но, с
другой стороны, осудив меня, вы признаете, что действия Сикорского были вполне
допустимы, что его полный произвол и надругательства, его образ действий был
образом действий русского правительства; вы признаете, что Сикорский был плоть
от плоти и кость от кости этого правительства, и тем самым вы запачкаете и
себя, и все русское правительство той грязью, какой покрыл себя Сикорский».
После этой речи и выяснения всех
обстоятельств дела, даже царские судьи, столь заботившиеся о престиже власти,
вынуждены были признать, что тов. Минский убил Сикорского, находясь в состоянии
необходимой самообороны — и оправдали его.
Пересмотр
дела «романовцев».
Нашумевшее в свое время дело «романовцев»,
закончившееся необычайно жестоким для того времени приговором — осуждением 55
подсудимых из 57 к 12 годам каторги, как известно, вызвало сильнейшее
возмущение среди самых широких кругов русской революционной и либеральной
общественности и даже за пределами России. На многочисленных митингах и
собраниях принимались резолюции, резко осуждавшие как условия, вызвавшие
якутский протест, так и суровый приговор якутского суда над протестантами. В
результате этого движения, а отчасти, может быть, и несколько изменившихся
настроений в правящих кругах после убийства фон Плеве, к слову сказать,
главного виновника якутской трагедии, дело «романовцев» было решено
пересмотреть, между прочим, даже в отношении тех осужденных, которые отказались
от апелляции.
Вторично дело «романовцев» было рассмотрено
иркутской судебной палатой 5-6 мая 1905 года. И закончилось полной победой
подсудимых. О жизни осужденных в период между первым и вторым процессами, а
также и о втором разбирательстве дела «П. И.» приводим некоторые интересные
сведения.
I
Сущность дела «романовцев», полно и всесторонне освещенного в книге П.
Теплова и статьях Вл. Беренштама, опубликованных после первой революции,
вкратце сводится к следующему.
В феврале 1904 года политические ссыльные
Якутской области, доведенные до крайней степени отчаяния новыми условиями
ссылки, созданными рядом циркуляров иркутского генерал-губернатора графа Кутаисова (строгие наказания за всякие без исключения
отлучки из пунктов водворения, запрещение свиданий с проезжающими ссыльными,
отмена возвращения окончивших срок за счет казны и т. п.), решили заявить
вооруженный протест.
Из окружных деревень и наслегов (заимок)
они собрались в Якутске, вооружились чем попало и забаррикадировались в доме
якута Романова. Из-за баррикад они предъявили якутскому губернатору требование
об отмене указанных циркуляров, заявив при этом, что не разойдутся до полного
удовлетворения их требований.
Администрация, вместо ответа и переговоров
с ссыльными, спровоцировала вооруженное столкновение, в результате которого как
среди войска, так и среди политических оказались по два человека убитых, а у
последних—и несколько человек раненых.
По телеграфному распоряжению министра
внутренних дел, фон Плеве, все участники протеста были преданы военному суду,
который состоялся летом 1904 года в Якутске. Для защиты «романовцев», из
Петербурга специально приехали два наиболее видных русских адвоката: Вл.
Беренштам и А. С. Зарудный. Но приговор был предопределен заранее; прислан из
Петербурга, как тогда говорили, и 55 обвиняемых из 57 были приговорены к 12
годам каторги.
II.
Приговоренных к каторге «романовцев»
перевели из Якутска в Александровскую тюрьму. В начале они все находились в
пересыльной — уж было известно, что дело их будет вторично разбираться, — но
постепенно их все же начали переводить в центральную каторжную тюрьму.
21 марта, из Александровского централа были
отправлены в Забайкальские каторжные рудники 15 «романовцев», из которых 3
женщины (М. Айзенберг и Екат. и Ис. Ройзман) были оставлены в Горном Зарентуе,
а 11 мужчин и одна женщина (Залкинд, Закон, Журавлев, Кудрин, Лувье, Лейкин, Ольштейн, муж и жена Оржеровские,
Джохадзе, Трифонов и Цукер) — в Акатуе. Все мужчины при отправке были закованы.
Вторичное разбирательство дела «романовцев»
состоялось, как сказано, 5-6 апреля 1905 года в Иркутске. Как и в первый раз,
дело слушалось при закрытых дверях, но по списку, представленному подсудимыми,
в залу суда допущено было свыше 35 чел. «посторонней» публики. Кроме того, во
все время процесса в зале сидело много представителей судебного ведомства,
адвокатуры и т. п. Защищали подсудимых те же Бернштам и Зарудный да еще местный
адвокат Орнштейн.
Процесс «романовцев» вызвал в Иркутске
необычайное возбуждение. Местный комитет Росс. СДРП организовал две
демонстрации: перед зданием суда и в театре. А по окончании процесса, под видом
чествования защиты, состоялось многолюдное собрание, на котором произносились
бурные революционные речи. Но самую внушительную демонстрацию устроили во время
процесса... сами власти необычным размером конвоя, сопровождавшим подсудимых из
тюрьмы в суд и обратно.
В охране было две роты солдат, 70
конвойных, и сотня казаков.
Публика, попавшая в залу суда, с
напряженнейшим вниманием все время следила за всеми перипетиями дела и
неоднократно выражала свое сочувствие и солидарность с подсудимыми.
С самого начала процесс принял необычайное
для самодержавного суда направление.
Началось с доклада о деле председателя
палаты, Еракова.
По словам одного из обвиняемых, «доклад был
составлен в тонах, сочувственных подсудимым. Он не пропустил ничего, что могло бы
обрисовать тягостное положение ссылки ко времени протеста и, таким образом,
уяснить причины, побудившие к таковому подсудимых». (Эта, как и последующие
цитаты, — из «П. И.» № 231).
Затем чрезвычайно пикантное для царского
военного генерал-губернатора выступление, правда, скрываясь за спиной защиты,
сделал сам граф Кутайсов. За несколько дней до процесса он доставил защите ряд
тайных циркуляров его и Плеве, которые, по ходатайству защиты, были оглашены на
суде.
Циркуляры эти полностью опубликованы в
сборнике статей Вл. Беренштама — «За право», а потому мы здесь дадим лишь их
краткое содержание.
Первый циркуляр — главы царской жандармерии
фон-Плеве относится к 2 мая 1903 года, и им-то были вызваны все те репрессии
против политической ссылки, которые и привели ссыльных на скамью подсудимых. В
этом циркуляре иркутскому военному генерал-губернатору указывалось на незаконность
предписания мин. внут. дел о возможности водворения административно-ссыльных в
крупных городах и по линии железной дороги и предписывалось на будущее время
поселять их «вдали от удобных путей сообщения, преимущественно в инородческих
селениях».
Далее
были оглашены две телеграммы того же Плеве и генерал-губернатора Сухотина о
предании всех якутских протестантов военному суду.
Еще более сильное впечатление произвели
оглашенные три циркуляра Кутайсова, разосланные им трем губернаторам В. Сибири,
после якутского протеста.
В первом из них, датированном 6 октября
1904 года, он указывает, что низшие чины полиции, коим передано исполнение его
циркуляров о ссыльных, излишне требовательны и часто проявляют свою власть в
размерах и форме, превышающих требования закона и предписания высшего
начальства.
Во втором циркуляре от 4 ноября того же
года, посвященном отлучкам, Кутайсов обращает внимание губернаторов на то,
чтобы наложение взысканий за самовольные отлучки «не вызывало бы справедливых
нареканий со стороны поднадзорных и не доводило бы их до производства
каких-либо беспорядков неправильным пониманием низшими чинами местной полиции
своих обязанностей». И тут же разъясняет, что караться должны лишь такие
самовольные отлучки, которые совершаются с целью побега, устройства
беспорядков, распространения нелегальной литературы и т. п.
Наконец, в третьем циркуляре от 11 января
1905 года, Кутайсов предписывает губернаторам «принять самые энергичные меры к
тому, чтобы чины полиции, не только высшие, но и низшие, которым, главным
образом, и приходится иметь дело с водворенными под гласный надзор,
основательно ознакомились бы с возложенными на них по надзору обязанностями и
не выходили бы из пределов законности».
Чтобы оценить значение, которое для суда
должно было иметь оглашение этих циркуляров, следует лишь вспомнить, что именно
этими незаконными требованиями администрации и был вызван якутский протест, и
что к строгому выполнению указаний этих циркуляров (тогда еще не изданных,
конечно) и сводились фактически все требования протестантов. Изданием после
протеста этих циркуляров сама высшая власть края официально признала законность
и обоснованность требований ссыльных.
Однако, наиболее конфузливой для власти
была речь прокурора. Таких прокурорских речей ни до, ни после этого вероятно не
слыхал ни один русский суд. Прокурор буквально превратился в защитника
подсудимых и грозного обвинителя властей.
Вот отрывки его речи в передаче того же
корреспондента «П. И.»
Сделав несколько беглых и слабых возражений
против аргументации апелляционного отзыва, стремившегося доказать, что деяния
подсудимых нельзя подвести под 263 и 268 ст., прокурор всю остальную часть
своей речи посвятил горячей защите подсудимых и обвинению властей.
«Тяжелое состояние ссылки — сказал он — не
подлежит никакому сомнению. Нельзя отрицать, что административные распоряжения,
против которых восстали обвиняемые, не были согласованы с законом». Разобрав
далее одно за другим все требования, выставленные забаррикадировавшимися,
прокурор доказал, что каждое из них было вполне законным. Возбуждение свое,
вызванное безвыходным положением, в которое их поставили административные
распоряжения, подсудимые перенесли в дом Романова. Они принесли туда свои издерганные
нервы. Когда в тесном небольшом помещении собрались 57 чел., то возбуждение это
стало расти в возрастающей прогрессии, т. к. они взаимно действовали и
возбуждали друг друга. Если б не было убийства двух солдат, придавшего делу
столь мрачный характер, то о деле не пришлось бы говорить. Подсудимые, быть
может, не сидели бы на скамье подсудимых. А теперь в результате вышло то, что
55 чел. осуждены на 12 лет каторги каждый!
«55 чел.! 660 лет каторги! — воскликнул
дрожащим плачущим голосом прокурор — исчезли все оттенки: пол, возраст! Этот
факт заставляет глубоко задуматься. Невозможно мириться с таким приговором! За
то время, что ушло после первого разбирательства, много воды утекло. Исчезла
прежняя ссылка, нет прежних стеснений... Приговор якутского суда, при всей его
правильности, не удовлетворяет чувства справедливости — и прокурор предлагает
ходатайствовать перед царем о его смягчении.
Речью прокурора, которая продолжалась до 1
часу ночи, закончился первый день процесса. На следующий день говорили
защитники. Защита велась в том же строго выдержанном принципиальном духе, что и
в Якутске, без малейшего отступления. Еще более боевой характер имели все речи
и заявления подсудимых.
От имени последних Бернштам и Зарудный
энергично протестовали против того, чтобы изменение приговора произведено было
путем ходатайства о милости у царя. Подсудимые, в свою очередь, в своем
последнем слове в чрезвычайно резких выражениях заявляли категорически, что они
всеми силами протестуют против того, чтобы конфликт между формальным правом и
справедливостью, суд разрешил путем ходатайства о царской милости.
Но у суда другого исхода не было. При всех
изменившихся условиях и настроениях формально отменить приговор якутского суда
означало вынести обвинительный приговор всей политической системе, на что у
коронного суда, конечно, не хватало гражданского мужества.
Приговор был вынесен 6 апреля около
полуночи. Он гласил: «приговор якутского суда утверждается и, по вступлении его
в законную силу, палата будет ходатайствовать, через министерство юстиции,
перед царем о замене его для всех подсудимых 2 годами заключения в крепости без
лишения прав».
«Трудно передать — пишет упомянутый
корреспондент — то бурное возбуждение, которое приговор вызвал в зале суда.
«Не надо! Не надо! Не хотим! Долой! Долой
суд! — кричали, словно исступленные, подсудимые. Сильное возбуждение охватило и
публику. Из ее рядов начали раздаваться крики: «Долой самодержавие»! Да
здравствуют «романовцы»!
Судьи остолбенели — не ждали. Председатель
буркнул: «очистить зал!» и вместе со своими коллегами поспешно скрылся.
Публика удалилась. Подсудимых вывели на
улицу, и здесь, окруженные целой армией инфантерии и кавалерии (не доставало
только артиллерии!) запели революционный марш: «Вихри враждебные». Полицеймейстер
заволновался и в деликатной форме предложил прекратить пение, но его не
слушали. Тогда он приказал конвойным разделить осужденных на несколько
небольших групп. Но солдаты не шевелились. Наконец, пение кончилось, и
процессия двинулась в обычном порядке к тюрьме».
Так бесславно для самодержавия кончилось
второе разбирательство дела «романовцев». Оно было выиграно последними во всех
отношениях. Милостью царя им не пришлось воспользоваться. Вскоре вспыхнувшая
первая революция широко раскрыла перед ними двери тюрем и вернула их в ряды
активных бойцов.
«На законных основаниях».
После получения на местах новых циркуляров
Кутайсова, оглашенных на втором процессе «романовцев», в условиях жизни политической
ссылки, казалось, должны были произойти некоторые изменения к лучшему.
В действительности, однако, и после этих
циркуляров никаких сколько-нибудь заметных изменений в жизни ссылки не
произошло. Все фактически осталось по-старому. Низшие чины полиции — фактические
полновластные хозяева ссылки — по-видимому, по-своему толковали циркуляры с их
требованиями «законности» и продолжали по-прежнему преследовать и издеваться
над политическими.
В с. Уяне (Ирк. губ.) 5 февраля 1905 г.
кончил срок ссылки рабочий С. Цвик (еврей). Об освобождении ему урядник объявил
в субботу вечером и тут же добавил, что ему до понедельника необходимо
собраться в дорогу, т. к. после освобождения из ссылки он, как еврей, правом
жительства в Сибири не пользуется... Собраться в такой далекий путь, да еще с
семьей, в течение одного воскресного дня, разумеется, не было никакой
возможности. И все же в понедельник на рассвете урядник прислал лошадей,
приказав ямщику разбудить Цвика с семьей и немедленно отправиться. («П. И.» №
221).
Ссыльные Грапп и Кирякин отправились пешком
в Карнаухово (Ирк. губ.). Урядник, узнав об отлучке, погнался за ними, но, не
доехав 7 верст, вернулся и дал знать об этом карнауховскому десятнику.
Последний, полагая, что ссыльные пойдут дальше, заставил крестьян всю ночь
сторожить на дороге, чтобы задержать их. Наутро десятский с сотскими явились на
квартиру к ссыльным, чтобы арестовать пришедших. Но на сей раз все кончилось
благополучно. Полицию удалось выставить и пришедшие благополучно уехали
«домой». («П. И» № 226).
15 февраля 1905 года у окончившего в
декабре 1904 года срок ссылки М. Бродского (был сослан в 1900 г. по делу
Николаевского комитета РСДРП.) произведен обыск. Бродский арестован. Ему предъявлено
обвинение по 129 ст. Произведен также обыск у Стеф. Трусевича (ПСД.) на Чуранче. Найден какой-то листок к якутам.
Административно-ссыльный по делу виленской демонстрации 2 марта 1903 г.
Щейнкман сдан в солдаты, но он отказался от присяги и военной службы. Он
арестован и сидит на гауптвахте. В Мартиново
приехал киренский жандарм и произвел обыск у ссыльного Граба («ПИ» № 227).
Более крупное столкновение между ссыльными
и полицией имело место в Колымске (Якутской обл.).
Как только в Якутске начался процесс
«романовцев», переписка ссыльных всей области была взята под контроль полиции.
Каким тяжелым ударом это явилось для политических, не трудно себе представить
и, естественно, что среди ссыльных начали поговаривать об организации протеста.
К исправнику была послана делегация, которая, от имени колонии, потребовала,
чтобы письма были отданы нераспечатанными. Исправник не согласился, но
предложил следующий компромисс, принятый ссыльными. Почтмейстер всю
корреспонденцию ссыльных передает исправнику, к последнему немедленно является
уполномоченный колонии, расписывается в получении и забирает почту. Исправник
тут же письма распечатывает, но не читает.
Пока в колонии было 17 ссыльных, исправник
выполнял условия, соглашения, но когда часть ссыльных окончила срок и уехала, и
в колони осталось всего девять человек, исправник стал смелее.
Получив январскую почту, исправник заперся
у себя в кабинете и в течение двух часов заставил ждать уполномоченного
колонии, явившегося за корреспонденцией. На этот раз последняя исправником уже
была не только распечатана, но и прочитана. Случайно один из ссыльных в этот
день был на почте и там узнал, что на его имя пришло два письма, между тем как
от исправника он получил только одно. Исправник вначале это отрицал, но, после настойчивых
требований, письмо «нашлось», да не одно, а два, причем оба эти «пропавшие»
письма были от «романовцев» из Александровского централа. Кроме того, через
несколько дней ссыльные узнали, что исправник делится новостями из писем
политических с некоторыми из колымских обывателей.
Колония решила заявить энергичный протест
и, если понадобится, силой воспрепятствовать глумлению над собою исправника.
7 марта 1905 г. ночью прибыла почта. На
следующее утро пять вооруженных ссыльных (трое вооружились берданками, один
револьвером, а один топором) явились в местную полицию для выражения протеста
против пересмотра их писем и отобрания только что прибывшей корреспонденции
нераспечатанной.
На прибывших сейчас же набросились казаки,
бывшие в полиции, благодаря прибытию почты, в значительно большем, чем
обыкновенно, числе. Двое товарищей были задержаны при входе, но остальные все
же ворвались в кабинет исправника, вручили ему письменный протест и потребовали
немедленной выдачи своей корреспонденции. Между ссыльными и казаками завязался
рукопашный бой (ссыльные заранее решили пустить в ход оружие лишь в том случае,
если противная сторона первая сделает попытку в этом направлении). Исправник
страшно растерялся и начал кричать: «Сейчас, сейчас дам письма!». Но
воспользовавшись замешательством, удрал в свою квартиру и заперся там. Своих
писем ссыльные в полиции не нашли — они оказались на квартире у исправника, и
им пришлось довольствоваться отобранием своих газет.
Через некоторое время все протестанты (М.
Басе, М. Бойков, В. Держаловский, П. Верхотуров и К. Сидоров) были арестованы и
доставлены в Якутск, где они были преданы суду по 213 ст., т. е. за вооруженное
нападение на полицию.
Так на местах исполнялись новые
благожелательные к ссыльным циркуляры высшей краевой власти.
«Вестник ссылки».
До 1904 г. весьма примитивные и
несовершенные способы общения между собою, поневоле применявшиеся в ссылке, по-видимому,
признавались более или менее удовлетворительными. Но с началом русско-японской
войны, с усилением революционного движения и приближением «последнего и
решительного боя», как тогда казалось, революционная общественность
политической ссылки настолько усложнилась, что для более или менее нормального
общения между собою и установления более тесной связи с русскими и заграничными
партийными и революционными центрами, политическая ссылка начала испытывать
острую потребность в собственном повременном издании.
Мысль о создании такого органа возникла у
руководящих кругов политической ссылки В. Сибири еще в начале 1904 года, но
практическое осуществление эта мысль получила несколько позже, лишь в июле того
же года, когда было принято решение приступить к изданию журнала «Вестник
ссылки».
Выпуску журнала предшествовала рассылка по
всем колониям В. Сибири обширного проспекта, в котором издатели и редакция — «группа
ссыльных социал-демократов» — старались выяснить причины, побудившие их
издавать журнал, а также ознакомить широкие круги политической ссылки с
задачами и программой своего органа.
Задачи и программа журнала в проспекте
формулированы так:
1. Знакомить ссыльных с интересными
теоретическими положениями по вопросам, волнующим социал-демократию; для этого
редакция будет помещать в своем органе как перепечатки из с. д. изданий, так и
оригинальные статьи. Что касается перепечаток, то ввиду того, что «Вестник
ссылки» не является фракционным изданием, — редакция обещает брать материалы
как из «Искры» и других изданий РСДРП, так и из изданий Бунда, ПСД и прочих
социально-демократических организаций.
2. Знакомить ссыльных с наиболее
интересными актами революционной борьбы в России и Западной Европе, пользуясь
для этого материалами нелегальных
изданий, частных писем и т. п.
3. Открыть дискуссию по вопросам борьбы в
ссылке. В этом отделе редакция обещает предоставить возможность высказаться всем
мнениям — как сторонникам, так и противникам борьбы в ссылке. Кроме того, в
этот отдел должны войти статьи и сообщения по вопросам о жизни ссыльных и их
потребностях.
Этот проспект был разослан в июле 1904 г.
Вслед за проспектом вышел и первый номер журнала. Печатался он, конечно, не в
типографии, а на гектографе, а потому, естественно, в ограниченном количестве
экземпляров. Каждый из перечисленных в проспекте отделов журнала выходил
отдельно — особыми выпусками, но под одним общим названием «Вестник ссылки».
Вот подробный перечень статей, помещенных в
восьми выпусках журнала:
Отдел I общий: № 1, август 1904 г., 8 страниц: а) По поводу одного процесса (перепечатка
из № 64 «Искры»), б) Последствия реакции (об убийстве мин. внутр. дел Плеве).
№ 2-3, ноябрь 1904 г., 21 стр.: а) Медовый
месяц русского либерализма, б) Потуги бессилия (по поводу появившейся в ссылке
гектограф, брошюры «Программа партии соц. рев.»).
Отдел II — Хроника революционного
движения: № 1-2, август
1904 г., 12 стр.: а) Конференция грузинских революц- фракций, б) Суд в
Кенигсберге над немецкими соц.-дем, перевозившими в Россию нелегальную
литературу (по частным письмам), в) Разные известия (перепеч. из «Искры»,
«Последн. Известий», «Вестника Бунда» и др.).
№ 3-4, ноябрь 1904 г., 24 стр.: а) VI
международный социалистический конгресс в Амстердаме (по иностранным газ.), б) Различные
известия.
№ 5 (без даты): а) Как держать себя на
суде, б) Рабочее движение в Японии, в) До чего договариваются некоторые
социалисты (о статье «Война» в польском соц. журнале «Рrzeglog», г) Резолюции амстердамского конгресса о трестах
и всеобщей стачке и лионского конгресса соц. партии Франции о всеобщей стачке,
д) Болонский (соц.) конгресс в Италии, е) Резолюция латышского соц.-дем. съезда,
ж) вести из ссылки и России и т. п.
Отдал III — жизнь ссылки: № 1, июль 1904 г., 18 стр.: а) Мытарства первой летней
партии политических ссыльных в пути между Александровском (Ирк. губ.) и
Якутском, б) Корреспонденция из Якутска (встреча этой партии и демонстрация),
в) Заявление колымских ссыльных якутскому губернатору о присоединении к
якутским протестам, г) Разные известия о ссылке (из Иркутской и Енисейской губ.
и Якутской обл.).
№ 2-3, август 1904 г, 32 стр.: а) К вопросу
о борьбе в ссылке (против борьбы), б) Борьба в ссылке (о необходимости и
целесообразности борьбы), в) Библиографические заметки, г) Письмо рабочего, д)
Корреспонденция из Архангельской губ, Якутской обл. и др.
№ 4, октябрь 1904 г., 18 стр: а) По поводу
царского манифеста (о необходимости коллективных протестов против манифеста 11
августа), б) Логика демагога (ответ на статью, в № 2 «Летучего Листка», см.
ниже), в) Заявление олекминских ссыльных якутскому губернатору по поводу
манифеста 11 августа, г) Резолюция Олекминской колонии, д) Мелкие известия.
В виде особых приложений к журналу, в
разное время были изданы отдельными брошюрами: «Процесс романовцев» и «Заявления
различных колоний полит, ссыльных иркутскому и якутскому губернаторам по поводу
манифеста 11 августа».
Почти в одно время с «Вестником» в
Восточной Сибири издавался еще один нелегальный журнал, посвященный интересам
политической ссылки — «Летучий Листок». Его издавала какая-то анонимная «группа
политических ссыльных». До начала 1905 г. вышло 2 номера. Вокруг этого органа
группировались наиболее оппортунистические элементы ссылки, крайние противники
всякой активности и в частности — борьбы в ссылке. «Вестник» вел с этой группой
и их органом беспощадную борьбу, охраняя, таким образом, ссылку от
деморализации и разложения.
По вполне понятным соображениям
конспирации, корреспондент «ПИ» не указывает места издания «Вестника ссылки».
Сказано лишь глухо «в одном из пунктов Восточной Сибири». Однако, судя по тому,
что корреспонденция о выходе журнала помечена Якутском, что ссылка Якутской
обл. в журнале освещена наиболее полно, можно почти с полной уверенностью
установить, что «Вестник ссылки» издавался в одном из наиболее крупных тогда
пунктов политической ссылки Якутии.
Тактические разногласия среди ссыльных.
Выше мы уже отметили, что в описываемое
время среди политических ссыльных В. Сибири существовали довольно глубокие
расхождения по основным вопросам тактики в ссылке.
Эти расхождения особенно обострились после
опубликования царского манифеста от 11 августа 1904 г., который, в целях
реабилитации самодержавия в глазах революционных масс и политической деморализации
ссыльных революционеров, предоставлял местной администрации право сокращать
срок ссылки вплоть до половины.
Подавляющее большинство политических
ссыльных — не только Сибири, но и Вологодской, Архангельской губ. и др. — категорически
отказались воспользоваться царской милостью и для выражения своего протеста
подавали «своим» губернаторам соответствующие мотивированные заявления.
В частности в В. Сибири таких протестов
было заявлено так много, что помещать их в «Вестнике ссылки» не было никакой
возможности и их пришлось издать особым приложением к журналу.
Группа «Летучего листка», оставаясь на
своей старой позиции «непротивления» начальству, находила, что не только не
следует протестовать против нового манифеста, предоставляющего возможность
освободиться из ссылки, но его следует использовать самым широким образом.
Чтобы предостеречь широкие круги ссыльных
от протеста, группа «Летучего листка» выпустила обширное воззвание, в котором
она, исходя, конечно, из интересов революции и пролетариата, старается доказать
неосновательность и бессмысленность протеста против манифеста.
Ввиду несомненного интереса, который
представляет собою, для характеристики политической ссылки — аргументация обоих
течений, приводим без комментарий отрывки из текста одного из протестов против
манифеста и упомянутое воззвание группы «Летучего листка».
ЗАЯВЛЕНИЕ ЕНИСЕЙСКОМУ ГУБЕРНАТОРУ.
«Мы, политические ссыльные поселенцы д.
Кульчек — сочли нужным заявить вам следующее: Самодержавное правительство в
царском манифесте от 11 августа 1904 г. «вознамерилось проявить милость всем,
кои и искупили уже отчасти свою вину или по другим обстоятельствам заслуживают
снисхождения». Эти «Милости» оно желает излить и на нас, политических ссыльных
д. Кульчек. Но мы заявляем, прежде всего, что то, что правительство называет «виной»,
мы виной вовсе не считаем, «искупать» или «раскаиваться» в своих прежних
революционных поступках не думали и не думаем, и никакого ни «снисхождения», ни
«милости» от правительства не ждем и не желаем. Да и правительство на самом
деле не только не желает, но и не может дать их, так как во всех своих действиях,
как по отношению к нам, политическим ссыльным, так и вообще ко всему населению,
руководится исключительно собственными своими видами и расчетом. Объявляя
теперь свой «милостивый манифест», самодержавное правительство только этому
расчету и подчиняется, а вовсе не каким-нибудь, «благожеланиям» и добрым
побуждениям своего сердца, как оно это старается показать. Его положение сейчас
крайне затруднительно. Вся Россия возмущена его насилиями, и власть готова уже
выпасть из рук его. И вот, пытаясь задобрить общество разными туманными
обещаниями и мелкими, ничего не стоящими, подачками, это бюрократическое
правительство объявляет свое «доверие к обществу», а себя, известное своею
жестокостью, милостивым и гуманным. Но никакие заявления о своей гуманности не
помогут ему затушевать своего истинного отношения, как ко всему населению
государства, так и, в частности, к нам, политическим ссыльным. Последние
кровавые события Якут, обл., как нельзя лучше, показывают это истинное
отношение правительства к политической ссылке.
Всеми этими расправами правительство
вызвало возмущение и в обществе. Желая теперь хоть немного сгладить это
невыгодное для него впечатление, оно объявляет о своих «милостях политическим
ссыльным». Но и в этих «милостях», посредством разных ограничений и разделений
ссыльных на лиц с «добрым» и не добрым поведением, правительство, с одной
стороны, желает, чтобы этой сбавкой срока не могла воспользоваться вся ссылка,
с другой — пытается ложно показать обществу, что, будто бы, часть ссыльных
революционеров старается проявить перед ними свое «доброе поведение» и
«раскаяние» и тем заслужит себе «милость».
Мы протестуем против подобного разделения
товарищей и заявляем, что со стороны правительства никакой оценки нашего
«поведения» признать не можем, так как в этом «поведении» мы руководствовались
только нашими революционными убеждениями. Мы никогда не «раскаивались» и не
будем «раскаиваться» в своих революционных поступках. С Российским
самодержавным правительством у нас нет и не может быть ничего общего. Наши
обоюдные отношения с ним, как есть так и будут только враждебными, и мы
навсегда останемся в рядах его непримиримых врагов, в рядах революционного
пролетариата, борющегося со всем настоящим буржуазно-самодержавным строем под
руководством Российской Социал-Демократической Рабочей Партии.
Итак, не желая быть в руках правительства
орудием мистифицирования общества и ложного показания себя гуманным и
«милостивым», мы отказываемся от изливаемых на нас правительственных «милостей»
и протестуем против применения к нам вышеозначенного манифеста.
Т. Лелинова.
С. Моисеев.
К ТОВАРИЩАМ
ПО ПОВОДУ
МАНИФЕСТА 11 АВГУСТА 1904 г.
11 августа опубликован Манифест, которым
царь решил «в годину испытаний» придти на помощь верным подданным облегчением
их неотложных нужд. И нас, непримиримых врагов самодержавия, не обошла царская
милость: в ст. XXIX перечислен ряд милостей и льгот для различных категорий
государственных преступников, причем для некоторых из них необходимо удостоверение
надлежащих властей о «добром поведении».
Но доброжелательный канцелярский слог,
каким обыкновенно пишутся манифесты, никого из нас, революционеров, не введет в
заблуждение относительно истинных чувств к нам царского правительства.
«Благоверный государь» принужден был
щегольнуть гуманностью к своим заклятым врагам. И таково свойство самодержавия:
произвол в карах, произвол в милостях, а конечная цель — давить своих
противников и мистифицировать народ.
Нашим товарищам, посвятившим себя делу
освобождения пролетариата мало интересно знать, чем руководился царь, проявляя
свои чувства по отношению к своим пленным врагам; им также нет дела до той
иезуитской классификации революционеров на лиц «доброго поведения» и «не
доброго». Уж слишком наивна эта попытка классификации, чтобы кого-нибудь из нас
оскорбить или вынудить к громким заявлениям о своей политической
неблагонадежности. «Для революционера дело не в том, чтобы убедить
правительство в своем персональном неподданстве ему, а в том, чтобы беспрерывно
уменьшать количество его подданных» («Искра» № 28). Правительство узнает нас
только по деятельности среди пролетариата, пробуждение которого ему так
страшно, а выступление в смешной роли гоголевских Иван Ивановичей Добчинских
нам не пристало. Мы должны в союзе с революционным пролетариатом и только через
его посредство дезорганизовать и разрушить наше полицейское самодержавие и на
основе его обломков строить здание социальной республики. И если по той или
другой причине мы получим возможность нелегально и даже легально, но без
унижения вернуться в действующие ряды, никто из нас не преминет воспользоваться
удачно сложившимися обстоятельствами.
Если мы совершенно равнодушны ко всем
мнениям агентов русского правительства, то не более нас занимает и, так
называемое, «мнение» русского общества. Физиономия последнего нам слишком
хорошо знакома, и не нам, ведущим борьбу со всем тем, что стоит на пути
революционного пролетариата, считаться с мнением Марии Алексеевны. Нами
руководят не мнения, а действительные интересы дела, к которым обязан вернуться
всякий, пред которым открывается тюремная дверь.
Издание «Летучего Листка».
Влияние политических ссыльных на Сибирских крестьян.
В тех условиях, в которых политическим
ссыльным в описываемое время приходилось жить, не могло, конечно, быть и речи о
широкой, систематической и революционной работе их среди местного населения.
Жандармский «спец» фон-Плеве был достаточно дальновиден, чтобы предупредить
широкое общение политических ссыльных с рабоче-крестьянской массой, предписав в
упомянутом выше циркуляре оставлять их на жительство лишь в наиболее отдаленных
местностях, преимущественно, населенных инородцами, не понимающими по-русски.
Этот циркуляр, разумеется, возымел должное
действие, но, по-видимому, не совсем. Часть политических, неведомо какими
путями, все же ухитрялась приходить в соприкосновение с некоторыми слоями
сибирских крестьян, вести среди них агитацию, распространять прокламации и т.
п. Об этом свидетельствуют некоторые сообщения ссыльных в «ПИ», в которых, между
прочим, дается, правда, беглая и поверхностная характеристика политических
настроений, господствовавших накануне первой революции в еще совершенно темной
тогда деревне.
Безотрадно было в то время положение в
сибирской деревне. Сибирский крестьянин, не знавший помещика и не испытавший
острого земельного голода, изолированный от городов необъятной глухой тайгой,
не мог, естественно, легко воспринять и осмыслить редко и с огромным запаздыванием
докатывавшиеся до него революционные ложунги.
«В марте — сообщается в № 234 «ПИ» — в
селах Кимильтее, Уяне и Хаихте (Ирк. губ.) были разбросаны брошюры:
«Одумайтесь», «Кровавые дни в Петербурге», «Письмо Гапона» и воззвание «К
крестьянам», в котором говорилось о войне, последних событиях и настоящем
положении России, а также и о том, что интересы сибирских крестьян совпадают с
интересами рабочих и крестьян всей России, а, следовательно, сибиряки должны их
поддерживать, а не идти против них, какпопы здесь учат.
Это были первые воззвания, и впечатление
они произвели сильное, хотя и различное.
Большинство подбиравших листки сносили их в
управу, некоторое даже не прочитав. Но некоторые вдумчиво их прочитали, и даже
догадались скрыть эти «гумажки», как их здесь называли, когда на второй день
сельская полиция ходила по домам требовать, чтобы ей отдавали воззвания.
Нашлись и такие, которые громко заявили, что в листках этих правда сказана.
Толков листки вызвали массу и самых
разнообразных. Так одна баба приходит к соседу и рассказывает:
— Вот сколь бед в эту ночь приключилось!
— А что? — спрашивают ее.
— Да один мужик говорит — в прорубь упал и
утонул, «гумажки» наклеили...
Другая баба рассказывала, что «гумажек»
много «нанесло» в одну ночь. У многих крестьян получилось представление, будто с
неба все это свалилось... Так они остались в тупом недоумении.
«В общем все-таки — заключает корреспондент
— немного оживилось стоячее болото, хоть на несколько дней, и кое-кто из
крестьян невольно вынужден был пораскинуть немного умом».
В с. Уян, с другой стороны, велась агитация
попом в церкви и школе против «врагов отечества». Распространял среди крестьян
брошюру «Милостивые слова государя к рабочим». О Гопоне поп объяснял, будто он
не был священником, ни даже христианином, только принял и священнический сан, и
христианство лишь для того, чтобы смуту произвести...
Надо полагать, что и черносотенно-поповская
агитация, несмотря на всю ее демагогию, также не имела особого успеха.
Сибирский крестьянин накануне первой
революции еще спал крепким непробудным сном.
А. Киржниц.
/Сибирские огни.
Кн. 3. Новониколаевск. 1923. С. 132-148./
*******
СПРАВКА
Абрам /Авром/ Давидович Киржниц – род. 3
(15) августа 1887 г. в уездном городе Бобруйск
Минской губернии Российской империи.
Учился в Белостокском коммерческом училище,
работал частным учителем.
С 1906 г. печатался в русской прессе в
Минске, Гомеле, Бобруйске, а также в еврейских периодических изданиях, был
активным членом БУНДа.
Участник 1-го Всероссийского съезда по
библиотечному делу в 1911 г. Перед 1-й мировой войной редактировал первое
пособие на идише по библиотековедению.
За революционную деятельность сослан в 1915
г. в Сибирь. Сотрудничал с иркутской газетой «Сибирь» и другими сибирскими
изданиями.
Затем переехал в Харбин, где занимался
журналистикой. В 1919 г. предпринял попытку издания первой в Сибири газеты
бундовского направления «Отклики Бунда».
В 1923 работал в Ново-Николаевске в
кооперации, сотрудничал одновременно в местной прессе
В 1924 переехал в Москву, работал над
историей еврейского рабочего движения, одновременно собирал материалы по
истории еврейской печати.
С 1925 г. заведующий отдела библиографии
еврейской газеты «Дер эмес» /Правда/, был
корреспондентом газеты в Биробиджане. Возглавлял библиографическую секцию по
изучению Урала, участвовал в подготовке «Сибирской советской энциклопедии». Псевдонимы:
К—ц, А.; К—ъ, А.
В 1930-е годы работал в Центральном Совете
Общества по землеупорядочению рабочих евреев.
В начале 1938 Абрам Киржниц был арестован
по делу о «продаже Дальнего Востока японцам», был освобожден в январе 1940 г. и
15 апреля 1940 г. умер.
Труды:
Книжное дело и периодическая
печать в Сибири. // Сибирские Записки. № 4. 1916.
У порога Китая. // Сибирские
Огни. № 4. 1923.
В полосе отчуждения Восточно-Китайской
железной дороги. // Сибирские Огни. № 3. 1924.
У порога Китая. Москва. 1924. 70 с.
В годы империалистической войны. (Очерк
рабочего движения России). Москва. 1924. 155 с.
В. И. Ленин в ссылке. Ленинград. 1924. 32 с.
В. И. Ленин в ссылке. 2-е изд. Ленинград. 1925. 32 с.
Ленский расстрел. Москва. 1925. 112 с.
Профдвижение среди еврейских рабочих
в годы первой революции. Москва. 1926. 95 с.
Октябрьские дни в Белоруссии. //
Пролетарская революция. № 12. 1927.
Сто дней Советской власти в
Белоруссии (12 ноября 1917 г. – 19 февраля 1918 г.). // Пролетарская революция.
№ 3. 1928.
У няволі буржуазнага нацыяналізму.
// Бальшавік Беларусі. № 3. Менск. 1928.
1905. Еврейское рабочее движение. Обзор,
материалы и документы. Москва – Ленинград. 1928. 407 с.
Яўрэйскі перыядычны друк у СССР
(1917―1927) Еврейская периодическая печать в СССР (1917―1927). // Беларуская
кніжная палата пры Беларускай дзяржаўнай бібліятэцы. Менск. 1928. 70 с.
Яўрэйскі перыядычны друк у
Беларусі (1917―1927) Еврейская периодическая печать в СССР (1917―1927). // Беларуская
кніжная палата пры Беларускай дзяржаўнай бібліятэцы. Менск. 1929.
Евреи в Сибири. // Сибирская
Советская энциклопедия в четырех томах. Т. 1. Москва. 1929. Стлб. 869-873.
Начало социалистической печати на
еврейском языке в России. // Революционное движение среди евреев. Сб. 1.
Москва. 1930.
Еврейская пресса в бывшей
Российской империи (1823-1916). Москва. 1930.
Рабоче-крестьянские массы в борьбе с
погромами в 1905 г. Москва. 1930. 123 с.
Трудящиеся евреи в борьбе с религией. (Из
итогов 1928-30 г.). Москва. 1931. 83 с.
Бирефельд. [Колыбель еврейского
переселения в Биробиджане]. Казань. 1934. 23 с.
Еврейская автономная область.
Москва. 1936. 129 с.
Еврейская автономная область на подъеме. Москва.
1936. 91 с.
Евреи в Сибири. // Сибирская
Старина Краеведческий альманах. № 21. Омск. 2003. С. 4-7.
Литература:
*
Киржниц Абрам Давидович. // Сибирская Советская Энциклопедия в четырех
томах. Т. 2. Москва. 1931. Стлб. 676.
*
Киржниц Абрам Давыдович (1887 - ?) – краевед. // Масанов И. Ф. Словарь
псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах.
Т. 4. Алфавитный указатель авторов. Подготовил к печати Ю. И. Масанов. 1960. С. 228.
Киржниц Д. А. Библиограф демократической печати //
Советская библиография. № 6. 1987.
* Кіржніц Д. Кіржніц Абрам Давыдавіч. // Энцыклапедыя
гісторыі Беларусі ў 6 тамах. Т. 4. Мінск. 1997. С. 180.
* Кіржніц Абрам Давыдавіч. // Маракоў
Л. Рэпрэсаваныя літаратары, навукоўцы, работнікі асветы, грамадскія і
культурныя дзеячы Беларусі 1794-1991. Энцыклапедычны даведнік у трох тамах. Т.
1. Мінск. 2003. С. 431-432.
*
Кнорринг В. В. Абрам Давидович
Киржниц - историк, библиограф, организатор еврейских библиотек в Белоруссии. [Список докладов, прочитанных на
ежегодных научных конференциях «Санкт-Петербург и белорусская культура»]. 16-я
конференция. 9 июня 2008.
// Белорусский сборник. Статьи и материалы по истории и культуре Белоруссии. [Российская национальная библиотека. Санкт-Петербургская
ассоциация белорусистов.]
Вып. 4. Санкт-Петербург. 2008. С. 326.
Элька
Ляйбніц,
Койданава
Его сын Давид
Абрамович Киржниц (13
октября 1926, Москва — 4 мая 1998, Москва) — советский, российский физик,
член-корреспондент АН СССР. Специалист в области теоретической ядерной физики,
теории экстремальных состояний вещества, астрофизики.
В июле 1941 Давид был эвакуирован из Москвы
в детский интернат около города Кыштым Челябинской области. Летом 1943 окончил
экстерном среднюю школу и поступил в Московский авиационный институт.
В 1945 с помощью Л. Д. Ландау перешел на
физический факультет МГУ. Дипломную работу выполнил под руководством Александра
Компанейца.
В 1949 окончил физфак МГУ и по
распределению был направлен на работу инженером в Горький на оборонный завод
им. Сталина.
В 1954 был переведен в Москву в
теоретический отдел ФИАН под руководством И. Е. Тамма. В 1957 защитил
кандидатскую диссертацию по теме «К статистической теории многих частиц». В
1966 — докторскую «Нелокальная квантовая теория поля».
В 1987 был избран Членом-корреспондентом АН
СССР по отделению ядерной физики (теоретическая ядерная физика).
В 1978 получил (совместно со своим учеником
А. Д. Линде) премию им. М. В. Ломоносова АН СССР. В 1998 (посмертно, совместно
со своей ученицей Г. В. Шпатковской) получил премию им. И. Е. Тамма РАН.
Автор и соавтор более 270 публикаций и 5
монографий.
Скончался после болезни 4 мая 1998.
Похоронен на Донском кладбище в Москве.
Давид Абрамович Киржниц
вспоминал:
Там,
где будет город Челябинск-40
8
июля 1941 года, через две недели после начала войны, от перрона Савеловского
вокзала отошел эшелон с детьми московских медиков, эвакуируемых на Урал, где
для них создавался интернат. По прибытии на место – город Кыштым Челябинской
области – интернат временно разместился в пионерском лагере у подножья горы
Егозы, а к началу учебного года перебазировался на зимние квартиры. Ими стало
здание пустующего дома отдыха против села Метлино на реке Тече, в 25 км от
Кыштыма. Именно там позднее возник закрытый город Челябинск-40, а в 1957 году
прогремел утаенный от мира взрыв, поднявший на воздух многие тонны
радиоактивных отходов... С осени 41-го до лета 42-го года я командовал
интернатским радиоприемником, с чем и связаны прямо или косвенно сюжеты
приводимых далее воспоминаний, которыми, спустя более, чем полвека, меня
попросили поделиться мои товарищи.
Школу – экстерном
В Метлино была только школа-семилетка и
поэтому старших ребят – примерно 10-15 человек – отправили обратно в Кыштым,
где имелась десятилетняя школа. В их числе был и я, окончивший семилетку до
войны. В Кыштыме, маленьком индустриальном городке, привлекательного было мало,
и я соблазнился предложением моего товарища сдавать школьную программу
экстерном. Поэтому с позволения начальства мы вернулись в Метлино, где я
остался на год, а соблазнитель вскоре уехал к своей матери – врачу госпиталя на
берегу озера Увильды. Позднее там начали работать мои мать и сестра, а потом и
я сам.
Я серьезно нацелился осилить за первый
учебный год программу двух классов – 8-го и 9-го. Это было вполне реально: с
учебниками, слава Богу, мне помог интернат, навыками самостоятельной работы с
книгой я обладал, ничто не отвлекало от дела, было относительно тепло и не
очень голодно. С физикой и химией проблем вообще не было, а большую часть
математики за десятилетку я превзошел еще до войны. Трудности были лишь с
гуманитарными предметами, в особенности, с иностранным языком. Но, так или
иначе, в конце зимы и в начале лета 42-го года состоялись две мои поездки в
Кыштым для сдачи экзаменов за оба класса. Не обошлось тут и без курьезов: когда
преподаватель литературы, написав на доске три темы сочинений, вернулась через
час с вопросом, как дела, я ответил, что первую тему написал и сейчас
заканчиваю вторую. Это было первое сочинение в моей жизни. Педагоги отнеслись
ко мне очень тепло, даже по-матерински (мужчин среди них уже не было), и я до
сих пор вспоминаю добром директора школы Верлинскую и особенно завуча Нину Васильевну.
Хорошо помню также эвакуированную из Москвы преподавательницу французского
Ольгу Львовну Долгополову, которая, как я узнал позднее, была одним из ведущих
в стране специалистов по романским языкам, автором нескольких учебников и
словарей. К сожалению, я забыл фамилию преподавателя астрономии (профессора
Пединститута им. Герцена, эвакуированного из Ленинграда), который, экзаменуя
меня, ежеминутно восклицал: «Ах! Я снова забыл, что Вы школьник, а не
студент...» В общем, было трудно, но интересно.
Через
год, пройдя в заочной средней школе курс 10-го класса, я сдал там же и
заключительные экзамены. В результате, летом 1943 года в моих руках оказался
аттестат об окончании средней школы. С ним я приехал в Челябинский областной
военкомат с намерением подать документы в военное училище — и был изгнан со
словами: «Гуляй, пока не призвали!». Так я вернулся в конце лета в Москву и
поступил в Московский авиационный институт.
Радиоприемник «Колхозник»
Итак,
осенью 1941 года я очутился в метлинском интернате и оказался там самым старшим
по возрасту (без малого 15-ти лет). В это время интернату в порядке исключения
разрешили иметь радиоприемник и вскоре у нас появился трехламповый батарейный
супергетеродин «Колхозник» – плохонький собрат наших довоенных приемников
СИ-235, ЭЧС-3 и ЭКЛ-34. Его вместе с батареями поместили внутрь специальной
тумбочки, запиравшейся на замок. Нужно пояснить, что в начале войны все
радиоприемники было приказано сдать (по-видимому, опасались неконтролируемых
властями источников информации). Добавлю для иллюстрации, что годом позже я
нашел в отвалах старого рудника кристалл свинцового блеска, намотал
катушку-вариометр, а у моего коллеги- учителя остался с «довойны» наушник и конденсатор.
Из всего этого мы собрали простенький детекторный приемник, едва берущий
челябинскую радиостанцию (90 км). Кстати, именно этот приемник поведал нам о
переходе наших войск в наступление под Сталинградом, и мы на радостях
перебудили весь дом. А наутро пожаловал политрук госпиталя, забрал приемник и
приказал запросить Челябинск, разрешены ли детекторные приемники. Ответ
областного радиокомитета гласил: – «Только репродукторы»...
Работать с «Колхозником» и владеть ключом
от тумбочки было поручено мне – я был старшим и, кроме того, считался
радиолюбителем. Действительно, до войны я несколько лет занимался в радиокружке
сначала в Доме пионеров, а потом на Детской технической станции. Благодаря
этому я узнал о начале войны раньше других. В аккурат поздним вечером 21 июня
1941 года мы с товарищем, кончив монтировать на его даче трехламповый
регенеративный приемник, завалились спать. Вернувшись рано утром с купанья, мы
услышали от бледного и потрясенного отца товарища (он, проснувшись, начал
крутить ручки приемника), что весь мир уже кричит о нападении немцев на Россию.
А по нашему радио до 12 часов, т. е. до выступления Молотова, шли обычные
передачи...
Как хозяин «Колхозника», я был обязан
дважды в день слушать сводки Совинформбюро и вывешивать их для всеобщего
сведения.
Тридцатые годы
Почему же все-таки Сергей Дмитриевич
проявил в беседах со мной существенно меньшую осторожность, чем это полагалось
по суровым законам того времени? Мне кажется, что он просто посчитал меня
заслуживающим доверия. Прежде всего, он сразу увидел, что я интроверт, держу
свои мысли и эмоции внутри себя, и нужно приложить усилия, чтобы они вышли
наружу. Поэтому маловероятно, чтобы я просто так сболтнул лишнее. А, главное,
он почувствовал, что по своему развитию я стою заметно ближе к нему, чем к
своим сверстникам. Понимаю, что сказанное может вызвать недоверие и быть
воспринято как проекция нынешнего умонастроения на то время. В попытке все же
убедить читателя мне придется отвлечься от интернатской темы и вернуться к
довоенным временам.
Мои родители, думаю, понимали достаточно
много. Отец был старый революционер, член Бунда, оставшийся беспартийным при
слиянии этой партии с РКП. Для матери же были всего дороже общечеловеческие
ценности. Однако при мне они ничего плохого о режиме не говорили. (Впрочем, во
время Большого Террора, когда от редких гостей постоянно слышалось: «Наверное,
Сталин ничего не знает...», отец так откровенно ухмылялся, что это замечал даже
я, отрок. А во время войны у нас с мамой происходили уже вполне откровенные
разговоры). У меня был дядя (беглый меньшевик, когда-то прятавшийся у деда),
достаточно умный и смелый человек, который не выбирал выражений. «Нами правит
шайка бандитов» – звучал его неизменный приговор, когда в начале 30-х годов
семья собиралась за столом и он разворачивал газету. Будучи тогда сопляком лет
шести-семи, я, конечно, не мог проникнуться смыслом этого высказывания, но
какой-то след в душе он оставил.
Позже след этот стал углубляться. Годы 32-й
и 33-й: непрерывные звонки в дверь – крестьянки с детьми просят корочку хлеба.
По дороге в школу на бульваре лежат на скамейках голодающие, и не поймешь, живы
ли они, а солдатики (крестьянские же дети!) сгоняют их сапогами и прикладами.
Год 32-й, мне около 6 лет. Мы, полуголодные воспитанники детской группы на
Яузском бульваре, стоим вокруг мальчика и смотрим, как он ест ослепительно
белую булку с невиданной красной рыбой. Хорошо, если у нас есть ломтик черного
хлеба с повидлом. «А мой папа чекист!» — гордо говорит мальчик. Год 34-й,
декабрь, темно, я возвращаюсь из школы и останавливаюсь около стенда с газетой.
Убит Киров. А за спиной голос: «Ну, теперь такое начнется, только держись...
Qui prodest?» [1]. Годы 36-й–37-й, всеобщая вакханалия, один за другим исчезают
друзья дома, старые каторжане и ссыльные, герои гражданской войны и подполья,
мои кумиры с раннего детства. Вопросы, обращенные к родителям: «Неужели дядя
Вася, у которого шашка с орденом, может быть врагом народа?» – и их
невразумительные объяснения. Год 37-й, процесс Пятакова-Радека, митинги по всей
стране с требованием расстрела. Я среди домохозяек и пенсионеров в ЖАКТе
(тогдашний ЖЭК): исступленные лица. Попробуй сказать что-то не так – разорвут в
клочья.
Все эти события медленно, но верно
деформировали мое сознание, подтачивая тот стереотип взглядов и поведения,
которому следовали мои товарищи. Их упоение пионерской символикой,
тимуровскими, макулатурными и металлоломными подвигами, уверенность в своем
счастливом детстве, дарованном великим Сталиным, в самой свободной в мире
стране, убежденность, что страна кишит шпионами и диверсантами – все это стало
вызывать у меня улыбку (а потом и раздражение). Хотя, конечно, до настоящего
понимания того, что произошло в ХХ веке с нашей несчастной страной, было еще
очень и очень далеко. Но и того, что уже имелось, было достаточно для утраты
той незамутненности восприятия мира, которую требует нормальное детство и
отрочество. Впрочем, множеству детей и подростков, оторванных от родителей и
брошенных в детприемники, спецдетдома и даже в лагеря, было во сто крат хуже...
Надеюсь, что этот экскурс в проклятые довоенные годы, не только объяснит,
откуда взялись критические взгляды у совсем еще зеленого юнца, но и природу
доверия со стороны моего старшего друга. Кроме того, этот экскурс, я надеюсь,
убедит моих друзей по интернату, что их старший товарищ был нередко «в думу
погружен» (как писала в своей поэме позже Рина Межебовская) не от большого ума,
а скорее наоборот – от мучительных (ведь шла смертельная схватка с фашизмом) и
в большинстве бессильных попыток ответить на кучу проклятых вопросов при полной
невозможности задать их окружающим прямо и открыто...
Коротко о родителях
Моя мать, Любовь Соломоновна Киржниц,
родилась в г. Рогачеве в Белоруссии в 1897 году, 100 лет тому назад. Я очень
благодарен составителям этого сборника за возможность отметить ее юбилей
нижеследующими строками.
Когда мать была еще девочкой, дед со всем
семейством вырвался из черты оседлости и переехал в Иркутск. Он занимал
официальную должность казенного раввина, к религии не имеющую отношения, а
соответствующую функциям нынешнего ЗАГСа в еврейской общине. Кроме того, дед
был этнографом-любителем, заочным учеником академика Веселовского, автором
многих книг. Бабушка же преподавала иностранные языки. Дом деда был одним из
культурных центров дореволюционного Иркутска, где собиралась интеллигенция,
ссыльные, местные жители-субботники, исповедующие иудаизм. Частым гостем там
был известный исследователь Азии этнограф Г.Н. Потанин.
После
окончания гимназии мать поступила на исторический факультет Иркутского
университета, но проучилась там всего два года. Рождение дочери, моей старшей
сестры, а затем гражданская война заставили ее бросить учебу. Во время
колчаковщины вместе с дочерью и мужем она эмигрировала в Харбин, откуда семья
собиралась уехать в Америку (были даже куплены шифскарты). Однако вместо этого
все они вернулись в Иркутск, затем до 1924 года жили в Новониколаевске
(Новосибирске) и потом окончательно осели в Москве. Не получив законченного
образования, мать долго занималась журналистикой, потом служила в советских
учреждениях и лишь за несколько лет до войны нашла работу, которая отвечала ее
способностям и темпераменту. Она стала культработником в психиатрических
больницах и работала в этой должности (исключая войну) до самой пенсии. Эта
работа была далеко не простой и требовала помимо чисто профессиональной,
литературной, художественной, музыкальной и актерской культуры, еще и
определенных психологических и медицинских знаний, интуиции и быстроты реакции,
простого человеческого мужества (работать приходилось и с буйными больными). Во
время войны она работала медицинским статистиком и вела учет всего, что
относилось к ранбольным (так тогда называли раненых), в госпиталях – сначала в
эвакогоспитале № 3881 в Нижнем Кыштыме, затем в эвакогоспитале № 3116 на озере
Увильды. На Новый 1942 год она подбила еще нескольких мам, и они пешком, в сильную
метель пришли за 25 км в Метлино из Кыштыма.
Мать была человеком твердых моральных
принципов, развитого чувства долга и совести. Перед самой войной невольно, в
результате роковой случайности, она причинила зло одной женщине. Это мучило ее
постоянно, вплоть до последних дней жизни. Она обладала высокой культурой,
сочетавшейся с природным интеллектом, хорошо знала литературу, историю и
музыку, сама неплохо играла на рояле. В то же время она начисто была лишена
снобизма по отношению к так называемым «простым людям», и я не раз был
свидетелем, как они привязывались к ней, испытывая благодарность за то добро,
которое они от нее видели. После смерти матери, последовавшей в 1977 году за
три дня до ее 80-летия, осталось немало людей, сохранивших о ней добрую память.
Отец, очень занятой человек, ушедший из
моей жизни, когда мне было всего 11 лет, мало занимался моим воспитанием. Эта
забота почти целиком легла на плечи матери, которой я обязан всем хорошим, что
во мне было, когда я вышел в самостоятельную жизнь...
Мой отец, Абрам Давидович Киржниц, родился
в 1887 г. в г. Бобруйске в семье мелкого ремесленника. Окончив всего 4 класса
городского училища, он благодаря самообразованию стал высококультурным
человеком (в частности, владел несколькими иностранными языками). В анкетах в
графе «Образование» он писал «тюремное», имея немалый дореволюционный тюремный
и ссылочный стаж, поскольку в дореволюционные времена тюрьма была подлинным
очагом культуры. Впрочем, и в конце 30-х в своей камере в Бутырках, в которой
обретались инженеры, учителя, врачи, ученые, отец организовал лекторий, где
каждый делился знаниями по своей специальности. Вместо доски использовалась
спина согнувшегося слушателя в темном пиджаке, вместо мела — кусок штукатурки.
К слову сказать, физик Ландау, тогда же сидевший в Бутырках, до этого не
додумался и очень страдал от отсутствия карандаша и бумаги (знаю это с его
слов). По профессии отец был историком революционного движения и революционной
печати, библиографом и журналистом. Он был автором десятков книг и брошюр,
множества газетных заметок. К сожалению, из его литературного наследства
уцелело крайне мало, а свою библиографию он создавал уже в последней больнице и
успел ее лишь начать. К стыду своему я, его сын, плохо представлял себе масштабы
следа, который он оставил. Тем большим было мое удивление, когда 20 лет назад
меня разыскал молодой историк А. В. Ратнер, а не так давно – член-корреспондент
Российской академии наук Р. Ш. Ганелин из Ленинграда. Оба интересовались
архивом отца. Еще удивительнее было напоминание о 100-летии отца, которое
сделал редактор журнала «Советише Геймланд» поэт Хаим Бейдер, когда,
договорившись с ним о публикации в журнале книги деда, я оставил ему записку с
телефонами, и он увидел мою фамилию. И в довершение, совершенно неожиданный для
меня звонок из Минска из редакции «Беларускай Энцыклапедыі» с просьбой прислать
заметку об отце. Задолго до революции отец стал видным деятелем Бунда,
боровшегося, как известно, за национально-культурную автономию евреев в России.
Неудивительно, что в конце 20-х годов, когда на Амуре была выделена территория
для освоения ее нашими и зарубежными евреями и создано переселенческое общество
ОЗЕТ, отец стал одним из его активных сотрудников. Он не один раз ездил туда –
сначала на станцию Тихонькую с первой партией переселенцев, корчевавших тайгу в
трескучий мороз, потом в возникший на этом месте г. Биробиджан. Не так давно,
во время конференции на Амуре, я нашел в архивах следы деятельности отца.
В начале 1938 г. отец был арестован и два
года содержался в Бутырках. Готовился большой процесс «О продаже Дальнего
Востока японцам», где в числе обвиняемых была группа сотрудников ОЗЕТа. В итоге
следствие (имевшее «активный» характер) растянулось до прихода Берия, после
чего дело было прекращено, а сам отец в январе 1940 г. получил свободу. Мы его
ждали, так как и арест и освобождение озетовцев происходили по алфавиту. В
апреле того же года отец, здоровье которого было подорвано, скончался... На его
похоронах мама подвела меня к группе мужчин в шляпах и сказала: «Это сын А. Д.»,
а они протягивали мне как взрослому руку и называли себя — Перец Маркиш, Давид
Бергельсон, Самуил Галкин, Лев Квитко... Мама сказала: – «Сынок, запомни эту
минуту. Я тебя познакомила с цветом еврейской литературы». Все они проходили
после войны по делу Еврейского антифашистского комитета и вместе с другими были
расстреляны (кроме Галкина) в августе 1952 г. К сожалению, я не знаю, какие
общие точки были у отца с этими людьми (эта сцена всплыла в моей памяти слишком
поздно, когда спросить было уже не у кого...).
/Заметки по
еврейской истории. №7 (130). 2010./
БИБЛИОГРАФ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ
ПЕЧАТИ
Исполнилось сто
лет со дня рождения советского библиографа, историка и журналиста Абрама
Давидовича Киржница, внесшего значительный вклад в изучение революционного
движения в западных областях России и в Сибири, особенно в разработку истории и
библиографии рабочей и демократической печати.
А. Д. Киржниц
родился 3 (15) августа 1887 г. в Бобруйске в небогатой многодетной семье
ремесленника. Его систематическое образование исчерпывалось четырьмя классами
коммерческого училища. Своим высоким уровнем общей и гуманитарной культуры (а
он, например, владел немецким, французским и польским языками) А. Д. Киржниц
был обязан самообразованию.
Начальные годы
самостоятельной жизни А. Д. Киржница связаны с профессией домашнего учителя. Но
уже в шестнадцатилетнем возрасте он публикует первые литературные опыты в
местной прессе, а с 1906 г. становится профессиональным журналистом. Особое
место в его творчестве предвоенной поры занимает библиотечное дело. 15 октября
1910 г. А. Д. Киржниц пишет Н. А. Рубакину: «Милостивый государь! Желая
основательно познакомиться с вопросами библиотековедения, позволю себе
обратиться к Вам с просьбою указать мне наиболее существенные труды по этому
вопросу на русском и немецком языках...» [* ОР ГБЛ. Ф. 358. Карт. 239. Ед. хр. 31. Л. 1.] С
этих пор он часто выступает со статьями о библиотечном деле в «Вестнике
Общества распространения просвещения между евреями в России» и других изданиях
[* Мезьер А. В.
Словарный указатель по книговедению. Л., 1924. Стб. 229.], в 1911 г.
участвует в I Всероссийском съезде по библиотечному делу, а в следующем году объезжает
города и местечки черты оседлости и в серии статей освещает постановку там
библиотечной работы. Позднее А. Д. Киржниц выпускает и редактирует ряд
сборников и журналов, в том числе «Ежегодник для еврейских библиотек».
Нищета и
бесправие черты оседлости рано побудили А. Д. Киржница к участию в
революционном движении. Ему не было еще и двадцати, когда он стал членом
Всеобщего еврейского рабочего союза Литвы, Польши и России, активно выступал
против сионистских тенденций в Бунде, твердо считая, что освобождение
еврейского народа должно быть связано не с исторической, а с реальной его
родиной. За революционную деятельность А. Д. Киржниц не раз подвергался арестам
[* ЦГАОР СССР. Ф.
102. 7-е делопр-во. 1910. Ед. хр. 507; Там же. 5-е делопр-во. 1915. Ед. хр. 90.
Т. 11, ч. 2. Л. 1-1 об.], в 1915 г. был выслан в Сибирь, но не прекратил
борьбу, стал сотрудником сибирских демократических изданий, в том числе
иркутской марксистской газеты «Сибирь».
К этому периоду
относится его обстоятельная публикация «Книжное дело и периодическая печать в
Сибири» (Сиб. зап. 1916. № 4. С. 105-112), представляющая собой первую попытку
собрать статистические сведения и показать состояние и тенденции развития
сибирской книги и периодики. В период колчаковщины А. Д. Киржниц вынужден был
уехать из Иркутска, но продолжал заниматься журналистикой в Харбине. Позже
результаты его наблюдений воплотились в книгу «У порога Китая» (М., 1924),
которая содержит интереснейший обзор «Харбинская пресса и литература», дающий
живое представление о периодических изданиях русской эмиграции самых разных
направлений, выходивших до начала 1923 г.
С 1924 г. А. Д.
Киржниц живет в Москве, становится постоянным сотрудником газеты «Дер Эмес»
(«Правда»), где заведует отделом «Библиография» и «Город, местечко, деревня».
По поручению Истпарта при ЦК ВКП(б) он приступает к созданию истории еврейского
рабочего движения и печати. Итогом этой работы стала серия книг и статей, среди
которых историко-библиографические очерки «Еврейская пресса в Советском Союзе
(1917-1927)» (Минск, 1928), «Еврейская пресса в Белоруссии (1917-1927)» (Минск,
1929), «Еврейская пресса в бывшей Российской империи (1823-1916)» (М., 1930),
«Начало социалистической печати на еврейском языке в России» [* Революционное движение
среди евреев. М., 1930. Сб. 1. С. 206-236.].
Продолжает
занимать А. Д. Киржница и сибирская тематика. Одна за другой выходят его книги
«Ленин в ссылке» (Л., 1924), «Ленский расстрел» (М., 1925) и др. Он возглавляет
библиографическую секцию Общества изучения Урала, Сибири и Дальнего Востока,
участвует в подготовке «Сибирской советской энциклопедии», для которой пишет, в
частности, обстоятельный обзор «Газеты Сибири в годы революции и гражданской
войны» (1929. Т. 1. Стб. 600- 612). В той же энциклопедии в посвященной А. Д.
Киржницу заметке (1931. Т. 2. Стб. 676) сообщается, что им составлена крупная
библиографическая работа — «Партийно-советская печать Сибири за годы революции
(1917—1925)». Ее местонахождение в настоящее время неизвестно.
С начала 30-х
гг. А. Д. Киржниц — активный работник Центрального совета Общества по
землеустройству евреев-трудщихся (ОЗЕТ), организации, которая занималась
заселением Еврейской автономной области, трудом и бытом переселенцев. В 1938 г.
по ложному обвинению он был репрессирован, но в начале 1940 г. решением
соответствующей судебной инстанции освобожден в связи со снятием с него
обвинения и прекращением дела. 15 апреля того же года тяжелая болезнь оборвала
его жизнь...
Д. А. Киржниц
/Советская библиография. Научно-практический журнал. № 6.
Москва. 1987. С. 59-60./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz