ЎЎЎ Іван Ласкоў. Ратмістар Мяшчаракоў. Драма. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Иван Ласков

                                                         РОТМИСТР  МЕЩЕРЯКОВ

                                                               Драма в 10 картинах

                                                                               *

                                                                Действующие лица:

    Николай Гаврилович Чернышевский.

    Юрий Корабельников.

    Чугасовв, управляющий губернской жандармерией.

    Ольга, его дочь.

    Лукомский, ее жених, жандармский поручик.

    Фон Мольтке, генерал-губернатор Восточной Сибири.

    Бубенцов, писарь жандармского управления.

    Козлов, журналист.

    Исправник.

    Влас:

    Яков:            мужики

    Никанор:

    Екатерина Чистоводова.

    Фома Чистоводов.

    Лука: казак

    Иван: казак

    Трактирщик.

    Гость в штатском.

    Адъютант.

    Штабс-капитан.

    Девка.

    Жандармы, казаки, мужики, офицеры, купцы, цыгане.

                                                                   В калейдоскопе:

    Александр II — император России.

    Шувалов — шеф жандармов.

    Ткачев — революционер.

    Лавров – народник

    Смотритель почтовой станции

    Студенты, демонстранты, толпа.

                                                                 КАЛЕЙДОСКОП

                                                              При закрытом занавесе.

    ГОЛОС ГЕРЦЕНА. Друг мой, пишет тебе Герцен. Пишет о Чернышевском. Нашем герое и мученике Чернышевском. Чернышевский был арестован около двух лет назад. Он провел эти годы в тюремном заключении. После инквизиторского и тайного следствия он был судим сенатом. Пожелали избавиться от искусного, страстного противника: его судили на семь лет каторжных работ в Сибири и на вечное поселение. Это еще не все. Девятнадцатого мая нынешнего, 1864 года...

                                     За занавесом нарастающий грохот барабанов.

                   Монотонный металлический голос заглушает последние слова Герцена.

    МЕТАЛЛИЧЕСКИЙ ГОЛОС Отставного титулярного советника Николая Чернышевского, 35 лет, за злоумышление к ниспровержению существующего порядка... лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в рудниках на семь лет и затем поселить в Сибири навсегда, а также произвести над оным гражданскую казнь.

    ГОЛОС ГЕРЦЕНА. На Мытной площади в Петербурге соорудили помост со столбом. На этот помост возвели Чернышевского. Заставили встать на колени. На грудь повесили надпись — «Государственный преступник». Сломали над головою шпагу. Затем принизали к столбу. И все это принародно!..

                                                 За занавесом — грохот барабанов,

                                           крики: «Прощай!» «Живи в веках!» «Назад!»

                                                                  Женские рыдания.

    Поздравляем всех различных Катковых — над этим врагом они восторжествовали. Ну что, легко им на душе? Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему? Проклятье вам, проклятье и, если возможно, месть!

                                                            Занавес открывается.

                                            Александр II и шеф жандармов Шувалов.

    ШУВАЛОВ. Ваше императорское величество, кончается срок каторжных работ Чернышевского. По приговору его надлежит навечно поселить в Сибири...

    АЛЕКСАНДР. Сибирь наводнена ссыльными польскими бунтовщиками. Неужели вы думаете, что я позволю в эту бочку пороха бросить такую искру, как Чернышевский? Подыщите для него местечко понадежнее — где-нибудь в Якутии. Только — слышите? — устройте так, чтобы он не чувствовал себя заключенным. Я не питаю зла к своим врагам.

                                                                   Студенческая сходка.

    СТУДЕНТ. Двенадцать дет Чернышевский томится в неволе. Довольно! Все честные люди России должны поднять голос в его защиту. Мы обязаны освободить Чернышевского. История не простит нам, если Чернышевский погибнет в Вилюйске!

                                                         Женева. Ткачев и Корабельников.

    ТКАЧЕВ. Тебя встретят на пути болота, комарье, пятидесятиградусный мороз, тысячи верст бездорожья...

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Об этом мы уже говорили.

    ТКАЧЕВ. Ты знаешь судьбу Лопатина? Он, как и ты, пытался освободить. Николая Гавриловича. Отсюда, из-за границы, какой-то мерзавец донес об этом. Его схватили в Иркутске. Он три года сидел в тюрьме, совершил три побега, и два раза его ловили.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Но ведь на третий раз ему все же ужалось бежать из России.

    ТКАЧЕВ. В Иркутске вас будет трое. Береги товарищей. Помни: один отправляться в Вилюйск ты не должен.

                                                                       Картина первая

                                                                            КАБАК

    Провинциальный трактир, нелепая смесь убожества и претенциозности: мебель топорной работы — и золоченые люстры, окошки тюремного размера — и тяжелые занавеси на них. Публики много, разномастной и шумной. Вдали, поближе к буфетной стойке, несколько офицеров с подозрительными женщинами, за двумя сдвинутыми столиками — захмелевшая компания купцов. За ближайшим к нам столиком лысоватый, не слишком аккуратно одетый господин. Это Бубенцов. Он один. Перед ним опустевший графинчик и рюмка. Из гардероба, расположенного справа от зрителя, двое молодых людей наблюдают за всем происходящим.

    ЗА СТОЛОМ ОФИЦЕРОВ. Господа, зальем провинциальную теску шампанским!

    ТАМ ЖЕ. За здоровье дам! В трактир входит человек в форме гимназического учителя. Спотыкается о ногу Бубенцова.

    УЧИТЕЛЬ. Виноват-с...

    БУБЕНЦОВ. Ничего! Вы не виноваты! Я нарочно ногу подставил! Садитесь!

    УЧИТЕЛЬ (словно ничего не слыша). Виноват-с... (Уходит в глубь трактира).

    БУБЕНЦОВ. Половой!

    ПОЛОВОЙ. Чего изведите?

    БУБЕНЦОВ. Почему... почему ко мне никто не садится?

    ПОЛОВОЙ. Думается-с оттого, что сударь выпивши. (Уходит.)

    БУБЕНЦОВ. Врешь, шельма... Совсем я не пьян...

                                                                     В гардеробе.

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С УСИКАМИ. Мне кажется, я угадал. Этот?

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С БОРОДОЙ. В самом деде угадал.

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С УСИКАМИ. Дальше я сам... Прощай!

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С БОРОДОЙ. До завтра. (Уходит.)

                                Молодой человек с усиками порывается войти в зал,

                               но в это время в гардероб вваливаются трое мужиков.

    ОДИН ИЗ НИХ. Да не пустят нас, Влас!

    ВЛАС. Ничаво... пустят... Подовой здесь добрейший.

    ПОЛОВОЙ. Вы куда, бородатые?

    ВЛАС. Да мы... того... щец похлебать...

    ПОЛОВОЙ. Что-о?

    ВЛАС. Да неужто не признаёте, Евдоким Христофорович? Вместе пасху гуляли.

    ПОЛОВОЙ. Не признаю, потому как ни службе. И пасхи не припомню.

                                                            Влас сует ему деньги.

    Ну ладно, только смотрите мне! Вон в тот угол — и чтоб ни звука.

    ВЛАС. Только варевом обеспечь, родимый! А то мы дюже голодные. Землячки особливо.

    ПОЛОВОЙ. Тс-с! (Уходит.)

                  Мужики, перекрестившись, осторожно пробираются по краю сцены.

                                              Бубенцов вновь подставляет ногу.

    МУЖИК. Ах ты, господи! Извиняйте, ваше благородие!  

    БУБЕНЦОВ. Не извиняйся! Это я сам! Садись, бородатые! Сюда!

    Мужики испуганно пробираются в угол.

                                                                За столом купцов.

    ДОРОДНЫЙ КУПЕЦ, Господа хорошие! Позвольте чарку поднять за процветание нового прииска и его хозяина.

    ПРОМЫШЛЕННИК. А я взаимно за вас пью, господа купцы. Нам без вас не резон. Золотишко мы, конечно, моем и будем мыть, одначе, если пуст животишка, не будет золотишка. Милости прошу с товаром на Вилюй. Ценами не обидим.

    ПЕРВЫЙ КУПЕЦ. Мягко стелет, да жестко спать.

    ВТОРОЙ. А что, нет золотишка?

    ПЕРВЫЙ. Может, и есть, да дорога опасна.

    ВТОРОЙ. Лихие пошаливают?

    ПЕРВЫЙ. Больше казаки да жандармы. В Вилюйском — слыхал ли? — царского преступника держат. Чернышейским звать. Агромадный преступник.

    ВТОРОЙ. Что ж преступил тот Чернышейский?

    ПЕРВЫЙ. Что преступил — нам не понять. А только бают, казаков да жандармов окрест — тьма-тьмущая, и по царскому указу каждого проезжего с головы до ног обшаривают. Сам понимаешь, много ль потом у тебя останется?

    ТРАКТИРЩИК. Господа гости почтенные! Дозвольте сюпрыз произвести. Имеем артистов, из России заезжих. Номер первый: песня-романс, сочинение графа Пушкина! Исполняет цыганский дуплет: прекрасная Земфира, а также Алеко.

    БУБЕНЦОВ. Ха-ха-ха! Дуплет! Это он так дуэт называет, что ли? Половой!

    ПОЛОВОЙ. Чего изволите?

    БУБЕНЦОВ. По-почему ко мне никто не садится?

    ПОЛОВОЙ. Отстаньте с расспросами.

                                        Подходит молодой человек с усиками.

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не будете ли вы так любезны, разрешив мне устроиться с нами? Я несколько простужен и боюсь к окну.  

    БУБЕНЦОВ. Ради бога! Сделайте одолжение!

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Официант! Полуштоф... Нет, штоф.   

    ПОЛОВОЙ. Чего-с, сударь?

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Не водки... Нет, получше. И закусить...    

    ПОЛОВОЙ. Сей секунд! (Исчезает.)

                                                Появляется цыганская пара.

                                               Офицеры бурно аплодируют.

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Позвольте... (Достает лорнет.) О, боже, и здесь они.

    БУБЕНЦОВ. Осмелюсь предположить, вы уже где-то наблюдали сих артистов?

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Да в Петербурге хотя бы.

    БУБЕНЦОВ. Осмелюсь вопросить, значит, вы приследовали в наш Иркутск из Санкт-Петербурга?

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Да.

    БУБЕНЦОВ (протягивает руку). Бубенцов! Анисим Варфоломеич!    

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Корабельников. Юрий Михайлович.

                   Цыгане, ломаясь, поют «Сижу за решеткой в темнице сырой».

    ОДИН ИЗ МУЖИКОВ. Знатно тянут, эх, знатно!

    ВЛАС. Вот вишь, Яков, а ты упирался.

    ЯКОВ. А что ж! Только есть охота.

    ВЛАС. Потерпи маленько. Завсегда потерпеть надо.

    ЯКОВ. А ты здеся прям свой человек!

    ВЛАС. Потрудись с мое хотя бы в тех же дворниках, то ж обтешешься.

                                                      Цыгане заканчивают петь.

                                                        Офицеры вскакивают.

    ОФИЦЕРЫ. Браво! Браво! Виват Земфире! Земфира, сюда! Сюда, Земфира!

                                             Появляется цыганенок с подносом.

    ЦЫГАНЕНОК. Господа публика, вносите пожертвования на обратный путь! Господа публика, вносите пожертвования! (Бегает между столиками.)

    ЯКОВ. Слышь-ко, Влас, ишо не ели и ужо платить будем?

    ВЛАС. Это за песню, брат Яков.

    ЯКОВ. Ну, завел ты нас. Влас!

    ВЛАС. Привыкай, деревенщина!

                                        Половой приносит Корабельннкову бутылку вина.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Не угодно ли? (Наливает Бубенцову.)

    БУБЕНЦОВ. С превеликим! Ваше здоровье! (Пьет.) Сударь, вы не представите, до какой степени я вам благодарен.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. За что же?

    БУБЕНЦОВ. Никогда не представите. Вы — такой видный, такой изящный, из Петербурга! — садитесь за мой столик!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. На то и ресторан. Здесь встречаются самые разные люди.

    БУБЕНЦОВ. Вам этого не понять, простите великодушно! Вообразите: я сижу здесь час целый — один! Никто не подходит! Я ставлю подножки — все равно улепетывают! Наконец, дремучих мужиков улещаю — и что же вы думаете? Идут мимо!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ (смеется). Просто много свободных мест. Ну, а мужики — тех, скорее всего, вы напугали. Они ведь робки.

    БУБЕНЦОВ. Успокаиваете? Половой тоже успокаивает: оттого, мол, что я пьян. А я ни капельки!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Ну что ж, раз ни капельки, то (смеется), можно и капнуть. Разрешите? (Наливает Бубенцову.)

                                                                   За столом купцов.

    ВТОРОЙ. А какое дельце прибыльное! Слышь-ка, а долго ль еще тому Чернышейскому в Вилюйском вековать?

    ПЕРВЫЙ. До смерти, брат.

    ВТОРОЙ. А сколь годочков ему?

    ПЕРВЫЙ. По точности знать не могу, а полста, однако, нет еще.

    ВТОРОЙ. Долго жить окаянному!

    ПЕРВЫЙ (понизив голос). Бунтовщики, грят, за царем-батюшкой охотятся.

    ВТОРОЙ. Пошто?

    ПЕРВЫЙ. Не знашь разве: как новый царь заступит, преступникам помилованье выходит...

    ВТОРОЙ. Неужто надеются?

    ПЕРВЫЙ. А как же... И бунтовщики — не без мозгов.

    ВТОРОЙ. Мотри, как быват... Сидит на другом конце света, а царской судьбой управлят. Нет. господи, не дай им удачи! Уж лучше без барышей, чем такие страсти...

    БУБЕНЦОВ. Знаете, милостисдарь. почему меня сторонятся? Знают меня, знают, что писарем в жандармском управлении служу. Думают, подслушиваю здесь, выведываю. Вы тоже, небось, так думаете?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Я думаю, и в Третьем отделении немало порядочных людей.

    БУБЕНЦОВ. Конечно, разное приходится... Иной раз на форменных пытках присутствуешь... Но это же... служба! В трактире я... не служу!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Давайте лучше выпьем и отвлечемся.

                                                               За столом мужиков.

    ЯКОВ. Батюшки родимые, когда ж то есть будем?

    ВЛАС. Потерпи, деревенщина, привыкай по-городскому.

    ЯКОВ. Не желаю терпеть! Никанор, развязывай котомку!

    ВЛАС. Ты что, ополоумел? Выгонят враз!

    ЯКОВ. Пущай гонют! Есть хочу.

               Никанор, третий мужик, так и не сказавший до сих пор ни одною слова,

                                     развязывает мешок и достает домашнюю снедь.

    БУБЕНЦОВ. Нет, сударь, я сердечно благодарен вам. Вы — такой красивый, такой изящный, такой богатый...

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Да кто же вам сказал, что я богат? Как раз наоборот.

    БУБЕНЦОВ (покачивает пальцем). Не верю.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Воля ваша, но отец лишил меня наследства.

    БУБЕНЦОВ. За что же?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Сказать ли?.. Впрочем, вам можно. За гувернантку! Вы, наверное, скажете, что за такие дела не лишают наследства. Но, видите ли, отец собирался сделать эту гувернантку моей мачехой.

    БУБЕНЦОВ. Неслыханно! Так вы совсем без средств?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Более того: отец поставил непременным условием, чтобы я отработал два года, как он выразился, на окраине империи. Иначе я лишусь всяческих надежд. И вот теперь я в Иркутске привожу в соответствие свои старые привычки со своим новым кошельком.

    БУБЕНЦОВ. Так вы ищете места?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Увы, придется!

    БУБЕНЦОВ. А раньше служили-с?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Попробовал в гвардии. Но военная служба не по мне. А из штатских дел знаком единственно со стенографией. Несколько времени назад даже стенографировал один процесс. Занятно, знаете ли: жена отравила мужа... Как вспомню, жениться не хочется. Не налить ли по этому случаю? (Наливает.)

    ТРАКТИРЩИК (у стола мужиков.) Это что такое? Откуда тут армячные? Да еще со своими харчами! Евдошка!

    ПОЛОВОЙ. Ах, окаянные, что затеяли!

    ЯКОВ. Не извольте, господин половой, гневаться. Потому как изголодавши! Не дождались, долго у вас.

    ПОЛОВОЙ. Вон! Вон отсюда! Со своими харчами... Городовой!

    ВЛАС. Пропадаем, мужики, дёру отсюда.

    НИКАНОР (страшным басом). Не замай дороги! (Отбрасывает полового. Мужики убегают.)

    БУБЕНЦОВ. Дремуча Сибирь-матушка, дремуча, Вы уж извините наши нравы.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ (хохочет). Подобные картины и в Москве не редкость.

    БУБЕНЦОВ. Завидую вам, сударь, окончательно завидую. Повсюду-то вы бывали, все видели. А я...  Поверите ли, из сего проклятого града и не выезжал ни разу.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Зато я без денег и без места и, ей-богу, вам завидую.

    БУБЕНЦОВ. А знаете что... Хотя глупец я, глупец!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Что уж там, договаривайте!

    БУБЕНЦОВ. Нет... не смею.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Анисим Варфоломеич! Говорите!

    БУБЕНЦОВ. Я о том, что писец у им требуется... Так если желаете... (Перевел дух) Уф!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Да отчего вы так смущаетесь?

    БУБЕНЦОВ. Заведение у нас такое...

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Заведение как заведение. Лишь бы платили Я подумаю. Вы завтра зайдете сюда?

    БУБЕНЦОВ. Непременно! Обязательно! Я всегда здесь!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. А теперь позвольте проститься. Меня (достает часы), о. давно уже! Ждут! Официант! Счет!

    ПОЛОВОЙ. Сей секунд!

    БУБЕНЦОВ. Обратите внимание, вот еще одни чудак.

                       Это пробирается между стульями пьяный гимназический учитель.

    УЧИТЕЛЬ. Довольно цыган! Довольно плясок! Песен! Глазеете? Ржете? Россия гниет, а вы глазеете, ржете!

                                                                             Шум.

    Тихо, мерзавцы! Я сам сейчас спою! Эй вы, со скрипками, аккомпанемент!

    БУБЕНЦОВ. Алкоголик-с. Не принимайте всерьез.

    ТРАКТИРЩИК. Евдошка! Евдошка!

    УЧИТЕЛЬ. Прочь, зарежу! Оркестр, аккомпанемент.

                                                  Я песенку эту от дяди слыхал —

                                                  О том, км в России француз побывал.

    Господа! На рифмы прошу внимания не обращать. Песнь моего собственного сочинения.

                                                  Спросили француза, что видел он там?

                                                   «Я видел в России хорошеньких дам».

    ОФИЦЕРЫ. Пусть поет! Ха-ха! Хорошеньких дам! Не трогайте его!

    БУБЕНЦОВ. Дальше у него еще интереснее.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Он что, не в первый раз?

    БУБЕНЦОВ (зевает). Поет он ее впервые, только песнь сия у нас в канцелярии уже имеется.

    УЧИТЕЛЬ.                           Меня бы спросили, ответил бы так:

                                                  Французы! В Россия я видел кабак.

                                                  Там пьет и богач, и последний бедняк —

                                                  Россия, Россия, вселенский кабак.

                                                  Держи, половые, последний пятак —

                                                  Россия, Россия, кровавый кабак.

    БУБЕНЦОВ. Слом в слово. Боже, ну что за работа! Чужие мысли подслушивать...

    УЧИТЕЛЬ. Прочь от меня! Я знаю, что говорю! Подумаешь, из гимназии выперли. Лучших людей на улицу выбрасывают. Гноят! Чернышевского сгноили. До помешательстве довели. Чернышевский с ума сошел!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ (внезапно бросается к учителю). Прекратите сию же минуту! (Бьет учителя по щеке.)

                                          Всеобщее смятение. Вбегают городовые.

                           Корабельников садится напротив Бубенцова и опускает голову.

    БУБЕНЦОВ. Сердечно поддерживаю ваш патриотический порыв-с. Но знаете ли, вы запоздали вступить в дело. Кое-кому могло прийти я голову, что вы обиделись не за Россию, а за Чернышевского.

                                                                      Картина вторая

                                                                    ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

    Кабинет управляющего губернской жандармерией Чугасова. Одну стену занимает шкаф с многочисленными выдвижными шкафами. Все они закрыты, на них таблички. Чугасов за огромным столом, на котором нет ничего, кроме чернильницы и листа бумаги. Входят адъютант.

    АДЪЮТАНТ. Сергей Романович, генерал-губернатор.

    ЧУГАСОВ. Приоткрой дверь и доложи по форме. Да погромче.

    АДЪЮТАНТ. Слушаюсь. (Приоткрывает дверь.) Его превосходительство генерал-губернатор Восточной Сибири, сиятельный граф фон Мольтке! (Делает шаг в сторону.)

    ЧУГАСОВ (идет навстречу генерал-губернатору). Ваше сиятельство! Рад, бесконечно рад видеть вас я своей канцелярии, хотя я склонен думать, что едва ли вас привело сюда что-либо приятное. К жандармам для обмена любезностями не ходят.    

    МОЛЬТКЕ. Вы правы. Мне нужно срочно иметь с вами разговор наедине.

    ЧУГАСОВ. Вы свободны, поручик. (Адъютант уходит.) Чем могу служить, ваше сиятельство?

    МОЛЬТКЕ. Что нового о Чернышевском?

    ЧУГАСОВ. Все то же, ваше сиятельство. Никаких перемен.    

    МОЛЬТКЕ. Прошения о помилования не поступало от него?

    ЧУГАСОВ. После провала миссии Винникова, я думаю, государь бы его и не принял.

    МОЛЬТКЕ. Нет, вы подумайте! К нему специально посылают крупного чиновника с готовым прошением от его имени. Ему остается только подписать, а он...

    ЧУГАСОВ. А он: «О чем же я должен просить помилования? В чем моя вина? В том, что моя голова и голова графа Шувалова устроены на разный манер?» Таков Чернышевский.

    МОЛЬТКЕ. Ну, а что докладывают о его здоровье?

    ЧУГАСОВ. Он не так уж плох, как хотелось бы.

    МОЛЬТКЕ. Так, так... Значит, он смог бы перенести тяготы пути?

    ЧУГАСОВ. Уж нет ли высочайшего намеренья переместить государственного преступника Чернышевского?

    МОЛЬТКЕ. Есть. Только не высочайшее.

    ЧУГАСОВ (берет бумагу, протянутую губернатором). «Совершенно секретно. Извещаем, что скрывшимися за границу главарями так называемой «Земли и воли» готовится похищение Чернышевского из Вилюйска. Подкуплен авантюрист европейского масштаба, который по некоторым данным уже около шести месяцев находится в Иркутске».

    МОЛЬТКЕ. Что скажете, полковник?

    ЧУГАСОВ. Пока — ничего, ваша сиятельство. Трудно сразу что-либо сказать.

    МОЛЬТКЕ. Тогда скажу я. Злоумышленники пытались похитить Чернышевского из Вилюйска то ли пять, то ли шесть раз. Думаю, что точное число этих попыток нам неизвестно. Но дело не в этом. Главное — это то, господин полковник, что во всех этих случаях вверенное вам учреждение было совершенно беспомощно. Вплоть до того, что отпустило Лопатина за границу. Вас выручает лишь климат да безбрежная дальность, отделяющая Вилюйск. И это вы имели дело, с так сказать, отечественными проходимцами. Что же вы противопоставите авантюристу европейскому? Он полгода в Иркутске, а что вы знаете о нем?

    ЧУГАСОВ. Боже, когда это кончится...

    МОЛЬТКЕ. Вы прекрасно знаете, что это не кончится до тех пор, пока жив Чернышевский. И виноваты в этом вы! То есть не лично вы, а вы — Третье отделение. Ваши петербургские коллеги в свое время не сумели доказать, что Чернышевский готовил государственный переворот, и его судили за бумажонки да книжонки, а не за организацию цареубийства. Теперь-то вам ясно, что под маской философа и сочинителя скрывался опаснейший преступник, главарь тех, кто точил и точит топоры? Иначе, так стараться о нем они бы не стали. Они до сих пор без него, как без головы.

    ЧУГАСОВ. Ваше сиятельство! Полностью согласен с вами. Более того, убежден: он все еще мечтает о дальнейшем руководстве бунтовщиками. Вот почему он готовит побег.

    МОЛЬТКЕ. Готовит побег? Что за чушь. Он же подохнет по дороге, извините за выражение, и сам прекрасно об этом знает. Я читал его некоторые письма.

    ЧУГАСОВ. А я, ваше сиятельство, все. Вот они (вынимает из шкафа переплетенный том). Хотите выдержек?

    МОЛЬТКЕ. Он что же, прямо пишет об этом?

    ЧУГАСОВ. Чернышевского нужно читать между строк.

    МОЛЬТКЕ. Тогда лучше не читайте. Между строк при желании можно найти что угодно. Вы мне лучше факты, факты.

    ЧУГАСОВ. Хорошо. Вы отказ подать прошение о помиловании, конечно, объясните сочинительской гордостью. А не кажется ли вам, что преступник просто надеется освободиться другим путем? Иначе зачем отказываться от свободы! Ради нее можно и претерпеть маленькое унижение. Другие-то терпят.

    МОЛЬТКЕ. Шатко, господин полковник!

    ЧУГАСОВ. А его странные отношения с женой? То требует, чтобы она срочно ехала за границу, то ссорится без всякой видимой причины. Да еще так ссорится, что разводом пахнет.

    МОЛЬТКЕ. Чем же вы объясните эти странности?

    ЧУГАСОВ. Не верю, что в его положении выгоден развод с женой. Не собирается же он жениться на какой-нибудь тунгуске. Видимость развода он создает для того, чтобы жене с большей легкостью разрешили выезд за границу — туда, где он и рассчитывает с ней соединиться.

    МОЛЬТКЕ. Ну, господин полковник, вы изобразили такого змия...

    ЧУГАСОВ Я изучил этого человека! Его изворотливости нет границ. Стоило дойти до него слухам, что его собирается похитить Лопатин, и он постарался выжить из Вилюйска урядника Ижевского. Зачем? Затем, что Ижевский знал Лопатина в лицо. Как же он выживал Ижевского? Прикинулся невменяемым и всячески оскорблял Ижевского, пока я не отозвал этого беднягу.

    МОЛЬТКЕ. Ну что ж, если у вас есть такое предчувствие, что он собирается бежать, усильте надзор! Удвойте охрану!

    ЧУГАСОВ. Наоборот, ваше сиятельство! Пусть бежит!

    МОЛЬТКЕ. Что-о?!

    ЧУГАСОВ. Пусть бежит, и да накажет его господь. Сколько можно портить нервы из-за одного арестанта.

    МОЛЬТКЕ. Рассчитываете «при попытке к бегству»?

    ЧУГАСОВ. Надеюсь на тяготы пути.

    МОЛЬТКЕ. А если преступник окажется в Европе?

    ЧУГАСОВ. Не дам.

    МОЛЬТКЕ. Полковник, полковник! Вы забываете, что сам государь озабочен судьбой Чернышевского и его здоровьем. А наши недоброжелатели за границей?

    ЧУГАСОВ. Кто же будет виноват, если он сам убежит и сам умрет? Только сам и будет виноват.

    МОЛЬТКЕ. Смотрите, как бы виноватым не оказаться вам. В общем, мы с вами об этом не говорили. Я ничего не знаю. Если что — рассчитывайте на себя (уходит).

    ЧУГАСОВ. Тевтонская морда... уже торопится отгородиться, а самому Чернышевский десять лет в гробу снится. Как они все лицемерят — от губернатора до императора. Черную работу делаем мы.

                                                     Дергает ручку звонка. Входит адъютант.

    Есть сведения, что в Иркутске орудует землеволец. Пытается выкрасть из Вилюйска... сам знаешь кого. Так вот: если он нас побоится, пройдет мимо — у него все равно ничего не получится, он нам не противник. А если это враг матерый... если он смел, умен... значит, надо ждать его у себя. Ты понял?

    АДЪЮТАНТ. Так точно.

    ЧУГАСОВ. Всех проверить — до последнего писца. До дворника! Уточнить происхождение, сделать запросы на предыдущее место службы. Поступивших за последние полгода — в первую очередь.

    АДЪЮТАНТ. Будет исполнено.

    ЧУГАСОВ. С моей стороны — такая помощь. Через две недели день рожденья дочери моей, Ольги Сергеевны. По этому случаю, она приглашает на бал всех сотрудников нашего учреждения. Явка на бал строго обязательна!

                                                                   Картина третья

                                                     БАЛ У ГОСПОДИНА ПОЛКОВНИКА

    Зал, выдержанный строго и даже мрачновато. Слева — дверь в столовую. Там время от времени слышны тосты, звон бокалов, голоса. Однако все эти звуки заглушаются музыкой, гремящей в зале. У стен в креслах сидят не танцующие. На переднем плане полковник и Ольга. Она очаровательна. Входит Лукомский. Улыбаясь приближается к полковнику и щелкает каблуками.

    ЛУКОМСКИЙ. Господин полковник, позвольте пригласить на тур вальса вашу прелестную даму.

    ЧУГАСОВ. Бог мой, Михаил Павлович! Какими судьбами!

    ОЛЬГА. Как это вы приехали? При вашей занятости.

    ЛУКОМСКИЙ. Я приехал, чтобы поздравить вас.

    ОЛЬГА. Вы ради этого скакали из Петербурга?

    ЛУКОМСКИЙ. Ради вас я готов скакать хоть на край света.

    ОЛЬГА. Благодарю... Впрочем, ответ ваш не удивителен. Я на него напрашивалась своим вопросом.

    ЛУКОМСКИЙ. Я сказал бы это и без него.

    ОЛЬГА. Ну что ж, вы, кажется, приглашали на вальс? Он может скоро кончиться.

                                                   Лукомский и Ольга кружатся в танце.

                        Из столовой в зал пытается пройти пьяный жандармский офицер.

                                                         Адъютант его не пускает.

    АДЬЮТАНТ. Господин штабс-капитан, вам лучше прикорнуть где-нибудь в уголочке.

    ШТАБС-КАПИТАН. Я вам сейчас прикорну, поручик! За нахальство. Отвечайте: я на балу или не на балу? Я поднял два десятка тостов за именинницу и теперь хочу пригласить ее на тур... тур...

    АДЬЮТАНТ. Вы не в состоянии танцевать, да еще с дочерью господина полковника. По-видимому, при поднятии тостов вы несколько переусердствовали.

    ШТАБС-КАПИТАН. Я на балу или не на балу?

    АДЪЮТАНТ. Не забывайте, у кого вы на валу, штабс-капитан!

                              Штабс-капитан отталкивает адъютанта и идет в дальний угол зала,

                                                              где сидит Корабельников.

                                                         Адъютант подходит к Чугасову.

    Сергей Романович, штабс-капитан Наливайко у последнего предела. Как бы не учинил скандала.

    ЧУГАСОВ. О пьяных не хлопочи. Меня больше непьющие интересуют.

    АДЪЮТАНТ. Понял. (Отходит.)

                                                                       Вальс кончается.

                                                К Чугасову подходят Лукомскнй и Ольга.

    ЛУКОМСКИЙ. Какое неизъяснимое наслаждение танцевать с вами, Олыа Сергеева.

    ОЛЬГА. Неужели в Петербурге танцуют хуже?

    ЛУКОМСКИЙ. В Петербурге я не танцую.

    ОЛЬГА. Сейчас вы скажете, что не с кем.

    ЛУКОМСКИЙ. Скорее некогда. Террористы подняли головы, и нам достается в столице, как никогда.

    ЧУГАСОВ. Здесь тоже не легче, друг мой.

    ОЛЬГА. О господи, опять о том же самом! Довольно сыска!

    ЧУГАСОВ. Ты права, дочка. Танцуйте. А я пойду отдам кое-какие распоряжения. (Уходит.)

    ОЛЬГА. В день гибели Николая отец постарел на двадцать лет.

    ЛУКОМСКИП. Как погиб ваш брат. Ольга Сергеевна?

    ОЛЬГА. С рудников бежало несколько поляков... Николай руководил поимкой. У беглецов оружия не было. Его оглушили из-за дерева дубиной. Понимаете — дубиной. Он не успел вскрикнуть, а убийцы скрылись...

    ЛУКОМСКИЙ. Каждого из нас подстерегает то же. Единственное, что утешает — правота нашего святого дела.

    ОЛЬГА. Правота?.. Утешает?..

    ЛУКОМСКИЙ. Правота утешает.

    ОЛЬГА. Михаил Павлович, год назад в Петербурге вы сделали мне предложение...

    ЛУКОМСКИЙ. Я его повторяю здесь.

    ОЛЬГА. Но вы не выполнили до сих пор моего главного условия — уйти в отставку. Поймите, ведь оно же ужасно — дело, которым вы занимаетесь!

    ЛУКОМСКИЙ. Не надо так волноваться. Вскоре я ожидаю крупное повышение, и уж тогда моей жизни ничто не будет угрожать.

    ОЛЬГА. Ах, только ли в этом дело!

    ЛУКОМСКИЙ. Я вас не вполне понимаю.

    ОЛЬГА. Ну что ж... Пойдемте танцевать! (Танцуют.)

                          Адъютант подходит к гостю в штатском со страдальческим лицом.

    АДЪЮТАНТ. Отчего у вас, сударь, на этом торжестве такая трезвая и постная рожа?

    ГОСТЬ В ШТАТСКОМ. Господин поручик, мне чрезвычайно неудобно...

    АДЪЮТАНТ. Вы помните, в чьем доме пребываете?

    ГОСТЬ В ШТАТСКОМ. Господин поручик, помилуйте... Я воздал честь... Отпустите. Христа ради, домой...

    АДЪЮТАНТ. Почему?

    ГОСТЬ В ШТАТСКОМ. Увольте от ответа, прошу вас...

    АДЪЮТАНТ. Да что с вами, черт побери?

    ГОСТЬ В ШТАТСКОМ. Понос, сударь, ужасающий-с понос-с...   

    АДЪЮТАНТ. Ладно. (Махнул рукой.)

                                           Возвращается Чугасов и садится и кресло.

    ЧУГАСОВ. Что нового, поручик?

    АДЪЮТАНТ. Если бы потребовалось подозревать, то я выбрал бы только одною господина.

    ЧУГАСОВ. Уж не того ли, что сидит вон в том углу?

    АДЪЮТАНТ. Служит четыре месяца. Почти не пьет. В разговоры вступает редко, лишь наблюдает. Расфуфырен, но не танцует.

    ЧУГАСОВ. А может, все последующее объясняется первым — недавно служит и мало с кем знаком? Стесняется?

    АДЪЮТАНТ. Согласитесь, что с такой внешностью легко завязывать знакомства, особенно среди дам. Да еще костюм... Зачем же он так одет?

    ЧУГАСОВ. Кто таков?

    АДЪЮТАНТ. Корабельников Юрий Михайлович. Из дворян. Служил в гвардии. К нам поступил ввиду недостатка средств. Впрочем, все это с его же слов. Принят по рекомендации Бубенцова. Служит под его же началом.

    ЧУГАСОВ. Знакомство с Бубенцовым, надо думать, трактирное. Что дала наша картотека?

    АДЪЮТАНТ. Был Корабельников в гвардии. Действительно, вышел в отставку три года назад. Действительно, из дворян.

    ЧУГАСОВ. А, среди этих мерзавцев и князья не редкость. Вспомни Кропоткина... Где Бубенцов?

    АДЪЮТАНТ. Пьян и в лакейской.

    ЧУГАСОВ. Доставить. (Адъютант уходит.)

                                                               Лукомский и Ольга.

    ОЛЬГА. Так зачем приехали вы. Мишель?

    ЛУКОМСКИЙ. Я приехал за вами.

    ОЛЬГА. Если даже и так, то попутно с другим делом.  

    ЛУКОМСКИП. Ольга, я люблю вас!

    ОЛЬГА. Не знаю, что вам сказать. Мы так редко встречаемся...

    ЛУКОМСКИЙ. Что вы отдали сердце другому?

    ОЛЬГА. Где мне найти другого... Здесь никого нет!

                                         Адъютант подталкивает к Чугасову Бубенцова.

    ЧУГАСОВ. Вы, кажется, лыка не вяжете?

    БУБЕНЦОВ. Ваше высокоблагородие! Надоело водку пить и трезвым быть. Отпустил вожжи. В вашем доме, слава богу, ни подслушать, ни подсматривать не надо.

    ЧУГАСОВ. Вам специально отпускается пятнадцать рублей в месяц на пропой, что, скорее всего, не доставляет вам неудовольствия. Как же вы отрабатываете сию сумму?

    БУБЕНЦОВ. Ваше высокоблагородие! Неужели проворонил кого? Неужели спиваться начал?

    ЧУГАСОВ. Вон тот молодец принят по вашей протекции?

    БУБЕНЦОВ. Так точно.

    ЧУГАСОВ. Познакомились в трактире?

    БУБЕНЦОВ. Так точно! Пожалел я благородного молодого человека. Нуждался крайне: наследства лишен.

    ЧУГАСОВ. Ну-с, и как он служит?

    БУБЕНЦОВ. Усерднейшим образом! Даже ожидать-с не мог от столь светского денди такого прилежания к труду. Вникает буквально во все мелочи. Настоящая-с (хихикает) канцелярская крыса-с!

    ЧУГАСОВ. Хорошо... Вы свободны. Бубенцов. Поручик, проводи.

                                   Адъютант уводит Бубенцова. Чугасов думает.

                                                 Подходят Лукомский и Ольга.

    ОЛЬГА. Папа! Михаил Павлович сделал мне предложение. Но...

    ЧУГАСОВ. Дорогая, это для меня не новость. Об этом мы условились еще с его отцом.

    ОЛЬГА. Но я...

    ЧУГАСОВ (очнувшись). Друг мой. Оленька. Ты видишь вон там этакого франта с усиками? Там еще штабс-капитан дремлет. Подойди, пожалуйста, к нему и поговори о чем-нибудь. К примеру, о Чернышевском.

    ОЛЬГА. Папа! Тебе не нравится, что Мишель сделал мне предложение?

    ЧУГАСОВ. Не нравится? Как это не нравится? Я ж говорю: это дело давно решено. Так что, будь добра, исполни просьбу.

    ОЛЬГА. А как на это смотрит Мишель?

    ЧУГАСОВ. Ничего. Михаил Павлович поймет.

                                                   Лукомский согласно кивает головой.

    ОЛЬГА. Господи! Отец — жандарм, будущий зять — жандарм, да еще и дочь делаете жандармкой!

    ЧУГАСОВ. Мы связаны все круговой порукой.

    ОЛЬГА. Ну как я к нему подойду и что скажу?

    ЧУГАСОВ. Подойдешь на правах именинницы и хозяйки. И спросишь для начала, почему он так одинок.

                                                         Ольга в раздражении отходит.

    ЛУКОМСКИЙ. Сергей Романович, значит, вы меня вызвали не для венчания?

    ЧУГАСОВ. Со свадьбой придется погодить.

                                                                  Подходит адъютант.

    Поручик... Там, за креслом Корабельникова, дверь, закрытая драпом.

    АДЪЮТАНТ. Понял. (Исчезает.)

    ЧУГАСОВ. Какой-то прохвост хочет устроить побег Чернышевскому. Сейчас как раз должна смениться охрана в Вилюйске. Ты едешь туда. С начальством твоим договорено.

    ЛУКОМСКИЙ. Почему я?

    ЧУГАСОВ. Кому же еще вручу я честь свою и карьеру... Будь жив Николай, я отправил бы его.

    ЛУКОМСКИЙ. Значит, усилить надзор?

    ЧУГАСОВ. Нет... Ждать. Ждать, пока он явится — и отдать ему Чернышевского. А потом — за ними! Преследовать! Не ловить, а только проследовать! По бездорожью, по тайге. Разумеется, тут же дашь знать мне... Тогда будет полная гарантия, что за границу он не уйдет. Если подохнет — весь мир увидит: не по нашей вине, по вине террористов подох. Жив останется — и в этом случае выгода: государю ничего другого не останется, как вернуть на каторгу. Опять-таки и государь не будет неправ.

    ЛУКОМСКИЙ. Когда я еду?

    ЧУГАСОВ. Надо спешить.

    ЛУКОМСКИЙ. В таком случае два дня на сборы — и в путь.

    ЧУГАСОВ. Я верил в тебя. Ты мне заменишь сына... (Пожимает локоть Лукомского). Поедешь инкогнито, под видом казака. Ведь мы коварны и беспринципны, не так ли?

    ЛУКОМСКИЙ. Я, вашбродь, до пятнадцати годов в станице обретался и обычаи казачьи отменно знаю. Правдой говорючи, и притворяться не надоть.

    ЧУГАСОВ. Я это имел в виду. А что? Террористы пользуются чужими паспортами, жизнеописаниями, париками... Почему бы и нам не вооружиться тем же?

    ЛУКОМСКИЙ. Надоть бороду отпустить, волосья. Иначе казаки за своего не примут.

    ЧУГАСОВ. А пока будут расти, присматривайся к моим. Начинай прямо сейчас. Ведь он здесь, пожалуй. Может быть, даже вон тот, с которым Ольга любезничает. И помни: храни свое инкогнито! Даже исправник вилюйский без крайней необходимости не должен знать... Так для тебя безопаснее.

                                        Корабельников и Ольга. Сбоку храпит штабс-капитан.

    ОЛЬГА. Вы так и не ответили мне, почему одиноки.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Почему вас так интересует ничтожный писец?

    ОЛЬГА. Это вы-то ничтожный писец? Никогда не поверю. У дочери моего папá наметанный глаз. Бьюсь об заклад: вы преследуете свою цель в его канцелярии.

    КОРАБЕЛЬННКОВ. Вы правы...

    ОЛЬГА. Я угадала! Ну, и какую же? Быстрее, быстрее говорите!

    КОРАБЕЛЬННКОВ. Я сочинитель.

    ОЛЬГА. Браво! Значит, вы собираетесь писать нечто из жизни жандармов?

    КОРАБЕЛЬННКОВ. Сложнейшая тема, мадемуазель.

    ОЛЬГА. Но если вы решили окунуться в эту лужу, то вы человек недюжинной смелости. Наверно, пишите в духе «Ревизора»?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Напротив, охрану государственного порядка я почитаю делом героическим.

    ОЛЬГА. Вы притворяетесь. Все вы вышли из «Шинели» Гоголя, как сказал кто-то из вас. А то и из Чернышевского. Впрочем, ни слова о Чернышевском.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Чувствую, он вам надоел ввиду постоянной заботы, которую доставляет Сергею Романовичу.

    ОЛЬГА. Вы догадливый и умный человек. Как бы мне хотелось прочесть что-либо из ваших произведений.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Для меня это было бы большей честью.

    ОЛЬГА. Знаете что? Зашли бы вы к нам.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Право, я затрудняюсь.

    ОЛЬГА. Вы что же, хотите, чтобы я зашла к вам? Но это едва ли понравится моему жениху. Видите — вон он? Поручик Лукомский. (Понизив голос). Боже, как не хочется за него...

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Зачем же тогда дали слово?

    ОЛЬГА. Не давала я слова... Но придется. Если бы у меня был другой выход... Вот вам тема для романа.

    КОРАБЕЛЬННКОВ. Довольно устаревшая. Нынче девушки сами устраивают свою судьбу, если их не устраивает родительский выбор. Конечно, так поступают самые мужественные, решительные. В одном из творений Чернышевского как раз описана такая героиня.

    ОЛЬГА. В каком?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. «Что делать?»

    ОЛЬГА. Это... тот самый роман?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Вера Павловна — так ее зовут — чтобы вырваться из семейного плена, идет на фиктивный брак с порядочным молодым человеком.

    ОЛЬГА (тихо). К несчастью, мне и это не годится... Ну куда я пойду из своего семейного плена? И где его найти, порядочного человека? Пожалуйста, ни слова больше о Чернышевском... прошу вас...

    ШТАБС-КАПИТАН (просыпается). Боже! Проспал все на свете. Ведь я шел, чтобы пригла... пригласить на вальс именинницу. О! Она здесь! Ольга Сергеевна! Разрешите!

    ОЛЬГА. Я... я благодарю, но у меня болит голова.

    ШТАБС-КАПИТАН. Ничего! У меня тоже болит. Все пройдет!

    ОЛЬГА. Но я... не хочу танцевать.

    ШТАБС-КАПИТАН. Умоляю вас! Доставьте наслаждение старому служаке.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Ольга Сергеевна обещала этот танец мне. Не правда ли?

    ОЛЬГА. Да! Да!

                                                      Корабельников и Ольга танцуют.

    ШТАБС-КАПИТАН. Ну что ж, подождем следующего танца. (Засыпает.)

                                                                  Чугасов и Лукомский.

    ЧУГАСОВ. Не ревнуй. Она моя дочь и несет службу.

    ЛУКОМСКИЙ. Мне жаль уезжать от нее.

                                                                Корабельников и Ольга.

    ОЛЬГА. Вы меня спасли, как Печорин Мери...

    КОРАБЕЛЬННКОВ. Я за свой (иронически) подвиг вознагражден. Я так давно не танцевал.

    ОЛЬГА. А вальс кончается... Как жаль.

    КОРАБЕЛЬННКОВ. До следующего бала вы выйдете замуж.

    ОЛЬГА. Молчите... (Музыка затихает). Не провожайте меня. (Решительными шагами идет к отцу.)

    ЧУГАСОВ. Ну-с, как кавалер?

    ОЛЬГА. Не понимаю, зачем он тебе понадобился. Обыкновенная канцелярская крыса. Дважды на ногу наступил.

    ЧУГАСОВ. Вот как? (Испытующе смотрит на Ольгу.)

    ЛУКОМСКИЙ. Оставимте полковника, Ольга Сергеевна. Мне так много хочется сказать вам... (Уходят).

                                                               Появляется адъютант.

    ЧУГАСОВ. Ну что?

    АДЪЮТАНТ. Весьма начитан трудов Чернышевского.

                                                               Картина четвертая

                                                               СМЕНА КАРАУЛА

    Угловая просторная комната. В двух разных стенах — маленькие тюремные окошки. В третьей стене печь. Топится она, очевидно, снаружи, из коридора. Поближе к печи кровать, поближе к свету — топорной работы стол: вместо ножек козлы, вместо доски две плахи. Стол завален рукописями. Много места занимает сундук, из которого Чернышевский время от времени достает то чай, то табак, то книги. Полка с книгами — вот и все убранство. На стене карандашный портрет Гоголя, достаточно похожий. За столом Чернышевская. Он читает книгу и вдруг швыряет ее на стол. Встает и в раздражении ходит по камере.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Подумать, каков мудрец! По мнению этого господина Мальтуса неплохо бы произвести еще один потоп. Итак, ход рассуждений: производство продуктов питания растет в арифметической прогрессии, а человечество — в геометрической. Отсюда и недостаток еды, из-за которого люди должны истреблять друг друга в войнах. Да ведь проще простого понять, что продуктов производится мало ввиду подневольности труда производителей. Освободите его! Свободный труд переиначит землю, многократно повысит урожайность. Дайте только свободу! Ах, если бы мне свобода... Впрочем, у меня появилась дурацкая привычка думать вслух. Не слишком она подходяща, когда находишься под стражей. (Пытается налить чай из огромного чайника.) Ого, кипяток кончился. Казак! Казак! Чаю! Куда они все запропастились? То отбоя нет, то словно проваливаются. Нет, все-таки сего господина Мальтуса в покое оставлять нельзя. Напишу статью. Жаль, не пропустят жандармы в печать. (Сосредоточенно пишет.)

                                        Входят с грохотом исправник и несколько казаков.

    ИСПРАВНИК. Доброго здравия, Николай Гаврилович! Нижайше кланяюсь!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Охота вам кланяться, да еще нижайше, государственному преступнику.

    ИСПРАВНИК. Вы, Николай Гаврилович, в Вилюйске числитесь не по каторжному, а по ссыльно-поселенному разряду. Оттого-то и обращение с вами соответственно вашему уму и таланту.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. По ссыльно-поселенному... А почему же я в остроге?

    ИСПРАВНИК. Оттого, Николай Гаврилович, что в Вилюйске для вас нет жилища более пригодного.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Да, привередлив Чернышевский. Лучший дом в городе оккупировал. Зачем пожаловали, служивые?

    ИСПРАВНИК. Разрешите представить новый обслуживающий персонал. Казаки, стройсь!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А старый персонал... что: из доверия вышел?

    ИСПРАВНИК. Учитывая ваше разлагающее влияние на нижние чины, срок службы при вас определен в два года.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (идет вдоль строя). Ничего молодцы. Тут, кажется, мое влияние бессильно. Эй, борода, тебя как величать?

    КАЗАК (оскалабясь). Гаврилой, вашбродь.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Спроворь-ка, Гаврила, кипяточку. Заодно и сам чайком побалуешься. В коридоре самовар.

    ГАВРИЛА. Слушаюсь, вашбродь! (Уходит.)

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну что ж, господа нижние чины. Заключаем контракт на два года. Итак, друг другу не мешать и крови не портить. К столу моему подходить и рыться в бумагах запрещаю. У меня и без вас цензоров хватает. А сейчас — самовар. Кипяток кончился.

    КАЗАКИ. Будет сполнено, вашбродь! (Уходят.)

    ИСПРАВНИК. Удивительный вы человек, Николай Гаврилович! Вот, кажется, казачков и обругали, и поиздевались, а довольные ушли. Что-то я намедни о вас от якутов слыхал...

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Опять вы со своими сплетнями.

    ИСПРАВНИК. Нет, не сплетни. Добрый человек, бают, сей арестант. Хорошо бы его к нам попом али доктором назначили.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Попом! (Хохочет.) Да, худо беднягам. Даже попом, и тем обошли. Ничего, придет срок — будут и акуты жить по-человечески. А где вы это слыхали?

    ИСПРАВНИК. Да у кабака. Шел мимо и услыхал.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Собачья у вас должность — вынюхивать.

    ИСПРАВНИК, Вот так всегда вы. Я, может быть, приятность сделать хотел, а вы изобидели. (Уходит.)

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (вдогонку). Что же я, со своими тюремщиками обниматься должен? Черт с тобой, надоел ты мне хуже горькой редьки. Оттого я и повадился думать вслух, что поговорить не с кем. Однако, продолжим статью. Ах, как жаль, что напечатать не дадут!

    ГАВРИЛА. Самовар разжег, ваше благородие.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Как закипит, налей в этот чайник. Ты не думай, служивый, что я вредный, гоняю, мол, казаков. Я бы и сам разжег, да мне начальство казенный самовар не доверяет.

    ГАВРИЛА. А хотя бы и доверяло. Отчего не услужить человеку доброму.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А с чего ты взял, что я человек добрый?

    ГАВРИЛА. Да вот только-только от исправника слыхал. Касаемо якутов.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ого, казак! Слух у тебя выдающийся.

    ГАВРИЛА. На чужой стороне прислушиваться надоть.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А ты из каких краев?

    ГАВРИЛА. Селенгинские мы, вашбродь.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А я думал, кубанский ты. Или донской.

    ГАВРИЛА. Нее. Откеле в Сибире-то кубанцы возьмутся? Тут свои полки. И говор свой. На Дону, я ведаю, все акають, а мы-то, сибирцы, на «о» гутарим.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В том-то и дело, приятель! Окать ты окаешь, да как-то не так.

    ГАВРИЛА. Не так?!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Где попало окаешь, будто стараешься. А порой забываешь. «Сомовар» говоришь и «блогородие». Так и сибирец не скажет.

    ГАВРИЛА. Виноват, вашбродь! Самовар требует! (Выскакивает в коридор.)

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (пожимает плечами). Действительно, лингвистический казус!

    ГАВРИЛА (возвращается). Много чаю пьешь, барин?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Да можно сказать, только чаем и живу. За год целый пуд перевожу. В сундуке у меня — чай да табак. Присаживайся, наливай.

    ГАВРИЛА. Извиняйте, не велено с вами чаи распивать.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Э, брат, если все параграфы исполнять будешь, то за два года ноги протянешь.

    ГАВРИЛА. За что сидишь, барин?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. По писарской части маялся, братец, по писарской.

    ГАВРИЛА. А давно сидишь?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Забыл уж, когда и был на свободе.

    ГАВРИЛА. А отчего свободу не дают?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Видно, думают, что я ее употреблю на то, чтобы снова ее лишиться. Так есть ли смысл давать?

    ГАВРИЛА. А охота на волю?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Неохота.

    ГАВРИЛА. Это почему же?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. На воле, брат, слишком часто приходится плову ломать. А тут за тебя начальство думает.

    ГАВРИЛА. Шутить изволишь, вашбродь... (Оглядывается вокруг) Я тебя записочку от олекминских поселенцев привез. Упросили. На водку дали... (Подает сложенный во много раз клочок бумаги.)

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. О! (Читает, бормоча.) Спасибо, казак, спасибо... И от меня получи — на чай. На водку у меня не хватит. (Вытаскивает из сундука мелочь.) Сам записку читал ли?

    ГАВРИЛА. Откуда, барин! Печатные буквицы, и те еле разбираю, а рукодельные и вовсе невдомек.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Хочешь, научу?

    ГАВРИЛА. Толкуют, что сторожа твои из Вилюйского грамотеями выезжают.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну-ка, возьми книгу, полюбопытствую, чего стоишь.

    ГАВРИЛА. Это можно. (Берет с полки книгу.) С патретом книжища! Это что ж за бородач такой? Казак, что ль?

     ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Всем казакам казак, брат.

    ГАВРИЛА. А прозванье какое ему?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Дарвин.

    ГАВРИЛА. Что ж он содеял такого, что его в книге пропечатали?  

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Да он ее написал.

    ГАВРИЛА. Написал? Что же здесь написано?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Пишет Дарвин, что человек от обезьяны произошел.

    ГАВРИЛА. От безьяны? (Роняет книгу.) Сгинь нечистая сила! А бог-то как же? А?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну, об этом мы в другой раз поговорим.

    ГАВРИЛА. Нет, барин, ты об этом со мной и не заговаривай... (С отвращением поднимает книгу.) Ишь ты, ишо и патрет пропечатали...

                                                      Чернышевский хохочет.

    Кто-то в острог царапается, вроде войти желает.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Купцов, учти, и чиновников не принимаю.

    ГАВРИЛА. Видно, робкого звания человек. Осторожно скребется. (На ходу.) А касаемо «о» моего, барин, не изволь сумлеваться: я-то на Селенге родился, а батя мой и полк весь с Терека перегнали, годов тридцать назад. Оттого у нас говор такой.

                               Возвращается с мужчиной и женщиной крестьянского вида.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Здравствуйте. Кто такие?

    ЖЕНЩИНА. Здравствуйте, свет наш Николай Гаврилович! Чистоводовы мы. Муж да жена, Екатерина да Фома.

    ФОМА. До земли кланяемся, барин.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Зачем же до земли? Я не князь. Чайку не угодно ли? (Достает из сундука чашки.)

    ЕКАТЕРИНА. Благодарим за доброту вашу.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Хлеб тоже рекомендую.

    ЕКАТЕРИНА. Спасибо великое!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Так я вас слушаю.

    ЕКАТЕРИНА. Прошение, прошение, Николай Гаврилович, Христа ради сочините! Совсем замучились мы с Фомою.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А в чем ваша беда?

    ЕКАТЕРИНА. Сослали нас сюда на поселение к якутам на прокормление. И указано каждый божий день в новом доме кормиться. А они, дома их, балаганы то есть, по десятку да поболее верст друг от дружки. И вот с Фомою ходим, ходим каждый день, и силушки уж нету ходить, мы ведь люди немолодые...

     ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Позвольте. Каждый день в другой юрте?

    ЕКАТЕРИНА. Так нас приневолили, что ж поделаешь! Да и стыдно боле дня у этих людей оставаться: сами голодные... Самим нечего есть...

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Это недоразумение какое-то. В конце концов, вы могли бы жить в одном месте, куда бы вам и доставлялось назначенное пропитание.

    ЕКАТЕРИНА. Робкие мы, ничего своего добыть не можем. Да и помочь нам никто не хочет. Как узнают, за что сосланы, вон гонят.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А в самом деле, за что?

    ЕКАТЕРИНА. За церкви поджог.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Гм. И зачем же вам понадобилось?

    ЕКАТЕРИНА. Не жгли мы ее, проклятую! Ох, господи, прости, что я извергаю... Старообрядцы мы, потому на нас и свалили.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Свалить мало, доказать еще надо!  

    ЕКАТЕРИНА. Доказали, доказали, неправые...

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Где ж вы жили до ссылки?

    ЕКАТЕРИНА. Под Саратовом, свет ты наш соколик.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ого! Земляки мои, значит. А ну-ка, расскажите мне обо всем подробно. Времени у нас много, чаю тоже.

                                  За стеной слышен гогот и что-то вроде песни:

                                                  Мы гуляли, мы гуляли.

                                                  Хлебом пиво заедали.

                                                  Ай, гули, гули, гули,

                                                  Ай, гули, гули, гули.

    ГОЛОС ГАВРИЛЫ. Тиша, братцы, тиша! Рассердится барин!

    ДРУГОЙ ГОЛОС. То есть как это «тиша»? Кто здесь арестант: мы или он?

                                                   В дверь заглядывает рыжий казак,

                                          грозит пальцем Чернышевскому и исчезает.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну вот-с, господа нижние чины начали разлагаться. И, кстати, без моего малейшего участия!

                                                                        Картина пятая

                                                           РОМАН С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

    Тесная скромная комнатушка. В ней двое: Корабельников и уже знакомый нам по первой картине молодой человек с бородой. Чувствуется, он только что вошел и еще не снял плаща.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Козлов, что случилось? Мы же условились, что сюда ты не приходишь. Да еще в такую пору — шесть часов — когда все филеры выходят на охоту.

    КОЗЛОВ. Клянусь, меня никто не видел. Хозяйки нет? (Корабельников отрицательно качает головой.) Дай воды.

   КОРАБЕЛЬНИКОВ. Хозяйки нет — пошла в гости, но я с минуты на минуту жду Ольгу.

    КОЗЛОВ (захлебываясь, пьет воду). Юрий, нас осталось двое.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Что с Генрихом?

    КОЗЛОВ. Попал под извозчика. Сломана нога — в Вилюйск тебя он сопровождать не сможет.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Проклятие! Как же я без него?

    КОЗЛОВ. Юрий, я еду с тобой.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Нельзя. Слишком многие в губернии знают журналиста Козлова.

    КОЗЛОВ. В Вилюйске меня никто не знает. И что ты скажешь сторожам Чернышевского, явившись без сопровождения? Кто отдаст Чернышевского одному?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Потребую в сопровождение казаков.

    КОЗЛОВ. А потом? Как уйдете от них?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Потом — бог подскажет, что с ними делать. Но, в общем-то, ты прав. Готовься. Искать замену Генриху поздно, а один я пойду только в самом крайнем случае.

    КОЗЛОВ. Ну, как у тебя?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Все готово, но нужна печать Чугасова. Личная.

    КОЗЛОВ. И ты думаешь — через Ольгу?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Эту печать полковник держит дома.

    КОЗЛОВ. Юрий, Юрий! Не забывай, из какого она гнезда. Чугасов может пойти на все — на смерть сына, на позор дочери, лишь бы исполнить свой чудовищный долг. Она — подсадная утка!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Нет... Это не ловушка. Я верю Ольге, когда она жалуется на судьбу, когда с такой надеждой заглядывает мне в глаза.

    КОЗЛОВ. Но ведь у нее жених. Жандарм, кстати.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Говорит, исчез — услали куда-то. И жених этот, и отец обращаются с ней самым бесчувственным образом. Она — страдающий человек. И умнейший.

    КОЗЛОВ. Что же сказал тебе этот умнейший человек о моем романе, который ты подсунул под видом своего?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Должна принести его, и притом вот-вот. Уходи же! (Продолжительный звонок.) Поздно. Ступай в хозяйскую комнату.

                                                            Козлов скрывается.

                                    Корабельников уходит и возвращается с Ольгой.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Я боялся, что вы уже не придете.

    ОЛЬГА. По-моему, я точна.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Я жду вас уже два часа. Я ждал вас еще в канцелярии.

    ОЛЬГА. Неужели вас так волнует мое мнение о вашем романе?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Я жду его, как приговора.

    ОЛЬГА. Скажите, а вы сами его хотя бы читали?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. То есть... как вас понимать... Я же его писал!

    ОЛЬГА. Писали его не вы. Кто угодно, только не вы. Вот господин Козлов, пожалуй, мог бы... Ну, тот, что время от времени печатает в губернских ведомостях подобные же сентиментальные истории. Вы — глубокий, отчаянно смелый человек — написали этот вариант «Бедной Лизы»?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Как же вы догадливы...

    ОЛЬГА. Не забывайте, что вы имеете дело с дочерью жандарма, сестрой жандарма и невестой опять-таки жандарма. Поневоле научишься проницательности.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Вы обиделись на меня?

    ОЛЬГА. Зачем вам понадобилась эта ложь?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Когда вы подошли ко мне на балу, я сказал себе: Юрий, это судьба твоя. Радостная или страшная, но судьба. Не отпускай ее... Чем я мог вас привлечь, жалкая канцелярская крыса?

    ОЛЬГА. Канцелярская крыса... Мы встречаемся уже два месяца, и каждый раз вы предстаете в новой личине: то вы светский денди, то писатель... то... крыса эта самая — Но кто же вы на самом деле? Кто? Должна же я знать, наконец, кого я... кого я...

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Мне кажется, что вы уже знаете, кто я. Пойдите и скажите об этом своему отцу.

    ОЛЬГА. Не смейте... не смейте поминутно напоминать мне об отце! Неужели я не человек, неужели со мной нельзя быть откровенным, неужели мне нельзя верить, нельзя любить?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Для меня откровенность — игра со смертью.

                                               Ольга с плачем бросается ему на шею.

    ОЛЬГА. Почему ты меня не целуешь... Твое лицо, как лед... Неужели ты не любишь меня ни капли? Ты меня считаешь своим врагом... Я не враг тебе, я враг им... О боже, как я устала среди мертвечины... Если ты не любишь, мне конец.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Ольга! (Целует. Оглядывается на дверь, в которую скрылся Козлов, шепчет.) Спасибо тебе за твою муку... Ты ею спасла мне душу. Целых два месяца лгал я тебе, если не словами, то глазами. Притворялся, что люблю, а на самом деле ты мне нужна была для иного. Но теперь я действительно люблю тебя, душа моя спасена, мне не нужно мучиться больше от своей расчетливости, от вынужденной лжи.

    ОЛЬГА. Зачем же я тебе была нужна? В чем твой секрет?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Цель моя высокая... В том-то и ужас мой, что я пытался достичь ее подлыми средствами. В воем деле действовать можно только с чистой душой.

    ОЛЬГА. Я помогу тебе во всем.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. И ты пойдешь... за мной?

    ОЛЬГА. А разве я смогу остаться после того, как помогу тебе?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Мы уедем далеко... далеко... когда я сделаю свое дело.

    ОЛЬГА. Почему ты все время шепчешь?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Мне кажется, вернулась хозяйка.

    ОЛЬГА. Боже мой, она нас подслушивала!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Она глуха.

    ОЛЬГА. Все равно пойдем отсюда... В сад, в лес, куда хочешь... Только подальше от чужих у ушей и глаз...

                                     Уходят. Из двери осторожно высовывается Козлов.

    КОЗЛОВ. Ушли! Пора исчезать. Вдруг и вправду старуха появятся. О чем они шептались? Какой сюжет! А насчет романа своего я все слышал. Черкнуть ему, что ли, пару слов.

                                           Быстро пишет и кладет записку под чайник.

    Кто-то идет. Он? Нет. Их несколько. Мужские голоса. Жандармы? Бросается в хозяйкину комнату. Входят Чугасов, Бубенцов и несколько жандармов.

                                                              Бубенцов явно пьян.

    ЧУГАСОВ. Живо. Но чтоб никаких следов!

                                                 Жандармы обыскивают комнату.

    БУБЕНЦОВ. Ничего, ваше превосходительство, не изыщете. Невинного-с человека подозреваете.

    ЧУГАСОВ. В той комнате что?

    БУБЕНЦОВ. Скажите все, что Бубенцов Иуда. В жилище единственного друга Бубенцов привел сыщиков! Есть от чего шарахаться от Бубенцом в трактире...

    ЧУГАСОВ. Я спрашиваю, что в той комнате?

    БУБЕНЦОВ. Не извольте беспокоиться. Там старушка божья... хозяйка.

    1-й ЖАНДАРМ. Ничего нет, ваше высокоблагородие.

    2-й ЖАНДАРМ. Вот под чайником записка.

    ЧУГАСОВ (выхватив, читает). «Друг мой Юрий. Не целуйся с диаволом в юбке. Уж если разоблачила мой роман, то тебя и подавно! Прощай. А. К.» Так я и думал — Козлов с ним. А чернила еще не просохли. Написано только что. Взять!

    1-й ЖАНДАРМ. Кого, ваше высокоблагородие?

    ЧУГАСОВ. Там! Ну, что, болваны, уставились? Живо! (Указывает на дверь) Жандармы устремляются туда. За стеной шум борьбы. Наконец, вводят Козлова.

    ЧУГАСОВ. Ба, кого я вижу! Господин сочинитель!

    КОЗЛОВ. Это насилие! Вы ответите! Почему меня держат?

    ЧУГАСОВ. Чтобы вы не сбежали.

    КОЗЛОВ. В чем меня обвиняют?

    ЧУГАСОВ. В воровстве.

    КОЗЛОВ. Вы спятили, милостивый государь?

    ЧУГАСОВ. Ну-с, я за каким же чертям вы забралась в чужую квартиру?

    КОЗЛОВ. Я жду приятеля.

    ЧУГАСОВ. Запомним: приятеля. Как бы вам потом от этого приятельства открещиваться не пришлось. Мы что здесь делаем? Изучаем жилые условия одного их наших сотрудников. С целью их улучшения.

    КОЗЛОВ. Без ведома хозяина?

    ЧУГАСОВ. Благодеяния, господин Козлов, следует оказывать тайно. Не ожидая благодарности.

    КОЗЛОВ. Делайте, что хотите. Но меня отпустите.

    ЧУГАСОВ. Так ведь вы разболтаете. Вы ж сочинитель, журналист.

    КОЗЛОВ. Что разболтаю?

    ЧУГАСОВ. Что мы здесь были. А мы любим оказывать благодеяния тайно. Так что придется вам некоторое время побыть в уединении.

    КОЗЛОВ. Вы редкий... редкий...

    ЧУГАСОВ. Полноте, господин Козлов! Не подбирайте грубого слова. Ведь отвечать придется. Не кипятитесь! Вы еще будете благодарны мне. Слава богу, под нашей охраной вы не совершите ничего такого, за что расстреливают или вешают. А будучи на свободе, можете и совершить. Я за вас как за грядущее светило литературы беспокоюсь.

    КОЗЛОВ. Вы редкий мерзавец!

    ЧУГАСОВ (жандармам). Ну, нашли что-нибудь?

    1-й ЖАНДАРМ. Ничего, ваше высокоблагородие!

    ЧУГАСОВ. М-да. Крепкий орешек.

                                                                 Картина шестая

                                                       СИБИРСКИЙ НАСМОРК

                                                          Камера Чернышевского.

                               Перед Чернышевским пухлая пачка исписанной бумаги.

                                       Гаврила стоит у двери, подперев руками бока.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Все! Чем же завершить? «Таким образом, господин губернатор, мне удалось установить не только невиновность супругов Чистоводовых, но и истинного преступника — пьяницу-дьяка Хрисанфия, который случайно и поджег церковь». Нет! Не то. Надо попространней: нормальным человеческим языком начальство не убедить. «Таким образом, ваше превосходительство, из всего вышеизложенного с неизбежностью вытекает полнейшая безоговорочная невиновность напрасно оклеветанных супругов Чистоводовых. Суд, рассматривав дело, проявил пристрастность и профессиональную беспомощность в осудил ни в чем невиновных людей, в то время как истинный поджигатель — свидетельствовавший на суде дьяк, пьяница Хрисанфий Богородов». Насколько эффектнее и убедительней!

    ГАВРИЛА. Дивлюсь я ваше благородие. Целый суд не разобрался, а вашбродь за десять тысяч верст, через много годов всю энту хитрость распутал.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что-то ты, казак все ко мне присматриваешься да прислушиваешься. (Добродушно грозит пальцем.)

    ГАВРИЛА. Ума поднабраться желаю, на вас глядючи.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А по-моему, ты мои приметы сверяешь. Ну-ка, повтори, как вам излагали?

    ГАВРИЛА. Так, ваше благородие: «Чернышевский Николай — от роду 47 лет, росту два аршина пять с половиной вершков. Волосы на голове и бровях светло-русые, усах и бороде — рыжие; глаза серые, рот и нос — умеренные, зубы — многих нет».

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Даже зубы пересчитали. Ха-ха-ха! (Смеется, прикрывая рот рукой). Ну и как, сходятся?

    ГАВРИЛА. Извиняйте, вашбродь.

                                               Все время сопевший носом, он выбегает.

                                                       Слышно громкое сморканье.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Одолел сибирский насморк богатыря. (Углубляется в работу.)

    ГАВРИЛА (возвращается). Мочи нет от проклятого насморка. Все казачки прихватили. Только ты, барии, вроде скала гранитная.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Посиди па каторге, в рудниках — тоже закалишься.

    ГАВРИЛА. Местные жители гутарят, что вовсе ни за что сидишь. Добрый барин, сказывают, справедливый, хоша и арестант. Все, толкуют, прошения царю-батюшке пишет, клевету, на него возведенную, ниспровергает. Большая клевета, наверно, потому арестант царский день и ночь прошения пишет и никак правды не добьется.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ха-ха-ха! Ну, ты знаешь, на чей счет я прошения пишу. А что это ты, как исправник, стал мне мнении народные передавать?

    ГАВРИЛА. Виноват, барин!

                                       Выскакивает в коридор. Снова трубное сморканье.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Странный казак. Исключительная воспитанность. Сморкаться выбегает! Эй. казак!

                             Гаврила торопливо возвращается и сует платок мимо кармана.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я говорю, от исправника научился глас народный подслушивать?

   ГАВРИЛА. Никак нет, барин. Потому передаю, что утешить хочу. Думаю, зазря сидишь.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Спасибо за сочувствие. Платок уронил, подними!

                              Гаврила поспешно, но неловко, за уголок поднимает платок,

                                                               тот разворачивается.

    Зипун посконный, а носовик атласный? Богато живешь!

    ГАВРИЛА (вздрогнул, оправившись от неожиданности, ухмыляется.) Мамзель одна за любовь подарила.

                                                                   За сценой пьяный шум.

    Опять казачки надралися. Пойду усовещу. (Уходит.)

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Странный казак, странный.

                                                                       Входит рыжий казак.

    РЫЖИЙ КАЗАК. Где Гаврюшка-ирод, а, барин? Нетути?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Нетути. Тебя пошел искать.

    РЫЖИЙ КАЗАК. А-а... (Сморкается в угол и уходит).

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Вот это настоящий казак! Без обмана. Постой, постой... А если и впрямь обман? Что, если это и впрямь... маскарад? Записку олекминскую передал... Безобидна! Мог и враг передать. Чтобы в доверие втереться. Но для чего? Чтоб я о чем-то проговорился? Но о чем я могу проговориться? Сижу в тюрьме и ровно ничего не делаю столько лет... Переписку мою читают... Чепуха! От меня им ничего не нужно. Он здесь для другого. Видимо, где-то близко друзья. (Встает и в волнении ходит по камере.) «Хочешь на волю, барин?» Вот что он выведать надеется: побегу ли, если... (Мотает головой.) Нет, я с ума схожу от подозрительности. Разве в силах жандарму так замаскироваться? Но с другой стороны, маскарад-то несовершенен. В первые дни окал неправильно, будто привыкая, теперь уже почти без ошибок... Платок этот... А главное, не из деликатности он выбегал сморкаться, а именно платок этот свой не хотел показывать. Потом... Другие казаки не любят его. Вот только что Лука иродом назвал. А что, если проверить?

                Торопливо пишет на отдельном листе и кладет поверх «дела» Чистоводовых.

    Лежи, листочек, лежи на самом видном месте... Неученого казака ты не обидишь, а высокообразованного жандарма... посмотрим...

                                         Надевает пальто и направляется к выходу.

                                                             Входит Гаврила.

    ГАВРИЛА. Возвернешься скоро ль, барин?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Если спросит исправник — я у якута Жиркова. Сын у него хворает. Колькой зовут. Тезка мой, значит.  

    ГАВРИЛА. Доложу, ваше благородие.

                                                        Чернышевский уходит.

                      Гаврила в задумчивости ходит по комнате, приближается к столу.

    Ну-с, что новенького написано господином Чернышевским. Неоконченное письмо. По-французски. «Не представляешь, как тяжело бывает порой...» Ну, это набросок. Он еще перепишет это письмо в совершенно бодром тоне. «Сторожа мои пьянствуют, даже спать мешают. Один — Гаврила...» Ну-ка, что о Гавриле? «Доподлинная свинья. Подозреваю, полгода не был в бане. Представляешь, насколько приятно такое соседство? А он старается поближе. Да какой степени падения может опуститься человек! Ведь видно сразу: не в простых казаках рос. За разврат разжалован, что ли?..» Раскусил, сволочь! (Судорожно комкает бумагу.)

                                               Словно громом пораженный, остолбенел,

                                недоуменно разглядывает листок, пытается его расправить.

    Нет, не разгладишь. Заметит. Все равно заметит. Но как же это я? Ведь это пробный шар! Ведь эго с целью проследить, пойму ли! Столько стараний — и зря. Неужели мы все бессильны против него?

                                                               Картина седьмая

                                                    КОНЕЦ ОДНОЙ ТРАДИЦИИ

                                                            Зала в доме Чугасова.

                                         Ольга у рояля. Играет что-то тревожное.

                                                          Входит Чугасов в шинели.

    ЧУГАСОВ. Уф! Дождь, как из ведра. Зато на душе солнечно. Позволь и тебя поздравить, мой друг. Твой подопечный отбыл, ты свободна.

    ОЛЬГА. Кого ты имеешь в виду?

    ЧУГАСОВ. Корабельникова, кого же еще! Представляю, сколько всякого пришлось вынести тебе за эти два месяца. Впрочем, серьезно тебя он обидеть не мог. Мы за этим следили зорко. Было бы нечестно перед Мишелем, отправив его в столь опасную дорогу, не сберечь твою честь.

    ОЛЬГА. Оставь, папа, свои казарменные шутки.

    ЧУГАСОВ. Пардон, тысячу раз пардон. Я и забыл, что ты, как-никак, училась в Петербурге. Говорил же я твоей матушке, покойнице: никаких Петербургов! Настояла. И вот результат: ты стала даже забывать о жандармской традиции нашего рода. Но с этим Корабельниковым ты весьма помогла, и я тебе сердечно благодарен.

    ОЛЬГА (оцепенев). Как... помогла?

    ЧУГАСОВ. И ты меня еще спрашиваешь! Да если бы не ты, нам ни за что бы не раскусить этого проходимца. Самый тщательный обыск — и тот не дал никаких результатов. Приятеля его, Козлова, расспрашивал, расспрашивал — молчит, как рыба. Но теперь все в порядке. Я даже приложился, каюсь, на радостях. На самую чутельку.

    ОЛЬГА. Как же я... помогла?

    ЧУГАСОВ. А печать? Не мог же я сам вручить ее господину террористу, чтобы убедиться, что он таковой. Да из моих рук он ее, пожалуй, и не взял бы.

    ОЛЬГА. Никакой печати я ему не давала.

    ЧУГАСОВ. Шалунья! Думала проверить мою наблюдательность? Нет, конечно, печать ты из дому не выносила. Ты просто оттиснула ее на чистом листе. Ну, а подпись он сам подделал. Мало ли раз он ее видел.

    ОЛЬГА. Ты... подглядывал?

    ЧУГАСОВ. Неужели ты думаешь, что вещь можно положить на то же место, где она лежала? Но хватит об этом. Все хорошо, что хорошо кончается. Пока все хорошо: я знаю, что он — это он, именно он и другого нет. И знаешь, кстати? Нам удалось узнать, что он вовсе не Корабельников. Надо же придумать такую длинную фамилию. На самом деле он Шишкин! Ну, не смешно ли? Шишкин!

    ОЛЬГА. Вы узнали это... под пытками?

    ЧУГАСОВ. Мы его и пальцем не тронули. Достав все документы, которых достаточно, чтобы похитить Чернышевского, он сегодня честь по чести рассчитался с управлением. Ему даже выдали за усердие — ха-ха-ха! — десять рублей награды. И просили при случае пожаловать еще. И ведь уверен, шельма, что у него все в порядке! А на самом деле все в порядке у нас. Слаб против Чугасова европейский терроризм.

    ОЛЬГА. Я иду.

    ЧУГАСОВ. Куда?

    ОЛЬГА. Я скажу ему обо всей подлости, которая его окружает.

    ЧУГАСОВ. Говорю тебе, он уехал. Ему некогда ждать. Путь до Вилюйска не близкий, а якутское лето коротко. Он спешит управиться до зимы, ибо зимою Чернышевского далеко не увезешь.

    ОЛЬГА. Чернышевский... Значит, все дело в Чернышевском...

    ЧУГАСОВ. Теперь ты видишь, какие неприятности могли бы постичь твоего отца, если бы ты не помогла его раскрыть. Да что там твой отец! Что стало бы со всем государством российским, я тебя спрашиваю? А теперь все в порядке... Ну, предположим, доберется он, не задерет его медведь по дороге. Так ведь в Вилюйске твой жених под видом казака — и прекрасно нашего героя знает... И никуда герой не уйдет, а Чернышевского погубит. Чернышевский соблазнится, побежит, я знаю! О, мы проводим его из Вилюйска до самого ада...

    ОЛЬГА. Я немедленно иду!

    ЧУГАСОВ. Стой, глупая! Ты, кажется, свихнулась. Переборщила. Конечно, молодец видный, и флер романтический этакий... Но влюбиться во врага империи? Вспомни, к какому роду принадлежишь!

    ОЛЬГА. Я знаю, знаю! Ты погубил Николая и губишь меня!

    ЧУГАСОВ. Я тебе помогаю, чудачка. Твой Мишель за это дело Владимира получит. Через десять лет генеральшей будешь. А о Николае... Ни слова, дочка. Не сыпь соль на раны...

    ОЛЬГА. Пусти меня, пусти! Он никуда не уедет. Я спасу его.

    ЧУГАСОВ. Говорю тебе, он уехал. Полный любви к тебе. В доказательство предъявляю его собственноручную записку. (Отдает Ольге.) Сама понимаешь, после его отъезда мы были просто обязаны проверить его жилище. Там могли остаться бомбы. Бомб не оказалось. Обнаружена лишь у хозяйки записка к тебе.

                                                                   Ольга читает.

    ГОЛОС КОРАБЕЛЬНИКОВА. Ухожу один в дорогу дальнюю, но ты будешь всегда со мной, любовь моя первая и единственная. Что бы ни случилось со мной, до гроба буду стремиться к тебе и на эшафоте трижды повторю твое имя...

    ЧУГАСОВ. Насчет «первая и единственная» не очень-то обольщайся. Террористы меняют жен, как перчатки. Не удивлюсь, если у него окажется двое-трое детей.

    ОЛЬГА. Палач! Палач! Никогда не прощу тебе!

    ЧУГАСОВ. Ты еще будешь достойна нашего рода.

                                                              Картина восьмая

                                                       КАЗАЧИЙ ПЕРЕПОЛОХ

                                                      Горница в крестьянской избе.

                                             За столом, отдуваясь, пьет чай исправник.

                                                    Девка ставит перед ним пельмени.

    ИСПРАВ НИК. Ну, что не идут? Ты сказала ли?

    ДЕВКА. Как же, Степан Ильич, непременно послано.

    ИСПРАВНИК. А может, послано, да не туда? (Ущипнул девку.)

    ДЕВКА. Вечно вы шутите, Степан Ильич.

    ИСПРАВНИК. Это от хорошего пищеварения.

                                                  Стук в дверь. Входит Чернышевский.

    ИСПРАВНИК. Николай Гаврилович! Очень кстати. Девка! Чаю!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Благодарю. Чаю у меня и в остроге достаточно. Только чаем и живу.

    ИСПРАВНИК. Опять обижаете. А между тем нам скорое расставаньице предстоит.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я, собственно, затем и пришел. Кто ни встретится — говорят, что кто-то приехал за мной из Сунтара, а я ничего не знаю.

    ИСПРАВНИК. Не из Сунтара, драгоценный вы наш, из Иркутска! Почтарь вчера вечером видел жандармского ротмистра в Сунтаре. Только лошадей дождется — и тут будет.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Куда же — на новую каторгу?

    ИСПРАВНИК. Не могу знать, а только (понизив голос), Николай Гаврилович, сыщется ль место хуже на белом свете, чем наше? Надейтесь, сударь!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну что ж, пойду надеяться.

    ИСПРАВНИК. Вы уж, будьте добры, нынче никуда не отлучайтесь из острога.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Хорошо. (Уходит.)

                                                          Вваливаются казаки.

    РЫЖИЙ КАЗАК. Пошто кликали, господин исправник?

    ИСПРАВНИК. Смирно! (Казаки выстраиваются.) Рад доложить вам, казаки, что с арестантом нашим, по всей видимости, расстаемся нынче. Прибудет вскорости жандармский ротмистр и заберет.

    КАЗАКИ. Дай господи! Ослобони, господь! Неужто дождалися?

    ИСПРАВНИК. Тиха-а! Сказано вам, иркутский ротмистр едет. Чтоб у меня ни в едином глазу! Острог прибрать, ржавые железы заменить по возможности, медные части начистить! Мусор из избы — вон!

    КАЗАКИ. Будет сполнено!

    ИСПРАВНИК. Сполняйте! Да поживее. Ротмистр с минуты на минуту прибудет.

                                                        Казаки уходят.

    Лука. Гаврила, стойте!

                                    Лука (рыжий казак) и Гаврила остаются.

    Вы, братцы, вот что... Ротмистр ротмистром, а дело делом. Смотрите, чтоб Чернышевский ни шагу из острога. Пока не сдадим под расписку — никакого послабления. Ясно?

    ЛУКА. Да уж последний-то денек можно посторожить. Не бойсь, вашбродь! (Уходит.)

    ИСПРАВНИК. А ты что?

    ГАВРИЛА. Дозволь спросить.

    ИСПРАВНИК. Что случилось?

    ГАВРИЛА. Сдается мне, опасаешься чего-то, господин исправник.  

    ИСПРАВНИК. Береженого бог бережет.

    ГАВРИЛА Может, слыхал чего?

    ИСПРАВНИК. Ротмистр-то отчего-то не через Якутск, а с другой стороны, через Сунтар едет. На попутных лошадях. Подозрительно это.

    ГАВРИЛА. Помочь могу.

    ИСПРАВНИК. Это чем же, голова садовая?

    ГАВРИЛА. А тем, что у иркутского жандармского управляющего денщиком два года служил и всю жандармерию их наперечет знаю.

    ИСПРАВНИК. Вот оно что! Так ты поближе ко мне держись. Или даже лучше вот как... Ого, шум на улице! Видать, прибыл! Сгинь в спальню да через занавесочку наблюдай. Живо!

                                                 Гаврила скрывается в спальне.

                                                      Входит Корабельников.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. С исправником Шишкобоевым имею честь видеться?

    ИСПРАВНИК. Так точно-с

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Ротмистр особого корпуса Мещеряков. С чрезвычайным поручением из Иркутска.

    ИСПРАВНИК. Весьма рад видеть вас, господин ротмистр, в наших краях. С каким поручением?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Приказано препроводить в Благовещенск содержащегося у вас Чернышевского. Вот мои документы.

    ИСПРАВНИК. Век помнить будем вас, господин ротмистр, за избавление от бесконечного беспокойства и страха... Так. Ваше удостоверение личности... Телеграмма генерал-губернатора... Мне — телеграмма генерал-губернатора?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Что ж удивительного. Вы лицо должностное.

    ИСПРАВНИК. Нет, все же приятно, хотя и понимаешь... «Исправнику Шишкобоеву»... Да. Что же он приказывает? «Предписываю оказать необходимое содействие ротмистру корпуса жандармов Мещерякову, командированному сопровождать поселенного в Вилюйске Чернышевского в Благовещенск». Ого! Поселенного Чернышевского. Раньше все «государственный преступник» писали. Значит, послабление выходит? Помилован, может?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ (вздрогнул, но овладел собой). Об этом мне ничего неизвестно. Мне приказано лишь препроводить в Благовещенск.

    ИСПРАВНИК. Что еще у вашего высокоблагородия... (Роется в бумагах.) Распоряжение управляющего губернской жандармерией полковника Чугасова. Его же личное письмо. Прекраснейше. Но где же она? У вас, господин ротмистр, недостает-с одной специальной бумаги.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Что за вздор! Какой еще специальной бумаги?

    ИСПРАВНИК. От якутского вице-губернатора.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Якутского? Разве иркутские власти уже не правомочны на территории Вилюйска?

    ИСПРАВНИК. Правомочны, правомочны! Но только при согласии якутского губернатора. Думаю так, что якутский губернатор хочет все же знать, что в его области творится.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Я везу с собой то, что мне дали. Вы не имеете права препятствовать!

    ИСПРАВНИК (твердо). Прошу прощения-с.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Слыхом не слыхал о такой бумаге!

    ИСПРАВНИК. Однако в секретных инструкциях наших она упоминается. Да я вам их сей секунд представлю. (Уходит в спальню.) д»

    КОРАБЕЛЬНИКОВ (нервно вслед). Это черт знает что такое! (Оставшись один, тихо.) Неужели все пропало? Неужели?

                                                                            В спальне.

    ИСПРАВНИК. Ну? Что скажешь? Является без предписания якутского вице-губернатора! В телеграмме генерал-губернатора нет слов «государственный преступник»! Один, без казаков — и требует выдать Чернышевского. Арестовать его! Что скажешь, Гаврила?

    ГАВРИЛА. С арестом не спеши, вашбродь. Чином-то он повыше нас с тобой.

    ИСПРАВНИК. А ежели чин липовый?

    ГАВРИЛА. Насчет чина не сумлевайся. Видел я там его.

    ИСПРАВНИК. А мне-то уж сдается, что и мундир подозрителен.

    ГАВРИЛА. И мундирец по последней моде, как баре гутарят.

    ИСПРАВНИК. Успокоил ты меня. Но арестанта я не отдам. Может, мое усердие проверяется.

    ГАВРИЛА. Знамо дело, не отдавай. А пошли-ка лучше его в Якутск за бумагой. Привезет — его правда, не привезет — другой разговор. На всякий случай казачков для сопровождения отряди. Меня, к примеру, да Луку.

    ИСПРАВНИК. Голова ты, казак! Голова!

    ГАВРИЛА. И... на всяк случай... Чтоб никаких у ротмистра разговоров с арестантом. (В сторону.) Я достану... Я достану тебе губернаторскую бумагу!

                                                                    Картина девятая

                                                               В ДЕЛО ИДЕТ «ДЕЛО»

                                                  Чернышевский в волнении ходит по камере.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Жандармский ротмистр у ворот Вилюйска! За мной! Куда же? Куда на этот раз? В какую еще дыру запрут? А что, если... свобода? Не... Свободы не будет. Во всяком случае, не от жандармов ее ждать.

                           Входит Лука — несмотря на запрет исправника, подвыпивший.

    ЛУКА. Барин! Похристосуемся! Пасха пришла!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я. братец, неверующий.

    ЛУКА. Да я не про ту пасху. Ослобоняют нас от тебя, вот в чем пасха. Ребята кутят! Я бы тож, да денег нетути. Пожалуй, рублик, а, барин?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Рад бы, брат, да вся казна моя у исправника. Сходить, что ли?

    ЛУКА. Ни-и, барин, уж этого нельзя. Не велено тебя сегодня из острога выпущать.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что ж это: весь Вилюйск на голове ходит, а мне одному на цепи сидеть?

    ЛУКА. Ты про весь Вилюйск не думай. Это мы веселимся. Прости, вашбродь, ты у нас как камень на шее: того глядя, на дно уволокешь. А прочий народец рыдаеть! Встретил якутишку одного — ей-богу, плачет: некому заступиться будет, грит. А я ему: что плачешь, ты за хорошего человека радуйся! Что ж ему, в вашем Вилюйске околевать? Эх, побежал бы в кабак, да велено тебя сторожить!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что ж тебя Гаврила не сменит?

    ЛУКА. Гавриле некогда! Приезжего ротмистра обхаживает, чуть пятки не лижет. Вестимо, хочет, чтоб тот его в Якутск взял. Только причем тут ротмистр? Кого исправник назначит, тот и поедет. Может, и меня пошлет. Ох, и погуляю в городе Якутском!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что же, меня в Якутск?

    ЛУКА. Да нет, барии! Это ротмистр туда едет. Говорят, бумагу от якутского губернатора потерял и оттого исправник ему тебя не выдает. А распоряжение ротмистру сполнять-то надо! Вот он и скачет за этой бумагой. Исправник ему трех казаков дает. Своих-то ротмистр растерял вроде. (Уходит.)

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Без казаков? Без документов? Что бы это значило? Почему прилип к нему Гаврила? Стой... Давай поразмыслим. Если Гаврила не Гаврила... А это несомненно... Гаврила прибыл из Иркутска, ротмистр тоже. Из одного осиного гнезда. Значат, если ротмистр — ротмистр, Гаврила должен его знать: не сотни же там ротмистров! Предположим теперь, что ротмистр действительно потерял бумагу. В таком случае Гаврила должен открыться исправнику в своем подлинном виде, подтвердить личность ротмистра, весле чего исправник выдает ротмистру меня я, кстати, кончается миссия самого Гаврилы. А Гаврила не подтверждает. Гонят ведь ротмистра в Якутск! Почему не подтверждает? Не знает ротмистра Гаврила? Но почему? Ротмистр появился в иркутской жандармерии уже после того, как Гаврила уехал сюда? Не может быть, Гаврила в Вилюйске всего три месяца. Перевод Чернышевского новичку не доверят. Остается одно — ротмистр не ротмистр вовсе. Он свой. Не почему тогда медлит Гаврила? Почему не схватит ротмистра? Зачем эта поездка в Якутск? Этого вдруг не поймешь. Ясно одно: надо предупредить ротмистра. Как? О, если бы одним глазом взглянуть на него. Кто ты, юноша или умудренный человек? Красавец или как все? Глаза у тебя серые или голубые? А может, карие? Кто ты, безрассудно пришедший спасти меня? Кто ты, поставивший ради меня на карту свою жизнь? Как мне спасти тебя, мой неведомый друг?..

                                           Бросает взгляд на «дело» Чистоводовых.

    Решено. Если ты свей, ты обязательно прочтешь написанное рукой Чернышевского. И то, что я сейчас впишу выше строк.

                                 Торопливо выписывает что-то в разных местах рукописи.

    90 страниц. Если ты чужой — ты просто поленишься раскрывать этот гроссбух. Эй, Лука!

    ЛУКА (появляется, зевая). Чего, баран?

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ты давеча рубль просил. Так вот: мне тоже деньги нужны. Пойди к исправнику и скажи, что я просил три рубля. Деньги эти мои. А как принесешь, в тебе рублик и дам.

    ЛУКА Ах, барин, хорошо бы! Только тебя стеречь велено.  

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А ты меня запри.

    ЛУКА. Запереть? Да ведь, ты сего терпеть не можешь. Даже свару некогда с урядником Ижевским затеял да и выжил его, урядника.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ижевский меня на сутки запирал, а ты — на полчаса каких-нибудь. Потерплю.

    ЛУКА. И то правда. Побегу!

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Подожди! Заодно отдай ему вот это. Прошение крестьян Чистоводовых. Знаешь их?

    ЛУКА. Как не знать.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Дай исправнику и скажи: просит Чернышевский передать это прошение с приезжим ротмистром якутскому губернатору — раз ротмистр туда направляется. Понял?

    ЛУКА. Уразумел, барин! Раз ротмистр туда направляется. Бегу!

                                                                   Исчезает.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Кто б ты ни был, если ты свой — живым останься. Живым останься!

                                                             Картина десятая

                                                       ПОСЛЕДНИЙ ПРИВАЛ

    Уголок якутской тайги. Деревья низкорослы, но очень часты. Уходят вдаль не то дорога, не то тропа. Ржание лошадей: они тут же, за сценой. Входят Корабельников и три казака — Гаврила, Лука и Иван. Казаки швыряют мешки наземь.

    ЛУКА. Хорошее место барии выбрал!

    ГАВРИЛА. Вода далече.

    ИВАН. Ближе к воде комарищей больше.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Так. Дрова, воду — живо. Чаю попьем — и в путь.

    ЛУКА А может, отдохнем малость, барин? Привал-то у нас последний.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ (растерянно). Как последний? А я думал, нам еще скакать и скакать.

    ЛУКА. Да, почитай, верст двадцать пять — и Якутский город окажется. Дозволь, наше благородие, ноги поразмять, рыбки половить. Страсть как сухари надоели.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Да... да.. Уж если привал последний, отчего и рыбки не половить.

    ЛУКА. У нас и бреднишко имеется. Завсегда с собою тащим. Пошли, Гаврила! А Иван костерок разведет.

    ГАВРИЛА. Неохота в воду лезть. Лучше я за костерного останусь.

    ЛУКА. Ну, как желаешь. Айда, Ванюха!

                                                               Лука и Иван уходят.

                  Гаврила ходит вдали по сцене, иногда уходит за сцену — собирает дрова.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Почему он не отходит от меня?.. Как будто приставлен. Другие ведут себя свободно, а этот повсюду рядом, рядом... Последний привал. Через двадцать пять верст Якутск. Поверит ли губернатор мне? Убедят ли его мои бумаги? Ну что же, я знал, на что шел. Буду идти до конца.

                                                  Достает «дело» Чистоводовых.

    Подумать только, едем-едем, а я едва добрался до семнадцатой страницы... Что думают казаки, видя меня за изучением труда Чернышевского? А, черт с ними...

                                 Раскрывает тетрадь и листает. Углубляется в чтение.

                     Между тем Гаврила приносит дрова и долго, неумело разводит костер.

    Что? Что? «Гаврила сморкается только в атласный платок. Атласный»... Какой Гаврила? Не было никакого Гаврилы, вдруг — воявился... Уж не этот ли? Ну-ка, внимательнее между строк. «Гаврила старается окать». «Гаврила по-французски знает». Ого! А вот: «Гаврила чином не ниже поручика. Берегись Гаврилу». Берегись... Уж не мне ли этот совет?

    ГАВРИЛА. Не скучайте, ваше благородие. Зараз чаек сварганим.

                                        Корабельников пристально смотрят на него.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. А я и не скучаю. Я, знаешь ли, изучаю один прелюбопытнейший документ.

    ГАВРИЛА. Сей документ мне ведом. На моих глазах, можно сказать, составлялся. Да-а, вашбродь, хоть и арестант наш арестант, а умнейший человек. Такое дельце распутать...

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. В этом ты прав. Но ты не знаешь, что в этой тетради не одно, а два дельца.

    ГАВРИЛА. Каково же второе?

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Твое, казак.

    ГАВРИЛА. Мое? Шутить изволишь, барин.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Дельце это состоит в том, что ты не казак. Постой-ка, постой... Твое лицо мне знакомо. Хоть ты и бородат... а если присмотреться... Ну вот, Чернышевский прав: не ниже поручика. Поручик Лукомский!

    ЛУКОМСКИЙ. Это здесь, что ль, написано, что я — поручик, да еще и Лукомский?

   КОРАБЕЛЬНИКОВ. Полюбопытствуй.

                                                       Дает Лукомскому тетрадь.

                                      Тот вертит ее в руках я вдруг бросает в огонь.

    Как ты смеешь, мерзавец! Рукопись Чернышевского!

                                                              Бросается за тетрадью,

                               Лукомский ставит ему подножку и выхватывает пистолет.

    ЛУКОМСКИЙ. Ну что ж. ничего не поделаешь. Придется раскрыть свое инкогнито. Назад, назад, господин Корабельников!

                               Корабельников, прижимая рукопись к груди, отходят назад.

    Достаточно. А теперь поговорим.

                                                                  Прохаживается.

    Хитер ваш Чернышевский, хитер! Провалил операцию. Ведь если б вы меня не раскрыли, я бы добыл вам разрешение губернатора. И отпустил бы с Чернышевским на все четыре стороны. Зато потом... Ну-с, ладно. Нечего жалеть. Операция провалена, но вам-то, господин Корабельников, от этого не легче.

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Мне легче уже оттого, что ваш гнусный замысел не удался.

    ЛУКОМСКИЙ. Не верю... Ведь вас ждет крепость. Скорее всего, до самой смерти. Признайтесь, все-таки лучше умереть на эшафоте, чем в зловонной камере. На эшафоте на вас глядят тысячи глаз, женщины рыдают, а одна клянется быть верной до гроба. В камере же последнее, что дарит вам жизнь — укус тюремного клопа. И не думайте о себе много. Вы не герой. Корабельников. Вы самая обычная марионетка. Вы были марионеткой в наших руках. Мы следили за каждым вашим шагом и направляли в нужную для нас сторону Вот вы думаете: я всех обошел, всех перехитрил, а погиб по глупости, не добыв одной бумажки. Нет! Это мы совершили глупость, не доведя до вашего сведения, что требуется и такая бумажка. Забыли просто!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. Вы проиграли дело не поэтому. Выиграть у Чернышевского вы не в состоянии.

    ЛУКОМСКИЙ. Мы еще выиграем. С помощью таких же, как вы. И вы их не предупредите.

                                            Корабельников делает шаг в сторону.

    Стоять, господин Корабельников, стоять! (Поднимает пистолет).

                                                             Вбегает Лука.

    ЛУКА. Ах ты, гад! Ты что затеял? На офицера с дулом?

                                  Выбивает пистолет из руки Лукомского.

        Корабельников выхватывает из кармана свой и дважды стреляет в Лукомского.

    Напрасно, барин! Он уже безопасен был!

    КОРАБЕЛЬНИКОВ. (прячет пистолет, руки его дрожат.) Прощай, казак... Дай бог тебе здоровья. Спасибо за выручку...

                             Уходит со сцены. Слышен стук копыт. Вбегает Иван.

    ИВАН. Кто стрелял? Ай по рябчикам?

    ЛУКА. Какие там рябчики. Гляди во... (Показывает на Лукомского.)

    ИВАН. Убит? Гаврила убит?

    ЛУКА. Гаврила... Хотел ротмистра застрелить, а тот его.

    ИВАН. А ротмистр где?

    ЛУКА. Убег вроде... Ничего не разумею...

                                   Иван обыскивает Лукомского, находит портмоне.

    ИВАН. (по слогам). Поручик особого корпуса Лукомский... Эге! Гаврила-то был как Гаврила! А глядь — тож офицер! А ротмистр —уж не из бунтовщиков ли?

    ЛУКА. (голосит). Ой, что же со мною будет теперича? Я ж его руку с пистолетом отвел.

    ИВАН. Я этого не видел.

    ЛУКА. Да ведь век помнить буду! Из-за меня человек убит.

    ИВАН. Не от тебя он убит. Ему все равно пули было не миновать. От народа таился, потому и убит.

                                                                    КАЛЕЙДОСКОП

                                                              Чернышевский и исправник.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ну, где же ротмистр ваш?

    ИСПРАВНИК. Ротмистр-то не ротмистр оказался, Николай Гаврилович. Убил казака Гаврилу и скрылся.

    ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Скрылся?! (Радостно.) А ведь прошение Чистоводовых наверняка пропало. Ничего. Я напишу заново. Обязательно!

                                                                      Чугасов и Ольга.

    ЧУГАСОВ. Мужайся. Ольга. Твой жених убит.

    ОЛЬГА. Юрий?!

    ЧУГАСОВ. Какой еще Юрий. Убит твой жених — Михаил Павлович Лукомский. Плачь, Ольга, и моли за него всевышнего, как и за брата.

    ОЛЬГА. Мой жених Юрий.

    ЧУГАСОВ. Прочь с глаз моих! Вон из моего дома!

                                                               Александр II и Шувалов.

    АЛЕКСАНДР. Только благодаря случайности Чернышевский остался там, где ему надлежит быть. Вы понимаете, граф? Вы многим рискуете! Чтоб ни одна муха не пролетала мимо Вилюйска без нашего ведома! Но слышите ли? Делайте так, чтобы Чернышевский не чувствовал себя заключенным. Я не питаю зла к моим врагам.

                                            За столом в трактире купцы из первой картины.

    ПЕРВЫЙ. Слыхал ли, как наши служивые чуть Чернышейского не прошляпили?

    ВТОРОЙ. Да ну?

    ПЕРВЫЙ. Нагрянул какой-то, перестрелял половину, да дал бог самого укокошить.

    ВТОРОЙ. Ну, теперь уж там и подавно проезду не будет!

    ПЕРВЫЙ. О Вилюе забудь.

                                                                   Окраина города.

                                             На берегу реки — мужики из первой картины.

    ЯКОВ. Нет, Влас, и не уговаривай! Ни за что к твоему добреющему не пойдем. Уж лучше на травке божьей.

    ВЛАС. А ведь тайга-то рядом?

    ЯКОВ. Да чалдону ль тайги бояться?

    ВЛАС. Барин мой сказывал, в тайге телористы шастают.

    ЯКОВ. Кто таковы? Пошто бродят?

    ВЛАС. На словах за народ, а сами, значит, телом антиресуются. Из живого мертвое делают. Почем зря. Хорошо, атаман у них под замком. Все легче.

    ЯКОВ. А кто атаман?

    ВЛАС. Да как его... Говорил барин, да из головы вон. Длинна така фамилия.

    НИКАНОР (басом). Ты поболе слушай его. Ишо не то наговорит.

    ВЛАС. А ты пошто так? Ты мово барина не знаешь.

    НИКАНОР. Знаю я их. Все они баре.

                                                           Студенческая сходка.

    СТУДЕНТ. Тринадцать лет томится Чернышевский в неволе. Довольно! Все честные люди России должны поднять голос в его защиту. Мы обязаны освободить Чернышевского. История не простит нам, если Чернышевский погибнет в Вилюйске!

                                                                  В Женеве.

    ТКАЧЕВ. Тебя встретят на пути болота, комарье, пятидесятиградусный мороз...

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Об этом мы уже говорили.

    ТКАЧЕВ. После попытки Корабельникова они усилили охрану.

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. После попытки Лопатина они усиливали тоже.

    ТКАЧЕВ. Никто не знает, что с Корабельниковым, где он...

    МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. Я смерти не боюсь.

    ТКАЧЕВ. Запоминай. В Иркутске вас будет трое. Но прежде всего ты должен связаться с Ольгой Чугасовой...

    1973

    /Полярная звезда. № 3. Якутск. 1988. С. 52-75./

                                                       ИВАН АНТОНОВИЧ ЛАСКОВ

               (19 июня 1941, Гомель, БССР [СССР] - 29 июня 1994, Якутск. [РС(Я) РФ])

    Иван Антонович Ласков - поэт, писатель, переводчик, критик, историк, автор «угро-финской» концепции происхождения белорусов. Награжден Почетной Грамотой Президиума Верховного Совета ЯАССР. Член СП СССР с 1973 г. [Также член СП ЯАССР и БССР]

    В три годы Иван самостоятельно научился читать, но ввиду материальных затруднений пошел в школу только в восемь лет. В 1952 г., после окончания 3-го класса, самостоятельно сдал экзамены за 4-й класс и был сразу переведен в 5-й. Еще из Беразяков, в которых жил до 1952 г., Ласков присылал свои корреспонденции в русскоязычную газету пионеров БССР «Зорька», хотя стихотворения и не печатали, но на письма отвечали. По инициативе редактора газеты Анастасии Феоктистовны Мазуровой Ивана в 1952 г. отправили во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек» имени В. И Ленина, где он проучился с ноября 1953 г. по март 1953 г. Затем воспитывался в Могилевском специальном детском доме № 1, потом в школе № 2 г. Могилева, которую закончил в 1958 г. с золотой медалью.

    Поступил на химический факультет Белорусского государственного университета, который закончил в 1964 г. и при распределении пожелал поехать в г. Дзержинск Горьковской области, где работал в Дзержинском филиале Государственного научно-исследовательского института промышленной и санитарной очистки газов. В июне 1966 г. уволился и вернулся в Минск. Работал литсотрудником газеты «Зорька», на Белорусском радио. С 1966 г. обучался на отделении перевода в Литературном институте имени А. М. Горького в Москве. В 1971 г., после окончания института с красным дипломом, переехал в Якутскую АССР, на родину своей жены, якутской писательницы Валентины Николаевны Гаврильевой.

    С сентября 1971 г. по февраль 1972 г. работал в газете «Молодежь Якутии», сначала учетчиком писем, затем заведующим отделом рабочей молодежи. От февраля 1972 г. до лета 1977 г. работал в Якутском книжном издательстве старшим редакторам отдела массово-политической литературы. С лета 1977 г. работал старшим литературным редакторам журнала «Полярная звезда», с 1993 г. - заведующий отделам критики и науки журнала «Полярная звезда».

    За полемические статьи про отцов-основателей ЯАССР весной 1993 г. был уволен с работы и ошельмован представителями якутской «интеллигенции». Перебивался случайными заработками. Последнее место работы - заведующий отделом прозы и публицистики в двуязычном детском журнале «Колокольчик» - «Чуораанчык», который возглавлял Рафаэль Багатаевский.

    29 июня 1994 г. Иван Антонович Ласков был найден мертвым «в лесу у Племхоза», пригороде Якутска по Вилюйскому тракту за Птицефабрикой.

    Иосафа Краснапольская,

    Койданава