ЎЎЎ 2. Васіль Благадараў. У Арктыцы. Сш. 2. Койданава. Кальвіна. 2020.

                                                                 АРКТИКА ЗОВЕТ

                       Тревожная весть.— Судьба «Италии».— Быть мне полярником.—

                                                   Чтобы стать крепким.— К цели.

    В один из первых дней июня 1928 года мир узнал о катастрофе дирижабля «Италия», штурмовавшего Северный полюс. Помню газеты, которые принесли в нашу тихую Речицу это известие, — на первой странице огромными буквами стояло: «SOS!»

    В то время я как раз заканчивал пятый класс. Людям моего поколения рано приходилось решать серьезный вопрос: кем быть? Но мне, сказать по правде, решать-то было нечего: конечно, путешественником. Васко де Гама и Пржевальский, Ливингстон и Миклухо-Маклай — образы этих замечательных людей давно занимали мое воображение. Вместе с закадычным дружком Кузьмой Прилуцким мы не раз в мыслях совершали кругосветные плавания, пробирались по дремучей тайге, побеждали в отчаянных схватках уссурийских тигров. А сколько было перечитано книг об отважных путешественниках, открывателях неизведанных путей, новых, загадочных стран!

    Вероятно, поэтому я с таким вниманием, стараясь не пропустить ни одной газетной строчки, ловил каждую весть о судьбе «Италии» и ее экипажа.

    Утром 23 мая 1928 года «Италия» стартовала со Шпицбергена и взяла курс на север. Руководил экспедицией итальянец Умберто Нобиле, два года назад уже пролетевший над полюсом на дирижабле «Норвегия». Около полуночи того же дня «Италия» достигла Северного полюса. В течение получаса Нобиле и его товарищи проводили с борта дирижабля научные наблюдения, потом опустили на лед дубовый крест, которым снабдил их Папа Римский, и легли на обратный курс. Вскоре дирижабль попал в полосу облаков и началось обледенение. Лед, увеличивая вес корабля, тянул его вниз. Утром 25 мая гондола ударилась об лед и из нее выпало 10 человек, один из которых разбился насмерть. Потеряв в весе около двух тонн, дирижабль взмыл вверх и унес с собою остававшихся на борту шестерых человек.

    Катастрофа произошла под 81°41' северной широты и 25°25' восточной долготы.

    В числе тех, что остались на льдине, оказалось несколько раненых: у Нобиле были сломаны рука и нога, у Чечиони — нога, у Мальмгрена вывихнута рука.

    Шведский ученый Мальмгрен, несмотря на боль в вывихнутой руке, вместе с двумя итальянцами — Цзаппи и Мариано — отправился пешком к Шпицбергену.

    Между тем радисту Биаджи удалось исправить рацию, случайно выпавшую на льдину вместе с людьми, и спустя неделю с лишним после катастрофы на Большую землю полетели сигналы бедствия.

    На помощь пострадавшим двинулось 18 морских судов, в том числе советские ледоколы «Красин», «Малыгин» и «Седов», больше 20 самолетов бороздили арктическое небо. Всего в поисках приняло участие около полутора тысяч человек.

    Опытному шведскому летчику Лундбергу удалось сесть на льдине, где находился Нобиле с пятью товарищами. Раненый старик Чечиони, как самый слабый, прощается с друзьями и подходит к самолету. Однако Лундберг отстраняет его: «Или Нобиле, или никто!» И Нобиле, пренебрегая старой традицией моряков и путешественников — «Капитан покидает терпящий бедствие корабль последним», улетает на Большую Землю. На льдине за него остается лейтенант Вильери.

    «Группа Мальмгрена», «Группа Вильери», «Группа Александрини» (которая улетела с дирижаблем) — эти слова произносились почти на всех языках мира.

    10 июля советский летчик Борис Чухновский спускает на лед с борта «Красина» свой самолет и вылетает на поиски тех троих, что во главе с Мальмгреном отправились в сторону Шпицбергена пешком. Спустя некоторое время он заметил на небольшой льдине двух человек, отчаянно размахивавших тряпьем. На борт «Красина» полетела радиограмма: «Группа Мальмгрена...» Потом связь прервалась, и только через час Чухновский радировал снова: «Не можем подойти к «Красину» из-за тумана...» А туман между тем густел. О слепых полетах в ту пору не могло быть и речи, поэтому Чухновский, рискуя разбить машину, пошел на вынужденную посадку. Искусство летчика не помогло: шасси и оба винта самолета были сломаны о торосы. Но Чухновский не просил помощи, он радировал: «Считаю необходимым «Красину» срочно идти спасать Мальмгрена».

    И «Красин» двинулся по координатам, сообщенным Чухновским. Скоро с борта корабля увидели тепло укутанного человека и другого — оборванного, полуголого, который полз навстречу к спасителям Первый был Цзаппи, второй — Мариано.

    — А где же Мальмгрен?

    — А почему у вас двое брюк и двое часов? — спрашивали советские моряки у Цзаппи.

    Сбиваясь и путаясь, Цзаппи рассказал:

    — Мальмгрен умер. Я хочу есть, тринадцатые сутки без пищи. Мы шли втроем; Мальмгрен попал в полынью, обмок и отморозил ноги. Он мог только ползти на четвереньках, а потом совсем выбился из сил и попросил нас вырубить во льду могилу. Мы не могли отказать ему в этом. Он разделся, а я забрал его одежду, и мы пошли. Потом Мариано тоже выкупался и отморозил ноги... Я снял обрывки одеяла с его ног все равно они у него не чувствовали холода и закутал потеплее свои. Мариано знал что для него все кончено, и говорил мне: «Цзаппи, я прошу вас съесть мое тело».

    Много недоговоренного и противоречивого было в рассказе Цзаппи, но так или иначе Мариано был спасен. «Красин» взял обоих на борт и направился к группе Вильери. В тот же день Вильери и его товарищи были сняты со льдины.

    Оставалось разыскать еще шестерых из экипажа «Италии», которые улетели вместе с дирижаблем в неизвестном направлении. Но Муссолини из Рима дал радиограмму: «Итальянское правительство считает ненужным продолжать поиски».

    Александрини и его спутники бесследно затерялись в ледяных просторах Арктики, никто так ничего и не узнал об их участи.

    Когда тебе четырнадцать лет и ты думаешь о будущем, то всегда ищешь дорог потруднее, подъемов покруче. Тебя не страшат опасности — на это есть мужество, тебе нипочем трудности и невзгоды — на это есть выдержка.

    Видно, поэтому окончательное решение, которое через много лет вело меня к цели, родилось именно в те дни, когда газеты из номера в номер печатали сообщения о поисках экипажа «Италии», об испытаниях, через которые довелось пройти и самим итальянцам и их избавителям.

    С тех пор и надолго моими любимыми героями стали Георгий Седов, Нансен и — особенно — Руал Амундсен, первооткрыватель Южного полюса, трагически погибший во время поисков Нобиле. Получив известие о катастрофе «Италии», пятидесятилетний Амундсен, который жил на даче под Осло, не раздумывая вылетел на помощь пострадавшим. Его самолет «Латам» был непригоден для посадки на лед, но выбора не было: отказаться от поисков Амундсен не мог. Обстоятельств гибели отважного полярного исследователя не знает никто. Много дней спустя был найден пустой бензобак самолета с надписью «Латам».

    Да, вот где нужно настоящее мужество, неутомимая энергия, нечеловеческое упорство! Арктика... Далекий, неизведанный край... Опасности на каждом шагу...

    В мечтах будущее рисовалось мне теперь по-иному: зеленую тайгу сменила бескрайняя ледяная пустыня, уссурийские тигры уступили место белым медведям.

    Итак, решено: быть мне полярником.

    Эта мысль не покидала меня и в те годы, когда я учился в ФЗУ при железнодорожной станции Могилев. Героический подвиг «Сибирякова» в 1932 году, челюскинская эпопея 1934 года еще больше укрепили ее. А главное, что и здесь я нашел единомышленника. Это был Сергей Жихарев — отчаянный парень и прекрасный лыжник. Оба мы учились на помощников машинистов, а втайне мечтали о высоких широтах, о зимовках во льдах. И не только мечтали, а всерьез готовились.

    Однажды Сергей прибежал в общежитие как никогда возбужденный и радостный.

    — Пошли!

    Я не стал расспрашивать, в чем дело, и не раздумывая направился вслед за ним. Мы подошли к домику за дощатым забором, над которым поднимались мачты с флюгерами. Сквозь щели видны были какие- то интересные будки.

    — Метеостанция, — торжественно произнес Сергей, открывая калитку.

    Оказалось, что он уже побывал здесь, познакомился с работниками станции, и один из них даже показал ему устройство некоторых приборов. Теперь Сергей водил меня по территории станции и, показывая то на один прибор, то на другой, говорил с видом знатока:

    — Это вот гигрометр — для измерения влажности воздуха, а вон там, в будке, — психрометр...

    С того дня мы с Сергеем стали своими людьми на метеостанции, а спустя немного времени нам уже доверяли записывать показания приборов, помогать наблюдателям. Мы даже пробовали составлять прогнозы погоды, не всегда, правда, удачные. Нужно было видеть, с какой серьезностью мы выполняли каждое поручение: ведь в Арктике еще как пригодится знание метеорологии.

    Не менее серьезно я занимался физической подготовкой: на полярных станциях нужны здоровые, закаленные люди. Ежедневная зарядка, обтирания ледяной водой прочно вошли в привычку. А как-то раз в середине зимы я даже попробовал искупаться в проруби на Днепре. Правда, после этого меня месяца полтора мучил насморк, но я был вознагражден тем, что Сергей, который не решился на такое крещение, смотрел на меня с нескрываемой завистью.

    Зато и я от души завидовал Сергею, глядя, как легко и уверенно скользит он на лыжах, мастерски взбирается на крутые подъемы или скатывается с гор. Тайком я стал учиться ходить на лыжах и с таким усердием, что к концу зимы уже мог потягаться с любым из наших лыжников, кроме самого Сергея.

    А на другой год с первым снегом мы вышли на прогулку. На душе у меня было тревожно: как-никак восемь месяцев не становился на лыжи, может, и разучился совсем. Оказалось наоборот — после долгого перерыва я чувствовал себя как-то особенно легко, лыжи скользили сами, ноги налились упругой силой.

    — Давай до Полыкович и назад, — предложил я Сергею.

    — Ого! — Он с сомнением посмотрел на меня. — А пупок не развяжется?

    — Посмотрим! — крикнул я, вырываясь вперед.

    Конечно, Сергей обошел меня и, бросив на ходу: «Давай возьму на буксир!» — зашагал дальше, прокладывая лыжню. Но я решил ни за что не отставать от него. Сжав зубы — нужно беречь дыхание — и обливаясь потом, я шагал и шагал, а серый свитер и большие белые валенки Сергея все удалялись. Большие белые валенки... Следя за ними, я заметил: пока Сергей делает один шаг, мне приходится делать два. Перешел на более широкий и ровный шаг. Теперь расстояние между нами уже не увеличивалось, хотя и не сокращалось. Но я был физически крепче Сергея. Недалеко от Полыкович я его догнал, и назад мы возвращались вместе — след в след. Сергей молчал, но я видел, что последние километры давались ему с трудом. Уже в городе он предложил:

    — Давай почаще такие тренировки делать.

    — Давай! — согласился я с радостью, потому что в этих словах было признание моих лыжных успехов.

    А спустя немного времени в кроссе я обогнал Сергея и занял первое место по ФЗУ.

    Между тем приближался выпуск. Мы уже прошли практику на паровозах и скоро должны были стать помощниками машинистов. Приходилось немедленно решать, как быть дальше. Я успел полюбить паровоз — тяжелую и стремительную машину. Не каждому доводилось переживать ту острую, волнующую радость, когда ты чувствуешь, что многотонная стальная громадина послушна твоей руке: поворот реверса — и она трогается с места, набирает скорость и вот уже мчится, как птица, оглушая просторы звонким, торжествующим гудком.

    Кроме того, не давала покоя совесть: все-таки учили меня одному делу, а думаю я совсем о другом. Я даже пожалел, что в Арктике нет железных дорог. Но все сомнения на этот счет быстро разрешил инспектор Управления Гидрометслужбы, с которым мы познакомились через начальника метеостанции.

    —    Это даже хорошо, что вы кончаете ФЗУ, — сказал он: — в Арктике без знания техники туго пришлось бы. Полярник должен быть мастером на все руки.

    Он и помог мне устроиться на курсы метеорологов в Менске.

    Когда занятия на курсах подходили к концу меня неожиданно вызвал к себе директор Менской геофизической обсерватории профессор Алексей Иванович Кайгородов.

    — Вы будете одним из первых сотрудников Менской обсерватории, — без обиняков начал он. — Работа интересная, но ответственная. Не думаю, чтобы знаний полученных вами на курсах, хватило с избытком. Лодырей и всезнаек не люблю. Так что придется вам подзаняться, — и он указал рукой на шкафы с книгами Признаться, я и не думал, что по метеорологии написано так много книг. А между тем Алексей Иванович продолжал: — Моя библиотека к вашим услугам. Чего здесь не найдете — выпишем из Москвы. Да и дома у меня кое-что есть. Словом, друг мой, за дело.

    Я, разумеется, и не подумал отказываться от предложения Кайгородова. Арктика немного подождет, а работа и общение с этим замечательным человеком принесут мне немалую пользу.

    С помощью Алексея Ивановича я поступил на заочное отделение Московского Гидрометеорологического института. Заниматься было нетрудно и очень интересно так как все прочитанное немедленно закреплялось на практике. А практика была богатой — и по метеорологии, и по аэрологии. Помнится, как во дворе здания Гидрометслужбы, по улице Карла Маркса, 48 нами был выпущен первый радиозонд. В «Звезде» об этом напечатали целую заметку.

    Тем временем обсерватория перебралась в свое собственное здание. Оно было выстроено на возвышенном месте, за городом, недалеко от парка Челюскинцев, с тем чтобы влияние города не сказывалось на показаниях приборов.

    — Может, и сюда когда-нибудь придет город, но обсерватория будет все же выше других домов. Солнца они от нас не закроют, — рассуждал Алексей Иванович.

    Прекрасные условия для работы, сложное новейшее оборудование, возможность учиться — чего, казалось бы, еще хотеть? Но мысли мои неизменно обращались туда — за Полярный круг.

    Однажды я открылся Алексею Ивановичу в своих заветных мечтах.

    — Не сидится, значит, на месте? Ну что ж, ваше дело молодое. А как с учебой? — поинтересовался он.

    — Учиться можно и там, а практики даже больше...

    — Верно, пожалуй. Ладно, я возражать не буду. Попытайте счастья.

   Когда был опубликован указ о присвоении Чкалову и его экипажу звания Героев Советского Союза, я как раз проводил отпуск в Речице. Недолго думая, собрался в Москву, в Главное управление Севморпути. Сопровождать меня вызвался Кузьма. Моему старому другу не повезло: подкачало здоровье и пришлось отказаться от выношенных с детства планов. Уже третий год он работал в Речице учителем.

    В Москве, возле здания Севморпути, мы долго топтались на месте, не решаясь войти.

    — Вон пошел Ширшов! — ткнул меня в бок Кузьма.

    Я сразу узнал знакомое по газетным снимкам лицо прославленного папанинца.

    — Ступай за ним!

    Все еще робея, я толкнул массивную дверь.

    — Аэрологи нам нужны в Арктике, — сказал, выслушав меня, начальник гидрометеорологического отдела товарищ Сергеев. — Только вот как у вас со здоровьем, выносливостью и вообще с физической силой?

    Тут я осмелел.

    — А вот пощупайте, — и, напрягши мускулы, протянул начальнику правую руку.

    Он с улыбкой потрогал бицепс.

    — Да, завидная силенка. А с виду-то вы не больно того... Ну, хорошо. Поедете в Ленинград, поучитесь месяц — другой. Там и медицинскую комиссию пройдете. А потом — на полярную станцию...

    Я хотел добавить еще, что зимой купался в проруби, отлично хожу на лыжах, знаком с техникой, но начальник уже пожимал мне руку.

    — Счастливого пути!

    Не помня себя от радости, сбежал я по лестнице, выскочил на улицу и принялся изо всех сил тормошить Кузьму, который уже совсем потерял надежду дождаться меня.

    — Вот—направление в Ленинград.

    Кузьма сначала обрадовался не меньше моего, а потом помрачнел.

    — Повезло тебе... — Он готов был заплакать от зависти. — Ты уж привези мне хоть хвост белого медведя.

    — Привезу целую шкуру — только бы добраться до Арктики.

    В тот же день я отправил в Минск телеграмму с просьбой выслать мои документы в отдел кадров Главсевморпути, проводил Кузьму и вечерним поездом выехал в Ленинград.

                                                                        НА СМЕНУ

        Шторм. — Большое и нужное дело. — Снежки в августе. — Вылезай, приехали. —

                   Первые знакомства. — Новый начальник. — Дан приказ ему на запад...

    На борту корабля огромными буквами надпись — «Сталинград». Он развозит людей и грузы по полярным станциям. Я тоже еду на зимовку на полярную станцию бухты Тикси.

    Идем Карским морем. Остались позади скалистые берега Кольского полуострова и Канина носа. Море спокойно, тишина поражает слух — только вода едва слышно бурлит за кормой да не то ухом, не то всем телом ловишь ритмический пульс корабельных машин.

    Люди уже по-домашнему обжились на судне. Дорога долгая: до ближайших станций недели полторы — две ходу, а нам, тиксинцам, придется плыть больше месяца. Бывалые полярники читают, играют в шахматы, новички — в том числе и я — почти не покидают палубы: любуются безбрежным морским простором, пристают с расспросами к команде.

    Коварная природа Арктики... Мне не раз приходилось слышать эти слова. Теперь представился случай на деле испытать ее коварство.

    Только что светило солнце, безмятежная поверхность моря холодно поблескивала в его лучах. Вдруг со свежим ветром поползли, потянулись облака и в несколько минут закрыли все кругом, даже верхушки мачт.

    Из радиорубки выбежал дежурный радист с бумажкой в руке и направился к вахтенному штурману.

    — Получено штормовое предупреждение. Ожидается до 8 баллов.

    Вмиг судно ожило. Боцман вызвал на палубу матросов; они стали привязывать ящики, проверять крепления тяжеловесных грузов.

    А ветер крепчал, волны росли на глазах, корабль бросало с борта на борт.

    Кто-то крикнул:

    — Берегись! Девятый идет!

    Огромный свинцовый вал медленно подполз к судну и словно нехотя толкнул его в борт. Я едва успел ухватиться за поручни. Борт поднялся высоко-высоко, а вода все равно перехлестнула через него и с грохотом покатилась по палубе, смывая всякую мелочь, которую не успели укрепить.

    — Все по каютам! — раздалась команда боцмана. — Задраить иллюминаторы!

    Я прошел в кают-компанию: оттуда удобно наблюдать за штормовым морем. Столы и стулья в кают-компании закреплены наглухо, так что в них можно вцепиться и не полететь на пол, как чайник, который смешно перекатывался из угла в угол.

    Я с детства любил качели и этой качкой даже наслаждался, не испытывая никаких симптомов морской болезни. А в это время многие — исключая, конечно, команду «Сталинграда» — лежали на своих койках, бледные и совершенно обессиленные.

    Шторм длился два дня. Все это время кают-компания пустовала: у одних морская болезнь отбила аппетит, другим просто было недосуг. Да и те, кто приходил пообедать, больше чертыхались, чем ели: правда, тарелки не скользили по столам, они надежно покоились в специальных гнездах, но борщ все равно выплескивался через край. Забавно было смотреть, как человек поднесет ложку ко рту, на мгновение о чем-то задумается, вдруг толчок — и жирное пятно расползается на кителе или на брюках.

    Зато как только кончилась качка и проглянуло солнце, в кают-компании стало тесно, как на стадионе в день встречи «Спартака» и «Динамо»: каждый спешил перекусить после двухдневной голодовки.

    Утолив аппетит, люди выходили на палубу. Только теперь бросилось в глаза, как много народу везет в Арктику «Сталинград». Моряки и летчики, повара и ученые, учителя и врачи, плотники и радисты, синоптики и аэрологи — всего около тысячи человек. Пожилые и совсем молодые, мужчины и женщины. Все они едут в Арктику делать большое и нужное дело.

    Взгляните на карту: самый короткий водный путь из Европы в страны Востока пролегает вдоль северных берегов Европы и Азии. Мореходы разных стран с давних пор знали, что освоение этого пути значительно упростило бы торговые сношения между Западом и Востоком. Особое, жизненно важное значение имел он для России, экономическое развитие которой требовало надежной связи между центром страны и отдаленными районами Сибири и Дальнего Востока.

    Не случайно приоритет в открытии Северного морского пути принадлежит русским людям — землепроходцам. В 1684 году казак Семен Дежнев впервые прошел проливом, который отделяет Азию от континента Америки и носит сейчас имя Беринга. По инициативе Петра I, мечтавшего видеть Россию великой морской державой, было предпринято несколько экспедиций для изучения условий плавания вдоль берегов Северного Ледовитого океана. О возможности транспортного использования арктических вод неоднократно говорил Михаил Васильевич Ломоносов. В одной из своих од он прославляет «колумбов росских», которые, «презрев угрюмый рок, меж льдами новый путь открыли на Восток».

    Однако власти царской России не придавали должного значения северной транспортной магистрали. Когда в 60-х годах прошлого века сибирские золотопромышленники М. К. Сидоров и А. М. Сибиряков предложили смелый проект освоения Северного морского пути, он не встретил поддержки правительства, как и многие другие подобные проекты. Тогда Сидоров и Сибиряков обратились за помощью к известному шведскому исследователю Арктики Норденшельду, которому, между прочим, принадлежал один оригинальный «рекорд». Будучи студентом Гельсингфоргского университета, он открыто выступал против финского правительства. На каком-то банкете Норденшельд произнес речь, после которой ему небезопасно было оставаться в Финляндии. В тот же вечер он бежал на коньках из Гельсингфорса в Стокгольм по льду Ботнического залива.

    Когда Сидоров и Сибиряков ознакомили Норденшельда со своим проектом, предложив на нужды экспедиции все свое состояние, в пай с ними вошел шведский купец Оскар Диксон.

    В июле 1878 года экспедиция под руководством Норденшельда на судне «Вега» вышла из Норвегии и направилась на восток, вдоль северного побережья Европы и Азии. Не дойдя 200 километров до Берингова пролива, «Вега» вынуждена была зазимовать, и только весной, освободившись ото льда, она вышла в Берингово море, завершив за 348 дней первое сквозное плавание из Атлантического океана в Тихий северо-восточным проходом.

    В 1914-1915 гг. два корабля русской гидрографической экспедиции под руководством Б. Вилькицкого — «Таймыр» и «Вайгач» за 407 дней прошли Северным морским путем из Владивостока в Архангельск, открыв по пути Северную Землю.

    В 1918 году Руал Амундсен на судне «Мод» отправился из Осло на восток и в 1920 году, через 735 дней, достиг Берингова пролива.

    Все эти плавания имели чисто научное, а не транспортное значение и неизменно были связаны с трудными и опасными зимовками во льдах. Американский полярный исследователь лейтенант де-Лонг, два года подряд зимовавший в Арктике, писал: «О зимовке в полярном паке хорошо читать у камина в уютном доме, но перенести такую зимовку — этого достаточно, чтобы преждевременно состариться».

    Слабое техническое оснащение флота и отсутствие самых необходимых сведений о природе Арктики не позволяли наладить регулярного транспортного судоходства по великому северному пути. Чтобы корабли смело и уверенно проходили этой сложнейшей трассой, было недостаточно знания условий судоходства вдоль самого побережья. Изучить и освоить всю Арктику, весь бассейн Северного Ледовитого океана — так ставилась задача.

    Многое в этом отношении было сделано еще задолго до Октябрьской революции. С большими усилиями, нередко рискуя жизнью, пробирались все дальше на север и на восток отважные открыватели новых земель и новых путей. Они шли пешком, ехали на собаках, плыли на плоскодонных кочах... Потом на смену кочам пришли пароходы, появились самолеты и дирижабли.

    Однако это не было планомерное изучение Арктики, многие экспедиции носили не научный, а скорее спортивный характер.

    Плановое и систематическое освоение высокоширотных пространств началось с первых лет советской власти.

    В марте 1921 года Владимир Ильич Ленин подписал декрет, в котором говорилось: «В целях всестороннего и планомерного исследования Северных морей, их островов и побережий, имеющего теперь государственное значение, основать при Народном Комиссариате просвещения плавучий морской институт...»

    Советские ледоколы в своих высокоширотных плаваниях оставили позади 80-ю параллель, мужала полярная авиация.

    В 1932 году советская экспедиция под руководством О. Ю. Шмидта на ледокольном пароходе «Сибиряков» впервые за одну навигацию прошла из Архангельска в Берингов пролив.

    Это был нелегкий поход.

    Возле острова Колючина при ударе о льдину пароход потерял лопасти винта. Нужно было поставить запасные. Стали перетаскивать грузы на нос судна, чтобы поднялась корма. Все члены экипажа и участники экспедиции превратились в грузчиков. Было перегружено около 400 тонн угля и все продовольствие.

    Спустя немного времени «Сибиряков» в борьбе с мощными льдами у мыса Дженретлен потерял ход и управление и, казалось, поневоле должен был стать спутником дрейфующих льдов. Но отважные и упорные моряки соорудили самодельные паруса из судовых брезентов, которые служили для прикрытия трюмных люков. На лед забрасывали якоря и подтягивали к ним корабль лебедкой с помощью тросов. Мощный лед взрывали аммоналом.

    Тринадцать суток продолжалась напряженная борьба со стихией, и мужественные советские люди победили. 1 октября 1932 года «Сибиряков» под парусами вышел на чистую воду Берингова пролива.

    Весь поход занял 65 дней.

    Сибиряковцы доказали, что транспортное плавание по Северному морскому пути возможно, хотя и сопряжено с большими трудностями. Встал вопрос о создании единого органа для руководства всеми мероприятиями по освоению этой трассы. 17 декабря 1932 года советское правительство постановило организовать при Совете Народных Комиссаров Главное Управление Северного морского пути — Главсевморпуть. В постановлений так были определены его задачи: «Проложить окончательно Северный морской путь от Белого моря до Берингова пролива, оборудовать этот путь, держать его в исправном состоянии и обеспечить безопасность плавания по этому пути».

    Превращение великого северного пути в нормально действующую магистраль сулило стране огромные выгоды. Неисчислимые природные богатства Сибири и Дальнего Востока: лес, рыба, пушнина, полезные ископаемые как бы приближались к центральным промышленным районам. И наоборот: постоянная связь с экономическими и культурными центрами страны обеспечивала расцвет экономики и культуры ранее отсталых северных земель.

    Для безопасности плавания кораблям, проходящим Сёверным морским путем, необходимо было иметь сведения о ледовой обстановке на трассе, прогнозы погоды, карты морских глубин, магнитные карты и многое другое.

    Еще Ломоносов, говоря о возможности транспортного использования арктических морей, отмечал: «Основным препятствием в сем предприятии почитается стужа, а паче оныя лед, от ней же происходящий».

    Северный Ледовитый океан весь год покрыт мощным трехметровым льдом. Только летом и то у самого берега лед на месяц — другой оттаивает или дробится. Как битый, так и многолетний — паковый — лед не стоит на месте, а все время движется — дрейфует. Судно, попавшее в ледовый плен, становится невольным спутником дрейфующих льдов, из-за чего может далеко уклониться от трассы, а то и вовсе погибнуть в результате сжатий.

    Тут стоит вспомнить трагическую судьбу американской экспедиции на паровой яхте «Жаннетта». В 1879 году «Жаннетта» под командой Лейтенанта де-Лонга вышла из Сан-Франциско и, миновав Берингов пролив, направилась к острову Врангеля. Вскоре яхта оказалась затертой льдами и почти два года дрейфовала вместе с ними, а 12 июня 1881 года у острова Генриетты была раздавлена и пошла ко дну. Команда по льду добралась до Новосибирских островов, откуда на трех шлюпах путники отправились к устью Лены. В темноте они потеряли друг друга и оказались разбитыми на три группы. Только одной из них — группе Мельвиля — удалось спастись. Из тринадцати человек, которых вел сам де-Лонг, в живых осталось двое — остальные погибли от голода. Третий отряд во главе с Гиппом долго разыскивали, но так и не нашли.

    Не менее трагично закончилась и русская экспедиция на шхуне «Святая Анна» под командой лейтенанта Брусилова.

    Весной 1914 года пароход «Святой Фока» после неудачной попытки достигнуть Северного полюса возвращался на материк. Когда проходили мыс Флора, на палубе раздался крик: «Человек на берегу!» Это было тем более неожиданно, что на мысе Флора никто не зимовал. Видя, что неизвестный направляется к судну, спустили шторм-трап. Обросший, обессилевший человек поднялся на палубу и глухим, замогильным голосом произнес:

    — Я Альбанов, штурман «Святой Анны»... Помогите, у меня остались люди на мысе Гранта.

    Найти и спасти, кроме самого Альбанова, удалось только одного участника экспедиции — Конрада.

    Что же случилось со «Святой Анной»?

    В августе 1912 года экспедиция Брусилова покинула Петербург. Брусилов ставил себе целью пройти из Атлантического океана в Тихий, занимаясь по пути прибыльным промыслом китов, моржей и белых медведей. У берегов Ямала «Св. Анна» вмерзла в лед и начала дрейфовать на север.

    Экспедиция не была подготовлена к зимовке. Считалось, что запасов продовольствия должно хватить на два года, однако уже в начале второй зимы команда перешла на голодный паек. Все переболели цингой.

    Раздражительный по натуре Брусилов повздорил со своим штурманом Альбановым, и тот, оказавшись в положении пассажира, решил покинуть судно. Когда он обратился к Брусилову с просьбой разрешить ему уйти по льду на Землю Франца-Иосифа, к нему присоединилось еще несколько участников экспедиции. Брусилов, долго не размышляя, составил предписание:

    «Штурману Вал. Ив. Альбанову

    Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно Вашего и их желания, покинуть судно с целью достижения обитаемой земли, сделать это 10-го сего апреля, следуя пешком по льду, везя за собой нарты с каяками и провизией, взяв таковой с расчетом на два месяца. Покинув судно, следовать на юг до тех пор, пока не увидите земли. Увидав же землю, действовать сообразно с обстоятельствами, но предпочтительно достигнуть Британского канала между островами Земли Франца-Иосифа, следовать им, как наиболее известным, к мысу Флора, где, я предполагаю, можно найти провизию и постройки. Далее, если время и обстоятельства позволят, направиться к Шпицбергену, не удаляясь из виду берегов Земли Франца-Иосифа. Достигнув Шпицбергена, представится Вам чрезвычайно трудная задача найти там людей, о месте пребывания которых мы не знаем, но, надеюсь, на южной части его это Вам удастся... С Вами пойдут, согласно их желания, следующие тринадцать человек из команды (следует список).

    Капитан судна «Св. Анна» лейтенант Брусилов.

    10 апреля 1914 г. в Северном Ледовитом океане».

    Читатель, вероятно, узнал документ, уже знакомый ему по роману В. Каверина «Два капитана». Именно это предписание прочел Саня Григорьев, разбирая старые дневники, сохранившиеся у доктора Ивана Ивановича. Писатель изменил только имена: вместо Валериана Ивановича Альбанова — Иван Дмитриевич Климов, вместо Георгия Львовича Брусилова — Иван Львович Татаринов. Все остальное в точности совпадает с подлинным предписанием Брусилова.

    Нелегкий путь предстоял Альбанову и его тринадцати спутникам, почти не было надежд на спасение и у тех девяти, что оставались на «Св. Анне». Может быть, поэтому в минуты прощания были забыты все ссоры и нелады. Уходящих провожал сам Брусилов. На первой ночевке была распита бутылка шампанского из последних корабельных запасов. Каждому досталось по наперстку.

    Много дней и месяцев пробирался отряд Альбанова среди торосов и разводий. Каяки приходилось перетаскивать в два приема: сначала оттаскивали один версты на три, потом возвращались за другим. День ото дня движение замедлялось.

    Когда до мыса Флора оставалось десять верст, путников было уже только четверо: остальные или погибли или вернулись на шхуну. Те, что вернулись, избрали не лучшую участь: «Св. Анне» так и не удалось ни вырваться из ледяного плена, ни дождаться помощи. Она продолжала дрейфовать и, по-видимому, в конце концов была раздавлена льдами, похоронив на дне Северного Ледовитого океана страшную тайну последних минут жизни ее экипажа.

    А маленькому отряду Альбанова пришлось пережить еще одно испытание: в нескольких милях от желанного берега, когда каяки шли уже по открытой воде, внезапно налетел шторм и унес один из каяков в сторону мыса Гранта. И лодка и люди, которые находились в ней, исчезли бесследно. Альбанов и Конрад ценою огромных усилий добрались до мыса Флора, где нашли укрытие — бревенчатый дом, построенный какими-то промышленниками, и пищу. Случайно проходивший мимо «Св. Фока» доставил их на материк.

    Из 23 участников экспедиции Брусилова осталось в живых двое, и то только потому, что они героически боролись за жизнь.

    Сжатие льдов явилось также причиной гибели «Челюскина», который, повторяя путь «Сибирякова», вмерз в лед в 25 километрах от Берингова пролива, был отнесен дрейфом далеко на север и раздавлен льдами.

    Чтобы спланировать навигацию, необходимо знать, в каких местах трассы будет больше льда, а в каких — меньше, куда нужно посылать ледоколы, а где корабли пройдут самостоятельно.

    Чтобы знать ледовую обстановку на трассе в данный момент, достаточно разведки, скажем, с самолета. Более далекие прогнозы требуют изучения путей дрейфа льда. До последнего времени считалось, что движение льда происходит все время в одном направлении — с востока на запад. В результате работы дрейфующих научных станций выяснилось, что путь дрейфа льдов не так прост и что он зависит не столько от течений, сколько от направления ветров. Например, в Центральной Арктике преобладает антициклональная погода, ветер почти все время дует по часовой стрелке и поэтому лед дрейфует по замкнутой линии — по кругу. Широкое изучение путей дрейфа льда позволило получать прогнозы ледовой обстановки на длительное время.

    Не менее важны для навигации в Арктике и прогнозы погоды. Сколько раз внезапные перемены погоды приводили к гибели судов и самолетов!

    Кому случалось проходить мимо мыса Борхая, недалеко от Тикси, те видели на берегу ржавый, искалеченный остов небольшого корабля. Это остатки гидрографического судна «Хронометр», которое в 1937 году было застигнуто штормом в открытом море и выброшено на берег. Они как бы напоминают капитанам проходящих мимо кораблей, что не следует пренебрегать прогнозами погоды.

    Особенно опасны внезапные перемены погоды для авиации, которая обслуживает трассу Северного морского пути.

    Как-то на одну из полярных станций прилетели артисты из Ленинграда. После первого выступления они попали в гости к летчикам и упросили взять их на ледовую разведку. Когда самолет, на борту которого находились артисты, уже возвращался на полярную станцию, оказалось, что аэродром закрыт туманом. Сесть было невозможно. Между тем баки самолета почти опустели, и пилоту пришлось идти на вынужденную посадку. Несколько дней артисты провели на льдине, далеко от гостеприимного берега. Ну и набрались же они страху!

    Нормальное плавание требует также знания глубин хотя бы на самой трассе Северного морского пути. Здесь, как и всюду, встречаются подводные острова и банки — невидимые под водой огромные камни. В 1948 году, не имея подробной карты глубин, наскочил на банку и получил опасную пробоину ледорез «Литке». Только благодаря героическим усилиям команды удалось спасти судно.

    С давних пор для определения маршрута моряки пользуются магнитной стрелкой — компасом. В Арктике магнитная стрелка иногда проделывает коварные шутки.

    В 1915 году известный своими полярными походами промышленник Никифор Бегичев вел большой отряд с оленями на выручку экипажам транспортов «Таймыр» и «Вайгач», затертых льдами вблизи Таймырского полуострова. Люди с обоих транспортов перешли на норвежское судно «Эклипс», к которому и направлялся Бегичев. По пути Бегичев разделил отряд на две группы: во главе большой группы почти со всеми грузами и оленями он поставил Егора Кузнецова, а сам налегке двинулся к «Эклипсу». Кузнецов должен был идти за ним следом. Однако Бегичев, найдя «Эклипс», напрасно несколько дней дожидался своего помощника. Тогда, взяв с собою людей «Вайгача» и «Таймыра», он направился к берегу. И только через 9 дней после его ухода Кузнецов со своей группой прибыл на «Эклипс».

    Оказывается, Кузнецов не учел магнитного склонения и вместо того, чтобы двигаться на северо-восток, повел группу строго на восток, куда показывала стрелка компаса. Немудрено, что он уклонился на 70 верст от «Эклипса».

    Дело в том, что магнитная стрелка показывает не на географический полюс, а на магнитный, который отстоит от него на две с лишним тысячи километров. Он находится на канадском полуострове Бутия. Вот почему нужно изучать магнитное поле земного шара и особенно Арктики, где магнитное склонение очень непостоянно и теоретически может достигать 180 градусов.

    Для изучения этих и множества других вопросов на побережье и островах Северного Ледовитого океана была создана сеть полярных станций — этих форпостов арктической науки. До революции Россия имела всего пять полярных станций в Карском море. Сейчас их насчитывается более ста. Личный состав полярных станций принято менять каждые два года.

    И вот «Сталинград» везет в Арктику новую смену.

    Нас, тиксинцев, на пароходе 9 человек. Все мы уже перезнакомились и чувствуем себя отдельным самостоятельным коллективом. Люди все хорошие, но больше всех мне пришелся по душе гидролог Саша Биденко — парень моих лет, но уже бывалый полярник: у него за плечами две экспедиции.

    Сашу смешит мое наивное любопытство, но к кому мне еще приставать с расспросами? Не к Шуре же — единственной девушке, которая вместе с нами едет на зимовку, и не к этому медлительному, флегматичному радисту, фамилии которого я так и не запомнил, хотя и знаю, что он мой земляк, из Лепеля.

    Вопросов хоть отбавляй. Граница Арктики далеко позади, а здесь ни льдов, ни зловещего мрака, о котором так много приходилось читать. Напротив, чем дальше на север, тем короче становится ночь, солнце на час—другой скроется за горизонтом — и вот уже его красный диск снова скользит над водной гладью. Да и этот короткий час едва ли назовешь ночью — луны нет, а светло так, что хоть читай газету. Правда, в полдень солнце тоже не особенно греет, температура воздуха держится около нуля, однако льда нет и в помине.

    — Где же твоя Арктика? — спрашиваю у Саши. — Где вечные льды?

    — Быстро захотел. Все будет: и льды, и полярная ночь, и белые медведи.

    Словно в подтверждение его слов доносится крик рулевого:

    — Слева по борту лед!

    — Право руля! — подает команду штурман.

    Пароход пошел в обход льдины.

    — Не льдина, а льдинка, — говорит Саша.

     Льдина метров десяти в длину и пяти — в ширину выступает над водой примерно на полметра. Я вспомнил: это шестая часть всей толщины, значит...

    — Трехметровый!

    Саша в ответ иронически улыбается:

    — Правильно подсчитано.

    Идем проливом Маточкин шар. Он делит Новую Землю на две части — Северную и Южную. Обе сверкают на солнце снеговыми верхушками гор. У подножий гор зеленеет трава, цветут цветы.

    Входим в полосу тумана. Пролив узкий, идти в тумане опасно: можно столкнуться с другим судном или сесть на мель. Приходится стать на якорь.

    Только к вечеру подул ветер, туман рассеялся и мы могли продолжать путь.

    На другой день утром многие были разбужены сильным толчком — «Сталинград» врезался в лед. Лед был мелкобитый, но сплоченный, и для нашего парохода оказался непосильным. Дали задний ход и обошли ледяной массив с юга.

    В каютах и на палубе — оживление. Многие складывают чемоданы, связывают узлы. Матросы готовят трюмы к разгрузке. Прямо по курсу остров Диксон, открытый Норденшельдом во время плавания на «Веге» и названный в честь Оскара Диксона, уже знакомого нам шведского купца.

    На Диксоне большая полярная станция — целый городок с благоустроенными двухэтажными домами. Все население городка высыпало на берег встречать новую смену. Сюда адресовано много грузов. Разгрузка длится три дня.

    20 августа «Сталинград» дает три гудка, — два длинных и один короткий, — и вот уже остров Диксон остается позади.

    Все время идем по чистой воде, маневрируя между отдельными плавучими льдинами и небольшими ледяными полями. Я уже ни о чем не расспрашиваю Сашу, а только вопросительно поглядываю на него.

    — Погоди, скоро пролив Вилькицкого — будет тебе лед, — разрешая мои сомнения, говорит Саша.

    И верно, подходя к проливу Вилькицкого, мы заметили силуэты кораблей.

    Восемь пароходов стояли у входа в пролив в ожидании ледокола. Пролив был забит мощным льдом.

    «Сталинград» остановился возле большого ледяного поля. Мы спустились на лед. Странное дело: знаешь, что под тобой трехметровая толща, а все равно невольно попробуешь ногой — не проломится ли?

    Пошел снег. Саша слепил снежный ком и сзади неожиданно ударил меня по спине.

    — Ах, ты так!

    Я, конечно, не остался в долгу. Началась игра в снежки. Снежки в августе — это неплохо, это уже похоже на Арктику.

    Ожидать нам пришлось недолго: на вторые сутки подошли ледокол «Ленин» и ледорез «Литке». «Литке» прокладывал путь во льду, за ним шел «Ленин», ведя на буксире «Крестьянина», а дальше, по готовой дорожке — все остальные суда.

    Миновав пролив Вилькицкого, мы взяли курс на остров Преображения: там нужно было оставить троих полярников и часть груза.

    Недалеко от острова Преображения произошла моя первая встреча с белым медведем. Он подпустил корабль совсем близко, и с борта удалось хорошо рассмотреть его. Казалось, это громадное, с первого взгляда неуклюжее существо не имело ни малейшего представления, что такое корабль. Медведь неподвижно, как изваяние, стоял на льдине, устремив нам навстречу любопытные, недоумевающие глаза. Только когда его от судна отделяли уже несколько шагов, он опустился в воду и проворно поплыл в сторону. Потом снова выбрался на лед и побежал прочь.

    Да, это уже Арктика. Сразу же отправляю в Речицу телеграмму: «Прошли Преображение. Встретил белого медведя».

    На исходе второй месяц плавания. Проходим остров Мостах.

    — Право руля! — раздается в рупоре голос штурмана.

    «Сталинград» круто разворачивается, и теперь уже курс его лежит прямо на полярную станцию бухты Тикси. Там он высадит нас, оставит последние грузы — и назад, в Архангельск.

    Шура, уже готовая сойти на берег, вышла прогуляться на палубу. На ней форменная шинель, берет с голубым значком Севморпути. Вот она озорно козыряет проходящему мимо штурману:

    — Товарищ главштурман! Разрешите обратиться, и, не дожидаясь ответа, лукаво просит: — Можно мне спрятаться в трюм и без билета следовать с вами обратно, до Архангельска?

    Штурман понимает шутку и, желая казаться бывалым морским волком, грубовато произносит:

    — Одна женщина на корабле — неизбежное несчастье. Мы, моряки, суеверны. Но ради вас мы готовы рискнуть и изменить старым морским традициям, — и, уже смеясь, добавляет: — А все-таки признайтесь, Шура, не очень-то вам хочется выходить на студеное побережье. И как это вы решились покинуть свою Белоруссию?

    — Во-первых, я только и думаю, как бы поскорее попасть на берег, — возражает Шура. — И так почти два месяца потеряла на вашей скрипучей посудине. Надоело. А во-вторых, из Белоруссии я не одна — у нас аэролог из Речицы, радист из Лепеля.

    — Это будет не полярная станция, а настоящая Белорусская республика.

    Когда корабль находился километрах в десяти от берега, перед нами открылась необычайной красоты панорама. Несколько величественных горных цепей окаймляли бухту Тикси. На самом берегу виднелись две группы построек: та, которая побольше, — морской порт, западнее ее — полярная станция, всего несколько домишек. На фоне горных вершин, покрытых снегом, маленькое селение напоминало одинокий хутор.

    Не успел пароход отдать якорь, как к нему со всех сторон стали подходить катера, с которых по штормтрапу поднимались на палубу представители «местных организаций».

    — Кто на полярную станцию, вылезай, приехали!

    Мы живо обернулись на этот голос и увидели солидного человека в ватных штанах и стеганой куртке.

    — Начальник полярной станции, — представился он, по очереди пожимая нам руки. Потом вынул из кармана какой-то список и зачитал несколько фамилий. — Эти товарищи поедут со мной — для приемки имущества. Остальным придется подождать, пока на станции освободится жилье. Девушка тоже пусть едет с нами: я вижу, ей не терпится попасть на берег.

    Так и не успев опомниться, мы оказались в катере, а через час подходили к полярной станции. На возвышенном берегу стали отчетливо видны все строения: это были настоящие дома из толстых бревен.

   Начальник станции — его звали Федор Павлович, — словно угадывая наши мысли, принялся пояснять:

    — Вот это, на самом берегу, — склад. Там дальше колхозный дом, вон, видите, антенна — там приемная радиостанция, дальше столовая, а еще дальше обсерватория. Вот и все.

    — А где же передающая станция? — заинтересовались наши радисты.

    — Передающая в порту. Тут семь километров. Это чтобы передатчики не глушили приемников при двухсторонней связи.

    На берегу нас встречали товарищи старой смены. Все они были в рваных замасленных ватниках, некоторые обросли бородами. Стало даже неловко за наш блестящий, парадный вид.

    Согласно заведенному ритуалу нас первым делом повели в столовую. Сыпал мокрый снег, а мы шли в ботинках и даже без галош: вся территория станции покрыта мелким камнем и грязи здесь не бывает.

    В столовой уже был накрыт стол. Обед поразил нас своим изобилием. За два месяца плавания мы успели привыкнуть к строгому и определенному рациону, при составлении которого судовое начальство исходило из того, что нам полагается на питание 600 рублей в месяц и ни копейки больше. Поэтому сейчас, глядя на стол, уставленный множеством всевозможных блюд, мы никак не решались приступить к делу.

    Повар, зимовавший, как нам сказали, уже не первый срок и, должно быть, привыкший к такой нерешительности новичков, только посмеивался:

    — Да берите, сколько нутро требует. Не хватит — еще добавим.

    Плотно пообедав, мы решили сходить в радиорубку — послать родным телеграммы. После непривычной тишины, которой встретила нас станция, приятно было услышать знакомый деловой гул: слышались точки-тире морзянок, стучали пишущие машинки.

    В просторном помещении радиорубки стояло несколько столов, и за каждым сидели радисты.

    — Люба, ответь Котельному! — громко крикнул один из них, не снимая наушников. Это имя сразу приковало наше внимание. До сих пор мы были только заочно знакомы с Любой Выллеровой, слышали, что она одна из первых девушек-полярниц. Окончив курсы радистов, Люба в 1938 году уехала на зимовку в бухту Тикси.

    Всегда бодрая и энергичная, прекрасно знающая свое дело, Люба сумела стать незаменимым человеком в Арктике. Ее «почерк» узнают без ошибки сотни радистов.

    Мало найдется охотников, прожив на полярной станции положенных два года, остаться еще на год. А у Любы это давно было решено, и мы знали, что она будет зимовать вместе с нами.

    Послав в эфир очередь точек-тире, Люба подошла к нам с толстой пачкой телеграмм.

    — Пока вы там плавали, вот сколько корреспонденции вам набралось.

    Раздавая телеграммы, она по очереди знакомилась с нами.

    Самой обильной была корреспонденция Шуры. Она одну за другой пробежала телеграммы глазами и сунула их в карман форменного кителя. Саша Биценко попробовал было заглянуть ей через плечо, чтобы рассмотреть подпись, но не успел.

    Шура покраснела.

    — Да, хлопцы, — повернулся к нам Саша. — Плохи наши дела. Одно-то словечко я прочел, и знаете какое: «целую».

    Шура покраснела и смутилась еще пуще.

    Долго потом не давали ей ребята прохода с этим «целую». И только когда наши радисты получили на ее имя подряд несколько телеграмм, неизменно кончавшихся: «целую, мама», все стало ясно. Шуре хотелось казаться взрослой, самостоятельной, а мама своей опекой как бы посягала на ее самостоятельность.

    Я получил две телеграммы: одну от родных, а другую — короткую и загадочную — от Сергея. В ней было всего три слова: «Скоро встретимся. Сергей».

    Но встретиться тогда нам так и не пришлось. Я после узнал, что Сергей учился в Ленинграде, тоже готовился стать полярником, но с началом войны пошел в военное училище и стал кадровым офицером.

    Мы принялись писать телеграммы. Люба полушутя, полусерьезно предупредила:

    — Только не очень разгоняйтесь, и еще условие: на все телеграммы с одинаковой подписью — один ответ. А то весь эфир займете, — словно оправдываясь, закончила она.

    Потом, собрав у нас листки с текстами телеграмм, она уселась за свой столик и надела наушники.

    Оставив в радиорубке наших новоприбывших радистов, которым не терпелось быстрее познакомиться со своими обязанностями, мы направились в обсерваторию.

    Дом, где помешалась обсерватория, был самым приметным на станции — над ним высилась флюгаркой и анемометром. В доме три жилых и три рабочих комнаты: для метеорологов, аэрологов и синоптиков. Это самый уютный и чистый дом на станции, за что его и называют «Кукуем».

    Первым делом я осмотрел свою рабочую комнату Раньше здесь работал один аэролог по сокращенной программе. Теперь же, в связи с тем, что Севморпуть приобретал все большее и большее значение, нам было предложено расширить программу наблюдений. Наша группа из трех человек, помимо определения направления и скорости ветра, должна была изучать температуру, давление и влажность воздуха на разных высотах. Это требовало ежедневного выпуска радиозондов, снабженных портативными передатчиками, автоматически передающими сигналы. Чтобы наладить радиозондирование, имеющегося на станции оборудования было недостаточно. Помещение тоже оказалось тесноватым.

    Со всеми этими претензиями мы и отправились втроем к начальнику станции.

    Рабочий кабинет, он же спальня, он же гостиная Федора Павловича находился в одном помещении со столовой.

    Когда мы вошли, начальник, восседая на своем троне, вырезал из моржовой кости портсигар. Не прерывая работы, он несколько необычно приветствовал нас:

    — А, ветродуи заявились. Ну, выкладывайте, с чем пришли.

    Нужно отдать ему должное: слушать Федор Павлович умел. Ни на минуту не прекращая орудовать резцом, он молчал и слушал, слушал и молчал.

    Когда мы высказались, он сухо буркнул что-то вроде «Надо продумать» и, вдруг оживившись, заговорил совсем о другом:

    — Пятый год вожусь вот с этой штуковиной, — он любовно провел по крышке портсигара. — Куда ни еду, обязательно с собой тащу. Да вы поглядите, какие олешки! Любо-дорого! Вот только крышку изнутри доделать — и дело с концом.

    Казалось, Федор Павлович готов был говорить о чем угодно, только не о деле.

    — Это настойки, — перешел он к новой теме, заметив, что мы не без любопытства рассматриваем бутылки, выстроившиеся в длинный ряд на подоконнике. — Сколько лет зимую, а все никак не привыкну пить чистый спирт. Это вот брусничная, это черная смородина. Да, раз уж на то пошло, угощу-ка я вас в честь первого знакомства ликерчиком. Экстра-класс, собственного изготовления.

    Покидали мы Федора Павловича с чувством недоумения. Говорят о нем, как об одном из лучших начальников станций, а тут на тебе — непонятный какой-то человек. Ни одного вопроса так и не решили. Позже мы узнали, что в ближайшее время ожидается приезд нового начальника станции, и Федор Павлович просто не хотел вмешиваться в его дела.

    Захлопнув за собою дверь, мы сразу очутились в столовой. Ужин был в полном разгаре. Мест за столом не хватало, поэтому часть зимовщиков, дожидаясь своей очереди, собралась в красном уголке, который занимал часть столовой на тех же правах, что и ка и нет начальника, и библиотека.

    Как всегда бывает, когда в сжившийся коллектив вливаются новые люди, все чувствовали себя немного напряженно, приглядывались друг к другу, изучали, оценивали.

    Напряжение рассеялось с приходом Любы и Шуры. Они уже успели подружиться — много ли нужно для этого времени, когда знаешь, что вас всего двое на станции! Словом, у Шуры была уже подруга, и по этому она чувствовала себя проще и непринужденнее, чем каждый из нас. Когда Люба прошла в красный уголок, села за пианино и, не совсем уверенно аккомпанируя себе, запела, Шура сразу стала подпевать ей, а потом и остальные подхватили знакомый мотив.

                                                Мой костер в тумане светит,

                                                Искры гаснут на лету...

     Как сближает и роднит людей песня! Не успели еще замолкнуть последние аккорды пианино, как я уже почувствовал себя совсем своим среди этих бородатых людей в замасленных ватниках, которых они не снимали даже здесь — в столовой и в красном уголке.

    Между тем за столом освободилось несколько мест, и я занял одно из них. В это время в столовую вошел Сеня-радист — высокий, стройный мужчина лет тридцати. Он был, в отличие от других, тщательно выбрит и причесан. На ногах — ботинки, а не сапоги. Пришел он без шапки и в форменном кителе.

    На полярной станции, как в любом приличном доме, каждый имеет свое место за столом. Оказалось, чго я занял место, которое по праву принадлежало Сене. Он сразу направился ко мне и без обиняков сказал:

    — Ну, чего расселся, как в гостях? До утра, что ли, сидеть будешь?

    — Мне спешить некуда, — ответил я, но тут же прикусил язык, потому что Сеня набросился на меня:

    — Ты вот что, герой, освободи-ка место, если тебе некуда спешить. Мне нужно на вахту.

    По тону его нельзя было определить, говорит он серьезно или шутит. Я уже хотел было встать, но тут на помощь пришла Люба. Она, взяв меня за плечо, усадила на место и сказала:

    — Не обращайте на него внимания. Сеня очень хороший парень, только шутки у него какие-то нескладные.

    — У тебя складные, — огрызнулся Сеня, а потом уже совсем иным тоном продолжал: — Мне ведь всего 10 минут до вахты осталось.

    Мы потеснились и дали ему место. Но успокоился он не сразу, ел и ворчал:

    — Ты вот одной рукой еще за мамину юбку держишься, Арктику знаешь понаслышке, а уже нос поднимаешь. Нет, брат, Арктика это тебе не книгу читать в теплой комнате. Эту комнату надо сначала протопить. А ты, поди, и печку-то растопить не сумеешь.

    — Ну уж как-нибудь справлюсь, — возразил я только для того, чтобы не ронять собственного достоинства.

    — А это мы посмотрим, — сказал Сеня с лукавой улыбкой.

    Он наскоро поужинал и, уже направляясь к себе в радиорубку, взял меня за плечо:

    — Ну ладно-ладно, не серчай. Будешь из-за таких пустяков сердиться — к концу зимовки нервам капитальный ремонт придется делать. А если печку сразу не сможешь растопить — не огорчайся. Я вот когда первый раз был на зимовке, долго промучился, пока овладел этим искусством. А ты бы, хозяйка, — обратился он к Любе, — не разговорами гостей угощала, а о ночлеге позаботилась. На мою койку можно положить двоих: я ведь до утра на вахте.

    Вопрос о ночлеге решился быстро: ребята старой смены наперебой предлагали свои койки новичкам, а сами устраивались по двое. Кто-то даже высказал мысль, что койки-то полуторные и грех спать на них в одиночку.

    Мне пришлось снова занять Сенино место, на этот раз с его добровольного согласия.

    Спать не хотелось: то ли от волнения, то ли оттого, что на корабле мы не успели привыкнуть спать при свете солнца. Было 22 часа по местному и 16 часов по московскому времени. Да, вот так же светит солнце в Москве и в Минске, и в Речице в 4 часа вечера.

    Мы с Сашей пошли прогуляться по берегу бухты.

    Когда возвращались назад, он показал на остров, видневшийся недалеко от берега, в восточной части бухты:

    — Это остров Бруснева. Там мне придется не раз побывать на гидрологических разрезах.

    И он посвятил меня в тайны своей профессии.

    — Видишь, — говорил Саша, — где становятся пароходы под разгрузку — на рейде, в 10-12 километрах от порта. А разве нельзя подойти поближе? Можно, только боятся сесть на мель. И вот мне нужно тщательно промерить глубину бухты. Я думаю, что, если использовать приливы, в следующую навигацию пароходы смогут разгружаться у самого причала.

    Да, у Саши тоже будет интересная работа.

    В разговорах мы незаметно подошли к колхозному дому. Так назывался дом, где жили все, кроме начальника и привилегированных обитателей Кукуя.

    Саша пошел спать, а я решил побывать у синоптиков, узнать прогноз погоды. Мы договорились с аэрологом старой смены Федором Федоровичем, что завтра в порядке приемки имущества выпустим первый, пробный радиозонд: надо ведь проверить наличие и исправность аппаратуры. Синоптики обещали сносную погоду, и я, успокоенный, отправился назад берегом моря. Шел не торопясь, посматривал по сторонам, даже, помнится, бросал камешки в воду.

    Вижу, шагает мне навстречу Сеня-радист. Чайник в руках — это он ходил в столовую запасаться чайком на ночь.

    — Прогуливаемся, значит, молодой человек?

    — А хоть бы и так. — Меня опять начинал злить его издевательский тон.

    — Прогуливаемся, а медведя не видим. А он у нас за спиной.

    Сеня говорил спокойно, но что-то заставило меня обернуться. Лучше бы я этого не делал: крик испуга, невольно вырвавшийся у меня, вызвал у Сени приступ безудержного смеха. Из-за скалистого обрыва выкатилось белое страшилище на четырех лапах и со звонким лаем бросилось прямо к нам. Я не сразу сообразил, что белому медведю лаять как будто не положено и что габаритами он должен быть посолиднее, и в первое мгновение испугался:

    А Сеня громко радовался удавшейся шутке и, заходясь от хохота, гладил огромного белого пса — лайку по кличке Князь.

    — Ну вот что, герой, — сказал он, сразу становясь серьезным, — на первый случай это всего-навсего Князь. Но выходить одному без оружия все же не рекомендуется. На этот счет есть приказ по станции.

    В колхозный дом я возвращался удрученным. Конечно, завтра же вся станция будет знать о моем геройстве — Сеня раззвонит. А народ тут такой: им на два года хватит пищи для насмешек.

    Назавтра утром в столовой я приготовился выслушать историю моего знакомства с Князем со всеми подробностями. Уж Сеня сумеет преподнести ее так, что все животы надорвут от смеха. Однако, к моему удивлению, он по-прежнему шутил, подсмеивался над новичками, но о вчерашнем случае даже не заикнулся. Прошел еще день, два, неделя... И когда я убедился, что Сеня вовсе не собирается выставить меня на посмешище, я почувствовал к нему такую благодарность, что было совестно вспоминать, как зло и несправедливо я думал о нем в ту, первую ночь на станции.

    Был сентябрь месяц — самый разгар арктической навигации. Пароходы в бухту Тикси прибывали ежедневно: одни приходили, другие уходили. По Лене спускались речные суда и целые караваны. С одним из таких караванов прибыло пополнение. Как-то из порта позвонили, что к нам отбыл на катере с группой зимовщиков новый начальник.

    Все засуетились. Начались приготовления к встрече. Поговаривали, что новый начальник спичкой поджигает бороды. Некоторые, ворча про себя: «Вот еще Петр I выискался», снимали ножницами многомесячную растительность, скоблили бритвами синие подбородки.

    Когда катер был в 10 минутах хода, на берег высыпало все праздное в это время население станции во главе с Федором Павловичем. По русскому обычаю встречали «нового» с хлебом-солью.

    Катер подошел прямо к берегу. Балансируя по длинной узкой доске, с него спустилась группа людей, среди которых выделялся один — высокого роста, в кожаном пальто и начищенных до блеска ботинках. Это и был новый начальник станции. Он громко поздоровался с встречавшими, принял хлеб-соль, и торжественная процессия двинулась к столовой.

    Шли молча. «Новый» через головы окружавших его зимовщиков придирчиво осматривал территорию станции.

    — Да, работенки здесь хватит! — Это были единственные слова, которые он произнес за всю дорогу.

    А через несколько минут в красном уголке новый начальник уже распекал старую смену:

    — Грязью обросли! Живете по старинке, как на необитаемом острове. Не думал, что мне придется принимать такую станцию.

    Чего-чего, а уж этого никто не ожидал. Федор Павлович сдержанно произнес:

    — Мне кажется, вы спешите с выводами, молодой человек. Следовало бы сначала познакомиться со станцией, побывать в радиорубке, в обсерватории Я лично считаю, что на станции все в полном порядке.

    — Хорош порядок! Катер еле ходит, двигатель три раза глох дорогой, корпус весь избит. Даже причала и того нет. Чтобы попасть на берег, цирковые номера надо проделывать.

    — Это верно, катер требует ремонта. А вот насчет грязи вы зря, — пробовал возражать Федор Павлович.

    — Зря, говорите? А это что? — показал новый в окно. Там, у самых дверей кухни, высилась целая гора отходов. — А это что за дикари? — Он по очереди обвел глазами стоявших рядом обросших замовщиков. — Это же не бороды, а мочала. Из кухни дым валит. Что, трудно трубу почистить? Пожара дожидаетесь? Плавника на берегу столько валяется, что целый город выстроить можно, а у вас баня на курьих ножках.

    Федор Павлович слушал молча, время от времени растерянно поглядывая по сторонам. Работники станции, прозимовавшие с ним вместе два года, разумеется, сочувствовали ему — они уважали своего начальника. Был он человеком работящим, покладистым. Много лет провел в Арктике, а это уже само по себе является достоинством. Работалось с ним легко и просто, коллектив был всегда на хорошем счету. «Новый», пожалуй, прав: и причал давно можно было построить, и баню, и бороды... да шут с ними, с этими бородами. Только зачем он при всех конфузит старого начальника и весь коллектив станции? Грубая прямота «нового» не понравилась.

    Федор Павлович затаил на него обиду и искал случая отчитать его, как мальчишку. Такой случай представился в первый же день. Незадолго до обеда оба начальника сидели в кабинете и беседовали. Зазвонил телефон. Из радиорубки сообщили, что «новый» составил кляузную телеграмму и требует немедленно отправить ее в Москву. Федор Павлович громко закричал в трубку:

    — Ни одного слова без моей визы не отправлять! Это вам не частные телефончики! Порядок должен быть! Вот так! Такой у меня порядок,— продолжал он, обращаясь к «новому», но в волнении забыв повесить трубку. — Начальник пока что здесь я. Вот примете дела, тогда...

    «Новый» спокойно улыбался, во всяком случае не выходил из себя.

    — Ну хорошо, а накормить-то у вас есть чем прибывших? — полушутя спросил он.

    — Вот это другое дело. С этого бы и начинали, — уже без всякого гнева произнес Федор Павлович. Он не умел долго оставаться сердитым. — Люди уже обедают, а нам в 14.00 подадут сюда. Полторы минуты осталось...

    — Я бы предпочел обедать вместе со всеми, — сказал «новый», — но раз уж у вас такой порядок... Попрошу только об одном: не лишайте меня права переписки с Москвой. Мне необходимо решить много организационных вопросов.

    — А вас никто и не лишает права переписки. Давайте сюда вашу телеграмму, я ее завизирую — и пожалуйста.

    Однако эта телеграмма так и не попала в Москву, хотя она была и делового характера:

    «Москва. Главсевморпуть.

    Ваше предписание расширении программы работ таком состоянии станции невыполнимо. Считаю необходимым задержать старую смену последнего парохода, чтобы общими силами подготовить станцию зиме. Жду вашего указания.

    Павловский».

    Неизвестно, о чем говорили начальники за обедом, но они пришли к соглашению, и необходимость в отправке телеграммы отпала. А на другой день состоялось общее собрание.

    Федор Павлович коротко рассказал о выполнении плана работ старой сменой и еще короче изложил задачи на будущее. Тут был и ремонт катера и складских помещений, и сооружение причала, и строительство бани. Заканчивая выступление, Федор Павлович сказал:

    — Работы много. Чтобы справиться с нею, старой смене, возможно, придется задержаться с отправкой до последних пароходов.

    Это сообщение было встречено без энтузиазма. К концу второго года люди истосковались по родным, устали, каждому хотелось как можно скорее попасть домой. Некоторые уже сложили чемоданы, а тут на тебе — задержка.

    Когда слово взял новый начальник станции, ему сначала не давали говорить: шумели, вскакивали с мест, перебивали репликами. Но постепенно шум утих. Громкий, басовитый голос, неумолимая логика, яркость конкретных фактов заставили всех прислушаться. Что значит новый человек! Живешь, работаешь и год и два, привыкаешь к обстановке и как-то не замечаешь, что многое можно сделать лучше, чем оно есть. Вот, скажем, с выгрузкой прибывающего имущества. Сотни тонн грузов проделывают совершенно ненужный путь: с парохода на баржу, с баржи на берег в порту, оттуда на катер и снова на берег уже на полярной станции.

    — А разве нельзя прямо от парохода баржу подать к нам? — спрашивал новый начальник.

    — Можно, только как ее разгрузишь? Причала-то у нас нет, — возражали из зала.

    — Опять причал! Нет, так надо сделать. И причал сделать и многое другое. Вот почему я и настаиваю, чтобы старая смена задержалась на некоторое время. Иначе до зимы нам не управиться, тем более что программа работ станции значительно расширена.

    Начальник говорил о перспективах роста перевозок по Северному морскому пути, о необходимости четкого обслуживания арктической навигации. Собрание затянулось до полуночи. Было решено, что старая смена временно откладывает свой отъезд и продолжает нести вахту, то есть выполнять основную работу. Тем временем вновь прибывшие занимаются подготовкой станции к зиме.

    — В общем, — заключил Федор Павлович, — сдадим станцию в таком виде, чтобы она отвечала всем современным требованиям. И ведь кто знает, — улыбнулся он, — может, кое-кому из нас еще не раз придется побывать на своей станции.

    Он был от души рад, что собрание пришло к общему согласию, что по-деловому были решены все вопросы, и он не скрывал своей радости.

    Назавтра на хозяйственные работы вышли не только новички, но и все свободные от вахты. Явились даже некоторые из тех, кто дежурил ночью. Может быть, кое-кто и рассчитывал, что на всех не хватит инструментов и их отпустят домой, но этот номер не прошел: у входа в столовую лежала целая гора лопат. Оказывается, начальник еще с вечера велел завхозу приготовить весь инструмент, который недавно прибыл на станцию.

    У кого хорошие сапоги, со мной — вытаскивать плавник на берег, — отдал распоряжение начальник. Остальные берите лопаты и убирайте территорию станции.

    У первой группы дело сразу пошло весело и слаженно: то ли потому, что там ребята посильнее, то ли потому, что с ними был сам начальник. Вторая сначала работала с прохладцей, но потом ребята разохотились до того, что даже решили сделать дощатый настил у входа в столовую.

    На обед собирались с хохотом и шутками:

    — Держись, повар, хорошо поработали — аппетит хороший.

    — Гляди, как бы тебя самого не слопали.

    Начальник забежал в свою комнату (он устроился вместе с Федором Павловичем) и буквально через пять минут вышел в столовую уже умывшийся, причесанный, в костюме. В том, как он поправлял свой голубой галстук, было даже что-то демонстративное.

    — Как жених наш начальник, — произнес Сеня-радист негромко, но так, чтобы все слышали.

    — Только букета не хватает, — скупо улыбнулся начальник. — Бороду, что ли, вместо букета отрастить?

    Все расхохотались, кроме тех, кому пришлось прикрывать руками щетинистые, лохматые подбородки.

    Не прошло еще и трех дней, а новый начальник успел уже завоевать всеобщую симпатию. Одного ему никак не могли простить: резкого тона в разговоре с Федором Павловичем в день встречи. Уже уважая в глубине души этого энергичного, волевого человека, над ним старались подшутить, пробовали разыграть его.

    Вот и сейчас за столом каждый считал своим долгом отпустить какое-нибудь словцо по его адресу. Начальник отшучивался, сам нападал на насмешников, но когда синоптик Самарин попытался сказать ему какую-то колкость, он вдруг стал серьезным:

    — Товарищ Самарин. После обеда немедленно отправьте декадную метеосводку в Москву. Там ее ждут уже три дня. За ужином доложите.

    — Есть отправить! — шутливо отрапортовал Самарин. — Да она у меня уже готова. Вот не верите — сейчас пойду и отправлю. — Он встал и быстро направился в обсерваторию.

    — Ну, хана Самарину, — вполголоса возвестил Сеня-радист. — Это ему не Федор Павлович.

    Все видели в окно, как спустя минут пятнадцать Самарин с листком в руке вышел из обсерватории и бегом направился к радиорубке. А еще через несколько минут он уже докладывал:

    — Товарищ начальник, декадная отправлена.

    — В дальнейшем отправлять только 1, 11 и 21 числа.

    — Есть отправлять 1, 11, 21! — На этот раз в голосе Самарина уже не было иронии.

    После обеда работа по уборке территории и заготовке лесоматериалов продолжалась. К концу дня вытащили на берег и свезли к месту, отведенному под баню, больше сотни бревен. Я говорю свезли, потому что во всех наших работах деятельное участие принимал буланый меринок Ерофей Павлович — предмет гордости тиксинцев и зависти зимовщиков с ближайших станций. Откуда пошло его гордое имя — неизвестно. Когда мы расспрашивали старожилов, почему именно Ерофей Павлович, они неизменно отвечали:

    — А почему город можно назвать Ерофеем Павловичем, а лошадь нельзя?

    Итак, с помощью Ерофея Павловича мы на первый случай обеспечились стройматериалами. Можно было начинать строительство. Поскольку квалифицированных плотников среди нас не было, плотниками заделались все. Четверо готовили бревна: снимали кору и выбирали шпар. Еще четверо вели сруб — венок к венку. Угол получался не очень плотный, поэтому видную роль в строительстве играла бригада по заготовке мха, который должен был спрятать от придирчивого глаза все изъяны нашей работы. Состояла эта бригада из одного-единственного человека — Валентина Валентиновича, двенадцатилетнего сына Самарина.

    Через несколько дней были поставлены стропила, и мы принялись за крышу. На этом этапе строительства некоторым плотникам пришлось переквалифицироваться на печников. Печники оказались настолько искусными, что когда было готово громоздкое сооружение, призванное давать тепло, греть воду и обеспечивать любителей паром, их беспокоил только один вопрос: пойдет дым в трубу или нет? Дым, как ни удивительно, пошел, и ликованию строителей не было предела.

    Шутки шутками, а баня получилась на славу: чистый предбанник, вешалка для одежды, скамьи, как полагается, и даже полок.

    Торжество открытия бани было назначено на субботу. Программа празднества состояла из двух отделений: местом действия первого была сама баня, второго — столовая. В полдень наш катер привез гостей с передающего радиоцентра. Они, как и хозяева, сначала мылись в бане, а потом прошли в столовую, где уже были накрыты столы. В разгар праздничного ужина Павловского по телефону вызвали в радиорубку. Начальник управления полярных станций радировал:

    «Этом году возлагаю Тикси большие надежды. Связи реконструкцией ряда радиоцентров вам необходимо взять себя основную нагрузку центрального сектора Арктики. Чем нуждаетесь, как настроение коллектива? Доложите готовность.

    Кренкель».

    — Передайте, — тут же сказал начальник радисту: — «Коллектив способен выполнить ваше задание. Необходимо оставить старой смены несколько человек. Прошу ускорить отправку радиооборудования. Ваши надежды постараемся оправдать. Павловский».

    Ответ из Москвы пришел сразу же:

    «Передайте коллективу наилучшие пожелания. Сообщите, кто хочет остаться третий год».

    Весь разговор длился несколько минут.

    В это время в столовой с нетерпением ждали возвращения начальника. Москва вызывает к аппарату только в исключительных случаях. Федора Павловича за два года не вызывали ни разу. Значит, верно, что в этом году тиксинцам предстоит большая работа.

    И все же, когда начальник рассказал за столом о разговоре с Москвой, никто из старой смены не решился заявить о своем желании остаться на третий год. Да и сам начальник не торопил: нужно сначала присмотреться к людям, узнать, кто чего стоит.

    Говорят, что лучше всего человек познается в труде. В этом смысле начальнику повезло: чего-чего, а трудов и хлопот у нас хватало.

    Как-то мы группой человек в восемь отправились на катере в порт — нужно было получить и доставить на станцию кое-что из оборудования, прибывшего в наш адрес. Формальности заняли почти весь день: из диспетчерской нас направили в коммерческий отдел, оттуда — на склад. Кладовщика на месте не оказалось, пришлось ждать. Между тем, ветер, слабый с утра, усиливался. Когда мы все получили, погрузились и вышли в море, шторм уже достигал б баллов. Механик предложил вернуться и переночевать в порту.

    — Катер ненадежный, того и гляди мотор откажет.

    — И так времени потеряли много. Полный вперед! — решил начальник.

    На борту нас было четверо: сам начальник, механик и мы с Сашей Биденко. Остальные, чтобы избежать лишнего риска, пошли по берегу пешком — 7 километров расстояние небольшое. Начальник хотел и нас отправить пешком, но выручили мозоли, которыми мы обзавелись за день беготни по порту.

    Катер швыряло, как щепку. Не прошло и пяти минут, как все мы промокли до нитки и были вынуждены спуститься в рубку, где наш механик смешно плясал около руля, пытаясь кое-как лавировать среди волн.

    — Держать ближе к берегу! — скомандовал начальник.

    Механик возразил:

    — У берега можно на банку наскочить.

    — Зато как-то спокойнее, когда земля рядом, — невесело улыбнулся начальник.

    До полярной станции добрались через два часа. Оставалось самое трудное — попасть на берег. Бросили якорь метрах в 20. Подойти ближе нечего было и думать. В любую минуту волна могла подхватить катер и швырнуть на камни. На резиновой шлюпке — клипперботе без груза стали выгребать к берегу, считая, которая волна накроет нас. Роковой оказалась третья. Когда она прокатилась, мы сидели по пояс в воде, а наш клиппербот, не послушный веслам, медленно сносило в сторону.

    — Эй, на берегу! — крикнул начальник. — Подать конец!

    С берега стали бросать нам веревку, которую никак не удавалось поймать. Наконец одна из попыток увенчалась успехом, и нас вместе с клипперботом вытащили на берег.

    — Хватит! — категорическим тоном сказал начальник, направляясь к себе. — Нужно строить причал.

    Назавтра все силы были брошены на строительство причала. У высокого берега выбрали место поглубже, срубили из бревен большой колодец и опустили на дно с таким расчетом, чтобы он метра на два выступал над водой. Потом стали заваливать его камнем: иначе ему не выдержать натиска льдов.

    Ни одна стройка в масштабах станции не была такой многолюдной. Даже те, кто был на вахте, улучив свободную минутку, прибегали, чтобы бросить в широкое жерло сруба свою пару камней. Ко всеобщему удивлению, вышел на работу и Сеня-радист. О первого дня он игнорировал нового начальника, подтрунивал над его голубым галстуком и подчеркнутой деловитостью.

    — Видели мы таких, — громко говорил он в столовой. — Любят чужими руками жар загребать, — и нарочно не выполнял ни одного приказа, если он исходил от «нового».

    Но, видно, не так-то легко сидеть сложа руки и смотреть, как дружно и весело работают товарищи. И вот он, натягивая на ходу брезентовые рукавицы, подходит к начальнику.

    — Ну, начальник, куда меня поставишь?

    Павловский серьезно — ни одна морщинка не дрогнула — ответил:

    — А может, пошел бы вздремнул после вахты. Не спал, поди, всю ночь. Еще, чего доброго, со сну в воду свалишься.

    — Так ты дай мне такую работу, чтобы спать не хотелось.

    — Вот уж не знаю, как с тобой быть. Тут у нас людей хватает, — проговорил начальник без тени улыбки. — Разве поможешь девушкам в столовой стены красить...

    Сеня вспылил:

    — Я работать пришел, а не зубы скалить. Вот давай лучше соревноваться, кто больше камня переносит.

    — Давай, — согласился начальник.

    Был он жилистый, крепкий, работал здорово, и почти никто не сомневался, что победа легко достанется ему. Однако к обеду выяснилось, что Сеня на двое носилок впереди. До вечера он еще больше увеличил этот разрыв. Когда шли на ужин, начальник дружески пожал Сене руку и, лукаво посмеиваясь, сказал:

    — Твоя взяла. А я то думал: чего парень на работу не выходит? Может, белоручка, думал, работать не умеет.

    Откровенно говоря, у нас было подозрение, что начальник нарочно уступил первенство Сене. Как бы то ни было, а с того дня Сеня честно работал наравне со всеми. Может быть, тут сыграл роль «индивидуальный подход» начальника, а может, парня замучила совесть и ему просто надоело упрямиться.

    День за днем летели незаметно. Так же незаметно вся власть на станции перешла к новому начальнику. Федор Павлович не интересовался хозяйственными работами, которыми в эти дни главным образом и жил лагерь. Он готовил отчеты, приемо-сдаточные ведомости и по-прежнему считал себя начальником станции, хотя и замечал, что все серьезные вопросы люди решают не с ним, а с Павловским.

    Между тем короткое полярное лето подходило к концу. 23 сентября дежурный метеоролог записал в дневнике: «Ночи стали темные, на горизонте уже не видно багровых отблесков зашедшего солнца. Звонко гудит под ногами земля».

    Последние пароходы уходили на запад. Всем не терпелось узнать, кого же начальник оставит на третий год. Он отобрал из числа желающих пять человек, в числе которых был и Сеня-радист.

    За два дня до отправки последнего парохода Федор Павлович сказал Павловскому:

    — Ну, у меня все готово. Принимайте хозяйство да расписывайтесь в ведомостях.

    — Хозяйство я уже, можно сказать, принял,— ответил Павловский, — а расписаться дело нехитрое. Вот разгрузим завтра баржу, посидим за столом на прощание и, как в песне, — дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону.

    Баржу подвели прямо к причалу. Груза было около двухсот тонн: уголь, мука, картошка и даже сено для Ерофея Павловича. Не будь причала, всего этого не перевозить бы и за месяц. А тут как взялись с утра, так и работали без передышки, пока трюмы баржи не опустели.

    Вечером последний раз все вместе собрались в столовой. Начальники обменялись речами: Федор Павлович пожелал остающимся благополучной зимовки, а Павловский отъезжающим — счастливого пути. Потом танцевали и пели. Веселье сменялось грустью, веселые песни — грустными. Удивительное дело: проживет человек на краю земли длинных два года, истоскуется вконец, рад-радешенек, что скоро встретится с родными и близкими, а как уезжать, так сердце щемит, будто что-то дорогое здесь оставляешь. Потому и сменялись веселые песни грустными.

    А на другой день утром катер увозил наших товарищей на пароход. Федор Павлович замешкался на причале.

    — Поедем, Любушка, с нами в Москву, — не то шутя, не то серьезно пригласил он Любу Выллерову.

    У Любы и без того из глаз текли слезы, трудно ей было расставаться с друзьями, с милым и добрым Федором Павловичем. Но она сказала:

    — Нет, раз уж решила — остаюсь. Передавайте привет Москве!

    — Обязательно...

    Катер отвалил от берега.

    Мы долго махали вслед уезжающим шапками, а новый начальник стоял чуть в стороне, сурово взяв под козырек.

                                                                ПЯТЬ ЗИМОВОК

                Устраиваемся, как дома. — Самаринская бессонница. — Радисты и наука.—

           Валентин Валентинович. — Пурга. — Солнце на веревочке. — Охотничье счастье. —

                           Война. — Свой уголок. — Кто быстрее? — На Большую Землю.

    Только после того, как из Тикси ушли последние пароходы и бухта стала покрываться льдом, мы почувствовали, что надолго отрезаны от Большой Земли. Помню, отправляясь на зимовку, я измерил по карте расстояние от Речицы до бухты Тикси — набралось пять тысяч километров с изрядным хвостиком. Сейчас эти пять тысяч с хвостиком представлялись особенно живо и конкретно. Пришла тоска по родным и близким, мы чаще стали посылать им радиограммы. На первых порах только работа — злая, упорная, самозабвенная — помогала прогонять невеселые мысли. Потом как-то свыклись, и жизнь пошла своим чередом.

    Все зимовщики разместились по два, по три человека в комнате и занялись благоустройством: одни оклеивали стены обоями, другие обивали фанерой и покрывали масляной краской. Как правило, одна печка приходилась на две комнаты, и топили ее по очереди.

    Снаружи наши жилища выглядели вполне пристойно. Мы оштукатурили их снегом с водой: и красиво, и надежно — не пробьет никакой ветер.

    В нашем Кукуе жил второй год старший синоптик, он же руководитель научной группы, Самарин с женою и сыном. Я, как и старший метеоролог, занимал отдельную комнату, где стоял радиоприемник — для приема сигналов радиозонда. Рядом с моей комнатой был аэрологический кабинет, а напротив, в большом «зале», работали метеорологи и синоптики. В нашем же доме, как самом уютном и благоустроенном, поселились Люба и Шура. Нас это очень устраивало, так как девушки по субботам мыли полы во всех комнатах, наводили чистоту с тем условием, чтобы мы топили им печку. Мне лично это условие показалось сначала очень невыгодным. Первая попытка растопить печку, как и предсказывал Сеня, доставила мне немало неприятных минут, даже часов. Но потом дело пошло, и я охотно ратифицировал договор с девушками о разделении труда.

    Второй договор, накладывавший на нас уже более серьезные обязанности, был заключен с полярной станцией мыса Шмидта. В наших обязательствах было много пунктов, в частности про аэрологическую службу там говорилось: «увеличить высоту запуска радиозондов».

    Этот пункт меня особенно беспокоил. Дело в том, что в Менске, работая в обсерватории, я принимал сигналы радиозонда с высоты в 15 и даже 20 километров, а тут зонд поднимался километров на 6-10, а дальше подача сигналов прекращалась.

    — В чем же дело? — спрашивал начальник.

    — Плохие оболочки — лопаются, а может быть, батарейки садятся.

    — Полагаю, что дело не в оболочках, — сказал начальник. — Проверьте батарейки на земле.

    Оказалось, верно: батарейки, которые на материке, при положительных температурах хорошо держат напряжение, здесь сразу замерзали.

    Начальник подсказал и выход:

    — Добавьте в раствор спирта.

    В тот же день мы получили первые радиосигналы из стратосферы, с высоты в 20 километров.

    После этого работа пошла ритмично и слаженно. В непривычной обстановке мы делали привычное дело. Чего долгое время не удавалось наладить, так это сна. Метеорологические сроки через каждые три часа, у нас, аэрологов, тоже один радиозонд ночью, а второй утром. Приходилось ложиться спать в начале второго, а в шесть утра уже быть на ногах. Это сильно изматывало, мы ходили все время сонные, болела голова, а порошки не помогали.

    Правда, касалось это только новичков. Самарин был всегда бодр, жизнерадостен, свеж, хотя первым вставал и последним ложился спать. В чем же дело?

    — Привычка?

    — Нет, многолетний полярный опыт.

    Однажды во время завтрака Самарин со всей серьезностью сказал:

    — Скверно сплю по ночам. Вот сегодня проснулся в пять часов да так и не уснул до утра.

    — А скажите, Валентин Федорович, какой у вас распорядок дня? — поинтересовался я.

    — Ну какой... Вчера вот после обеда поспал часа четыре, потом после ужина часика на три прикорнул. А всерьез улегся, как всегда, в половине второго. Проспал до пяти...

    Закончить ему не дали — расхохотались. С тех пор к слову всегда вспоминали самаринскую бессонницу.

    А между тем для нас опыт Самарина был спасением, и вскоре, применив его на практике, мы вошли в нормальный режим и чувствовали себя прекрасно.

    Постепенно привыкали мы и к особенностям здешнего климата, отличавшегося крайним непостоянством. Известный ученый-океанолог Дмитрий Борисович Карелин, бывший частым гостем на нашей станции, писал в своем дневнике:

    «Удивительно изменчивая погода. 9 сентября утром всюду белела снежная пелена, особенно плотная на верхушках гор. Юго-западный ветер поднял температуру воздуха до 8° выше нуля. Небо приобрело красноватый оттенок, а однажды появились необычайные золотисто-желтые облака. От мрачных зимних красок на небе и земле ничего не осталось. А 11 сентября опять все изменилось. Через море Лаптевых прошел глубокий циклон, а за ним с севера опустился холодный «тыловичок» (гребень повышенного давления). И вот неожиданно усилившийся до 9 баллов ветер принес нам настоящую пургу. В воздухе закружился снег, небо потемнело, пронзительно и монотонно засвистел ветер. В море разыгрался шторм. Суда, подходившие к порту, вынуждены были лечь в дрейф. В порту прекратились все работы. Через двенадцать часов облака разошлись, ветер стих, снова зашумели на берегу люди...»

    «...Замечательный вечер выпал 14 сентября. Над темной землей засветились яркие звезды. Кое-где прозрачное небо было затянуто облаками, которые казались совсем черными. Вокруг желтой луны медленно плыли легкие клочья облаков, окрашенные белесоватым отблеском лунного света. С запада на восток тянулись еле заметные светящиеся полосы полярного сияния, а на севере над линией горизонта пламенела заря, бросающая красные отблески на спокойную поверхность моря. Слабая зыбь с мерным шумом разбивалась о берег... Вот в такие вечера и зарождается, очевидно, у человека любовь к северной природе, о них он будет вспоминать даже на жарком юге».

    «23 сентября... Всюду пятна снега. Он выпадает понемногу, но довольно часто. Порой на несколько минут поднимается метель, ветер со свистом проносит мимо окон снежные хлопья, крупу, а через несколько минут все проходит, и ландшафт оживляется золотистыми бликами солнечного света, пробивающегося через «окна» в облаках. На ночном небе все чаще вспыхивают полярные сияния. Дуги сменяются узорчатыми драпри, отливающими нежными желтыми, розовыми и зеленоватыми тонами. А вчера вдоль длинной светящейся занавеси промчался вдруг огненно-малиновый вихрь. Его оттенок был так ярок и красив, что я бросился в дом звать товарищей, чтобы и они могли полюбоваться. Но когда они вышли, волшебная игра малиновых красок уже исчезла».

    Приближались октябрьские торжества. Солнце последнее время показывалось только в полдень. Его холодный красный диск скользил по горизонту, скупо освещая скалы и дома станции, тени от которых тянулись на целые километры.

    Дни стали разнообразнее. К празднику готовили постановку «Не было ни гроша, да вдруг алтын». Главные роли исполняли начальник, Шура и Саша Биценко. Мне было поручено подготовить струнный оркестр и, кроме того, овладеть игрой на баяне, который после отъезда старой смены бездействовал. Люба сбивалась с ног, бегая с репетиции драматического кружка к нам, от нас — на кухню: она, как секретарь комитета комсомола, осуществляла общее руководство подготовкой к празднику.

    Как всегда в торжественные дни, были приглашены гости — с передающей радиостанции и из порта. Это обязывало нас подготовиться как можно лучше.

    Уже вечером 6-го, когда столы были составлены в виде буквы «П» для праздничного ужина, выяснилось, что повар все-таки не справился со своей задачей и взывал о помощи. Я вызвался делать мороженое. Технология этого производства весьма проста: берется ведро чистого снега, в него вливается сгущенное молоко, все это перемешивается и получается замечательное мороженое.

    Программа вечера была так обширна, что пришлось делить ее на два раза. Вечер 6-го удался на славу. 7-го, говорят, было еще веселее, но я нечаянно выбыл из строя. С утра у меня начались резкие боли в животе. Когда я пожаловался Валентину Федоровичу, он только спросил:

    — В правом боку?

    — Да, — коротко ответил я.

    — Все ясно. Аппендицит. Надо немедленно вырезать. В порту очень хороший хирург.

    — А может, так, съел что, — возразил я, но в тот день подняться с постели не мог.

    Наутро боли стали сильнее. Самарин, не говоря ни слова, вышел из дому, а через полчаса к Кукую подкатили сани.

    — Поехали! — решительно сказал Валентин Федорович.

    Дорога была проложена по льду бухты. Ерофей Павлович, видно из сочувствия к моим страданиям, бежал во всю прыть, и через час мы были в порту. А на другой день, после операции, хирург показал мне маленький красный комочек.

    Ваш аппендикс. Выбросить или сохраните на память?

    Сказать по правде, аппендикс хотя и принадлежал он, вне всяких сомнений, мне, выглядел довольно непривлекательно, и я предоставил хирургу поступить по собственному усмотрению.

    Вот это событие и помешало мне пойти на вечер 7-го ноября и посмотреть спектакль, в котором Павловский, как говорили потом товарищи, выделывал чудеса.

    Давно прошло то время, когда зимовщики, чтобы выказать свою неприязнь к Павловскому, нарочито звали его «начальником» или «новым». Как-то незаметно он стал почти для всех Виктором Владимирычем. Однако даже те немногие, кому было позволено называть его запросто Виктором — главным образом старые полярники, — иной раз встречали в штыки нововведения начальника.

    — Работа у нас наладилась, — сказал он как-то за ужином, — Пора начинать парт- и техучебу.

    — Что еще за новости? — удивился Самарин. — Ну, партучеба это понятно. А «тех» зачем? Никогда у нас ничего подобного не было. Да мы все эти науки по пять раз прошли.

    — Знаю, — улыбнулся Павловский. — А вот кстати, Валентин Федорович, вы могли бы сейчас по радио связаться с Большой Землей?

    — Я, кажется, не радист, а синоптик, — ухмыльнулся Самарин.

    — Ну, а скажем, вдруг на станции не осталось ни одного радиста — белый медведь слопал. Что тогда?

    Самарин уже понял, куда клонит Виктор Владимирович, и решил отделаться шуткой:

    — Вообще-то белый медведь непереборливая скотина, но радистов наших он есть не станет.

    — Конечно, он начнет с синоптиков: знает, что с них все равно на станции толку мало, — не смолчал Сеня.

    Завязался тот бесконечный и безрезультатный спор, который скрашивал наши долгие зимние вечера, спор о том, кто важнее: радисты или «наука»?

    На этот раз Павловский сразу положил ему конец:

    — Все предусмотрено: если белый медведь отдаст предпочтение синоптикам, то их заменят радисты — для них организуем метеорологический кружок.

    Затея начальника понравилась. Вскоре на станции начали работать два кружка: радиолюбительский, в котором изучали точки-тире научные работники, и метеорологический под руководством Самарина («Вам и карты в руки», — сказал начальник).

    Несколько позже, когда была закончена реконструкция передающей станции, возник еще один кружок, где радисты-операторы занимались радиотехникой, то есть повышали свою квалификацию. В обсерватории, кроме того, люди обучались смежным профессиям: аэрологи овладевали секретами синоптики, а «боги погоды» штудировали аэрологию. Якут-метеоролог Николай Федотович Жирков приобретал уже четвертую профессию. Он старожил Тикси: лет 20 его жизни связаны с полярной станцией. Всегда спокойный и уравновешенный, Жирков любил повторять по-якутски: «Тетейбекс тургеник», что в переводе обозначает приблизительно: «Нужно делать быстро, но не торопясь». Такие люди, как Жирков, просто незаменимы в Арктике. Он и отличный каюр, и плотник, и печник, и слесарь. А когда нам долгое время не завозили часов и некоторые полярные станции Тиксинского района оказались в бедственном положении, он собрал все неисправные будильники, ходики и хронометры и, «не торопясь, но довольно быстро» вернул их к жизни.

    За делами мы и не заметили, как зима, а вместе с нею полярная ночь окончательно утвердились в своих правах. Полярная ночь оказалась точно такой, какой я представлял ее себе по прочитанным книгам, только не было в ней ничего удручающего, страшного, зловещего. Просто немного непривычно на первых порах, что в полдень так же темно, а порою и еще темнее, чем в полночь.

    Вспоминались дневники полярных путешественников прошлого. Какой безысходностью, каким отчаянием веяло от тех страниц, что были посвящены полярной ночи. А сколько мужественных людей погибло под ее таинственным покровом, потеряв надежду когда-либо увидеть солнце!

    «Полярная ночь, — пишет Э. К. Кэн, — старит человека скорее, чем год, проведенный в каком-нибудь другом месте».

    Сказать по правде, мы не испытывали ничего подобного. Скучать и предаваться отчаянию было просто некогда. За напряженной повседневной работой мы просто забывали, что где-то в это время светит солнце, слепит белизною глаза первый снег. Да дело, разумеется, не только в этом. Посылая нас на долгую, трудную вахту, Родина позаботилась, чтобы мы были обеспечены всем необходимым. В наших теплых, уютных домах круглые сутки горел свет: силовое хозяйство станции — ветряк и, на случай безветрия, движок — в достатке снабжало нас электроэнергией. На складе хватало овощей, чтобы уберечь зимовщиков от коварной цинги.

    Словом, полярная ночь нимало не тяготила нас, мы даже научились находить в ней удовольствия, мало знакомые людям, не побывавшим в Арктике.

    Одним из таких удовольствий был вечерний чай. После общего ужина в 8 часов вечера мы брали с собой белый хлеб, масло, сахар и часов в 11 устраивали у себя в Кукуе отдельное чаепитие. За окнами мрак, воет пурга, а мы в теплой комнате, у радиоприемника, гоняем чаи.

    — Ради одного этого стоит побывать в Арктике, — не раз говорил Самарин.

    С ним охотно соглашался его сын — единственный на станции человек, не имевший никакой постоянной должности. Несмотря на свои двенадцать лет, Самарин-младший уже снискал себе репутацию опытного полярника. За это да еще за крайне самостоятельный вид мальчишку звали не иначе как Валентин Валентинович.

    Летом Валентина можно было видеть везде: без него не обходилось на аврале по заготовке дров, в радиорубке он был просто необходим: кто, кроме него, сможет распутать безнадежно запутанную ленту?

    Как-то при мне он вбежал к метеорологам с криком:

    — «Наука»! Дождь прозевали!

    Оказывается, те, занявшись работой, действительно не заметили и не зарегистрировали начала дождя.

    С октября Валентин посерьезнел, реже стал появляться на улице. Раньше его присутствие при каждом выпуске радиозонда само собой разумелось, а теперь мы почти не видели его.

    — В чем дело? — однажды поинтересовался я.

    — Каникулы кончились, — словно оправдываясь, сказал Валя. — Я ведь в 4 классе учусь, работы много.

    — То есть как в 4 классе?

    — Да так — по учебникам. А папа и мама проверяют. Вот кончу четвертый и поеду в Москву к бабушке. Там доучиваться буду. А потом поступлю на курсы радиотехников. На полярной станции это самая главная специальность.

    Да, у Валентина Валентиновича давно было решено, что он станет полярником, как и его отец.

    К своей учебе Валя относился очень серьезно. Режим он строил по образцу отца, только в отличие от Самарина-старшего никогда не жаловался на бессонницу. Вместе со всеми в 8 часов утра, когда московский диктор по радио произносил: «Радиопередачи окончены. Спокойной ночи, товарищи!» — он шел в столовую. Потом, как на самую важную вахту, уходил к себе в комнату заниматься.

    И только мне он однажды признался:

    — Не знаю, как я буду в Москве учиться. Тут хорошо — ночь, сиди себе, читай, задачи решай. А ведь летом я, верно, не усидел бы над книгами.

    Впоследствии я не раз вспоминал его слова. Действительно, за сутки зимой можно сделать вдвое больше, чем за такое же время летом. Лето невольно отвлекает своим разнообразием, свежими впечатлениями. Поэтому основную работу по обработке научных материалов мы, как правило, оставляли на зиму.

    Зато вести наблюдения на сорокаградусном морозе— занятие не из приятных, особенно если нужно уходить далеко. Примерно в километре от станции у нас был специальный пункт, откуда мы каждый раз следили за полетом радиозонда. Обычно с этого пункта вел наблюдения я. Добирался туда летом на Ерофее Павловиче верхом, зимой — на лыжах. И вот однажды в ясную морозную ночь мне пришлось наблюдать за радиозондом часа полтора. Промерз до костей, а шар, как назло, не хочет лопаться, лезет все выше и выше. Одной рукой теодолит верчу, а другой щеки оттираю. Потом, когда шар лопнул, не теряя ни минуты, встал на лыжи и помчался на станцию. Разогрелся-то быстро, но нос и щеку незаметно обморозил. И как раз в то время, когда товарищи без всякой жалости обрабатывали мне снегом физиономию, несут телеграмму из Речицы. А в телеграмме, кроме всего прочего, совет: «Береги себя, хорошо одевайся, не обморозь нос».

    «Поздно, — подумал я, — уже обморозил».

    Но в общем мороза мы не особенно боялись. У нас зимой действовало правило: какая температура снаружи, такая должна быть и в комнате, только с обратным знаком: на улице 30° мороза, значит, в комнате 30° тепла. Правда, действие этого правила ограничивалось определенными пределами: при 50° тепла недолго высидишь в помещении, в то время как морозы нередко доходили до 50°.

    И все-таки морозы не самое страшное в Арктике. Всего страшнее пурга — сильный ветер с метелью, достигающий скорости 40 метров в секунду. Такой ветер поднимает слежавшийся снег и перетирает его в мельчайшую пыль, которая проникает даже туда, куда не проникнуть воде. Незакрытые части тела моментально обмораживаются. Ветер буквально валит с ног.

    Однажды Саша Биценко ушел в море к своим приборам, до которых было от берега каких-нибудь 600 метров. Внезапно началась пурга. Мы выбежали на берег. Пурга еще не успела разыграться, ветер только гнал по льду поземку, и мы сразу увидели Саппу. Он уже понял, какая опасность грозит ему, и пытался добраться до берега. Но стоило ему сделать несколько шагов, как ветер сбивал его с ног и волок по гладкому льду назад. А мы стояли на берегу и не знали, как помочь товарищу. После нескольких неудачных попыток Саша пошел на хитрость: он лег на лед и стал катиться боком. Таким способом ему удалось добраться до берега.

    Но ведь это было самое начало пурги. Обычно в пургу видимость совершенно отсутствует, что особенно опасно: можно долго бродить вблизи от жилья и не найти его. Валентин Валентинович, как старожил Тикси, показал нам могилу на берегу моря и рассказал ее историю. Механик из порта, застигнутый пургой, сбился с пути и, обессилев, сел и уснул. Когда пурга кончилась, его нашли замерзшим в нескольких десятках шагов от дома.

    Однажды и мне довелось пережить из-за пурги смертельный страх. Это было уже в середине мая. Стояла хорошая, ясная погода, пятиградусный морозец держался уже несколько дней. Мы вдвоем с радистом Сережей Привезенцевым решили сходить на лыжах на остров Мостах, где работала небольшая полярная станция: метеоролог, повар и радист. До острова было около 50 километров, а для хороших лыжников это не расстояние. Не сказав никому ни слова, мы двинулись в путь. Когда добрая половина дороги осталась позади, подул свежий ветер, началась поземка — предвестница пурги. Раздумывать было некогда: домой, не теряя ни минуты!

    Вскоре мы уже не видели друг друга, хотя шли, сцепившись лыжными палками. Утешало то, что совершенно сбиться с пути было невозможно. Направление пурговых ветров в этих местах постоянное. Если идти так, чтобы ветер все время дул нам в левый бок, то рано или поздно мы найдем свою станцию. Так мы и сделали, но уже через час настолько выбились из сил, что захотелось присесть. Мы знали: кто сядет в пургу, тот уже не встанет. Поэтому только вперед, любой ценой вперед. Мы подгоняли друг друга палками и, отворачиваясь от ледяного ветра, шли, шли, шли... Но всему бывает предел. Наступил такой момент, когда силы окончательно покинули нас. Мы остановились. И вот тогда сквозь пронзительный вой пурги до нас долетел какой-то другой — слабый, едва различимый звук. Собака! Откуда только взялись силы — мы, как на крыльях, полетели вперед. Но что это? Лая снова не слышно. Не договариваясь, круто свернули влево и, спустя несколько минут, вышли на знакомый берег. Дома!

    Я выпил немного спирту и, не раздеваясь, повалился на кровать. Спал часов 10, а когда проснулся, все страхи уже как-то забылись и беспокоило только одно: как рассказать о нашем приключении Виктору Владимировичу. Я уже знал, что товарищи несколько часов разыскивали нас, теряясь в догадках, куда мы могли направиться.

    Начальник отчитывать и разносить нас не стал: должно быть, видел, что сама природа воздала нам за беспокойство, причиненное товарищам. Он даже не скрывал радости по поводу нашего благополучного возвращения. А на другой день последовал строгий приказ, в котором под страхом отправки на материк запрещалось покидать территорию станции без разрешения.

    Да, это произошло в середине мая, в ту пору, когда у нас в Речице вовсю цветет сирень.

    А теперь придется возвратиться назад, чтобы рассказать по крайней мере о двух памятных событиях из моей первой зимовки: встрече Нового года и встрече солнца.

    Чем красен Новый год? Конечно, елкой.

                                                          Елка, елка, елка,

                                                          Зеленая иголка,

                                                          Откуда ты, пушистая,

                                                          Душистая, пришла?

    Елки, известное дело, привозят из лесу. А как быть, если кругом голая тундра и до ближайшего леса больше тысячи километров? Пришлось нам мириться с мыслью, что на этот раз Новый год будет без елки.

    Каково же было наше удивление, когда, открыв двери в столовую, мы увидели нарядную, сверкающую разноцветными огнями елку. Оказывается, елку соорудил Валентин Валентинович. Девушки, которых он посвятил в свой секрет, клеили игрушки, делали украшения, а сам Валя взял весло, приладил к нему какие-то палочки, потом прутики от веника; все это было обернуто зеленой бумагой. Пошло в дело и сено — пришлось Ерофею Павловичу поделиться. Когда это сооружение было густо увешано нехитрыми бумажными игрушками и искусно иллюминировано, самый придирчивый глаз с первого взгляда не заметил бы тут подделки

    Ну, а раз была елка, то и Новый год был встречен по всем правилам.

    Спустя двадцать пять, вернее двадцать шесть дней — еще один, уже типично высокоширотный праздник: мы встречали солнце. 25 января в полдень краешек солнца должен был впервые показаться над горизонтом. По этому поводу мы получили с Большой Земли массу поздравительных телеграмм. Но «подвели» синоптики: они предсказали на 25-е метель и на этот раз не ошиблись. Какое уж там солнце, когда на обед мы ходили все вместе, взявшись за веревочку, чтобы не растеряться. А как быть с вечером, к которому так старательно готовились? Отправились к Самарину.

    — Сегодня ночью не выйдет, а завтра увидим солнце, — уверенно сказал он.

    Вечер решено было перенести на один день.

    На следующий день с утра еще мело, и радисты за завтраком злословили:

    — Ну и солнце, прямо слепит!

    — Да и теплее стало.

    — Темнота! — отшучивался Самарин. — Дальше своего носа ничего не видите.

    К полудню ветер стих, но облака все еще закрывали небо. Самарин то и дело выбегал на улицу и возвращался раздосадованный.

    — Придется вам сегодня без обеда остаться, — смеялся я, — иначе в столовой радисты заедят.

    — Бгу, — неопределенно бурчал Самарин. Он уже и сам, видно, сомневался в своем прогнозе.

    Но все же по дороге на обед я забрался на самый высокий — выше крыши радиорубки — сугроб. Гляжу, остальные тоже: кто карабкается на сугроб, кто на крышу. И не напрасно: в мутном просвете мы увидели яркое зарево по горизонту, а потом на несколько секунд проблеснул большой красный полудиск солнца. И снова все закрыло облаками.

    Нет слов, чтобы описать наше ликование. Но больше всех радовался Самарин: теперь-то радистам придется прикусить языки.

    Вечером, за праздничным ужином, Виктор Владимирович зачитал поздравительные телеграммы и поднял тост за наши будущие успехи.

    — Поднимай, — командую я Саше Биденко.

    Саша поднял рюмку и тянется ко мне, чтобы чокнуться.

    — Да нет же, тяни!

    Он, недоумевая, поднес рюмку ко рту.

    — Солнце!

    И только тут Саша вспомнил, что к его стулу привязана веревка от «солнца». Еще третьего дня мы вырезали из картона круглый диск, который, двигаясь по стене с помощью целой системы рычагов и веревочек, должен был изображать солнце.

    Саша плавно потянул за веревку, и наше солнце, подсвеченное электрической лампочкой, медленно начало подниматься. Зимовщики пришли в такой восторг и так громко рявкнули «ура», что Саша от неожиданности выпустил из рук веревку, и «солнце», не успев добраться до высшей точки, рухнуло на пол. Это вызвало взрыв хохота, но все же наша затея понравилась, и нам с Сашей было предложено к следующему празднику встречи солнца усовершенствовать изобретение и продемонстрировать снова.

    В первые дни после 25 января солнце появлялось только в полдень на несколько минут, а уже к концу марта оно светило в течение полусуток. В апреле на время усилились морозы: обычно в эту пору здесь стоит антициклон — морозная, безветренная и безоблачная погода. В середине мая солнце уже не заходило и грело так сильно, что начал таять снег. Пурга, которая застала нас с Сережей Привезенцевым по дороге на Мостах, была единственным отклонением от этой нормы.

    В конце мая прилетели птицы: утки, гуси, кайры и множество других, незнакомых мне.

    За горами, невысокой цепью окаймлявшими бухту, километрах в десяти от нашей станции было разбросано несколько небольших озер. Еще зимой Валентин Валентинович обещал сводить нас туда на охоту. Сам он не раз бывал там с отцом и имел немалые для своих лет охотничьи успехи. Но поскольку учебный год у него начинался не с сентября, как обычно, а с октября и кончался не в мае, а в июне, то пришлось нам с Сашей Биценко идти на охоту вдвоем.

    Валентин Валентинович показал нам, какого направления держаться, и дал один ценный совет:

    — Ружей не берите. Лучше мелкокалиберка: бьет без шума, и, если хорошо замаскироваться, можно перестрелять всю стаю.

    Совет советом, однако нам очень скоро пришлось пожалеть, что у Вали еще не начались каникулы. Примерно на половине пути до озер дорогу нам преградила речка Сого, которая впадает в бухту недалеко от нашей станции. Ни на минуту не задумываясь, я ступил на лед, толщины которого нельзя было разглядеть под слоем снега. И что бы ему проломиться у самого берега! Так нет же: я дошел до середины реки и только тогда окунулся по шею в ледяную воду. На стрежне течением подмыло лед, он не выдержал моей тяжести и проломился. Вот тут Валентин Валентинович с его знанием Арктики был бы очень кстати.

    С Сашиной помощью я кое-как выкарабкался на берег. Кругом не было ни сучка, чтобы развести костер и обсушиться. Всего разумнее было бы после такой холодной ванны вернуться домой. Но недаром говорят, что охота пуще неволи. После короткого совещания было решено обсушиться на солнце и продолжать путь. А дело-то в полночь, солнце хоть и светит, но греет слабо.

    И все же часа через два мы выбрали на речке надежное место для переправы и вскоре были уже на озерах.

    Рассказы Валентина Валентиновича об охоте на этих озерах походили на сказки. И все же он нисколько не преувеличивал. Стоило неподвижно посидеть на берегу минуту — другую, и рядом с тобой на воду плюхалась стая уток. Даже такой неважный стрелок, как я, при всем желании не мог остаться здесь без добычи.

    И все же на станцию мы вернулись, как говорят охотники, пустыми. А получилось это вот как. Перебираясь с места на место, гоняясь за подраненными утками, мы так увлеклись, что потеряли ориентировку. Это бы еще полбеды, будь у нас с собой компас. Но компаса не было, и, кое-как сориентировавшись по часам, мы направились на восток — там должна находиться наша станция. Идем час, идем другой, а кругом все горы да горы. И снова озера, покрытые стаями непуганной дичи. Утки, как назло, полощутся у самого берега и, когда мы проходим мимо, не торопятся взлетать. Однако нам уже не до уток, мы бросили даже тех, что успели настрелять.

    Только часов через восемь, когда мы были уже близки к отчаянию, вдали показались строения. Оказалось, что это порт. Спустя немного времени мы, как ни в чем не бывало, подходили к полярной станции. На расспросы товарищей отвечали, что ходили по делам в порт: не хотелось признаваться в такой неудаче. Наше объяснение удовлетворило всех, кроме Валентина Валентиновича. Он-то знал, в какой порт и по каким делам мы ходили.

    Чтобы оправдаться в его глазах, через несколько дней мы снова отправились на озера. На этот раз обошлось без приключений, и два десятка уток были зажарены и общими усилиями всего коллектива съедены за ужином.

    Вскоре выяснилось, что незачем было ходить так далеко. Утки во множестве появились в устье речки Сого и в самой бухте. Их можно было стрелять почти, как говорится, не выходя из дому.

    Зимней порою мы охотились на песцов. Полярная лисица — песец — редкий зверь, шкурка его ценится очень дорого. Питается песец мелкими грызунами — леммингами, которые в свою очередь подбирают крохи со стола белого медведя. Получается, что лемминги идут за медведями, а песцы — за леммингами. Поэтому, между прочим, их называют адъютантами белых медведей.

    Ловят песцов обычно капканами. Но у нас однажды показал класс охоты синоптик Костя Чуканин. Прогуливаясь в окрестностях полярной станции с мелкокалиберной винтовкой, он набрел на песца. Костя выстрелил — и песец свалился на месте. Каково же было наше удивление, когда, снимая шкурку, мы увидели, что она совершенно цела и что пуля попала прямо в глаз песцу. Потом Костя доказывал, что он целился именно в глаз. Но мы все же склонны были отнести его удачу за счет случайности.

    Опытные полярники говорят, что к концу первого года зимовки обязательно приходит тоска. Первые месяцы полны свежих ощущений, арктическая экзотика увлекает и разжигает любопытство, а потом все надоедает, и однообразная жизнь становится скучной.

     Мне не довелось пережить этого. Как раз в ту пору, когда бухта начала очищаться ото льда и мы стали готовиться к встрече первых пароходов, радио принесло страшную весть:

    — Война.

    Война... Трудно представить себе значение этого слова, если тысячи километров отделяют тебя от фронта, где рвутся снаряды, лязгая гусеницами идут в атаку танки, умирают люди. Здесь не услышишь рассказа очевидца, только скупые, немногословные сводки информбюро: «Наши войска оставили город Минск... Наши части оставили Могилев».

    С полярных станций в Главсевморпуть полетели радиограммы: люди просились на фронт. У нас в Тикси не было ни одного человека, который не ждал бы ответа на такую радиограмму. Люба и Шура тоже считали, что их место там, где идет бой за свободу Родины.

    Ответ пришел всем сразу. Начальник Главсевморпути Папанин писал: «...Ваш самоотверженный труд в Арктике является большой помощью в деле разгрома фашистов. Все должны оставаться на своих местах, а кроме того, армия полярников будет значительно пополнена. В эту же навигацию вас ждет дело большой государственной важности...»

    Было ясно: на фронт никого из нас не отпустят. Значит, здесь, в Арктике, нужно работать так, чтобы потом с чистой совестью смотреть в глаза людям.

    Работа и весь быт полярной станции перестраивались на военный лад. Были введены рапорта начальнику, вставание при входе старшего и т. д. В свободные от работы часы люди учились стрелять, изучали правила противовоздушной обороны.

    А через месяц, когда пошли пароходы, мы убедились, что не останемся в стороне от большого всенародного дела: впервые в истории освоения Северного морского пути в Арктике была такая бурная навигация. Каждый пароход и самолет нужно было обслужить радиосвязью и метеосводками. Прибавилось и хозяйственных забот: мы отказались от завоза мяса с материка и добывали его охотой. В устье речки Сого неводом ловили рыбу, делая запасы на зиму.

    В сентябре мы узнали, что к нам едет Папанин. В иное время это было бы событием, целым праздником для всей полярной станции. Теперь же начальство встретили буднично и по-деловому. Едва катер пришвартовался у нашего причала и Папанин ступил на землю, как прозвучали слова рапорта:

    — Товарищ контр-адмирал! Полярная станция в полном порядке и к обслуживанию навигации готова. Начальник станции Павловский.

    И как это здорово получилось у Виктора Владимировича! Будто всю жизнь он только и делал, что отдавал рапорты контр-адмиралам. Мы от души были рады за своего начальника.

    Папанин и работники Главсевморпути, которые сопровождали его в этой поездке, тоже не скрывали своего удовлетворения как встречей, так и всем порядком на полярной станции.

    Прямо из столовой высокое начальство направилось в радиорубку. Следующим этапом на его пути была обсерватория, и я поспешил, чтобы приготовиться к рапорту. Самарин с семьей одним из первых пароходов отбыл на Большую Землю, и руководство научной группой было поручено мне.

    У входа в Кукуй я встретил Папанина.

    — Товарищ контр-адмирал...

    Но Иван Дмитриевич сразу перебил меня, протянул руку.

    — А что это, браток, ты бледный такой? Плохо, начальник, своих людей кормишь, — не дожидаясь моего ответа, обратился он к Павловскому.

    — Да это он не от голода, Иван Дмитриевич, — от смущения.

    — Ну, это полбеды. А то я гляжу: радисты вроде ничего выглядят, а «наука» бледновато. Туго приходится, много работы? — снова обратился он ко мне.

    — Да ничего, товарищ контр-адмирал, работы хватает.

    — А если мы у вас трех метеорологов заберем на время навигации для выносных станций, справитесь?

    — Так точно, справимся, перейдем на объединенное расписание.

    Спустя два дня после посещения станции Папаниным начальник велел мне подготовиться и доложить об объединенном расписании.

    — Наобещал — теперь отдувайся, — полушутя, полусерьезно сказал он.

    — У меня все готово.

    — Тогда в 17.00 заходи.

    Суть объединенного расписания состояла в том, чтобы, не сокращая программы работ и не удлиняя рабочего дня, освободить двоих-троих человек для выполнения других заданий. В обсерватории было четыре группы: метеорологическая, аэрологическая, гидрологическая и магнитная. Самой многочисленной была метеорологическая, остальные состояли из трех человек каждая, с тем расчетом, чтобы обеспечить круглосуточное дежурство. Но ведь в ночное время нагрузка меньше, чем днем, и я решил на ночь оставлять одного дежурного по всем четырем группам.

    — Хотел бы я знать, как это аэролог будет вести метеорологические наблюдения? — скептически заметил Павловский, выслушав меня. — Да он такого напорет...

    — А техучеба у нас зачем была? Вы же сами подали мысль, что не для того, чтобы повторять зады, а чтобы люди овладевали новыми специальностями. И не два года же заниматься точками-тире. Одним словом, в последнее время учеба у нас была поставлена так, чтобы любой работник группы в случае нужды мог заменить своего товарища. Не скажу, чтобы каждый аэролог успел стать за это время классным метеорологом, а каждый гидролог — магнитологом, но что касается практической работы — пользования приборами, наблюдений, — я ручаюсь.

    — Ну что ж, даю «добро», — сказал Павловский. — Только одно условие: не очень перегружай людей, им и так хватает.

    Опыт с объединенным расписанием удался как нельзя лучше. Мы выделили трех метеорологов на выносные станции, нисколько не сократив программы наблюдений своей станции. Были скептики, которые сомневались в качестве научного материала. Но когда Арктический институт дал нашей работе отличную оценку и его сотрудники выехали в Тикси для изучения нашего опыта и внедрения его на других станциях, скептикам пришлось замолчать.

    С каждым месяцем навигации все больше кораблей и целых караванов проходило Северным морским путем. На рейде Тикси одновременно можно было видеть 5—б громоздких «Либерти», не считая более мелких транспортов и судов сопровождения. Работы прибывало, но зато сбывались и слова Папанина: в Арктику шло пополнение. Большая группа полярников плыла на пароходе «Марина Раскова».

    В один из сентябрьских дней Люба прибежала в Кукуй возбужденная и растерянная:

    — Что с тобой, Любушка?

    — Фашисты!

    Она сказала это так, словно гитлеровцы окружили нас и наступают на полярную станцию. Оказывается, немецкая подводная лодка торпедировала «Марину Раскову», на борту которой было около тысячи полярников. Корабль затонул. Только небольшую часть людей летчикам полярной авиации удалось подобрать в ледяных водах Карского моря.

    К нам летчик Козлов доставил пятерых девушек с «Марины Расковой». Потрясенные пережитым, они первое время трудно сживались с коллективом, но дружеская ненавязчивая забота сделала свое дело: не прошло и месяца, как девушки освоились у нас и несли вахту наравне со всеми.

    «Марина Раскова» — не единственная в Арктике жертва разбойничьих нападений гитлеровцев. В 1942 году в Карском море легендарный «Сибиряков» встретился с немецким рейдером «Адмирал Шеер». Почти безоружный скромный труженик морских путей и мощный линкор, вооруженный по последнему слову техники. До последней минуты сибиряковцы вели огонь, но не спустили флага в этой неравной схватке, повторив подвиг славного крейсера «Варяг».

    Были случаи нападения гитлеровцев с моря на полярные станции. Они понимали важность Северного морского пути для обороны Советской страны и любой ценой стремились сорвать перевозки. Но это им не удавалось: полярные станции на всем побережье — от Баренцова моря до Чукотского — продолжали работать и несмотря ни на что обеспечивали нужды растущей с каждым годом навигации.

    Еще в 1941 году к нам, в Тикси, прибыла геологическая экспедиция. Это казалось невероятным: такое напряженное время, каждый человек на счету, а тут здоровые молодые ребята лазают по горам, собирают какие-то камушки.

    — Золото, что ли, вы ищете? — допытывались мы у геологов. Но те отмалчивались, серьезно и сосредоточенно делая свое дело.

    Геологи расположились лагерем километрах в пятнадцати от порта. Наша станция лежала на половине пути от порта к «руднику», как мы окрестили лагерь геологов. По дороге из порта или в порт начальник геологической экспедиции Владимир Николаевич Кузнецов неизменно заезжал к нам, чтобы получить свою корреспонденцию и отправить телеграммы на материк. Мы, как подобает гостеприимным хозяевам, каждый раз приглашали его в столовую, угощали горячим чайком. За чаем возникали беседы. Владимир Николаевич был человеком высокой культуры, жизненный опыт ставил его на голову выше любого из нас, и поэтому напрямик задать ему вопрос: чего ради вы занимаетесь тут пустяками в такое время? — было просто невозможно, а сам он не любил говорить о целях и задачах своей экспедиции.

    Но однажды я все же решился вызвать его на откровенный разговор.

    — Вот вы хотите открыть здесь какие-то богатства земных недр, — сказал я. — Это, конечно, хорошо. Но время ли сейчас заниматься этим?

    — Да, время! — решительно ответил Владимир Николаевич — Нам нужен уголь, нужен именно сейчас, когда ввозить его с Большой Земли — преступление. Сколько судов заходило нынче в Тикси? И все они везут только половину того груза, что могли бы взять. Почему? Да потому, что вынуждены брать в трюмы уголь, много угля.

    Кузнецов говорил горячо и взволнованно, и я начинал понимать, какое огромное дело делает здесь, в Арктике, эта небольшая экспедиция.

    — В следующую навигацию мы уже обеспечим бункеровку всех пароходов своим, тиксинским углем, — продолжал Владимир Николаевич. — И вам дадим угольку, и соседним станциям, и порту. Года не пройдет, как на месте наших палаток встанет целый городок. Вот тогда милости просим в гости.

    Мы не стали дожидаться, пока у геологов вырастет городок. В ту же осень, как только бухта замерзла, мы с радиоинженером Костей Вильпертом отправились покататься на коньках и незаметно дошли до рудника.

    Нас встретил сам начальник экспедиции и пригласил к себе в палатку. В небольшой палатке на полу лежало шесть спальных мешков, посредине стоял ящик, заменявший стол. Да, мы в нашем Кукуе жили как у бога за пазухой.

    Но Владимир Николаевич (законченный тип столичного интеллигента) не унывал. Усадив нас за стол и угощая чем-то «для обогреву», он шутил:

    — Что, не нравятся наши хоромы? Не беда, придет время — вы еще нам позавидуете.

    Потом он водил нас по территории рудника и даже спустил в шурф. Мы только диву давались, как много сделано здесь за неполных четыре месяца.

    — Скоро пойдет уголек, — радостно говорил Владимир Николаевич. — И вам не надо будет таскать его на горбах с парохода. На тракторе подвезем: пожалуйста, топите. А пока у меня к вам просьба, ребятки. Замучился без связи: ни телефона, ни радио. А переписки теперь столько, что по два раза на день приходится к вам ездить на своей кляче — сами, небось, видите. Нельзя ли что-нибудь придумать вроде беспроволочного телефона? У себя вон понаставили всяких штучек...

    — Почему же нельзя? — оживился вдруг Костя. — На радиорубку, правда, нельзя — помехи будут, а вот если Василий Емельянович согласится поставить у себя в кабинете УКВ и держать связь с вами, я вам завтра же устрою это удовольствие.

    Кузнецов случайно попал в точку: Костя прославленный любитель-коротковолновик, его хлебом не корми, только дай что-нибудь сделать по УКВ.

    Конечно, у меня не было никаких возражений, и мы тут же договорились о сроках связи. Вечером Костя переделал два приемника КУБ-4 на УКВ, а через день в назначенное время я уже разговаривал с Владимиром Николаевичем. Первые сроки связи у нас превращались в обмен любезностями: Кузнецов от радости забывал о деле. Потом мы регулярно, два раза в сутки, встречались с ним в эфире. Я передавал ему телеграммы, прибывшие на его имя, а он тут же давал ответ.

    Так у нас завязалась дружба, которая продолжается и но сей день.

    А слова Владимира Николаевича о будущем рудника сбывались у нас на глазах. Не прошло и двух лет, как на месте первого шурфа вырос целый горняцкий городок, а сами геологи жили уже не в палатках, а в балках — небольших бревенчатых домиках, поставленных на полозья, чтобы их можно было передвигать с места на место. «Запрягается» трактор — и поехали. Теперь уже некоторые из геологов устроились по-семейному, а как-то раз мне пришлось и самому Владимиру Николаевичу передавать радостную весть.

    — Приготовиться, Владимир Николаевич! У меня есть для вас кое-что интересное.

    — Да говори ты скорее, в чем дело, не мучай старика.

    — Угадайте.

    — Может, смету мою утвердили?

    — Нет, не то. Спойте в микрофон — тогда скажу.

    И только после того, как в наушниках раздался хриплый голос, старательно выводивший «Расцветали яблони и груши», я прочел Кузнецову телеграмму, в которой говорилось о вылете из Москвы его жены с дочерью.

    Трудно себе представить, как радовался этот пожилой, с виду степенный человек. Спустя два часа он был уже у нас на станции: так ему хотелось собственными глазами прочесть телеграмму. Однако он не спешил делиться своей радостью с зимовщиками и даже меня просил:

    — Вы уж, пожалуйста, не говорите никому об этом. Я человек не суеверный, но все-таки...

    К моему удивлению, стоило нам перешагнуть порог столовой, как на Владимира Николаевича набросились с расспросами:

    — А сколько лет вашей дочери?

    — А у вас есть где устроить семью?

    Кузнецов недоумевающе посмотрел на меня, я ответил ему таким же взглядом. Потом выяснилось: оказывается, разговаривая с рудником, я по ошибке включился в трансляционную сеть, и вся станция слушала «Катюшу» в исполнении Владимира Николаевича.

    Через несколько дней прибыл самолет. Молодежи не терпелось увидеть десятиклассницу Лелю — дочь Владимира Николаевича. Заранее было договорено, что она у нас на станции будет учиться на радиооператора.

    И вот к радиорубке подкатили сани. С них слез Кузнецов и еще одна фигура, закутанная в малицу.

    — Вот, молодежь, привез вам пополнение, — сказал Владимир Николаевич.

    Сеня, который как раз дежурил на рации, не упустил случая показать себя джентльменом. Правда, и джентльменство его было не совсем обычным: услужливо помогая гостье снять малицу, он довольно грубо командовал:

    — Да повернись ты! Тяни руку! Теперь эту!

    В следующую минуту Сене пришлось жестоко покраснеть: перед ним стояла не восемнадцатилетняя девушка, а солидная женщина лет сорока.

    Кузнецов, довольный удавшейся шуткой, под общий хохот представил:

    — Знакомьтесь: моя супруга Галина Никаноровна. Леля на пару дней осталась в порту погостить у подруги.

    С тех пор за Сеней утвердился титул неудачного жениха. Не остался и я в обиде: еще до приезда Лели меня прозвали зятем, так как у меня были самые лучшие отношения с Владимиром Николаевичем. Каждый раз, когда на мое имя приходила телеграмма, ребята смеялись:

    — Шлет Зоинька телеграммы, не знает, что ты тут давно уж в зятьях ходишь.

    Рудник уже в первый год своего существования начал давать уголь. К нему подводили баржи, грузили на них уголь и направляли в морской порт. Так была решена проблема топлива в центральном районе Арктики.

    Мы получали уголь в обмен на рыбу. Это, конечно, не было коммерческой сделкой: просто хотелось сделать приятное товарищам с рудника.

    Рыбы в устье нашей речки Сого было великое множество: мы не только с избытком обеспечивали свой стол, но даже отправляли рыбу на Большую Землю — в подарок от тиксинцев.

    За один заход неводом мы вытаскивали по две бочки чира, нельмы, максуна. А рядом сидели рыбаки-любители и тоже ловили — на хлеб, на кусочек мяса, на что попало. Их пробовали урезонить:

    — Да бросьте вы свои удочки! Что вам рыбы мало?

    — Спорт! — многозначительно отвечали они.

    Был у нас еще один спортсмен-любитель — Сеня-механик, Сеня номер два. Он ведал нашим силовым хозяйством: ветряком и движком. В прошлом летчик, Сеня задумал собрать летательный аппарат из остатков разбившегося неподалеку самолета. Все считали это пустой затеей, но однажды над станцией с грохотом и треском пронесся неизвестный диковинный самолет. Пролетев с полкилометра, он благополучно сел на лед бухты. Мы бросились к нему и, подбежав ближе, ахнули от удивления: возле машины сосредоточенно возился Сеня.

    Когда начальник стал бранить его за этот рискованный полет, Сеня пробовал отшутиться:

    — Спорт.

    — А вы лучше займитесь другим видом спорта, лыжами, что ли.

    — Это не мои скорости.

    — Ну, ваши или не ваши, а рисковать головой я вам категорически воспрещаю! — отрезал начальник.

    Пришлось Сене переключиться на лыжи.

    По насту, плотно утрамбованному ветром, лыжи скользят очень плохо. Снег как будто песком посыпан. Поэтому лыжный спорт прививается в Арктике с трудом. Я считался неплохим лыжником, но и то становился на лыжи лишь изредка, когда выпадал свежий снег.

    В порту Тикси жил опытный инструктор-лыжник Александр Данилович Горюнихин. В начале 1942 года он организовал лыжные соревнования, сумел даже добиться премий победителям: за первое место — лыжи со всем снаряжением, за второе — лыжный костюм, за третье — шахматы.

    На полярной станции не нашлось охотников участвовать в соревнованиях. Тогда Люба — она по-прежнему была у нас секретарем комсомольской организации — сама выделила пять человек. Но в назначенный день все пятеро, в том числе и я, под разными предлогами отказались показывать свое искусство.

    Только вмешательство Павловского исправило дело.

    — Это как же так? — сказал он. — Полярная станция во всем впереди, а вы хотите осрамить ее. Не выйдет: сам пойду.

    Это на нас подействовало. Надев свои длинные шубы, большие валенки, мы встали на лыжи и двинулись в порт. Лыжни не было, дул встречный ветер, поэтому нам пришлось снять лыжи и нести их в руках. После ночной вахты я чувствовал себя усталым и лениво тащился позади всех. Сеня-радист заметил это и прикрикнул на меня:

    — Ты-то, горе-лыжник, куда? И без тебя позору не оберешься.

    Остальные тоже покосились на меня, но никто ничего не сказал.

    В порту нас торжественно встретили, дали по плитке шоколада. Ребята, которые ушли в первой группе, уже заканчивали десятикилометровую дистанцию. Странно было видеть этих лыжников — в шубах, в валенках, с лицами, закутанными от ветра шарфами. Пока я не увидел со стороны, насколько трудно даются людям эти десять километров, мне казалось, что я непременно получу приз и утру нос Сене. Но теперь я крепко сомневался в своем успехе и думал о том, что могилевских тренировок с Сергеем Жихаревым было недостаточно.

    — Дайте мне ботинки, — обратился я к Горюнихину.

    — Да что ты! — возразил он. — 40 градусов, ноги обморозишь.

    Я настоял на своем. Сбросил валенки и, обернув пальцы бумагой, надел ботинки.

    Со старта нас пустили всех пятерых сразу. Сначала я шел позади и наблюдал за своими соперниками. Потом одного за другим обогнал троих. Впереди оставался один Сеня. Я подошел к нему вплотную и крикнул:

    — Дорожку!

    Только после третьего напоминания Сеня неохотно уступил мне лыжню. Но он не отставал от меня, шел буквально по пятам. У него было явное преимущество: вместо шубы — ватник. Когда он попросил дорожку и стал быстро удаляться от меня, я решил сбросить шубу и, оставшись в одном свитере, пустился вдогонку. Догнал его быстро и первым пришел к финишу.

    Все обошлось хорошо, если не считать, что пальцы на правой ноге пришлось добрых полчаса растирать спиртом.

    Вечером для лыжников был устроен банкет. Тут меня познакомили с чемпионом. Это был электросварщик порта Николай. Мне на этот раз пришлось довольствоваться вторым местом и лыжным костюмом.

    «Надо тренироваться», — решил я, и с тех пор куда бы мне ни требовалось идти, всегда одевал лыжи. Несколько раз делал пробежки в порт. На следующий год Павловский приказом обязал всех заниматься лыжным спортом, а меня назначил командиром отделения. В порту у Горюнихина я получил инструкцию но лыжам и даже удостоверение инструктора.

    «Чемпионат» 1943 года выглядел куда серьезнее, чем прошлогодний. Дистанция была уже не 10 километров, а 20 и шла по пересеченной местности, в горах. В один из воскресных мартовских дней с утра к нам стали прибывать лыжники и болельщики — на машинах, на лошадях, на собаках и даже на оленях. Участников набралось больше ста человек. За первое место боролись Николай, Сергей Привезенцев и я. В прошлых соревнованиях Сергей не участвовал, но я знал, что это опасный соперник.

    После второго круга первым шел Сергей, за ним Николай, а третьим был я. Я досадовал, что лыжи скользят скверно и что расстояние между мною и Николаем почти не сокращается. Утешало то, что впереди был Сергей, а не Николай: все-таки обставили порт. Кроме того, я видел, что Николай выдыхается.

    Но тут случилась беда: Сергей вдруг упал и тут же поднялся с обломком лыжи в руках. Все пропало! Вот уже Николай поравнялся с ним, уходит вперед... Я напряг все свои силы: во что бы то ни стало занять первое место, не уступить его порту. Не помню, как и когда я обогнал Николая, но вот уже ленточка финиша... Как лихой плясун иногда не слышит, что гармонист давно уже бросил играть, и продолжает пляску, так и я, разорвав ленточку, продолжал бежать, пока меня не остановили товарищи.

    На этот раз банкет давал Павловский. Узнав, что первое место за полярной станцией, он сам помчался на кухню и отдал приказание не скупиться.

    — За такое дело надо угостить ребят на славу!

    Когда лыжники и болельщики уселись за столы, произошла заминка: место победителя оставалось свободным. Все бросились на поиски. А я, рассчитывая на более длительные приготовления, спокойно мылся в бане.

    Потом меня поздравляли с победой, а я краснел и доказывал, что первое место по праву принадлежит Сереже, которому только досадная случайность помешала быть первым на финише.

    На лыжах я чувствовал себя уверенно, а на коньках кататься не умел. Как-то не научился в детстве.

    И все же здесь, на полярной станции, прогулки даже на одном коньке с палочкой доставляли мне больше удовольствия, чем лыжные кроссы, особенно если бухта замерзала удачно, то есть в тихую погоду. Лед в такие годы был чистый и гладкий, как зеркало.

    Инструктором моим был Костя Вильперт прекрасный для наших широт конькобежец. Тягаться с ним я даже не пробовал. Один случай доказал мне безнадежность такого предприятия. Как-то Костя надел коньки и, направляясь к бухте, крикнул.

    — Засеки время!

    Я взглянул на часы и вернулся в Кукуй. Разделся, раскрыл книгу, — вдруг слышу телефонный звонок. Снимаю трубку.

    — Привет из порта! Сколько на твоих?

    — Кто это? — спрашиваю, хотя отчетливо слышу голос Кости. — Десяти минут не прошло...

    Правда, возвращаться Косте пришлось подольше. По дороге в порт он использовал попутный ветер, развернул шубу, как парус, и мчался со скоростью «Москвича».

    После этого я отказался от попыток научиться как следует бегать на коньках. Зато Костя не мог состязаться со мной в игре на баяне, который всецело принадлежал нам одним. Он за все время с трудом научился играть «Мой костер в тумане светит», а я все-таки подбирал на слух многие песни, хотя играл в общем скверно. Невысокое исполнительское мастерство не мешало мне быть первым лицом на вечерах, которые изредка устраивались у нас и проходили очень весело. Струнный оркестр и пианино хороши в концерте, а когда доходит дело до танцев, тут уж без баяна не обойтись.

    На вечера к нам приходили гости из порта и с рудника. Как гостеприимные хозяева, мы каждый раз провожали их домой. Однажды мне выпало провожать на рудник Лелю Кузнецову. Это было в августе. Я взял винтовку, и мы двинулись в путь. Через речку Сого нужно было переправляться на лодке. Едва я оттолкнулся от берега, как Леля неосторожным движением накренила лодку; та зачерпнула воды и опрокинулась. Без особых трудов мы выбрались на берег и побежали назад, на станцию, сушиться. Леля, кажется, была даже рада этому приключению, а я просто не находил себе места: дело в том, что я нечаянно выронил винтовку и она пошла на дно. А в военное время это не шуточки — потерять боевое оружие.

    На первых порах я никому не признавался в своей беде и несколько раз ходил на речку в надежде поймать винтовку с берега каким-нибудь хитрым способом. Но все эти поиски были напрасны. Тогда я взял с собой Сашу Биценко. Он веслом удерживал лодку, чтобы ее не сносило течением, а я разделся и полез в воду, температура которой была около нуля. Вскоре я нащупал ногой винтовку и извлек ее со дна. Саша заботливо накинул на меня шубу, но одеваться было холодно, и я в одних трусах припустился бежать к станции, чтобы скорее согреться. Конечно, все были удивлены моим странным видом, и мне по этому поводу пришлось давать объяснения начальнику станции.

    Из года в год коллектив станции пополнялся новыми людьми. Старые товарищи сменялись и уезжали. В 1944 году сменилась большая половина зимовщиков. Из старожилов Тикси, которые прибыли на полярную станцию еще в 1940 году, оставались Павловский, Костя Вильперт, Саша Биценко, Люба с Шурой, я и еще несколько человек. С рудника уехали Кузнецовы.

    Павловскому приходилось очень трудно: у него был фактически новый коллектив и, чтобы сохранить заведенный на станции порядок, нужно было начинать все сначала. Он и взялся за дело с присущей ему энергией и решительностью. Но первые же неудачи как-то остудили его. Прошло немного времени, и мы, старожилы, перестали узнавать своего начальника: он забросил работу, замкнулся, начал чаще отлучаться в порт.

    Это стало известно Папанину, который как раз находился на ледоколе на рейде порта Тикси. Иван Дмитриевич вызвал Павловского, крепко выругал и пригрозил вывезти на материк.

    Вернувшись на станцию, Виктор Владимирович заперся у себя в кабинете и три дня никуда не выходил. Потом собрался и сам поехал к Папанину. О чем они там говорили, неизвестно, но на другой день Папанин приказал подыскивать нового начальника станции, а Павловский с первым пароходом отправился на Большую Землю.

    Что же случилось с Виктором Владимировичем? По этому поводу было много догадок, а я думаю, он просто заболел. Не знаю, как назвать эту болезнь, но это была временная потеря трудоспособности, вызванная слишком неумеренной тратой душевных и физических сил. Человек кипучей, жадной до дела натуры, он четыре года несся галопом, забывая о себе, и вот выдохся — остановился перед трудностями, которые раньше легко мог преодолеть.

    После отъезда Павловского я проработал еще год.

    Начальником станции на место Виктора Владимировича назначили Костю Вильперта. Работать ему было нетрудно: Павловский оставил станцию в образцовом состоянии. Хороший инженер-радиотехник, он, возможно, стал бы и неплохим начальником станции, но новые обязанности тяготили его. Не прошло и месяца, как он начал осаждать Папанина:

    Иван Дмитриевич! Освободите от высокой должности. Невмоготу.

    Папанину пришлось согласиться.

    Начальником назначили аэролога Федора Федоровича Рыка.

    А я между тем уже собирался на Большую Землю. Мне было предложено выехать в Ленинград для работы в Арктическом научно-исследовательском институте. Я дал согласие и теперь дожидался вызова.

    В мае из Тикси улетали последние самолеты— аэродром таял. Как раз в это время из Москвы пришло распоряжение об откомандировании меня в АНИИ.

    Три дня на сборы, на прощание с дорогими сердцу местами — и вот уже самолет Ивана Ивановича Черевичного делает последний круг над Тикси и ложится на курс. В Москву!

    Вылетели мы днем и приземлились в Москве тоже днем—летели двадцать четыре часа и лишь немного отстали от солнца.

    И вот Москва в мае 1945 года — Москва, торжествующая победу. Всюду праздничные толпы людей, радостные лица, непривычно яркие платья.

    У меня в Москве уйма дел: надо отчитаться, получить деньги, оформить в Главсевморпути перевод в Ленинград. А сколько здесь друзей и знакомых: как не побывать у Павловских, не зайти к Кузнецовым? Целый день мечешься по городу, утоляешь голод мороженым, потому что продуктовых карточек еще не выдали. А то зайдешь в ресторан, перекусишь — и пошел не рассчитавшись: забыл за пять лет, что такое деньги.

    Павловские и Кузнецовы уже год живут в Москве, успели приобрести столичные привычки и изо всех сил стараются приобщить меня к цивилизации.

    Но вот дела улажены, и поезд везет меня в Речицу. Воронки вдоль железнодорожного полотна, разрушенные вокзалы, города, лежащие в развалинах...

    Речица не особенно пострадала от бомб и пожаров. Иду по знакомым улицам, вглядываюсь в лица прохожих. Вот здесь живет Кузьма. Как-то он, мой старый дружище? Кузьма прихрамывает на одну ногу, но оживлен и весел, как прежде. Выглядит моложе моего. На груди медаль — «Партизану Отечественной войны».

    — Медвежью шкуру привез?

    — Не до этого было. Но шкура за мной.

    — Запомним.

    Дома все в порядке. Мать по-прежнему деловито хлопочет у печки, только морщинок прибавилось на лбу и у глаз.

    Незаметно летит время.

    К началу осени я уже в Ленинграде. В бумажнике удостоверение: «Научный сотрудник Благодаров Василий Емельянович является начальником отдела полярных станций Арктического научно-исследовательского института...» В кармане ключи от новой квартиры в Доме полярника.

    Работа была серьезная и интересная. Только вот жить в большом городе трудно: шум, суета, заботы... Скоро я почувствовал первые симптомы полярной болезни: меня крепко потянуло на Север. Чтобы занять все свое время, стал по совместительству преподавать в Арктическом училище. Эти занятия пришлись мне особенно по душе: мысленно как бы переносишься в Арктику. Вдобавок женился — из Уфы приехала Зоя, и стали жить вместе.

    Приступы полярной болезни понемногу слабели. Я не стал выезжать на зимовки, но от арктических экспедиций отказаться не мог. Об одной из них я расскажу в следующей главе.

                                          НОВОЕ НАСТУПЛЕНИЕ НА АРКТИКУ

    Еще за несколько лет до начала войны, 22 марта 1937 года, с центрального московского аэродрома один за другим поднялись в воздух четыре самолета. Четырехмоторные гиганты сделали круг над Москвой и взяли курс на север. Туда, где проходит воображаемая ось вращения Земли, где сходятся все меридианы, где полугодовой день сменяется полугодовой ночью, — к Северному полюсу направлялась воздушная экспедиция под руководством Отто Юльевича Шмидта.

     21 мая самолет Н-170, пилотируемый М. В. Водопьяновым, сел на лед в районе Северного полюса.

    Это была большая победа советской полярной авиации.

    С тех пор прошло много лет. Далеко вперед шагнула арктическая наука, лучше, надежнее стали машины с белым медведем на фюзеляже — эмблемой полярной авиации. Сейчас полет к самому полюсу с целью разведки погоды — обычное, нехитрое дело….

    Все меньше и меньше белых пятен оставалось на карте Арктики.

    Мне довелось участвовать в высокоширотной экспедиции 1949 года. Отряду, который я возглавлял, предстояло детально исследовать с аэростатов нижние слои атмосферы в проливе Вилькицкого, а заодно производить наблюдения за ледовой обстановкой в проливе. Лететь нужно было до самой северной точки нашего материка — мыса Челюскина…

                                                         К ЦЕНТРУ АРКТИКИ

                                         Крым или полюс? — Бухта встреч. — «ПСИ-10».

    Декабрь 1949 года... Ленинград, Фонтанка. Красивый трехэтажный дом за железной оградой — бывший дворец Шереметьева. У парадной двери золотом по черному: «Арктический научно-исследовательский институт». У подъезда института — оживление. Одна за другой подходят машины, люди деловито и озабоченно разговаривают.

    Сегодня Ученый совет института рассматривает план научно-исследовательских работ второй послевоенной пятилетки. Выступает один из старейших полярников, участник экспедиции Г. Я. Седова профессор Владимир Юльевич Визе.

     Воздушное наступление на высокие широты в 1948-1949 годах дало богатейший научный материал, намного расширило круг наших сведений о природе Арктики. Подвижные, или прыгающие, как их называли, отряды, меняя льдину за льдиной, основательно изучили Центральный бассейн Северного Ледовитого океана. В эти годы, в частности, был открыт хребет Ломоносова — подводный массив, тянущийся от Новосибирских островов мимо полюса к Гренландии.

    Однако этот способ, позволивший вести наблюдения широко, с размахом, имел свои слабые стороны. Во-первых, наблюдения носили кратковременный характер, были лишены систематичности. Во-вторых, время действия воздушных высокоширотных экспедиций было ограничено двумя — тремя месяцами в году, наиболее благоприятными для авиации.

    — Героический дрейф папанинцев и успехи нашей арктической авиации, — говорил Владимир Юльевич,— доказывают, что мы можем и должны перейти от сезонных летних исследований к стадии постоянного круглогодичного изучения центра Арктики путем высадки дрейфующих станций.

    В тот же день было решено организовать в апреле 1950 года дрейфующую научную станцию в районе полюса относительной недоступности.

    Немногим раньше мой «семейный совет» принял решение: в апреле месяце двинуться навстречу весне. Мне полагался трехмесячный отпуск, купленный недавно «Москвич» был освоен и готов к далекой дороге. Южный берег Крыма... В Ленинграде весенняя непогодь, только начинают набухать почки, а где-нибудь в Гурзуфе или в Ялте все утопает в яркой зелени, расцветают первые цветы. И море... Совсем не такое, как наши северные моря, а теплое, ласковое, доброе.

    Хуже нет, когда рушатся планы. И все же, узнав, что мне предстоит ехать на дрейфующую станцию, я не помнил себя от радости. Большое, новое дело, интереснейшая программа работ. Какой уж тут Южный берег Крыма!

    Высадка станции намечена на последние числа марта. Времени в обрез. Арктический институт спешно начинает подготавливать приборы и оборудование, разрабатывать методику наблюдений со льдины. Как пригодился теперь опыт папанинцев!

    В специальной комнате № 13 в Арктическом институте проверяется работа приборов. Их много — и стандартные, и специально сконструированные с учетом специфики наблюдений с дрейфующей льдины…

    Больше всех хлопочет мой сосед по квартире, кандидат географических наук Михаил Михайлович Сомов. Мих Мих, как мы между собой называли Сомова, назначен начальником дрейфующей станции. Он энергично ходит по институту, кого-то торопит, добивается, чтобы все заказы для станции выполнялись вне очереди. А в этом и нет особой нужды. Каждый готов помочь, поработать часок — другой сверх обычного времени, если сказано: «Это для дрейфующей». Многие после работы в 13-й комнате упаковывают оборудование, пишут на ящиках короткий адрес: «Тикси. Сомову»…

    Как-то вечером я прихожу домой и попадаю... на дрейфующую станцию. Знакомые и родственники, явившиеся на проводы, в ожидании меня решили примерить мои доспехи. Кто влез в унты, кто напялил на себя меховое пальто, причем наизнанку, кто натянул на голову летный шлем. А детишки гостей — их было трое — забрались в спальный мешок и попискивали там, как котята.

    Проводы принято устраивать накануне отъезда. На этот раз традиция была нарушена. Никто не знал наверняка числа вылета, и поэтому просто был выбран один из субботних дней первой половины марта. Расчет оказался точным: через день самолет полярной авиации уже уносил нас в Архангельск.

    Было это 13 марта 1950 года.

    Все хлопоты и треволнения, связанные с подготовкой к вылету, остались позади. Наконец-то можно облегченно вздохнуть. Не тут-то было: вдруг вспоминаю, что забыл запасные пуговицы. Зоя специально ходила в магазин, купила целый набор, а ведь на льдине не будет ни Зои, ни магазина. Да полно, только ли пуговицы? Ножа не взял, оставил в кармане парадных брюк. Берусь составлять список забытых вещей. Когда заходим на посадку в Архангельске, список занимает уже целую страницу в записной книжке. Еще в полете по радио узнаем «приятную новость: ни один из арктических аэродромов по нашему маршруту не принимает, там уже вторую неделю бушует пурга. Ну что ж, можно будет походить по магазинам.

    Садимся, едем в город. Приказано обосноваться в гостинице «Интурист» и ждать, «сидя на чемоданах», пока Тикси даст «добро». Сидим, ждем. Ждем день, второй, третий. На четвертый день вечером мы с аэрологом Василием Гавриловичем Канаки отправляемся в театр, как он говорит, «попрощаться с цивилизацией». В середине первого акта в зале раздается громкий голос:

    — Канаки и Благодаров, на выход!

    Без малейшего сожаления уходим из театра. Наконец-то дождались.

    До поздней ночи грузим оборудование на самолеты. Первая машина вылетает завтра в шесть утра, за нею через каждые десять минут — остальные.

    Я летел с первым самолетом. Шесть часов, а солнце уже стоит высоко над горизонтом. Погода весь день прекрасная. А что это внизу?

    Знакомая бухта, знакомые очертания гор... Я не был здесь с 1945 года. Выезжать в экспедиции приходилось частенько, но маршруты все время лежали как-то и стороне от Тикси. Многого здесь не узнать. На месте небольшого портового поселка — целый городок с несколькими тысячами населения. Солидные двухэтажные дома, прекрасно оборудованный порт.

    А что-то делается на полярной станции? Обязательно нужно побывать там. Пока товарищи отдыхают после трудного перелета, отправляюсь в путь по берегу залива. Вот уже видна вышка обсерватории, подальше, возле устья реки Сого, машет крыльями ветряк. На станции все по-старому, только домов немного поприбавилось да люди не те, с которыми я расставался пять лет назад.

    А вот и знакомый: Николай Федотович Жирков. Он, уже как гостю, показывает мне хозяйство станции: новый жилой дом, магнитный павильон, теплицу. Раньше этого не было.

    Когда я вернулся в аэропорт, меня ожидала вторая встреча. Петр Данилович Горюнихин, энтузиаст лыжного и всякого другого спорта, собственной персоной явился приветствовать своего воспитанника.

    Не зря эта бухта называется Тикси — бухта встреч. Здесь встречаются речные, пресные воды с морскими — солеными, морские караваны судов — с речными. Прежде здесь встречались якутские охотники с русскими купцами-землепроходцами. А теперь вот мы встретились с Петром Даниловичем после пятилетней разлуки. Я от души обрадовался его приходу, хотя заранее краснел, предвидя вопрос: «А как у вас с лыжами?» Дело в том, что лыжи-то я почти забросил. Чтобы не огорчать инструктора, в ответ на этот вопрос, который не замедлил последовать, я сказал:

    — Все некогда, Петр Данилович. Но старая школа крепко сидит, могу еще с вашими чемпионами потягаться.

    Однако потягаться с чемпионами мне не пришлось. Пока я был на полярной станции, самолет Ильи Спиридоновича Котова уже вылетел на ледовую разведку. Его задача — подыскать место для высадки дрейфующей станции. Вот он возвращается, и пилот докладывает Сомову:

    — Можно подобрать льдину.

    Значит, в Тикси мы не засидимся. Спешно заканчиваем подготовку к высадке, на ходу пополняем запасы.

    Вот Миша Комаров, наш механик и заведующий всей технической частью станции, тащит толстую полосу железа, укладывает ее в ящик. Зачем? Кузницы ведь там не будет.

    — Все пригодится, — по-хозяйски говорит Миша.

    Я решил последовать его примеру. На портовом складе отыскал три телефонных аппарата и тоже приволок на аэродром.

    — Это еще что? — спрашивает Мих Мих. — Тогда уж и телефонистку нужно брать с собой, — говорит он с иронией.

    Каждый килограмм лишнего груза может быть причиной аварии, но телефоны взять все-таки стоит. Незаметно прячу их в груде подготовленного к погрузке оборудования.

    Группа ребят во главе с Канаки хлопочет вокруг палатки. Это наш будущий рабочий кабинет и жилая комната. Палатки у нас специальной конструкции. Они напоминают абажур, только размерами побольше: в диаметре метра три, высота в центре немногим больше человеческого роста. Каркас из дюралевых трубок обтянут черным кирзовым материалом. Черным, чтобы в летнее время он принимал на себя больше тепла от солнечных лучей. Внутри натянуты еще два слоя белой бязи, а полом служит непромокаемый брезент, утепленный оленьими шкурами. Сборка палатки требует некоторых навыков, и вот ребята осваивают ее.

    31 марта наш самолет, загруженный до предела, берет разгон по ледяной дорожке бухты Тикси и в самом конце взлетной полосы отрывается ото льда. Делаем прощальный круг над Тикси — совсем низко, кажется вот-вот колесо чиркнет по крыше. Снизу нам машут руками, что-то кричат: видны раскрытые рты. В ответ пилот покачивает крыльями и берет курс на север.

                                              НАСТУПЛЕНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

                                   Летающая обсерватория. — На полюс. — Год 1954.

    Воздушные высокоширотные экспедиции 1948-1950 гг., высадка и снятие дрейфующей станции «СП-2» обогатили нашу полярную авиацию новым опытом. Теперь можно было смело совершать полеты к центру Арктики и вести научные наблюдения с борта самолета.

    В АНИИ уже несколько лет проходила испытания летающая обсерватория. До 1951 года совершались только пробные полеты, разрабатывалась методика наблюдений с воздуха. Летом 1951 года должны были начать работу сразу две летающие обсерватории: одна в западном секторе Арктики, другая — в восточном.

    Новое, интересное дело... В июле месяце я с небольшой научной группой направился в Игарку, чтобы оборудовать там предназначенный для нас самолет и приступить к полетам в западном секторе.

    И вот опять знакомые места: Череповец, Архангельск...

    В Архангельске неожиданная встреча — к самолету, который сел лишь чтобы заправиться горючим, подбегает Шура. Та самая Шура — синоптик, с которой мы зимовали в Тикси.

    — А, Василь! — обрадовалась она, увидев меня.

    — Привет, Алеся! Куда путь держишь?

    — В Тикси. Вторую неделю сижу в этом проклятом Архангельске и не могу вырваться: все самолеты загружены. Давай уговорим вашего командира. Помогите несчастной женщине.

    — Не могу! — отрезал командир, выслушав нас. Потом нехотя добавил: — Самолет не пассажирский. Случись что, кто отвечать будет?

    Немалых трудов стоило его уломать. Но вот мы уже летим, вслушиваемся в ровный гул моторов, неторопливо делимся новостями. Я рассказываю про родную нам обоим Белоруссию, про Минск, где мне недавно довелось побывать.

    — Ну, как там? — интересуется Шура.

    — Строится здорово и главное — по-новому: улица так уж улица — широкая, зеленая. Поезжай сама, посмотришь, сравнишь со своей Москвой.

    Шура работает в синоптическом Бюро при Главном Управлении Севморпути, иногда, как на этот раз, выезжает на подкрепление в Арктику…

    Вернувшись в Ленинград, я по поручению директора АНИИ сразу же засел за составление инструкции по вопросам зондирования атмосферы с помощью установки ЛО-2 (Летающая обсерватория-2). Одновременно мы обрабатывали материалы наших наблюдений и занимались усовершенствованием установки, получившей впоследствии название ЛО-3.

    В 1952—1953 гг. мы со своей летающей обсерваторией обслуживали арктическую навигацию, летая по одному и тому же маршруту и делая в одно и то же время суток разрезы.

    План высокоширотной экспедиции 1954 года предусматривал высадку двух дрейфующих станций: «СП-3» и «СП4». Приказом директора АНИИ я был назначен ответственным за подготовку метео- и аэрологических групп этих станций. Подготовка велась широко, с размахом, в ней участвовали многие предприятия страны. В Минске, например, производился монтаж бульдозеров, витебский завод «Коминтерн» делал для нас токарно-сверлильные станки…

    Мы в том году налетали больше 100 тысяч километров, иной раз находились в воздухе целыми сутками. Последнюю посадку совершили в Тикси. Я снова побывал на полярной станции, отведал строганины, искусно приготовленной Николаем Федотовичем Жирковым; в задушевной беседе мы вспомнили годы, прожитые здесь вместе, и расстались.

    — Приезжай, Василь! Всегда рад будем,— не совсем по-русски сказал на прощание Николай Федотович.

    — Обязательно. Жди в будущем году, — ответил я.

    Но выполнить обещания мне так и не удалось. По пути из Тикси в Мурманск над Северным полюсом на высоте 7 тысяч метров я почувствовал одышку. Потом прошло, но на пути из Мурманска в Ленинград — снова одышка и сердцебиение. Еще не веря в свои недуги, в Ленинграде направляюсь к врачу.

    — Ничего страшного — простое переутомление. Но летать я вам больше не рекомендую, — говорит врач.

    Насчет дисциплины у нас строго: не рекомендую — значит, запрещаю.

    Врач утешает меня:

    — Да вы, батенька, вон сколько налетали — за четверть миллиона. Дай бог каждому летчику. И планета наша на вас в обиде: совсем забыли старушку.

    И я скрепя сердце остался работать в Арктическом институте…

    О людях, с которыми мне приходилось встречаться, работать, дрейфовать, я здесь рассказывать не буду. Вы сами услышите о них по радио или прочтете в газетах. Они дрейфуют во льдах Арктики, сидят за штурвалами крылатых машин с белым медведем на фюзеляже, ведут к Южному полюсу санно-тракторные поезда.

    На обоих концах земной оси звучит песня, рожденная на нашей дрейфующей станции:

                                                      Ледяные скалы, пурги и авралы...

                                                       С ними мы встречалися не раз;

                                                       Но сильней металла Дружба нас спаяла,

                                                       И они не страшны нам сейчас.

                                                                         СПРАВКА

    Василий Емельянович Благодаров - советский геофизик, ученый-полярник, гидрометеоролог, писатель. Род. в д. Казанавка возле Речицы на Гомельщине. Работал в Менской геофизической лаборатории, в 1940-1945 гг. на метеостанции в бухте Тикси, научный сотрудник Арктического и Антарктического Научно-исследовательского института в Ленинграде. Участник 8 арктических экспедиций, участник дрейфа станции «Северный полюс – 2».

    Произведения:

    В Арктике. Минск, 1959. 232 с.

    Ропак. Минск. 1962. 32 с.

    В Арктике. 2- изд. Минск, 1962. 220 с.

    Там, дзе блукае белы мядзведзь. Мінск. 80 с.

    Зюзианна Мастах,

    Койданава.