ЎЎЎ 1. Любляна Цукерня. Якуцкі пратэстовец Уладзімер Пяразіч-Саладуха з Віцебску. Койданава. "Кальвіна". 2020.

 

    Уладзімер Дывідавіч Пяразіч – нар. 5 верасьня 1868 г. у губэрнскім месьце Віцебск Расійскай імпэрыі, у сям’і служачых.

    У 1887-1889 гг. вучыўся ў на мэдычным факультэце ў Харкаўскім унівэрсытэце. Займаўся арганізацыяй сацыял-дэмакратычных гурткоў. У сакавіку 1898 г., пры ліквідацыі паліцыяй “Саюза барацьбы”, ён быў арыштаваны ў Маскве, як “перекрещенный еврей Константин Константинов (Абрам Мовшов) Солодухо” і пад прозьвішчам Саладуха быў высланы адміністрацыйна на 5 гадоў ва Ўсходнюю Сыбір ды паселены ў акруговым месьце Кірэнск Іркуцкай губэрні. Адтуль, ўжо з жонкай, таксама сасланай у Кірэнск Соняй Памеранц, быў высланы ў акруговае места Вілюйск Якуцкай вобласьці.

 

 

    Прымаў у лютым - сакавіку 1904 г. удзел у г. зв. узброеным пратэсьце сасланых (“Раманаўка”) у Якуцку, за што быў прысуджаны да 6 гадоў катаргі.

    З Аляксандраўскай перасыльнай турмы, што пад Іркуцкам, зьдзейсьніў уцёкі за межы Расейскай імпэрыі. У 1905 г. ў Швэйцарыі далучыўся да меншавікоў ды нелегальна вярнуўся ў Расійскую імпэрыю. , што доўга не вытрывае гэтае гнілое замежнае зацішша. Зноў нястрымна пацягнула ў Расію пад імем Людвіга Экснера ды ўладкаваўся замежным карэспандэнтам.

    У 1914 г. ізноў быў высланы за межы Расійскай імпэрыі. Супрацоўнік Інстытута па вывучэньні сацыяльных вынікаў вайны, які стварыў Парвус у Капэнгагене.

    У 1917 г., разам з жонкай, вярнуўся ў Расію, працаваў ў Петраградзкім бюро гіспарту, затым загадваў сэкцыяй гісторыі Камуністычнай акадэміі. Ад 1924 г. чалец УКП(б).

    Магчыма, як былы меншавік, Пяразіч зазнаў нейкія рэпрэсіі ды скончыў сваё жыцьцё ў 1943 годзе.

 

 

    Літаратура:

*    Перазичъ (Солодухо) Владимиръ Давидовичъ. //Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 31, 63, 138, 465-466.

*    Перазич Владимир Давыдович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 418.

*    Д. Перрисъ. Піонеры Русской Революціи. С портретами. Переводъ Л. Данилова, Л. Истомина и Т. Бронъ. // Освободительная Библіотека. Первый Сборникъ. С.-Петербургъ. 1906. С. 132.

*    Перазич Владимир Давидович. // Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 483.

    Перазич, Владимир Давыдович. // Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 томах. Т. 4. Москва. 1960. С. 363, 540.

*   Алексеева А. Н.  Рядовые искровцы в якутской ссылке. // Сборник научных статей. Якутский республиканский краеведческий музей им Ем. Ярославского. Вып. V. Из истории политической ссылки в Якутии. Якутск. 1977. С. 41-42.

*    Ніколаєва В. В.  З історії українсько-якутських зв’язків. // Український історичний журнал. № 10. Київ. 1982. С. 68.

*    Карніловіч Э. Агент “Саюза барацьбы”. // Полымя. № 4. Мінск. 1987. С. 150-198.

*    Агент «Союза борьбы». // Корнилович Э. А.  На гребне истории. Минск. 1989. С. 6-20.

*    Перазич Владимир Давидович. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2009. С. 70-71.

*    Перазич Владимир Давидович. // Попова С. С.  Между двумя переворотами. Документальные свидетельства о событиях лета 1917 года в Петрограде (по французским и российским архивным источникам. Москва. 2010. С. 196, 415, 539. 600./

*    Перазич Владимир Давидович. // Корнилович Э. А.  Беларусь: созвездие политических имен. Историко-биографический справочник. Минск. 2010. С. 70-71.

    Любляна Цукерня,

    Койданава

 

 

                                                  ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ (1896-1897 г.)

    Собираясь вернуться в Россию нелегальным, я долгое время старался подыскать себе подходящий русский паспорт от кого-либо из покидающих Россию «американцев», не решаясь явиться туда немцем, в виду моего не совсем чистого немецкого произношения (мне никак не давалось немецкое «р»). Летняя стачка ткачей и прядильщиков в Петербурге (в 1896 г.), положила конец моим колебаниям. По совету Мозлера, я обратился за паспортом к одному из сотрудников «Arbeiter Zeitung».

    Мозлера еще до этого я соблазнил ехать в Россию. Ансельм Мозлер был в то время одною из оригинальнейших фигур в рядах венского социалистического студенчества. Он только что окончил тогда философский факультет и собирался поступить на юридический, читал чрезвычайно интересные рефераты в немецких, польских и украинских (русинских) рабочих кружках, выступал на студенческих сходках, а иногда и на больших рабочих собраниях, состоял председателем шахматного клуба, скучал и сбивал с толку своими нарочито неправдоподобными показаниями занимавшегося тогда исследованием поля зрения у человека доктора Гейнриха, молодого ученого, подвергавшего довольно-таки докучной процедуре относящихся сюда опытов всех своих приятелей. Я убедил Мозлера, что ничего остроумнее и поучительнее ему для себя не придумать, как отправиться в путешествие по самой интересной на земном шаре стране, стране назревающей революции. В то время как раз была Нижегородская ярмарка, и ему представилась бы возможность оплатить путевые расходы корреспонденциями, что дало бы ему и официальное положение корреспондента иностранных газет. Он согласился и решил ехать вместе со мною.

    Перед отъездом я заблаговременно распространил среди знакомых россиян слух, что собираюсь, мол, в Америку и только жду «ticket’а» (билета), который вот-вот должны мне прислать мои заокеанские друзья. А сам отправился в Цюрих сговориться насчет транспорта нелегальной литературы, так как собирался захватить с собою порцию ее побольше той, какие мы с П. Ф. Тепловым, заделав в стенки и дно чемодана или сундука, снаряжали обычно с возвращающимися в Россию через Вену студентами и студентками (у нас это дело велось уже не совсем кустарным порядком, и были у нас свои мастера среди венских товарищей-рабочих).

    Сговорившись с цюрихчанами и захватив у Курнатовского несколько рецептов химических чернил, я вернулся в Вену. В редакции «Arbeiter Zeitung» Гуго Талер вручил мне свой выправленный для поездки в Россию паспорт. Здесь же перед самым отправлением на вокзал мне обрили бороду, остригли, причесали, припомадили меня, словом, превратили, насколько возможно, в немца, и, напутствуемые благословениями Семена Львовича Клячко, вместе с Мозлером мы тронулись в Броды, где нас ждал *, и куда должна была быть доставлена из Цюриха литература.

    У * были в то время связи с контрабандистами, у него были родные в Бродах, и кое-кто из них промышлял и контрабандой. Физиономия контрабандиста, с которым он нас познакомил, отнюдь не внушала доверия, но мы положились на силу родственных связей * и горько поплатились за свою опрометчивость. Меня, впрочем, на этот раз минула чаша сия, ее сполна осушил за меня Мозлер.

    Контрабандист наш попытался было развернуться во всю ширь: предлагал, что чемоданы повезет в вагоне первого класса дама в роскошном туалете и т. п. Но у нас денег на эту операцию было всего, помнится, не больше 50 рублей, и после отчаянных торгов мы сошлись на этой сумме.

    Между тем литература, как водится, запоздала. Хуже всего было то, что неизвестно было, когда она прибудет. А у меня земля горела под ногами и таял мой скудный запас накопленных в дорогу и на первое время жизни в чужом городе денег. Поэтому я с благодарностью принял предложение Мозлера мне не ждать, а ехать в Вильну и подготовить там квартиру для литературы, которую он обещал привезти ко мне, чуть ее доставят в Броды. Если же случится какое несчастье в пути, — предложил (приехавший к этому времени в Броды) Капелюш — то пусть Мозлер скажет, что не знал, каково содержание чемоданов, а просто взялся по просьбе Капелюша доставить их по адресу, который тот обещал прислать в ближайший срок. (Капелюш привлекался по делу Цыперовича в Одессе и, как и я, был выслан в качестве вредного иностранца без права возвращения в Россию.) Мозлер пошутил, что он не прочь, в крайнем случае, и от досуга, который позволит ему переварить багаж отвлеченных понятий, перегружающих его голову. Досуга у него в скором времени оказалось хоть отбавляй.

    Не стану описывать чувств, волновавших меня, после пятилетнего изгнания, на русской границе. Достаточно сказать, что меня обрадовало даже из уст жандарма услышанное словечко: «У-у, песельница!», добродушно отпущенное им по адресу какой-то заплакавшей при внезапном пробуждении девчурки.

    При отъезде из Вены я запасся адресами активных работников по разным углам России у П. Ф. Теплова, который вообще обладал даром завязывать узелки прочных связей в революционной среде и много адресов привез из своей поездки по России зимою 1895 г. Адреса эти потом в течение долгого времени не раз сослужили мне службу в моих мытарствах по России. Помимо этого, несколько адресов сочувствующих социализму рабочих в Вильне, в Киеве, в Одессе, я получил у учившихся в то время в Вене акушерок («на всякий, мол, случай, чтоб было к кому направить едущих в Россию товарищей»).

    Для Вильны у меня было два адреса — один к интеллигенту Копельзону («Тимофею»), другой — К работнице Анне Борковской, сестре одной из моих венских знакомых. «Тимофей» в это время был в отлучке, я отправился к Борковской. Она жила на рабочей квартире. Тут же жило человек 10 рабочих и работниц, да кроме того на квартиру приходило еще много народу. Они приютили меня у себя, не прописывая пока моего паспорта.

    На приезжего из-за границы, разумеется, накинулись с расспросами о жизни и борьбе рабочих за границей, и я, как мог, удовлетворял их любопытство. За пять лет моего пребывания в Вене, на моих глазах развернулась борьба австрийских рабочих за избирательное право, и в моей памяти были свежи картины забастовок, первомайских выступлений, демонстраций, вооруженных столкновений на улицах Вены. Рассказывал я и о встречах с различными деятелями австрийского рабочего движения и о формах организаций последнего и т. д. И тут же у нас составилось нечто вроде кружка (с несколько переменным составом членов), где мы стали вести беседы на разные политико-исторические, политико-экономические и просто политические темы.

    Мои новые приятели, в свою очередь, знакомили меня с тем, что делалось у них в Вильне. Это была пора пробуждения к сознательной жизни виленских ремесленных рабочих. Для нелегальной организации это было время борьбы за использование легальных возможностей. Легальную почву, которую пядь за пядью приходилось отвоевывать у предпринимателей, представлял позабытый и неотмененный с Екатерининских еще времен закон о труде ремесленников. Изданный в свое время для того, чтобы ввести в узду строптивых ремесленных рабочих и заставить их работать более долгие часы, закон этот фиксировал продолжительность их рабочего дня от 6 часов утра до 6 часов вечера. Предпринимательская жадность давно перешагнула через этот закон, и бесправные ремесленные рабочие эксплуатировались по 14, по 16 и 18 часов. Организация рабочих сразу почуяла, какое могучее оружие представляет для нее этот выкопанный кем-то из интеллигентов из мрака забвения закон, и одна мастерская за другою, иногда по нескольку сразу, стачками добивалась у хозяев выполнения этого закона. В виду успешности борьбы среди рабочих царило бодрое, радостное настроение. У экспансивных еврейских рабочих оно сказывалось порою в очень живой форме. Во время одной из стачек где-то под Вильной, передавали мне, рабочие и работницы, высыпав на улицу, прогуливались мимо своих мастерских, припевая и прихлопывая в ладоши, и, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, приплясывали в такт припева: «от шести до шести! от шести до шести!». Мои хозяева и весь круг их приятелей были также охвачены этим жизнерадостным настроением.

    Тем временем я получил наконец от Мозлера из Ровна (или из Дубна) открытку о том, что все в порядке и чтобы я его ждал. И я стал ждать его и искать приюта для ожидавшейся литературы. Увы! мне так и не пришлось дождаться его. Контрабандист решил покрыть свой недовыторгованный у нас гонорар и выдал Мозлера жандармам. Лишь несколько месяцев спустя я узнал, что он увезен в Киев. Киевляне помогли ему книгами и передавали, что он занимается и не плохо переносит свое заключение [* Впоследствии (уже в январе 1905 г.), я известил его с какой-то станции Сибирской магистрали открыткою на древнегреческом языке о своем побеге из Александровской тюрьмы, а несколько месяцев спустя, снова возвращаясь нелегальным в Россию, я заехал на пару дней к нему в его родной городок Бучач (в Галиции), где он жил, занимаясь адвокатской практикой и своим участием в галицийском бундовском движении причиняя не мало огорчений центральному комитету австрийской социал-демократии (доктор Виктор Адлер, когда я в Вене стал расспрашивать его о Мозлере, жаловался на его постоянную оппозицию, называя его Querkopf’ом — упрямцем). При встрече Мозлер с большим юмором вспоминал свое в чужом пиру похмелье — годы своего знакомства с наиболее интересной на всем земном шаре страною.].

    Между тем, мое, вынужденное обстоятельствами, внезапное проникновение, мимо центральных инстанций организации, непосредственно в рабочую гущу, естественно, обеспокоило руководящих работников Виленской организации, тем более, что мои беседы на политические темы, слухи о которых дошли до них, несколько нарушали принятый ими план работы. Не следует забывать, что это как раз и были те работники — «Александр» (Кремер), «Глеб» (Мутник), «Владимир» (Левентон), «Тимофей» (Копельзон), «Патя» (Середницкая) и др., — в среде которых родилась имевшая громадный резонанс по всей России брошюра «Об агитации» (автором ее был Кремер), рекомендовавшая определенную постепенность в восхождении от повседневных экономических нужд к общим политическим требованиям.

    На мое счастье в это время вернулся в Вильну Тимофей, и когда я разыскал его, то оказалось, что в Вильне же работает и мой старый, еще из Харькова, приятель Альфонс Моравский. В Харькове я встречался с ним в революционных студенческих кружках, оттуда он перекочевал в Казань, привлекался, кажется, вместе с П. П. Масловым, по какому-то делу и, вернувшись, продолжал революционную работу на родной Литве. Он уговорил меня, что лучше мне, чем пытаться вести работу среди еврейских рабочих, которые в достаточной мере обслужены интеллигенцией, лучше мне припрячься к их организации, ведшей работу среди главным образом польских рабочих в Вильне. Организация эта носила в то время название «Social-Demokracja Litewska», причем слово «литовская» Моравский тогда понимал и мне толковал в смысле территориальном. Рядом с нею существовали осколки разгромленной незадолго до того происходившими арестами организации Р.Р.S. (Польской Социалистической Партии), когда был взят Михаловский и др., и уцелели, притаившись на время, Пилсудский, Рымкевич и др.

    Несколько позже возник виленский Филиал «Социал-Демократии Польши и Литвы», литовское отделение которой, как рассказывал мне Г. Касперович, было основано в Минске еще в 1894 г. По постановлению Лодзинского съезда S.D.Р. i L. (в конце 1895 или в начале 1896 г.) туда был направлен покойный Трусевич; развернул организацию на широкую ногу, основывая ячейки ее по различным городам Литвы. В Вильне (куда он, впрочем, приезжал вместе с Розой Люксембург еще в 1895 г.) филиал был заложен им уже в мою там бытность. Он работал тогда под именем «Окулярника», около него в Вильне из интеллигенции была лишь совсем зеленая поросль, Мечислав Козловский, Н. Н. Крестинский, Эдвард Соколовский («Томат») и др. Последний был в то время болен, и Окулярник проявлял о нем отеческую заботливость, раздобывая для него масло и др. продукты. Кроме названных товарищей с Окулярником работали тогда еще двое сознательных рабочих (один из них был известен под женскою кличкой «Паулины»). Я очень хотел сговориться с этою организацией, чтобы не дробить сил, так как работа нами велась по существу одна и та же, и идейного расхождения у меня с этой группой не было. Но за Трусевичем в то время была очень сильная слежка, и я предпочел не встречаться с ним. (Он все-таки продержался, кажется, до лета 1897 г. благодаря тому, что в Вильне бывал лишь наездами, а жил в Минске, где у него была жена.)

    Еврейская организация не раз делала попытки примирить между собою все эти группы. Зачинщиком таких попыток являлся обыкновенно Тимофей. Еще до моего приезда он носился с мыслью объединить все виленские социалистические организации. С этою целью им, кажется, весною 1896 г. было созвано совещание с пэпээсниками, на котором со стороны последних присутствовали: инженер ... , Пилсудский, Рымкевич, Г. Касперович. Главным противником объединения выступил тогда инженер, заявивший, что не может Р.Р.S. объединяться с организацией, которая, распространяя агитационную литературу на русском языке, сеет руссификацию в польском краю. На этом дело и сорвалось. Пэпээсники предлагали обслуживать еврейскую организацию своими изданиями на жаргоне. Принимая с благодарностью это предложение, последняя не могла, однако, отказаться и от пользования русской агитационной литературой, так как виленская еврейская масса, кроме жаргона, говорила, главным образом, на русском языке.

    Обдумав предложение Моравского, я согласился, потому что польским языком, хоть и плохо, я как-никак владел, а для приспособления немецкого к виленскому еврейскому жаргону мне понадобилось бы время, между тем как я собирался оставаться в Вильне недолго, лишь пока мне удастся получить хороший паспорт для внутренней России.

    Распростившись со своими еврейскими друзьями, я перебрался на окраину города, на Снипишки, где Моравский устроил меня на квартире у Касперовичей. В этой семье старший брат, Генрик, технолог Петербургского Института, был в то время пэпээсником, выдерживал карантин после ареста, ведя, впрочем, под именем «Поля», занятия с кружком рабочих, самым видным из которых был «Александр». После отъезда Генрика за границу, мне пришлось встретиться кое с кем из этих рабочих. Они любили и помнили Генрика за его изящную и остроумную речь. Лишь впоследствии я узнал, что у Генрика во дворе (дом принадлежал его матери) был склад пэпээсовской литературы («Robotnik» и «Рrzedswit» и др. издания Р. Р. S.), которые завозил к нему Юзеф Пилсудский, иногда и останавливавшийся у него на квартире [* Один раз, по словам Г. Касперовича, то ли испугавшись бывшей за мною слежки, то ли спугнул его кто-то из бывших у меня товарищей, в котором Пилсудский подозревал провокатора или болтуна, только он, захватив трехпудовый чемодан с литературой, с деланною медленностью и легкостью движений, словно в чемодане были лишь крахмальные сорочки, пронес его мимо окон моей комнаты на улицу, где подозвал извозчика и укатил со своею кладью.].

    Младший Касперович, Конрад, был, кажется, в шестом классе реального училища и принадлежал к Литовской социал-демократии. Во главе этой организации стояли тогда Моравский («Зайонц») и доктор Витольд Домашевич («Анджей»). Моравский был в то время уже сложившимся социал-демократом; он, впрочем, был па отлете и вскоре выехал за границу. Социал-демократизм у Домашевича был в то время окрашен довольно густым налетом литовского национализма, и у него были какие-то друзья из зажиточной интеллигенции (бухгалтер Довмонт и др.), мечтавшие о восстановлении Литовского государства, но я не придавал этому значения, и мы шутили, что за неимением в Вильне литовцев единственным собеседником, с которым доктор может разговаривать на литовском языке, является его пес, красавец-сетер Пуйкос (что по-литовски значит «пышный»). С юных лет привыкши с сочувствием относиться ко всем угнетенным народностям, я в то время был чересчур снисходителен к такого рода настроениям, видя в них только одно из благоприятных для развития революционного чувства условий и полагаясь на здоровое пролетарское чутье рабочих, которое отметет всю эту интеллигентскую дребедень с идеализацией времен Гедимина и Ольгерда.

    Мне на первых порах было поручено руководство занятиями кружка учащегося молодняка, принимавшего активное участие в работе организации. Читали мы Каутского, на польском языке. Изложение экономического учения Маркса. Членами кружка были: Ф. Дзержинский («Яцек»), Мих. Гольдман, две сестры его, Юлия, и, кажется, Софья, две Голувко, А. Блох, Маковский, Яцыньская, и др. Феликс Дзержинский тогда только что вылетел из 8-го класса гимназии за пощечину директору. Получив какое-то наследство (несколько тысяч рублей), он целиком передал его на нужды организации. Первое политическое воспитание и первый революционный заряд он почерпнул в изучении истории польских восстаний, особенно живой след в его юношеском воображении оставили фигуры борцов 1831 г. На меня он производил тогда впечатление какого-то героя из исторических романов Сенкевича (Збышка или какого другого из его воплощений), перенесенного в обстановку современности. Увлеченный практической работой, он, впрочем, редко являлся на занятия и вскоре ушел из кружка, так как принужден был скрыться из Вильны. Из других членов кружка много работал в организации Михаил Гольдман (впоследствии известный под именем Либера). Несколько поодаль держался Блох (впоследствии оп стал кадетом и был редактором «Еженедельника Партии Народной Свободы»). Конрад Касперович, в кружке пробыл недолго, так как должен был справляться и со своими занятиями в реальном и в то же время много работал в организации. Весь этот молодняк был запряжен главным образом в культурно-просветительную работу, руководя занятиями рабочих кружков саморазвития [* Рядом с этим была еще молодежь, входившая сразу в несколько организаций. Таковы были Вацлав Студницкий, Твардовский и др. У последнего на квартире хранил литературу Зайонц, был у него склад и еврейской литературы. Впоследствии, в припадке сумасшествия он выдал многих, и провалил Окулярвика.].

    Но главная работа в организации лежала все-таки на плечах рабочих. Это были сапожники: Александр Беренчук, неплохой оратор, увлекавший слушателей горячим своим темпераментом; затем, приехавший из Варшавы изящный и дипломатичный, по наружности типичный студент, Францишек Карчмарчик, обладавший недюжинным организаторским талантом; и, третий, невзрачный с виду, приземистый и угрюмый Юзеф Олехнович, прекрасно усвоивший себе нехитрую мудрость организации kаss ороru (касс сопротивления). Кроме того, позднее, товарищи «Петр» Янулевич, тоже сапожник, и Валюкевич, кажется, кожевенник.

    Преобладающая роль сапожников в нашем центре объясняется тем, что сапожники первыми среди польских рабочих Вильны вступили в движение. Первое зернышко организации к ним было занесено, кажется, из Варшавы (здесь работал в 1894 г. пролетариатец сапожник Феликс Понто), с другой стороны, тут действовал и заражающий пример организующихся портных и других еврейских рабочих. Во всяком случае организацию среди сапожников я застал уже прочно заложенною и быстро расширявшеюся.

    При мне завязывались связи, и вовлекались в организацию кожевенники, булочники, каменщики, рабочие кирпичных заводов.

    По существу «Social-Demokracja Litewska» была сочетанием политической и профессиональной организации, в мое время с преобладанием профессиональной работы. В интеллигентской периферии, поддерживавшей организацию денежными средствами путем устройства вечеринок, сборов и т. п.. велись, разумеется, политические разговоры и были политические чаяния и устремления, по главное содержание деятельности организации сводилось в это время к экономической борьбе с требованием: «от шести до шести!» и т. п., и к организации касс для поддержания этих стачек. Эти «kаssу ороru» и являлись основными ячейками пашей организации.

    Существенным элементом успеха каждой стачки является, конечно, недопущение штрейкбрехеров к работе. Для выполнения этой задачи служила у нас особая организация добровольцев, носившая название «bojówka» (т.-е. боевая дружина), так как она не останавливалась и перед мерами физического воздействия в случаях, когда стачколомы не поддавались увещанию. «Тrza wyłupić» («надо поколотить!») — гласила формула, Такая же дружина существовала у еврейских рабочих, и обе организации братски обменивались услугами: в видах конспирации еврейская дружина являлась колотить штрейкбрехеров-поляков, а польская приходила, когда надо было вышибить штрейкбрехеров-евреев.

    Интеллигентская группа обслуживала движение составлением прокламаций, материал для которых получался путем опроса нескольких рабочих той мастерской или мастерских, для которых предназначалась прокламация. Печатались они на гектографе у меня в комнате, при деятельном участии Конрада, который и массу варил, и переписывал текст, и печатал. Юноша иногда буквально засыпал за работой, когда, после двух бессонных ночей, приходилось спешно заканчивать печатание еще и на третий день, чтобы успеть к обещанному сроку, к которому назначено было явиться в определенные места расклейщикам и разбросчикам прокламаций. Впоследствии, когда арестовали Домашевича, а Моравский и др. разъехались, составлять прокламации приходилось мне, что я выполнял на плохом польском языке, а корректуру правил Конрад или кто-нибудь из учащегося молодняка. Стиль выходил порой не вовсе гладок, и пэпээсники укоряли нас, что мы распространяем малограмотство на польском языке. Но виленская рабочая масса и сама говорила на таком же засоренном руссицизмами польском языке. Между прочим, тут я вспомнил свой, когда-то в юности зарытый в землю, талант рисовальщика, и украшал эти прокламации рисунками. Выходило лубочно, но рабочим нравилось, так что когда мы стали на гектографе же выпускать журнал: «Еchо żусiа rаbоtniczegо», то несколько номеров его вышло также с моими иллюстрациями. Когда Конрада арестовали, я получил неожиданную помощь со стороны матери и 15-летней сестры Касперовича, Ядвиги. Мать пришла и еще дочь привела помогать справляться с печатанием, так как понимала, что быстрое и частое появление прокламаций подорвет силу обвинения, что Конрад составлял и печатал прокламации. При этом она рассказала, что еще девочкой оказывала различные услуги повстанцам 1863. (Впоследствии я узнал, что при усмирении восстания она и под розгами драгун не выдала того, о чем допытывались у нее муравьевские офицеры насчет ее арестованной матери.)

    Вообще, революционное движение в то время развивалось в Вильне в обстановке достаточно благоприятной, так как к нему довольно сочувственно относилась широкая обывательская масса. Это сочувствие захватывало даже и такие слои, как дворников. Раз как-то наш центр был спасен дворником от ареста: мы было думали собраться на квартире у Карчмарчика, а к нему как раз собиралась нагрянуть полиция. Но дворник предупредил Францишка, сказавши при этом, что и сам был молодым и что отец у него участвовал в повстаньи. Францишек успел известить нас, и больше на квартиру, где его несколько дней стерегла засада, не возвращался. Ему пришлось уехать из Вильны. Не помню уже, куда мы тогда снарядили его. Но это случилось уже ближе к концу моего пребывания в Вильне, когда полиция и жандармы начали уже всерьез нас донимать.

    По началу же полицейские условия в Вильне я застал довольно благоприятные, и нравы у нас были, можно сказать, патриархальные. Для иллюстрации расскажу один эпизод.

    «Social-Demokracja Litewska» только что начала захватывать в свою организацию кожевенников. Были распространены прокламации, рисовавшие тяжелые условия жизни и работы кожевенников и призывавшие их путем забастовки добиться улучшения этих условий. По обсуждении с кожевенниками был выдвинут ряд требований. На многих кожевенных заводах тогда вспыхнула стачка, и многие требования рабочих были удовлетворены. Это обозлило хозяина одного маленького завода, по фамилии, помнится, Менке, у которого с рабочими царили патриархальные отношения, рядом с жестокою эксплуатацией выражавшиеся, между прочим, в том, что по большим праздникам он устраивал «фешту» (праздник) для своих рабочих, ставил пиво и водку и закуску и сам ел, пил и пел, и чуть ли не плясал с рабочими [* Таковы же были нравы и еще на двух немецких кожевенных заводиках на Лукишках, и в этом панибратстве с рабочими была у хозяев-немцев своя система конкуренции с еврейскими кожевенными заводами.].

    И вот этот Менке, напоивши своих рабочих на такой феште, подговорил нескольких из них отколотить одного из наших агитаторов, сапожника (позабыл его фамилию), чтобы тому было вперед не повадно заглядывать к нему на завод и водить знакомство с его рабочими. Менкевские молодцы действительно подстерегли нашего сапожника, избили его так, что пришлось потом в больницу свезти, и бросили в лужу на улице: «Niech się topi, socialista!» (Пускай утопится социалист!)

    Это взволновало всю нашу организацию, и дело дошло до конфликта внутри ее центра по вопросу о том, что по этому поводу предпринять.

    Интеллигенты предлагали действовать словом убеждения и предлагали выпустить специальное воззвание к менкевским рабочим. Но рабочие пылали местью. Обида разбудила к тому же в них уже давно, казалось, умершее и позабытое чувство старинной цеховой вражды из тех времен, когда еще ремесленники различных цехов устраивали между собою кулачные бои. Сангвиник Беренчук, несмотря на пройденную уже довольно основательную школу революционной работы, кипел гневом. Он кричал, что не в силах уже хладнокровно глядеть на кожевенников, что он всякого кожевенника готов исколотить, что у него кулаки сами собою сжимаются и просятся в бой. И при этом сжатые кулаки его действительно вертелись, словно он уже вступил с кем-то в бокс. Другие рабочие поддерживали его. Напрасны были все увещания с нашей стороны, напрасны были угрозы исключением. Они твердили: можете хоть из организации нас исключить, а мы их отлупим так, чтобы помнили до судного дня. Попытка направить гнев на истинного виновника не имела успеха, потому что кошка, зная, чье сало съела, сбежала: Менке, вероятно заслышав о готовящейся расправе, куда-то уехал, а накипевшее чувство наших требовало немедленного разряда. Нам пришлось пойти на компромисс. Исключить из организации лучших ее организаторов и агитаторов было немыслимо. Решили, для спасения аппаратов, все-таки выпустить и прокламацию. Впоследствии, уже в 1918 г., во время споров о красном терроре мне часто вспоминалась эта история и отношение к рабочему террору нашей виленской интеллигентской группы, которой все-таки пришлось примириться с ним, покрыв его, правда, молчаливой санкцией.

    Наша bojówka, к которой на этот раз припрягся Александр и еще кое-кто из нашего рабочего центра, сделала свое дело: несколько менкевских рабочих получили серьезные побои, кому-то поломали ребра и кому-то чуть не прошибли голову.

    После этого в течение некоторого времени была вражда между кожевенниками и сапожниками, которою искусно пользовались кожевенные заводчики, натравливая своих рабочих на социалистов-сапожников, и было несколько столкновений с переменным счастьем. Ни сапожники, ни кожевенники не отваживались ходить в одиночку, и многие обзавелись дубинками.

    И вот как-то собрался на заседание наш рабочий центр. Их было человек пять. Собрались в предместье, на Поплавах, в Иерусалиме, у трактирщицы Сурки. Вдруг вбегает юнец, стоявший на страже, и сообщает, что приближаются кожевенники целой гурьбою. Наши были вооружены дубинками. Стали держать военный совет: пробиваться ли сквозь строй или улепетнуть задними ходами. Не успели прийти к решению, как неожиданно появляется городовой. Наши думали, не арест ли. Но нет. Он говорит: « Раnоwiе szewcy, chodźсie, bо tаm gаrbаrzу рrzyszli pogodzić się z wami!» (Господа сапожники, идите, там кожевенники пришли мириться с вами!) За отсутствием другого нейтрального лица, кожевенники решили обратиться к посредничеству городового и избрали его своим посланцем. Наши вышли, немного опасаясь коварства со стороны полисмэна, по все оказалось правда.

    И тут произошла эпическая сцена примирения «на вечные времена» сапожников и кожевенников и братание, закончившееся пирушкой у Сурки, причем получил угощение и городовой.

    После этого кожевенники примкнули к нашей организации.

    Однако, полицейская идиллия продолжалась недолго. В виду усилившейся слежки кое-кому пришлось уехать из Вильны. Вслед за Яцком, который перебрался с общего совета в Ковно, мы решили послать туда же и Юзефа, которому грозил арест. Юзефу ужасно не хотелось трогаться в первый раз в жизни из Вильны, его пугала жизнь в чужом городе, пугали мелочи переезда, и он даже просил, чтобы мы дали ему провожатого. На это мы, конечно, не пошли. Ему купили билет и усадили в вагон. А приехав в Ковно, Юзеф сразу стал на ноги, и моментально вокруг него выросла касса сапожников, так что у Яцека быстро наладились связи с рабочей средой [* В начале девятисотых годов я встретился с Юзефом в Якутске, и он и там обрастал организацией сапожников.]. В Вильне между тем стали учащаться аресты. Первым мы потеряли, помнится, т. Вацлава (по фамилии, если не ошибаюсь, Бальцевича), взятого за расклейкой прокламаций. Это был еще молодой рабочий. С ним как-то незадолго до его ареста случилась оплошность. На каком-то из предмайских собраний в лесу под Вильной ему было поручено стоять настороже. И вдруг он влетает с перетревоженным лицом: «Fuguj!» («Беги!»). — Что такое? — «Казаки!» — Создалась паника, и моментально от всего собрания осталось всего два-три человека да корзинка с закусками. А оказалась фальшивая тревога: это подъехал поближе к опушке проезжавший мимо верхом драгунский офицер, послушать неплохо разученную песню: «Otо nаstаl mаj urосzу»... («Вот настал прекрасный май»...) Зато потом и дразнили Вацлава кличкой «Фугуй!» А он, чтобы загладить свой грех, стал браться за опасные поручения. И зато первое мая было отпраздновало с честью: с красным знаменем, с речами и песнями. По фабрикам и мастерским распространены были прокламации, а в лесу собралось человек до двухсот. Еще лучше прошел тогда праздник у еврейских рабочих, куда были посланы наши делегаты. Представителями от организации еврейских рабочих у нас выступали сапожник Гарб (впоследствии я встретился с ним в Вилюйске, где он стал одним из ревностных сторонников Махайского) и моя первая знакомая в Вильне Анна Борковская. Речь ее о пролетарском братстве без различия племени и пола, и она сама, вся зажегшаяся энтузиазмом, имели большой успех у наших рабочих, и по возвращении с маевки наши говорили, что поженятся на еврейках. Польская работница в то время, действительно, не могла идти ни в какое сравнение с работницей еврейской. И не то, чтобы тут разница материальной культуры была велика: в обстановке их жизни, пожалуй, различия не было. Но в то время, как польская работница находилась под сильнейшим влиянием ксендза и мечтою ее жизни было выйти замуж за какого-нибудь канцеляриста, еврейская работница мучительно задумывалась над ужасами русской жизни, и душа ее горела желанием, наряду со своими братьями принять участие в освободительной пролетарской борьбе. Мне вспоминается, с каким воодушевлением они пели какую-то нескладную песню, с плаксивым мотивом, но обращенную к еврейским женщинам с призывом подражать примеру Перовской, Гельфман и др. И в то время, как ряды еврейской организации были переполнены работницами, у нас дальше образования одного кружка работниц с 5-6 членами дело не пошло.

    С еврейскою организацией у нас все время были самые дружественные отношения. Это было время быстрого развития этой организации, опережавшей все чаяния, перераставшей все ожидания «вождей». То от Глеба, то от Александра мне приходилось слышать, что их периферия проявляла инициативу в различных отраслях партийной деятельности. Так, в то время, как центр мучился с налаживанием транспортов нелегальщины из-за границы. минские рабочие сюрпризом для него составили, набрали и отпечатали, чуть ли не в легальной даже, типографии, первый номер журнала, если не ошибаюсь, «Арбейтерштимме».

    После первого мая полицейские репрессии усилились. Особенно много прослеживал наших работников шпион Рафалка, обладавший большою памятью на лица. Обозленные рабочие решили убить его. После долгих споров дала на это свою санкцию и организация, решив, однако, в своем «Есhо żуciа rоbоtniczеgо» представить это убийство как частное дело кого-то из пострадавших по его доносу рабочих.

    В это же приблизительно время организация наша решила развернуть работу среди строительных рабочих, которых в Вильне в летнее время набиралось до двух тысяч. Это была уже не только польская среда, здесь было много и белоруссов и русских староверов, в общем очень мало культурная масса. Условия труда их были возмутительные, и наша прокламация ударила здесь как молния в горючий материал. Забастовка охватила сразу все предприятия, на некоторых дело дошло до того, что били предпринимателей. В одном случае рабочие собрались даже повесить своего хозяина, и только подоспевшим нашим агитаторам удалось вызволить несчастного из петли. В то же время прибежали к нам с требованием выпустить прокламацию и на русском языке, потому что не понимающие по-польски, мол, жалуются, что их мы забыли. Мы, разумеется, поспешили удовлетворить их желание.

                                                                            ---

    Не помню, в каком месяце прожил у нас несколько дней, в ожидании, пока наладится для него переезд через границу, питерец Тахтарев. Он увозил с собою, между прочим, архив газеты — кажется это была «Рабочая Мысль». — Разговор шел, конечно, о питерских делах, я спросил его как-то, почему они, питерцы, не уберегли от ареста такого теоретика как Тулин, статья которого в марксистском сборнике, почти целиком уничтоженном цензурой, произвела на меня сильное впечатление еще за границей. — Ну да, попробовали бы вы уберечь его, не такой человек, — ответил Тахтарев и, характеризуя его деятельность, сравнил его по умению ставить вопросы в рабочих кружках с Бебелем. У меня тогда встала в памяти встреча со Струве на первомайском празднике в Вене, кажется, в 1893 или 1894 г. (это было после появления его первых статей в «Neue Zeit» и в «Вrаun’s Аrchiv», но до появления его нашумевшей книжки, подвергнутой резкой критике в упомянутой статье Тулина). Я накинулся на него тогда с расспросами о питерских рабочих, и он кое-что рассказал мне об их кружках, оговорившись, что сам он в них не работал, так как в нем берегут теоретика.

    Из других рассказов Тахтарева помню еще, что как на самого выдающегося из питерских рабочих он указал тогда одного со странною фамилией или кличкой «Унишглешский». С тех пор я многих питерцев о нем расспрашивал, но никто не мог указать мне следов его.

    Помню, что около времени забастовки каменщиков были у нас пролетом, также в ожидании, пока наладится переход через границу, и так же останавливались у нас на квартире казанцы Аладьин и Зон, оба в то время сторонники легального марксизма. В те времена в нескольких городах Поволжья поочередно удавалось поставить марксистские газеты («Самарский Вестник» и др.), которые пользовались большим успехом у рабочих. Получались они тогда и у нас в Вильне. Так как в то же время нелегальные организации там не удавалось расширить за пределы нескольких интеллигентских кружков самообразования, то наши казанцы, делая из нужды добродетель, только и свету видели, что в своем легальном оконце. Нас они, разумеется, убедить не могли, так как мы переживали опыт массового движения, руководимого из нелегального центра, но не знаю, удалось ли нам убедить их в своей правоте. Аладьин впоследствии стал лидером трудовиков в Государственной Думе, а потом и совсем вывихнулся из революционной среды. Зона я потерял из виду.

                                                                            ---

    Забастовка каменщиков была кульминационным пунктом в развитии рабочего движения находившейся под влиянием «Литовской Социал-демократии» части виленских рабочих. Дальше были мелкие стачки рабочих кирпичных заводов, завязывались мелкие узелки организации среди столяров и т. п. Слишком узкий для политической организации базис деятельности быстро изживался. Все мы чувствовали это и все искали выхода. Одни, как Яцек, нашли его, присоединившись к свободной от всякого национализма «Социал-демократии Польши и Литвы». Другие, как доктор Домашевич, уклоняясь еще более в сторону мелкобуржуазного национализма, явились организующими центрами мечтавшей о восстановлении Литовского государства учащейся и служилой молодежи. Стараясь разбудить национальное чувство в рабочих, доктор еще и в мою бытность в Вильне (как я узнал впоследствии) растрачивал свое время на обучение литовской грамоте превосходно грамотных по-польски или по-русски рабочих. После моего отъезда из Вильны он устроил съезд представителей литовских социалистических организаций (Виленской, Ковенской и др.) и устами этого съезда провозгласил образование «Литовской Социал-демократической партии». Как полагается, для партии была выработана на съезде и программа, в которой нашли себе полный простор мечты литовских социал-националистов.

    В ноябре 1897 г. я получил от бундовцев (к этому времени из еврейских рабочих организаций уже сложился Бунд) паспорт выселившегося со всею семьею в Америку Абрама Солодухо и, так как за мною была в это время уже очень, сильная слежка, выехал для первой прописки паспорта в тихий Житомир.

    В. Перазич

    /Красноя Летопись. Исторический журнал. № 2-3. Петербург. 1922. С. 103-115./

 

 

                                                       НАКАНУНЕ ПЕРВОГО СЪЕЗДА

                                                                                 1

    В конце 1897 и в начале 1898 г., после годичного пребывания в Вильне, мне довелось побывать в Киеве, Москве и Иваново-Вознесенске. Несмотря на чрезвычайно короткий срок, в который мне пришлось проделать это передвижение, мне удалось познакомиться тогда с состоянием социал-демократических организаций в этих городах. И хотя за истекшие тридцать лет многое выветрилось из моей памяти, я надеюсь все-таки, что для читателя, интересующегося обстановкой, в какой происходило подготовление первого съезда, представит, может быть, некоторый интерес и мой неполный и во многом, вероятно, неточный рассказ.

    Это было время, когда социал-демократические организации в крупнейших центрах России достигли той степени развития, при которой уже недостаточны стали кустарные, от случая к случаю, способы сношения их между собою. По-старинке велось так, что сносились обыкновенно, пользуясь оказией (напр., разъездом студентов на вакации). Иногда по какой-нибудь экстренной надобности, чаще всего для организации транспорта нелегальной литературы, — сговориться насчет денег и адресов, — снаряжался надежный (опытный и конспиративный) товарищ из какого-нибудь крупного русского центра в объезд по городам, о которых было известно, что там ведется социал-демократическая работа и с которыми имелись случайные связи. Таковы были, напр., объезды Райчина в начале 90-х годов с маршрутом Варшава — Вильно или Минск — Москва. (Благодаря сравнительной близости к границам и связям с контрабандистами, доставка нелегальщины вскоре сосредоточилась в руках организаций Западного края, главным образом, Вильны и Минска.) Иногда инициатива посылки «объездника» исходила от какой-нибудь заграничной группы, с целью установить связи для корреспондирования в заграничную печать или отфильтровать мнение работников русских организаций о характере, какой должна носить издаваемая за границей литература и т. п. (Мне вспоминаются два объезда Павла Федоровича Теплова в период 1893-1895 гг. маршрутами (Петербург — Вильно и Петербург — Москва — Поволжье.)

    Иные полагали, что в видах конспирации надежнее было бы и впредь ограничиться подобными методами сношений. Однако подстегиваемое стремительным ростом промышленности наше рабочее движение к этому времени уже принимало массовый характер, как о том с недопускающей сомнения ясностью свидетельствовали петербургские всеобщие забастовки текстильщиков 1896-1897 гг. и открытая ими полоса стачечного движения в западной и центральной России.

    В связи с этим жизнь требовала новой установки революционной работы, установки на правильный обмен и обобщение революционного опыта, стало быть, на регулярные связи и согласованные выступления, словом, на планомерную работу, для чего необходимо было объединение отдельных, до этого обособленных, организаций, и это могло быть создано только путем съезда.

    На различных ступенях движения в этом направлении я и застал социал-демократические организации упомянутых мною выше городов.

    На окраинах процесс этот осложнился, раздробившись по национальностям, и привел в течение 1897 г. к образованию «Бунда» (объединившего еврейские социал-демократические организации Польши, Северо- и Юго-западного края) и «Литовской социал-демократической партии». Обе эти организации получили известный националистический уклон, повторяя до некоторой степени идеологию значительно раньше их возникшей ППС [* Польская социалистическая партия.]. (Нужно оговориться, что у Бунда не было притязаний на территориальную независимость, как у ППС или у «Литовской социал-демократической партии».) Сходство идеологий не мешало обеим организациям бывать иногда на ножах с ППС.

    В бытность свою в Вильне мне приходилось встречаться с руководящими работниками обеих этих организаций еще до их преобразования в более крупные объединения. Несколько лет назад я имел случай рассказать на страницах журнала «Красная летопись» [* См. журнал «Красная летопись», 1922 г. № 2-8.] о своей работе в рядах «Литовской социал-демократии» (позднее преобразовавшейся в «Литовскую социал-демократическую партию») и о Вильне тогдашних дней.

    Отличительной чертой еврейской организации было обилие в ней того элемента, который, говоря нынешним языком, можно было бы назвать «низовым партактивом». Разоряющаяся и быстро пролетаризирующаяся еврейская мелкобуржуазная среда в большом количестве выделяла полуинтеллигентов, охваченных большой жаждой учения и способных быстро дорасти и превратиться у в настоящих партийных интеллигентов; но способных также (случалось иногда), обзаведясь сравнительно недорогим оборудованием мелкой мастерской, превратиться и в хозяйчиков. Благодаря этому обилию «унтер-офицерского состава», еврейская организация, при сравнительно небольшом числе «центральных» работников, оказалась в силах в боевые минуты подчинять своему влиянию чуть не до последнего рядового рабочего всю тамошнюю еврейскую ремесленную рабочую массу. С другой стороны, это изобилие тянущихся к знанию полуинтеллигентов создало (или, во всяком случае, усилило) внутри организации сопротивление установке на массовую работу. Возникшие по этому поводу споры о пропаганде и агитации нашли свое литературное отражение в написанной Кремером («Александром») и Гожанским при участии Юлия Цедербаума (Л. Мартова) брошюре «Об агитации». Споры эти привели тогда к оформлению внутри еврейской организации «оппозиции» с Резником и, если память не путает меня, Каплинским (ставшим впоследствии провокатором) во главе.

    Такие же приблизительно условия наблюдались и в польской рабочей среде, в которой в то время, кроме «Литовской социал-демократии», организационно работало еще филиальное отделение «Социал-демократии Польши и Литвы» (у ППС тогда в Вильне имелась лишь очень слабая группка, которая ограничивалась распространением пепеэсовской литературы). Состояла эта среда, главным образом, также из ремесленных рабочих и отличалась теми же качествами, как и еврейская, только в несколько ослабленном виде. Меньше было и низового партактива. Слабее было и сопротивление переходу к широкой агитации, хотя инерция кружковщины все-таки сказалась, вылившись, помню, в требование введения психологии в программу занятий. Чтобы не плодить споров, требование было удовлетворено и создан был специальный кружок, но он, кажется, или совсем не собирался, или собрался только один раз. Несмотря на некоторое соперничество, работавших в польской рабочей среде организаций, они умели осуществить руководство массовым стачечным движением и влияние их быстро охватывало до последних низов одну профессию за другою.

    Надо добавить, что деятельность виленских социал-демократических рабочих организаций проходила в то время под руководством «центральных работников» с большим революционным стажем. Это оказывалось возможным благодаря тому, что работа развертывалась в условиях совсем еще патриархального жандармского и вообще полицейского надзора с несколькими всем примелькавшимися шпионами и без «внутреннего освещения» при помощи провокаторов, притом с низовым аппаратом, часто сочувственно относившимся к революционерам. Напр., мне вспоминается дворник, предупредивший нас об обыске.

    Киев в этом смысле представлял, пожалуй, еще более благоприятную для революционной деятельности почву, так как, помимо такой же патриархальной вялости жандармского и общеполицейского надзора, здесь имелось еще одно обстоятельство, до некоторой степени еще более ослаблявшее размах и энергию этого-надзора, — именно, годами тянувшаяся ссора двух властей: генерал-губернатора Драгомирова с жандармским генералом Новицким, всячески вставлявших друг другу палки в колеса. Благодаря этому революционеры здесь, но древнему изречению, оказывались в положении «третьего, радующегося, когда двое ссорятся». Во всяком случае киевские работники, как и виленские, обладали многолетним стажем непрерывной революционной работы, не только благодаря высокой конспиративности, о которой говорит Б. Л. Эйдельман, но и благодаря относительной слабости надзора.

    В Киев я прибыл дилижансом из Житомира, куда заехал из Вильны на несколько недель испробовать свой полученный от бундовцев паспорт. Паспорт был еврейский, на имя Абрама Моисеевича Солодухи, выселившегося со всею семьею в Америку. И так как паспорт не годился вне черты оседлости, то я решил окрестить его, воспользовавшись услугами одного попа из пензенских семинаристов, — приятеля П. Ф. Теплова, который еще в Вене на всякий случай дал мне и его адрес с характеристикой, что «Бова», как он его величал, вообще оригинальнейшая фигура, так как он, ставши «долгогривым», все-таки остался марксистом. Впоследствии в Государственной думе выдвинулись несколько попов-эсеров, но поп-марксист, впрочем нисколько не выдвинувшийся, — на моей памяти, — был единственным. К этому «Бове» я и собирался пробраться в Пензенскую губернию, чтобы упростить формальности крещения. А затем и вообще мечтал остаться «будить серединную Россию»: в первую очередь намечал себе Иваново-Вознесенск, где, надеялся, пригодилось бы мне изученное в «Крестах» ручное ткачество, если бы удалось поступить ткачом на фабрику.

    Из Вильны в Киев я с собой никаких явок не захватил, и остаться там предполагал не более двух-трех дней, только осмотреться. Надеялся, впрочем, еще повидать двух приятелей по Харьковскому университету, которые, по моим соображениям, должны были, окончив курс, устроиться врачами в Киеве. Оставив свой небольшой багаж в конторе дилижансов, я отправился на розыски, но ни того, ни другого не нашел. Час был еще ранний. Бродя по Подолу, на Константиновской улице я случайно поднял глаза и увидал вывеску зубного врача С. В. Померанц. И вспомнил, что в Вене мне Геня Рубчинская (с которой я переправлял нелегальную литературу в Россию) как-то рассказывала о своей сестре, Софье Владимировне Померанц, которая-де, в случае чего, могла бы мне помочь, так как она знает весь революционный Киев и все, что там делается. Я обрадовался, решив что здесь-то и я узнаю о судьбе Ансельма Мозлера (ради чего я, между прочим, и решил задержаться на пару дней в Киеве).

    Дождавшись часов приема, я поднялся во второй этаж, где помещалась квартира Софьи Владимировны. Здесь я сказался Абрамом Солодухой, но этот номер у меня не прошел, так как Софья Владимировна сразу узнала меня по карточке на венской группе, которую привезла с собою из-за границы ее сестра, к тому же многое рассказавшая ей про меня. Отрицания не помогли, мне пришлось сдаться, что, впрочем, оказалось к большой моей выгоде, так как после того, как мы сосчитались революционным родством, ко мне отнеслась с полным доверием и вся киевская центральная группа. Софья Владимировна предложила мне на время моего пребывания в Киеве поселиться у нее на квартире, пошутив, что мое счастье, что не явился я двумя неделями раньше, потому что тогда она не стала бы со мной и разговаривать, так как на квартире у нее в то время была типография и печаталась «Рабочая газета».

    Предложение показалось мне как нельзя более кстати и, забрав свои вещи в конторе, я сейчас же перебрался к гостеприимной хозяйке. При этом оказалось, что я попал на одну из штаб-квартир киевской организации, где можно было встретить почти весь тогдашний ее центр. На этой квартире я почти со всеми ними перезнакомился.

    Одним из первых, помню, я познакомился с Н. А. Вигдорчиком. Когда в Вильне нами был получен первый номер киевского «Вперед», мы перевели оттуда на польский язык и пустили фельетоном в «Есhо żуciа rоbоtniczеgо» «Сказку о чорте», и эта сказка пользовалась у нас большим успехом. (К слову сказать, мы и журнал свой тогда выпускать стали, если не ошибаюсь, именно под впечатлением и по образу и подобию киевского «Вперед».) Теперь, в этот же первый день, рассказывая об этом, я интересовался автором сказки. Как раз в это время и пришел Вигдорчик. Мы познакомились и, не помню уж, о чем говорили. А когда он ушел, Софья Владимировна мне сказала, что это и есть автор «Сказки о чорте», и не только ее, но и всего первого номера «Вперед», и не только автор, но и переписчик (номер был написан от руки печатными буквами), он же и печатник на гектографе и вообще автор большинства статей в их газетах и прокламаций, словом их главная литературная сила.

    В эти же первые свои киевские дни я познакомился с Б. Л. Эйдельманом, П. Л. Тучапским, В. Г. Кржижановской, Р. В. Розенберг, П. И. Белоусовым, О. В. Яцимирской, Е. С. Этингер и др. Впрочем, меня, оберегая, не со всеми знакомили, и я вспоминаю одно собрание группы или комитета в большой комнате у Софьи Владимировны, когда я оставался в маленькой комнатке, а она от времени до времени забегала ко мне рассказать, о чем идет речь и споры на собрании. (В настоящее время, к сожалению, ни я, ни она не можем припомнить, о чем шли тогда споры.)

    Не буду останавливаться на описании киевской организации, так как тут мне пришлось бы только с меньшим знанием дела лишь повторить то, о чем рассказано уже в воспоминаниях Б. Л. Эйдельмана и других писавших об этом киевлян. Скажу только, что, когда я приехал в Киев, для меня меркой революционных отношений было то, что я наблюдал и переживал в Вильне. Киев представлял такую же смесь разноплеменных элементов, только в чувствительно иной пропорции. Достаточно сказать, что преобладающим языком населения был русский, и что поляков рабочих и ремесленников было лишь меньшинство. Это означало, что здесь значительно меньше можно было рассчитывать на многочисленный низовой партактив, чем в Вильне. Но стоило в праздничный день выйти на Александровскую улицу на Подоле, чтобы увидеть здесь такую же, как и в Вильне, еврейскую ремесленную рабочую массу, способную в такой же пропорции выделить свой «низовой партактив». В свое время, при переходе к массовой работе, киевляне пережили и сопротивление своего низового актива, вылившееся, как и в Вильне, в дискуссию об агитации, так же как и там, связанную с кризисом в организации (что сказалось, между прочим, во временном отщеплении польских социал-демократов). Все это напоминало виленские отношения. Но приезжего из Вильны поражало, что киевляне сумели разрешить для своего города задачу, которая оказалась не по силам виленцам, задачу объединения в одной организации руководства разноплеменным рабочим движением. Объяснение этого факта с достаточною полнотою дано в трудах Б. Л. Эйдельмана, Мошинского и других, писавших об этом периоде киевского движения.

    Выполняя свой план, я через несколько дней собрался в путь обладить дело с крещением паспорта. Пользуясь оказией, киевляне дали мне какие-то, не помню уж какие, поручения; может быть, письма в Москву и в Минск. В Минске я виделся с «Глебом» (Мутником) и «Александром» (Кремером), или «Владимиром». Помню, они расспрашивали меня, что я застал в Киеве. Мне запомнилось это потому, что когда я рассказал, между прочим, об одном факте из жизни киевской организации, вызвавшем там резкий отпор и суровое осуждение [* Факт был такой: во время забастовки в одной мастерской штрейкбрехерами выступили еврейские рабочие, не имевшие права жительство в Киеве. Тогда двое членов киевской организации (незадолго до этого прибывшие в Киев откуда-то из Гомеля или другого города Северо-западного края, и сами евреи) предложили обратиться к полиции, чтобы та выслала, штрейкбрехеров из города. Предложение это было, разумеется, с негодованием отвергнуто.], мягкий Мутник вышел из себя и выругался трехэтажною русскою руганью. Осталось у меня в памяти от этого свидания еще впечатление некоторой настороженности бундовцев по отношению к Киеву в связи с предстоявшим съездом.

    В Москве я должен был повидать А. А. Иогансона. Б. Л. Эйдельман предупреждал меня, что за Иогансоном отчаянная слежка. На мое счастье, когда я приехал, над Москвой разразилась снежная буря; вьюга была такая, что даже зубатовские шпики предпочли укрыться в пивных или чайных и я прошел к Иогансону «не запачкавшись». Поручение мое сводилось, вероятно, к установлению связей для переписки, адресов для пересылки корреспонденций для «Рабочей газеты» или что-нибудь в этом роде. У него же (если не от бундовцев) я получил адрес и явку к Виктору Ванновскому. Впрочем, не ручаюсь: может быть, бундовцы дали мне адрес Водогинского. После этого я проехал в Пензенскую губернию, на станцию А., и оттуда на лошадях в городишко к «Бове». Городишко поразил меня своим видом. Расположенный на косогоре, он был ни дать, ни взять гравюра из старинной книги, изображающая город XVI века, — живое доказательство того, что Россия живет одновременно во многих веках. «Бова» по внешности оказался под стать городишку: могучий, в поповской рясе с широкими рукавами, он напоминал богатыря-боярина в охабне, и странно было слышать из уст его речи о капиталистическом развитии русской деревни. Чтобы снять с него (в случае моего ареста в будущем) подозрения в соучастии — как-никак, это было бы обвинение в кощунстве — и объяснить местным властям свое появление в их местах, я сочинил, что направлялся в А. под Самарой, где у меня были приятели, да по ошибке взял билет на А. под городишком, ну и решил дескать окреститься в местах, где меня никто не знает. «Бове» эта версия показалась приемлемой и он ее распространил. Приходил исправник прощупать меня на всякий случай; я выдержал испытание, глазом не моргнув, когда он рассказал, как в бытность свою приставом где-то в Западном крае он разогнал демонстрацию. После этого осторожный «Бова» все-таки устроил мне форменное крещение с окунанием в кадушку и «облачением в ризу правды», причем пришлось мне «плюнуть и дунуть на сатану». Хорошо еще, что проделано это было в ранний час, в пустой церкви. А крестным моим был земский начальник, в честь которого я и получил новое имя «Константина Константиновича».

    Верстах в 20 от городишка стояла небольшая суконная фабриченка, из бывших поссессионных. Я расспросил двух пришедших с нее зачем-то к попу работниц об условиях их работы. На эту фабрику рабочие и работницы приходили из окрестных деревень с мешком сухарей за спиною на целую неделю и за двугривенный в день работали по 14 и 16 часов, ночуя тут же на фабрике под станками. У меня был большой соблазн написать прокламацию для этой фабрики, но «Бова» отсоветовал: некому, мол, прочесть будет, кроме мастера, да и следа не стоит оставлять, по которому сейчас-же разыщут. Имена нескольких работниц с этой фабрики я все-таки держал некоторое время в памяти, надеясь, что сумею в виде писем прислать им призыв к забастовке, но так и не собрался это сделать.

    Я возвратился в Киев. Киевлян я застал теперь в горячке предсъездовской кампании. На очереди было много собраний, которые теперь к тому же труднее стало устраивать, так как к этому времени за некоторыми из членов группы началась усиленная слежка. Встал вопрос о том, чтобы старым киевским работникам покинуть Киев и расселиться по крупнейшим центрам России для того, чтобы после съезда, который учредит партию, явиться живыми звеньями связи объединенных в партию частей. А. киевскую работу должны были перенять новые работники, в числе которых более солидным являлся Теслер, только что приехавший из-за границы. Он, между прочим, привез с собою письмо Плеханова, которое, с некоторым урезом, должно было пойти в 3-м номере «Рабочей газеты». Помню споры по поводу этого письма, и в памяти моей сохранилось зрительное впечатление: круглые скобки карандашом, в которые был заключен первый абзац письма, не подлежавший напечатанию.

    Когда мне сообщили, какое предполагалось расселение по городам, я тоже взял себе часть в удел — Иваново-Вознесенск, где только что была разгромлена организация, и это мое решение получило какое-то одобрение киевской группы, так что я пошутил тогда, что еду вроде как бы из Рима (episcopus in partibus infidelium) создавать себе диоцезу. И я предполагал, если бы оказалось, что из уцелевших в Иванове обломков можно быстро сколотить мало-мальски сносную организацию, явиться представителем ее на съезд. В дальнейшем, я намечал себе перебраться в Москву, где после разгрома «Рабочего союза» только что начинала становиться на ноги молодая организация под именем «Союза борьбы». В Москву же из Киева должна была переехать и С. В. Померанц.

    С такими планами я двинулся в Иваново-Вознесенск. Перед отъездом моим Б. Л. Эйдельман спросил, не заеду ли я по пути в Ромны повидать Ю. Д. Мельникова, который был там в то время в ссылке. Боясь подхватить там шпиков, я отказался, в чем горько каялся впоследствии.

    В Иваново-Вознесенск я приехал крещеным евреем, конторщиком, который не отказался бы поступить на фабрику и ткачом. Какие-то явки я все-таки имел с собою, не помню теперь из Киева или из Москвы, только по ним я никого не нашел. Поселился в каморке, отделанной не до верху доходящей перегородкой от артельной квартиры ткачей, — большой комнаты, где на нарах, разделенных местами ситцевыми занавесками, — лежало человек сорок ткачей и ткачих. По гудку своей фабрики вся эта публика вскакивала, впрыгивала в валенки и полушубки и, на ходу застегиваясь и напяливая шапки, бежала на работу, а места на нарах, не успев остыть, заполнялись сменщиками. Иногда ночью раздавались крики, пьяные драки и тогда с нар срывалось несколько молодых парней, которых напрасно старались удержать их подруги, и убегали бить, не зная кого и не зная за что.

    Иваново-Вознесенск поразил меня тогда своею некультурностью. Рядом с каменными громадами фабрик в беспорядке ютились деревенского вида лачуги, дышавшие затхлым, гнилым воздухом и из которых все нечистоты вываливались прямо на улицу. Здесь обязанности ассенизаторов выполняли птицы: нигде и никогда я не видел на улице столько ворон, как в Иваново-Вознесенске; стаями кружились они над дворами, наполняя воздух своим-карканьем.

    Разгром организации в Иванове-Вознесенске оказался гораздо более полным, чем я ожидал. Не помню уж, как мне удалось все-таки натолкнуться на двух пареньков, которые, вероятно, были в какой-то связи с периферией разгромленной организации. По крайней мере они познакомили меня с несколькими своими товарищами, которые определенно принадлежали к последней и, благодаря случайности (временному отсутствию) уцелели от разгрома. В общем, таких обломков от старой организаций набралось у меня вскоре человек 10-12. К сожалению, не могу припомнить их фамилий, кроме двух братьев Гаравиных, один из которых покончил с собою в московской тюрьме. (Их человек 7 из этого кружка привезли в июле 1898 г. в Таганку; не помню только, связали ли их с моим делом.) Вероятно, кто-то из них привел ко мне А. А. Рябинина, который жил тогда, если не ошибаюсь, в Кохме. С ним мы обсуждали организационные вопросы. Я, помнится, пытался приспособить к новым условиям способы виленсной работы: для воспитания актива создать кружки саморазвития, пользуясь в то же время кружковцами для собирания сведений по фабрикам, а на основании этих сведений начать агитацию но фабрикам за борьбу за повседневные нужды, восходя от последних к формулировке политических требований. Молодняк у меня подобрался не плохой, у одного-двух я даже находил полочку книг с серьезною литературой по политической экономии и пр. Поражал меня, привыкшего к виленскому, польскому культурному рабочему, низкий уровень культурных привычек даже у этих умственно довольно высокоразвитых ивановцев. С помощью этого молодняка мне скоро удалось собрать по фабрикам материал для прокламации ко всем иваново-вознесенским рабочим. С одобрения этой маленькой группы решено было напечатать эту прокламацию хотя бы на гектографе. Но так как в Иванове не было подходящих условий для выполнения даже такой скромной задачи, я решил отправиться в Москву. Там я застал организацию накануне провала, задержался, чтобы перенять связи, и сам был арестован вместе со всеми москвичами 11 (23) марта 1898 года. О московской организации и об условиях работы в Москве мне вкратце приходилось писать в «Красной летописи» по поводу показаний Ванновского.

    Перед арестом, в Москве, Александр Ванновский (его кличка была тогда «Иван Палыч») мне рассказывал, что на съезде бундовцы были очень неуступчивы и, между прочим, с ними затеялся большой спор насчет названия партии. Вместо первоначально предложенного названия «Русская социал-демократическая рабочая партия» по их настоянию было принято: «Российская и т. д.». Такой же рассказ о поведении бундовцев на съезде мне довелось слышать позднее, уже по пути в ссылку, из уст С. В. Померанц (она это рассказывала со слов Тучапского или Вигдорчика) и, кажется, от Б. Л. Эйдельмана.

    Вспоминается мне еще одна, по пути в ссылку, беседа с Б. Л. Эйдельманом. Оглядываясь назад и подводя итоги, он резюмировал положение словами: «Если так пойдет и дальше, то лет через десять у нас будет революция». Тогда это пророчество казалось немножко смелым. Действительность показала, что оно было скорее чересчур осторожным, определяя пункт наступления революции посередине, между двумя ее взрывами.

                                                                                 2

    В последние дни 1897 г. и в начале 1898 г. мне случилось побывать в Москве три раза, и все на короткие сроки.

    В первый раз, по дороге в Пензенскую губернию, после Вильны, Киева, Минска, город сразу поразил меня энергией промышленной жизни. Я приехал в ранний час, и в памяти у меня сохранились первые московские впечатления: на разные лады перекликающиеся фабричные и заводские гудки и какие-то бесконечные обозы по улицам, нагруженные ящиками, кулями, кипами: товаров, непрерывный поток передвигаемых кладей, и в то же время сознание, что этот многолюднейший рабочий центр, уже поддержавший несколькими крупными забастовками начатое питерскими ткачами и прядильщиками движение за сокращение рабочего дня, настолько зажат тисками царской охранки, что несмотря на обилие революционной интеллигенции не в состоянии построить достаточно прочную революционную организацию, способную обслужить хотя бы местное рабочее движение, не говоря уже об инициативе всероссийского объединения. Меня и в Киеве и в Минске предупреждали, чтобы в Москве я был на чеку, так как там в короткий срок проваливаются все возникающие организации.

    Дело было в том, что начавшееся массовое рабочее движение, заставившее революционные социал-демократические организации приступить к созданию руководящего центра, дало в то же время толчок и встречному приспособлению органов правительственной обороны. А тогдашняя Москва как раз и была тем центром, откуда под руководством Зубатова и начали перестраивать свой фронт эти органы. Это была тоже своего рода рационализация. Зубатов сделал по пути к ней только первые шаги и результаты получились поразительные. Он усовершенствовал старую слежку, заменив отдельных шпиков, шагающих по пятам за преследуемым, или торчащих болванами у его дверей, сменяющими друг друга филерами, передающими из рук в руки преследование революционера, которому поэтому не бросались в глаза их физиономии и труднее было заметить за собой слежку. А, главное, он в небывалых до этого размерах развернул систему «внутреннего освещения», плодя провокаторов во всех слоях тогдашнего общества, начиная с кругов радикально настроенной интеллигенции: и кончая фабричной рабочей средой. К тому же, лелея более широкие планы, он (как я писал уже) «создал свой питомник политически грамотных жандармских офицеров, вдохнув в иных из них при этом некоторое подобие идейной убежденности, ориентирующейся на «социальную монархию», в духе бисмарковских и наполеоновских полицейско-социальных затей». Эти птенцы зубатовского гнезда явились умелыми вербовщиками и воспитателями провокаторов. Благодаря всему этому и стали совсем недолговечны московские революционные организации. И слухами об их провалах была полна тогдашняя революционная Москва.

    Остановился я тогда у зубного врача Гавронского, который приютил меня без прописки паспорта, впрочем и не дававшего мне еще права жительства вне черты оседлости. Адрес его у меня оказался все от того же П. Ф. Теплова, который, снаряжая меня в путь-дорогу из Вены, надавал мне на всякий случай адресов своих приятелей во всех концах России. Гавронский в то время занимал очень богато обставленную квартиру на одной из важных улиц Москвы (кажется, это был Кузнецкий Мост) и стоял, насколько помню, уже в стороне от всяких организаций. Но имя Павла Федоровича было для меня и тут, словно «сезам, отворись!» в арабской сказке, волшебным ключом, открывавшим мне сердца и обеспечивающим радушную встречу и приют даже у отходивших от революции людей. Впрочем, кроме Теплова, у нас с ним оказались и еще общие приятели по Вильне и Минску, о которых он с большим интересом расспрашивал. Сам он рассказывал больше о московских провалах, о предательстве Румы и был в большом испуге перед охранническими талантами Зубатова.

    Такие же приблизительно речи слышал я и от А. А. Иогансона, он жил тогда на одной квартире с Н. К. Муравьевым, занимался литературным трудом (они, кажется, вместе переводили что-то с английского). Увидав меня, он испугался, что от его квартиры я подхвачу за собою шпионские хвосты, и стал укорять киевлян, что, несмотря на его предупреждение, они все-таки присылают к нему людей. (Как я уже упоминал, в этот вечер благодаря вьюге и стуже у меня все обошлось на этот счет благополучно.) Не помню, что говорил Иогансон по поводу поручения от киевлян, как не помню и самого поручения. В дальнейшем разговор наш пошел на отвлеченные темы. О строительстве партии у меня из Вены еще в памяти была в это время историческая справка Виктора Адлера, сделанная им в беседе перед отъездом моим в Россию, что у них, в Австрии, партия сформировалась главным образом вокруг двух стержней: газеты и больничных касс, а бельгийская партия возникла на съезде политических организаций, профессиональных союзов и кооперативов.

    На эти темы в порядке теоретического обсуждения были у нас разговоры с Виктором Ванновским, адрес которого я получил от Иогансона.

    Беседу с Ванновским в этот раз мы также вели в порядке теоретического обсуждения, так как профессиональных союзов в то время не существовало, равно как не могло быть речи о вовлечении работников редких тогда у нас больничных касс или кооперативов в политическую организацию. Что касается участия в газете (я имел в виду «Рабочую газету»), то здесь передо мною была открытая дверь, потому что В. Ванновский и сам был, что называется, легок на перо, и готов был и других членов союза привлечь к корреспондированию в газету, так как он был согласен со мною, что это много способствовало бы оживлению работы, которая — жаловался он — шла довольно вяло. И он приглашал меня работать в организации.

    Организация эта под именем «Московский союз борьбы за освобождение рабочего класса» (это название было принято во исполнение решения киевского совещания 1897 г.) возникла, вскоре после разгрома «Рабочего союза». Центральною фигурою ее был Виктор Ванновский. Не знаю, состоял ли он в какой-нибудь связи с «Рабочим союзом», но он был участником его предшественницы — Брусневской организации и являлся носителем ее (правда, несколько для зубатовской Москвы устаревшего) революционного опыта. Остальные члены Московского союза борьбы были, по его отзыву, еще совсем желторотые птенцы.

    С большинством из них я познакомился во второй свой приезд в Москву (по дороге в Иваново Вознесенск). Проверив себя во время пути (изучая лица всех пассажиров вагона и меняя затем на промежуточных станциях вагоны), я снова заявился к Гавронскому. Несмотря на то, что мой паспорт был теперь годен и для Москвы, он все-таки решил, на всякий случай, не прописывать меня. Москвичей повидать я заехал, чтобы получить явку в Иваново-Вознесенск. Прямо к В. Ванновскому зайти я не решился, так как не знал, не началась ли за ним слежка. Из Минска у меня был адрес Водогинского, через которого бундовцы сносились с Москвою. Водогинский проводил меня к В. Ванновскому или к кому-то, куда вскоре пришел и Ванновский, который сообщил мне просимую явку. Явка оказалась та самая, которую я получил от Б. Л. Эйдельмана из Киева.

    После этого я познакомился с членами «Союза». Это был действительно зеленый молодняк, жизнерадостный и революционно настроенный, большинство студенты политехнического института, несколько студентов и курсисток. Вспоминается широкое скуластое лицо Ксенофонта Ситнина, тонкий профиль Малинина, милая улыбка Любимова, задумчивый Цурюпа, оживленный Водогинский. Стараясь насколько возможно поделиться с ними своим революционным опытом, я много им рассказывал и о заграничном рабочем движении, и о жизни рабочих революционных организаций в России.

    Затем, помню, водили меня на собрания. На одном члены организации рассказывали о проведенных и не состоявшихся собраниях кружков. Последних, помнится, было больше. Мне было предложено сообщить о положении дел в организациях Западного края, что я, как мог, исполнил, рассказав, что знал, о Польше, о Литве, о Бунде, о Киеве и что через киевлян знал об Одессе, Николаеве, Екатеринославе. Вспоминается еще, в этот приезд мой позвали меня куда-то, где соберется «своя публика» побеседовать.

    Я явился по адресу на какую-то барскую квартиру, в богато, почти роскошно убранную комнату, где меня познакомили с десятком-полтора студентов и девиц, представив меня под именем «Сергея Николаевича». Здесь вдруг подошла ко мне одна из девиц и назвала меня по фамилии: «Перазич?» Так как в ее голосе было сомнение, то я отрекся, сказав, что она обозналась и отрицал, что когда-нибудь был за границей. Это была Е. А. Немчинова, я ее мельком знал в Вене, куда группа молодежи, перед моим отъездом из Вены, дружной компанией («коллективной душой») нагрянула из Цюриха, чтобы перед тем, как вернуться в Россию, поучиться и познакомиться с австрийским рабочим движением. Теперь, чуть ли не вся эта группа (в «коллективную душу» входили, кроме Немчиновой, две сестры Пеньевских, Чугушев и Артур Блюм с сестрою) поселилась в Москве и вместе с Феодосием Ивановичем Кривобоковым начала социал-демократическую работу независимо от «Московского союза борьбы» и, кажется, даже не подозревая его существования. (Тоже свидетельство слабости организации!) Но об этом я узнал позже, а покамест, при всем доверии к честности Евгении Александровны, я все-таки, опасаясь неосторожности (так как слишком мало еще тогда ее знал), предпочел, как теперь говорят, «смыться» и ушел еще до начала собеседования. Толкнула меня к этому, между прочим, одна маленькая деталь. Перед тем, как подошла ко мне Немчинова, я стоял у нетопившегося камина. На мраморной доске его привлекла мое внимание коробка с красивым рисунком. Я взял эту коробочку в руки, чтобы рассмотреть рисунок, а под коробкой лежала женевского издания брошюра. Ну, от таких неосторожных людей я, разумеется, обратился в бегство.

    Осторожность моя, однако, не помогла мне спастись от ареста в третий мой приезд в Москву. На этот раз я приехал туда с расчетом пробыть не долее трех-четырех дней, чтобы только успеть напечатать свою иваново-вознесенскую прокламацию. Из отчета кого-то из москвичей в предыдущий приезд я знал, что у них недурно поставлена техника. На этот раз я уж не решился заявиться к Гавронскому, так как по совести не мог бы сказать ему, как в первые два раза, что я «чист как новорожденный младенец», потому что, когда я повидал публику из «Союза», я узнал от них, что за многими из них уже идет слежка. Прокламацию напечатать они все-таки взялись, хотя заявили, что и с техникой у них теперь уже не все так ладно, какая-то заминка, придется на несколько лишних дней остаться мне в Москве. Чтобы использовать время, я решил тогда ознакомиться с низовым партийным активом Московского союза. С Виктором Ванновским мы сговорились о том, чтобы мне перенять за это время связи Союза с рабочими, так как можно было предвидеть, что вся московская организация будет скоро арестована [* Про себя я решил головку будущей организации подобрать из «коллективной души» и вообще из параллельно работавших кружков, которых не успел еще объединить «Союз».]. Связей оказалось не так много. Ведшие занятия в кружках интеллигенты водили меня куда-то знакомиться с рабочими организаторами кружков, куда-то, помню, к Донскому монастырю и на другие окраины, с цинделевскими и прохоровскими ткачами, со слесарями от Гужона, от Бромлея, от Доброва и Набгольца и еще откуда-то. Встречались мы в условленных трактирах и чайных, иногда там же и переговоры вели, иногда же выходили и прогуливались на пустынных улицах, уверившись, что за нами нет слежки. Были, помню, случаи и притом повторные, когда, придя в условленный час в условленный трактир, мы никого не заставали или заставали пьяных. У меня само собою напрашивалось сравнение с низовым партактивом Северо- и Юго-западного края и это сравнение было не в пользу здешних посредников между революционной интеллигенцией и рабочей массой. За исключением одного молодого слесаря (имени его я и тогда не узнал), в котором я почувствовал революционный энтузиазм и жажду знания, у меня от этих встреч, из ответов на мои вопросы об условиях труда и о положении рабочих, из бесед на газетные темы вообще осталось впечатление деревенской сырости, даже по сравнению с моим иваново-вознесенским молодняком. Если память не обманывает меня, ни на одном из московских собраний центральной группы Союза я не видал ни одного рабочего. А на собраниях бывало человек по 10-15.

    За время своего пребывания в Москве я успел ознакомиться с несколькими проходными дворами и, жалкий кустарь, надеялся, что еще успею увернуться от филеров, так как по моим расчетам арест Московского союза должен был произойти только после каких-либо деяний с его стороны, вроде проведения каких-либо крупных забастовок с выпуском прокламаций и т. п.

    Зубатов решил иначе, и Московский союз был арестован «в том числе», когда были произведены аресты «во всероссийском масштабе», в ночь с 10 на 11 марта ст. ст. 1898 г. В эту ночь, при выходе с собрания, на котором «Иван Палыч» в очень общих чертах сделал сообщение об учредительном съезде партии, у самых дверей я был схвачен двумя филерами, посажен на поджидавшего тут же извозчика и доставлен в охранку.

    Там ко мне подошел рыжеватый блондин в золотых очках, которого по внешнему виду я признал бы за земского врача, и с очень довольным видом сказал: «А вы знаете, что сегодня Эйдельман арестован, и Петрусевич, и Поляк? А вы, вы статистик?» Я ответил, что я не статистик и что не знаю, о ком он и для чего это мне рассказывает.

    — Так кто же вы? — спросил он меня.

    Я ответил вопросом: «Это что же, допрос?»

    — Нет, мне просто хочется побеседовать с вами.

     — А мне не хочется.

    — Ну ничего, мы еще встретимся, тогда потолкуем.

    После я узнал, что это был Зубатов, и пожалел, что отказался побеседовать с ним. Больше мы с ним не встречались.

    В. Перазич

    /Пролетарская Революция. № 2 (73). Москва – Ленинград. 1928. С 23-39./

 

 

                                                                   Приложение III.

                                       ОФИЦИАЛЬНЫЕ «СТАТЕЙНЫЕ СПИСКИ»

    всех 56 политических ссыльных, участвовавших в якутском протесте и бывших на «Романовке». В скобках приведены дополнительные сведения о степени образования и сроке предварительного тюремного заключения.

    Перазич (Солодухо), Владимир Давидович, 34 л.

    (Бывший студент русского и заграничных университетов. В предварительном тюремном заключении сидел 2¾ года).

    По Высочайшему повелению 22 марта 1900 г. в Восточную Сибирь на 5 лет, чем разрешены и другие приостановленные о нем дознания.

    Стоял, в соучастии с другими лицами, во главе преступного сообщества «Киевского союза борьбы за освобождение рабочего класса», имевшего ближайшей своей задачей пропаганду социал-демократических идей среди фабричных рабочих, с каковою целью сообщество, устроив тайную типографию, выпустило в обращение значительное количество брошюр и прокламаций противоправительственного содержания.

    Привлекался также к дознанию по делу о «Московском союзе борьбы за освобождение рабочего класса», участвовал в издании «Рабочей Газеты», снабжал других лиц сведениями о рабочем движении и во время содержания в Московской центральной пересыльной тюрьме в апреле 1900 г. вел с одним из своих соседей по заключению разговор об условиях жизни в Сибири, причем высказал намерение поступить на службу на Уссурийскую жел. дор., откуда при удобном случае, скрыться заграницу.

    Ген.-губ. Горемыкиным назначен был на жительство в Киренск, Иркутской губ. В виду же имеемых в М-ве В. Д. достоверных указаний, что Солодухо намеревался бежать из Сибири, распоряжением Ген.-губ. переведен в Якутскую область для водворения в Вилюйске.

    По Высочайшему повелению 22 января 1903 г. Солодухо подлежит за хранение преступных изданий заключению в тюрьме на 1 месяц.

    Срок заключения отбыл 12 августа 1903 г. Затем был водворен в Тугиринском выселке, Павловской волости, Якутского округа.

    /Тепловъ П. Исторія якутскаго протеста. (Дѣло «Романовцевъ»). Изданіе Н. Глаголева. С.-Петербургъ. 1906. С. 465-466./

 

 

    В виде приложения к собственной биографии Бройдо предоставил в мое распоряжение следующие подробные сведения из жизни 11 лиц бывших вместе с ним в ссылке и близко с ним знакомых. Я привожу этот материал в доказательство того, что я отнюдь не останавливался на исключительных случаях, а также и того, что революционеры последнего времени действуют не менее решительно, чем их предшественники.

    4. Владимир Перасич, серб, студент харьковского и венского университетов. В первый раз арестован в 1889 г. в Харькове — за социалистическую пропаганду, после чего просидел 3 года в тюрьме. В 1898 г. арестован был во второй раз в Москве — как член нескольких социалистических рабочих организаций. Приговор по этому делу: два года одиночного заключения, пять лет ссылки. Работал под ложным именем Солодухи, в чем он признался властям лишь после якутской истории, в которой он также был замешан.

    /Д. Перрисъ. Піонеры Русской Революціи. С портретами. Переводъ Л. Данилова, Л. Истомина и Т. Бронъ. // Освободительная Библіотека. Первый Сборникъ. С.-Петербургъ. 1906. С. 130, 132./

 

 

    Перазич, Владимир Давыдович; серб, сын служащего; род. в 1868 г. в Витебске; учился на медицинск. факультете. Начал рев. деятельность в 1888 г. в Харькове, где под кличкой «Зич» вел пропаганд. работу в студенч. и рабочих кружках. В 1889 г. был арест., а затем препровожден в Петерб. Кресты, где провел в заключении 22 месяца и был админ. выслан из пределов России. В 1893-95 г., живя в Вене, работает в Хорватск. соц. дем. партии и участв. в клубе «Веритас». В 1896 г. возвращается нелегально в Россию и работает в Вильно и Киеве под кличкой «Серапион», а затем в Иваново-Вознесенске и Москве, состоя членом РСДРП и ведя организац. работу под кличкой «Сергей Николаевич». В 1898 г. был арест. и выслан в админ. порядке на 5 лет в Киренск, Иркутск. губ., а затем в Вилюйск, Якутск. обл., где был снова арест. и препровожден в Якутск, тюрьму. В 1904 г. Якутским О. С. пригов. к 6 г. каторги за участие в Якутск. протесте. Отб. наказание в Александровск. пересылке, бежал в 1905 г. за границу в Женеву, где участв. в конференции меньшевиков. В 1906 г. вернулся нелегально в Россию и работал в Москве и Петербурге в меньшевистск. организациях под кличкой «Двиг» в качестве литератора-корреспондента, редактора меньшевистск. газеты. Был снова арест, и выслан админ. за пределы России. Член ВКП(б). Чл. бил. О-ва № 641.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов О-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1929. С. 418./

 

 

    Перазич, Владимир Давидович — серб, сын служащ., студ.; род. 5 сент. 1868 г. в Витебске; учился на медиц. фак-те. Начал револ. деят. в 1888 г. в Харькове, где под кличкой «Зич» вел пропаг. в студ. и рабочих кружках. В 1889 г. арест., сидел в Харькове, затем препровожд. в Петерб. Кресты. В общем провел в заключ. 22 м. и был, как «вредный иностранец», выслан навсегда администрат. из пределов России. В 1893-95 гг. живя в Вене, сост. чл. австро-немецк. клуба «Веритас» и чл. ячейки Хорватск. с.-д. партии. В 1896 г. возврат. нелегально в Россию и работ. в Вильно в Литовск. с-дем. под кличкой «Серапион», а затем в конце 1897 г. и в нач. 1898 г. в Киеве, Ив.-Вознесенске и Москве в мести. «Союзах борьбы» вел организ. работу под кличкой «Сергей. Николаевич». В 1898 г. арест. снова, просидел в заключ. около 3 л. и выслан администр. на 5 л. в Киренск, Иркутск, губ., а затем в Вилюйск, Якутск. обл., откуда препровожд. в Якутск, тюрьму. В 1904 г. Якутск. окр. суд. пригов, к 6 г. каторги за уч. в Якутск, протесте «Романовцев». Наказ. отб. в Александровск. перес.; бежал в 1906 г. «за границу в Женеву, где участв. в конференции меньшевиков. В 1905 г. вернулся снова нелегально в Россию и работ. в Москве, затем с 1906 г. — в Петербурге в меньш. орг. под кличкой «Двиг» литерат.-корреспонд. и чл. редакции «меньш. газеты. В 1914 г. снова арест, во время всеобщей забастовки перед империалист. войной и после 4 м. заключ. снова «навсегда» выслан админ. за пределы России. Член ВКП(б). Чл. бил. О-ва № 641.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 483./

    Перазич-Померанц (Рубчинская), Софья Владимировна — еврейка, дочь служащего, зубной врач; род. в 1868 г. в Киевск. губ.; окончила зубоврач. школу в Париже. В 1993-94 гг. вела проп. среди рабочих в Киеве; в конце 1995 г. вступила в с.-д. орг., назв. впоследствии гр. «Рабочее дело». В 1996-97 гг. состояла чл. редакций газ. «Вперед» и «Раб. газета», — первая печаталась на гектографе, вторая в нелег. типогр. в ее квартире; в 1897 г. была чл. Киевск. «Союза борьбы за осв. раб. класса». В марте 1898 г. арест. и после 2 л. закл. в Лукьяновск. тюрьме высл. администр. на 5 л. в Вост. Сибирь. Жила в Иркутске, Киренске, Вилюйске и Якутске. Судилась в 1904 г. Якутск. окружн. суд. по делу «Романовцев» — оправдана. В дек. 1904 г. вернулась в Киев и в янв. 1905 г. арест. на собр. рабочих по подгот. протеста по поводу событий 9 января в Петербурге; освобожд. через несколько недель. В мая 1905 г. примкнула к меньшевикам, была на Женевск. конференции с совещат. голосом и работала в орг-ции меньш. до июня 1906 г. в Москве; 1907-14 гг. — в Петербурге по паспорту австр. работн. Марии Германовны Блажек. С объявл. войны, как враждебная иностранка, выслана за границу и жила в эмиграции (Цюрих, Копенгаген) до 1917 г., примыкая к меньш.-интернацион. Член ВКП(б). Чл. бил. О-ва № 2831.

    /Политическая каторга и ссылка. Биографический справочник членов о-ва политкаторжан и ссыльно-поселенцев. Москва. 1934. С. 483-484, 550./

 

 

    А. Н. Алексеева

                                      РЯДОВЫЕ ИСКРОВЦЫ В ЯКУТСКОЙ ССЫЛКЕ

    ...В сентябре 1904 г. после суда их отправили в Александровский централ. Группа товарищей... решили организовать побег. Более трех месяцев они делали подкоп, ведущий на волю. И 16 января 1905, года бежали в количестве 15 человек. Однако, еще накануне в селе был задержан с лошадьми иркутский товарищ, наиболее знакомый с местными условиями. Побег был обречен на неудачу... и часть товарищей задержали в селе, некоторых уже в Иркутске и на железной дороге. Оказались на свободе только пятеро.

    Одним из них был Перазич Владимир Давидович (Константин Солодухо). Убежденным искровцем он стал в ссылке. Первый арест — в 1889 году в Харькове, где он учился в университете. После двухгодичного тюремного заключения Перазич, доказав, что он — австрийский подданный, выслан за границу без права возвращения в Россию. Обучаясь в заграничных университетах, Перазич не оставлял мысли о дальнейшей работе. Под именем Константина Солодухо он приезжает обратно. Вот строки из официального статейного списка: «Стоял, в соучастии с другими лицами, во главе преступного сообщества «Киевского союза борьбы за освобождение рабочего класса», имевшего ближайшей своей задачей пропаганду социал-демократических идей среди фабричных рабочих, с каковою целью сообщество, устроив тайную типографию, выпустило в обращение значительное количество брошюр и прокламаций противоправительственного содержания» [* Теплов П. История Якутского протеста. СПб. 1907, с. 465.]. Арестованный в 1897 году, К. Солодухо привлекался также по делу «Московского союза борьбы за освобождение рабочего класса» и за участие в издании «Рабочей газеты». За все это он получил пять лет ссылки в Восточную Сибирь. Первоначально местом причисления был назван Киренск Иркутской губернии, но уже в Московской центральной пересыльной тюрьме начальству стало известно о намерении К. Солодухо бежать из ссылки. Поэтому распоряжением генерал-губернатора Горемыкина его водворяют в г. Вилюйск Якутской области.

    В Вилюйске К. Солодухо был в курсе революционных событий, здесь он получал нелегальную литературу. При обыске 8 июня 1901 г. у него найдены два экземпляра брошюры В. И. Ленина «Задачи русских социал-демократов». «В июле 1902 года в г. Вилюйске в переплете книги, получаемой бандеролью из Якутска на имя К. Солодухо - Перазича, были номера «Искры»: 6-й и 7-й за 1901 г., 14-й и 17-й за 1902 г.» [* ЦГА ЯАССР, ф. 193, оп. 11, д. 13, л. 4.]. За хранение и распространение нелегальной литературы он получил месяц тюрьмы. По отбытии наказания, в августе 1903 года, переведен в Тулагинский выселок Павловской волости Якутского округа. Активный участник «Романовского вооруженного протеста» В. Перазич, как сказано выше, бежал в январе 1905 года из Александровского централа и удачно выехал за границу.

    Надо полагать, что номера «Искры» из Якутска В. Перазич получал от политссыльного Мирона Бродского, у которого были обширные связи с Россией и с отдельными ссыльными Якутской области. Он снабжал их полученной революционной литературой, в частности, номерами газеты «Искра».

    /Сборник научных статей. Якутский республиканский краеведческий музей им Ем. Ярославского. Вып. V. Из истории политической ссылки в Якутии. Якутск. 1977. С. 41-42./

 

 

                                                                                34

                         Протокол допроса М.Ю. Козловского в пересыльной тюрьме

                                      судебным следователем по особо важным делам

                                      округа Виленского окружного суда П. Бокитько

    24 июля 1917 г.

    В предъявленном мне обвинении виновным я себя не признаю и по существу вопросов, предложенных мне, отвечаю следующее. В т. н. «вооруженном восстании» 3-5 июля, ни в подготовке его, ни интеллектуально, ни физически, я не участвовал. Я состою членом польской соц.-дем. партии (С.-Д. Царства Польского и Литвы) со дня ее образования, приблизительно с 1896 года. Наша партия на автономных началах входит в Рос. С.Д.Р. Партию. Ни в каких организациях Рос. Соц. Дем. Раб. Партии я не участвовал, не работал, не был прикосновенен...

    Знаю, что в «Обществе изучения социальных последствий войны» в Копенгагене работали члены 2 Госуд. думы Зурабов (меньшевик, товарищ Председателя совета Раб. и Солд. Депутатов в Тифлисе), Перазич [* В газ. «Новая Жизнь» за 9 июля 1917 г. опубликовано письмо Вл. Перазича как ответ на обвинения Бурцева, затрагивавшие «политическую честность» служивших в созданном летом 1915 г. Парвусом копенгагенском Обществе для изучения социальных последствий войны. В письме Перазич разъяснял, что при поступлении на работу в Общество они «определенно заявили, что от всякой политической солидарности с Парвусом» отгораживаются, что Общество было политически нейтральным, чисто научным, создало библиотеку, выпустило три больших бюллетеня («Финансовая стоимость войны», «Человеческие потери в войне», «Вопросы народонаселения и война»); «занятый в это время коммерцией, Парвус в этих работах участия не принимал»; работы Общества использовались всей европейской прессой, членом-корреспондентом его был в том числе институт Карнеги. Перазич завершил письмо заявлением: «Всякие намеки по нашему адресу — “о германских агентах”, “о вольных или невольных подсобниках Вильгельма” и т. п. мы считаем гнусной клеветой. От всех, кто о нас пожелает писать или говорить, мы требуем ясных заявлений, чтоб всех клеветников немедленно привлечь к суду».] с женой (меньшевики), работающий ныне в Международном бюро Совета Раб. и Солд. Депутатов в Таврическом Дворце, Биншток (меньшевик-солдат) и др. Никто из них не порывал связи и знакомства с Гельфандом-Парвусом и с Фюрсгенбером, ибо никто из них и вообще эмигрантов, живших в Копенгагене, не считает и не считал Гельфанда агентом...

                                             Аннотированные биографические сведения

    ПЕРАЗИЧ Владимир Давидович (р. 1868)

    Серб по национальности. Родился в Витебске в семье служащего. Участник революционного движения с 1888 г. Один из первых марксистов-нелегалов. Впервые арестован в 1889 г. и выслан за пределы России как «вредный иностранец». В 1893-1895 гг. жил в Вене; член ячейки хорватской социал-демократической партии. В 1896 г. нелегально вернулся в Россию. Неоднократно арестовывался. Бежал в 1905 г. в Женеву, где участвовал в конференции меньшевиков. Вновь вернулся нелегально в Россию, где работал в меньшевистских организациях. В 1914 г. выслан «навсегда» за пределы России. В эмиграции работал в Институте по изучению социальных последствий войны, созданном Парвусом. С 1924 г. большевик.

    /С. С. Попова.  Между двумя переворотами. Документальные свидетельства о событиях лета 1917 года в Петрограде (по французским и российским архивным источникам. Москва. 2010. С. 186, 196, 415, 539./