ЎЎЎ Вікціньня Швэндэровіч. Якуцкі манастыровец Шэндэр Гурэвіч. Койданава. "Кальвіна". 2020.

    Шэндэр (Аляксандар) Самуілавіч (Самойлавіч) Гурэвіч – нар. у 1868 г. у губэрнскім месьце Магілёў Расейскай імпэрыі, у габрэйскай купецкай сям’і м. Ворша Магілёўскай губэрні.

    Вучыўся ў 6-й Маскоўскай гімназіі, дзе далучыўся да партыі “Народная Воля”. У 1887 г. ён вучань 7-га клясу. 10 красавіка 1887 г. Гурэвіч перавёз друкарскую скрынку з Пятроўска-Разумоўскай акадэміі на сваю кватэру, а затым Кусіель Мееравіч Церашковіч перадаў яму на захоўваньне пакет з друкарскім шрыфтам.

    Быў прыцягнуты да дазнаньня ў 1887 г. пры Маскоўскім жандарскім упраўленьні па справе аб рэвалюцыйным гуртку сярод студэнтаў Пятроўска-Разумоўскай земляробчай акадэміі па абвінавачваньні ў зносінах з Церешковічам ды безвынікова абшуканы. У сувязі са студэнцкімі беспарадкамі, якія адбываліся ў Маскве ў канцы лістапада 1887 г., Гурэвіч быў прызначаны ў сьнежні 1887 г. маскоўскім генэрал-губэрнатарам да высыланьня з Масквы з-за ягонай палітычнай нядобранадзейнасьці. Таму ён быў арыштаваны і высланы ў Магілёў-губэрнскі пад асобы нагляд паліцыі.

    Па высачэйшаму загаду ад 27 ліпеня 1888 г. Шэндэр падлягаў высылцы ў распараджэньне Іркуцкага генэрал-губэрнатара дзеля пасяленьня на жыхарства ў мясцовасьцях даручанага яму краю на 5 гадоў пад публічны нагляд паліцыі. Таму ён быў арыштаваны ў Магілёве і ў канцы жніўня 1888 г. адпраўлены з Масквы ў Сыбір.

    За ўдзел у дэманстрацыі, зладжанай групай ссыльных пры адпраўцы іх 27 верасьня з Томску, Гурэвіч быў прызначаны ў Калымскую акругу Якуцкай вобласьці.

    25 лютага 1889 г. Шэндэр быў дастаўлены ў абласное места Якуцк, дзе 22 сакавіка 1889 г. разам з іншымі прыняў удзел ва узброеным супраціве ўладам (Манастыроўскі бунт або Якуцкая трагедыя), за што быў арыштаваны/ Прысудам вайсковага суду пры Якуцкай мясцовай камандзе, канфірмаваным 20 ліпеня 1889 г. камандуючым войскамі Іркуцкай ваеннай акругі, прысуджаны быў да пазбаўленьня ўсіх правоў стану і да ссылкі ў катаржныя працы без тэрміну. Катаргу адбываў у Вілюйскім астрогу, куды прыбыў у самім пачатку 1890 г.

    У 1891 г. бацька Шэндэра падаў найпакорнейшае прашэньне пра зьмякчэньне долі сыну. З-за спрыяльнага водгуку аб ім іркуцкі генэрал-губэрнатара па моцы высачэйшага загаду ад 17 красавіка 1891 г. бестэрміновыя катаржныя працы Шэндэру былі замененыя 20-гадовымі.

    У сакавіку 1892 г. Гурэвіч быў адпраўлены з Вілюйска праз Якуцк, куды прыбыў у красавіку 1892 г., у Акатуйскую турму, дзеля адбываньня далейшага пакараньня, бо усё ж Вілюйскі астрог менш за ўсё нагадваў катаржную турму.

    19 лістапада 1892 г. Гурэвіч быў дастаўлены ў Акатуйскую турму што у Забайкальскай вобласьці. У Акатуі Шэндэр працаваў у шахце з крымінальнымі катаржанамі і з часам зрабіўся найлепшым сьвідравальшчыкам ды выконваў сьвідравальна-выбуховыя працы. “Па сумяшчальніцтву” нават, ён юдэй, распрацаваў і зьдзейсьніў пасьпяховы праект незвычайнай двухпавярховай праваслаўнай царквы пры Акатуйскай турме. Два паверхі былі патрэбныя дзеля таго, каб катаржане не кантактавалі з мясцовымі жыхарамі.

    У сьнежні 1894 г. бацька Шэндэра зьвярнуўся ў міністэрства ўнутраных спраў з прашэньнем аб хадайніцтве памілаваньня сыну з дазволам вярнуцца на радзіму. Па высачэйшаму загаду ад 22 лютага 1895 г. Шэндэр быў пералічаны ў разрад сасланых на жыхарства з частковым аднаўленьнем у правах і з правам праз 10 гадоў з дня ўступленьня прысуду ў законную сілу, г. зн. 7 жніўня 1899 г., вярнуцца ў межы Эўрапейкай Расеі пад умовай падначаленьня публічнаму нагляду паліцыі на тры гады ў межах габрэйскай аселасьці, па-за унівэрсытэцкіх гарадоў.

     19 сакавіка 1895 г. Гурэвіч быў адпраўлены з Акатую ў Чыту на селішча і па пастанове Забайкальскай казённай палаты ад 16 лістапада 1895 г. прылічаны да мяшчанскай грамады м. Чыты. Быў на службе ў Г. М. Фрыдэнсана па пабудове Забайкальскай чыгункі чыгуначным тэхнікам: пабудаваў чыгуначны мост пад Чытой. Па пастанове Асобай нарады ад 29 ліпеня 1896 г. за ўжываньнем маніфэста ад 14 траўня 1896 г. тэрмін ссылкі Шэндэру быў скарочаны на 1 год.

    3 лістапада 1898 г. Гурэвіч выехаў з Чыты ў Магілёў, дзе быў падпарадкаваны публічнаму нагляду. У 1899 г. Шэндэр замаўляў пра дазвол выехаць дзеля лячэньня раматусу ў Нямеччыну або на Адэскі ліман. Неўзабаве атрымаў дазвол на часавую адлучку ў м. Акерман Бесарабскай губэрні, куды выехаў 26 жніўня 1899 г. Пры вяртаньні праз месяц у Магілёў быў па хваробе пакінуты ў Крамянчугу да акрыяньня.

    У 1900 г. Шэндэр замаўляў пра дазвол выехаць у Чыту, куды прыбыў у пачатку траўня 1900 г. Працаваў на пабудове Маньчжурскай чыгункі, дзе знаходзіўся пад публічным наглядам паліцыі. Па заканчэньні тэрміну публічнага нагляду быў падпарадкаваны сакрэтнаму з забаронай жыхарства ў сталіцах і Пецярбурскай губэрні надалей да адмысловага распараджэньня, не дакранаючыся абмежаваньняў, якія ляжаць на ім як на габрэю. У 1902 г. Шэндэр замаўляў пра дазвол выезду ў Адэсу, які атрымаў на агульнай падставе.

    21 чэрвеня 1902 г. Гурэвіч выехаў у Адэсу, а ў кастрычніку 1902 г. за мяжу, дзе намерваўся паступіць у адзін з нямецкіх палітэхнікумаў. У 1903 г. Шэндэр далучыўся да партыі с.-раў і вярнуўся ў Расею ў 1904 г. у якасьці ўпаўнаважанага ад цэнтральнага камітэту партыі. Выконваў адказныя даручэньні партыі: адкрыў у Менску мылаварны завод, на якім вырабляўся дынаміт; вёў зносіны ад імя партыі з паўстаўшым браняносцам “Потемкин Таврический”, пра што зьмясьціў допіс выданьні “Революционная Россия”; перавёз нелегальна у Жэнэву аднаго з галоўных дзеячаў “Пацёмкіна” боцмана Апанаса Мацюшэнку, які потым быў выдадзены Расеі і там пакараны сьмерцю. Таксама актыўна працаваў Шэндэр у лістападзе 1905 г. у Маскве па падрыхтоўцы сьнежаньскага паўстаньня. У пачатку сьнежня 1905 г. Гурэвіча выклікалі ў Адэсу, дзе неўзабаве ён быў арыштаваны і пасьля некалькіх месяцаў турэмнага зьняволеньні высланы ў Архангельскую губэрню, адкуль па прыезьдзе ў прызначанае яму месца адразу ж зьдзейсьніў уцёкі.

    У 1907 г. Гурэвіч працаваў у якасьці ўпаўнаважанага ЦК партыі с.-раў у Кацярынбурзе і ў Пермі. У 1907 г. ён быў арыштаваны і ў 1908 г. высланы ў Нарымскі край, адкуль пераведзены ў Чыту, дзе ізноў паступіў на службу ва ўпраўленьне Забайкальскай чыгункі.

    У пачатку 1912 г. Шэндэр прыехаў у Маскву дзеля лячэньня, пасьля чаго адправіўся на службу ў Благавешчанск у золатапрамысловую кампанію. У 1914 г. ізноў прыбыў у Маскву, адкуль адправіўся на лячэньне ў Нямеччыну, у Наугейм.

    Перад самым пачаткам Усясьветнай вайны Шэндэр Гурэвіч пасьпеў вярнуцца ў Расею і адправіўся зноў у абласное места Благавешчанск Амурскай вобласьці, дзе і памёр 16 жніўня 1914 [1915] г. ад хваробы сэрца.

    Літаратура:

*    Осипович Н.  Об Александре Самуиловиче Гуревиче. // Кандальный Звон. Историко-революционный сборник. № 4. Одесса. 1926. С. 143-147.

*    Орлов М.  Александр Самойлович Гуревич на поселении в Забайкалье. // Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. № 4 (53). Москва. 1929. С. 163-175.

*    Гуревич Шендер Самуилович. // Кротов М. А.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 131-133, 178.

*    Гурвич Александр (Шендер) Самуилович (Самойлович). // Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Стлб. 1025-1028.

*    Патронова А. Г.  Гуревич Александр (Шендер) Самойлович (Самуилович). // Энциклопедия Забайкалья. Читинская область. В 4 томах. Т. II. Новосибирск. 2004. С. 271.

*    Шиловский М. В.  Гуревич Александр Самойлович. // Историческая энциклопедия Сибири. Т. 1. Новосибирск. 2009. С. 443.

*    Гуревич Александр С. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 91.

*    Гуревич Александр С. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 91.

    Вікціньня Швэндзіровіч,

    Койданава

    73) Гуревич, Шэндер Самуилович; адм.-сс. (1889-1892), сын купца, быв. учен. Московск, гимн., еврей, 22 л. Прибыл в ссылку административно на 5 л.; через короткое время по прибытии в Якутск по так наз. «монастыревскому делу» присужден к каторжным работам без срока [Д. 55].

    /М. А. Кротов.  Якутская ссылка 70 - 80-х годов. Исторический очерк по неизданным архивным материалам. Москва. 1925. С. 178./

                                                              ПАМЯТИ ТРЕХ ДРУЗЕЙ

                                                                      3. А. С. Гуревич.

    Если М. Р. Гоц и М. И. Фундаминский были моими старшими друзьями-товарищами, у которых я учился, так сказать, уму-разуму революционному, то с А. С. Гуревичем мы, почти ровесники, с ранней молодости росли вместе, учились вместе, и отношения наши были почти братскими, как будто в одной семье жили. Моя семья проживала на Пятницкой улице и в прилегающих к ней переулках, а семья А. С. на Татарской улице. Мы ежедневно видались и в гимназии, и в наших семьях.

    В раннюю пору сознательной жизни А. С. в его семье уже утвердились революционные традиции. Один из старших его братьев участвовал в Петербурге еще в 70-х годах в революционном движении, был арестован, но отделался сравнительно легко, будучи исключен из высшего учебного заведения, кажется, петербургского технологического института. Другой брат в Москве был причастен к народовольческим кружкам в первой половине 80-х годов. Старшая сестра была замужем за одним из двух братьев Гурьян, игравших видную роль в землевольческом движении. Оба остались в моей памяти, как чрезвычайно интересные и симпатичные представители поколения 70-х годов, с их идеалистическими устремлениями и глубокой верой в русский трудовой народ, преимущественно тогда крестьянский. К величайшему прискорбию родных и всех знавших их, оба, окончивши свое медицинское образование, рано погибли от злого недуга, туберкулеза, подтачивавшего их организм смолоду. Другая сестра, учившаяся в Петербурге на женских курсах, была причастна к первым социал-демократическим группам середины 80-х годов, группе недавно умершего болгарского коммуниста Благоева и неоднократно подвергалась за это преследованию, правда, не весьма серьезному. В скобках отмечу, что выступление ее тогда в Москве с социал-демократической критикой одного из духовных руководителей нашего поколения Н. К. Михайловского большим успехом не увенчалось.

    Как видно из сказанного, семена революции в достаточном обилии посеяны были в семье А. С. Однако, плодов этого посева в лице А. С. ожидать так скоро не было основания. Особенного интереса к общественным наукам и общественным делам А. С. тогда не проявлял; старшие члены семьи не только не форсировали развития в революционном духе А. С., а скорее задерживали его, стараясь дать ему более всестороннее воспитание. Так, я помню, уже с малых лет его приучали к физическому труду, — в комнате А. С., помнится, стоял столярный верстак, на стенах висели ручные пилки разных размеров, всюду разбросаны были материалы и принадлежности, необходимые в столярной и пилочной работе, готовые изделия в виде рамок для фотографий, шкапчиков и проч. Словом, А. С. жил нормальной здоровой жизнью, и ничто не предвещало такого скорого конца ее.

    Судьба распорядилась, однако, иначе. Незадолго перед моим арестом, весною 1887 г., я завез к Гуревичам на хранение небольшой пакет с типографским шрифтом. Несмотря на все предосторожности, каковым я научился у М. Р. Гоца и которые вообще были в ходу в то время у активно работающих революционеров, я не замечал еще за собой явной слежки. Как оказалось впоследствии и как это видно из дела обо мне московского охранного отделения, найденного мною в историко-революционном архиве, я в то время был уже опутан целою сетью шпиков, весьма опытных и искушенных в деле слежки за революционерами. Между прочим, среди них был и знаменитый впоследствии начальник филерской части по всей России Медников. Уже на первом допросе в Харькове, где я был арестован, тотчас по приезде из Москвы, на явочной квартире недавно умершего М. А. Уфлянда, квартире, указанной мне, как совершенно чистая (впоследствии оказалось, что адрес Уфлянда был найден у А. И. Ульянова, при аресте его в марте 1887 г.), я был поражен, когда мне предъявили, между прочим, среди других пунктов обвинения, что я передал А. С. на хранение сверток со шрифтом. Был поражен и вместе с тем весьма огорчен, ибо, ведь, самое обидное пострадать, не чувствуя за собой никакой вины, или если хотите, с точки зрения революционера, заслуги. Между тем, А. С., действительно, в этом случае был невинен, как агнец. Мне лично, кроме того, было еще очень тяжело сознавать, что я причинил, хотя невольно, большую боль и неприятности его семье, с которой, как я уже говорил, я был близко связан.

    Как бы то ни было, но А. С. привлекли по моему делу. Но первые полгода его не арестовывали и даже не исключили из 6-й гимназии, где он в то время оканчивал курс и в которой он, таким образом, продолжал свое учение до конца 1887 г., когда он был арестован и выслан на место его приписки в г. Могилев-губернский, как это видно из документов по моему делу, хранящихся в Московском историко-революционном архиве, за причастность, будто бы, к студенческим беспорядкам, разразившимся в то время в Москве. Беспорядки носили бурный характер, во время них в московском университете студентом Синявским было нанесено публичное оскорбление действием представителю охранного отделения в университете, инспектору Брызгалову. Охранка по этому случаю свирепствовала, арестовывала и высылала всех, имевших какое бы то ни было касательство к политическим делам.

    В Могилеве А. С. пробыл до конца лета 1888 года. Всем участникам моего дела и в голову не приходила мысль, когда нам был объявлен приговор о высылке в Сибирь, чтобы среди нас мог очутиться и А. С. Но вот наступил момент нашей отправки в последних числах августа 1888 г. Нас привозят на Курско-Нижегородский вокзал из Часовой башни Бутырской тюрьмы, в каковой башне содержались в то время все политические, подлежавшие высылке в Сибирь; мы уже посажены в арестантские клетки-вагоны, и вдруг, откуда ни возьмись, среди нас появляется со своими чемоданами А. С., которого только что подвезли к нам из Могилева. Оказалось, что ему дали пять лет ссылки в отдаленные места Восточной Сибири.

    Казалось, как не согнуться под тяжестью такого незаслуженного приговора. Но тут-то именно и развернулась его прекрасная натура. Он как бы вырос на целую голову. Недюжинный практический ум, золотое сердце, редкий товарищ, он не только шел в нашем тернистом пути по «Владимирке» в ногу со всеми нами, среди которых были такие вечные бунтари против произвола и насилия, как Николай Львович Зотов, но всегда появлялся в передовых рядах при всяком столкновении с начальством по поводу учиняемых над нами насилий и издевательств. И всегда бодрый, всегда веселый, всегда с песней на устах, с самого момента утреннего пробуждения, до момента, когда, измученные бесконечными этапными переходами, мы сваливались на грязные нары, чтобы забыться тяжелым сном. До Иркутска мы шли четыре месяца; особенно тяжел был для нас двухмесячный переход от Красноярска до Иркутска. Наступила сибирская зима с ее морозами в 40 и больше градусов. Между указанными пунктами были этапы, настоящие заразные гнезда всяких болезней, — тифа и др., где редкая партия не оставляла своих жертв. Если наша партия не оставила на этих этапах могил, то все же для многих из нас это путешествие не прошло бесследно. И первым среди нас пострадал А. С., схватив уже в то время ревматизм ног, который, усилившись от дальнейших мытарств по тюрьмам и каторге и осложнившись болезнью сердца, привел его к преждевременной могиле. Но я несколько забежал вперед.

    Из Иркутска партия наша, в которой был и Александр Самойлович, в сопровождении жандармов и конвойных, во главе с молодым офицером Поповым, была отправлена в январе 1889 г. на почтовых в Якутск, сначала по тракту до р. Лены, а затем по зимнему Ленскому пути. Тут у нас случилось столкновение с Поповым, о котором упоминает губернатор Осташкин в своем секретном докладе департаменту полиции об Якутской истории. Нас всех, избитых и связанных, провезли один перегон по Лене, не дав нам одеться, ночью, при жестоком морозе. В Якутск мы прибыли в конце февраля, а меньше месяца спустя произошла Якутская история, стоившая А. С. бессрочной каторги.

    Стойко, героически перенес он и это выпавшее на его долю испытание, и когда нас после приговора перевели во временную, специально для нас восстановленную, Вилюйскую каторжную тюрьму, А. С. выделился там, как один из лучших товарищей, исполненный жизнерадостной бодрости и других заражающий этой бодростью. Тут же он получил свою кличку «Саша-ангел», оставшуюся за ним до конца его дней. Кстати, об этой кличке. Покойный Н. Л. Геккер, поместивший об А. С. некролог в «Одесских Новостях», говорит, что эту кличку А. С. получил, поселившись после каторги в Чите. Это не точно. Эту кличку он получил именно в Вилюйске. Помимо того, что она так подходила к нему по его роли в нашей маленькой Вилюйской товарищеской семье, роли ангела-хранителя нашей бодрости и стойкости, формальным поводом к тому, чтобы окрестить его этим прозвищем, послужило следующее. Я уже говорил выше, что до момента отправки в ссылку он провел все почти время, преимущественно в Могилеве, на воле. И вот, во время одной пирушки, которую мы устраивали в Вилюйске в дни рождения товарищей, мы расшалились и, затеявши танцы, спросили А. С., нет ли на воле чего-нибудь нового в этой области. На это получили от него следующий ответ: «как же, есть новый вальс, вот его мотив, а вот и слова к этому мотиву: „Саша-ангел, как не стыдно тебе чужую полюбить; ведь, признаться, очень обидно сердце взять и не отдать”». Не знаю, действительно ли привился этот вальс в то время на воле, в частности, в Могилеве, но кличка «Саша-ангел» так и осталась за А. С. на всю жизнь.

    Я выше упомянул о проявленном А. С. недюжинном практическом уме. К теоретическим вопросам он, казалось, не проявлял большого интереса. И меня, помню, очень удивило, когда в одном письме ко мне по освобождении с каторги, в середине 90-х годов, он, по поводу сообщений в русской прессе о вырабатываемой германской социал-демократической партией аграрной программе, излагал свои взгляды относительно странности такого положения, что крупная социалистическая партия, как германская, не имеет до сих пор твердой положительной программы в крестьянском вопросе. Это был единственный случай, когда он, по крайней мере, в моей памяти, высказывался по теоретическим вопросам. Как практический же работник, он еще в Вилюйске стал проявлять свои таланты, прежде всего, в постановке нашего небольшого тюремного хозяйства. И любопытно тут, как и впоследствии в более широкой деятельности на воле, он начинал с маленькой роли, постепенно переходя к более крупным. Так, в Вилюйске, он не отказался вначале от самой маленькой роли — уборщика, затем, пройдя должность самоварщика, пекаря, повара, в конце концов, занял самое ответственное положение старосты.

    Из Вилюйска мы были переведены в 1892 году в Акатуйскую каторжную тюрьму, где мы были перемешаны с уголовными и, наравне с последними, отбывали работы в рудниках. В рудниках этих, в старые времена, при декабристах и последующих за ними поколениях революционеров, добывалась серебряно-свинцовая руда. Добыв при помощи каторжного труда все, что можно было взять из рудников, русское правительство бросило их и только незадолго до нашего переезда в Акатуй восстановило на них работы. Начальство говорило, что есть надежда набрести на новую сереброносную жилу. По словам же уголовных, эти рудники вновь открыты просто-напросто «для нашего истязания». Как бы то ни было, нас, политических, распределили на работу вместе с уголовными в двух неглубоких шахтах: средней — сажен 5 и верхней — сажен 10 и в нижнюю штольню (продольный коридор) сажен в 50. Внизу, кроме того, находилась кузница, плохо защищенная от горных ветров, в которой на работе меходуем надорвал свое богатырское здоровье П. Ф. Якубович.

    Работа наша состояла в том, что мы особыми инструментами различных размеров, называемыми бурами, выдалбливали в крепкой породе серного колчедана отверстия (шпуры) до 10 вершков глубины, и, когда таких отверстий набиралось достаточное количество, служащий горного ведомства, так называемый нарядчик, в наше отсутствие закладывал в эти отверстия динамитные патроны и взрывал таким образом породу, которую мы потом должны были удалять на тачках из шахт и штольни. И вот тут интересно отметить, что именно А. С. нарядчик принял к себе в помощники при взрывании пород, и последний, таким образом, получил динамитное образование из рук правительства. Я помню, как я раз упросил А. С. свести меня в штольню, чтоб посмотреть его работу по приготовлению взрыва, и был восхищен тщательностью этой работы и тем. спокойствием и хладнокровием, с каким он ее производил.

    Позволю себе некоторое отступление, чтобы рассказать историю возникновения этой новой тогда мужской Акатуйской каторжной тюрьмы. Мы, «Вилюйцы», участники Якутского дела 22-го марта 1889 года, в количестве 12-ти человек, явились, так сказать, третьим поколением Акатуевцев. Вновь построена была эта тюрьма приблизительно в 1890 году и в этом же году туда была привезена из Кары первая партия политических каторжан в числе нескольких человек, из коих ко времени нашего приезда туда, в 1892 году, остались лишь П. Ф. Якубович и Березнюк. После карийцев туда были помещены двое участников процесса Софьи Гинзбург — Л. В. Фрейфельд и Михаил Стояновский. Как известно, П. Ф. Якубович, под фамилией Меньшина, дал в конце 90-х годов прошлого столетия изображение жизни уголовных Акатуевской тюрьмы в своем произведении «В мире отверженных», имевшем большой успех и окрещенном вторым «Мертвым домом». О жизни политических и истории политического Акатуя он, естественно, не мог в тогдашних условиях распространяться в своем легальном произведении. Но для нас, товарищей своих по тюрьме, и именно вскоре после прибытия нас, Вилюйцев, в Акатуй он написал специальный очерк истории политического Акатуя, чрезвычайно интересный и который мог бы послужить весьма важным дополнением к «Миру отверженных». К сожалению, по всем данным, этот рукописный очерк пропал бесследно. Из него постараюсь привести на память некоторые главные моменты. Идея создания новой тюрьмы возникла у русского правительства после конфликта Е. Н. Ковальской, на Каре, с генерал-губернатором бароном Корфом и после всех трагических последствий этого конфликта: долговременной голодовки женской политической тюрьмы, оскорбления действием, нанесенного Надеждой Сигидой коменданту Карийской каторги Ма-сюкову и телесного наказания, примененного за это к Сигиде, ее мученической смерти, наконец, массового самоотравления, как в женской, так и в мужской политических тюрьмах Кары. Правительство Александра III, чувствовавшее себя в то время в зените своей силы, решило в корне уничтожить такого рода «беспорядки», учиняемые его политическими врагами, и остановилось на такой мысли, вполне достойной этого периода, мрачной и тупой реакции. Все каторжане, уголовные и политические, подводятся под один ранжир, происходит полное уравнение их в бесправии, они перемешиваются в одной тюрьме, подвергаются совершенно одинаковому режиму в области распределения по работам и в области питания, подчиняются той же строжайшей дисциплине и, главное, за нарушение последней несут одинаковое наказание, вплоть до телесного. Эти основные принципы и были осуществлены во вновь созданной мужской образцовой Акатуевской каторжной тюрьме. К нашему прибытию туда стройность и строгость указанных принципов были уже несколько нарушены в нашу пользу. Но, как оказалось из очерка П. Ф. Якубовича, нарушение это стоило уже политическим одной могилы, а именно: политический Санковский, которому угрожало телесное наказание за какой-то его маловажный проступок [* Покойный Санковский, мимо могилы которого мы ежедневно проходили в сопровождении конвоя, отправляясь на работы в шахтах, запустил в начальника тюрьмы, подполковника Архангельского, чайником с кипятком, дав этим первое предостережение против слишком усердного проведения в Акатуе нового тюремного режима. Отведенный в карцер, т. Санковский отравился там заранее приготовленным ядом. Прим. ред.], предпочел покончить с собой. О применении этого наказания к политическим после этого случая уже разговора не было [* В Акатуевской тюрьме вообще не было случаев его применения. Прим. ред.]. Все же, режим при нас был еще довольно суров. Так, например, мы, наравне с уголовными, должны были перед вечерней поверкой выстраиваться на дворе, на молитву. Но тогда как уголовные, при торжественном, с большой помпой, появлении к этому моменту величественной фигуры Архангельского (Шестиглазого), в ответ на его приветствие, должны были ломать шапки и кричать: «Здравия желаем и т. д.», мы выходили на эту церемонию без шапок и никакой реплики Архангельскому не подавали. Это тоже был компромисс, на котором сошлись после долгой борьбы. Нас очень рано будили по свистку, и мы, едва успевши выпить кружку чаю, должны были отправляться в горы на работу. Это было тяжело, в особенности зимою (я пробыл в Акатуе только одну зиму в 1892-1893 г.г.). Но самые работы мы довольно-таки недвусмысленно саботировали: так, по прибытии в шахту, мы прежде всего раскладывали костер, кипятили чай и частенько запевали хором революционные песни. Так называемого «урка», положенного нам, т.-е. требования выбурить в день не меньше 10-ти вершков, мы спокойнейшим образом не выполняли, и только некоторые из нас, наиболее крепкие, как они объясняли, от скуки или от непривычки сидеть без дела, выполняли этот урок. В области пищевого и вообще продовольственного режима система уравнения с уголовными оставалась в силе, — нам наравне с уголовными подавали утром кирпичный чай, без сахару, по крайней мере, казенного; по возвращении из шахт, где мы оставались приблизительно с 6-7 утра до 3-4 пополудни, нам подавали из общего котла, в банных шайках, ту или иную похлебку, в которой плавали кусочки требухи, а затем в тех же шайках мы получали какую-нибудь кашу. Последнее блюдо мы получали также вечером в качестве ужина. Надо отметить, что, после продолжительного пребывания на воздухе, и такая пища казалась нам благодатью, и мы ее уплетали с аппетитом; однако, уже во время нашего пребывания в Акатуе, уголовным поварам разрешено было изредка готовить для политических особые ужины в виде жаренной на сале картошки. Это делалось за счет присылаемых политическим с воли средств. Но в компенсацию из этих же средств мы должны были уделять известную часть на улучшение общего с уголовными котла, а, с другой стороны, наделять уголовных махоркой и курительной бумагой. Для начальства это было вдвойне выгодно: оно могло похвастать экономией казенных средств; с другой стороны, оно являлось в глазах уголовных благодетелем, хотя бы за наш счет. Но и нас, конечно, эта продовольственная конституция вполне устраивала.

    Особой гордостью политических являлась библиотека, право на которую было также добыто после длительной борьбы с начальством, а затем вечерние школы, которые открывались в каждой из четырех камер (всех камер было в Акатуе, помнится, 6, но при мне заполнено было только 4). У меня до сих пор не изгладилось из памяти впечатление, когда в один из зимних вечеров в 1892 году я, после обычной церемонии приемки в конторе тюрьмы, был введен в камеру, кажется, № 1, где на ряду с десятком-двумя уголовных находились политические — Березнюк (бывший матрос, судившийся в Харькове за попытку, переодевшись жандармом, освободить какого-то политического [* Медведева-Фомина в 1879 г. Прим. ред.] из местного тюремного замка) и О. С. Минор. Камера довольно обширная, везде чистота, полы накрашены, вдоль стены чистые нары, с краю к наружной стене с большим чистым окном места для Березнюка, Минора и только что приготовленное для меня. Не успел я еще, как следует, оглядеться в новой обстановке, смотрю и диву даюсь: за длинным столом усаживаются великовозрастные бородатые ученики, кто за книжку, кто за грифельную доску, а О. С. шагает по камере и переходит от одного ученика к другому, одному диктуя что-нибудь по русскому языку, другому задавая задачи по арифметике или объясняя геометрическую или алгебраическую теорему. А по окончании занятий все укладываются на нары, и Минор читает вслух что-нибудь из Глеба Успенского или другого любимого писателя.

    Я забыл упомянуть, что, по прибытии в Акатуй, нас, конечно, раздевали дочиста и тщательнейшим образом обыскивали, не спрятано ли где чего-нибудь незаконного, переодевали во все казенное, отнимая решительно все собственные вещи, вплоть до постельного белья, которое заменялось казенным. Нечего и говорить, что кандалов, в которые мы были закованы и раньше, с нас не только не снимали, но тщательно следили за тем, чтобы мы ни на одно мгновение с ними не расставались, даже во время сна. (До Акатуя мы все, ложась спать, снимали их, а некоторые ухитрялись даже и днем иногда обходиться без них.) На работу ходили также в кандалах. Тут же в Акатуе к нам стали строго применять варварский закон о бритье правой, как мы ее называли, казенной, половины головы, при чем это совершалось аккуратно каждое 20-е число, подобно тому, как царское правительство каждое 20-е число выплачивало жалованье своим чиновникам.

    Из упомянутой выше записки, составленной для нас П. Ф- Якубовичем, мы с изумлением узнали, что если в прошлом, до нашего приезда, политические в Акатуе отделались лишь одной могилой Санковского, то это объяснялось некиим совершенно случайным обстоятельством, имевшим неожиданные и весьма счастливые для нас последствия. Как-то заболела опасно жена Архангельского. В ближайшей округе врача не оказалось в данный момент. И наше столь грозное начальство вспомнило, что в числе политических каторжан, находящихся под его властью, имеется бывший студент 5-го курса медицинского факультета Лев Вл. Фрейфельд. Скрепя сердце, Архангельский вынужден был пригласить к своей умирающей жене лишенного всех прав медика. Эффект получился необычайный. Лев Вл. не только спас жизнь жене начальника, но своей статной и мужественной фигурой, своим исполненным достоинства поведением, он, закованный в цепях, произвел на свою пациентку такое обаятельное впечатление, что она сделалась навсегда нашим другом и стала оказывать нам неоценимые услуги, вплоть до посредничества между нами и находящимися на воле товарищами, до передачи от них к нам и обратно писем и даже нелегальной литературы. В отношении нашего тюремного режима, она стала употреблять все имевшиеся у нее средства воздействия на своего мужа, дабы сделать этот режим для нас возможно более сносным.

    При таких-то условиях А. С. предстояло коротать свою долгую бессрочную каторгу. Ревматические боли в ногах не только не могли исчезнуть при данных обстоятельствах, но еще больше прогрессировали, и вообще здоровье его постепенно расшатывалось. Однако, совершенно неожиданно, вскоре после смерти Александра III, в начале 1895 года, всем участникам Якутского дела было объявлено свыше, что они считаются осужденными не на каторгу (я, между прочим, к тому времени уже успел отбыть свой срок и находился на поселении в Баргузине), а на житье с лишением лишь особых прав, при чем получили право приписаться к какому-нибудь мещанскому обществу в Сибири и через известный, более или менее короткий срок, право вернуться в Россию. А. С. был освобожден тогда из Акатуя и поселился в Чите. В это время проводился великий Сибирский железнодорожный путь. Политические ссыльные в значительном числе были привлечены к этому делу. А. С. попал тогда в помощники к покойному Г. М. Фриденсону, заведывавшему постройкой пути от Читы к Нерчинску. Когда я, в начале 1897 года, прибыл в Читу, чтобы проститься со своими друзьями перед отъездом в Россию, А. С. уже самостоятельно заведовал одним участком пути. Я ездил с ним однажды из Читы на его участок и поражался тому, как быстро он ориентировался и в этом совершенно новом для него деле.

    Долгое время после этого я не встречался с А. С. В 1903 году, летом, после уже нескольких лет моего пребывания за границей, я впервые после долгого перерыва свиделся с ним в Женеве. Оказалось, что только незадолго перед тем он покинул Сибирь, запасшись там некоторыми средствами и документами, удостоверяющими его технический стаж, предполагая поступить в один из немецких политехникумов. Но начавшийся в России сильный подъем революционной волны не мог не захватить его, и он, примкнув к партии социалистов-револю-ционеров, стал в ней одним из серьезных практических работников. Как уполномоченный Ц.К., он выполнял весьма ответственные поручения. Так, он вел сношения от имени партии с восставшим «Потемкиным», и это его были корреспонденции в тогдашней «Революционной России» о возникновении и ходе развития этого восстания. Он же перевез в Женеву одного из главных деятелей «Потемкина» — Матюшенко, впоследствии по возвращении в Россию казненного царским правительством. В ноябре 1905 г. я был в Москве и там застал А. С. активно работающим по подготовке декабрьского восстания. Я заходил несколько раз в помещение бывшего императорского технического общества на Рождественке, где теперь помещается МУНИ. Помню, это был настоящий революционный муравейник, или, если хотите, революционная биржа, и тут именно я встречал А. С., бодро и спокойно переходящего от одной группы к другой, давая свои советы и наставления. Однако, в самом начале декабрьских событий, он был вызван в Одессу, там вскоре арестован и, просидев несколько месяцев в тюрьме, выслан в Архангельскую губернию. Но отсюда бежал тотчас же по приезде в назначенное ему место.

    В 1907 году мы застаем уже его работающим в качестве уполномоченного центрального комитета на Урале, вначале в Екатеринбурге, а потом в Перми. Здесь он в том же году арестовывается и попадает в очень суровые тюремные условия, которые тяжело отзываются на его к тому времени уже далеко подвинувшейся болезни сердца. Дальнейшая его ссылка в Нарымский край еще более усугубила болезнь. Здесь, в Нарымской ссылке, он встречается с товарищем по работе в партии Марией Степановной Емельяновой, женится на ней, а затем они оба переезжают в Читу. Тут А. С. снова поступает на железнодорожную службу в Управление Забайкальской железной дороги. На работе этой, преимущественно по вычерчиванию планов и чертежей, которая отнимала у него часто и ночи, А. С. дошел до такой степени изнурения (к тому же высокое местоположение Читы неблагоприятно отзывалось на его сердце), что, когда он приехал с женой в Москву в начале 1912 года для лечения, он представлял из себя живой скелет и с трудом передвигал ноги. Пребывание в подмосковной санатории «Подсолнечное» несколько улучшило его здоровье. Перед выездом обратно в Сибирь, ему была найдена новая служба в гор. Благовещенске, в одной золотопромышленной компании. Служба, казалось, более легкая, между тем как продолжение службы на железной дороге грозило А. С. определенной и скорой гибелью. Лучшие условия жизни в Благовещенске, действительно, возымели благоприятное действие на его здоровье. Но болезнь сердца зашла уже слишком далеко, — клапаны уже переродились, были сильно увеличены, и в любой момент можно было ожидать, что сердце внезапно откажется от дальнейшей работы. В 1914 г. он снова прибыл с женой и малюткой дочерью в Москву и отсюда направился для лечения в Наугейм. Проделав там курс лечения, он перед самым началом великой войны успел из Германии выехать и, после короткой остановки в Москве, направился в Благовещенск. Вскоре по прибытии его туда получилась телеграмма, что страдальческая жизнь его внезапно оборвалась.

    Умер он в возрасте 47 лет.

    К. Терешкович.

    /Якутская трагедия - 22 марта (3 апреля) 1889 г. - Сборник Воспоминаний и Материалов. Под ред. М. А. Брагинского и К. М. Терешковича. О-во политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1925. С. 127-166, 228./

                                       ОБ АЛЕКСАНДРЕ САМОЙЛОВИЧЕ ГУРЕВИЧЕ

                                                                 (Вместо некролога)

    Редеет наша братия. Горсточка народовольцев с каждым годом становится все меньше и меньше. Печать, и периодическая, и непериодическая из-за тревожной бурливости все еще не вошедшей в берега «реки жизни», или совершенно не отмечает уволенного в «чистую отставку» отошедшего борца или порой уделит ему тридцать-сорок строк в виде крохотного некролога. Это и понятно: живой, ведь, всегда думает о живом.

    Так или иначе, а пробел налицо. Его, стало быть, надо заполнить. Разумеется, такая, во всяком случае, сложная работа одному не по плечу. Собственно, за ее выполнение следовало бы взяться всем нам — старым народовольцам, — но это когда еще будет. А пока что, мне лично хочется исправить такое вот упущение в отношении того, чье имя мною выставлено в заголовке этой статьи.

                                                                                 *

    Знал я его, как и он меня, еще с конца 80-х годов. Увиделись же мы с ним впервые, если мне не изменяет память, вскоре после покушения Фомы Качуры на харьковского губернатора князя Оболенского, в конце июля или начале августа (ст. ст.) 1903 г.

    Встретились в погожий день, на одном из одесских курортов, то ли на Большом-Фонтане, то ли в Люстдорфе. При встрече Александр Самойлович поделился подробностями об этом втором акте недавно возникшей боевой организации нашей партии, уполномоченным которой он тогда состоял.

    Было безветренно, солнечно и не очень знойно, и от ласкового сияния неба, от нежной синевы моря, от его терпко-соленого запаха, спелененного с ароматом скошенной пшеницы в близлежащей степи, — от всего этого было как-то необычно хорошо.

    То ли от благости и лада дня, то ли от того, что оба мы оказались погодками, оттого ли, что ему, как и мне, была присуща общительность, а также, должно быть, и потому, что ему совершенно чужда была чванливость, свойство подчас встречавшееся у некоторых деятелей подполья того периода, а, быть может, и от этого, и от другого и от третьего, мы, быстро сошедшись, скоро сблизились, оставшись и в дальнейшем добрыми приятелями и крепкими товарищами по партийной работе.

    Большелобый блондин с открытым лицом и на редкость правдивыми глазами, неторопливыми движениями, спокойной манерой говорить и отсутствием при этом малейшей жестикуляции и нервной порывистости — особенности, весьма частой у русского еврея, Александр Самойлович, не взирая на долголетнюю каторгу, производил впечатление (да и был таким) вполне выдержанного и уравновешенного человека.

    Культура, культурность сквозила в каждом его движении.

    Но самой характерной чертой его душевного уклада была простота.

    Всякий вдумчивый человек знает, как трудно быть простым.

    Быть простым в жизни и, с самим собою и с другими, несомненно, такой же природный дар, как уменье говорить просто или просто писать.

    Что еще привлекало в этом, не мало видевшем, не мало пережившем и очень много, испытавшем каторжанине (он работал в рудниках Акатуя) — это скромность, нередко переходившая у него в застенчивость.

    В этом активном народовольце, члене московских кружков 80-х годов, затем якутском ссыльном и одном из важнейших участников так называемого «якутского протеста», а потом Вилюйском и Акатуйском каторжанине не было ничего генеральского (а ведь он был подлинным генералом от революции); поза — рисовка совершенно не совмещалась со всем его светлым обликом, как не совмещалось в нем и честолюбие — черта, так часто встречающаяся у людей, привыкших быть на виду.

                                                                                 *

    Кстати о «Якутском протесте».

    Как известно, он имел место в 1889 году, когда большая группа политических ссыльных, сосредоточенных администрацией области для отправки в отдаленнейшие места этого заполярного края, в Верхоянск и Среднеколымск, — отказавшись подчиниться приказанию властей, решили оказать вооруженное сопротивление.

    Также известно, что «Якутский протест» завершился кровавой расправой (6 убитых), а затем военным судом, по приговору которого 3 были повешены, а остальные двадцать три человека приговорены к каторжным работам, из них Александр Самойлович к бессрочной каторге.

    Обычно, происхождение якутской трагедии объясняется, главным образом, тем, что ссыльные, возмущенные нелепым произволом и мелочной придирчивостью по отношению к ним местной администрации решили дать ей, администрации, вооруженный отпор.

    Конечно, дело обстояло не так. Поведение администрации было лишь чисто внешним мотивом. Настоящую же причину этого, во всяком случае, крупного революционного акта, надо искать в настроении виднейших участников «протеста», возглавляемых такой боевой натурой, как Николай Львович Зотов.

    Настроение это зиждилось на том, что хотя разгромленная Народная Воля и умирает, но душа ее — революция умирать не может: она жива, должна и будет жить. Значит, ее адепты, следующие вот теперь в ссылку революционеры, огражденные сейчас живой изгородью солдатских штыков, не только не должны «смириться», а, напротив, — именно теперь, где только представляется случай, выявить свое лицо: принимать и давать «бой».

    И они, группа, возглавляемая Зотовым, пройдя многотысячный этапный путь, шли не как побежденные пленники, а как воины — «с боем», выразившимся в многочисленных стычках с тюремной стражей, с тюремным начальством, с высшей администрацией края.

                                                                                 *

    Почему-то в 1895 г., значит, после 6 лет, протекших со дня суда, всем осужденным по Якутскому протесту, в том числе и приговоренным к бессрочной каторге, объявили, что все они считаются осужденными лишь на житье [* См. «Якутская трагедия». Сборник воспоминаний и материалов, стр. 164, Москва, изд. Общ. Политкаторжан.]. И вот, те из вилюйцев [* Осужденных по Якутскому протесту из-за того, что они вначале отбывали каторгу в Вилюйске, назвали Вилюйцами.], которые в это время работали в рудниках Акатуя, вышли на волю. Вышел, стало быть, на волю и Александр Самойлович.

    Пробыв, по освобождении, в Сибири до 1903 года, он пробрался заграницу — в Германию, намереваясь довершить свое образование, прерванное первым арестом, т. е. 15 лет тому назад. А через 2-3 месяца он уже бросает, точнее, оставляет учебу («бросать» — поступок резкий, порывистый, вызванный внезапно возникшим стимулом — совершенно не свойственен Александру Самойловичу: у него все делается обдуманно и неторопливо) и, что называется, весь уходит в революционную работу.

    Работал и подчас прихварывал, он болел застарелым ревматизмом, нажитым там, в слепой норе каторжного рудника. И ноги, от долголетней носки оков, еле его носят. Надо лечиться. Он едет в Одессу — на лиман. Он лечится и вместе с тем, взявши на себя целый ряд ответственных поручений от ЦК партии, всегда выполняет их самым усердным образом. Работает, действительно, не покладая рук. Так что какое уж там было лечение!

    Из Одессы, ни мало не оправившись, он по революционным делам — берет на себя объезд России. Кружит по ней что-то около двух лет, являясь участником самых опасных предприятий партии, как подготовка некоторых террористических актов (сношение с погибшим в феврале 1905 г. от взрыва в гостинице «Бристоль» Швейцером), доставка взрывчатых снарядов в Одессу. Затем едет в Румынию, где связывается с прибывшими туда потемкинцами, перевозит в Женеву Матюшенко. Осенью А. С. Гуревич снова в России, а в декабре — в Москве деятельно занят подготовкой вооруженного восстания. И, как водится, снова тюрьма, опять этапы, ссылка. И вновь революционная работа (в 1907 г.), и вновь Сибирь, дикий Нарымский край.

    И вот жизнь, с юношеских лет полная, как кошница зернами, труда и всем тем, что дает бойцу борьба, подошла к концу.

    В письме к его сестре — Цецилии Самойловне Гуревич-Мартыновской — один из товарищей так описывал последние дни Александра Самойловича.

    «Он до последней минуты был в полном сознании». «Накануне только» «он всякие планы строил на будущее», «опять являлась его жалость и восприимчивость ко всему окружающему». «Похоронили мы его рядом с Манучаровым (Шлиссельбуржцем), Иван Львович был идеальнейшей личностью». «В местной газете не написали ничего» (о смерти А. С.).

    Хоронили сурово — скромно.

    И так, умер как и жил: ни малейшей позы, что и подобает заслуженному воину революции. А многим ли из нас, его товарищам и соратникам, выпадет на долю: всю жизнь пройти с боем?

    Н. Осипович.

    /Кандальный Звон. Историко-революционный сборник. № 4. Одесса. 1926. С. 143-147./

    М. Орлов.

                                              АЛЕКСАНДР САМОЙЛОВИЧ ГУРЕВИЧ

                                                    НА ПОСЕЛЕНИЕ В ЗАБАЙКАЛЬЕ

    В сборнике «Якутская трагедия» [* Издание Общества политкаторжан. 1925 г.] К. М. Терешкович делится своими воспоминаниями об А. С. Гуревиче, которого он знал и любил с детства. К сказанному им я могу прибавить только очень немногое, касающееся того периода жизни А. С., который прошел вне наблюдения К. М. Это, главным образом, первое время пребывания А. С. в Чите и работы по постройке железной дороги. Но прежде, чем перейти к этому, я должен внести некоторые поправки в рассказ К. М. об Акатуе, в который вкрались некоторые неточности. Они произошли отчасти потому, что К. М. изменила память, а больше оттого, что автор пробыл в Акатуйской тюрьме сравнительно недолгий срок.

    К. М. говорит, что мы саботировали горные работы. Это неверно. В принципе мы решили их исполнять, насколько хватает у нас на это сил. Случалось, конечно, что сейчас же по приходе к шахте раскладывался огонь и варился чай. Но не надо забывать, что на двух-трех нас приходилось человек 6 уголовных. Раз они хотели в первую голову варить чай, то приходилось и нам подчиняться этому. Как новички, без их руководства мы и не могли взяться за работу в первое время. Из Акатуевских же политических старожилов в горе тогда работали только Березнюк и Якубович. И то Березнюк работал в столярной мастерской, а Якубович часто работал в кузнице (Стояновский работал в переплетной мастерской в тюрьме, а Фрейфельд был постоянно в разгоне, как врач). Но с течением времени явилось известное умение, и кое-кто из нас стали недурными бурильщиками. Это особенно относится к А. С. К концу своего пребывания в Акатуе он стал таким мастером в этом деле, что горное начальство стало посылать его на самый боевой пункт горных работ — в штольню. Последние месяцы нашего пребывания в тюрьме в штольню посылались только политические. Кажется, чаще всего компаньоном А. С. бывал тогда Н. И. Кочурихин (Мелков), если только мне не изменяет намять. Надо иметь в виду, что начальство было заинтересовано, чтобы работы в штольне шли самым быстрым темпом, потому что штольня, веденая от подошвы горы вверх, должна была в конце концов дойти до дна старых выработок, залитых водой, и служить каналом, по которому вода из этих старых выработок вытекла бы в долину. Тогда, предполагалось, явится возможность дальнейшей разработки заброшенных руд. Вот на эту то, самую главную в его глазах, работу горное начальство к концу нашего пребывания стало посылать политических.

    Ошибается К. М. и в мотиве, по которому были закрыты работы в руднике в начале 60-х годов. Руда вовсе не была окончательно выработана, а дело было в каких-то междуведомственных столкновениях, и одно начальство закрыло работы в прибыльном руднике в пику, как говорится, другому какому-то начальству, как часто- бывало в старые годы на святой Руси. Как бы то ни было, а Александр Самойлович вышел из Акатуя не только с репутацией искусного «подрывателя», но и первоклассного бурильщика. Была еще одна отрасль техники, в которой отличился А. С.

    Однажды, за чем-то был я в тюремной конторе. Совершенно неожиданно начальник тюрьмы обратился ко мне с вопросом: «Не может ли кто-нибудь из вас начертить мне план здания?». Никого сколько-нибудь знакомого с чертежными работами среди моих товарищей по Акатую не было, что я и сообщил нашему подполковнику. Тот огорчился и предложил, чтобы кто-нибудь попробовал. Я ответил, что единственно, кто что-нибудь мог бы сделать, так это Гуревич, как мастер на все руки. Тут начальник объяснил мне, в чем дело. Высшее краевое начальство решило построить церковь при Акатуевской тюрьме, главным образом, для арестантов, сидящих внутри ее. Были ассигнованы деньги и прислан план постройки, утвержденный каким-то совещанием в Хабаровске (место пребывания амурского генерал-губернатора). По этому плану церковь должна была быть одноэтажной, и это очень смутило нашего подполковника. В церковь, конечно, могли ходить и вольнокомандцы, и солдаты местного гарнизона, и частные лица, напр., крестьяне из ближайшей деревни. Если привести туда же арестантов из тюрьмы, то легко могли завязаться сношения последних с предыдущими, а этого душа нашего начальства никак не могла допустить. По его расчету сумма, назначенная на постройку, была так велика, что ее хватило бы на постройку двухэтажной церкви, при чем в задней части второго этажа должны были быть устроены обширные хоры, на которые и приводились бы арестанты из тюрьмы. Так А. С. и нужно было начертить план такой двухэтажной церкви. Он очень рассердился, когда узнал от меня, какая обуза возлагается на его плечи, и долго я оправдывался перед ним, что сделал это, желая дать ему отдохнуть недели две от горных работ. Но делать было нечего, все чертежные принадлежности были присланы, и он нехотя и кряхтя принялся за работу. Со своей обычной точностью и добросовестностью долго пыхтел он над ней, и, наконец, план был готов. Подполковник остался им очень доволен и благодарен его автору и послал этот новый проект в Хабаровск, где он и был рассмотрен и утвержден, к всеобщему нашему удивлению, соответствующим совещанием. По этому плану и была построена церковь при Акатуевской тюрьме. Я, Минор и Гуревич ушли из Акатуя, когда постройка церкви еще не была закончена, но работы шли ускоренным темпом.

    Уходя из Акатуя, мы не знали, куда закинет нас судьба в дальнейшем, и, только прибыв в Читу, мы узнали, что остаемся в ней. Конечно, сейчас же возник вопрос о добывании средств к существованию. Я принялся за обычное свое ремесло — частные уроки. Минор вначале занялся тем же (потом он тоже перешел на железнодорожную службу). Может быть, за уроки принялся бы и А. С., если бы попал в Читу в другой момент, но в 1895 г. должна была быть начата постройка Забайкальской железной дороги. Все исследования и изыскания были окончены, все планы составлены, пересмотрены, переделаны и окончательно утверждены; с осени должны были быть начаты работы по их выполнению. В Читу мы прибыли весной. Все высшее железнодорожное начальство разъехалось на летний отдых, а заместителем своим по разным подготовительным действиям оставило Гр. Мих. Фриденсона, бывшего карийского политкаторжанина. Это был человек почти кончивший высшее техническое учебное заведение, попавший на железнодорожную службу еще в самом начале предварительных изысканий по Забайкальскому железнодорожному пути и проведший на ней все стадии развития этого дела. Высшее местное железнодорожное начальство вполне ему доверяло и очень его ценило. Он же старался по возможности устроить на жел.-дорожн. службу всех товарищей. Справедливо полагал, что устраивая своих, он охраняет и интересы казны, замещая ответственные места безусловно честными и добросовестными служащими. Услыхав историю создания нового проекта Акатуевской церкви, он сразу забрал А. С. в свои руки и решил сделать из него железнодорожного техника.Все лето он давал ему разные чертежные работы, конечно, руководя и помогая ему. А. С. оказался в этом отношении необыкновенно способным учеником. Эти 3 летних месяца и были для него технической школой. Курьезно, что первой работой его было снятие для железнодорожных надобностей копии с подробной секретной (!) карты Забайкальской области и сопредельных с нею местностей Китая, снятой для военных целей и хранившейся в штабе забайкальских войск. Уверяли, что военное ведомство долго сомневалось в возможности выдачи этой карты в посторонние руки и успокоилось только тогда, когда узнало, что это руки государственных преступников. То были патриархальные времена. Но лето прошло, в августе стали возвращаться начальствующие лица железнодорожного мира, и начались работы, по постройке жел. дороги сразу в нескольких пунктах Забайкалья. Тогда и А. С. получил штатное место. На первый раз это было место десятника на участке, прилегавшем к городу Чите, с окладом в... 25 руб. в месяц. Что это было за место, можно судить по тому, что в то же время рабочий землекоп на том же участке получал в месяц 36 руб., кроме того, квартиру и стол, каковых А. С. не имел. Но тут произошла некоторая история, сразу выдвинувшая А. С. на почетное место.

    Дело в том, что почти сейчас же за его участком находилась небольшая гора из сплошного камня, которую для железнодорожных целей надо было снять. Сделать это надлежало рядом динамитных взрывов, для производства которых был выписан специалист-штейгер из России, но он задержался в пути. Время шло, о нем не было ни слуху ни духу, а гору необходимо было взрывать, иначе очень задерживались другие работы. Высшее железнодорожное начальство начинало волноваться. Тут кто-то из нас сказал Фриденсону, что А. С. производил динамитные взрывы в Акатуйском руднике. Тот сейчас же сообщил об этом своим инженерам. Те очень обрадовались и стали просить А. С. до приезда специалиста заняться этим делом. Тот понимал, насколько это ответственно при данных обстоятельствах, и очень неохотно взялся за эту работу, рассердившись на товарища, который выдал его таланты. Произвел он, кажется, взрывы два или три раза. Все сошло хорошо и вполне благополучно. Но приехал, наконец, специалист-штейгер, и А. С. радостно вернулся на свою скромную должность десятника. Но специалисту не повезло. Он произвел несколько взрывов, и каждый из них сопровождался несчастным случаем: было переранено несколько железнодорожных рабочих и даже обывателей. Кажется, был и смертельный случай. Это вызвало сильный ропот в городе. Раздавались голоса: «а почему, когда взрывы делал государственный (подразумевай, преступник), то все было хорошо, а то поручили какому-то дураку, он весь народ перепортит». Дело дошло до того, что в городе стали собирать подписи под заявлением местному военному губернатору о замене специалиста государственным. В это время в Читу приехал главный строитель Забайкальской жел. дор. инженер Пушечников. Не знаю, был ли этот приезд случайностью или он прибыл по поводу шума о несчастиях при взрывах, — во всяком случае, вскоре по приезде он отправился в сопровождении еще нескольких инженеров на злополучную гору. Их сопровождал специалист, давая объяснения. Вдруг Пушечников потребовал какую-то вещь. Штейгер приказал сопровождавшему их рабочему, державшему в руке лом, принести ее. Рабочий бросился исполнять требование начальства и второпях швырнул свой лом на землю. Каким-то образом оказалось, что на этом месте лежал патрон с гремучим студнем, а лом упал как раз на него; последовал взрыв, куски камня полетели во все стороны. Несколько человек было ранено, в том числе два молодых инженера, при чем один настолько тяжело, что даже опасались смертельного исхода. Главный строитель также получил кусок камня в физиономию, хотя без тяжелых последствий. Понятно, что начальство пришло в страшный гнев. Бедный специалист был с позором изгнан, а А. С. было предложено покончить со зловредной горой, что он и довел благополучно до конца без всяких жертв. Это сразу и прочно установило его репутацию в глазах жел.-дор. начальства. После взрыва горы ему поручили постройку небольшого кусочка пути, по месту, заливаемому весенними водами. При чем полотно возводилось каким-то особенным способом, как будто бы изобретенным самим Пушечниковым. Когда этот кусачек пути был кончен, то какое-то жел.-дор. начальство изволило выразиться: «это не дорога, а сахар!».

    Летом 1890 г. А. С. был назначен заведующим работами на части пути, лежавшем верст на 10-15 южнее Читы. Здесь железнодорожный путь тоже требовал к себе особенно внимательного отношения. Кроме того, тут же были обширные заливные луга, на которых пасся рогатый скот, закупленный в Монголии и Манчжурии для прокормления рабочих Забайкальской жел.-дор. линии. Эти стада тоже были поручены высшему надзору А. С. Но самое пикантное было то, что тут же были воздвигнуты хранилища, где находился динамит, запасенный для нужд Забайкальского пути. Они тоже были поручены А. С., как специалисту.

    Я уже сказал, что работы в этой части пути были очень ответственны. Поэтому здесь было сосредоточено очень много рабочих. Кроме нескольких сот вольнонаемных, тут было, кажется, около 500 человек казаков, якобы практиковавшихся в постройке железнодорожных путей для будущих военных целей. Затем сюда перегнали с Нерчинском каторги сотни две уголовных каторжан. Были в их числе и некоторые из наших Акатуевских компаньонов, в том числе и тот каторжанин из бродяг (Калина-Черномор), который лежал недавно на нарах рядом с А. С. Офицеров у забайкальского начальства тогда не хватало, и во главе отряда солдат, карауливших каторжан, был поставлен простой фельдфебель, а техника, заведующего работами в данной местности (т.-е. А. С.), военное командование просило принять на себя надзор за этой военной частью. Как мог А. С. управиться со всей этой массой людей и дел, трудно себе представить, но он управлялся и управлялся, очевидно, недурно, потому что всякого рода начальство оставалось им довольно. Сам я не бывал у него в это время, но наши добрые знакомые из читинских обывательниц бывали у него, совершая свои летние загородные прогулки, и так описывали мне его обстановку: громадный деревянный барак, разделенный на две неравные половины досчатой перегородкой. В большей части, барака гудят голоса живущих там каторжан, меньшая его часть — квартира А. С. Почти через все его помещение тянется стол, т.-е. ряд деревянных столбиков, к которым сверху гвоздями прибито несколько досок. В углу — кровать такого же устройства. Большая часть стола завалена книгами, бумагами, планами, чертежными и письменными принадлежностями. Далее стоит самовар и кой-какая чайная и обеденная посуда. На свободном конце стола сидит сам А. С., а вокруг него толпится разный народ: фельдфебель, толкующий о каком-то происшествия в вверенной ему части, повар, принесший на пробу арестантские щи, кто-то вопрошающий, каких быков из стада отправить по данному требованию, 2 каторжанина, которые подрались из-за какой-то тряпки и явились к А. С., как к верховному судье, и какой-то субъект, принесший ему для чего-то на показ несколько кусков сырого мяса, — все это одновременно говорит и даже галдит, у и А. С. с самым веселым беззаботным видом всем отвечает, всех успокаивает, все разрешает и водворяет мир и благоволение. В сентябре 1896 г. я уехал из Читы, и о дальнейшей железнодорожной карьере А. С. я знаю уже только по письмам и рассказам товарищей и только отчасти с его слов, потому что при наших дальнейших кратких встречах нас волновали иные интересы, а не воспоминания.

    Следующим крупным этапом для А. С. на этом поприще была постройка железнодорожного моста под Читою. Когда наступило время ее начала, главный строитель Заб. жел. дор. Пушечников призвал к себе Фриденсона и спросил, кого из политических посоветует он назначить для этого дела. Пушечников почему-то не считал возможным поручить его кому-либо из подчиненных ему инженеров путей сообщения. Перед этим окончил свой срок каторжных работ Н. А. Люри, некогда блестяще кончивший военно-инженерную академию, успевший до своего ареста много поработать практически по своей специальности и даже, кажется, построивший где-то железнодорожный мост. Фриденсон, естественно, указал на него. Пушечников заколебался, стал говорить, что хотя он не сомневается в блестящем прошлом Н. А. Люри, но, быть может, за время своей долгой каторги он многое позабыл, что дела «мы» его не видали, и тому подобное. Фриденсон полушутя сказал: «так назначьте Гуревича, он мастер на все руки». Пушечников отнесся к этому совершенно серьезно, и в конце концов такое ответственное дело было поручено не специалисту, а импровизированному технику. Мост А. С. построил, и, кажется, он стоит и до сих пор, по крайней мере, он выдержал две войны, и японскую, и империалистическую. Окончание моста приблизительно совпало с окончанием всей Заб. ж. д. и началом постройки восточно-китайской. А. С. был приглашен и на эту работу. Его назначили начальником целого участка по постройке ж. д., место, о котором мечтает и заслуженный инженер путей сообщения. И то дело довел А. С. до конца вполне удачно. В руках у него оказалась значительная, по его словам, сумма денег. Впрочем, большую часть их занял на короткое время какой-то сослуживец и не вернул их, но и оставшегося оказалось довольно для осуществления мечты А. С. — поехать за границу и в каком-нибудь из тамошних высших учебных заведений получить теоретическое обоснование своих практических знаний. Он думал о Шарлотенбурге. Но как только попал он за границу, с ним случилось то же, что с большинством его однопроцеосников: он с головой ушел в революционную работу.

                                                                           Приложение

                                                                 Письмо А. С. Гуревича*.

    [* Печатаемое здесь письмо А. С. Гуревича, участника первого Якутского протеста 1889 года, представляет тот интерес, что оно говорит о событиях, которые вместе с другими событиями подобного рода привели ссыльных к мысли о необходимости вооруженного сопротивления властям в Якутске. Сам автор письма оценивает якутский протест, как заключительное звено последовательной цепи, о которой он рассказывает. Заимствуем из письма сестры покойного Гуревича, Ц. С. Мартыновской, доставившей нами печатаемое письмо, некоторые биографические данные о последних годах жизни А. С. Гуревича. По окончании срока каторги и ссылки А. С. Гуревич в 1903 г. возобновил свою активную революционную деятельность и в качестве уполномоченного Ц.К. партии с.-р., выполнял весьма ответственные поручения: открыл в Минске на средства Партии «мыловаренный завод», на котором изготовлялся динамит, вел сношения с восставшими «потемкинцами», перевез в Женеву Матюшенко, активно работал в Москве в 1905 г. по подготовке декабрьского восстания; скоро был арестован и сослан в Архангельскую губернию, откуда сейчас же бежал; в 1907 г. вел революционную работу в Перми и на Урале и был сослан в Нарымский край, откуда его переводят в Читу. Но организм его был уже сильно надорван работой в Акатуйских рудниках, и в 1915 году, 47 лет от роду, он умер в Благовещенске, где и похоронен рядом с могилой шлиссельбуржца Манучарова.]

    2 ноября 1889 г.

                                                            Якутский тюремный замок.

                                                                       Дорогие мои

    Давно мне хотелось поговорить с вами хоть на бумаге, да все не удавалось. Теперь я, наконец, решился. Мне пришла мысль описать вам все мои мытарства по Сибири, начиная с Томска. Мысль довольно смелая, — и я не знаю, удастся ли мне выполнить ее; но попытаться все таки не мешает. Итак, приступаю.

    27 сентября 88 г. мы вышли из Томска в количестве 8-ми человек (все административные, за исключением одной вольноследующей жены). Часов в 9 утра за нами в городскую тюрьму, где мы содержались со дня нашего прибытия в Томск, явился конвой, который должен был нас доставить в Пересыльный замок, откуда нам предстояло отправиться с «партией» (уголовной). От «Содержащей» до Пересыльной добрых 5 верст, если не больше, которые нам пришлось пройти пешком, т. к. подвод под нас не было. Но мы, признаться, после долгого путешествия в душных баржах, были очень рады случаю пройтись пешком по одному из лучших городов Сибири. О впечатлении, которое произвел на меня Томск, я писал вам в письмах с дороги, а потому я теперь на этом останавливаться не буду. Прибывши в «Пересыльный», мы узнали, что «партия» уже ушла, и нам пришлось, в сопровождении нашего конвоя, отправиться отдельно. Для нас был назначен особый конвой из 8 человек, так, чтобы каждый из солдат мог следить за одним из нас. Нам подали две подводы, на которых мы и расположились по 4 человека на каждой и отправились в путь. Был серенький осенний день. По временам накрапывал мелкий дождик. Мы тащились шагом, т. к. за отсутствием подвод конвой должен был идти пешком. В этот день нам предстояло проехать 29 верст до полуэтапа Семилужного. На 10-й версте от города мы догнали партию, только что расположившуюся на привале. Здесь нас ожидал ряд торговок с калачами, шангами (лепешки из пшеничной муки низшего сорта, сверху покрытые творогом), молоком, маслом и пр. Партия была семейная. С привала мы поехали позади за партией. Мне хотелось поближе рассмотреть партию, и потому я слез с подводы и вмешался в толпу арестантов, которые бойко шагали впереди, резко звеня кандалами. Партия растянулась по дороге сажень на 60. Впереди шли холостые женщины-каторжанки и поселенки. Их было около десятка. За ними шли мужчины арестанты, большая часть которых состояла из каторжан и поселенцев, и только небольшое сравнительно число было ссылаемых по приговорам обществ. Процессию завершал длинный ряд телег, на которых помещались женщины, добровольно следующие, и дети. Все это было насажено в подводах гурьбой без всякой постилки. Нередко в одной телеге помещалось до 10-ти живых существ и больше. Были и грудные ребята. Всего в партии было около 300 человек. Я с нетерпением ждал приезда на этап, чтобы воочию увидеть тип жилища, в котором мне предстояло проводить дни и ночи в течение более 3-х месяцев (этапное путешествие от Томска до Иркутска продолжается минимум 3 месяца. Мы шли около 4-х месяцев).

    Наконец, в сумерки, часов в 6-7 вечера мы прибыли в Семилужное. Действительность превзошла мои ожидания. У этапа офицер скомандовал: «партия, стой!». Все (уголовные) слезли с подводы и выстроились в два ряда. Наши подводы провели вперед, и мы въехали на довольно просторный двор, окруженный полями. Посереди двора небольшой деревянный дом, разделенный перегородками на 4 каморки. С крыльца входишь в холодные сени, ведущие в длинный коридор, откуда идут двери в камеры. Нам отвели одну из этих каморок с одним окном. Вокруг угловых стен устроены нары, так что свободного пространства остается всего несколько квадратных аршин. В остальных трех каморках (по объему таких же, как наша) и в коридоре помещается указанная партия. В сенях находится непременная принадлежность всякой тюрьмы, пресловутая «параша», вернее, громадный грязный ушат, распространявший зловоние по всем камерам. Мы достали кипяток и заварили чаек. Через несколько времени раздается зычный голос старосты: «Пошел — выходи на поверку». По этому приглашению вся уголовная партия вместе с женщинами и детьми высыпает на двор и опять выстраивается в два ряда для поверки. После поверки партия снова заходит в этап; втаскивается «парашка», и этап запирается на всю ночь. Мы выхлопотали себе право выходить ночью из этапа. Но это оказалось не так легко. Когда мы отворили дверь нашей камеры, то глазам нашим представилась следующая картина. Весь коридор и все камеры были полны народу, который лежал и сидел на нарах и полу в разных положениях вповалку, буквально один на другом. Было так тесно, что нам больших трудов стоило пробраться через эти груды человеческих тел. От приятной соседки (параши) и от неимоверной тесноты в воздухе была такая духота и зловоние, что мы с трудом вынесли те несколько минут, которые нам пришлось пробыть в этой смрадной атмосфере. Остается удивляться, как переносят это те 300 человек, которым здесь приходится пробыть всю ночь, а особенно, как это отзывается на несчастных детях. Впрочем, как вы увидите дальше, обстановка эта не особенно благоприятно действует на последних. Но будем продолжать. В этот день мы завалились спать рано, так к. довольно таки продрогли за дорогу, и нам приятно было отдохнуть в теплой комнате. Рано утром, часа в 4 мы были разбужены криком уголовного старосты: «эй, вставай — подымайся!». Мы приподнялись. Было еще совершенно темно. В соседних камерах слышался уже звон кандалов, возня и писк ребятишек. Мы сообразили, что партия уже собирается к отправке.

    Наскоро одевшись, мы заварили чаек и стали укладывать вещи. Часов в 6 мы вместе с партией отправились дальше. В этот день, проехав всего 14 верст, мы прибыли в Холдеевский этап, где нам предстояла дневка. Здесь помещение было далеко удобнее предыдущего. Для нас отведено особое помещение с отдельным ходом, состоящее из двух камер. Тут мы на следующий день купили мяса и сварили обед. Так мы делали и во всю дальнейшую дорогу. Таким образом, горячую пищу приходилось употреблять один раз в 3 дня, т.-е. на дневках. На каждом этапе имеется команда солдат (человек 50-60) и этапный офицер, который сопровождает партию до следующего этапа. Наш конвой не меняется до гор. Ачинска. Этот и следующий день не были для нас ничем особенно замечательны. Зато 2-е октября осталось у меня в памяти. Мы вышли в сопровождении Холдеевского этапного офицера из Турунтаевского полуэтапа по направлению к Ишимскому этапу. Грязь была непролазная. Погода страшно сырая — чисто осенняя. Дул пронзительный ветер. Мы кое-как дотащились до Ишимша (село — не смешивайте с г. Ишимом). Не доезжая этапа, нам пришлось переправиться на плашкоуте (паром) через речку Яйю. Подъехав к речке, я с другими товарищами слезли с подвод, чтобы взойти на паром. На последней подводе сидел Аркадий Гуревич с женой, которой в этот день нездоровилось. Они хотели тоже слезть с подводы, но конвойный заметил им, что они спокойно могут остаться и их перевезут на подводе. Они воспользовались этим предложением в виду нездоровья жены Г-ча, а мы и вся уголовная партия взошли на паром. Но в это время офицер, стоявший на берегу, стал топать ногами, размахивать руками и громко кричать: «черт знает, что такое. Из-за какой-то бабы задерживают партию в 300 человек» и т. д. и скомандовал: «отваливать, не дождавшись пр.». Паром тронулся, а Гуревич с женой слезли с подводы и направились к берегу. Но офицер не унимался, продолжая ругаться и кричать. Тогда мы с парома попросили его не ругаться; между прочим, Николай Зотов сказал: «А вы не кричите, г. офицер!». В ответ на это снова раздается глас офицера с берега: «Я вам заткну глотки. Одеть ему наручни (ручные кандалы) на том берегу». Мы переехали через речку и стали ждать переправы Гуревича и наших подвод. Унтер-офицер подходит к нам и, обращаясь к Зотову, говорит: «ну, выходи, что ли», на что мы ответили, чтобы он подождал переправы офицера, так как мы надеемся как-нибудь поладить с этим последним. Но унтер-офицер требовал немедленной заковки Зотова. Мы ответили, что не дадим его. Завязалась драка. Солдаты стали употреблять в дело приклады и старались оттащить Зотова, за которого мы крепко держались руками. Увидя это, офицер с другого берега крикнул: «Если так, достать веревки и взять их». Веревки явились. Мы держались друг за друга и не давались. Кончилось тем, что нас побили прикладами растащили в разные стороны, а Зотову скрутили руки веревками назад, взвалили на подводу и помчали к этапу. К этому времени переправился и офицер. Мы заявили ему, что все одинаково кричали, и потому он совершенно напрасно связал Зотова. Мы потребовали от него, чтобы он или освободил Зотова, или связал бы нас всех. В ответ на это он дал знак солдатам, которые погнали нас прикладами к этапу, по дороге нанося удары. Явившись на этап, мы узнали, что Зотов заключен в карцер. Мы потребовали к себе нового (Ишимского) офицера, которого просили освободить Зотова, на что тот ответил, что так кк. заключил его Холдеевский офицер, то он не имеет права освобождать его. Нам осталось только написать жалобу Томскому губернатору на все эти безобразия, что мы и сделали. Чем это кончится, мы, конечно, не знаем, но по всей вероятности ничем. В Красноярске мы получили от губернатора уведомление, что жалоба наша передана на рассмотрение инспектора ссыльного тракта. Дорога наша до Красноярска ничем особенным не выдавалась. Мы ехали в самую распутицу. Погода была сквернейшая, дорога тоже. Часто мы приезжали на этап, измокшие до мозга костей. Несмотря на непроходимую грязь, мы предпочитали ходить пешком, чем мокнуть на подводах: по крайней мере, тепло было. От Томска до Ачинска (21 день) нам приходилось выезжать вместе с партией и все время тащиться позади нее. С Ачинска же под политических полагаются специальные обывательские лошади. Кроме того, увеличили количество подвод с 2-х до 4-х, при том запряженных парами. Таким образом, мы могли помещаться на подводах с конвоирами и ездить отдельно от партии. Это же дало нам возможность находиться ежедневно в пути всего несколько часов, а все остальное время отдыхать на этапах и полуэтапах.

    Нельзя сказать, чтобы путешествие с уголовной партией доставляло нам много удовольствий. Не говоря о неудобствах этого путешествия, самый вид партии, особенно семейной, оставляет очень удручающее впечатление. На каждом этапе то и дело заболевали дети и женщины, которые обращались за помощью к нам, так как при партии ни доктора, ни фельдшера не имеется. Благодаря тому, что у нас была с собой маленькая аптечка, мы имели возможность снабдить их каким-нибудь снадобьем. Может себе представить, какое действие могло оказывать лекарство при тех убийственных гигиенических условиях, в которых приходится [?] несчастным ребятам. Почти на каждом этапе умирал кто-нибудь из ребят, а иногда и по несколько детей сразу. Нередко выходишь на этапный двор и видишь, что на скамье лежит что-то, прикрытое рогожей. Приподымешь бывало рогожу, и твоим глазам представляется изможденное и исхудалое лицо мертвого ребенка.

    Наконец, после месячного пути мы прибыли в Красноярск. Здесь нам пришлось прождать несколько недель, пока станет Енисей, через который нам предстояло переправиться. Из всех сибирских тюрем, которые мне пришлось видеть, Красноярская положительно лучшая. (Я перебывал в семи сибирских тюрьмах, не считая, конечно, этапы). Здесь нас поместили не на кормовых, как это практиковалось во все время пути, а на больничной порции, чему мы были очень рады, тем более, что мы получали сырыми продуктами и готовить мы могли сами. В Красноярске нам пришлось запастись теплым платьем, т. к. зима к этому времени уже вполне вступала в свои права. Мы сшили себе меховые штаны, такие же чулки, приобрели валенки и пр. Здесь же нас выпускали с надзирателем на волю за разными покупками. Впрочем, это практиковалось и на этапах. Из Красноярска мы отправились всего вчетвером (я, Зотов, Мих. Орлов и Терешкович). С этого дня начинается у нас ряд историй, столкновений, сопротивлений, со «взаимным мордобоем» и без оного. Положительно нельзя вам описать, по каким поводам у нас выходили истории. Истории из-за параши, истории из-за дров, истории из-за свечей, из-за отправки отдельно от партии и т. д. и т. п.

    В середине января мы, наконец, приехали в Иркутск. Этапный путь кончился, — и мы вздохнули свободнее. Ну, теперь, думали мы, конец всем историям. Впоследствии нам пришлось убедиться, что с этапами далеко не кончаются все мытарства, через которые нам приходится пройти, прежде чем достигнем обетованной земли — пресловутого Средне-Колымска. Не буду описывать пребывания нашего в Иркутской тюрьме. Скажу только, что это тюрьма форменная, цивилизованная, если только девизом цивилизации служит формула: «держи и не пущай». В Иркутске мы пробыли, впрочем, всего одну недельку и с волей божией в составе 7-ми человек без уголовных отправились в путь. (Из Иркутска вышли: я, Зотов, Орлов, Терешкович, Ноткин, Евгения Гуревич, Мих. Эстрович и Гр. Шур.).

    В Верхоленске к нам должны были присоединиться семья Георгиевского (муж, жена его Свитыч и двое ребят, из которых старшему 3 года) и семья Егорова, Лаврентьева (муж, жена и пять человек ребят, младший грудной). Оба они по московскому процессу 50-ти и за Верхоленскую историю (сопротивление, «нападение» и пр.) переводились из Верхоленска в Якутск. Нам подали несколько почтовых троек, и первый станок мы проехали прекрасно. С первой же станции происходит какая-то непонятная перемена. Вместо почтовых кошевок подают обыкновенные розвальни, а вместо 3-х стали запрягать 2-х лошадей. (Не доезжая Верхоленска розвальни опять заменяются кошевами — и так вплоть до Якутска). Партию нашу, кроме солдат и жандармов (иркутских), сопровождал молоденький офицерик (некий Попов), получивший подобную командировку в первый раз. До Верхоленска дорога прошла без приключений. Мы выезжали часов в 8 утра и останавливались на ночлег в 12 ч. ночи, а часто и позже. Только часа в 3 дня мы останавливались в какой-нибудь деревушке для чаепития. Проезжали мы в день верст 120-150. Нечего говорить о том, что дорога не представляла из себя ничего приятного. Морозы были страшные, градусов 30-40. Приезжаешь на ночлег продрогший, закоченевший и к тому еще голодный, как пес. Проезжали мы в сутки так много по следующим соображениям. Когда мы выезжали из Иркутска, офицер объяснил нам, что весь путь (около 3.000 вер.) по маршруту, выданному ему в Иркутске, приходится сделать в 30 дней, следовательно, ежедневно надо проезжать в среднем по 100 верст. Но так как в Верхоленске к нам должны были присоединиться семейные, которым будет трудно проезжать по 100 в. в день, то он и просил нас до Верхоленска постараться ехать скорее, на что мы, конечно, согласились. В Верхоленске к нам, действительно, присоединились семейные. Ехать с ребятишками в такие морозы было чистое мученье. Несмотря на это, мы все-таки проезжали более 100 верст в сутки, тк. кк. хотели выгадать несколько дней, чтобы устроить по дороге несколько дневок и хоть немного отдохнуть. Так продолжался путь до Киренска. Относительно Киренска офицер имел предписание промчать нас ночью, чтобы не дать нам возможности увидеться с тамошними ссыльными. Для того, чтобы проехать мимо Киренска ночью, нам пришлось проехать в этот день более 150 верст. Мы уговорились с офицером, что остановимся для ночлега в с. Никольском в 4-х верстах за Киренском и там же сделаем нужные закупки для дальнейшей дороги. Наконец, мы приезжаем на последнюю станцию от Киренска. До Никольского осталось верст 10. Когда лошади были поданы, и мы стали одеваться, является к нам какой-то господин в полицейской шинели и рекомендуется как и. д. Киренскога исправника.

    — Вы детей получше укутайте, — говорит он, обращаясь к нам, — станок большой, в 35 верст.

    — Как! — воскликнули мы в один голос. — Ведь до Никольского нам осталось всего 10 верст.

    — До какого Никольского? Вы Киренск уже проехали, — равнодушно замечает полицейский чиновник.

    — А коли так, мы дальше не едем. Мы сегодня уже проехали 150 верст, а офицеру мы обещали сегодня только проехать Киренск. Заставлять детей мерзнуть из-за вашей прихоти, г. неизвестный чиновник, мы не намерены.

    Тогда чиновнику к стыду своему пришлось признаться, что Киренска мы еще не проехали, и что он просто на просто солгал, чтобы заставить нас подальше проехать от Киренска. А впрочем, бог его знает, зачем он солгал.

    Мы взяли с офицера слово, что остановимся в Никольском, и поехали дальше. Мимо Киренска нас промчали на всех парах. Откуда-то явились конные казаки с нагайками, которыми они стегали не только лошадей, но и ямщиков. «Пошел, пошел», раздавалось со всех сторон, и нас, действительно, промчали. Одни лошади налетали на других, кошевки поворачивались на бок, но на это не обращали никакого внимания и продолжали стегать лошадей. Приехали мы в Никольское и там заночевали. Потребовали мы себе доктора, так как многие из нас за дорогу совсем таки развинтились. Вместо доктора явился фельдшер и спрашивает, не нужно ли нам каких-нибудь лекарств. Вы дали ему список нужных нам медикаментов, которые он нам и обещал прислать. Утром часов в 11 является К нам исправник (уже настоящий) и доктор. Исправник потребовал, чтобы мы отправились поскорее, на что мы ему ответили, что поедем, как только получим лекарства.

    — Мы вам лекарства отпустить не можем, — сказал доктор, — они стоят денег.

    Мы ему указали на то, что пересылаемых арестантов казна должна лечить на свой счет, но он все-таки отказал, — и исправник стал нас торопить к отправке. Тогда мы потребовали, чтобы нам купили лекарства за деньги, но и в этом нам было отказано, уже совершенно не знаю, почему. Мы отказались ехать, пока нам не принесут лекарства. В ответ на это офицер нагнал в избу целую массу солдат и мужиков, а сам явился с наручнями в руках. История уже близилась к печальному концу, но в это время с одним из нас (Терешковичем) случилась страшная истерика. Только этот случай отклонил развязку. Мы подождали, пока Терешкович оправился и поехали дальше. На следующий день утром мы заявили офицеру, что прерываем с ним все наши отношения, что мы будем к нему обращаться только через нашего старосту при неизбежных сношениях с ним, как с офицером, наконец, что положенные 100 верст мы будем проезжать ежедневно, но не больше. Он передал нам через жандарма свое согласие на последнее предложение.

    Проехали мы в этот день 100 верст, вышли на станцию и потребовали, чтобы нам отвели квартиру для ночлега. На это жандарм нам ответил, что мы здесь останавливаться не будем, а поедем на следующий станок. Мы ответили, что дальше не поедем и что, если нам квартиры не отведут, то мы останемся ночевать на станции, — и стали раздеваться. Жандарм настаивал на том, чтобы мы поехали. Мы требуем офицера. Он не является, очевидно, из трусости. Мы передаем ему через жандарма, что дальше ехать с ребятами положительно не можем. Жандарм уходит и через несколько минут является со страшной оравой мужиков и ямщиков, которые накидываются на каждого из нас, валят на землю и так выволакивают по земле на улицу. Там нам скрутили веревками руки (сопротивляться не было никакой возможности), взвалили на сани и повезли. Надо вам заметить, что я и Зотов были без шуб (на станции мы разделись), и нас так и прокатили весь станок (более 30 верст) без шуб, со скрученными руками, да еще по 30-ти градусному морозу. Такая езда была поистине мучением. Так как руки были скручены назад, то пришлось лежать на них, и при каждом малейшем толчке я чувствовал невыносимую боль. Я призвал на помощь все свое терпение, чтобы не выдать как-нибудь криком мучительной боли.

    Я забыл вам сказать, что связали только холостых, семейных и Евг. Гуревич он приказал не трогать. Когда же они ему заявили, что тоже добровольно не поедут, он великодушно предложил им остаться. Они были поставлены в такое невозможное положение, что предпочли поехать за нами. т. к. боялись, что в противном случае с нами расправятся еще круче. Они ограничились только тем, что разругали его, на чем свет стоит. В этом отношении он был, впрочем, очень мил: ругай его, сколько влезет, а ему, как с гуся вода.

    Каковы были наши дальнейшие отношения к офицеру, можете сами себе представить. Во время остального пути, до Якутска, у нас было с ним еще несколько столкновений, но до кулаков и веревок больше не доходило.

    Наконец, 25-го февраля мы приехали в Якутск. Мы были в тот же день выпущены на волю, и я в первый раз за всю дорогу ощущал удовольствие свободы. Сначала как-то даже не верилось, что следом за тобой никто, не ходит. Но это удовольствие продолжалось, как вам известно, недолго. Здесь я приближаюсь к последним происшествиям, о которых я не смогу говорить без жгучей боли в сердце и которые привели меня и других к каторге и виселице. На этом я пока кончаю. Когда время отдалит от нас немного эти ужасные события и я сумею более спокойно говорить о них, я постараюсь подробно изложить вам все происшедшее. Конечно, если до тех пор роса нам очей не выест. А пока — прощайте до другого письма.

    Саша.

    /Каторга и Ссылка. Историко-революционный вестник. Кн. 53. № 4. Москва. 1929. С. 163-175./

    Гуревич, Александр (Шендер) Самуилович (Самойлович), еврей, сын купца г. Орша (Могилевск. губ.). Род. в 1868 г. в Могилеве-губернском. В сред. 1880-х гг. жил в Москве; учился в 6-й Московск. гимназии. В 1887 г. — ученик 7-го класса. В сред. (10-го) апр. 1887 г. перевез ящик из Петровско-Разумовск. ак-мии на свою квартиру, куда к нему часто заходил его товарищ К. М. Терешкович; весною 1887 г. К. Терешкович передал ему на хранение пакет с типографск. шрифтом. Привлечен к дознанию в 1887 г. при Московск. ж. у. по делу о революц. кружке среди студентов Петровской Земледельческой ак-мии по обвинению в сношениях: с К. Терешковичем (дело К. Терешковича и друг.); безрезультатно обыскан. В связи со студенческ. беспорядками, происходившими в Москве в конце ноября 1887 г., предназначен в дек. т. г. московск. ген.-губ-ром к высылке из Москвы в виду имевшихся сведений о его политическ. неблагонадежности. Арестован и выслан в дек. 1887 г. в Могилев-губернский, где состоял под особ. надзором полиции. По выс. пов. от 27 июля 1888 г. выслан в распоряжение Иркутск. ген.-губ-ра для водворения на жительство в местностях вверенного ему края на 5 лет под гласн. надзор полиции. Арестован в Могилеве и в конце авг. 1888 г. отправлен из Москвы в Сибирь. Назначен в отдаленнейший улус Колымск. округа (Якутск. обл.) за участие в демонстрации, произведенной группой политическ. ссыльных при отправке их 27 сент. 1888 г. из Томска. Прибыл в Якутск 25 февр. 1889 г. Участвовал 22 марта 1889 г. вместе с другими в вооружен. сопротивлении властям в гор.. Якутске («Якутск, трагедия»). Арестован 22 марта 1889 г. и по постановлению Иркутск. ген.-губ-ра от 14 апр. 1889 г. предан военному суду по законам воен. времени. Приговором воен. суда при Якутск. местн. команде, конфирмованным 20 июля того же года командующим войсками Иркутск. воен. округа, присужден к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжн. работы без срока. Для отбывания каторжн. работ заключен в Вилюйск. острог, куда прибыл в самом нач. 1890 г. (кличка среди товарищей: «Саша ангел»). В 1891 г. отец Гуревича подавал всеподан. прошение о смягчении участи сына. В виду благоприятного отзыва о нем Иркутск. ген.-губ-ра в силу высоч. указа от 17 апр. 1891 г. бессрочные каторжн. работы заменены 20-летними. В марте 1892 г. отправлен из Вилюйска через Якутск, куда прибыл в апр. 1892 г., в Акатуйск. тюрьму, для отбывания дальнейшего наказания. Прибыл в Акатуйск. тюрьму 19 ноября 1892 г. В дек. 1894 г. отец Гуревича обратился в м-во вн. дел с прошением об исходатайствовании помилования сыну с разрешением возвратиться на родину. По выс. пов. от 22 февр. 1895 г. перечислен в разряд сосланных на житье с частичным восстановлением в правах и с правом через 10 лет со дня вступления приговора в законную силу, т. е. 7 авг. 1899 г., возвратиться в пределы Евр. России под условием подчинения гласн. надзору полиции на три года в черте еврейск. оседлости, вне университетск. городов. Отправлен 19 марта 1895 г. из Акатуя в Читу на поселение и по постановлению Забайкальск. казен. палаты от 16 ноября 1895 г. причислен к мешанск. общ-ву гор. Читы. Состоял на службе у Г. М. Фриденсона по постройке Забайкальск. жел. дороги. По постановлению Особ. совещания от 29 июля 1896 г. за применением манифеста от 14 мая 1896 г. срок ссылки сокращен на год. Выехал 3 ноября 1898 г. из Читы в Могилев, где подчинен гласн надзору. В 1899 г. ходатайствовал о разрешении выехать для лечения (ревматизм) в Германию или на Одесск. лиман. Получил разрешение на временную отлучку в Аккерман (Бессарабск. губ.), куда выбыл 26 авг. 1899 г.; через месяц выехал в Могилев, но по болезни оставлен в Кременчуге до выздоровления. В 1900 г. ходатайствовал о разрешении выехать в Читу, куда прибыл в нач. мая т. г. Работал на постройке Манчжурск. жел. дороги, где находился под гласн. надзором полиции. По окончании срока гласн. надзора подчинен негласному с воспрещением жительства в столицах и Петербургск. губ. впредь до особого распоряжения, не касаясь ограничений, лежащих на нем как на еврее. В 1902 г. ходатайствовал о разрешении выезда в Одессу, каковое получил на общем основании. Выехал 21 июня 1902 г. в Одессу, а в окт. т. г. — за границу, где намеревался поступить в один из немецких политехникумов. В 1903 г. примкнул к парт. с.-ров и возвратился в Россию в 1904 г. в качестве уполномоченного от центральн. ком-та партии. Выполнял ответственные поручения партии: открыл в Минске мыловаренный завод, на котором изготовлялся динамит; вел сношения от имени партии с восставшим броненосцем «Потемкин Таврический»; поместил корреспонденцию в «Револ. России» о возникновении и ходе восстания; перевез в Женеву одного из главных деятелей «Потемкина» Аф. Матюшенко; активно работал в ноябре 1905 г. в Москве по подготовке декабрьск. восстания. В нач. дек. 1905 г. вызван в Одессу; вскоре арестован и после нескольких месяцев тюремн. заключения выслан в Архангельск, губ., откуда по приезде в назначенное ему место тотчас же бежал. В 1907 г. работал в качестве уполномоченного центральн. ком-та партии с-ров на Урале, в Екатеринбурге и в Перми. Арестован в 1907 г. и в 1908 г. выслан в Нарымск. край, откуда переведен в Читу. Снова поступил на службу в управление Забайкальск. жел. дороги. В нач. 1912 г. приехал в Москву для лечения, после чего отправился на службу в Благовещенск в золотопромышлен. компанию. В 1914 г. снова прибыл в Москву, откуда отправился на лечение в Германию, в Наугейм. Перед самым началом войны успел возвратиться в Россию и отправился снова в Благовещенск, где умер 16 авг. 1914 г. от порока сердца.

    Сообщения М. С. Гуревич (Из архива Всесоюзн. Общ-ва политкаторжан) и Л. А. Кузнецов а. — МЮ 1887, №№ 10002, 10077 и 10118. — ДП III, 1901, № 1206; V, 1896, № 40, ч. 2, лит. А. — Обзор XII, 49, 50, 130. — Ведомость XIII, 57-58; XIV, 45. — Бурцев, За сто лет, II, 135. — Больш. энциклопедия, XXI.

    К. Терешкович, Памяти трех друзей, III. — А. С. Гуревич. Сборн. «Якутск, трагедия», 154-166. — Н. Осипович, Об Ал-дре Сам. Гуревиче. «Канд. Звон» 1926, IV, 143-147. — М. Орлов, А. С. Гуревич на поселении в Забайкалья. «Кат. и Сс.» 1929, IV (53), 163-175.

    Л. Дейч, 16 лет в Сибири, 248, 352. — М. Кротов, Якутск. ссылка 70 - 80-х г.г., 131-133, 178. — С. Брамсон, Якутск. трагедия. Сб. «Якутск. трагедия», 23. — Избиение политическ. ссыльных в Якутске. Там же, 33. — М. Брагинский, Якутская драма. Там же, 50. — Документы по Якутск. делу 22 марта 1889 г. Там же, 188, 191, 193, 196, 197, 200, 217. — И. Жук-Жуковский, Мартиролог Нерчинск. каторги. Сб. «Кара», 240. — М. Брагинский, Политическ. каторга в Якутск. области. Сб. «В Якутск, неволе», стр. 90, 94, 104, 105. — А. Прибылева-Корба, «Нар. Воля». Воспоминания, 144. — Л. Залкинд, Два эпизода из жизни А. Арончика. Сб. «Народовольцы» III, 35. — Участники народовольческ. движения. Сб. «Народовольцы» III, 295. — А. Прибылев, Записки народовольца, 273, 276. — Л. Мельшин, В мире отверженных, II, 365.

    Избиение политическ. ссыльных в Якутске. «Социал-демократ» I (1890), 69-71. — Хроника. «С родины на родину» II (1893), 9; II (1893), 96-97; IV (1894), 223. — «Летучие Листки Фонда Вольн. Русской Прессы» 1894, № 10, стр. 2. — Сведения о политическ. ссыльных. «Наше Время» II (1898), 74. — О. Минор, Якутск. драма 22 марта 1889 г. «Был.» 1906, IX, 144. — Л. Берман, К 35-летию вооружен. сопротивления ссыльных в Якутске. «Из эпохи борьбы с царизмом» I (1924), 9, 12. — Е. Г. Гуревич-Фрейфельд, Из далекого прошлого. «Кат. и Сс.» 1926, III (24), 167. — А. Макаревский, Политическая ссылка 1888 г. «Пути Рев.» 1926, II-III (5-6), 137. — Л. Фрейфельд, Из прошлого. «Кат. и Сс.» 1928, V (42), 101. — М. Орлов, Об Акатуе времен Мельшина. «Кат. и Сс.» 1928, XI (48), 109, 117. — Д. Махлин, Якутск. трагедия 1889 г. и подпольная печать. «Кат. и Сс.» 1929, III (52), 27. — Л. Залкинд, Евг. Сам. Гуревич. «Кат. и Сс.» 1929, V (54), 176.

    /Деятели революционного движения в России. Био-библиографмческий словарь. Т. III. Восьмидесятые годы. Вып. 2. Москва. 1934. Стлб. 1025-1028./

    Гуревич Александр (Шендер) Самойлович (Самуилович) (1868 - 16. 8. 1914, г. Благовещенск), чл. «Нар. воли». Из купеческой семьи. Обучался в Московской гимназии. В нач. 1880 вступил в партию «Нар. воля», участвовал в устройстве типографии. Выслан на 5 лет в Якутскую обл., где принял активное участие в вооруженном сопротивлении властям 22. 3. 1889. Приговорен к бессрочной каторге, к-рая позже заменена 20 годами. В Акатуе работал в шахте с уголовными каторжанами, со временем стал лучшим бурильщиком, выполнял буровзрывные работы. В 1895 отправлен в Читу на поселение. Работал на постройке Заб. ж.д. В 1898 выехал в Могилев. Участвовал в работе партии эсеров, выслан в 1906 в Нарымский кр. Лит.: Патронова А. Г. Гос. преступники на Нерчинской каторге (1861-1895 гг.): Материалы к «Энцикл. Заб.». — Чита, 1998. — Вып. 1.

    А. Г. Патронова

    / Энциклопедия Забайкалья. Читинская область. В 4 томах. Т. II. Новосибирск. 2004. С. 271./

    Гуревич Александр Самойлович (1868 – 16 авг. 1914, Благовещенск), народоволец, полит. ссыльный. Из купеч. семьи, учился в Московской гимназии. В нач. 1880-х гг. примкнул к народовольцам, участвовал в устройстве подпол. типографии. На 5 лет выслан на поселение в Якутскую обл. В марте 1889 в составе 30 полит. ссыльных принял актив. участие в вооруж. сопротивлении властям в Якутске в доме купца Монастырева. Приговорен к бессрочной каторге, замененной 20 годами каторж. работ. Срок отбывал в Акатуйской каторж. тюрьме. В 1895 отправлен в Читу на поселение, в 1898 выехал в Могилев. Принимал участие в деят-ти эсеровской орг-ции, за что в 1906 выслан на поселение в Нарымский кр.

    Лит.: Якутская трагедия 22 марта 1889. Сб. воспоминаний и материалов. М., 1925; Энциклопедия Забайкалья. Читинская область. Новосибирск, 2003. Т. 2.

    М. В. Шиловский

    /Историческая энциклопедия Сибири. Т. 1. Новосибирск. 2009. С. 443./

    ГУРЕВИЧ Александр С. (партийные псевдонимы: Саша Ангел, Саша-транспортист) (1868 г., г. Могилев - 1914 г.) - участник революционного движения в России, член РСДРП, эсер с 1903 г. Из семьи мещан. Окончил гимназию. За участие в революционном движении в 1888 г. административно сослан в Восточную Сибирь, участник Якутского вооруженного протеста ссыльных 22 марта 1889 г. Второй раз арестован и Военным судом приговорен к бессрочной каторге, замененной в 1891 г. 20 годами каторги. В 1895 г. вышел на поселение, а в 1902 г. эмигрировал. С 1903 г. член Заграничного комитета партии эсеров. В 1904 г. в качестве уполномоченного ЦК ПСР вернулся в Россию. Открыл в Минске мыловаренный завод, на котором собирал средства для нужд подпольной работы. В 1905 г. избран членом Северо-Западного комитета РСДРП(б). В июле 1905 г. перевез в Женеву к В. И. Ленину руководителя восстания на броненосце «Потемкин» А. Н. Матюшенко. В конце 1906 г. работал в Москве по подготовке Декабрьского вооруженного восстания. В начале 1906 г. третий раз арестован в Одессе и сослан в Архангельскую губернию.

    Лит.:

    БелСЭ. Т. 8. С. 339.

    Письма Азефа. М., 1994. С. 90,256,109,118,134.

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 91./

    /Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 91./