Мікалай Раманавіч Дожджыкаў – нар. 22 ліпеня
1889 г. “у Віцебскай губэрні,
ў сялянскай сям’і. Пакінуўшы сельскую гаспадарку па прычыне малазямельля, ягоны
бацька пераехаў ва вуездны горад Яранск Вятскай губэрні, дзе пачаў працаваць
кавалём на заводзе”. /М. Потехин. Дождиков Николай Романович. // Герои Октября. Биографии активных участников
подготовки и проведения Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде. Том.
1. Ленинград. 1967. С. 336./ “Дзяцінства маё прайшло ва вуездным мястэчку Яранску
Вяцкай губэрні, у краі густых дубраў і павольных празрыстых рэк. Бацькі –
сяляне з вёскі Дожджыкі. Яшчэ да майго нараджэньня малазямельле прымусіла
іх перабрацца ў горад”. /Н. Дождиков. В эфире Арктики. Москва. 1967. С. 5-6./ “Дожджыкаў Мікалай Раманавіч нарадзіўся ў
гор. Яранску Вяцкай губэрні... Внучатая племянница Н. Р. Дождикова”. /http://istoriacccr.ru/dozhdikov_nikolai_ro.html/. “У в Дожджыкі Малашчаглоўскай воласьці
Яранскага вуезду”. /yaransk-biblioteka.ru >
nikolai romanovich dozhdikov/
Тут, магчыма, па ўсёй верагоднасьці, Вяцкая губэрня была, па
няўважлівасьці, як гэта зачаста бывае, ператвораная ў Віцебскую, што прывяло
да пэўных непаразуменьняў, а магчыма ўсё ж такі бацькі або сваякі
Мікалая Дожджыкава былі перасяленцамі з Віцебскай губэрні, якія заснавалі на
Яраншчыне маленькае паселішча Дожджыкаў... Ды і цяжка паверыць, што рабяты з “Інстытуту гісторыі партыі Ленінградзкага абкаму КПСС”
у 1967 г. змаглі б прапусьціць гэткую дэзу пра Віцебскую губэрню у адносінах да
Мікалая Дожджыкава, да слоў якога прыслухоўваўся Ленін...
Скончыўшы гарадзкую вучэльню, Мікалай
Дожджыкаў паступіў вучнем тэлеграфіста ў мясцовае паштовае аддзяленьне. У 1910
г. ён быў пакліканы ў войска і залічаны ў тэлеграфна-тэлефонную роту.
У гады Першай Усясьветнай вайны старэйшы унтэр-афіцэр
Дожджыкаў служыў на радыёстанцыі міжгародніх паведамленьняў у Царскім Сяле.
У лютым 1917 г. ўвесь асабовы склад
радыёстанцыі ў Царскім Сяле - афіцэры, інжынэры, тэхнікі і салдаты - перайшоў на
бок Часавага ўраду.
Салдаты-радыётэлеграфісты, кіраваныя
бальшавікамі, узялі ў дні Кастрычніцкага ўзброенага перавароту радыёстанцыю ў
свае рукі і забясьпечылі перадачу ў эфір ленінскіх дэкрэтаў.
“Усім. Усім. Усім!..”
Дэкрэты пра мір, пра зямлю, пра стварэньне
“рабоча-сялянскага” ўрада і шматлікія іншыя найважныя дакумэнты Савета Народных
Камісараў, падпісаныя Леніным, перадавала на ўвесь сьвет Царскасельская
радыёстанцыя.
Старшынёй тэхнічнага камітэта радыёстанцыі
быў абраны салдатамі старшы ўнтэр-афіцэр Мікалай Дожджыкаў. Ён выконваў у
першыя дні Савецкай улады і абавязкі сувязнага Леніна. Амаль штодня ён прыносіў
Уладзімеру Ільлічу ў Смольны прынятыя станцыяй тэлеграмы і атрымліваў ад яго
тэксты дакумэнтаў, якія патрэбна было перадаць у эфір.
У сакавіку 1918 гады, пасьля пераезду Савецкага
ўрада ў Маскву, Дожджыкаў езьдзіў да Леніна дзеля вырашэньня пытаньня пра
далейшую працу радыёстанцыі. Па пастанове Саўнаркаму яна была перададзена
Народнаму камісарыяту пошты і тэлеграфу.
Дзесяткі гадоў свайго працоўнага жыцьця Дожджыкаў
прысьвяціў справе асваеньня Арктыкі, Паўночнага марскога шляху.
Працаваў Дожджыкаў у шматлікіх пунктах
Крайняй Поўначы - у Ігарцы, на мысе Чалюскіна, на высьпе Наканаваньня, у бухце Ціксі (Якуцкая АССР), у Пэвеку, на высьпе Дыксан. У 1958 г. інжынэр-капітан 2-га рангу
Дожджыкаў пайшоў на пэнсію і пасяліўся ў Ленінградзе, неўзабаве зрабіўся -
пэрсанальным пансіянэрам.
Памёр
Мікалай Раманавіч Дожджыкаў 22 лістапада 1975 года ў Ленінградзе.
Леніньця Буорхая,
Койданава
ЯКУТСКИЕ ОДИССЕИ
Кажется, в конце декабря из
Главсевморпути Лаврову поступило распоряжение: всех, кого нельзя использовать
на зимовке, отправить оленьим трактом в Дудинку, чтобы оттуда самолетами они
добирались до столицы. Мне было предложено ехать в Тикси, на радиоцентр, для
обслуживания воздушной экспедиции Алексеева, которой предстояло вывозить людей
с плененных льдами высоких широт пароходов «Садко», «Седов» и «Малыгин».
Со мной напросилась ехать Катя Егорова. В
Тикси у нее был муж, ей предстояло рожать, а условия для этого в Кожевникове
были малоподходящие.
И вот 17 января 1938 года мы отправились с
ней в далекий путь.
Первое крупное поселение на нашем пути —
районный центр Саскылах. Поселок расположен на берегу реки Анабары в красивой долине,
окруженной горами, поросшими сравнительно густым лесом. Сам поселок был невелик:
несколько небольших деревянных домов, в которых размещались райисполком,
райком, почта и школа, и десятка два тордохов — своеобразных сооружений, нечто
среднее между домом и землянкой. Внутри они достаточно благоустроены.
Ямщик подвез нас к тордоху с вывеской
«Госторг». Внутри его было несколько комнат. В одной из них стояли большой,
крытый линолеумом стол, чугунная печь, стулья, шкаф для посуды. На деревянном
столбе, поддерживающем низкий потолок, висело объявление, заслуживающее, чтобы
его воспроизвести:
«Путнику в убежище не отказываем, но он
должен соблюдать следующее:
1. Включиться в очередь по уборке помещения
и мытью всей кухонной, столовой и чайной посуды, для чего в список очередности вписать
свою фамилию выше всех уже проживающих здесь.
2. Приносить в помещение дрова и воду (по
действительной потребности).
3. Располагаться для отдыха и ночевок в
любой комнате, где есть свободное место, но пользоваться только своими
постельными принадлежностями.
4. Питание общее. Оплата по твердой
стоимости действительно израсходованных продуктов. Стоимость продуктов делится
на количество принимавших участие в еде. Все платят поровну, независимо от
величины рта и емкости желудка.
5. Приготовлением пищи занимается
специально приходящий для этого человек, который питается бесплатно.
6. Все обязаны поддерживать максимальную
чистоту и порядок. Нарушитель карается изгнанием не только из коллектива, но даже из здания НАВСЕГДА. Распорядок дня:
подъем по желанию отдыхающего. Завтрак в 8-30, обед в 13-00, ужин и вечерний
чай в 22-30.
В перерывах можно подкрепиться тем, что
будет найдено в буфете, но не на кухне.
С 23-00 — полная тишина.
Никакой платы за пользование помещением не
взимается.
Распорядок твердо-жесткий, обсуждению, критике
и тем паче изменениям не подлежит. Жаловаться на это некому».
Составлял распорядок, видимо, человек
понимавший, что нужно заезжему человеку. Сколько раз потом, в странствиях по
городам и весям, я вспоминал гостеприимный тордох Саскылахского отделения
Госторга!
Нас с Катей подобные условия вполне
устраивали, и мы стали освобождаться от меховых одеяний. В это время вошел
заведующий отделением, добродушный и милый человек с оригинальной фамилией —
Ча. Он отвел нам маленькую комнатушку с деревянными топчанами, любезно
предложил чувствовать себя как дома.
Под гостеприимным кровом этой северной
гостиницы мы прожили четверо суток, а затем отправились дальше. Около становища
Бурсебет наш ямщик при переезде через какую-то речушку провалился сквозь лед.
Все обошлось благополучно, так как подо льдом воды не было, она вся ушла еще
осенью, и внизу образовался ледяной тоннель. Я зажег свечу, спустился туда и
замер от удивления. Мне показалось, будто я попал в алмазную пещеру. Свод, стены
ее сверкали, переливались множеством радужных искр. Проводник рассказал, что
такие тоннели встречаются часто и иногда достигают значительной глубины, в особенности
если берега речки отвесные. Нередко в эти западни проваливаются целые упряжки.
Запомнилась остановка на станке возле реки
Оленек. Один из четырех нартяных чумов привлек нас своим аккуратным видом. К
нему мы и направились. Внутри было очень чисто и уютно. На крашенном охрой
дощатом полу разостланы оленьи шкуры. В глубине, за голубым ситцевым пологом,
стояла никелированная кровать с мягкой сеткой, покрытая одеялом, из песцовых
лапок. Возле кровати — тумбочка с книгами, тетрадями, карандашами и свечой в
медном подсвечнике. На чугунном комельке кипел до блеска начищенный медный
чайник, на полке аккуратно уложена сверкавшая чистотой алюминиевая посуда и
другие предметы домашнего обихода.
На полу, на шкурах, под ярко горевшей
лампой «молния» сидели две пожилые якутки, занятые шитьем одежды. Я
поздоровался, попросил разрешения переночевать. Одна из женщин ответила мне
по-русски, пригласила устраиваться. Когда мы разделись, она поинтересовалась,
кто мы, откуда и куда едем, потом сказала, что этот чум ее дочери Ларисы
Кытласовой, здешней учительницы, которая уехала на реку высматривать рыболовные
сети.
Вскоре возвратилась Лариса, очень красивая
молоденькая девушка. Простое темное платье с белым воротничком и такими же манжетами
облегало ее стройную фигурку.
Лариса угостила нас строганиной из
свежемороженого омуля, а затем напоила традиционным густым чаем. После еды нас
устроили на отдых — Катю на кровати, а меня в углу на оленьих шкурах. Хозяйка
стала готовиться к занятиям. Пришли ученики с букварями и тетрадками,
завернутыми в пестрые платки: две девочки лет десяти, парень лет восемнадцати и
мужчина лет сорока. Все уселись за низенький столик, и урок начался. Лариса
читала вслух несколько фраз, а потом заставляла читать учеников. И стар, и
млад, водя пальцами по книжке, с трогательным усердием читали по складам, а
когда Лариса поправляла их, смущенно улыбались и косились на меня: не смеюсь
ли.
Потом начался урок письма. Забавно было
смотреть, с каким старанием ученики выводили буквы, ревниво заглядывая в
тетрадку соседа: не лучше ли у него? Особенно трудно доставалось письмо
сорокалетнему ученику. Пальцы не могли удержать карандаш, буквы расползались,
никак не помещаясь в клетках. Бедняга от натуги вспотел. Лариса, видимо,
успокаивала его, хвалила за усердие, от чего великовозрастный школьник сиял,
как полная луна.
Урок длился два часа. Потом все собрали
свои книжки и, попрощавшись за руку, чинно ушли. Мы же снова сели пить чай.
Лариса довольно хорошо говорила по-русски, хотя и с акцентом, иногда
останавливаясь, чтобы подыскать нужное слово. Она предлагала нам погостить у
нее, и, хотя мы торопились, все же прожили здесь четверо суток: не было ездовых
оленей. Подозреваю, что Лариса подговорила ямщиков, но я об этом не жалел.
На прощанье Лариса попросила написать ей из
Ленинграда письмо, что я и сделал через полгода. Дошло мое письмо до нее или нет
— не знаю, но воспоминания о четырех днях, проведенных в ее обществе, остались
до настоящего времени.
От Тюмяти начался подъем на водораздел
между реками Оленек и Леной. На перевал мы приехали ночью. Было тихо, морозно. На
безоблачном небе полыхало северное сияние. Олени сильно устали, а до следующего
стойбища оставалось километров тридцать. Решили остаться ночевать на перевале.
Разожгли большой костер, вскипятили воду, сварили пельмени, которыми предусмотрительно
запаслись в дорогу, но есть их было истинным мучением. Ложек не было.
Попробовали хлебать пельмени прямо из алюминиевых мисок, как пьют чай, но
пельмени были словно расплавленный свинец, а края миски на таком морозе не
нагревались и примерзали к губам. Пришлось вылавливать пельмени пальцами...
Кое-как пересидели эту ночь у горящего
костра. Труднее всего доставалось Кате, но она мужественно переносила невзгоды
и даже пыталась что-то напевать вполголоса.
С рассветом двинулись в путь. Теперь до
самой Лены дорога шла под уклон и напоминала бешеную скачку с препятствиями.
Стойбище Кургузанкалах — два одиноких чума в густом лесу — запомнилось мне
огромным количеством белых куропаток. Местные жители возами поставляли
куропаток торговым организациям Кюсюра.
Отсюда до стойбища Мянэ нам предстояло
сделать самый большой перегон — около девяноста километров. Двигались мы все
время под уклон довольно быстро. К вечеру небо заволокло тучами. Мы сделали
привал, сварили чаю, поели и в наступившей темноте поехали дальше. Несколько
часов ехали лесом, потом попали на пустынную равнину. Впереди виднелись
какие-то темные пятна.
— Однако мало-мало заблудились. На реку
попали. Вода идет. — Ямщик остановил оленей, показал на темные пятна. — Надо
ехать назад.
Но и позади уже оказалась вода. Как на грех небо закрыло тучами. Следы нарт
залило водой. Ямщик направлял оленей наугад, торопясь выбраться на сухой берег.
Олени с трудом передвигали ноги в снежной каше. На наше счастье в просвете туч
показались звезды. Ямщик быстро сориентировался. Минут через сорок мы выбрались
на сухой снег. Дав оленям передышку, направились вдоль берега реки и вскоре
напали на санный след.
Начало рассветать, показались очертания
высоких гор. Через часа два мы миновали перевал и добрались до стойбища Мянэ.
В пути мы были девятнадцать часов, и, когда
наконец измученные олени дотащили нарты до стойбища, мы с Катей буквально
свалились от усталости. Войдя в первый же чум, Катя присела и, не раздеваясь,
тут же уснула. Хозяйка — милая старушка с добрым морщинистым лицом заботливо
раздела Катю, уложила на нары. Я на реке умудрился промочить обувь, теперь
пытался разуться, но бокари с меховыми чулками примерзли к суконным портянкам,
а портянки к ногам. Их пришлось отдирать. Пальцы и пятки побелели, омертвели. Я
долго оттирал их сначала снегом, а затем нашатырным спиртом, пока они не
покраснели. И тогда началась острая, мучительная боль. Но я так устал, что тут
же уснул.
Сколько я проспал, не знаю, помню только,
что проснулся от запаха вареного мяса. Хозяин увидел, что я открыл глаза,
выразительным жестом показал на столик, на котором стояло большое деревянное
корытце с дымящимся оленьим мясом. Я попробовал было встать, но не смог.
Превозмогая боль, добрался до столика на коленях и, хотя мясо было сварено без
соли, отдал ему должное: корытце быстро опустело. Пиршество завершилось обильным
чаепитием.
Затем началось врачевание моих ног. Этим
занялась старушка. Она смазала обмороженные места каким-то жиром, долго
массировала осторожными движениями и, укутав ноги мехом, велела спокойно
лежать. Конечно, я тут же крепко заснул.
Вторичное пробуждение было куда приятнее.
Обмороженные ноги горели. Я осторожно пошевелил пальцами: острая боль прошла.
Старушка еще раз осмотрела ноги, смазала их своим снадобьем, надела шерстяные
носки и сказала, что дело идет па поправку, я скоро смогу ехать дальше,
Чудодейственным средством, так быстро
избавившим меня от мучений, оказался жир, натопленный из внутренностей домашней
кошки. По словам старушки, этот жир привозят из Булуна или даже из Якутска, так
как на кочевьях кошки не водятся. Носки же, которые бабуся натянула на мои
многострадальные ноги, были связаны из собачьей шерсти: при обморожениях
собачья шерсть восстанавливает кровообращение. Не берусь судить насчет
кошачьего сала, но о том, что в чулках из собачьей шерсти ноги не мёрзнут, если
даже их промочишь на морозе, я слышал еще от енисейских рыбаков.
Через три дня мы прибыли в Кюсюр —
«столицу» Булунского района.
Уже в те годы Кюсюр был сравнительно большим
поселком, вытянувшимся вдоль берега Лены. Раньше волостной, а затем районный
центр находился в Булуне, расположенном в семи километрах от Кюсюра, на противоположном
гористом и лесистом берегу реки.
В Кюсюре была школа-интернат и все
полагающиеся райцентру учреждения, магазины, склады. Постоянно действующего
тракта от Кюсюра до Тикси через Хараулахский хребет тогда не существовало из-за
отсутствия в горах оленьих кормов. Раньше ездили на собаках, но и это было
связано с огромными трудностями. Единственная надежда у нас оставалась на
самолет, который, как мы узнали, со дня на день должен был пролететь в Тикси. В
ожидании воздушной оказии мы с Катей устроились у начальника метеорологической
станции Сергея Тарасовича Серлапова.
На десятые сутки пришло известие, что
самолет летит и сделает посадку па льду у Кюсюра. Начались спешные сборы. Мы
прибыли на реку, когда самолет уже шел на посадку. Это был самолет-разведчик
воздушной экспедиции Алексеева. Командир его, летчик Купчин, отказался взять
нас.
— Но я следую в Тикси по распоряжению
Москвы для обслуживания экспедиции Алексеева, — возразил я. Купчин
подозрительно оглядел меня, видимо, усомнившись в том, что небритый, отощавший
бродяга в засаленном полушубке и в рваных бокарях может иметь какое-нибудь
отношение к воздушной экспедиции.
Я показал телеграфное распоряжение Москвы.
— Только оплатите стоимость перелета, — уже
менее решительно сказал Купчин.
— Это сделает начальник экспедиции
Алексеев, обслуживать которого я следую.
— Если обманете меня, вы рискуете получить
большую неприятность.
— А вы получите еще большую неприятность,
если не возьмете меня с собой.
— Ладно, садитесь!
Мы поднялись в воздух и вскоре были в
Тикси. Не удивительно, что Катя, выйдя из самолета, попала в объятия мужа, но
каково же было мое изумление, когда я угодил в объятия своего старого друга
Рузова. Он повел меня в дом, где помещались командиры самолетов: Алексеев,
Головин и Орлов.
— Во, смотрите, кого привел к вам! — сказал
Рузов, вводя меня в комнату пилотов.
— Бог мой! Это ты, Романыч? Где ж тебя так
потрепало? Ты и на человека-то не похож! Давай, давай, раздевайся, садись,
рассказывай, где тебя нелегкая носила, — обрадовался Анатолий Дмитриевич
Алексеев, усаживая меня к столу, на котором стоял обильный завтрак и горячий
чай.
За завтраком я поведал о своих «одиссеях»,
упомянув и о разговоре с Купчиным.
— Как
же ты, дружище, мог отказать нашему радио-диспетчеру? — спросил Алексеев
вошедшего в этот момент пилота.
— Откровенно говоря, я принял его за
беглого уголовника. Больно уж вид у него подозрительный, — ответил Купчин.
— Это дело поправимое, — рассмеялся Рузов. —
Сейчас отвезем его в баню, попарим, опять примет человеческий облик.
После завтрака я поехал на приемную станцию
Тиксинского радиоцентра, находящуюся недалеко от поселка. Начальник приемного
радиоцентра, старый товарищ еще по Енисейскому Северу, Федор Павлович Снегирев
отвел мне отдельную комнату, выдал новое белье, форменное обмундирование,
ватный костюм. На мое счастье, у них был как раз «банный день», и через
несколько минут я уже сидел на верхней полке в горячей бане, в которой не был
более полугода. Как все-таки мало нужно человеку для полного счастья!
Работы на радиоцентре было много, в
особенности в апреле, когда радиоцентр в основном обслуживал алексеевскую
воздушную экспедицию, вывозившую людей с дрейфующих ледоколов «Садко», «Седов»
и «Малыгин». Три четырехмоторных самолета Алексеева, Головина и Орлова
прилетели из Москвы в Тикси всего лишь за неделю до моего приезда, 18 марта. А
еще раньше, в начале марта, летчик Задков, находившийся в Тикси, вывез на своем
самолете группу пассажиров с каравана «Ленина», тоже дрейфовавшего в море
Лаптевых. Среди этих-то пассажиров и находился Рузов, так неожиданно встретивший
меня в Тикси.
Сначала решено было создать на мысе
Шалаурова промежуточную базу для самолетов алексеевской экспедиции. Туда
отправилась группа Рузова. Впоследствии эта база не понадобилась: самолеты
Алексеева базировались на другом острове.
В первый вылет 3 апреля все три самолета
достигли каравана «Садко», забрали часть людей и доставили их на остров. В дальнейшем
самолеты Алексеева и Головина занимались только переброской людей на остров.
Орлов доставлял им туда из Тикси бензин, захватывая на обратном пути людей.
Потом переброской людей с острова занялись и Алексеев с Головиным.
К 28 апреля операция закончилась: в бухту
Тикси были перевезены 185 человек. На следующий день сняли с мыса Шалаурова и
группу Рузова. А еще через несколько дней, 2 мая, отряд воздушных кораблей
покинул Тикси.
На протяжении этих полутора месяцев, когда
проводилась воздушная операция, в мои обязанности входило обеспечение метеорологическими
сводками синоптического бюро, которое возглавлял старый полярник, ныне
здравствующий доктор физико-математических наук Борис Львович Дзерзеевский.
Несколько наших радиооператоров непременно принимали метеосводки чуть ли не
всего земного шара. Синоптики обрабатывали эти сводки, составляли картину
погоды для летчиков. Согласованные действия авиаторов, синоптиков и
радиотелеграфистов способствовали успешному завершению операции, так блестяще проведенной
Алексеевым. С самолетами улетел в Москву и мой друг Рузов, на этот раз уже
навсегда распрощавшийся с Арктикой. Вскоре началась война с белофиннами, затем
Великая Отечественная. Леонид Владимирович, офицер запаса, ушел на фронт, все
годы воевал. После войны он, полковник в отставке, награжденный множеством
орденов и медалей, жил в Ленинграде. Несмотря на хвори — недобрая память
фронтовых лет, — он не потерял ни былой бодрости духа, ни энергии. Активный общественник,
Леонид Владимирович вечно был занят хлопотами об устройстве семей погибших
воинов, много времени проводил в архивах, писал, редактировал книги. Умер он в
1964 году.
Улетели самолеты. Объем работ Тиксинского
радиоцентра уменьшился, и я наконец, спустя десять месяцев, смог выехать на собаках
к месту первоначального назначения — на остров Мостах. Со мной ехал и «Бэби» —
механик Савельев. Его привезли в Тикси с «Ильменя» самолетом. О дне нашего приезда
мы сообщили начальнику станции Левапидову, которого мне предстояло сменить.
Встреча превзошла все ожидания. От вышки
маяка к берегу в два ряда выстроили железные бочки. На каждой из них пылал
костер из тряпья, смоченного отработанным маслом и нефтью. Густой, черный дым
поднимался в небо, образуя темное облако. При нашем приближении раздался звон
сигнального колокола. Все население острова — три сотрудника полярной станции и
проводивший здесь гидрологические работы знакомый гидролог Мыльцев — закричали
«ура», стали бросать в воздух шапки, рукавицы. Когда нарты остановились,
Мыльцев, известный шутник, подошел ко мне, чеканя шаг, и отдал рапорт о полном
благополучии на острове, о наличии людей и «прочей живности» и о том, что
горячий пирог с нельмой ждет на столе.
Станция помещалась в рубленой, осевшей в
грунт избушке. Капитальная стена разделяла ее на два помещения. В одном, что
поменьше, были установлены бензиновые агрегаты, дававшие ток световому маяку и
радиостанции.
После просторных палат тиксинского
радиоцентра избушка, в которой надо было ходить с опаской, чтобы не задеть
головой дымоходную трубу, казалась совсем крохотной. Но я был рад, что
наконец-то обрел тихую обитель. Во-первых, с меня свалились заботы о питании.
Раз в неделю нам привозили из Тикси продукты, а каждое воскресенье, кроме того,
и заботливо завернутый в меховые шкуры теплый большой пирог. В праздники или в
дни рождения кого-либо из нас, кроме пирога, присылались торты и вино. Подобное
обеспечение избавляло меня от продовольственной отчетности, кстати, очень
сложной и скрупулезной.
Техническое оснащение также было невелико.
На прием имущества станции потребовалось меньше часа, а приемо-сдаточная
ведомость уместилась на листке бумаги.
К моему удивлению, «Бэби», принимая от
Леванидова моторное хозяйство, не стал испытывать движки в работе, а только
спросил, нет ли в цилиндрах и в водяных рубашках трещин. Трещин не было, но
Ливанидов предупредил, что один движок капризничает, сразу не заводится, другой
иногда «чихает», а третий дает перебои и останавливается.
— Ладно, считай, что принято, — спокойно
сказал Савельев.
Пока Леванидов водил меня по острову,
показывал, где находятся песцовые пасти и сложенные из дерна скрады для летней
охоты, Савельев разобрал все четыре двигателя. «Бог мой, — ужаснулся я, —
сможет ли он собрать их?» В моей памяти живы были случаи, когда механики
мучились с запуском двигателей по два-три дня, ссылаясь на их изношенность,
отсутствие запасных частей, а то и на несовершенство конструкций.
— Бэби, что ты наделал?
— Разобрал, буду чистить.
Он работал по десять-пятнадцать часов в
сутки и через неделю сказал:
— Ну, начальник, принимай силовую. Какой
прикажешь запустить движок? Если не пойдет с пол-оборота, считай меня шляпой.
— Запускай все разом!
Через несколько минут все движки работали
четко, ровно, только очень уж громко: чтобы увеличить мощность двигателей,
«Бэби» снял с них глушители. И теперь, когда запускали агрегаты, над островом
стояла такая трескотня, будто мы испытывали крупнокалиберные пулеметы, а не
заряжали аккумуляторы.
Если бы не этот грохот, станция
действительно заслуживала бы названия «Тихая обитель». Работа станции сводилась
к передаче Тиксинскому радиоцентру метеосводок. Радиопередатчик получал энергию
от «солдат-мотора», приводимого в движение мускульной силой. «Бэби» считал, что
это занятие заменяет физзарядку, и крутил мотор с заметным удовольствием.
Наступила весна. Быстро сошел снег.
Вскрылась бухта. Теперь продовольствие и традиционные пироги доставляли нам на
катере. В свежих продуктах, в сущности, нужда отпала: начался весенний перелет
дичи, и мы добывали ее, сколько требовалось. Много водилось здесь и рыбы,
главным образом нельмы и омуля. Нельму мы ловили с оглядкой, как бы не выловить
лишнего. Одной рыбины нам хватало на два дня. Поэтому, поставив сеть у берега,
стерегли. Стоило только зашевелиться поплавку, тут же вытягивали сеть, иначе ее
могло забить рыбой.
На Мостахе мне пришлось впервые наблюдать
лебедей. Как-то я сидел в скраде у одного из двух небольших озерков на вершине
острова, поджидая уток. И вдруг метрах в десяти от меня на озерко спустилось
четырнадцать лебедей. Они разбились на пары и начали купаться, плавать. Их
движения были очень грациозны. Насколько благородна внешность этих царственных
птиц, настолько неприятно выражение их глаз — мрачное, злое. И все-таки у меня
не хватило решимости убивать их.
Здесь же мне удалось подсмотреть
развлечения гусей. Только что прошел затяжной дождь. По илистым склонам стекали
ручейки. Я сидел на берегу, отдыхал после прогулки по острову. Солнце
клонилось к горизонту. Вдруг послышалось негромкое гоготание. Я притаился за
холмиком, выглянул и увидел стайку гусей. Они поднимались от воды на высокий
берег: впереди взрослые гуси, за ними молодняк. Выбравшись наверх, вожак сел в
ручеек, расправил крылья, вытянул вперед лапки и с веселым гоготом покатился по
руслу вниз, как на салазках. То же самое проделали остальные. Сначала я
подумал, что столь странные действия гусей случайны, но нет... Стая поднялась
наверх и снова скатилась. И так раз шесть.
Я боялся пошелохнуться, чтобы не спугнуть
их. Не знаю, может быть, орнитологи найдут какое-нибудь научное объяснение
подобному занятию гусей, но я твердо уверен, что гуси катались с гор ради
собственного удовольствия.
Что еще удивило меня на Мостахе — обилие
плавника. Чего только не выносило сюда волнами! И деревья, и бревна, и доски.
Да и не только лес. Немало и других даров посылал нам Нептун. Особенно много
дарил он бочек с горючим. В ежемесячных отчетах о наличии горючего существовала
даже специальная графа: «выброшено морем». Однажды к берегу прибило плотик, на
котором находилось четыре ящика гвоздей, пила, топор и два молотка. В этом уже
трудно было заподозрить Нептуна, скорее это были дары нерадивых тиксинских
хозяйственников...
Осенью прибыла смена. Мы выехали в Тикси и
оттуда на пароходе в Архангельск. После плавания на «Ильмене», дрейфа в море
Лаптевых, неустройств в заливе Кожевникова и тягот санного пути по Якутскому
северу несколько месяцев, проведенных на Мостахе, кажутся мне и поныне самыми
безмятежными за все годы, что я провел в Арктике.
/Н. Дождиков. В эфире Арктики. Литературная запись Н. Я.
Болотникова. Москва. 1967. С. 5-6, 155-167./
Brak komentarzy:
Prześlij komentarz