ЎЎЎ Жакліньня Грызь. Якуцкі манастыровец Ліпман Бэрман. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Лімпан Лейба (Леў, Лявон) Лейзеравіч (Лазаравіч) Бэрман – нар. у жніўні 1868 г. у в. Сяліба Ігуменскага павету Менскай губэрні Расейскай імпэрыі, у габрэйскай сям’і безьзямельнага селяніна /Паходзіў з мяшчанаў Менскай губэрні/.

    У 1878 г. паступіў у Менскую гімназію, а ў 1878 г. перавёўся ў Рыбінскую гімназію, якая знаходзілася ў Яраслаўскай губэрні. У 1884 г. уваходзіў у рыбінскі нарадавольскі гурток вучнёўскай моладзі (мянушка “Лейба”), вёў прапаганду сярод гімназістаў, быў касірам гуртка, распаўсюджваў рэвалюцыйную літаратуру. Калі вучыўся ў 7 клясе то ў 1886 г. быў прыцягнуты да дазнаньня па справе рыбінскага гуртка. Быў выключаны з гімназіі ды па высачэйшаму загаду ад 2 сьнежня 1887 г. высланы пад галосны нагляд паліцыі ва Ўсходнюю Сыбір на 3 гады ў распараджэньне Іркуцкага генэрал-губэрнатара.

    У сьнежні 1888 г. часова быў паселены ў м. Якуцк Якуцкай вобласьці. За “Манастыроўскі супраціў” 22 сакавіка 1889 г. у Якуцку быў арыштаваны. Прыгаворам ваенна-суднай камісіі ў Якуцку ад 13 чэрвеня 1889 г., як непаўналетні, быў прысуджаны да пазбаўленьня ўсіх правоў стану і да 10 гадоў катаржных працаў. Пры канфірмацыі прыгавору часовым камандуючым войскамі Іркуцкай ваеннай акругі генэрал-маёрам Вяроўкіным катаргу зьменшылі да 8 гадоў. Пакараньне адбываў, разам з іншымі “манастыроўцамі” адразу ў Вілюйскім астрозе (Вілюйскай катаржнай турме).

    Увесну 1892 г. быў пераведзены ў Акатуйскую катаржную турму. За ўжываньнем найвышэйшага загаду 17 красавіка 1891 г., тэрмін катаржных прац скарочаны на адну траціну. У канцы 1892 г. звольнены на жыхарства па-за турмой у Кадаінскім рудніку, а 12 верасьня 1893 г. ад катаржных прац, за заканчэньнем тэрміну, і адпраўлены на пасяленьне под нагляд паліцыі ў Прэабражэнскую воласьць Кірэнскай акругі Іркуцкай губэрні. Па найвышэйшым загадзе ад 22 лютага 1895 г. пераведзены ў разрад сасланых на жыцьцё ў Сыбір, з частковым аднаўленьнем у правах і з правам ад 7 жніўня 1895 г. вярнуцца ў межы Эўрапейскай Расеі пад умовай падначаленьня на 3 гады галоснаму нагляду паліцыі ў межах габрэйскай аселасьці, па-за ўнівэрсытэцкімі гарадамі.

    У лістападзе 1895 г. паселены пад галосны нагляд у Вільні. Займаўся перапіскаю і перакладамі. Па вызваленьні 7 жніўня 1897 г. ад галоснага нагляду быў падпарадкаваны па распараджэньні дэпартамэнту паліцыі ад 12 верасьня 1897 г. сакрэтнаму. У 1899 г. западозраны ва ўдзеле ў віленскім рэвалюцыйным габрэйскім кружку. Па цыркуляры дэпартамэнту паліцыі ад 12 сакавіка 1903 г. сакрэтны нагляд спынены. Прымаў удзел у забастоўцы чыгуначнікаў у рэвалюцыі 1905 г. Не ўваходзячы афіцыйна ў партыю эсэраў, садзейнічаў ёй. У 1917 г. увайшоў у партыю, але незадоўга да Кастрычніцкага перавароту выйшаў з яе, нязгодны з тактыкай эсэраў.

     Жыў у Кіеве, працаваў у чыгуначным упраўленьні, потым, кілі выйшаў на пэнсію, пакінуў працу. Займаўся архіўнай і літаратурнай працай па гісторыі рэвалюцыйнага руху. Быў рэдактарам Кіеўскіх паліткатаржных зборнікаў “Из эпохи борьбы с царизмом”.

    Беспартыйны. Уваходзіў у Таварыства паліткатаржанаў і ссыльнапасяленцаў. Білет чальца № 234.

    Літаратура:

*    Кротов М. А.  Якутская ссылка 70-80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 131-133, 138, 168.

*    Бик В.  К материалам о Якутской трагедии 22 марта 1889 г. // Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 24. № 3. Москва. 1926. С. 200.

*    Орлов М.  Об Акатуе времен Мельшина. // Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 48. № 11. Москва. 1928. С. 106, 113, 117.

*    Берман Леонид Лазаревич. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 50-51.

*   Берман Леонид (Лимпан, Лев, Лейба) Лазаревич. // Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 1. Москва. 1933. Стлб. 295-297.

*    Берман Леонид Лазаревич. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 63.

    Жакліньня Грызь,

    Койданава

    23) Берман, Липман Лазарев; адм.-сс. (1888-1892), из мещан Минск. губ., ученик VII кл. рыбинск. гимназии, 19 л. Прибыл в область высланный административно на 3 года «по делу сельского учителя Воробьева». За участие в «монастыревском восстании», имевшем место в Якутске 22 марта 1889 г., приговором военно-судной комиссии, конфирмованном вр. командующим войсками Иркутского военного округа ген.-майором Веревкиным, лишен всех прав состояния и приговорен к 8 г. каторжных работ, каковые до весны 1892 г. вместе с остальными «монастыревцами» отбывал в Вилюйском остроге, после чего был переведен в Забайкалье [Д. 5].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 168./

    И. Жуковский-Жук

                                                                    ПРИМЕЧАНИЯ

    80) Берман, Леонид Лазаревич — род. в 1868 году. В револ. движении с 1884-1886 г.г., в Рыбинске и уезде. Был членом кружка партии «Народная Воля». Сослан администр. в Якут, обл., где 22 марта 1889 г. участвовал в вооруж. сопрот. В том же году по делу Зотова, Гаусмана и др. за вооруж. сопрот. пригов. к 8-ми годам кат. Заключение отбывал в Вилюйске, Акатуе и Кадае. Член О-ва политкат.

    /Кара и другие тюрьмы Нерчинской каторги. Сборник воспоминаний, документов и материалов. Москва. 1927. С. 298./

    Берман, Леонид Лазаревич; еврей, сын хлебопашца; род. в Селибе, Минск. губ.; получил среднее образование. В Рыбинске вступил в 1885 г. в партию Народной Воли под кличкой «Лейба». В течение нескольких лет занимался пропагандой. В 1887 г. был арест. в Рыбинске и посажен в Бутырки, откуда админ. выслан в Якутск. В Якутске был снова арест. и Военн.-Судной Комиссией пригов. к 8 г. каторги по 279 ст. СВП за вооруж. сопротивление ссыльных в 1889 г. Каторгу отб. в Вилюйск. и Нерчинск. тюрьмах. На посел. вышел в 1895 г. в Преображенское, Иркутск. губ., где прожил 10 лет, а затем выехал в Вильно. Беспарт. Пенсионер. Чл. бил. № 234.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 50-51./

    Берман, Леонид (Лимпан, Лев, Лейба) Лазаревич, еврей, сын безземельн. крестьянина. Род. в авг. 1868 г. в дер. Селибе (Игуменск. у., Минск. губ.). В 1878 г. поступил в Минск. гимназию, в 1878 г. перевелся в Рыбинскую. В 1884 г. входил в рыбинок. народовольческ. кружок учащейся молодежи (кличка «Лейба»). Вел пропаганду среди гимназистов, состоял кассиром кружка, распространял революц. литературу. В 1886 г., будучи в 7-м классе, привлечен к дознанию по делу рыбинок. кружка (дело К. Я. Воробьева, Ф. В. Смирнова и др.). Во время дознания сначала был под арестом, потом состоял под особ. надзором полиции. Исключен из гимназии. По выс. пов. от 2 дек. 1887 г. выслан под гласн. надзор в Вост. Сибирь на 3 года в распоряжение Иркутск. ген.-губ-ра. В конце мая 1888 г. отправлен из Москвы в Сибирь. В дек. 1888 г. временно водворен в Якутске. Принимал участие в вооружен. сопротивлении политич. ссыльных 22 марта 1889 г. в Якутске. Приговором военно-судной комиссии в Якутске от 13 июня 1889 г., в виду несовершеннолетия, присужден к лишению всех прав состояния и к 10 годам каторжн. работ. При конфирмации приговора командующим войсками Иркутск. военн. округа 10-летняя каторга заменена 8-летней. Для отбытия наказания помещен в Вилюйск. острог. Весной 1892 г., переведен в Акатуйск. тюрьму. За применением выс. указа 17 апр. 1891 г., срок каторжн. работ сокращен на одну треть. В конце 1892 г. уволен на жительство вне тюрьмы в Кадаинск. руднике. Уволен 12 сент. 1893 г. от каторжн. работ, за окончанием срока, и обращен на поселение в Иркутск. губ. Водворен под надзором полиции в с. Преображенском (Киренск. окр.). По выс. пов. от 22 февр. 1895 г.. переведен в разряд сосланных на житье в Сибирь, с частичным восстановлением в правах и с правом с 7 авг. 1895 г. возвратиться в пределы Евр. России под условием подчинения на 3 года гласн. надзору полиции в черте еврейск. оседлости, вне университетск. городов. В ноябре 1895 г. водворен под гласн. надзор в Вильно. Занимался перепискою и переводами. По выс. пов. от 25 июля 1896 г. срок гласн. надзора сокращенна год. По освобождении 7 авг. 1897 г. от гласн. надзора подчинен по распоряжению деп. пол. от 12 сент. т. г. негласному. В 1899 г. заподозрен в участии в виленск. революц. еврейск. кружке (Клячко, Гимельсон и др.). В ночь на 17-е дек. 1899 г., при ликвидации этого кружка, безрезультатно обыскан. По выс. пов. от 4 окт. 1900 г., в силу манифеста 14 мая 1896 г., восстановлен во всех утраченных по суду правах. По циркуляру деп. пол. от 12 марта 1903 г. негл. надзор прекращен. Не входя официально в партию с.-ров, сочувствовал и содействовал ей. В 1917 г. вошел в партию, но незадолго до Октябрьск. революции вышел из нее, несогласный с тактикой с.-р. Жил в Киеве, работал в железно-дорожн. упр-нии, потом оставил работу, выйдя на пенсию. В настоящее время продолжает жить в Киеве. Член и пенсионер Всес. Общ-ва Политкаторжан. Занимается архивной и литературной работой по истории революц. движения. Был редактором Киевск. политкаторжн. сборников «Из эпохи борьбы с царизмом».

    Личное дело из архива Всес. Общ-ва Политкатор-жан, № 234. — Сообщение Л. А. Кузнецова. — МЮ 1886, № 10179. — ДП III 1889, № 1106; 1897, № 1153. — Обзор XI, 68; XII, 186; XV, 111, — Ведомость XIV, 46. — Список поднадз. 1888 и 1889 г.г. — Бурцев, За сто лет, II, 135. — Большая Энциклопед., т. XXI. — Политич. каторга и ссылка, 50-51.

    Л. Берман, К 35-тилетию вооружен, сопротивления ссыльных в Якутске. Сб. «Из эпохи борьбы с царизмом» (1924), 3-12.

    Процесс 21-го, с. 49. — М. Кротов, Якутская ссылка 70 - 80-х г.г. 131-133, 138, 168. — М. Брагинский, Политич. каторга в Якутск. области. Сб. «В Якутск, неволе», 94. — Якутская трагедия 23, 27, 33, 50, 188, 191, 193, 197-198, 200-201, 203, 214, 217, 221. — Ф. Смирнов, Отголоски «Нар. Воли» в Ярославле и Рыбинске в 1882-1887 г.г. Сб. «Народовольцы» III, (Ук.). — Участники народов. движения. Там же, 291.

    Хроника борьбы с самодержавием. «Своб. Россия» II (1889), 20. — Избиение полит. ссыльных в Якутске. «Социал-Демократ», I, 1890, 69, 71 (перепеч. в сборнике «Якут. трагедия»). — Хроника. «С родины на родину» I (1893), 9; II (1893), 96-97; IV (1894) 223. — «Летучие Листки Фонда Вольн. Русск. Прессы» 1896, № 35, с. 12. — Список действ. членов Всесоюзн. Общ-ва Политкаторжан. «Кат. и Сс.» 1924, XII, 355. — A. Mакаревский, Политич. ссылка 1888 г., «Пути Рев.» 1926, II-III (5-6), 35. — В. Бик, К материалам о Якутской трагедии 22 марта 1889 г. «Кат. и Сс.» 1926. III (24), 200. — А. Гедеоновский, Из Петербурга в Сибирь. «Кат. и Сс.» 1926, V (26), 192. — Л. Фрейфельд, Из прошлого. «Кат. и Сс.» 1928, V (42), 101-102, — М. Орлов, Об Акатуе времен Мельшина. «Кат. и Сс.» 1928, XI (48), 106, 113, 117. — Д. Mахлин, Якутская трагедия 1889 г. и подпольная печать. «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 27 — Отношение Харьк. ГЖУ в Департ. полиции от 8 янв. 1890 г. «Летоп. револ» 1923, III, 192.

   /Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 1. Москва. 1933. Стлб. 295-297./

    Берман, Леонид Лазаревич — еврей, сын землед., учащийся; род. в 1868 г. в д. Селиба, Минск. губ.; учился в гимн. В 1885 г. вошел в Рыбинске в партию «Народная Воля», пропаганд.; арест. в 1887 г. в Рыбинске, сослан в Вост. Сибирь. За уч. в вооруж. сопротивлении властям гр. ссыльных осужд. в 1889 г. в Якутске военн. суд. по 279 ст. СВП на 8 лет кат. работ. Каторгу отбывал в Вилюйск. кат. тюрьме до 1892 г., в Акатуе — до 1893 г, в Кадае — до 1894 г. На поселение водвор. в 1895 г. в Преображенск. вол., Иркутск. губ., где прожил до 1897 г.; был амнистировал, выехал в Вильно. В революц. движении 1905 г. уч. принимал в ж. д. забастовке. Беспарт. Пенсионер. Чл. бил. О-ва № 234.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 63./

                                                                                   *

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 228./

                                                                               *

                            К ТРИДЦАТИЛЕТИЮ ВООРУЖЕННОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ

                               ССЫЛЬНЫХ В ЯКУТСКЕ 22-го МАРТА (4 АПРЕЛЯ) 1889 г.

    В начале 90-х годов прошлого столетия тюрьма для политических каторжан на Каре была закрыта. Бывшие к тому времени в вольной команде доканчивали свои сроки на Каре, а Якубович (Мельшин), Фрейфельд и Стояновский, не окончившие своих тюремных сроков, были переведены в новую выстроенную в Акатуе тюрьму, предназначавшуюся для уголовных и политических каторжан. Туда же были переведены в 1892 г. из Вилюйска мужчины-каторжане, осужденные по делу якутского вооруженного сопротивления 22-го марта 1889 г.

    Стремление правительства уравнять положение политических и уголовных каторжан осуществилось. Это смешение доставило позднее много мук политическим и унесло много жертв. Но главной своей цели — искоренения революционного духа — правительство все-таки не достигло.

    Еще раньше началось совместное отправление в Сибирь политических ссыльных пешим этапным порядком вместе с партиями уголовных. На этапах ежегодно возникал целый ряд протестов с одной стороны, избиений — с другой.

    Весной 1888 г. в Бутырках, в Москве, вместе с другими, собранными со всех концов России для отправления в отдаленные и очень даже отдаленные места Сибири, содержался Вильгельм Русс, переводившийся в Якутскую область из Архангельской губернии, где он был в административной ссылке. Он рассказывал о тяжелых условиях этапного пути, о случае изнасилования политической административно-ссыльной и пр.

    Публика не могла остаться безучастной к этому. И вот на одном из общих собраний было решено протестовать против отправления пешим этапным порядком вместе с партиями уголовных арестантов. Каждая партия должна была протестовать там, откуда для нее начинался этапный путь.

    Большинство партии, с которой я вышел из Москвы, должно было этапным порядком следовать в Степное генерал-губернаторство. Меньшинство (Коган-Бернштейны Лев Матвеевич и Наталья Осиповна, Муханов, Фундаминский и др., всего 12 человек, в том числе Дибобес и Гуревич М., переводившиеся из Сургута в Якутскую область) должно было отправится дальше. В Тюмени обе группы расстались. Неприятно было уезжать накануне готовившихся событий. Но мы должны были подчиниться решению — протестовать в Томске, откуда для нас начиналось этапное шествование. В томской тюрьме в очередной этапный день на приказание выйти с вещами в партию мы ответили отказом. Явился полицеймейстер, затем он и советник губернского правления, а затем они оба и офицер, начальник воинской конвойной команды. На угрозу употребить против нас военную силу ответили, что разберем нары и досками будем обороняться. Конечно, это не испугало. К полному нашему изумлению, нас оставили в покое. Партия ушла без нас, только начато, по распоряжению томского губернатора, судебное дело против нас. Потом нас разделили и дальше отправили группами по шесть человек отдельным конвоем, по одному конвоиру на каждого.

    Началось этапное шествие. Для меня этапный путь был тяжел. Быть в дороге несколько месяцев подряд само по себе утомительно; в условиях этапных порядков часто бывало и мучительно. Один вид ползающих по нарам огромных жирных насекомых внушал мне сильнейшее отвращение, а ведь на нарах приходилось есть, сидеть и спать. Прошло несколько дней, и платье и белье было полно насекомых. Менял по возможности белье, чистил платье, но уберечься, конечно, нельзя было. Тараканов и клопов было сравнительно меньше, да они не пускали таких крепких корней в платье. На некоторых этапах, — правда, немногих, — их было так много, что вечером, при свете свечки, их собиралось такое количество, что приходилось смахивать их с книги: двигаясь взад и вперед, они мешали читать.

    Не мало беспокойства причиняли мне и сифилитики, уголовные арестанты. На этапном дворе одна бочка с водой и один ковш-черпак. На твоих глазах такой больной пьет из ковша. Я очень боялся этой болезни. Распространяться об этапной грязи в буквальном и переносном смысле не приходится. Неприятно было для меня попадать в семейные партии. Не прикрываемый ничем разврат, наглое поведение солдат, тупая пассивность жертв — тяжелые картины этапной жизни.

    Осенью и зимою бывало еще хуже: осенью от дождей, зимою от холода. Особенно памятны мне два случая. Вышли из Читы. Повалил мокрый снег. Я весь промок. Появился сильный озноб. Чтобы согреться, пробовал ходить. Но ходить я не мог: не было сил, темнело в глазах, кружилась голова. Чтобы не упасть, я садился на подводу, на которой я не мог усидеть от холода, от озноба. Я опять слезал. А партия подвигалась чрезвычайно медленно. Ноги проваливались в мокрый снег, под которым была вода. Переход был большой, если не ошибаюсь, в 33 версты. Лишь поздно вечером добрались до ночевки. Тут оказалось, что полуэтап сгорел. Партия, которая и в самых больших этапах не могла уместиться на нарах, и большая часть которой должна была располагаться под нарами и на полу, часто не оставляя свободного прохода, была втиснута в небольшой дом с единственной печью. Перед этой печью образовалось какое-то столпотворение: кто пробивался к ней обогреться, кто с котелком вскипятить чай. С противоположной стороны сильно дуло: в окне не было стекол. Мне хотелось только лечь, и я сейчас же заснул. Утром я встал здоровым, чувствовал лишь большую слабость, усталость.

    Зимою во время переходов при сильных морозах бывало очень холодно, но до известной степени можно было спасаться ходьбой. На самих же этапах избавиться от холода было трудно. Дрова, конечно, отпускались, но начальники конвойных команд предпочитали отапливать этапы только в дни прихода партий. Можно представить себе, как намерзали при сибирских морозах нетопленные помещения. В этапные же дни, незадолго до прихода партии, затапливалась печь, и, не давая выгореть хорошо, закрывали трубу. Входит окоченевшая партия. В лицо ударяет теплый угар. Получается ощущение тепла. Партия довольна, а потом, само собою разумеется, мерзнут.

    Шел я из Кадаи на Нижнюю Тунгуску, на поселение. На одном из этапов в Забайкалье ночью в камеру, где я спал, пришел солдат, будит меня, задает нелепые вопросы, дышу ли я и т. п. Ничего не понимаю. Это старший послал его проведать, не замерз ли я; ему-де отвечать за это придется. Действительно, было очень холодно: стены этапа не были проконопачены, а был сильный мороз.

    Я не собирался описывать этапный путь, не собирался описывать жизнь на этапах вообще и в частности жизнь уголовных, положение которых было ужасно. Я лишь хотел указать, что для меня время этапного пути было тягостным. Лично я предпочел бы сидеть в одиночном заключении, чем ходить по этапам.

    В Иркутске мы застряли надолго: ждали установления санного пути.

    Начальником сопровождавшей нас конвойной команды, среди которой было два жандарма, был поручик Карамзин. Он ехал на службу в Якутск, ему и поручили сопровождать нашу партию. Всю дорогу он держался вдали от нас и ничем особенным не докучал нам; по крайней мере, никаких инцидентов в этом роде не помню. Во время якутской бойни он командовал солдатами.

    Путешествие от Иркутска до Якутска резко отличалось от этапного хождения от Томска до Иркутска. Поражала местами дико-величавая природа по Лене. Сибирская езда на тройках временами доставляла даже несколько сильных ощущений. Сидевшие со мною на повозке жандармы, видно, не были любителями их. Случалось, что они выхватывали шашки и набрасывались на ямщиков с криком: «Ты что? Убить нас хочешь?» Ямщики терялись: едем, мол, исправно, чего же еще желают от них? И недоумевали, почему по крутому спуску с большой горы или по высокому обрывистому берегу реки, где дорогу от самого края отделяла неизвестно для чего положенная толстая жердь, нельзя ехать с таким же гиканьем, как и по ровной дороге.

    В конце декабря 1888 года мы прибыли в Якутск. Завезли нас в полицейское управление. После приемки нам заявили, что до отправления в Средне-Колымск каждый может устраиваться, где и как хочет. Прошло несколько дней, и все нашли себе комнаты. Мы очутились «на свободе». Наконец-то можно было, как следует, обмыться, обчиститься и вообще отдохнуть от бесконечного, казалось, этапного пути. Отдохнуть было тем более необходимо, что предстояла дорога в Средне-Колымск.

    В 1889 г. мне надлежало отбыть воинскую повинность. Мне хотелось использовать время ссылки, убить, что называется, двух зайцев зараз, и вернуться в Россию в качестве отбывшего воинскую повинность солдата, а не бывшего ссыльного. Для дальнейшей моей деятельности, особенно на первых порах, это могло иметь существенное значение. В начале января 1889 г. я и подал заявление в полицейское управление. Оттуда с моим заявлением меня направили к губернатору, генералу Светлицкому. Когда месяца через полтора я пошел за справкой по этому поводу, меня опять направили лично к губернатору. До получения с моей родины ответа на сделанный запрос и до принятия меня на военную службу мне было разрешено по официальному удостоверению жить в самом Якутске. Вероятно, мне так и не пришлось бы ехать в Средне-Колымск. Из всех живших тогда, в Якутске ссыльных я ближе сошелся с живущим ныне в Москве М. В. Брамсоном и А. Л. Гаусманом. которые жили семейно в одном и том же доме.

    В высшей степени замкнутого, сдержанного Альберта Львовича Гаусмана выдавали, так сказать, глаза. И без того блестящие, в острые моменты волнения или оживления они блестели еще больше. Грустное, какое-то тревожащее выражение их глубоко проникало в душу и показывало, что внутренние его переживания вовсе не соответствовали его внешнему спокойствию. Чем он был неудовлетворен? Чего искал? Много читавший, почти окончивший два факультета (естественный и юридический), владевший немецким и французским языками, как русским, в интеллектуальном отношении он был незаурядным человеком. Знания его были обширны и разнообразны. Его корректность не была искусственной, деланной; она вытекала из его уважения к личности другого, из уважения и бережного отношения к мнению другого, которое он выслушивал с большим вниманием. Ссылался в Средне-Колымск на 8 лет. Интересна была четырехлетняя девочка Альберта Львовича. Она поражала своим не по возрасту развитием. Особенно любопытно было наблюдать за нею, когда она случайно на короткое время оставалась дома без родителей и в это время приходил кто-нибудь. С видом настоящей grande-dаmе она принимала и занимала гостя. Во время последней эпидемии сыпного тифа она работала в качестве врача на юге России. Заразилась сыпняком, и погибла.

    Был я несколько раз у А. Пика. Жена его, Софья Гуревич, своей искренностью, простотой и скромностью производила впечатление задушевного человека. А. Пик был стойкий революционер, прямолинейный, неспособный идти на компромиссы. Такая прямолинейность, стремление осуществлять раз принятое свое решение, неспособность его согласовать с желаниями других, в тюрьмах и ссылке всегда вызывали тяжелые последствия.

    В конце февраля или начале марта 1889 года уехал из Якутска губернатор, генерал Светлицкий. Высшая власть нашла, что он слаб, что он «распустил» ссыльных. Слишком короткое время я пробыл в Якутске, и потому у меня нет сведений, как он губернаторствовал. Могу только сказать, что в оба мои посещения по делу о воинской повинности он меня принял очень корректно, беседовал просто, добродушно. По отзывам товарищей-старожилов, он был человек порядочный и, во всяком случае, от себя он не прибавлял новых скорпионов к тем, которые посылались высшей властью. В ее глазах, очевидно, это был тяжелый грех. «Подтянуть» ссыльных был прислан в качестве вице-губернатора чиновник особых поручений при иркутском генерал-губернаторе Осташкин. Новое веяние началось с первых же дней по его приезде: стали высылать из Якутска в улусы ссыльных, дожидавшихся отправления в Средне-Колымск, сделали обыск в квартире Ноткина, где было устроено нечто в роде библиотеки-клуба, хотели конфисковать книги. Наконец, Осташкин издает новое распоряжение о порядке отправления в Средне-Колымск.

    На всем пути от Якутска до Средне-Колымска, около 3.000 верст, имеется всего лишь один населенный пункт — Верхоянск. На всем же остальном протяжении дорога идет по совершенно безлюдной местности. Одинокие якутские юрты разбросаны на расстоянии 250-400 верст одна от другой. Это местные почтовые станции. Между ними кое-где разбросаны так называемые поварни, деревянные срубы с нарами для ночлега. Дорога продолжалась от двух до четырех месяцев, смотря по времени года, по состоянию дороги.

    Отправляли по два человека каждые две недели, чтобы лошадям или оленям, сделавшим пробег в оба конца 500-800 верст, могли дать некоторый отдых, прежде чем везти следующих двух.

    Клади позволялось брать до 10 пудов на человека. Сухарей, мяса и пр. нужно было заготовить на несколько месяцев и не только для себя, но и для своего казака-конвоира, которому администрация на дорогу фактически ничего не давала, и которого приходилось поневоле кормить, так что одних этих продуктов набиралось несколько пудов, а ведь у каждого были еще какие-нибудь вещи, книги. Ссыльным выдавались вперед кормовые деньги за все время пути, колымское пособие за 3-4 месяца. При этом до отправления ссыльные находились на свободе и могли по возможности подготовиться к такому продолжительному и тяжелому пути. Вновь же назначенный и. д. губернатора установил следующий порядок: отправлять каждую неделю по четыре человека, клади разрешать не больше пяти пудов на человека, высылать из города в улусы до очереди отправления и перед самым отправлением арестовывать. Выдача авансов отменялась. Ясно, что нельзя было, особенно на больших перегонах, успеть перевозить каждую неделю новую партию. На местах смены лошадей или оленей должны были образовываться скопления ссыльных, дожидающихся очереди отправиться дальше. Продолжительность дороги должна была сильно увеличиться. Количество клади до 5 пудов, само по себе незначительное для такой дороги, да еще для людей, едущих в Колымск на целые годы, становилось при таких обстоятельствах явно недостаточным. Высылка в улусы и заключение в тюрьму перед отправлением их не давали возможности или, во всяком случае, затрудняли бы заготовить нужные для дороги продукты или вещи, хотя бы и во вновь установленном количестве.

    Ссыльные почувствовали и поняли явно провокационный характер этих новых правил. Подчиниться новым правилам — значит подвергнуть тяжким испытаниям и жизнь и здоровье, особенно людей слабых и детей. Помимо этого, как революционеры, они считали для себя невозможным безропотно подчиниться явному издевательству над собой правительства. Наконец, подчинение собравшихся тогда в Якутске ссыльных установило бы прецедент и сделало бы положение последующих партий более тяжелым. Все чувствовали и понимали, что они не могут не реагировать на этот вызов правительства. Но как реагировать? В какой форме? Начался ряд собраний. Одни предлагали покушение на Осташкина, другие — массовый побег, третьи — пассивное сопротивление: пусть, мол, выносят в сани и везут, как знают; четвертые — вооруженное сопротивление. Устройство массового побега представлялось мне лучшей формой протеста. Из Якутска в Иркутск имеется одна лишь дорога по Лене, и побег оттуда поэтому довольно труден. В данном случае, казалось мне, вовсе не требовалось, чтобы; побег всех принявших в нем участие был удачен. Важно было, чтобы хоть двое — трое добрались до Иркутска, чтобы им удалось устроить покушение на иркутского генерал-губернатора. Да и неудавшийся побег всех остальных бежавших тоже имел бы некоторое значение протеста. Я был против вооруженного сопротивления. В открытом бою мы сами должны были понести огромные жертвы, не нанося никакого ущерба своему врагу. И какой смысл, какое значение могло бы иметь убийство нескольких солдат, если бы это случилось? Между тем, такое количество людей, готовых пожертвовать жизнью, при иных формах активного выступления может сделать много. Среди горячих противников вооруженного сопротивления был и Альберт Львович Гаусман. Самую резкую и непримиримую позицию занял один из товарищей, заявивший, что он, во всяком случае, окажет вооруженное сопротивление. Возможно, что такое заявление могло произвести кое-какое давление на некоторых товарищей. Последнее собрание. На нем присутствует в качестве эксперта, хорошо знающего местные условия, один из ссыльных, незадолго перед тем вернувшийся из Верхоянска. В мрачных, даже в очень мрачных красках рисовал он дорогу из Якутска в Средне-Колымск. Мне лично казалось, что он чересчур сгущает краски, что он увлекается собственным красноречием и своей ролью эксперта, и потому находил такое выступление легкомысленным. На многих товарищей его речь произвела тяжелое впечатление. Его речь я в мыслях всегда сопоставляю с речами Льва Матвеевича Коган-Бернштейна, который горячо стоял за вооруженное сопротивление. В речах Льва Матвеевича чувствовалась искренность, убежденность революционера, что при создавшемся положении дела вооруженное сопротивление — единственный достойный революционеров ответ на наглый вызов правительства. Наконец, прения окончены. Одна за другою отвергаются большинством голосов разные формы протеста. Голосуется вопрос о вооруженном сопротивлении. «За», если не ошибаюсь, подано 18 голосов. «Против» — 12 голосов. Аlia jacta est.

    Однако, по предложению Гаусмана, решили испытать еще раз мирное средство. На одном из первых собраний М. Р. Гоц был выбран делегатом для переговоров с Осташкиным об отмене изданных им новых распоряжений. Но при стремлении Осташкина «подтянуть» ссыльных миссия Гоца успеха не имела. Теперь решили подать Осташкину заявление, изложить обстоятельства дела, обрисовать дорогу, сделать расчет необходимейшей клади и просить об отмене новых правил и о возвращении к прежнему порядку отправления в Средне-Колымск. Чтобы облегчить администрации возможность отмены своего распоряжения, чтобы не затрагивать «престижа власти», заявление было написано в корректной форме. Коллективных заявлений, по закону, нельзя подавать. Чтобы не дать повода не принять на этом основании нашего заявления, все переписали выработанный Гаусманом и другими текст и каждый должен был подать его за своей подписью.

    21 марта 1889 г. к условленному часу все собрались в областном управлении. Советник управления отказался принять от нас заявление и послал за полицеймейстером Сухачевым. Тот немедленно явился, принял от нас заявления для передачи и. д. губернатора Осташкину и за получением ответа он предложил собраться на другой день не в областное управление, не в полицейское управление, а в частную квартиру Ноткина. В этой квартире ссыльные одно время хотели, как я уже сказал, устроить библиотеку-клуб, но после произведенного обыска и намерения конфисковать книги, пришлось разобрать книги по рукам. Опасаясь арестов по квартирам, решили не расходиться и провести ночь всем вместе.

    Вечером стали носиться слухи, что в городе что-то затевается, идут какие-то приготовления, раздаются местной команде боевые патроны. Во втором часу ночи О. С. Минор и я пошли на разведки. Нигде ничего подозрительного, нигде никакого движения. На улицах полное безлюдье, полная тишь.

    22-го марта, около 10 часов утра, явился полицейский чин (Олесов) и передал требование полицеймейстера отправиться немедленно в полицейское управление. Ему ответили, что сам полицеймейстер назначил место, куда он обещался привезти ответ к 1 часу дня, и следовать в полицейское управление отказались. Чин быстро исчез. Минут через 15 дежуривший товарищ сообщил, что скорым шагом идут солдаты. Человек 15 во главе с поручиком Карамзиным вошли в комнату, другие оставались на дворе. Карамзин объявил, что мы арестованы, и что ему поручено отвести нас не то в полицейское управление, не то в тюрьму. Начались пререкания. Переговоры с нашей стороны вел, главным образом, Лев Матвеевич Коган-Бернштейн. Публика заколебалась. Соглашались идти, но не под конвоем. Карамзин не уступал. Минор, желая показать, что мы не беззащитны, поднял высоко над головой свой револьвер и потряс им. Вошедший полицеймейстер распорядился прекратить разговоры. Карамзин велел «взять». Солдаты бросились со штыками. Кто первый выстрелил, не знаю. Солдаты отскочили, дали залп и выбежали на двор. Величайшей растерянностью солдат можно объяснить, что они, стреляя из ружей в упор в густую толпу, не перебили, по крайней мере, половины людей. Из солдат никто не пострадал. Только Карамзин был ранен в ногу Николаем Львовичем Зотовым. Этот мужественный человек в опасности не растерялся. В страшной обстановке он знал, что ему делать; с ясным умом ориентировался в то самое время, когда обстрел дома производился с трех сторон. Через несколько минут наступило затишье. Побрел я в другой конец дома посмотреть, что там делается. Дом имел два выхода на двор, при чем из-за выступа дома из одного выхода нельзя было видеть другого. Задняя дверь была настежь раскрыта. Не успел я выглянуть из дверей на двор, началась сильнейшая стрельба. Несколько пуль прожужжало мимо самой моей головы. Раздались крики: «сдаемся!» Был ли я контужен или после двух бессонных ночей просто не выдержали нервы, только я потерял сознание. Обморок мой, очевидно, был довольно продолжительный и глубокий. Н. О. Коган-Бернштейн говорила мне потом, что она меня осматривала и решила, что я мертв. Как я пришел в себя, не помню. Тут выяснилась для меня причина вторичной стрельбы. Во время наступившего затишья товарищи, бывшие в задней части дома, считали дело конченным, и стали выходить на двор. В это время приехал на место происшествия Осташкин. Зотов бросил свой ревельвер, казавшийся ему скверным, взял револьвер кого-то другого, вышел, на двор из передней двери и два раза на виду солдат выстрелил в Осташкина. Оба выстрела не причинили ему вреда. Так, одна пуля, пробив шубу, ударилась в пуговицу вицмундира, оставив только легкую царапину на животе. В ответ на эти выстрелы и началась пальба. Передавали, что, на основании подсчета выданных солдатам патронов, было сделано всего 760 выстрелов.

    Первым из нашей среды был убит Аркадий Пик. Софья Гуревич с распоротым штыками животом долго мучилась. Ноткин, раненый во время первой стрельбы, при вторичной был убит. Убиты Шур, Муханов и Подбельский, всего убито 6 человек. Муханов только в этот день приехал в город из улуса. Пошел на квартиру Ноткина и на дворе был убит. Подбельский был выслан в Якутскую область вместе с Л. М. Коган-Бернштейном за «Сабуровскую» историю 1881 года. Коган-Бернштейн, попав на военную службу, срока своей ссылки не кончил; как бывший солдат, он вернулся в Россию и теперь вторично ссылался. Подбельский отбыл свой срок и жил в Якутске. Услыхав выстрелы, он прибежал на место происшествия, и на дворе был убит.

    Тяжело были ранены семь человек: Николай Зотов, Лев Коган-Бернштейн, Матвей Фундаминский, Михаил Гоц, Осип Минор, Михаил Орлов и Осип Эстрович. Особенно серьезны были штыковые раны Коган-Бернштейна и Фундаминского. Рана Гоца, хотя и была вылечена, впоследствии послужила основной причиной его смерти. Раненые были отвезены в больницу. Остальные отведены в тюрьму: Берман Леонид, Болотина Анисья, Брагинский Марк, Брамсон Моисей, Гаусман Альберт, Гоц Вера (Гассох, жена Михаила Гоца). Гейман Борис, Гуревич Александр, Гуревич Евгения (сестра Софьи Гуревич), Зороастрова Анна, Канчер Сергей, Коган-Бернштейн Наталья (жена Льва Коган-Бернштейна), Перли Полина (жена Марка Брагинского), Ратин Самуил, Терешкович Константин, Уфлянд Михаил, Эстрович Михаил, Франк Роза и Шехтер Анастасия (жена Осипа Минора). Были также арестованы прибежавшие на квартиру Ноткина жены Брамсона и Гаусмана и двое ссыльных; фамилий их не помню. Был арестован в городе и приведен к нам в тюрьму Исаак Магат. Его не было в числе лиц, принимавших участие в сопротивлении. Арестовали его за подачу заявления.

    Огромнейшее большинство участников протеста — евреи. Дело в том, что, за малыми исключениями, в Средне-Колымск в ту эпоху ссылались, главным образом, евреи.

    С конца 70-х годов прошлого столетия русское правительство все свои невзгоды стало вымещать на евреях. Неурядицу русской жизни оно начало систематически сваливать на евреев. Устраиваемыми погромами еще более разрушая и без того расшатанные устои русской жизни, русское правительство стремилось внести в жизнь как можно больший сумбур, как можно больше затемнить сознание широких народных масс. Во второй половине 80-х годов оно стало ссылать евреев, замешанных в революционном движении, в Средне-Колымск. Оно хотело показать, что главный контингент ссыльных — евреи, что «русское» общество принимает незначительное участие в революционном движении, да и то под влиянием врагов русского народа — евреев, и думало тем дискредитировать само движение. Правда, своей политикой по отношению к евреям оно достигло широкого и глубокого внедрения антисемитизма в сознание русского населения, но себя этим не спасло, как не спасло его сплошное выселение евреев во время последней европейской войны из мест, охваченных военными действиями.

    Настроение мое в первые дни было ужасное. Трудно было разобраться в происшедшем, трудно было с ним примириться. Как могло случиться, что мы не забаррикадировались и впустили солдат в комнату? Чем объяснить, что среди нас не нашлось ни одного, кто мог бы стать организатором сопротивления, его руководителем?

    Одно само по себе незначительное обстоятельство имело для тогдашнего моего настроения большое значение. Оно заставляло меня работать. Я должен был заботиться о других, и потому не мог особенно копаться и разбираться в своих переживаниях. Я был выбран старостою. Из арестантского котла нам ничего не отпускали, а выдавались кормовые деньги. Приходилось самим закупать хлеб, говядину и проч., заказывать и наблюдать за приготовлением обеда, раздавать табак, почтовые марки и т. д. Возни было довольно порядочно, особенно на первых порах, когда хозяйство наше еще только налаживалось. Получаемые кем-либо деньги поступали, конечно, в общую кассу.

    Началось следствие, которое было поручено следователю по особо важным делам Меликову. Во время всего следствия он держал себя очень корректно и никому не мешал охарактеризовывать в показаниях поведение местной администрации и выяснять причины и мотивы действий ссыльных. Тяжелы и мучительны были очные ставки со свидетелями. Нас всех выстраивали на тюремном дворе, а какой-нибудь солдат или полицейский сыщик должен был указать, кто стрелял. Опаснее всех было положение Николая Львовича Зотова. Он на виду у всех стрелял в и. д. губернатора. Его заметил и офицер Карамзин,, когда он в него выстрелил. Во время этих очных ставок стало опасным положение Льва Матвеевича Коган-Бернштейна, против которого дал показания унтер-офицер, и Альберта Львовича Гаусмана, против которого дал показания полицейский сыщик. Оба показания совершенно ложны. Коган-Бернштейн в самом начале бойни получил две тяжелых штыковых раны, и не мог стрелять. Не стрелял и Гаусман. Он, ратовавший против вооруженного сопротивления, хотел до конца остаться последовательным; отправляясь на квартиру Ноткина, оставил дома свой револьвер. А ведь на основании этих ложных показаний Гаусман и Коган-Бернштейн казнены. На последней очной ставке один из свидетелей-солдат, растерянно, беспомощно постояв некоторое время, решил, должно быть, что его ведь не зря привели, стал нерешительно, медленно поднимать руку против меня. Следователь, считавший, вероятно, что жертв уже достаточно, заговорил про присягу. Солдат быстро опустил руку. Следователь довольно долго старался втолковать ему, что он должен помнить присягу, что он не имеет права показывать на кого-нибудь, если он не помнит хорошо и т. д. После этого солдат руки не поднял и ответил отрицательно на вопрос следователя, может ли он указать, кто стрелял.

    В начале июня 1889 года из Иркутска приехала военно-судная комиссия. Члены суда, прежде всего, стали знакомиться, достаточно ли строго мы содержимся в тюрьме, достаточен ли караул, есть ли возможность нам бежать. Такое поведение судей, совмещение звания судей и тюремщиков ничего хорошего не сулило нам. Весьма жалею, что за большою давностью времени я не могу подробно рассказать о нашем суде. По-моему, наш процесс до того отличается от других, что о нем следовало бы написать подробно. Это какая-то архаическая форма военного суда чуть ли не со времени Екатерины и сохранилась только в Сибири. Презусом (председателем) суда был подполковник Савицкий, начальник дисциплинарного батальона в Иркутске; аудитором (делопроизводителем, прокурором) — Федоров, чиновник особых поручений при иркутском генерал-губернаторе; остальные три члена — офицеры. Руководящую роль играл Федоров.

    Обычной судебной процедуры, соблюдавшейся для видимости даже в военно-полевых судах, на нашем процессе не было. Защитников даже казенных у нас не было. Сами мы тоже не могли не только произносить речи, но и давать какие-нибудь объяснения. На первое заседание суда, заседавшего в городской больнице, против тюрьмы, нас привели всех. Объявили нам о предании нас суду по 279 ст. военного устава за восстание против властей. При этом Федоров предупредил нас, что суд не позволит нам давать показания, против администрации. Также не позволят нам произносить защитительные речи, так как это излишняя формальность.

    Гаусман сделал заявление, что, на основании такой-то статьи, женщины не подлежат военному суду. Суд выслушал и ничего не ответил. Гаусман заявил еще, что Берман и Терешкович, как несовершеннолетние, тоже не подлежат военному суду. Гаусман, которому грозила серьезнейшая кара, заботился не о своей защите, а о защите других. Тут со стороны презуса последовала резолюция: «Их не переслушаешь. Увести их!» Однако, было сделано распоряжение для освидетельствования меня и Терешковича вызвать врачебного инспектора Смирнова.

    Из всех привлекавшихся к делу четверо не достигли совершеннолетия: Евгения Гуревич, Михаил Эстрович, Константин Терешкович и я. Первые двое на следствии так и показали. Мне не хватало до 21 года лишь нескольких месяцев. Отправившись на квартиру Ноткина, я не обольщал себя надеждой на благополучный исход и был готов на всякие случайности, возможные при вооруженном сопротивлении. Естественно, показывая на следствии свой возраст, я не хотел воспользоваться недостающими несколькими месяцами, как средством смягчить свою участь, и показал, что мне 21 год. Со статейным списком следователь, очевидно, не сверял показания, оно так и осталось.

    Поэтому заявление Гаусмана, что я и Терешкович неверно показали свой возраст, меня очень поразило. Как он узнал? Вместе с тем, я недоумевал, что тут может сделать медицина? Явился врачебный инспектор. Ему объяснили, для чего его вызвали. Доктор, ничтоже сумняшеся, направился ко мне. «Откройте рот». Я открыл, совершенно не понимая, для чего это нужно ему? «Да, 21 года нет». Освидетельствование этим закончилось.

    Заседаний суда было несколько. На каждое приводили по несколько человек. Кроме вопросов, удостоверяющих личность, задавали, кажется, только один вопрос: «Признаете ли вы себя виновным в вооруженном восстании против властей?» Точно, впрочем, не помню. Отвечать нужно было: «Да» или «Нет». Вот и все. Никаких объяснений не допускалось. На четвертое или пятое заседание опять привели всех нас. Прочли «выписку из дела», заменявшую обвинительный акт. Оказалось много всяких искажений. Копии на руки не дали. На предоставление возражений дали около 3 часов.

    13 июня нам объявили приговор:

    Трое: Зотов, Гаусман и Коган-Бернштейн Лев приговорены к смертной казни через повешение; 23 человека — к каторжным работам. Из них: Минор, Гоц, Гуревич Александр, Орлов, Брагинский, Брамсон, Фундаминский, Уфлянд, Ратин, Эстрович Осип, Гоц Вера, Перли Полина, Коган-Бернштейн Наталья и Болотина — к бессрочным каторжным работам; Капгер, Зороастрова, Гейман, Франк Роза и Шехтер Анастасия — к 15 годам каторжных работ; Берман, Терешкович, Эстрович Михаил и Гуревич Евгения — к 10 годам каторжных работ. Исаак Магат — к ссылке на поселение.

    Кассационные жалобы суд отказался принять от нас. Это показалось необычайным даже для русского чиновника. Якутский областной прокурор запротестовал и дал нам возможность на наш счет отправить в Иркутск нарочного с нашими кассационными жалобами.

    Было бы странно ожидать, что правительство Александра III захочет при помощи суда разобраться в якутском деле и найти истинных виновников его. Весь ход процесса показывал, что оно даже не считает нужным в Якутске, вдали от «Европы», сохранить внешний декорум суда. Оно хотело примерно наказать осмелившихся восстать против него. Оно хотело показать остальным, как оно будет расправляться при устройстве ими протестов, и этот приговор «суда» никого не должен был бы поразить своею жестокостью. Одного лишь я не допускал — возможности казнить больного Коган-Бернштейна, на веки изуродованного штыковыми ранами в паховую область, на веки прикованного к кровати. На суд приносили его в кровати. Неужели и к виселице понесут его в кровати? Неужели с кровати его будут тащить на виселицу? Оказалось, в условиях русской действительности все было возможно.

    После суда Зотова, Гаусмана и Коган-Бернштейна посадили в одиночки. От нас они не были строго изолированы. Через дверное окошко мы могли с ними беседовать. Смотритель тюрьмы, Николаев, товарищ Коган-Бернштейна по военной службе, был человеком мягким, сердечным. Взаимные наши отношения в условиях тюремной жизни лучшими не могли быть.

    5 августа кончилось томительное ожидание конфирмации приговора. Нам еще не объявили его. Но трех приговоренных к смерти перевели из тюрьмы в находившуюся рядом военную кордегардию. И без объявления все стало ясным.

    В ночь с 6 на 7 августа слышался стук топоров: то строились виселицы.

    На рассвете 7 августа 1889 года Альберт Львович Гаусман, Николай Львович Зотов и Лев Матвеевич Коган-Бернштейн были казнены. Перед казнью они сердечно простились друг с другом, и мужественно умерли, умерли с верой в торжество истины, торжество освобождения народа от оков самодержавия.

    Смотритель Николаев, явившийся к нам с места казни поведать о последних минутах жизни погибших, после сильной истерики упал в обморок.

    Для остальных конфирмированный приговор был таков: Минор, Гоц, Гуревич Александр и Орлов — к бессрочной каторге. Брагинский, Брамсон, Фундаминский, Уфлянд, Ратин и Осип Эстрович — приговорены к 20 годам каторги каждый; Коган-Бернштейн Наталья, Перли, Гоц Вера и Болотина получили по 15 лет каторги; Терешкович — 10 лет каторги; Берман и Эстрович Михаил — по 8 лет каторги; Гуревич Евгения — 6 лет каторги. Франк Роза и Шехтер Анастасия — по 4 года каторги. Исаак Магат — на поселение. Зороастрова и Капгер — к ссылке на житье. Гейман — к трем годам тюремного заключения.

    Л. Берман.

    Посмертные письма Зотова, Гаусмана и Коган-Бернштейна обнародованы в печати. Но большинству нынешних читателей, вероятно, они не известны, и потому позволяю себе привести здесь письма хоть одного Льва Матвеевича Коган-Бернштейна. Хочу лишь добавить, что сын его Матвей Львович, которому он написал такое трогательное письмо, член Учредительного Собрания, перешел через фронты на сторону Советской России, но по недоразумению застрелен красноармейцами...

    /Из эпохи борьбы с царизмом. Киевское отделение Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Сборник редактировали Л. Берман, Б. Лагунов, С. Ушерович. Киев. 1924. С. 3-22./

    Л. Берман

                                К ИСТОРИИ ПРОТЕСТА 22 МАРТА 1889 г. В ЯКУТСКЕ

    Вооруженное сопротивление ссыльных в Якутске 22 марта 1889 г. оказалось крупным политическим событием. Оно стало известно в Европе и в Америке, благодаря главным образом Кеннану, и потому агитационное значение его было довольно велико. На это событие отозвались и революционеры, как бывшие на воле, так и находившиеся уже в ссылке. Среди последних были находившиеся под надзором полиции в Зайсанском Посте, в Семипалатинской области, административно-ссыльные Николай Эрнестович Ватсон, 26 лет, сын потомственного почетного гражданина, б. студент лесного института, и Александр Иванович Худыковский, 32 лет, сын губернского секретаря, дворянин, окончивший в Севастополе мореходные классы, слесарь. Они подали местному уездному начальнику письменное заявление, на имя министра внутренних дел, «дозволили себе высказать стою солидарность с лицами, участвовавшими в вооруженном сопротивлении в Якутске 22 марта 1889 года, порицать в крайне дерзкой форме образ действий правительства и высказывать угрозы против священной особы государя императора». Началось дознание, окончившееся в административном порядке. По высочайшему повелению от 30 сентября 1890 г. административно-ссыльный Николай Ватсон был подвергнут тюремному заключению на два месяца; ссыльному же Александиу Худыковскому вменено в наказание время, проведенное им в предварительном заключении по данному делу, при чем и Ватсону, и Худыковскому продолжен на три года срок надзора полиции в местностях Степного генерал-губернаторства.

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 65. № 4. Москва. 1930. С. 168.

    М. П. Орлов

                                                 ОБ АКАТУЕ ВРЕМЕН МЕЛЬШИНА*

    [* Доклад, прочитанный автором на заседании Нерчинского землячества Общества политкаторжан 12 апреля 1928 г.]

    Вначале зимы 1892-93 г.г. я и Леонид Лазаревич Берман, осужденные по 1-й Якутской трагедии 1889 г., были переведены из Вилюйской каторжной тюрьмы в Нерчинский каторжный район, в Акатуйcкую тюрьму. По дороге мы встретили шедших на поселение карийцев, которые, хотя сами не были в Акатуе, но, по рассказам возвратившихся из Акатуя на Кару в вольную команду товарищей, сообщили нам о царившем там режиме с его крайне тяжелыми, даже трагическими последствиями. От них впервые услыхали мы о свирепом помощнике нач. тюрьмы Сомове, который с каким-то садистическим удовольствием выполнял самые возмутительные предписания Архангельского (начальника тюрьмы), умело пользовавшегося им, как ширмою. От карийцев же узнали мы о трагической смерти Санковского.

    Вступая в Акатуйскую тюрьму, мы ждали немедленного столкновения, но, к удивлению, нас встретили вполне корректно. Оказалось, что Сомова уже нет, а вновь назначенный помощником Евтушевский (я называю настоящую фамилию членов администрации и уголовных арестантов, тогда как т. Фрейфельд в своих воспоминаниях [* Воспоминания, Л. В. Фрейфельда напечатаны в № № 4 и 5 «Каторги и Ссылки» за 1928 г.] их часто именует вымышленными фамилиями, данными им Мельшиным в книге «В мире отверженных») вовсе не был способен на энергичные действия. Это был мягкий или, скорее, нерешительный человек. Шпанка скоро разгадала его и стала звать теленком, а то и просто телятиной. Евтушевский предложил нам снять кандалы и переодеться в казенную тюремную одежду. Нам это нетрудно было сделать, так как наши кандалы были давно уж нами «разбиты», т. е. сплющены и легко снимались. На другой день, к удивлению нашему, нам принесли из кузницы кандалы уже, вопреки всяким правилам, заклепанные и настолько сплющенные, что свободно надевались через ногу.

    В Акатуе мы встретили карийцев Березнюка и П. Ф. Якубовича, осужденных по делу С. Гинзбург, Л. В. Фрейфельда и М. Стояновского, и несколько наших сопроцессников-вилюйцев, прибывших раньше нас.

    Мы, вновь пришедшие, должны были принять выработанные политической каторгой до нас правила поведения. Это так называемая «конституция» заключалась, между прочим, в том, что при встрече с начальством мы должны были по команде снимать шапки. При вечерней поверке, производившейся на дворе, все содержавшиеся в тюрьме каторжане должны были стоять на вытяжку с шапками на голове и снимать их при появлении начальства по команде — «шапки долой!», а по окончании поверки надевать их по команде — «накройсь!». Но карийцы после упорных пререканий с начальством установили, чтобы выходить на поверку, держа шапки в руках, однако, надевать их по команде. Эта половинчатость мне не нравилась, почему я и летом и зимой в пределах тюрьмы ходил без шапки. Во время поверки уголовные пели молитву за царя и отечество «Спаси господи, люди твоя», в которой мы должны были молча участвовать. По печатным правилам, висевшим в камерах, надзиратели должны были всем арестантам без различия категорий говорить «ты», что и случалось раньше, но за время моего пребывания в Акатуе не повторялось. Но и эта куцая конституция была куплена кровью. Товарищи, пришедшие до нас, были настолько измучены, что мы сразу поняли невозможность дальнейших протестов и чувствовали только тяжелую подавленность.

    Первое время мне пришлось сидеть в одной камере с Березнюком (настоящая фамилия — Тищенко). На вид это был суровый ворчун, презрительно относящийся к молодежи, а на самом деле — добряк, безупречный товарищ и человек, крайне добросовестно относящийся к своим обязанностям, каковы бы они ни были: брался ли он за казенную столярную работу, он не отрывался от верстака ни на одну минуту все время, назначенное для обязательных работ; раздавал ли он товарищам недельные порции чаю и сахару, он взвешивал их с такой щепетильной точностью, какой не увидишь и в аптеке. Он был матрос черноморского флота, но, несмотря на долгую военную службу, сохранил все хорошие черты коренного крестьянина. Если не ошибаюсь, он был членом организации в Николаеве, во главе которой находились Логовенко и Виттенберг. Арестован он был в Харькове, когда, переодетый жандармом, вместе с Рашко явился в тюремный замок с подложным предписанием о выдаче им Фомина-Медведева. Судился он вместе с Рашко, Яцевичем и Ефремовым и был присужден к бессрочной каторге, впоследствии отягченной за побеги прибавлением двух лет к сроку испытания и двухлетней приковкой к тачке. Все время — и на дознании, и в тюрьме — он вел себя безупречно, круто отвергая все предложения приезжавших на Кару правительственных эмиссаров подать прошение о помиловании для немедленного освобождения. Перед этим соблазном не устояли многие даже высоко интеллигентные товарищи. Ему же, как человеку, не склонному к умственному труду (всю жизнь он признавал только одну книгу — Реклю), продолжительное тюремное заключение давалось особенно трудно.

    П. Ф. Якубовича я знал по Петербургу раньше — в 1883-84 г.г. После разгрома народовольческих организаций 1882 г. и неудачных попыток нескольких уцелевших товарищей (Караулов, С. Иванов и др.) в течение зимы 1882-83 г.г. восстановить старую организацию, эти лица исчезли временно с петербургского горизонта, и на сцену выдвинулась организация, образованная более молодыми товарищами, которая потом получила название «Молодой Народной Воли». Одну из главных ролей в ней играл Якубович. Группа эта работала очень энергично. Явились довольно большие связи с рабочими (почти на всех крупных фабриках и заводах были народовольческие ячейки). Был организован хороший паспортный стол, налажена недурная типография и под конец возникла большая народовольческая организация среди учащейся молодежи, давшая много ценных работников партии. Лично я не разделял их еретических, с точки зрения старого народовольца, программных новшеств: введения в тактику фабричного и аграрного террора и стремления к децентрализации организации, но некоторые лица из этой группы были моими личными друзьями, и понятно, что я делал для них все, что было в моих силах. Постоянно встречаясь с этими моими личными знакомыми, долгое время я только мельком встречал Якубовича, но после лопатинского провала в октябре 1884 г. уцелевший пока Якубович сделал попытку восстановления разгромленной организации, получив на это все полномочия из-за границы. В это время мы с ним очень сблизились, но время это было очень непродолжительно. 6 ноября мы оба были арестованы, хотя жандармам совершенно не удалось связать нас вместе, как революционных работников. Кроме того, я судился и долго сидел вместе в тюрьме с его будущей женой, Розой Франк, и мог сообщить ему много о ней и от нее, что неудобно было бы писать в официальных письмах (они переписывались через сестру П. Ф.). Вскоре я был переведен в одну камеру с П. Ф. и прожил с ним до его ухода из Акатуя. Трудно оценить все значение общения с этим талантливым и бесконечно прекрасным в нравственном отношении человеком. Наши более чем дружеские отношения сохранились с ним до самой его смерти.

    Из других товарищей, встреченных мною в Акатуе, Л. В. Фрейфельд мне больше всех понравился своей живой, деятельной натурой. Он много помог акатуйцам в установлении режима для политических тем, что, как врач, имел возможность влиять на администрацию. Он спас жизнь жене начальника и сделал ее нашим другом. Она была готова впоследствии идти на риск для нас.

    Поспешно стали подходить и остальные вилюйцы, а, наконец, прибыли Б. А. Славянский, Н. И. Кочурихин и А. Архангельский. Всего политических в этот момент в Акатуе было 19 человек. Все мы работали в шахтах, при чем рудник администрация рассматривала не как будущую доходную статью, а как средство для исправления каторжан. Это было прямо заявлено начальником главн. тюремн. управления Галкиным-Врасским при посещении им Акатуя. Первые опыты работы доставались тяжело. Помню я, как мне лично уже в начатом шнуре не удалось продвинуться в течение часа и на десятую долю вершка, хотя я и изуродовал себе молотом левую руку. Но постепенно мы все выучились работать прилично, даже лучше уголовных, так как те фальшивили, а мы работали «на совесть». Под конец в штольню, где работы были самые ответственные, стали посылать только политических, признав их хорошими работниками.

    Что касается Якубовича, то перед нашим приходом в Акатуй он долгое время был молотобойцем, и Рабинович (кузнец из уголовных) уже после выхода из тюрьмы П. Ф. всегда поминал его, как примерного молотобойца. При нас П. Ф. все время был бурильщиком.

    Зимой работа была удобнее, так как в шахте на большой глубине мороз не чувствовался, было тепло и сухо, а летом работа становилась неприятной, так как вода заливала шахту. Обычно, прежде чем начать, мы спускали одного, который откачивал воду, а затем спускались все, при чем приходилось сидеть на мокрой земле и камнях. Тут многие подорвали здоровье. Якубович и Гуревич получили ревматизм, который и был причиной их преждевременной смерти. Гуревич был лучшим бурильщиком в тюрьме. Впоследствии он по собственному желанию стал производить подрывные работы, вопреки закону. Собственно говоря, это было обязанностью так наз. нарядчика, наемного служащего, который должен был контролировать, сделаны ли арестантами уроки, и производить взрывы динамитных патронов, вложенных в шнуры, т. е. в отверстия глубиною около 10 вершков, которые выдалбливались при помощи буров. Взрывы эти при элементарности приемов работы представляли большую опасность для производивших их, но Гуревич выполнял их мастерски. Впоследствии, после выхода на поселение, Гуревичу приобретенное на этом деле уменье помогло сделать карьеру железнодорожного строителя. При проведении жел. дороги под Читой нужно было взорвать довольно большую каменную массу. Пока не приехал вызванный для этой цели специалист, Гуревичу поручили сделать несколько взрывов, которые и прошли у него совершенно благополучно. Прибывшему же затем специалисту не повезло, и каждый произведенный им взрыв кончался человеческими жертвами. Наконец, был ранен кто-то из инженеров. Кончилось тем, что специалиста отстранили и работы закончил тот же Гуревич. После этого его стали считать человеком, способным на всякую ответственную работу. При назначении его исполняющим обязанности начальника дистанции, последнюю избрали в таком пункте ж.-д. линии, где находились динамитные склады, несмотря на его принадлежность к террористической партии. Наши отношения с уставщиком Созоновым, главным представителем горного ведомства в Акатуе, были хорошие. Он даже старался заманить нас к себе под каким-либо благовидным предлогом, чтобы угостить. Но товарищи еще до нашего приезда постановили, что никто из нас не должен индивидуально улучшать свой пищевой режим. Этот ригоризм обижал обывателей. Чаще всего роль такого обидчика выпадала на долю нашего доктора, Л. Ф. Фрейфельда.

    Паек тюремный в то время был таков: мясо — 32 золотника работающим в горе, остальным рабочим — 24 зол., а инвалидам баланда без мяса. Щи всегда варились с большим количеством тараканов, которых, впрочем, повар перед раздачей пищи тщательно вычерпывал шумовкою. Хлеб зато был превосходный, так как печь его обучал арестантов сам Архангельский. Мы мясо редко брали, так как староста, обычно высморкавшись в руку, руками же делил куски. Выходило неприятно, и мы избегали мяса. По средам и пятницам полагалось постное, при чем гречневая баланда варилась из-за экономии с коровьим салом, невзирая на пост. Мы получали деньги от родных и друзей довольно регулярно, но тратили их только по инструкции на табак, чай, сахар, хлеб не больше 3-4 рублей в месяц на человека. Чтобы улучшить котел, мы давали в постные дни мясо и муку для лапши к обеду, а к ужину из скопленной казенной гречневой крупы варилась крутая каша. Кроме того, раз в неделю мы давали уголовным по восьмушке табаку каждому. Летом с питаньем становилось хуже, так как мясо заготовлялось на зиму и весну с осени, и к лету оно достаточно портилось. От обеда шел такой тухлый запах, что мы уходили на это время во двор. К тому же часто варилась брюшина, плохо промытая, и как мы ни боролись против этой брюшины в обеде, она продолжала готовиться по твердому решению Архангельского. Единственная льгота, которой мы в этом отношении добились, состояла в том, что брюшина варилась отдельно и подавалась желающим.

    Самое тяжелое было не голод, а напряженное нервное состояние. В воздухе висело вечное ожидание истории с Шестиглазым. Особенно все взволновались, когда пришли т.т. Славинский и Кочурихин, и их, как бессрочников, начальник решил заковать, кроме ножных, еще в ручные кандалы. Дело в том, что по закону бессрочникам полагалось первые 2 года носить «наручни». М. Р. Гоц по этому поводу ходил обменяться с начальником, но ничего не вышло, и пришлось подчиниться. Все политические Акатуя отнеслись к этому инциденту с большим волнением. Строились всевозможные проекты протеста. Много было споров, разговоров, но в конце концов, несмотря на все наши желания и переговоры с Шестиглазым, никакого выхода мы не могли найти.

    Я хочу оказать несколько слов о Славинском, о котором я ничего не встречал в печати. Между тем судьба его чрезвычайно интересна. Бронислав Александрович Славинский был сын учителя среднеучебного заведения, кончил одну из варшавских гимназий и поступил в Варшавский университет. Студентом вступил он в партию «Пролетариат» и вел в ней энергичную работу. Летом 1884 г. он, Дембский и Янович сидели в одном из общественных садиков Варшавы за чашкой кофе и обсуждали какие-то партийные дела. Вдруг они заметили, что садик окружен цепью жандармов и полицейских. Поняв неизбежность ареста, они бросились в разные стороны, отстреливаясь из бывших у них револьверов. Янович споткнулся, упал и был схвачен, а Славинскому и Дембскому удалось благополучно уйти и скрыться за границу.

    Славинский попал в Швейцарию. В Цюрихе он поступил на ткацкую фабрику, где работал подметальщиком, страшно бедствуя. Польские с.-д. Познани предложили полякам, бежавшим в Швейцарию из России, принять участие в их работе. Славинский поехал в Познань и вел дело пропаганды и агитации очень настойчиво, вплоть до своего ареста.

    В 1878 г. в Германии был издан временный бисмарковский исключительный закон против социалистов. За пропаганду социализма были привлечены многие к суду, который мог применить максимальное наказание в виде трехлетней каторги. Этот максимум в 3 года каторжной тюрьмы был назначен Славинскому и его сопроцесснику и товарищу по работе, местному уроженцу, сапожнику, фамилию которого я, к сожалению, забыл. Наказание они отбывали в Плецензее — каторжной тюрьме в окрестностях Берлина. Тюрьма эта была построена по последнему слову науки, перестукиваться в ней было нельзя, а кормили, по словам тюремного доктора, так, чтобы заключенный отнюдь не увеличивался в весе. Взвешивали их раз в месяц. При опасной потере веса стол улучшали. Мясо давали два раза в год — на именины Вильгельма и на пасху. Ежедневно давалась утром большая чашка суррогата кофе с молоком, но без сахару, и около полуфунта очень хорошего белого хлеба, в полдень миску густого супа, вечером опять чашку кофе, но без молока и сахару. Дополнительного хлеба ни к обеду, ни к ужину не полагалось. Все заключенные работали; т. Славинский делал коробки, которые попали даже на тюремную выставку. За эту работу давалась столь ничтожная плата, что ее хватало только на табак, улучшить же пищу было не на что, а тратить деньги, привезенные с собою или получаемые со стороны, не разрешалось. Впрочем, Славинскому и неоткуда было получать их. Библиотекой в тюрьме ведал пастор. Книги давались только верующим, а так как Славинский заявил себя при опросе атеистом, то ему не давали никаких книг. Выручил его тюремный врач. Он предложил ему перевести несколько статей из русских медицинских журналов, а для этого принес ему книги и вообще стал снабжать его в дальнейшем книгами. Тем временем семилетний срок закона о социалистах истек, и рейхстаг не возобновил его. Славинский и его товарищ-сапожник кончали срок. Пошли слухи, что Славинского выдадут России. Тогда с.-д. депутат рейхстага Август Бебель сделал об этом запрос правительству. Министр внутр. дел с трибуны рейхстага ответил, что депутат Бебель, как всегда, распространяет клеветнические сведения о правительстве и что Славинский будет отвезен в ту страну, куда он пожелает. Вскоре мы в Сибири узнали по газетам, что с.-д. партия выставила в одном из центральных районов Берлина при дополнительных выборах депутатов в рейхстаг какого-то сапожника и сумела провести его в законодательное собрание против свободомыслящих, выставивших профессора Вирхова. Мы чувствовали тут демонстрацию, но не знали ее смысла, пока Славинский не объяснил, что это его товарищ по заключению в Плетцензее, осужденный вместе с ним. Про Славинского с.-д. скоро забыли, и когда истек срок, прусские жандармы увезли его в отдельном купе вагона, не говоря куда везут, на одну из пограничных с Россией маленькую ж.-д. станцию. Здесь его посадили в тележку, запряженную парою добрых немецких коней, и помчали. Вскоре по полосатым пограничным столбам он понял, что его везут в Россию. Подкатив к одному из таких столбов, жандармы высадили Славинского и, сказав: «Вы свободны», сильно толкнули его в спину, так что он очутился по другую сторону пограничного столба. Здесь его уже поджидала лихая русская тройка, русский жандармский офицер и несколько жандармов. Последние быстро усадили его в экипаж и помчали до ближайшей русской ж.-д. станции. Оттуда он был доставлен в Варшаву и предан военному суду «с произнесением приговора по законам военного времени». Военный суд приговорил его к повешению, но в виду каких-то смягчающих обстоятельств уменьшил наказание на одну степень и дал ему бессрочную каторгу. Но прокурор обжаловал приговор этот, как незаконный. Дело пошло в главный военный суд, который мнение прокурора признал правильным, приговор первого суда отменил и назначил вторичный разбор дела судом другого состава. Второй суд тоже вынес смертный приговор, но постановил, в виду смягчающих обстоятельств, ходатайствовать перед командующим войсками округа о смягчении приговора на бессрочную каторгу. Это оказалось законным. Командующий войсками приговор смягчил, и Славинский получил каторгу без срока, просидев из-за этой глупой процедуры лишних полгода под угрозой возможности смертной казни. В виду репутации Славинского, ему предстояло заключение в Шлиссельбурге. Дамы политического Красного Креста в Полтаве, где жила его мать, научили ее ехать хлопотать в Питер, дав на это деньги и, принарядив ее. Она обратилась к Галкину-Врасскому, пала, по ее словам, перед ним на колени, умоляя помочь сыну. Галкин-Врасский предложил притти за ответом через неделю. В назначенный срок он объявил ей, что «сделал больше, чем может сделать человек: вместо Шлиссельбурга вашего сына отправят в Акатуй». В Акатуй Болеслав Александрович пришел смертельно больным чахоткой. При своем объезде каторги Галкин-Врасский не забыл Славинского и в Акатуйской больнице спросил о нем. Его провели в одиночку к Славинскому. Галкин-Врасский поморщился: «туберкулезно-больной в курятнике». Тюремное начальство немедленно приспособило для больного больничную палату, занятую складом белья.

    Я уже говорил, что все время мы жили в напряженном ожидании столкновения с начальством. К этому присоединилось еще одно тяжелое обстоятельство — нелады с уголовными. Начались они еще задолго до приезда нас, т. е. вилюйцев, в Акатуй. Староста уголовных Юдинцев, разбойник с Олекминских приисков, где он промышлял убийством спиртоносов, возненавидел наших влиятельных товарищей Якубовича и Фрейфельда, так как их влияние умаляло власть «иванов». С одной стороны, он распространял слухи среди уголовных, будто бы они наговаривают начальству на уголовных, а с другой — решил отправить их на тот свет. У пьяницы фельдшера он приобрел какого-то яду, по предположению Льва Владимировича, атропину. Яд он хотел бросить в общий чайный котелок Фрейфельда и Якубовича, но по ошибке подсыпал его в котелок двух уголовных, которые в ту же ночь и заболели, и Фрейфельду пришлось их спасать от смерти. Юдинцев же стал уверять доверчивую шпанку, что отраву положили политические. Все это разыгралось перед нашим прибытием. При нас же дело осложнилось еще небольшим инцидентом в переплетной, куда имели право заходить только политические. Находясь в переплетной, М. Р. Гоц заметил, что один уголовный подслушивает под дверью наши разговоры; он порывисто открыл дверь и, задев нечаянно по лицу подслушивавшего, тут же пристыдил его. Тюрьма оскорбилась за обиженного, отказалась от нашего табаку, мяса, вообще забастовала против нас. Большинство товарищей сильно были взволнованы этой забастовкой. Особенно волновались Якубович и Гоц. Помню, что только Уфлянд и я отнеслись к этому эпизоду довольно хладнокровно. Забастовка протянулась столько одну неделю. Когда наш эконом Березнюк, пропустив одну неделю, в ближайшее воскресенье со свойственным ему хладнокровием разложил в каждой камере на столе соответствующее количество восьмушек табаку, курительной бумаги и спичек, тотчас нашелся герой, который крикнул: «А черт вас возьми, беру!». Его пример оказался заразительным, и ему немедленно последовала вся толпа. Вскоре затем, особенно после ухода из тюрьмы Юдинцева, отношения наши с уголовными стали улучшаться и под конец нашего пребывания в Акатуе не оставляли желать ничего лучшего.

    С 1893 г. наша политическая колония в Акатуе стала редеть. Первым ушел на поселение М. Стояновский. За ним ушли в вольную команду в Кадаю Л. Л. Берман и М. Б. Эстрович и был переведен в Зерентуйскую тюрьму Л. В. Фрейфельд. Последнее случилось по ходатайству Архангельского, который считал его элементом, вредным для тюрьмы. Дело в том, что как врач Фрейфельд практиковал среди администрации и все ему были чрезвычайно обязаны. Жена самого Шестиглазого боготворила Фрейфельда, как своего спасителя. Она была больна какой-то формой паралича, и однажды к ней вызвали Фрейфельда. Фрейфельд нашел ее совершенно заброшенной. Сама она потом рассказывала, что когда очнулась, то увидела над собою «каторжника в кандалах с бритою половиной головы. Стоит и ломает мне ноги. Думаю, убили мужа и меня убить хотят, и я закричала». Боясь влияния Фрейфельда, Шестиглазый сговорился с начальником Нерчинской каторги Томилиным о переводе его в Зерентуй. С отъездом Фрейфельда мы остались без врача, так как т. Уфлянд, хотя и студент-медик, не любил этого дела и не мог заменить его. Приехавший впоследствии врач Нерчинской каторги, молодой человек, только что кончивший университет, нашел в нашей тюрьме много сифилитиков и очень боялся за нас, говоря, что нам легко заразиться, чего, однако, не случилось.

     В конце 1893 г. ушли в вольную команду Терешкович и Березнюк, а тяжело и безнадежно больной Фундаминский был перевезен в Зерентуйскую тюремную больницу. На Каре в это время закрыли женскую каторжную тюрьму. Часть заключенных, как политических, так и уголовных, была выпущена в вольную команду, а остальные были переведены в Покровскую тюрьму вблизи Алгачей; в числе последних оказались наши сопроцессницы А. Д. Болотина, В. С. Гоц и П. И. Перли-Брагинская. По хлопотам родных М. Р. Гоц и М. А. Брагинского, для того, чтобы у них была возможность иметь свидания с женами, их перевели в Алгачинскую каторжную тюрьму, где уже находился один политкаторжанин, также из Акатуя, П. О. Иванов. Нас очень интересовал вопрос, почему начальство так охотно переводит политических из специально для них созданной Акатуйской тюрьмы. Только впоследствии, живя в Чите, я понял из случайного разговора с самим начальником Нерчинской каторги Томилиным, в чем тут дело. А именно, Томилин завидовал привилегированному положению Архангельского и видел в нем очень опасного для себя соперника. Они были в одном чине. Архангельский, хотя и был подчинен ему, но имел исключительное для начальника тюрьмы право непосредственного сношения с департаментом полиции и амурским генерал-губернатором, которому, между прочим, он должен был подавать ежемесячно отчеты о нашем поведении. У Томилина возникла мысль доказать начальству ненужность такой специальной тюрьмы для политических, тем более, что содержание этой тюрьмы стоило сравнительно чрезвычайно дорого, благодаря усиленным окладам всех служащих от начальника тюрьмы до последнего надзирателя и другим разным добавочным расходам. Подсчитывали, что если бы Акатуй содержался на общих с другими каторжными тюрьмами основаниях, то он обходился бы казне в год дешевле, по крайней мере, на 20.000 рублей. Томилин и решил при всяком удобном случае вывозить политических из Акатуя, чтобы таким образом, так сказать, обезлюдить его, тогда как в других тюрьмах, содержимых на общем положении, благополучно пребывали важные государственные преступники.

    С Томилиным я встретился в Чите, где был оставлен по выходе на поселение, в квартире бывшего административно-ссыльного А. М. Мушкина, в то время чиновника Забайкальского областного правления. Этот добродушный хлебосол, несмотря на занимаемый им пост (впоследствии он стал советником областного правления) и дружбу с крупными лицами из администрации, сохранил с политическими ссыльными самые дружеские отношения. Начальство его чрезвычайно ценило, как способного человека, который мог всегда их выручить в случаях, когда необходимо было выполнить работы, требовавшие большей интеллигентности, чем обладало забайкальское чиновничество. Так, например, из Петербурга потребовали от областного начальства составить проект землеустройства Забайкалья. Вице-губернатор Ницкевич возложил эту обязанность на Мушкина. Тот ответил: «хорошо, но я возьму на помощь Фаддея» (т.е. Ф. Ю. Рехневского, бывшего политкаторжанина). Ницкевич не только согласился, но даже обрадовался. Правда, проект землеустройства, составленный Мушкиным и Рехневским, в Петербурге нашли слишком либеральным.

    Еще до отъезда Гоца и Брагинского, после долгих убеждений с нашей стороны (особенно настаивал на этом М. Р. Гоц) Якубович начал писать свое «В мире отверженных». Чтобы дать ему возможность работать, был устроен перевод его в больницу. Но и там для работы условия были не очень-то подходящие. Якубович и больной Уфлянд лежали в небольшой палате, где с трудом помещались маленький столик и две кровати. Писал он, сидя на кровати и положив куски махорочной бумаги на книгу, так, чтобы надзиратель, заглянувши из коридора, счел бы его за читающего. Писал он без всяких помарок, прямо набело; при этом на кровати Уфлянда сидел всегда кто-либо из товарищей, а то и несколько человек. Посетители все время разговаривали, и П. Ф. — великий спорщик — то и дело вмешивался в разговор со своими возражениями. Казалось, что при таких условиях он никогда не кончит своей работы, но очень скоро первый том «В мире отверженных» был уже окончен, и П. Ф. прочитал его нам. Хотя кое-кто и находил в нем некоторые ошибки, но почти всем он чрезвычайно понравился. Ободренный этим успехом и всячески нами подстрекаемый, П. Ф. решил написать свои воспоминания о первых годах акатуйской жизни, так сказать, хронику жизни политкаторжан в первые годы существования Акатуя. Скоро кончил он и это. Эта вещь была написана с такой силой, так потрясла нас, что мы ни своих суждений, ни критики не высказывали, а сидели, как завороженные. Сохранить эту трагическую летопись к величайшему сожалению не удалось, хотя Якубович предупредил всех нас, что вторично написать это он не будет в состоянии. Рукопись эта через некоторое время благополучно была доставлена в Читу, но там сожжена одним из товарищей из-за ошибочного опасения, что в дом, где он жил, явилась полиция для обыска. Из Акатуя эту вещь увез сам П. Ф. Вскоре после прочтения вышеуказанного произведения П. Ф. Якубовича, ушел на поселение М. В. Брамсон. Отношения с Шестиглазым до ухода в вольную команду Якубовича оставались мирными, даже допускались некоторые льготы. Например, укладывали спать гораздо позже 9 часов. Мы часто засиживались, читая вслух уголовным. Петр Филиппович держал себя с Шестиглазым независимо. Тот чувствовал к нему симпатию и гордился им. После ухода П.Ф. нас осталось 8 человек. Тут Шестиглазый опять задурил. Ему вспомнились сомовские времена; то не пропускает легальную книжку, то отбирает уже пропущенную, то подтягивает надзирателей, внушая им необходимость более строгого к нам отношения. Помню такой маленький эпизод. Зимою я шел через двор в кухню заварить чай, по своему обыкновению, без шапки, Вдруг на дворе мне попался врач и Архангельский. «Аи, яй, яй, — сказал доктор, — ведь так можно простудить голову». Я ответил, что это у меня старая привычка. Архангельский промолчал, но вечером сделал нагоняй надзирателям за то, что они позволяют арестантам зимой выходить на двор без шапок. Скоро подоспело и столкновение. По конституции карийцев, мы подчинились «уложке» в 9 часов. Раз Славинский, сидя уже на постели после 9 часов, курил папироску. Надзиратель поглядел, донес и, когда все мы уже спали, помощник нач. тюрьмы с десятком надзирателей ворвался в камеру и, указав пальцем на Славинского, крикнул: «берите его!», но вдруг сам остановился в изумлении со словами: «Что такое? да ведь он спит». И ушел, отменив свое приказание. Мы решили дать резкий отпор Шестиглазому. Выработали такой план. Один из товарищей должен был пойти к Шестиглазому и объявить ему, что мы пришли в Акатуй на установившийся режим старых карийцев и подчинились конституции, принятой ими. «Теперь вы без предупреждения меняете курс. Дальше мы прекращаем подчинение вам и все идем добровольно в карцер». Он же должен был известить высшее начальство. Архангельский на это ответил: «А знаете — есть телесные наказания». Наш уполномоченный ответил, что вряд ли начальство решится на эту меру после позора, которым покрылось в глазах всего культурного света русское правительство из-за карийской трагедии, и что ответом нашим на такую меру было бы массовое самоубийство. Архангельский заговорил о смертной казни, но сам вскоре почувствовал, что нелепо пугать смертной казнью людей, которые сами говорят о самоубийстве. Растерявшийся Архангельский почему-то раскрыл ящик письменного стола и вытащил письмо, написанное Якубовичем и посланное нам с одним уголовным, у которого его отобрали при обыске. Письмо это он стал совать нашему представителю в руки, говоря: «это вам будет интересно прочитать». Это было очень комично, потому что содержание письма совершенно не имело никакого отношения к данному эпизоду. Вдруг совершенно неожиданно он прибавил: «Я согласен на ваши условия». Вечером он собрал надзирателей, разнес их за некорректность к политикам и т.д. Это была последняя вспышка начальственного самодурства, и наш строгий шеф с того времени махнул на нас рукой. Все время до нашего ухода не было никаких, даже мелких, стачек ни с кем из администрации.

    Под самый конец нашего пребывания в Акатуе пришел еще один новый товарищ, В. А. Вайншток. Пробыл он при нас всего несколько, дней, но произвел странное впечатление своей оторванностью от всех традиций политической тюрьмы и ссылки. Так, например, он считал возможным похвалиться перед нами тем, что будто бы держал с «иванами» дорогой в партии майдан.

    В марте 1895 г. очередной манифест вывел нас, последних вилюйцев, Минора, Гуревича и меня, на поселение в Читу. До этапа Шестиглазый предложил нам выйти в вольную команду, но мы объявили, что останемся в тюрьме со своими. Этот отказ как будто оскорбил Архангельского, и мы расстались с ним навсегда довольно холодно.

                                                                  Приложение

                                               Список политических каторжан,

                      бывших в Акатуйской тюрьме за время моего пребывания

    Карийцы:

    1) Г. Березнюк.

    2) П. Ф. Якубович.

    Гинсбургцы:

    3) М. Стояновский.

    4) Л. В. Фрейфельд.

    Вилюйцы:

    5) А. С. Гуревич.

    6) М. Р. Гоц.

    7) О. С. Минор.

    8) М. П. Орлов.

    9) М. С. Фундаминский.

    10) М. Б. Брамсон.

    11) М. А. Брагинский.

    12) М. А. Уфлянд.

    13) О. Б. Эсперович.

    14) К. М. Терешкович.

    15) Л. Л. Берман.

    16) М. Б. Эсперович.

    Пролетариатец:

    17) Б. А. Славинский.

    Внепартийные:

    18) Н. И. Кочурихин (Мелков).

    19) А. П. Архангельский.

    20) В. А. Вейншток.

    /Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 48. № 11. Москва. 1928. С. 106-117./